Возмутительница покоя

   Закончился солнечный, шумный апрельский день.

Я бы сказал, даже очень шумный. Без конца по проспекту сновали автомобили, стучали каблучками по голому тротуару женщины, собаки лаяли, дети визжали и громко хохотали, ветер в ветвях голого тополя добывал и раздавал непонятные звуки. Наконец отгрохотали, отбряцали и отхлопали железные двери подъездов.

Единственно, кто вёл себя тихо, это снег на тропинках. Он как-то изменился в лице - посерел, что ли, и куда то исчез. И, что удивительно - бесшумно. По нему топтались люди, на него гадили собаки, а он так спокойно, никого не побеспокоив, ушёл. Я даже не заметил куда и когда. Ведь утром он был ещё там - на тропинке, и вот...
  Да понятно, что это работа солнца и ветра, но я не понимаю, зачем так скрытно, не досаждая шумом, делать такую работу? Ведь многие не обращают внимания - "Эх ты! А куда же делся снег?". Конечно многие простучат каблучками по асфальту, прошаркают подошвами, а на грязную, неприглядную без снега тропинку никто внимания не обратит.

  Нет, работу, какая бы она ни была, надо озвучивать. Без шума о ней даже не узнают.
 
  Вот - далеко ходить и не надо - дворник. Если он не будит жильцов скрежетом лопаты, швырканьем метлы, то как мы узнаем, что он работает. Даже выйдя утром из подъезда, не удивишься чистоте тротуаров. А что, может жильцы такие чистюли или ветер поработал? Вот, а так мы точно знаем, это работал дворник.

  Ну что, я прав? Конечно, прав. Любая работа должна обращать на себя внимание, а нет шума - нет работы. Вы ведь никогда не видели молчащего учителя? То-то! Если он не привлечёт к себе внимание учеников громким голосом,класс уснёт или займётся своей и очень даже не тихой работой.

  Убедил?

  Так вот я и удивляюсь, как можно что-то делать, если никто не слышит. Так работают, неверное, только Весна и моя Людочка, жена. Ну, о Весне я уже упомянул - удивляюсь. Но жена! Я не то чтоб удивляюсь, просто недоумеваю, как можно столько всего переделать без шума и крика! Потому мы - семья, и не видим её работы, вернее - не замечаем. Всё, что нас устраивает, происходит само по себе, и это воспринимается так потому, что нет шума. А мы ведь знаем, я уже говорил:"Нет шума - нет работы!". Хотя тут, как и в любом правиле, есть исключение, это наш внук Санчик - шума от него много, а работы пока нет, не научился ещё брать пример с бабушки.

  Но я отвлёкся.

  Так вот. День закончился. Снег с тропинок тихонько улепетнул, но так же тихо подкрались сумерки. В их липких объятиях потеряли свою привлекательность ещё не освещённые достаточно дома. Стали одноцветными, днём ярких расцветок легковушки. Тополя вдоль проспекта растворились, лишь на фоне закатного, ещё светлого неба можно было различить паутину ветвей.
  В такой паутине тополя под нашим окном запутался серпик луны. Он молча, как-то обречённо барахтался там. Его было жалко, конечно, но выпутывать оттуда - не с моей уже сноровкой.
  Э, да я напрасно волнуюсь! Над закатным всплеском, там, в синеве над зеленовато-розовой волной, горела яркая звезда, подмигивая, видимо приглашая его поиграть. Серпик луны, увидев её, воспрянул духом и стал усиленно рвать паутину ветвей. "Давай! Давай! Ещё чуток..." - болел я за него, стоя у открытого окна лоджии, и, подбадривая, размахивал руками.
 

  - Ты куда это, сокол мой ясный, собрался лететь, - смеясь, подошла жена,- ишь, размахался крыльями?

  - Да не лечу я, куда я от тебя? Вон луне помогаю выбраться из ветвей тополя.
Видишь там?- довольно улыбаясь за "сокола", указал я на крону тополя, где уже почти освободилась луна.

   - Ой! Какая красотища! Вот ведь какой, сам с луной играет, любуется, а меня и не зовёт. Можно и я с тобой постою? Боже красота то, какая, а я и не видела!

   - Да разве, согнувшись у плиты или в Санькиной книжке увидишь? Вот хорошо хоть вышла сюда. Дай-ка обниму, золушка моя,- нотки извинения, родившиеся в душе, пробились в голосе. Ночь стала ещё красивее.

  Мы стояли, обнявшись, и наблюдали, как проявлялись из темноты окна других домов. Они тоже как бы подмигивали, загоралось одно - гасло другое, или сразу по нескольку, то в одном доме, то в другом. Иногда казалось, что это кнопки баяна под невидимыми пальцами музыканта. А музыка, вернее мотивы песен былого, сами приходили к нам, и мы, не сговариваясь, мурлыкали их вполголоса, прижавшись друг к другу головами.

             Снова замерло всё до рассвета,
             Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь...

  Иногда, играя частыми освещёнными окнами, пробегал трамвай, и тут же возникала мелодия:

              А я по шпалам, опять по шпалам
              Иду домой по привычке...

  Смеялись тому, что у нас получалось так согласованно, и тому, что были опять молодыми.

  А на улице было необычно тепло для апреля. Луна совсем освободилась от ветвей, желтовато-серебристой ладьёй плыла сквозь глаза в нашу юность. Эй, подожди, пожалуйста, ты нас забыла! Нет, скользит и скользит туда, куда опустилось солнце, туда, где когда-то мы встречали и провожали зори, туда, где прошла лучшая часть нашей жизни - юность.

  Мы и думали, наверное, об одном, глядя с нежностью на возмутительницу душ и чувств, и, оказывается не только молодых.

  Жена легонько отстранилась, зябко повела плечами то ли от прохлады ночи, то ли от тока нахлынувших воспоминаний и глянула на меня.

  - Ну что, Финист мой, ясный сокол, полетали, не пора ли нам домой?

  - Да-да, солнышко моё. Пора возвращаться домой.

                Как это всё случилось, в какие вечера?
                Три года ты мне снилась, а встретилась вчера.
                Не знаю больше сна я, мечту свою храню,
                Тебя, моя родная, ни с кем я не сравню...

 звучала в моих ушах песня, слова которой я уже давно к ней примерял.

  И, даже улёгшись в постель, мы всё ещё были там, в далёком былом, где трепетали наши сердца от соловьиных трелей, где висели радуги, как мосты между двух влюблённых сердец, где, казалось, и трава была зеленее зелёной, и небо синее синего, и ...

  Вот ведь чего натворила с нами луна! Подняла волну воспоминаний от самого дна. То, что казалось, заросло водорослями, покрылось отложениями давности, вдруг всплывает, да так ясно, что кажется: это вот сейчас только мы пережили.

  По очереди, не перебивая, окунаем друг друга в свои воспоминания. Жена рассказывает то мечтательно, то почти взахлёб о своих местах, друзьях и подругах, да так, что кажется порой: я там был и знаком со всеми. Ходил в ближнюю рощу по грибы и ягоды, дурачился с ними и купался в Свияге. Потом я "водил" её по своим местам и знакомил с друзьями...

   Боже, как всё-таки приятно вот так - без подготовки, непреднамеренно - окунуться в такое тёплое озеро воспоминаний. Плавать на спине, на животе по-лягушачьи, заныривать до самого дна...

  От всего этого стало даже жарко. Сбросил одеяло, отодвинулись друг от друга, но ток воспоминаний, зародившись в голове, тёк к сердцу, а потом перетекал от меня к ней и от неё ко мне через руки, которые не хотели расставаться, как и мы - со своими мыслями. Наверное, если бы поставить какой-то экран между нашими руками, то в нём можно было бы видеть то, о чём мы думали.

   Прошлёпал, постанывая, Санчик, видимо в туалет. Шумнул водосбросом. И тишина... И за окном щадя её, без всплесков плыла золотая ладья нашей юности, и мы знали: она завтра снова приплывёт, но заметно наполненная нашими воспоминаниями.

  - Спи, спи, трудяжка моя юная, ты же ведь ещё не вернулась оттуда? Нет, конечно, потому что от тебя до сих пор пахнет парным молоком. А я уже здесь,- снова обнимая жену, повернулся к ней.

  - С возвращением, родной,- улыбнулась она, тоже повернувшись ко мне так, что наши лбы соприкоснулись. Пусть не только мысли, а и сны перетекают по пути наименьшего сопротивления.

  - Давай спать, а то скоро дворники разбудят нас своей работой,- прошептал я.

  - Я уже давно почти сплю,- как лёгкий ветерок коснулся меня её шёпоток.

  - Апрель, апрель - это месяц мой, и просыпается весна, а я никак не могу уснуть,- думал я, крепко зажмурившись. Но сон не шёл.

  Осторожно отодвинулся, чтоб не разбудить жену.

  - Ты опять туда?..- прижавшись ко мне, сквозь дрёму спросила она.

  А я уже с ней лечу по Ангаре, на "Обичке", за нами хвост раздваивается и далеко отстаёт. Ровно поёт "Вихрь", унося нас от моста, мимо невонского мыса и дальше, дальше, где река разливается на просторе, освободившись от тесноты скалистых берегов. Там как будто всплывают из глубин острова и островки, и манят к себе фарватерными указателями. Нет, мы пойдём протоками - водными тропами до самой Каты.

  Вот они, извилистые, мелководные - не разгонишься. Да нам и не надо. Воздух в протоках настолько насыщен ароматом цветущих трав, что мы горстями черпаем его и пьём - хмелея, как от вина. Хмелеем от красоты и радости, что мы здесь, мы вместе.

  Дно так близко, что хочется выпрыгнуть из лодки и побегать по нему, ловя солнечные блики, которые рыбьими чешуйками высверкивают то там, то тут. Людмилины глаза сияют радостью так, что сразу не поймёшь, что ярче - блики или её глаза.

  Нет, счастье в глазах любимой мне дороже, да и я им заражаюсь - ору, как сумасшедший:"Я люблю тебя, Мила!", а эхо дразнит в ответ:- и-и-ла, и-и-ла, ла-а..

  - Гриша! А чего оно ещё обзывается,- шутливо обижается она.

  - А ты вот крикни моё имя, да погромче,- говорю ей,- и услышишь ответ.

  - Гри-и-ша-а!- во всю силу прокричала она и получила в ответ забавное: ша-а, ша-а, а-а.

  - Видишь, эхо тоже сердиться умеет, говорит тебе, чтобы ты не повышала на меня голос,- смеясь уколол я Милу.

  Она тоже смеясь, бросилась на меня с кулачками:"Ах ты, негодник, ведь всё знал наперёд, а меня дразнишь". Лодка заходила под нами ходуном, и нам пришлось сесть, чтоб не искупаться в Ангаре. И, уже сидя, продолжали толкаться, целоваться, снова толкаться и хохотать так, что Ангара позавидовала количеству солнечных зайчиков от наших зубов...

  Нет, решительно спать не хотелось. Но ведь уже скоро утро.

  Я думал о Людмиле, а она вот спит рядышком, посапывая и, похоже, улыбается чему-то. Да она же, наверное, там, на Ангаре со мной. Ну ладно, шали, только из лодки не выпади.

  Апрель! Скоро день моего рождения, потому, наверное, юность и не отпускает меня. Да, она это умеет, а вот я даже на буксире не смогу её в настоящее время притащить. Жаль!

  - Да спи ты давай, размечтался!

  Сказать - просто, а вот выполнить... когда даже лежащего качает. Качает волна воспоминаний.

  Но течение становится всё тише, тише, и наконец оно упёрлось в "водораздел" поздней ночи, разбилось на два спокойных. Одно ещё там, в прошлом, и немного успокоилось. Другое - прагматичнее и потому ещё спокойнее - допишу ли я завтра этот рассказ и будет ли оно - завтра?

  Это, видимо, всё-таки сон берёт на себя непосильную для меня работу.

  Сквозь пелену, плавно и незаметно укутывающую сознание, обнимаю улыбающуюся во сне, свою тихую в работе - золушку...