В мире один человек. Глава 29

Сушкину было неприятно видеть Виктора, но он не мог уйти, что-то его удерживало здесь, у самых дверей подъезда. Когда он ещё находился в квартире, сидел на диване, сердце го уже было не на месте, он как бы предчувствовал, что этим вечером должно будет произойти что-то нехорошее, из рук вон ужасное… Фигура Виктора заслонила в его сознании всё другое, чем жил он до сегодняшнего вечера. И теперь, когда он его видел перед собой, ему пришла в голову такая мысль: «Он, Виктор, здесь неспроста, он однажды должен был явиться, ну если не он, так другой, и тот другой в сущности тоже должен был оказаться Виктором...» Корень происходящего зарыт был гораздо глубже, чем предполагал Сушкин до того, как увидел Виктора в этот вечер во второй раз. Но вот он снова должен был убедиться в его реальности и прийти к выводу, что Виктор не видение, не фантасмагория, пришедшая лишь для того, чтобы постращать и уйти, а нечто более основательное, жизнеспособное, более настойчивое, коварное и злое. К тому же, как вдруг выяснилось, у Виктора были какие-то непосредственные счёты с Сушкиным, хотя тот об этом и думать до этого не мог… «Это явление – Виктор – есть следствие всей моей предыдущей жизни! – решил про себя Сушкин. – Этот парадокс я заслужил неспроста, я должен был его заслужить!.. Я был каким-то мягкотелым и беспринципным, я всякий раз при встрече со Злом шёл на компромисс, теперь настал час, когда я за всё плачу!..»
– Что тебе от меня надо?.. – вдруг спросил Сушкин.
– Вопрос поставлен неверно! – зло выговорил Виктор из темноты, напоминая в этот момент привидение, поставившее себе целью издеваться и для этого изобретающее самые тонкие, самые изощрённые методы пытки, медленной, но тем и мучительной. – Это я спрашиваю тебя: что надо от меня тебе?!. Твоё присутствие здесь вредно отражается на моей психике! Предупреждаю, что несмотря на всю внешнюю мою грубость – психика у меня восприимчивая, тонкая, хрупкая! Я могу и не выдержать… и тогда!..
– Что тогда?!.
– Уходи!..
– Не уйду!..
– Я тебя предупреждаю!.. – процедил сквозь зубы Виктор. – Я добрый и ласковый, я чрезвычайно обходительный!..
– Я не уйду!.. – не очень твёрдо сказал Сушкин.
– Ты уже начинаешь мёрзнуть, у тебя зуб на зуб не попадает!.. Всё равно ты не выдержишь и уйдёшь, а потом придёт Катя… И мы с ней будем выяснять отношения… Прошу тебя – не вмешивайся!..
– Ты сам просил!.. Я должен с Катей поговорить!..
– Это моя жена!!. – взорвался Виктор и волна ненависти ударила в Сушкина и готова была его подавить окончательно. – Слышишь! Это моя жена!.. Только я имею право с ней говорить!.. Она моя, и этим всё сказано!..
– Ты просто страшный собственник!..
– Может быть!.. И это хорошо!.. У меня должна быть моя жена, у меня должна быть моя мебель, моя квартира, мои дети!.. Я сам должен быть МОЙ!!. Понимаешь, цыплячья душа!!? Я ни с кем не хочу делить моё!.. Мне так удобнее!..
– Философ доморощенный! – без всякого выражения произнёс Сушкин, втягивая шею между плеч; Виктор пропустил эту его фразу мимо ушей.
– Ты меня ещё не знаешь! – продолжал Виктор с какой-то сдерживаемой внутри яростью. – А я тебе вот что скажу, Вася! Не покушайся ты на меня и на моё, понял?!. А то ведь я могу и не выдержать!..
– Угрожаешь?.. Хочешь запугать?.. – поёжился не то от холода, не то от слов Виктора Сушкин.
– Со смертью играешь, Вася!.. – вдруг вырвалось у Виктора. – А зря!.. Все твои принципы не стоят выеденного яйца!.. На твоём месте я бы позаботился о спасении собственной жизни, жизнь – она дороже всего, дороже принципов! Принципы можно новые найти, жизнь новую – не найдёшь!..
«Подлец! Подлец! Каков негодяй!..» – думал про себя Сушкин, горя желанием наброситься на Виктора с кулаками и бить, бить его куда попало!..
– Я ведь знаю, зачем ты здесь!.. Я ведь знаю, что ты здесь ищешь! Успокоения своей совести ищешь! – вкрадчиво говорил Виктор. – Я знаю, что в ВАШИХ цыплячьих душах делается! Я давно знаю!.. А-а?!. Попал ведь в самую точку?!. Молчишь, что молчишь?!. Отвечай! Угадал я, нащупал твою мозоль?!. Знаю, что нащупал! ВАС недолго раскусить, добродетельных сопляков!.. У вас ещё ПРИНЦИПЫ!.. Ублюдки вы, потом вы это поймёте, смеяться над собой будете!.. Стыдно будет за себя!.. Я знаю!.. Я всё знаю!.. А ты, цыплячья душа, слушай, что тебя ждёт в будущем!.. Ты ещё может быть, сопьёшься, от алкоголизма лечиться будешь, потом опять сопьёшься, а потом и руки на себя наложишь! Ты – идеалист! Все вы идеалисты, сволочи!.. Увлекаетесь не тем, чем надо!.. Думаешь там, в душе твоей, есть что-то хорошее?!. Ты его выгородить хочешь, хлопочешь, мёрзнешь!?. Да ничего там нет!.. Пусто там!.. Как в пустой пивной бочке пусто! Всё хорошее, что есть в твоей душе – это жажда, это желание быть хорошим и честным!.. Это по-своему и много, а с другой стороны – блеф!.. Ты хорошо, скажу тебе, живёшь – этим ты подписал себе приговор, будешь мучатся всю жизнь!..
– Откуда ты знаешь, что там, в моей душе?!. – не выдержал Сушкин. – Ты ведь ничего не знаешь обо мне!..
– Обиделся! Обиделся!.. – торжествующе сказал Виктор. – Уже и на стенку лезть готов, цыплячья душа!..
– Нет! Это ты цыплячья душа!..
– Что ещё, ну что ещё!?. Да вижу я тебя насквозь, студента, все твои перлы наружу лезут!.. Петух жаренный ещё в задницу не клевал – а всё туда же!.. Ну как же, как же!.. Богат ты духовно, книжек начитался!.. Осталось только остаток жизни в одиночестве провести! Ищи себе необитаемый остров, Пятницу и живи среди природы, дои козу!.. А мне не надо, я сыт по горло! Я, брат, хочу среди вас, дураков, жить! Мне весело!.. Мне не среди лопухов и пальм весело, а среди вас, дураков!.. Э-эх!.. Болтаю я тут с тобой, время теряю!..
– Пошли к нам наверх, там дождёшься Катю! Там и поговоришь с ней! – вдруг предложил Сушкин миролюбивым тоном.
И почувствовал, как из темноты Виктор смотрит в него с удивлением, как бы не понимая, чего от него хотят.
– Чаю тебе налью, с вареньем клубничным! Сразу согреешься! Даже титанические души нуждаются в чае с клубничным вареньем! Это я тоже знаю! Пошли?!.
– Это как понимать?!. Дословно?.. На муху берёшь? Хочешь, чтобы я размяк, расслюнявился?..
– Хочу, чтобы ты отогрелся, тут холодно…
– Ну ладно, я пойду, – вдруг согласился Виктор, – только ты не думай, что меня купил!.. Я не товар, понял?!.
– Понял, что не товар, – с облегчением произнёс Сушкин, думая в этот момент, что поступает правильно, собираясь вести к себе Виктора. «Будешь у нас на виду! – сказал он про себя. – Это теперь главное!.. А там посмотрим, как быть…»
Сушкин пропустил Виктора вперёд и они оба стали подниматься по лестнице на третий этаж.
– У вас кто-нибудь дома есть? – на ходу спросил Виктор. – А то ведь… – он недоговорил.
– Ты поднимайся, поднимайся… Можешь не беспокоиться, все люди свои… да увидишь сейчас сам…
«Сейчас, сейчас – увидишь! – с внутренним смехом подумал Сушкин. – Будешь сыт по са-мое горло!..»
Прежде всего они увидели перед дверью в квартиру разговаривающих Махрову и Коломейцева.
– Где это ты пропадаешь? – сразу задал Сушкину вопрос Коломейцев, между тем недоумённо разглядывая появившегося на площадке Виктора.
– Знакомься! Виктор Сушкин собственной персоной! – представил Сушкин нового гостя.
– А мы, кажется, знакомы, – бросил Виктор как бы между прочим, – где-то уже виделись… Только вот где – не упомню!..
– Не помню, чтобы виделись, не помню!.. – продолжая изучать фигуру Виктора, от которой веяло мрачностью всех чердаков и подвалов, протянул Коломейцев.
– А это Толя Коломейцев, – показал на Коломейцева Сушкин, стараясь сохранять серьёзность и не улыбнуться.
– А это кто?.. – показав на Махрову, спросил Виктор и обернулся в сторону Сушкина, делая странные глаза.
– Это Света, – коротко пояснил Сушкин, стараясь казаться корректным.
– Света?.. – почему-то удивился Виктор и повернулся к Махровой. – Здравствуйте, Светлана!..
– Здравствуйте, – нехотя произнесла Махрова, выпуская изо рта белое облачко дыма и стараясь не смотреть на незнакомца, видимо, не внушающего ей ничего.
– Ну ладно, прошу!.. – Сушкин раскрыл перед Виктором дверь своей квартиры.
– Как же не войти, когда так настаивают! – сделал замечание Виктор и с этими словами переступил порог.
Когда за обоими закрылась дверь, Коломейцев и Махрова многозначительно посмотрели друг на друга, причём глаза Махровой были округлены, что говорило о высокой степени её изумления, а у Коломейцева было в лице что-то от озабоченности, как будто в его присутствии изволили шумно сморкаться и, неловко сплюнув, угодили прямо ему на ботинок.
– Ты чего-нибудь понял?.. – спросила Махрова, покосившись на дверь квартиры, как будто она должна была вот-вот что-то изрыгнуть, не переваренное.
– Понял, что этот Виктор Шубин – грубиян и невежа… В сущности – все перечисленные качества не что иное, как реакция приспособления к окружающему!.. Своеобразная информация, поступающая в мозг… Дело в том, что всякий мозг работает избирательно, в связи с чем получает только ту информацию, какая ему нужна… Я получаю одно, ты – другое, а Виктор Шубин – третье, потому что нам и надо-то разное!.. Всё очень просто!.. Грубый человек – порождение грубой действительности!.. Надо ли его винить за то, что он груб?.. Реакция приспособления… инстинкт выживания – всё очень просто!.. Именно тот самый комплекс неполноценности! Боязнь, страх… ну, а там – вопросы души, мелочные вопросы души!.. Страхи, сомнения, опасения – движитель человеческих отношений!.. Человеческое общество – перед тобой твоё дитя, нагое дитя, которому нужна одежда, чтобы прикрывать свою наготу!.. – с выражением закончил Коломейцев. – Пошли…
Погашенные окурки сигарет полетели вниз, в проём лестничной площадки, а курильщики, ещё сохраняя в своих лёгких изрядные порции дыма, ступили через порог квартиры.
В прихожей ещё стояли Сушкин и Виктор, первый уговаривал второго раздеться, второй чувствовал в этом какой-то тонко задуманный подвох и упирался, как упирается бык, предчувствуя, что его ведут на бойню. Но наконец Сушкин убедил Виктора и тот снял с себя пальто, шапку и широкий зелёный шарф. Затем начал рукою приглаживать на голове прямые, довольно тёмные волосы.
Это был молодой человек лет двадцати четырёх – двадцати пяти, с несколько смугловатым лицом, с острыми скулами и несколько широковатым и массивным  подбородком, владельцу которого тотчас приписали бы настойчивость и твёрдость характера. Из-под густых бровей, надвинутых на глаза, взгляд его вообще казался угрюм и невесел, а если бы этому лицу пришлось выражать весёлость, то её могли бы и неправильно понять, сочтя какою-то насмешливой, недоброй гримасой. Словом, физиономия эта, по-своему и привлекательная, настораживающая с одного взгляда на неё, не была создана для открытого изъявления радости и беззаботных улыбок. Тут, можно сказать, потрудилась сама жизнь, вылепив портрет, внешностью имеющий полное сходство с внутренним миром человека. В плотно сомкнутых губах, ставших от времени тонкими, бескровными и выражающими собою циничную усмешку, притаившуюся в углах длинного и подвижного рта, написана была вся повесть этой жестокой и суровой натуры, находящей себя в каждой минуте и каждой секунде этой жизни, и тут же утрачивающей безвозвратно, чтобы снова искать неведомо в чём и где, и снова находить, и терять… Средних размеров нос, наивный и создающий в лице диспропорцию, венчал середину вышеописанной физиономии, стараясь как бы спрятаться между двумя щеками. Это был один из тех носов, которые принадлежат к разряду «временных» или взятых как бы взаймы, в долг, за неимением ничего лучшего. Человеку с таким носом надо родиться неудачником, впрочем – имеющим хорошее чутьё, но всё время сбивающимся со следа, по которому пять минут назад проехало в своей карете Счастье… Виктор был в меру высок и тяжеловесен, вся  его фигура и лицо и взгляд выражали НЕЧТО, но бесполезно бы было тратить время на то, чтобы установить, что же они выражают именно, как бесполезно смотреть на лес и горы, на долины и ущелья с тем, чтобы узнать, что же они выражают. Природа всегда есть природа, её содержание, смысл, цель, назначение – всё заключено в одном факте её существования, а форма – ей почти всё равно, какую иметь форму, хотя то же самое не скажешь о стороннем наблюдателе, по своему усмотрению распределяющем все возможные симпатии и антипатии… Наконец, к этим беглым и расплывчатым чертам, при помощи которых мы попытались передать вам своё ощущение от Виктора Шубина, надо добавить ещё несколько, а именно мы не сказали ещё ничего об одежде, прикрывающей телеса нашего вырождающегося рыцаря. На нём весьма свободно сидел костюм из отечественной джинсовой ткани; внизу брюки были подвёрнуты и ниспадали острыми концами, похожими на лодки, на лилового цвета толстокожие башмаки, имевшие высокую платформу. Пиджак костюма застёгнут был на блестящие медные пуговки, и из-под него выглядывал тонкий чёрный свитер. Пальто и шапка Виктора, под стать их владельцу, отличались какой-то живописной угрюмостью и вместе с тем казались какими-то экзотическими. Шапка была огромных размеров и имела цвет неопределённый – рыжевато-коричневато-черновато-сероватый. Будучи посмелее в искусстве делания выводов можно было сделать предположение, что на эту шапку ушла целиком шкура какой-нибудь редкостной породы собаки. Что касается пальто, оно казалось мешковатым и просторным, оно сшито было по всему, в ателье, и материя по цвету тоже была какой-то мрачноватой, был какой-то пояс, какие-то застёжки, оно было обшито кожей сверху, – словом, пальто красноречиво говорило само за себя и за своего счастливого, или, может быть, напротив, несчастного, обладателя. Чтобы надеть такое пальто, а пуще того – чтобы приобрести такое пальто, с толстым и тёплым воротником – нужно было бы уже быть личностью отчаявшейся встретить что-нибудь путное в будущем, а потому похоронившей прочно свои мечты и капитальным образом взявшейся за благоустройство своего настоящего момента…
Итак, Виктор вместе со всеми отправился на кухню, где Надя уже разливала по чашкам чай. Он сел на предложенный ему стул и забросил одну ногу за другую, затем кисти соединённых вместе рук положил на выпяченное колено и, стараясь казаться естественным, как можно непринуждённее стал рассматривать лица присутствующих. Все молчали, даже Коломейцев ограничился только странными, многозначительными взглядами с Махровой.
– Жених и невеста?.. – как бы между прочим спросил Виктор сразу обоих таким тоном, что невозможно было понять, нужен ли ему ответ, или он просто выражает свою точку зрения, так сказать, констатирует сам факт.
Махрова и Коломейцев опять переглянулись, затем оба уставились на Виктора.
– Что? Неужели похоже?.. – сказал Коломейцев с некоторым смущением, кажется, серьёзно призадумавшись.
– Не то, чтобы похоже, – с угрюмой улыбкой заметил Виктор, протягивая руку к чашке чаю, – но я предполагаю… Ведь Светлану привёл сюда не Вася, а?.. – он лукаво взглянул на Сушкина. – А зря, что не Вася… Зря!..
Все молчали, с недоумением воззрившись друг на друга, ожидая, что сейчас «этот несносный Виктор» ввернёт ещё какую-нибудь желчную фразу.
– Собственно, я тут случайно!.. Какое мне дело!.. – поправился Виктор, отпивая из чашки чай. – Но я чрезвычайно всё хорошо понимаю и вижу!.. Я людей вижу насквозь!.. Может быть, кто-нибудь скажет, что у меня недостаток образования – и я буду с этим согласен, но в остальном, что касается жизненного опыта!.. – он умолк и оглядел присутствующих.
– Виктор Шубин берёт реванш, – спокойно произнёс Сушкин, попивая чай. – Пожалуйста, не обижайтесь на него, и считайте, что его здесь нет… Он ожидает Катю, свою жену, она от него скрывается неизвестно где, но должна быть здесь с минуты на минуту!..
– Как интересно!.. – сказала Махрова, сопровождая эту фразу театральным поворотом головы. – Значит, не одна я нахожусь в бегах!.. Я ведь тоже сбежала от своего мужа!..
– Вы сбежали от своего мужа?!. – с недоверием повторил Виктор, ставя чашку на блюдце. – Это в прямом или переносном смысле?..
– В прямом, конечно! И зачем мне вообще муж?.. Тем более – азербайджанец?..

– Азербайджанец?.. Вы были в Азербайджане?..
– Я там жила…
– Это безответственный поступок!.. Это не делает вам чести, Светлана!.. – резко сказал Виктор. – Непослушных жён надо пороть широким солдатским ремнём!..
– Ого!.. – округлила глаза Махрова.
– Виктор весьма суровый муж! – пояснил Сушкин.
– И значит… вы бьёте свою жену? – удивилась Махрова. – Но это же дико, в наше время бить!..
– Не более дико чем убегать от своих законных мужей!.. Я собственник! Я сразу об этом заявляю! Я люблю ясность в отношениях!..
– А если сейчас придёт ваша жена, вы тут же начнёте её пороть вашим широким солдатским ремнём?..
– Гм!.. Нет, пожалуй! – самодовольно произнёс Виктор. – Но я постараюсь сделать ей внушение, а уж дома… там будет видно!..
– Если вы вместе дойдёте до дома, – вставила Надя.
– Ещё как дойдём!.. У меня свои методы!.. Я человек рабочий, не краду, не убиваю!.. Честный человек!.. Я своими руками добываю себе блага!.. Квартира будет, машина – тоже будет! А вот жена убежала!..
 – Да, серьёзный разрыв в цепи!.. – отозвался Коломейцев. – Я очень тебя понимаю, Виктор, очень!.. И желаю успеха на трудном поприще добывания жизненных благ!..
Виктор покосился на него:
– Я что-то сказал не так?.. Я не прав?..
– Да нет, всё верно…
– А, вот видите!.. Один за другим вы все придёте к выводу, что я поступаю правильно!.. И вообще, мы, русские, мы чрезвычайно порядочные люди!.. У нас испокон веку был в семье и в хозяйстве порядок! Раньше у нас в порядке была телега и лошадь! Теперь у нас должна быть в порядке сфера труда, отдыха, благ!.. Я не потерплю жену, бегающую от работы, от выполнения домашних обязанностей!..
– Позволь, позволь, Виктор, – оборвал его Коломейцев. – Я тоже русский, да и все мы – понимаем и любим Русь и русский народ, но когда при мне кто-нибудь выделывает подобные коленца – мне всегда не по себе! Пожалуйста, не надо валить на нацию все свои грехи! Каждый из нас имеет свои слабости, но обобщать, делать предметом национальной гордости какую-то сермяжную глупость… это излишне!..
– Приятно всё же видеть соотечественника и знать, что он соотечественник!.. Из какой области, то бишь губернии выходец?..
– Я из Ростовской области, – ответил Коломейцев.
– Ну, а я – рязанский мужик!.. – Виктор выдавил любезную улыбку. – Центр Руси… Рязань!..
– А как здесь оказался?..
– Да вот оказался, – развёл руками Виктор. – И прижился… тут у меня дядя живёт с семьёй, тоже Шубины… Ну, и я решил пополнить армию Шубиных, а по матери я между прочим, Баринов буду, да!.. – он как-то по-особенному засмеялся. – Баринов!.. Может, у нас в роду кто был!?. Может, я сын землевладельцев, помещиков, князей, а!?. Это ведь не исключено…
– Чувствуется, чувствуется!.. – согласился с усмешкой Коломейцев.
– Есть во мне что-то барское! На чистоту выложу! По временам мне даже кажется, что я человек белой кости, голубой крови! Да, да!.. Хоть и рабочий человек, а плебеем себя не ощущаю. Как некоторые!.. Мне бы очень подошла работа инженера или директора крупного предприятия! Был бы я человек весомый, влиятельный!.. Но не для меня как-то!.. Образование хорошо, я готов уважать разные эти штучки… и людей образованных готов уважать, но всё же – что-то мне в них не нравится!..
– Что?.. – заинтересовался Коломейцев.
– Снобизм ихний не нравится, глупый снобизм!.. Хуже нету людей, скажу вам по секрету, чем глупые, невежественные люди, от природы бездарные, а пытающиеся за счёт образования как-то компенсировать свою недостаточность!.. Скотина, хоть и грамотный, всё же скотиной и остаётся!..
– Очень жёстко сказано! – заметил Коломейцев.
– А я человек такой, я жёсткий человек, если не сказать, что жестокий, – продолжал спокойным голосом Виктор и ложечкой тянулся к клубничному варенью. – Но сердце у меня мягкое, исключительный воск!.. Русская натура!.. Вот все и пользуются моей добротой, моим ласковым нравом!.. Я на улице Катю поджидал, а Вася вот заманил меня сюда!.. Ну кто я такой, если отказать не могу? – добряк, парень-рубаха!.. Вот кто я такой!.. А варенье ваше клубничное – и впрямь – прелесть!.. – он с благодарностью взглянул на Сушкина и его сестру. – Деревня мне моя вспоминается! Я в деревне ел такое варенье!.. У вас дача?.. На даче небось клубника, на грядочке?..
– На даче, на грядочке, кустиками такими растёт, – в тон ему сказал Сушкин.
– Крупная, сладкая, зрелая, – строил догадки Виктор, смакуя варенье из вазочки. – Счастливые вы люди!.. Я тоже буду счастливый, у меня тоже будет дача, может быть даже будет свой дом! Хорошо иметь свой дом! Никто тебе не мешает! Огород, грядки, помидорчики, огурчики в тепличке, собака возле крылечка, гав, гав!.. Ни одна сволочь не проникнет в дом без ведома твоего вышестоящего хозяйского ока! Даже прокурор со своим обыском и ордером на арест – не пропадёт! Собаке – что прокурор, что участковый – всё одно!.. Она вмиг штанину порвёт и ногу прокусит!.. Хорошо чёрт побери жить в деревне!.. Одна беда – поговорить не с кем, люди все тёмные, забитые!.. В городе вашем, Сыктывкаре, тоже полным-полно тёмных, но иногда и светлые попадаются! Тоже – невелик город, провинция, но уже не деревня!.. Иногда такие, брат, штатские попадаются!.. Одним словом – публику умеют держать в руках, заслушаешься!.. Заинтересованные люди, юмористы, комики, артисты своего дела!.. Послушаешь такого и решишь, – в человеке главное – что?.. – умение говорить красиво и умно!.. тут какой-то магнетизм прямо-таки!.. А как по этому поводу другие думают, например вы? – он повернулся весь к Махровой. – Как думаете вы, Светлана? Вы согласны со мной? – он как-то насмешливо улыбнулся и пояснил для всех. – Надо и другим давать высказаться, а то всё я говорю!.. В при-личном обществе – а у нас, кажется, общество не такое уж дурное, только вот Кати не хватает, прямо – беда! – итак, в приличном обществе – должны говорить все!.. Сначала говорит один, потом другой, затем третий, чтобы никому не было обидно… а то иные натуры, бывает, обижаются и даже, представьте себе, робеют!..
– Это  как же робеют?.. – спросила Махрова, лицо которой начало приобретать какой-то нездоровый, сероватый оттенок.
– А вот так и робеют!.. Только пускается в рассуждения, в умные разговоры, как окружающие, завидев, с кем они имеют дело, тут же и пугаются! Поэтому с некоторых пор я даю право всем высказаться, выражать устно свои мнения!.. Мне неудобно, когда при мне начинают теряться, молчать, а то и нести всякую глупость! Я люблю, когда человек ценит себя, знает, что может произвести на других хорошее впечатление, а потому и производит его!..
– Ты считаешь, что вчера тоже произвёл хорошее впечатление? – решительно выступила Надя. – Если хочешь знать, вчера ты был отвратителен!..
– Вчера я был в другом амплуа!..
– Ах, в другом амплуа!.. У тебя, значит, амплуа, ты артист!?. Но мы-то тут при чём?!. Нет зрителя, так, значит, надо раздобыть его любой ценой!?.
– Любой ценой?.. Как это вас понимать?!. Что-то мне этот разговор не нравится, давайте сменим тему… Мы ведь, кажется, хотели предоставить слово Светлане?.. Скажите, Светлана, что вы думаете по поводу…
– Извините! – прервал его Коломейцев, не желая, видимо, оставаться в стороне. – А что же было ВЧЕРА?..
– Вчера?.. – посмотрел на него Виктор. – О! Это не стоит разговора, сущие пустяки!..
– Вчера было много чего гнусного в стенах этой квартиры! – уколов Коломейцева острым, недоброжелательным взглядом, произнесла Надя. – Боюсь, как бы и сегодня ЧЕГО-НИБУДЬ не стряслось!..
– Ваши опасения, наверное, не лишены оснований! – шутливо заметил Виктор и не далёк был от того, чтобы игриво погрозить Наде пальцем.
Сушкин увидел это по-своему наглое и бесцеремонное выражение на лице Виктора, от которого ему почему-то сделалось на душе особенно противно, и подумал даже о том, что, может быть, привёл сюда этого болтуна зря. У него возникло желание подняться из-за стола и выйти в другую комнату, только чтобы не быть свидетелем и участником происходящего тут разговора, который стал ему досаждать. Надо ли говорить, как его одновременно рассмешила и разозлила роль, которую готов был отвести себе за этим кухонным столом Виктор… Удивляясь, что он делает, Сушкин поднялся вдруг из-за стола и, никому ничего не сказав, пошёл из кухни в комнату. Удаляясь, он слышал, как Виктор что-то говорил высокомерным тоном, затем до него долетел голос Коломейцева.
Оказавшись в прихожей, Сушкин остановился, вспомнив, что что-то хотел недавно сделать. Однако, за другими мыслями та самая, важная мысль, ради которой он отчасти вышел из-за стола, затерялась и теперь он мучительно пытался её вспомнить, чувствуя себя удивительно поглупевшим и расстроенным. Когда человек понимает. Что забыл о чём-то срочном, нуждающемся в немедленном исполнении или мысленном разрешении, он ощущает себя удиви-тельно потерянным, жалким и беспомощным. Он стоит, пытаясь вернуть себе утраченное, и ему кажется, что он парит в невесомости, падая куда-то в тёмную бездну, и жизнь есть не что иное, как цепь непрерывных исканий каких-либо неясных проблесков надежды и целесообразности, почти всегда затуманиваемая полосою мрака бессмысленности и безответственности перед собой и жизнью… Так же сейчас было и с Сушкиным; ему стало за что-то, что Былов эту последнюю минуту неведомо для него, так обидно, что он, пожалуй, если бы ему предложили сразу и конечную цель жизни и всё благо и счастье, какое только может ожидать человека в его существовании на Земле, недоуменно возразил бы, сказав: «Зачем мне всё это!?. Зачем мне счастье, конечная цель, что я буду с ними делать?!. Да и не смешно ли это!?. Да и вряд ли возможно человека осчастливить! И вряд ли нужно и необходимо, если он устаёт от всех этих дрязг, от всех вопросов!?.»
Он прошёл в спальню и сел на свою кровать и с минуту сидел на ней неподвижно, до него доносился приглушённый расстоянием разговор из кухни. Там было четверо и он их оста-вил, само по себе в этом не было ничего необычного, но он задумался над этим. Он сказал себе: «В каждом невинном факте жизни заключено всё, что есть и во всей жизни… Он сказал себе это и удивился и спросил себя: «Что это вообще значит?..» И как-то вдруг до него дошло, что, может быть, он, Сушкин, появился в этом мире ошибочно, напрасно, потому что его существование ровно ничего в этом большом мире не изменит. Всякий человек не разумом, а эгоистическим чувством ощущает себя центром Вселенной, ему бесполезно доказывать, что он мал, ничтожен, в глубине души он всё равно будет предполагать, что есть только ОН, человек, и всё есть только для НЕГО, человека. И вот, Сушкину погрезилось, что он когда-нибудь будет близок к кому-то, чтобы отказать себе в этом эгоистическом рассуждении сердца и поставить себя в этом мире на самое низкое, самое незначительное место. Ему на одно мгновение пришлось ощутить себя в роли человека, уже ничего ни себе, ни окружающим не доказывающего, которому всё ясно, в роли маленького, отчаявшегося во всём человека – и от одного этого ощущения он принуждён был испытать трепет, какой бывает у человека в предчувствии неизвестного и вызывающего поэтому панический ужас. «А может быть, в этом и есть главная опасность? – спросил он себя, имея в виду под опасностью самовозвеличивание человека до центра этого мира. – Может быть, это не нужно – считать, что ты рождён не зря, а для Великого Переустройства Мира!?.» Но то, что он представляет из себя беспомощную, совершенно лишнюю и ненужную козявку – это никак не могло укрепиться в нём, потому что он С САМОГО НАЧАЛА был с этим не согласен. С этим, видимо, ему предстояло пройти через ВСЁ, он ЗНАЛ это, потому что ЗНАНИЕ это было наиглавнейшим кирпичом в фундаменте всего его мироздания, которое кропотливо создавал он всю свою жизнь…
Некоторое время он был сосредоточен на этих, нельзя сказать чтобы приятных мыслях. Вот уже ему стало казаться, что он невольно принимает участие в каком-то странном спектакле, где все актёры не подозревают о том, что они актёры, полагая, что они не подчиняются ни заранее написанному сценарию, ни требованиям горластого режиссёра, а действуют лишь из своих собственных побуждений и целиком принадлежат самим себе. При мысли, что он является артистом на сцене театра Жизни, ему стало так тошно, что он открыл для себя причину, благодаря которой человек может махнуть на всё рукой и перечеркнуть всё одной фразой: «Всё в мире и в жизни не имеет никакого значения…» «Да нет, наверное, имеет! – возразил Сушкин самому себе, ощущая во всём теле дрожь. – Ведь хотя бы взять меня сейчас, в этот момент! Ведь дрожу же я от чего-то, хотя сам не знаю от чего! Ведь не спокоен же!.. Значит, всё не так просто, как иные думают!?. Значит, не всё равно?.. И жизнь не всё равно… и смерть!..» Он умолк и одними глазами стал водить по сторонам. Вот глаза его напряглись, застыли, как застыла в нём следующая мысль, мысль о том, что он день ото дня отрывается от окружающей жизни и всё более погружается в себя, и всё более начинает задумываться о том, чего вроде бы и нет и без чего вроде бы и можно обойтись… «Коломейцев – тоже так…» – пронеслось в нём фраза. Он решил, что не только он один, а должно быть, все люди со временем начинают погружаться в себя и тонут в себе, безвозвратно тонут и гибнут, как в пучине вод или в топком болоте. Он предположил, что, может быть, однажды с ним случится что-нибудь очень плохое, такое плохое, что теперь у него не хватит ни ума, ни опыта для того, чтобы верно его угадать. Он почувствовал, что начинает мёрзнуть, хотя в комнате было тепло, и почувствовал, что начинает копать себе могилу, пока ещё этими слабыми предположениями… или, может быть, напротив, отделяет себя прочной стеной от всяких возможных могил?.. «Они убивают себя?.. Зачем они убивают?.. что это такое?!. – возник в нём чей-то голос, а он сам прислушивался к этому таинственному голосу, точно к откровению. – Это закон, который не обойдёшь, или глупость?.. зачем они роют эту яму?.. почему травят в себе живое и выращивают Цветок Смерти?.. неужели это закон, почему так, если закон?.. И ты?.. что есть ты?.. разве ты не такой же?.. Разве ты будешь жить вечно, и разве ты не взрастишь этот Цветок Смерти?.. что ты будешь делать, когда увидишь его, или когда поймёшь, что ты закон изменить не можешь – и есть воплощение насмешки?.. над тобой поиздевались!.. где ты был?.. что ты делал, куда смотрел?.. как ты терпишь?.. ладно, вот что, хочешь узнать, что тебя ждёт впереди?.. просветление, столько много света, что всё исчезнет!.. Ты увидишь Солнце и растворишься в нём, и будешь им – вот что тебя ждёт впереди!..» Голос умолк – и ничего не стало, был только какой-то нелепый, раздражающий нервы калейдоскоп, из которого ничего невозможно было понять. «Браво, браво!.. – подумал Сушкин. – Вот тебе и вечер, вот и ВСЁ… вечер, – повторил он. – А что такое вечер?.. Конец дня?.. И вечер – конец жизни?.. И вечер – конец вечности?.. А может быть, жизнь очень длинна и человек очень устаёт, потому что… вечер, и засыпает?.. А жизнь длинна, бесконечна… даже страшно!.. Что делать в жизни, чем развлечь себя?.. Когда пропадает интерес, что-нибудь остаётся и, если остаётся, то что?..» Он опять застыл, к чему-то прислушиваясь. Ни на мгновенье пока всё это происходило с ним, не забывал он о том, что он ушёл с кухни и там его, наверное, ждут и недоумевают, задают себе вопросы – зачем он ушёл, чем теперь он занят?.. Пуще всех беспокоится, конечно, Виктор, потому что беспокоится за свой нож, что лежит у него во внутреннем кармане пальто… Ба!.. Да вот вспомнил он ту самую мысль, которую так мучительно припоминал недавно, выйдя из-за стола в прихожую, и не мог припомнить!.. Он же  хотел этот самый нож взять из кармана Виктора и спрятать его где-нибудь, чтобы Виктор чего доброго не мог им воспользоваться… неизвестно, что у него на уме, и вообще везде полный мрак!.. Сушкин должен был встать, он и думал, что вот сейчас встанет и пойдёт в прихожую и заберёт проклятый нож. Но опять, опять стал рассуждать: «Это, наверное, подлость и есть с моей стороны, потому что я должен помешать преступлению – и не могу… не хочу!.. Может быть, я буду соучастник преступления!.. может быть, буду главное лицо в преступлении!.. Странно!.. Никто не будет знать, а я – преступник!.. Его судить будут, а меня – нет!.. Это что же такое выходит, что же такое выходит, дай подумать!?. Дай подумать, дай сосредоточиться! Подожди, сейчас, сейчас мысль созреет!.. – он лихорадочно напрягал мысль, он был в каком-то удивительном возбуждении, в приятном и в то же время нестерпимом, как боль, это было какое-то самоистязание, какой-то садизм в душе. – Подожди, подожди!.. Дай сосредоточиться! – твердил он, но сосредоточиться как раз и не мог из-за внутреннего возбуждения, но наконец обрёл самое нужное для трезвого осмысления происходящего с ним поразительного феномена хладнокровие. – Вот что!.. – наконец ясно подумал он, было в этом что-то непреклонно-твёрдое. – Что такое преступление – никто не знает!.. Не человеку судить о преступлении, о том, где оно начинается и где оно кончается, и в чём оно состоит, а где его нет, где им и не пахнет!.. Не протянуть руку утопающему – преступление?.. В нужный момент солгать, когда надо сказать правду, – преступление?.. Сказать правду, когда надо солгать – преступление?.. Себя поставить этой правдой под удар – преступление?.. Когда все боятся правды, указать на неё и погубить себя – преступление?.. Преступление – ненавидеть человека, если он умнее, лучше тебя, талантливее?.. Преступление – если никому ничего не делаешь плохого, а себя обзываешь подлецом и преступником, если желаешь себе смерти?.. Или если мечтаешь разбогатеть, или прославиться нечестным путём?.. Или если не можешь сделать то, чего необходимо сделать, потому что от этого зависит и жизнь твоя и жизнь других людей?.. Преступление ли скрывать благо, если этого блага хотят, как манны небесной, но последствия этого блага будут печальны?.. Всё это преступления!?. Преступление – очень хотеть совершить зло и не суметь его сделать, или не хотеть зла, но сделать его по неведению!?. Если это преступления, то разве родится на этот свет, заранее обречённым на борьбу за лучшее место под солнцем, не преступление!?. Разве не преступление – движение крови в организме? Или срубленное дерево, или смятая трава, или движение воздуха, молния, гром!?. Слово, мысли, всё, всё, всё?.. Разве жить и думать, и желать счастья, и радоваться, и быть наверху блаженства, в то время, когда заведомо знаешь, что мир живёт и мучается, текут кровь и слёзы – разве это не преступление?!. В таком случае преступление – всё! Но если всё – преступление, в таком случае – что же такое преступление, как не нагромождение хаоса, случайности, дикости и безумия!?. Общество людей, спустя тысячелетия, пришло к опыту, опыт дал законы и ещё мораль и право дали понимание преступности!.. Но ведь само государство иногда может вести себя так глупо, так безрассудно, как не поведёт себя ни один человек!.. Во Второй мировой войне погибло пятьдесят миллионов человек!.. А те, кто остались, упрекают агрессора – фашистскую Германию!.. Но разве она одна повинна?.. Разве весь мир не потворствовал ей, не смотрел сквозь пальцы на её действия?.. Почему ей позволили, почему не предусмотрели, не пресекли в корне?!. А-а!?. Не могли, не хотели!?. Вот и виновны!.. Или не виновны?!. Виновны или не виновны?!. Да если не виновны, я, простой человек, человеческая единица, я тоже буду не виновен, если Виктор Шубин убьёт Катю, а я не помешаю ему, хотя и знаю, что он может и хочет!.. – он остановился вдруг и повернул мысль свою в другом направлении. – Так чёрт знает до чего дойти можно, теперь я понимаю… этак, с помощью одних теорий можно мир перевернуть, как его всегда переворачивали!.. Скажи, что белое – это чёрное, а чёрное – это наполовину красное, а наполовину зелёное, докажи это – и тут же все безголовые подхватят и вместе с тобой будут ратовать, не понимая, что ты, может быть, подшутил над ними, зло ли подшутил, или просто подшутил – неважно, но только подшутил!.. Это преступление?.. Чувство юмора, давшее ощутимые плоды – преступление?!. Ах! Всё такая ерунда, такая чушь!.. Всё преступление, преступление, преступление!.. И глупость!.. И беспомощность!.. Поэтому всё от человека зависит!.. как ему придёт в голову – так тому и быть!.. Скажу я себе – я Человек! И буду Человек!.. Скажу я себе – я Нечеловек, ничтожество! И буду я ничтожество!.. Всё слова, понятия, мысли! Что хочу, то и выбираю! Скажу – «подло»! И не сделаю то, что «подло»! А могу и сделать и скажу: «Чем эта подлость подлее подлостей ваших, вашего разврата души, гниения на корню?!.» Вот ситуация!.. А мне-то что, я-то тут при чём?!. Неужели Виктор Шубин так донял меня, что мне надо видеть его убийцей, а потом видеть на скамье  подсудимых?!. Да неужто он так опустился и всё потерял в жизни, что совершит преступление и на муку пойдёт?!. На муку Совести и на другое… Свободы лишат, а может быть, к смерти приговорят?!. А я?!. Неужели я хочу, чтобы он убил Катю?.. Неужели есть во мне что-то такое, от зверя?!. Сам я никогда не убью – знаю, чем это грозит, да и претит это натуре… а вот помешать могу, или вот, пожалуй, чужими руками убить могу, чтобы никто не знал, чтобы сам непосредственный убийца, который руки испачкает в крови, не знал!.. Коломейцев говорил, что ему во сне мерещится, что он убивает, или, что хотел бы во сне убить… природа, говорит, гнусная, крови требует!.. Человек, по его мнению, не человек, а существо звероподобное… А мне, видать, по-своему нужно разрядиться… Катя… а при чём тут Катя?.. – он опять остановился и прислушался к голосам из кухни, в которых ничего нельзя было разобрать, у него мелькнула ужасная мысль, подозрение, что он приближается к черте, дальше которой начинается запретное, куда не надо входить ни мыслью, ни словом, ни делом. Его как бы изнутри что-то прошибло, как бы ударило по нему и сотрясло его, он почувствовал, что начинает потеть и в членах его прибавляется мелкой, противной дрожи. Он встал с кровати, подошёл к выключателю и погасил в комнате свет. Затем вернулся к кровати и сел, теперь ему стало легче. – Кто же такой я есть? – опять начал он говорить с собой. – Почему я такой, какой есть? Почему не другой?!. Почему не Коломейцев, не Виктор Шубин, не Коля Попов, не Влас Удоратин?.. Почему я Василий Сушкин?.. Почему должен казаться с виду наивным, добрым, тихим, а внутри быть Люцифером?!. Вот люди сходят с ума? – задумался он. – Отчего они сходят с ума?!. Не доходят ли они до таких рассуждений и не начинают ли вдеть нечто такое, что в нормальном состоянии невозможно при всём уме и желании?!. Люди не выдерживают самих себя и стараются избавиться от себя, кончают самоубийством!.. Разве может быть так, когда человек уже не может выносить себя и начинает люто ненавидеть себя?!. Вот Виктор сказал мне, что я, может быть, сопьюсь, алкоголиком буду… или наверняка сопьюсь!.. Зачем он это сказал?!. Зачем назвал цыплячьей душой?!. Я – цыплячья душа?!. – ему вдруг стало очень плохо, так плохо, что всё в один миг перестало для него иметь значение, имело значение только одно, что его назвали цыплячьей душой. Он не хотел об этом думать, он хотел отбросить эти мысли, эти воспоминания, эти слова Виктора, но ему не удавалось, как это всегда бывает, когда хочешь что-нибудь напрочь выкинуть из головы – оно-то и застревает в ней особенно сильно и прямо стоит перед глазами, как наваждение… Сушкин почувствовал в себе ненависть к Виктору, только сейчас до него дошло, что тот ведь намеренно его оскорблял, а он, Сушкин, просто из великодушия не обращал на это внимания и готов был простить ему всё. Теперь только он проглотил эту горькую пилюлю оскорбления и только теперь всё-всё понял и осознал: он, Виктор, возможно, даже презирает его, Сушкина!.. Кровь прилила к лицу Сушкина, кулаки его сжались, он представил себе, как кулаком размозжил бы физиономию этого свиноподобного наглеца. Но он не соскочил с места, не двинулся в кухню. «Нет, – сказал он, стараясь себя успокоить. – Я выше мелочных чувств, хотя они и бывают в каждом человеке!.. даже в великих людях бывают мелочные чувства, не говоря уже о мелочных людях!.. Пойди я сейчас и вырази свой гнев – я же окажусь самым гнусным в этой истории лицом!.. И не терпеть надо оскорбления, а сразу отвечать, и таких надо самих оскорблять и самих давить, ещё до того, как у них начал язык во рту поворачиваться, их мерзкий язык, достойный того, чтобы его вырвать и бросить собакам!.. Какая дичь!.. Чтобы бороться с болтунами и выскочками, надо самому стать таким!.. Он правильно сказал сейчас за столом – есть такие, которых слушают затаив дыхание, перед которыми млеют и робеют!.. Они своё мнение не боятся высказывать, вот их и боятся!.. Скромность они отвергли сразу, поняли, что она, хоть и украшает, но ставит в глупое положение!.. Вот он выходит, как на сцену, такой демагог, и сразу заявляет, что представляет из себя значительное лицо, может быть, даже гения в своём роде! Попробуй тут возрази!.. Это же какая самоуверенность!.. Скажи ему, что он болван и болтун, а никак не гений – на это ответит, что не любит покушений на свою гениальность, потому что-де все гении болезненно восприимчивы и их нельзя трогать, а надо беречь и охранять специальным указом, как, например, охраняют памятники старины или всякие достопримечательности природы – парки, заповедники!.. Тьфу ты, зараза какая!.. Однако не всякий понимает, что за этой демагогией кроется! Для простаков – это признак ума, в самом деле готовы приветствовать гения, дурака свалять!.. – рассуждая так, Сушкин опять припомнил и нож и патологическое настроение Виктора и Катю, ему вдруг стало жутко смешно, он внутренне засмеялся и этот смех был угрюм, – ха-ха!.. А я-то чего, дурень, сюда мешаюсь?.. Чего мне-то тут нужно?.. Или прав Виктор, доморощенный психолог, и я просто благородством и благодушием своим упиться хочу в последствии и видеть себя хочу чистым, зная, что предотвратил, может быть, убийство?!. Да кто я такой есть? Мировой следователь, прокурор, судья?!. Что я – этим хочу искоренить всю заразу в мире?!. Но это же смешно!.. Эта же зараза подлая и мерзкая во мне уже сидит, меня уже отравили, всем-всем отравили, а я ещё что-то пытаюсь!.. Нелепо, наивно в своём роде! А с другой стороны благородно!.. Может быть, Виктор и прав?.. Может, я и есть та самая «цыплячья душа» и мне пора исправляться?!. Ну в самом деле, вот она правда!.. жизнь лепит для себя именно таких людей, которые могли бы всё стерпеть, через всё пройти! Это как с теми людьми, которые приучают себя к яду, чтобы потом в случае ядовитого укуса не распрощаться с жизнью!.. О, тут определённый закон!.. Всегда выживали самые хитрые, бессовестные, подлые и мерзкие, а честные, благородные люди погибали!.. Нет места честности и открытости, доброте!.. Да я голову отдам на отсечение: истинно Человечный Человек, воплощение всех прекраснейших принципов, на которого все смотрят как на бога-избавителя, да этот человек с нами всеми и дня не прожил бы, потому что уличил бы в нас мракобесов и иуд, торгующих и жизнью своей и всем-всем святым, пред чем мы должны голову склонить!.. Мы это святое топчем!.. Начиная от мелочей и кончая самым высоким, составляющим смысл нашего существования!.. И кончилось бы тем, что этого Человечного Человека мы все возненавидели бы и предали бы казни!.. Вот Христа же распяли! Был же какой-то святой человек, святости которого не выдержали, а потому убили!..»
На этом месте мысли его были прерваны появлением Нади, приоткрывшей дверь комнаты. От неожиданности Сушкин вздрогнул.
– Это кто там? – спросил он растерянным голосом, не узнав сестры, но понял, что это Надя, как только прозвучал его вопрос.
– Я, Вася, – отозвалась Надя, она вошла в комнату и прикрыла за собой дверь. – Ты чего тут сидишь один?.. Ты бы шёл к своим друзьям, я от них что-то устала!.. Лучше уж книгу по-читаю… Иди к ним…
– Ну хорошо, сейчас приду… только мне самому что-то не очень охота…
– Это из-за Виктора?..
– Отчасти из-за него…
– А зачем привёл?.. Объясни, зачем ты его привёл?.. – в голосе Нади послышалось раздражение. – Теперь и не выпроводишь этого типа… и разговоры его бесконечные! Взять бы его с этими разговорами, да с лестницы спустить!.. Хам, каких мало!..
– Спустить с лестницы? – раздумывая, спросил Сушкин. – Нет, это нельзя, я его сам при-вёл, я сам его привёл, пойми!..
– Зачем привёл?..
– Он Катю ждал в подъезде, понимаешь?.. Он, может быть, что в голове держит?!. Ты вот не знаешь!..
– А что?!. А что у него в голове?!.
– Да как что?!. Он, может быть, её убить собирается!..
– Как убить?.. Катю убить?..
– А кого же ещё?!. Катю!.. У него нож, я видел!.. Я Виктора на улице встретил, ну мы с ним разговорились, а потом… потом он мне нож показал, да, видать, сам испугался, взял и выбросил его, на моих глазах, в снег… но я видел – куда… Думаю, что он этот нож подобрал и нож этот сейчас лежит у него во внутреннем кармане пальто!..
– Ты уверен, что нож находится у него именно там?.. – вполголоса спросила Надя.
– Да там он, где же ему ещё быть!.. Я знаю! Он там, нож его!.. Ну не оставит же Виктор его в снегу!..
– Так зачем он его выбросил при тебе?..
– Ну, для виду!.. А потом и понял, что выдал себя!..
– Вот уж действительно глупость!.. Он же выдал себя!..
– Я думаю, он что-то плохое замышляет! Как бы это плохое не произошло в самом деле!.. Натура мрачная! Он убьёт! Он любого убьёт! И меня бы убил, и всех!.. Это потенциальный преступник!..
– Вот что!.. – Надя посмотрела на светящуюся щель в дверях и на секунду замолчала. –  Ты прав! Он может, этот негодяй!.. Я сама посмотрю в его пальто, если нож будет, я его спрячу и когда зайду в кухню, дам тебе знать взглядом!.. А ты иди туда, к ним… сейчас иди…
– Хорошо, – вздохнув, почти с мукой согласился Сушкин, – я пошёл… – Он встал с кровати и вышел из комнаты. Проходя через прихожую, он взглянул на большое пальто Виктора, но не остановился напротив него, а быстро прошёл мимо. Его преследовало какое-то брезгливое чувство и он понял, что ему стоило бы немалых душевных усилий заглянуть в карманы Шубинского пальто. И теперь он с благодарностью подумал о Наде, решившей взять на себя эту «работу», и у него не было даже намёка на сожаление по поводу того, что он поделился с ней своими опасениями, но он почувствовал, что поступил верно и как бы ему стало легче, словно он снял с себя часть какой-то загадочной вины. «Ну, правильно, всё правильно, – увидев кухню и сидящих в ней за столом Виктора, Коломейцева и Махрову, сказал он мысленно себе. – Я же не всемирный судья!.. Да и, если разобраться, зачем мне всё это?!. Нужно мне это как собаке пятая нога!.. У меня своя жизнь, своего хватает!..»
– Ну это ещё как сказать, как сказать!.. – смеясь, говорил Коломейцев, когда Сушкин попал на кухню.
– Нет, это точно, я сам много раз замечал! – добавил Виктор твёрдым голосом. – Прошу со мной не спорить! Не люблю спорить!.. Говорят, в споре рождается истина!.. Дурачьё!.. Я скажу так – в споре рождается ненависть!..
– А вот это верно подмечено! – согласился Коломейцев.
– Вася пришёл! – воскликнула Махрова, улыбнувшись с какой-то странной и непонятной для Сушкина радостью.
– Ах! К нам пришёл хозяин этого помещения, о котором мы совсем забыли? – Виктор выдавил какое-то подобие улыбки.
– Вася! Мы тут такие темы затронули! – отозвался Коломейцев, – вот жаль, тебя не было здесь! Куда ты пропал?..
– Будьте покойны! – усмехнувшись, произнёс Сушкин, усаживаясь на своё место. – Я не жалею, что всего этого не слышал!..
– Ещё бы!.. – вставил Виктор. – Ведь Вася у нас…
– Я ни о чём никогда не жалею! – перебил Виктора Сушкин, не дав ему договорить, как его только что перебил Виктор. – В конечном итоге, не думаю, чтобы вы добрались до какой-нибудь путной мысли!.. Всё уже решено!.. Вы уже, как личности, окончательно сформировались! Вы уже безнадёжно испорчены, все вы!.. – он показал на троих, сидящих перед ним, пальцем. – И вас уже ничто не спасёт!.. Вы сами знаете об этом прекрасно, но не хотите в этом себе признаться! Я прав?.. – не дав открыть другим рта, он продолжал. – Если вы и на что-то способны, то и эту свою способность сами не понимаете, а потому твёрдо можно сказать, со всей убеждённостью, со всей правотой, что вы уже ни на что не способны!.. Вы можете только болтать высокопарно, напуская на себя умный вид! Вы все, не только вы, а все, кого вы представляете в нашем обществе – все вы заврались, разленились, развратились, от вас несёт патологией и мочёными огурцами!.. А разве не так?!.
– Послушайте, это же детский лепет! – наигранно провозгласил Виктор. – Ни слова правды! Ложь на каждом шагу!..
– Он в чём-то прав, – кисло улыбнувшись сказала Махрова, посмотрев на Сушкина исподлобья. – По крайней мере насчёт меня… Он прав…
– Ну, ну, дальше, Вася, продолжай?!. – оживился Коломейцев. – Ругай нас, но и себя не забывай!..
– О себе-то он не скажет! – замычал Виктор.
– В общем так, я понимаю, много говорить и прямо говорить, что называется прицельно, и попадать в точку, – начал опять Сушкин, но Виктор его перебил опять:
– Не в бровь, а в глаз!.. – сказал и засмеялся глухим, недобрым смехом.
– Всё это, может быть, и демагогия, словоблудие, – продолжал Сушкин, – но я вижу теперь ясно и отчётливо!..
– Ясно и отчётливо!?. Ого!.. – удивился Виктор, вытаращив глаза.
– Продолжай своё, Вася! – поддержал опять Коломейцев.
– Я вижу, что клин надо клином вышибать!..
– Великолепная идея! Как ты до этого дошёл? Сам?!.
– Сам дошёл!.. Сейчас!.. С демагогами и болтунами надо бороться их же оружием!.. Надо их разоблачать!..
– Может, ты нас научишь, неразумных, как это с ними бороться? – снова едко спросил Виктор.
– Кое-кто считает, что болтунов надо брать за шиворот и выталкивать их вон, применяя физические усилия, но, чего доброго, они ещё будут считать себя незаслуженно обиженными и до них так ничего и не дойдёт, в виду отсутствия у них по-настоящему трезвого мышления!..
– Трезвого мышления? – Виктор завертел головой. – Где оно? Где вы его видели?.. – он попытался заглянуть под стол, но это был буфет и он ни с того ни с сего выдвинул ящик стола. – Соль, крупа! – констатировал он. – Но трезвого мышления?.. – он задвинул ящик на место и пожал плечами. – Нет нигде!.. Может быть, кто-то знает, где оно, и поможет нам его разыскать!?. Может быть, ты, Вася, подскажешь?.. Будем благодарны и признательны!..
– Хватит ломаться, Виктор! Противно смотреть! Ты что, нас здесь за дураков считаешь? – дрожащий от возмущения голос Сушкина стал отчуждённым и надломленным. – В конце концов, это выводит из себя!.. Не думаешь ли ты, что у нас терпение бесконечное?!.
– А-а! До меня вдруг дошло! – Виктор хлопнул себя по голове и у него был такой вид, словно он делает для себя поразительное открытие. – Я же вас третирую, боже мой!.. Но я больше не буду!.. Честное слово,  я не хотел!..
– Ты весьма грубый человек! – с облегчением прибавил Сушкин. – Твоя грубость какая-то утончённая!.. Ты не глуп, это видно! Но этого мало!.. Не надо никогда ставить других в положение идиотов!..
– А разве я что-нибудь позволил?.. – с удивлением спросил, глядя на всех, Виктор. – Я же хотел внести оживление… ну, если так…
– Нет, Вася, тут ты заострил слишком! – улыбнулся Коломейцев. – И Света скажет… Мы сейчас, до твоего прихода, хорошо поговорили, сошлись на кое-каких пунктах…
– Ну, значит, я помешал?!. – развёл руками Сушкин. – Но, однако, мне показалось, что Виктор слишком уж перегибал палку… – он взял недопитую чашку с чаем и стал её вертеть в руках.
– Бывает, – согласился Коломейцев. – Но я вижу, ты чем-то расстроен?.. И по-моему, ты просто болезненно самолюбив, тебе кажется, что на твою личность покушаются, хотят оскорбить!..
– Свободно?.. – не понял Сушкин. – А по-моему, это демагогия… Не знаю, мне так кажется… А может быть, я просто вредный человек?!. – он вопросительно посмотрел на всех.
– Нет, ты просто раздражённый, – уклончиво ответил Коломейцев.
– А что думает по этому поводу Светлана? – без всякого артистизма спросил Виктор.
– Я?.. Мне кажется, что Вася немного ревнует! – кокетливо отозвалась она, как бы украдкой бросив на Васю душераздирающий взгляд, из тех, что призваны покорять закалённые временем и важными мужскими проблемами сердца. – Ему не очень нравится, что вы нашли общий язык…
– Гм!.. Неужели?.. – спросил Виктор.
– Да не может быть!.. – возразил Коломейцев.
Все посмотрели на Сушкина, а он молчал под их взглядами. И внезапно для всех встал из-за стола и сделал движение, собираясь уйти.
– Ну, уж если так… Вы уж сами говорите… Я помешал, значит, я в роли чёрт знает кого!.. Прервал светский разговор, лишил приятного общения!.. Извиняюсь! Не буду мешать!..
– Вот гордыня! – заметил чуть ли не восхищённо Виктор.
– Вася, постой! Что с тобой?!. – Коломейцев вскочил со своего места, обошёл Махрову и Виктора и, схватив Сушкина за руки, стал его усаживать на место. – Да садись ты, человече!.. Да что с тобой случилось?.. И чего ты сегодня такой неспокойный?!.
Ему удалось усадить Сушкина на место.
– Ну, некрасиво выходит! – уже пришла очередь возмущаться Коломейцеву, на его щеках вспыхнул слабый румянец, в глазах появился какой-то свет, вообще весь вид его выражал неловкость и смущение. – Ты нас вечно покидаешь, куда-то уходишь!.. Да ты поговори с нами! Что ты отделяешься!?.
– О чём я буду говорить с вами?.. – вспыхнул Сушкин. – О готовящихся преступлениях, о новоявленных Раскольниковых, о сверхчеловеках?!. О возможности без зазрения совести ступать по человеческим головам… по черепам?!.
– О чём ты?!. – Коломейцев от неожиданности такого поворота в разговоре отпрянул от Сушкина. – Какие ещё черепа, какие ещё преступления?!.
Виктор насторожился, но внешне был спокоен. Он взял ложечку и стал мешать ею чай в чашке, но не смотрел в этот момент на Сушкина, который пытался сейчас понять, что происходит в душе его.
– Кое-кто из присутствующих понимает, о чём идёт речь! – не унимался Сушкин. – И не могу я ни о чём другом думать, как о его преступных мыслях! Мне кажется, что я уже сам становлюсь соучастником…
Виктор поднял голову. Сушкину показалось, что он что-то быстро обдумывает, и он удовлетворённо сказал себе, что действует правильно и так и надо было действовать с самого начала, а не мучить себя напрасно. Но сразу вместе с этим у него появилось такое ощущение, что он спешит и, наверное, поступает и предполагает ошибочно, потому что в сущности ничего не знает о планах Виктора, да и самого Виктора знает очень мало, чтобы с поспешностью судить о нём и его возможном поступке. Но несмотря на это обстоятельство, он не отвёл взгляда от глаз Виктора и, слишком увлечённый своей ролью изобличителя, выпалил единым дыханием:
– Да вот он, посмотрите на него!.. Он ведь хочет убийство совершить, я знаю!..
Виктор резко выпрямился, глаза его горели, он не спускал взгляда с Сушкина.
– Откуда ты знаешь?!. – еле сдерживая ярость произнёс он негромко, но внятно, и по одному этому уже иной человек мог бы решить: этот убьёт в самом деле, есть в этой натуре что-то страшное, нечеловечески жуткое, хитрое, жестокое, всегда сдерживаемое, но ожидающее своего часа. – Что ты обо мне знаешь?!. Как ты смеешь?.. Не говорил я тебе ничего!.. – он это сказал ещё ровным, спокойным голосом, а потом выкрикнул: – Какой блеф?!. Какая дикая фантазия!.. И надо же такое городить на людей… и думать!..
В этот момент Сушкин увидел сестру, она повела головой из стороны в сторону, делая отрицательный знак, и Сушкин понял, что в пальто Виктора ножа нет.
– Что?!. Я не прав?!. – подступился Сушкин.
– Что тебе взбрело в голову?!. Я убью?!. Катю убью?!.
– Да, именно Катю!..
– Дичь! Нелепо!.. Где факты?!. Ты с ума сошёл!?.
Лицо Виктора исказилось, рот расширился, открылся и Сушкин увидел в нём какого-то удивительного цвета желтовато-зеленоватый язык и ему показалось ещё, что глаза у Виктора не настоящие, а как бы фальшивые, вставленные в глазницы, у него мелькнула мысль, что Виктор, пожалуй, ничего вокруг себя не видит, а только создаёт впечатление, будто смотрит, слушает. Какие-то доли секунды его посетило замечательное, не от мира сего видение, видение яркое, потрясающее своим контрастом с тем, что до сих пор видел Сушкин в жизни. Видение это ни коим образом не соответствовало действительности, в нём Виктор предстал существом, похожим на доисторического ящера, зелёного цвета, чешуйчатым, с отвисшими вниз большими ушами, с оскаленными острыми зубами, похожими на пилы. В этих зубах что-то копошилось, видать, погибала в смертельной агонии какая-то жертва… Вниз, по подбородку ящера стекала кровь… И Сушкин слышал голос: «Я не виноват, я не виноват! Я жил миллионы лет назад, и нет фактов об убийстве!.. Я съел маленькую обезьянку, прародительницу человечества!.. А фактов нет, фактов нет!..» А между тем в руках Сушкина, или, может быть, не Сушкина, а кого-то очень похожего, но и далёкого от него, как звезда Сириус, появилось какое-то оружие и этим оружием он, третий, хотел сразить сразу ящера – Шубина, но от чешуи того искры огня сыпались во все стороны, как бы напоминая праздничный фейерверк!.. Чешуя сверкала всеми возможными, наиудивительнейшими цветами и сочетаниями цветов, случающихся так быстро, что глазу, казалось бы, невозможно было уловить, но он улавливал – и любовался этим необыкновенным зрелищем!.. И всё это опять было пронизано вопрошающим голосом, который раздавался вроде бы из Ниоткуда: «Где это?!. С кем это?!. С кем это он живёт и над кем это он надругается?!. Над миллионами жертв и над вездесущим Сушкиным, которому нет конца и которого некому рассматривать, а только есть кому переваривать и обмывать желудочным соком!..»
– Ты ящер допотопный! Динозавр!.. – очнувшись от этого видения, прошептал Сушкин, не сводя с Виктора своих округлившихся глаз, он поднял в воздух указующий палец и так стоял, замерев, как истукан, на секунду ему показалось, что Виктор сейчас ударит его сжатой в кулак тяжёлой, коричневатой пятернёй.
– Да я за Катю!.. Я за Катю сам шею кому хошь сверну! – свирепо произнёс Виктор, ос-калив два ряда крепких, широких зубов, – я горло перегрызу, студент!..
– А с чего этот ты взял, Виктор?.. – ожил Коломейцев, замахав руками перед лицом Сушкина. – Что, он тебе сказал сам, что ли?!. Откуда ты взял-то, что он хочет убить?!.
Сушкин посмотрел на него, как на пустое место, потом опять направил взгляд своих стоячих глаз на Виктора.
– У тебя душа такая, я понял! – заговорил он, как в бреду. – Тут сразу не определишь, почему… но я понял, вот сейчас понял, в эту минуту!.. В буддистской религии ещё один момент есть, там люди заново рождаются всякий раз… вот и ты родился для того, чтобы убить кого-нибудь, да вот чем Катя плоха?.. Чем не жертва?!. Ты уже её убивал в прошлых жизнях!..
– Да я тебя убью сейчас, если ты не замолчишь! – закричал Виктор, лицо его сделалось совсем тёмным, губы задрожали. – Мне такое не говорили!.. Мне нельзя такое говорить!.. – он замолчал и одной рукой стиснул себя самого за горло, взгляд его был безумен и блуждал по комнате, выдавая страсти, в которых погружена была его душа. – Зачем ты мне это сказал, подлец?!. Всё пропало, всё пропало!.. Может быть, завтра меня не будет в живых?!. Может, мой труп найдут бездыханным где-нибудь?!. Может, я вскрою себе вены?!. Вот никому нет дела до этого!.. А на меня сегодня чуть машина не наехала, я уж думал, наедет, но, видно, это не спроста, тут что-то есть, тут собака и зарыта!.. – и он внезапно умолк, как будто его чем-то осенило, посмотрел на Сушкина с изумлением, как будто видел его в первый раз, затем резко повернулся и бросился вон из кухни, чуть не сбив с ног Надю, стоявшую немного поодаль, за его спиной…
Дальнейшее было для Сушкина каким-то странным полубредом, в котором он не то забыл о себе, не то помнил, но не придавал своему существованию никакого значения. Все – и Надя, и Коломейцев, и Махрова видели, что произошедший инцидент произвёл на Сушкина какое-то уж слишком потрясающее действие. Он стоял и что-то бормотал про себя, находясь всё на том же самом месте, где был и несколько минут назад, из его речи трудно было что-либо понять, но видно было, что он явно не в себе, кажется, он в чём-то обвинял себя, о чём-то самого себя просил и умолял… После того, как Виктор, схватив пальто и шапку, бросился бежать из квартиры, Сушкина усадили на стул, но он всё порывался с него встать и порывался куда-то бежать по неотложному делу, объясняя своё желание невозможностью более «терпеть эту муку, этот ад нечеловеческий», как он сам выразился. Глядя на его бледное, искажённое не то мукою, не то мучительною мыслью, которую нельзя ни минуты терпеть, лицо, по которому то и дело проходила какая-то судорога, происходящая, как было видно, от каких-то внутренних причин, никому из троих, бывших этому свидетелями, неизвестных, можно было решить, не обладая широкими медицинскими познаниями, что у него нечто вроде эпилепсии, или какой-нибудь другой странности в этом же роде. Сначала все трое свидетелей этой странности Сушкина решили, будто это отклонение от нормы вполне естественное при данных обстоятельствах и что у людей бывают такие нервные срывы в отдельные моменты сильного волнения, но потом они все вместе должны были признать, что эти странности слишком уж затягиваются. К тому времени, минут через пять после случившегося, Сушкин вдруг залился слезами и довольно продолжительное время плакал, обвиняя себя в каких-то поступках и даже преступлениях, из его слов можно было понять, что «лицо посинело, глаза закатились, изо рта вытекала тонкая струйка крови, а на шее остались следы от пальцев, которые ещё долго не проходили»… Он говорил что-то об отпечатках пальцев, об экспертизе, о царапине на руке, по которой установят личность убийцы, по его словам, человека скверного во всех отношениях, двуличного, лицемерного и беспутного, по крайней мере в мыслях, а может быть, даже и в поступках, потому что никто не знает, кто он, чем он занят, каков род его деятельности, адрес, по которому он прописан, и т.д. и т.п.