А потом я кружил Колыму

Последняя сожительница сбежала от него, когда он сжёг в печке её кошку. Баба плакала,
а он :

- Не реви, дура...с "крысами" только так и надо.

Паша поймал кошку на воровстве раз, другой, предупредил бабу Галю - ещё раз увижу, что
по чашкам шарит - убью... Увидел и огрел клюкой прямо на столе, открыл печные кружки и
бросил обмякшую животину в огонь.

Пашке было 12 когда Аврора хлопнула своим главным калибром и жизнь перевернулась.
Сын вольной прачки и слесаря с Путиловского, с тремя классами образования, он никогда
не думал, что судьба обойдётся с ним настолько круто. Обычный пацан, он вообще ни о
чём кроме улицы не думал.

При Николашке, было ещё как-то худо-бедно, но терпимо и привычно. После прихода
Керенского наступили времена лихие и мутные. Матушка пропала вдруг и неизвестно где,
и Пашка никогда и ничего о ней больше не слышал. А отца, в какой то очередной стычке,
разрубил шашкой конный казак. Развалил так, что голова и левая рука лежали отдельно от
остальной части тела. За что и почему узнать было не у кого. Собрали куски в старые мешки
и схоронили кое-как, без гроба, прямо в рогоже. Хорошо друг отца помог, не то растащили
бы останки голодные, питерские псы.

Через полгода, к весне, Пашка уже не плакал. Он стал классическим беспризорником тех
лет. Воровал, что бы есть. Грабил, насиловал и убивал, что бы выжить. Потому, что всё его
окружение на тот момент делало именно так. И его убивали, два раза. Первый раз от смерти
спасли беспризорники, собственно поэтому он к ним и попал. Отбили они его у каких то
мазуриков на вокзале, те хотели его под паровоз выбросить. За что, он так и не понял, пока
пацаны пригревшие его не сказали - приняли тебя за другого. И мы ошиблись, мол, не
думали, что вытаскиваем левого фрайера, да поздно теперь, не отдавать же тебя обратно.

Пашка прижился, получил кликуху Вокзальный или просто - "Паша Вокзал". Прилипла сразу
и на всю жизнь, под ней он и первый срок "мотал". Правда "тянул" не долго, ушли они по
весне не дожидаясь "звонка".
К беспризорникам своим было сунулся на "хавиру", да поразогнали-пересажали их, а кого и
в живых не осталось. Век уличной босоты и сегодня не долог, а тогда был очень коротким.
Погулял Пашка совсем мало, попался на мелочи и опять загремел в лагерь, в Карелию, с
добавкой к новому сроку и отметкой "склонен к побегу". И такая романтика до конца
тридцатых. "Рывки", лагеря, кодлы, малины...
И уже далеко не детские игры в "раздеть буржуя" или в "любовь курсистки".

- Про буржуев, говорю, понятно, а вот про любовь с курсисткой, это как?

- Как, как... бабу охота, а тебе ж тринадцать, кто даст? Силком брали. Наган к жопе подставишь, у неё ноги сами разъезжаются.

- А если не разъезжаются? Если в крик, да на помощь звать будет или сопротивляться?

Смотрит на меня с сожалением и ухмыляется плотоядно :

- Пристрелишь и найдёшь по сговорчивее. Потом отворачивается, вздыхает, делается
серьёзнее и проще :

- Мне никто не отказывал...и косится исподлобья...

- Чё смотришь то? Говорю же - баб не стрелял. Мужиков - был грех, чего теперь, а баб нет.
Отлупить - бил, но за дело.

Рассказывал Паша о прожитом спокойно, как уставший от тяжести воспоминаний человек,
мол, было и было. Не чувствовал вины и не оправдывался, не старался убедить в
сказанном, - не любо - не слушай.
Он смешно, но бодро ходил в свои восемьдесят с лишком. Передвигался боком и как то
вприсядку. Донести это буквенно - как объяснять запах с экрана телевизора. Голова у Паши
была ясной, волос чёрным, а глаза легко читали газету без очков. Вот только зубы свои он
оставил на Колыме, но у него были запасные, которые надевал он только по праздникам, а
поддавши гундел себе под нос странную песню на какой то простой, в три аккорда, мотив :
 
а когда то я жил непристойно,
а потом закружил Колыму,
умирал я два раза и оба достойно
а за что, до сих пор не пойму

На Колыме его убивали второй раз, свои же, за золотую норму. "Ткнули ложкой в бок", как
говорил Паша. От такой подлости, зачастую спасения нет. Оружие затачивается 
специальным образом, истончая металл до основания между предполагаемой ручкой и
лезвием, рассчитывая на один удар. Его втыкают в тело жертвы, резким движением
обламывают, оставляя внутри человека смерть в десять-двенадцать сантиметров длинной,
и бросают казнённого умирать в непонятных мучениях от едва заметной ранки.

Вот Пашку так и ударили. Хорошо, говорит, что знал об этом, да хватило сил встать на
четвереньки. Уперся головой в  дерево, подрезал шкуру, расковырял себе брюхо и
грязными пальцами вытащил железку. И потом ещё долго пакостил по свету, пока на
старости лет не сосватала его молодайка, да не привезла на свою родину, к нам в
деревню.
Умер вовремя, но нелепо. Мы жили в бараке, ограда у нас была общей. Вышел на крыльцо,
курили. Он затянулся последний раз, щелчком отправил окурок "Примы" в клумбу, на
удобрение, повернулся, захрипел и упал. Лицо перекосило, говорить не мог. Вращая
глазами он скрёб пальцами правой руки по крашенным доскам, пытался двигать ногой,
встать, кряхтел гортанно, но вскоре обмочился и успокоился. Отошёл он часа через
полтора, а я поехал звонить врачам и вызвал ментов