Безумие сродни истине

"Из дневниковых записей, найденных в театре трагикомедии “Шутка”.
*Тетрадь была изрядно потрёпана, залита чернилами и валялась в мусорном ведре. Первые страницы многократно перечеркнуты или безвозвратно вырваны; повествование так и осталось без объяснения".
…поэтому, в сущности, всё вышесказанное не имеет смысла. Во всяком случае, теперь. Я и по сей день помню, но не могу понять последовавшие за этим безмерно странные события. Я болен, тяжело болен, но попробую, хоть и неумело, изложить их. Надеюсь, когда я уйду, ты, читатель, изучив мою историю, будешь обстоятельнее меня.

Всё началось (или вернее, продолжилось), как я уже сказал, в театре.
Сотни глаз, алчущих зрелища, обращены на сцену. Я в оцепенении стоял на ней. Свет был тусклым и даже каким-то ленивым, но все же слепил глаза; показывал, насколько вокруг темно. Возможно, я просто начал забывать, как он выглядит. Прикрываясь рукой, я видел множество безликих теней, трепетно застывших в ожидании. Молчаливые зрители или немые судьи?
Моё дыхание издавало протяжное эхо, и тяжелое шипение рокотом разносилось по огромному театральному залу, превращаясь в противный механический скрежет в самом его конце.
Немного поодаль от края сцены молча переминались с ноги на ногу еще несколько фигур, лица которых я также не мог разглядеть, но все они были явно напряжены. Сквозь небольшой зазор занавеса, сделанный будто специально, можно было разглядеть расставленные вкруг стулья. Старые, деревянные, на вид скрипучие, будто бы слёзно ноющие стулья.
Ожидание. Кажется, это длилось целую вечность. Мы просто стояли, не смея даже пошевельнуться. Я начинал  глохнуть от нарастающей тишины, и это странное чувство становилось всё более невыносимым.
Резкий шум вернул меня к жизни: занавес поднят.
Я приблизился к размытым образам, что испуганно стояли на сцене; просто я знал, что так было нужно. И мы, словно по немой команде, одновременно и без слов, повернулись лицом к залу, с поклоном.
Нас было восемь. А стульев…стульев всего семь.
Все собравшиеся определенно знали, для чего мы здесь, но никто не хотел это принять. Обманывать себя, будучи в мнимом неведении, было куда слаще.
Я прищурился и попытался посмотреть сквозь ставший внезапно ярким свет на молчаливые тени, восседавшие где-то в глубине театра. Я уже собрался закричать, чтобы разбудить немых надзирателей, но тут же осёкся: над головой что-то треснуло, и всюду громом заиграла музыка. Мелодия была странной. Даже пугающей. Я не понимал звучания. Этот гул был таким громким и тихим одновременно. Безмерно радостным и угнетающе-печальным. Таким знакомым и совершенно чужим. Он сливался в один монотонный визг.
Я почувствовал, что у меня закружилась голова. Мы, все безликие фигуры, засеменили по сцене вокруг стульев в бессмысленной погоне друг за другом. Происходящее делилось на кадры в моём воображении.
В глазах что-то сверкнуло. Я умер? Нет. Жив! Это просто остановилась музыка. Я упал, отведя руку назад, в надежде ухватиться за стул, и с грохотом приземлился на него. Древесина мучительно затрещала и заметно пошатнулась.
Фигура, чье лицо было скрыто в разбросанной кусками по залу темноте, с досадой осталась стоять. Мест больше нет. Опечаленный образ поплёл, шаркая ногами, прочь и уселся на краю сцены. Мы забыли о нём. Казалось, что его и не было вовсе. Да и само происходящее – лишь отуманенный сон.
Музыка не думала надолго затихать, поэтому почти сразу же продолжилась, но звучала уже чуть быстрее. Чуть безумнее.
Голова начинала кружиться вновь, а бессмысленная беготня не кончалась. Семь опечаленных счастьем героев совершали похожие телодвижения под резвую, душераздирающую музыку. Проходит очередная вечность: я пытался посчитать, сколько минут, часов или дней мы бежали, но постоянно сбивался со счета еще в самом начале.
Музыка стихла. Ушла. Пропала. Опять. Вместе с ней из меня безжалостно вырвали какую-то часть. И теперь я, опустошенный и изувеченный, вынужден существовать дальше. Я не сразу понял, что вновь успел сесть, и уже  ставший приятным скрип как будто одобрил мой успех. Еще одна тень покинула сцену. 
Ничего не происходило, всё замерло. Я мог слышать биение своего сердца, я мог слышать эти разгоняющие кровь удары в груди у всех, кто был рядом. Я попытался сосредоточиться, и томящая тишина вновь оказалась бездушным шумом.
Я заметил едва уловимое движение среди компании призраков в зрительском зале. Теперь мне казалось, что все они смотрят на меня одного, что они ждут чего-то. Но все рассуждения рассыпались – сумасшедшая музыка вновь охватила зал. Я начинал чувствовать радость, наполнявшую меня по мере того, как я наворачивал круги. И это было страшно.
Круг за кругом, стул за стулом уходили и уходили уничтоженные горем, выбывшие из жизни фигуры. Они просто исчезали, и лишь бесплотные и пустые оболочки плакали на задворках сцены. Я так и не сумел разглядеть лица ни одного из них. И не было ни эмоций, ни чувств, не было ничего

"Здесь повествование обрывается. Несколько страниц исписаны другими чернилами, странным, непонятным почерком, который так и не удалось разобрать. Несуществующие буквы складывались в несуществующие слова. Между тем, автор отрывка, судя по обилию пунктуации и исправлений, понимал, что пишет.
Далее повествование продолжилось обычным образом".


 …Наматывая очередной километр, я, задыхаясь, шумно вбирал полной грудью терпкий воздух. Слюна стекала с подбородка и капала на пол. Я не мог сосредоточить свой взгляд на чем-либо. Я вообще перестал управлять своим телом. Мне становилось смешно. Это было безумием.
Нас оставалось всего двое. Возможно, поэтому я чувствовал всё нарастающую злость, граничущую с сумасшествием.
Пустая музыка играла со свойственным ей бездушным ритмом. И эта пустота проникала в моё нутро, охватывала разум, струилась в жилах. У меня не было больше ничего – только моё безумие и музыка. Сумасшедшая, несуразная, но такая прекрасная музыка.
Один стул. Два силуэта. Бесконечная мелодия…Круг. Ещё один. Но мы уже не бежали, просто опоясывая единственный оставшийся стул, мы бежали друг за другом. Это была погоня.
Далее, чувство, похожее на внезапное пробуждение. Кто-то кричит: “Пожар!” – и ты безуспешно пытаешься осмотреться, резко открыв глаза, жадно хватая ртом воздух.
Настало абсолютное помутнение: необъяснимая ярость, нараставшая всё это время, достигла своего апогея, хлынула в голову. В зале наступила тишина, но никто не занимает злополучный стул, и это раздражало еще больше. Я с рёвом бросился на последнюю тёмную фигуру. Мы упали и покатились по полу. Идеальная тишина в театре нарушалась лишь звуками глухих ударов. Я чувствовал, как моя рука окроплялась кровью; удар за ударом. Где-то внутри взорвалась яркая вспышка. Мне и раньше виделись различные несуразицы, но в этот раз что-то было иначе. Следом за вспышкой, я почувствовал всплеск боли. Палец еще сопротивлявшейся тени, прижатой к полу, угодил мне в глаз. Стараясь погасить боль и уничтожающее осознание того, что по моей щеке струится кровь, я только сильнее бил. Теперь удары сопровождались вскриком, почти взвизгом. И когда бить было уже незачем – я продолжал. Брызги слюны вперемешку с кровью капали вниз. Когда тело окончательно обмякло, я с испугом отпрыгнул в сторону и без сил завалился на спину, тяжело дыша.
Сердце билось слишком часто, а голова кружилась еще быстрее. Чувство окончательного помутнения рассудка полностью охватило меня; я ощущал это более явно, чем всё остальное. Меня вырвало.
Где-то вдалеке раздавался непонятный грохот: шум-музыка или музыка-шум. Выворачивающая наизнанку мелодия в бешеном темпе понеслась вновь. Пелена, застилающая глаза стала чуть менее плотной, и я вновь взглянул на лежащее рядом тело. Сперва я не вполне понял увиденное. Около меня лежал человек; человек, который был мне до боли знаком, но я никак не мог вспомнить,  откуда я его знаю. И это ощущение скрывавшейся рядом истины шевелило на мне волосы. Нестерпимая боль в глазу привела меня в чувства и позволила, как бы странно это не звучало, немного сосредоточиться. Я еще раз взглянул на обмякшее тело. Посмотрел на сбитый кулак, на слюну на подбородке, на кровь, стекающую по его щеке и на отсутствовавший глаз. Я резко отклонился назад. Рука сама по себе закрыла окровавленное лицо ладонью. Я попытался закричать, но не смог. Кругом вновь стало темно.
На сцене, в зале, по всему театру раздался оглушительный хохот: дикий, безудержный, заливистый смех. Я катался по сцене в судорогах и со всё нарастающим безумием – смеялся. Хохотом заливались также и все остальные: на краю сцены, в зрительском зале и даже тот, кого еще секунду назад я считал мёртвым – всюду был слышен этот сумасшедший хохот, на фоне продолжавшейся музыки. Как же всё это было глупо и лишено смысла!
Единственный остававшийся стул сломан в недавней потасовке. А музыка играла, казалось, всё быстрее и громче, будто бы подгоняя. Я от бессилия попытался сесть на обломки, но мелодия не прекращалась.
Не знаю, сколько уже прошло времени. Приступы смеха сменялись истерическими рыданиями. Но я, утерев запёкшуюся кровь, неуверенно встал и продолжил бежать. Ощущение неимоверного счастья и всепоглощающего горя завладело мной.

Всё это время музыка была тьмой. Я познал тьму, и смог видеть в ней. Я смог видеть толпу окровавленных одноглазых зрителей в темноте зала, семь окровавленных одноглазых теней на краю сцены.
Я знаю: тьма – моя музыка. И в нотах я нашел свою душу.
Безумие сродни истине.

В заключении, я бы хотел объяснить…

"Дальнейшие повествования вырваны из тетради".