Записки театрального рабочего

Вы не театральный человек, - с оскорбительной улыбкой
отозвался Бомбардов, но за что оскорблял, не объяснил.

В этом ущелье, наклоненные к стенам его, высились
декорации в несколько слоев. На белых деревянных
рамах их мелькали таинственные условные надписи черным:
"I лев. зад", "Граф. заспин.","Спальня III-й акт".

Михаил Булгаков "Театральный роман"

Я не знаю другого произведения в русской литературе, в котором с таким мастерством, любовью, изяществом и болью был бы описан мир Театра. Горько и обидно, что Булгаков не успел завершить свой "Театральный роман". Действие обрывается в самом начале, хочется читать дальше, но дальше ничего нет, и шансов прочитать о дальнейшей судьбе героев не предвидится. Разве что на бал к Воланду когда-нибудь позовут. Впрочем, если это и случится, то написать об этом точно не получится. Остается только вздохнуть горько, прочитав последнюю написанную Михаилом Афанасьевичем фразу: «И играть так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена...» и попытаться представить, что же он мог написать дальше.

Признаться, представить продолжение гениального романа Булгакова мне так никогда и не удавалось, но много раз я думал о том, как я начну свои записки о Театре. Начать я их собирался так: «Когда вы спускаетесь в метро, Вы иногда можете увидеть части разобранного механизма эскалатора и рабочих, ремонтирующих его. В Театре Вы никогда не увидите механизмов, которые приводят в движение театральные декорации и людей, которые ими управляют. Все это надежно скрыто от глаз зрителя, ведь иначе пропадет тайная магия театральной сцены».

Подобные тексты я сочинял когда ехал в метро на работу в Центральный Академический Театр Советской Армии, сокращенно ЦАТСА, где работал монтировщиком декораций. Работать туда я пошел не из большой любви к театру, а потому что хотел остаться в театре служить.

Вся театральная Москва знала о команде актеров военнослужащих, в которой служили срочную службу большинство детей наших знаменитых актеров и режиссеров. В этой команде служили еще и музыканты оркестра, а иногда в нее брали ценных специалистов: реквизиторов, бутафоров и машинистов сцены. Я заканчивал Театрально-художественное училище по специальности художник-бутафор. Мне не хотелось после училища идти служить в армию, и я, надеясь стать в ЦАТСА своим человеком, устроился туда работать монтировщиком декораций. Работать надо было по вечерам, то есть можно было совмещать учебу и работу.

Принимал меня на работу заведующий постановочной частью театра Яков Михайлович Гецелевич - пожилой насквозь прокуренный еврей, тащивший на своих плечах груз ответственности за производство декораций, пошив костюмов, ремонт реквизита, а также за предотвращение пьянства машинистов сцены и нежелательных беременностей юных костюмерш и реквизиторш. В театре Якова Михайловича звали Гец, его должность произносили не завпост, а завпоц, иногда говорили "Гец поц". Посмотрев на меня и оценив мои хилые физические возможности, Гец определил меня в монтировщики Малой сцены, и я приступил к работе.

В тот вечер шел спектакль "Святая святых". Декорация уже была смонтирована, и на сцене режиссер Ион Унгуряну распекал машиниста Максима за накладку в предыдущем спектакле:
- Максим, фурка до места не доехала! Актеры не могли нормально сыграть сцену,- отчаянно жестикулировал высокий длиннорукий Унгуряну.
- Фурка не доехала всего один раз, - оправдывался Максим, - марка сбилась...
Фуркой называется низкая платформа на колесиках, на которой на сцену выезжает какой-то элемент декорации. Приводится фурка в движение при помощи ручной лебедки и троса, а марка - это меточка на троссе.
- Один раз! - возмущался Унгуряну,- Максим! Вы работаете в театре! В ТЕАТРЕ!

Возмущенный Унгуряну ушел курить. Сцена опустела, на ней остались только блестящие духовые инструменты, лежащие на овечьих шкурах. Публика заполняла зал. В кулисах толпились переодетые в форму времен Великой отечественной актеры из массовки.

Спектакль начался. Солдаты вышли на сцену, разобрали инструменты и изобразили духовой оркестр. Грянула фонограмма марша. Отыграв, музыканты ушли за кулисы и шумною толпой двинулись пить в комнату к монтировщикам. Все спектакли с участием массовки, в которой были задействованы актеры-военнослужащие, сопровождались коллективной пьянкой разной степени тяжести. Если же параллельно на Большой сцене шла "Оптимистическая трагедия", то к "солдатам Великой отечественной" присоединялись "революционные матросы-анархисты" и тогда дым стоял коромыслом.

Выпивая, все не забывали слушать трансляцию спектакля и по команде помощника режиссера (помрежа) дружно прерывали возлияния ради выхода на сцену. Машинисты тоже внимательно следили за трансляцией чтобы успеть вовремя начать крутить ручку лебедки и привести фурки в движение.
Уже в самом конце спектакля кто-то попросил меня за чем-то сходить на противоположную сторону сцены. Для прохода за сценой существовал специальный переход, про который я не знал и поэтому пошел непосредственно за задником. Задником называется полотнище, натянутое позади декорации и служащее для нее фоном.

Когда я возвращался назад, меня сильной рукой схватил за шиворот режиссер Унгуряну :
- Вы где ходите? Вы почему ходите за задником? - громким шепотом возмущался он, таща меня к будке помрежа,- я запишу в протокол!
- Он первый день сегодня, - сказал кто-то. Унгуряну отпустил меня, безнадежно махнул рукой: ну что можно спрашивать с не театрального человека, и ушел курить.

В это время раздались аплодисменты. Публика приветствовала артистов. На поклоны вышел и подвыпивший оркестр. Когда аплодисменты стихли, и публика покинула зал, наша бригада приступила к разборке декорации.
Спектакль "Святая святых" считался тяжелым с точки зрения монтировочной части. Конструкция декорации состояла из тяжелых деревянных наклонных пандусов, которые в театре называют станками. Станок ставился вертикально, и в этом положении два человека относили его в карман. Карманами во всех театрах называются помещения для хранения декораций, примыкающие к сцене.

Переодевшиеся актеры из массовки, игравшие в спектакле солдат, присоединились к нам. Работа по разборке декорации входила в их служебные обязанности.
Работали быстро и слаженно, и через полчаса сцена была уже совсем пустой. Можно было ехать по домам.
Так завершился мой первый рабочий вечер в театре.

Потом я освоился, втянулся. Работать было весело. Все время что-то интересное происходило, и было чувство принадлежности к некому тайному миру, отделенному от мира зрителей, которые в него попасть не могли и даже не знали о его существовании.

Днем на сцене тихо и пусто. Примерно за три часа до начала спектакля монтировщики начинали устанавливать декорации. Опускались штанкетные подъемы, к ним привязывали кулисы и падуги, крепили подвесные элементы декорации. Если подвеска была тяжелой, то для ее уравновешивания, на противовес штанкетного подъема надевались специальные чугунные болванки, называющиеся грузки.
- Загрузил! – кричал монтировщик с галереи.
- Поднимаем! - командовал машинист и несколько человек, взявшись за тросы, поднимали декорацию.

Потом устанавливались другие элементы: станки, стенки или колонны. Декорация каждого спектакля была уникальна, а конструктивно это почти всегда были деревянные изделия оклеенные тканью. На многих из них были заметны заплатки и другие свидетельства поспешного ремонта, который постоянно производили бутафоры.

Но когда поднимался занавес и включались софиты, все магически преображалось. Установленные на планшете сцены деревянные конструкции, оклеенные тканью, превращались в дом Вассы Железновой, или в развалины храма, сожженного Геростратом, или в квартиру пылкого влюбленного. Не было больше сцены, кулис и декораций, рождалась новая реальность, в которой шумели деревья Шервудского леса, спускался в ад Орфей и Томас Мор произносил пламенные речи: «Английская знать спала бы во время Нагорной проповеди и даже самому Фоме Аквинскому….»

А в это время за кулисами шепотом обсуждали новое платье, вчерашнюю пьянку, и очередную любовную историю, шутили и флиртовали - словом, жили обычной жизнью. Но только до того момента, когда помреж напоминал по трансляции: «Ваш выход». И вот уже актер делает несколько шагов и оказывается в ином времени, в иных обстоятельствах, он начинает жить чужой жизнью, чужой страстью, действовать, заставляя зрителя испытывать сильнейшие эмоции. И зритель смеется и плачет, негодует и радуется, замирает от страха и восторга.

Но вот развязка. Счастливая или трагическая. В зале гробовое молчание или бурная радость. Занавес. Публика благодарит актеров аплодисментами. Поклоны, восторги, цветы. Наконец, благодарные зрители расходятся, а актеры идут в свои гримерные.

Яркий свет сменяется рабочим освещением. Со сцены уносят реквизит. Потом в ход идут гвоздодеры. Забитые в доски планшета гвозди мгновенно вынимаются, открепленная стенка профессионально подхватывается легким движением и уносится со сцены. Все быстро весело и с матерком.

Разборка декорации занимает полчаса, потом все идут по домам. На сцене пусто, слышны только тяжелые шаги пожарного, делающего вечерний обход. Театр погружается в сон…

***

Фраза Бомбардова, которую я поставил эпиграфом к своим запискам, звучит как приговор. Ты не театральный человек – это значит, что ты не принадлежишь к тайному братству людей, преданных театру беззаветно. Другие здесь не задерживаются. Не каждый может работать тогда, когда все нормальные люди отдыхают: по вечерам, в выходные и праздники, всегда оставаться человеком – невидимкой, делающим важную работу, но вспомогательную, не творческую и, к тому же, получать за нее гроши.

Впрочем, и актерская судьба не столь завидна, как принято считать.
Актер – человек подневольный. Сам себя на роль он назначить не может и вынужден играть то, что предлагают. Ведь не многие становятся звездами, большинство застревает на вторых ролях, на эпизодах. Играют в бесконечных детских утренних спектаклях. Особенно радостно бывает участвовать в таком утреннике 1 января в десять часов утра. А еще приходится терпеть произвол и безумные фантазии режиссеров, играть в тысячный раз надоевшую роль третьего стражника, потому что так и не предложили Гамлета, а возраст то уже к Королю Лиру приближается.

Жизнь работников постановочной части гораздо прозаичнее, но некоторые люди, работавшие в ней в те времена были удивительными. Были те, кто пришли в Театр еще до Войны и помнили, что в военное время в одном из складов декораций было овощехранилище, и с тех пор этот склад носит название Капустный зал или просто Капустный.
Они употребляли странное выражение «через Таганку», например, «Новая декорация сделана через ТАКУЮ Таганку!». Я думаю, Вы догадались, что это означало «сделана через ж*пу». Происхождение выражения объяснялась просто. Когда-то телефонные номера в Москве начинались с буквы. Так вот телефоны района Таганской площади начинались на букву «Ж».

Эти люди в буквальном смысле отдали жизнь театру и своей жизни без театра не мыслили. Одна из них была начальница реквизиторского цеха Клавдия Боровкова – решительная тетка предпенсионного возраста. Она гоняла в хвост и в гриву молодых девушек реквизиторов, которым, конечно, больше хотелось думать не о реквизите, а об отношениях с молодыми актерами. Сама она, проработав в Театре много лет, оставалась одинокой и театр был ее домом и, наверное, единственным смыслом жизни.

Главным машинистом большой сцены был Александр Федорович Жуков, пришедший, как говорили, работать монтировщиком декораций сразу после школы, да так и оставшийся в Театре на всю жизнь. Он был странноватый, называл почему-то подчиненных «индейцами». Его видели всегда только в синем комбинезоне с монтировочным молотком за поясом. Рассказывали, что жена его не в себе, дома кошмар, может быть поэтому, он почти все время был в Театре.

На малой сцене Жуков почти никогда не появлялся, гоняя своих индейцев на большой, зато к нам часто приходил заведующий монтировочной частью Сергей Лукин, весь из себя интеллигентный выпускник постановочного факультета школы–студии МХАТ. Он разговаривал с подчиненными только на Вы, например, однажды сказал машинисту Леше, который приколачивал декорацию к планшету: «Леша, что Вы хлопаете по гвоздю как по пи*де ладошкой? Здоровый мужик, гвоздь должны с двух ударов забивать!»

За час до начала спектакля на сцене появлялся помощник режиссера. На малой сцене помрежей было три. Одна худенькая невысокая, но энергичная дама в возрасте, по имени Алевтина, довольно въедливая. Вторая – строгая девушка Лена, а третья – симпатичная Ира. Ее фамилия была Будкина, а поскольку пульт помощника режиссера помещался в закутке, именуемом будкой, всех очень забавляла игра слов Ирка Будкина – будка Иркина.

Ира была хорошенькая молодая женщина, и в ее дежурство около будки не было недостатка в желающих с ней пообщаться. Она была замужем за простым музыкантом из оркестра Театра, и ходили упорные слухи, что она любовница одного из ведущих актеров. Впрочем, каких только слухов не было в Театре!
В обязанности помрежа входило проследить за тем, что декорация установлена без нарушений, ничего не забыто, реквизит готов и все актеры на месте. Только после этого давался первый звонок, и зрителей начинали пускать в зал. Одновременно с этим включалась трансляция, и во всех служебных помещениях можно было слышать гул голосов публики, заполняющей зал.

Спектакли с точки зрения монтировочной части делились на легкие и тяжелые. Самый легкий спектакль был «Ужасные родители». В нем была только одна выгородка и по ходу спектакля никаких премен декораций, никакой проводки, т.е. никаких действий монтировщиков не требовалось. Поставил декорацию и гуляй. Самой тяжелой была декорация спектакля «Васса Железнова»: подвесные конструкции, сложный павильон с колоннами. Все массивное и кондовое. Ну а по проводке самым сложным был детский спектакль «Стрела Робин Гуда». Там постоянно нужно было то поднимать, то опускать четыре штанкетных подъема одновременно. Поднимаешь штанкеты и поднимаются зеленые деревья Шервудского леса. Опускаешь, и зритель видит помост, представляющий городскую площадь. Перемены декораций происходили много раз - расслабиться было нельзя. Детские утренники идут в выходные, так что у нас по субботам – воскресеньям и в школьные каникулы по утрам собиралась большая бригада. И частенько отправлялся гонец за водкой или за портвейном.

В маленькую комнатке монтировщиков часто дым стоял коромыслом, алкоголь лился рекой и каждому входящему предлагался стаканчик. Большинство не отказывалось. Впрочем, никто не напивался в хлам и происшествий не случалось. Вообще на малой сцене собралась дружная команда, но все, конечно, были или временные или случайные люди. Не знаю, вспоминают ли они те веселые времена.

***

- Накладкой на нашем языке называется всякая путаница,
которая происходит на сцене. Актер вдруг в тексте ошибается,
или занавес не вовремя закроют, или...

М. Булгаков "Театральный роман"

Как я уже писал, что в массовых сценах, в так называемой массовке, в Театре Советской Армии участвовали актеры из команды актеров-военнослужащих. Еще военнослужащие команды помогали в установке и разборке декораций. В армии бывают наряды на службу, т.е. на дежурство, или наряд по кухне, а в команде были наряды на участие в спектаклях и на сборку-разборку декораций. Монтировщики тоже иногда участвовали в массовке или, в так называемых, чистых переменах декораций. Это такая смена декорации, которая происходит на глазах у публики при открытом занавесе. Выходят люди, одетые в соответствующие костюмы, и что-то приносят, выносят или переставляют. Выход на сцену в спектакле оплачивался отдельно, за них мы получали "разовые", около трех рублей. Согласитесь, неплохо за несколько минут, а то и секунд, пребывания на сцене.

Однажды служивший в то время в команде, а ныне известный телеведущий программы "Момент истины", попросил меня выйти за него в массовке в спектакле "Святая Святых":
- Ты же все равно тут сидишь, выйди за меня, а я тебе пиво поставлю.
Я согласился.

Массовка в "Святой Святых" изображала военный оркестр. Нужно было переодеться в военную форму времен Великой отечественной войны, выйти вместе с другими "солдатами" на сцену, взять разложенные на ней трубы и другие инструменты и изобразить что играешь на них. Когда актеры разбирали трубы, ведущий спектакль звукорежиссер, включал фонограмму, а они лишь надували щеки.

И вот представьте, я выхожу, беру совершенно незнакомый мне духовой инструмент, кажется, он называется туба, и с ужасом понимаю, что я не знаю, КУДА в него надо дуть! То ли мундштук был отломан, то ли я его найти от волнения не смог. Верчу этот инструмент в руках и понимаю, что зрители сейчас со смеху умрут. Музыкант впервые инструмент увидел! А ведь спектакль, отнюдь не комедийный! Беру эту непонятную железяку, и держу ее на уровне лица. В это время включается фонограмма. Минуты звучания фонограммы показались мне вечностью. Наконец, музыка смолкла, и оркестр дружно ушел за кулисы.

На мое счастье, режиссера Иона Унгуряну в тот день не было на спектакле, а то бы всем досталось по заслугам. Кстати, пиво я так и не получил.

Случались и другие накладки. Однажды мы с Андреем – машинистом, ответственным за спектакль «Последний пылко влюбленный» дежурили вдвоем. Ребята, работавшие днем на репетиции, установили декорацию «Пылкого» и нам до начала спектакля делать было нечего. Андрей попросил меня сходить в магазин и купить вина. «Там есть очень вкусное вино «Лидия» называется,» - сказал он.

Мы сидели, попивая винцо. Потом начался спектакль. Декорация была, как сказали бы сейчас, в стиле техно. Вместо занавеса сцену закрывали четыре подрамника с натянутой на них черной тканью, подвешенные на тросе и с роликами внизу. Для открытия этого своеобразного занавеса были нужны два человека, которые брались за рукоятки этих подрамников и раздвигали их в стороны.

Начало было как в каком-нибудь бродвейском мюзикле. Звучала музыка и хорошо поставленный голос «за кадром» произносил:

«Театр представляет:

Владимира Зельдина!

Ларису Голубкину!

В комедии Нила Саймона

ПОСЛЕДНИЙ

Пылко влюбленный!»

После этого мы раздвинули стенки, софит высветил «Пылкого влюбленного» - Владимира Зельдина, спектакль начался. Можно было спокойно продолжить пить вино до конца второго акта.

Там был очень ответственный момент. Андрею нужно было помочь Ларисе Голубкиной уйти со сцены за кулисы в короткий промежуток, когда погаснет свет. Дело в том, что актер, находящийся на сцене освещен ярким светом софитов и когда софиты гаснут, он ничего не видит в наступившей темноте. Темнота конечно не полная, тусклый дежурный свет за кулисами всегда горит, но после ярких софитов – тьма кромешная. А монтировщик, стоящий в темноте все видит при дежурном свете, потому что его не ослепляли софиты. Он подает актеру руку и уводит его за кулисы. Вот Андрей должен был подать руку Ларисе Ивановне, но он начал пить еще во время дневной репетиции и уже к середине первого акта его неудержимо стало клонить в сон. Будучи ответственным человеком, Андрей сказал мне: «Если я засну, разбуди меня когда Барбара Стрейзанд запоет “Time to play” и заснул.

Когда я услышал фонограмму “Time to play”, я разбудил Андрея, правда не без труда. Он посмотрел на меня безумными глазами, но услышав песню Барбары Стрейзанд метнулся на сцену. Он успел, но выйдя за кулисы и увидев меня очень громко сказал : « Дима! Это победа, б.я!». Надеюсь, что зрители в зале этого не слышали, но это услышал Зельдин. Назревал скандал.

В дополнение к уже случившемуся неприятному инциденту, я неправильно задвинул стенки со своей стороны и получилось, что зрители правой стороны видели актеров в образовавшуюся щель.
- Вы пьяный! – громким шепотом ругался на меня Зельдин.
Я конечно тут же исправил свою оплошность, но накладка была налицо. Разгневанный Зельдин написал на нас жалобу в протокол спектакля.

Андрею как военнослужащему срочной службы это грозило гауптвахтой, но на его счастье делу не дали ход.

***

Через месяц после того как я начал работать в Театре, СССР постигла тяжелая утрата – скончался Леонид Ильич Брежнев. На этот день была назначена премьера спетакля «Счастье мое» по пьесе А. Червинского, но поскольку премьера – праздник, ее перенесли, и премьерный спектакль заменили спектаклем «Снеги пали». Да, еще ведь премьера предполагает банкет, а как можно себе это позволить в дни траура? Ну а без банкета и премьера - не премьера.

В спектакле «Снеги пали» в финале есть сцена, где главному герою, которого играл Николай Пастухов становится плохо. Пастухов лежал, а кто-то за кулисами сказал шепотом: «В духе дня». Мы не знали тогда еще, что это не только в духе дня, а в духе предстоящей «пятилетки пышных похорон».

Итак, из-за смерти руководителя страны, премьера спектакля «Счастье мое» состоялась неделей позже. В этом спектакле я вместе с другими монтировщиками участвовал в так называемой чистой перемене декораций. Напомню, что так называется смена декорации при открытом занавесе, это действие, являющееся частью спектакля.

В спектакле «Счастье мое» основным элементом декорации была школьная дверь. Такие двери были в старых домах довоенной постройки. Она была массивная, с филенками и стеклами. На стеклах бутафоры при помощи наклеенной нарезанной марли сделали «иней», поскольку действие спектакля начиналось зимой. При смене декораций эти «замороженные» стекла заменяли стеклами, заляпанными каплями краски. Еще на сцену выносили деревянный «козел», такой, какие использовали маляры-штукатуры, и разбрасывали по планшету тряпки. Одним словом, создавали картину летнего ремонта в школе. При этом несли какую-то отсебятину, имитируя разговоры маляров.

На первых спектаклях мы просто меняли стекла, негромко говорили пару фраз, разбрасывали тряпки и уходили, но потом вошли во вкус и начали прикалываться.

Поскольку слов, которые мы говорили, в зрительном зале было невозможно разобрать, так как в это время играла громкая музыка, мы ругали начальников: завпоста и завмонта: «Достал этот Гецелевич!», «Надоел Лукин!», «Работаешь, работаешь в этом театре, а премии не дают!», и несли прочую ахинею. А один из монтировщиков по имени Саша, артист по образованию, работавший на малой сцене в ожидании призыва в команду, придумал смешную штуку. Он артистично разбрасывал тряпки по сцене, потом вынимал из кармана комбинезона початую чекушку и смотрел на нее некоторое время. Зрители, конечно, думали, что работяга сейчас выпьет из горлА, но Саша аккуратно вытирал чекушку тряпочкой и убирал в карман комбинезона. Скучал артист, хотелось ему что-нибудь сыграть.

Все это безобразие продолжалось, пока на спектакль не пришел главный режиссер Театра Юрий Еремин, он же был режиссером постановщиком «Счастья..». Он очень вежливо сказал, что не надо разговаривать так громко (видимо, все же разобрал слова) и сцену с чекушкой запретил.

На этом одном из спектаклей «Счастье…» у меня еще был забавный эпизод. Роль директора школы играла Галина Ивановна Морачева. Она произносила монолог, выйдя на авансцену. При этом свет на сцене был полностью погашен, только ее лицо высвечивал прожектор из осветительской ложи. Потом свет гас и Галина Ивановна в полной темноте шла к порталу, где дежуривший там монтировщик подавал ей руку и вел в проход между порталом и первой кулисой. Часто дежурил там я.

И вот она в образе директора школы сталинской эпохи произнесла монолог, который заканчивался словами: " А теперь, ребята, крикнем же в честь нашей славной Красной Армии дружное, единодушное, громкое-громкое… очень громкое… самое громкое… ура!!!

А когда, я вел ее за руку в проходе за порталом, она вдруг отчетливо сказала: «Ну надо же! Темно как у негра в Ж*ПЕ!». Причем произнесла пафосно так, что куда там только что произнесенному на сцене монологу! Неожиданно было услышать это из уст дамы, казавшейся мне довольно чопорной. Наверное, она казалась мне такой, потому что органично вжилась в роль директора школы.

***

К сожалению, два человека из тех, с кем мне довелось работать на малой сцене ЦАТСА, впоследствии покончили счеты с жизнью.

Один из них - актер Игорь Нефедов. Когда я работал монтировщиком, он служил в команде и часто участвовал в разборках декораций на малой сцене. Как-то во время спектакля "Святая святых" мы выпивали и пели Высоцкого. Помню картину: после спектакля пьяный Игорь пытается в одиночку тащить деревянный станок, которые всегда носили вдвоем и орет дурным голосом: "Праааатапиии ты мне баньку по бееееллломууу...".

У Игоря была манера говорить не много нараспев и в одном из спектаклей о войне он "расколол" партнеров репликой "Тебе за что орден дали?", сделав при этом жест как Леонов в роли Доцента в "Джентельменах удачи". Помните, когда Доцент получает пинок, оборачивается и спрашивает:
- Это кто?
- Микола Питерский.
Доцент рвет на себе майку и выставляет руки с пальцами "козой" и говорит:
- Моргалы выколю.
Так вот Игорь сделал такую "козу", указывая на орден и спросил: "Тебе-ее за что о-оорден дали?"

О трагедии, которая произошла с Игорем, я узнал через много лет из Интернета, когда искал информацию о людях, с которыми познакомился когда работал в Театре.

Вторым самоубийцей был Коля Затеев - машинист Большой сцены. Это был здоровенный парень. Он работал несколько лет и ждал своей очереди в команду военнослужащих театра, весной и осенью прячась от военкомата. Но так и не дождался.

Мы с ним общались мало, но один эпизод я не забуду никогда. Это был выездной спектакль "Последний Пылко влюбленный" в театре Оперетты.

В те дни, когда в театрах Москвы бывали выходные, для того чтобы площадка не пустовала, на ней давал спектакль другой театр. В театр Оперетты обычно возили "Забыть Герострата" по пьесе Григория Горина и "Пылкого". На большой сцене ЦАТСА в наш выходной шел спектакль театра Оперетты "Много шума из Ничего".

Я в то время уже не работал на малой сцене, а проходил преддипломную практику в бутафорском цехе театра и ваял дворцовые торшеры для спектакля "Имя странного Потемкина". Меня просто попросили приехать помочь в проводке спектакля.

В комнате монтировщиков сидели хозяева - рабочие театра Оперетты. Все как на подбор здоровяки. Их главный напоминал боцмана пиратского брига. Он сидел, подпоясанный широким такелажным поясом, положив огромные руки на стол. Под футболкой читался рельеф мощных мышц. На столе перед ним стоял стакан портвейна. Кажется, мужики получили в тот день зарплату.

Коля Затеев занял у монтировщиков Оперетты денег, на которые были куплены то ли восемь, то ли десять бутылок портвейна. Упились все вусмерть. Один из верховых машинистов валялся на полу в туалете, обняв фаянсового друга.
Удивительно, что спектакль прошел без накладок. Куда делся организатор пьянки Затеев - неизвестно.

На разборке декорации, очнувшийся верховой, полез на галлерею и опустил декорацию. Я хорошо помню, что крикнул ему:
- Стоп! Разгружай!
А он скомандовал:
- Отцепляй.
Я отстегнул карабины, крепящие конструкцию к трубе штанкетного подъема, и с ужасом увидел, что труба поехала вверх, все ускоряясь. Я до сих пор не понимаю, что произошло. Видимо, этот чудак, не только не снял грузы с противовеса, но даже не закрепил штанкет.

В театре Опереты высокие колосники. Когда труба штанкета достигла их, ее скорость была уже очень приличный. Удар был страшен. После него сцену засыпала розовая штукатурка.

Монтировщики театра Оперетты долго искали Затеева, чтобы побить.

Когда я вернулся в Театр из армии, мне рассказали, что на одном из спектаклей "Святая святых" пьяный Коля расшумелся за кулисами и актер Игорь Ледогоров сделал ему замечание. Коля послал его, а на следующий день не вышел на работу. Когда через два дня Затееву позвонил завпост, ему сказали, что Николай повесился.

Продолжение следует...