Пойди туда, не знаю куда... Книга первая

От автора

Когда я задумала написать эту книгу, я представляла ее себе, как путеводитель. Может быть, не совсем обычный путеводитель, но все же, как мне думалось, он должен быть интересен людям путешествующим. Я хотела описать в нем мои собственные туристические маршруты, проложенные по таким странам, как Англия, Индия, Турция и Египет. Но так как я турист несколько особенный и мне в любой стране в первую очередь интересны места, отмеченные печатью мистики, то моя книга самым необычайным образом сменила свой жанр: в ней появились действующие лица, сюжет и мистическая интрига. Я бы назвала такой жанр литературы «художественной эзотерикой». Маршруты моих путешествий остались прежними, и читатель при желании, пользуясь информацией из книги, сможет посетить такие довольно удаленные от туристических трасс места, как Конья в Турции или индийская Эллора.

И еще одно хочется сказать. Основные герои моей книги имеют реальных прототипов. Даном Митчеллом в ней стал мой друг, российский театральный актер, к сожалению, уже ушедший из жизни. Моя книга написана в память о нем. Хочется, чтобы она стала даром уважения и любви к человеку, чье присутствие на земле осветило неземным светом мою жизнь.




 
КНИГА ПЕРВАЯ


СТРАННИКИ


 
Сейчас ты ушел в Невидимое –
на каких странных путях ты в том мире?
Ты встряхнулся, взмахнул крыльями
и разбил клетку.

Ты был, как сокол в клетке этого мира,
Но ты услышал зов барабана
и улетел.

Ты был как соловей среди сов,
но ты почувствовал благоуханье
и ушел к розе.

Ты мучился головной болью среди отбросов
и наконец
ушел в Вечное…

Как роза увядает осенью,
отважная роза,
ты унесен осенним ветром!

Ты превратился в дождь, бьющийся
о земную крышу,
и убегающий в водосток…

Джалаладдин Руми
(здесь и далее стихотворения Руми в переводах автора)
 
ПРОЛОГ

Спектакль уже близился к концу, как вдруг Дан почувствовал неимоверную усталость. Глаза закрывались, язык отказывался повиноваться, и актер с трудом вспоминал текст. «Держись, скоро финал», - подбадривал себя он, но странная слабость сковывала тело со все большей силой.

«Видимо, я ошибся в подсчетах. Слишком маленький зал для такой концентрации запаха. Роз было явно в излишке», - подумал Дан.

Но вот и последняя строчка текста. После секунды тишины раздались аплодисменты, которые долетали до его слуха, как сквозь вату, глухие и далекие. Актер ушел за кулисы и, решив немного перевести дух, открыл дверь гримерки.

Совершенно незнакомый человек стоял возле гримерного столика и задумчиво перебирал баночки с гримом. Вошедший был невысок, черноволос, и, когда он повернулся к Дану лицом, актеру стало ясно, что незнакомец имеет явно восточную наружность. «Пора, мистер Митчелл», - тихо, но внятно произнес гость.

Черные глаза гипнотизировали, и все, что происходило с Даном в дальнейшем, и в чем он уже не отдавал себе отчета, совершилось под воздействием неведомой чужой воли.

Знаменитый английский актер, Дан Митчелл, только что отыгравший свой триумфальный спектакль в специально оборудованном для того помещении среди доков канала Лидз-Ливерпуль, подошел к двери, ведущей на улицу, открыл ее и, задохнувшись от холодного, резкого ветра, подувшего с канала, шагнул в дождь…



 
Глава 1,
в которой я, повинуясь указанию Дана, отправляюсь в Индию


Нервный стук в дверь в тот субботний вечер, когда вся Англия смотрит нескончаемый «Бруксайд», меня совсем не удивил. Ясно, пришла весточка от Дана. Это была его обычная манера – посылать записку с верным Томом, как всегда, оплатив его 15-минутную поездку на такси от  Кукриджа до Хорсфорта и обратно. Седовласый Том Пинч, сосед Дана, одинокий домосед, всегда с радостью брался за эти поручения, ибо, никогда нигде не работая, он все дни просиживал дома. Страстью всей его жизни были старинные паровозы, о чем он безостановочно писал статьи во всевозможные газеты и журналы. Насколько мне известно, иногда их печатали.

Итак, пришла записка от Дана. Телефоном мой гуру пользоваться не любил. Не любил он также водить машину, и если когда и покидал свою двухэтажную кукриджскую берлогу, то ездил на автобусе. Да и время, которое он выбирал для поездок, было «пенсионным», когда в полупустых автобусах на сиденьях покачивались лишь сухонькие фигурки йоркширских старушек. Они были похожи друг на друга, как близнецы, эти старушки, своими белоснежными головками-одуванчиками и преувеличенно живой мимикой увядших лиц.

То, что вывел на клочке бумаги Дан, знакомым мне до мелочей, но неизменно поражающим своей аккуратностью почерком, меня тоже не удивило: «Айви, в понедельник летишь в Дели. Один день на сборы, и ноги в руки. Да, почитай какие-нибудь книжки и настрой мозги».

Ну, что ж, мне не привыкать, бродяге и старому солдату Данова войска. Я, как прошедший все огни и воды скаут, мысленно ответила: «Всегда готова», достала из-под лестницы рюкзак, покидала в него кое-какие дорожные вещички и засела за книги. Кто ж его знает, что он ждет от моей поездки на этот раз? Я думаю, что и сам он еще этого толком не знает. «Жизнь – это импровизация», ¬¬- вдалбливал мне когда-то в сопротивляющийся разум сумасшедший Дан Митчелл, гениальный актер, колдун, от спектаклей которого общество надолго впадало в транс, сходный с гипнотическим.

Сейчас меня уже не надо учить; набив множество шишек и поломав, наверное, все имеющиеся кости, признаю, наконец, непреложную истину: не надо остервенело махать руками и ногами, плывя по реке под названием Жизнь. Надо войти в поток, погрузиться в него с головой, почувствовать течение и покориться спонтанности. И все будет так, как должно быть: и книга откроется на нужной странице, и спутник встретится в нужное время, и ноги найдут дорогу, и путь сам обозначит свою цель.

Мне понадобилось мгновение, чтобы увидеть Дана в его жилище среди холмов Кукриджа: в окружении стопами лежащих на полу книг, среди развалин холстов и красок, руин бумаг, разбросанных повсюду, и бесчисленных коробок, набитых рукописями, которые расползлись под каждый стул, кресло, диван.

Его личная жизнь всегда была наглухо закрыта от посторонних, и эта отстраненность от мира, похожая на отшельничество, рождала множество слухов. Очень часто слухи эти были самого грязного свойства, но, чтобы соблюсти избранный мной возвышенный стиль повествования, я не буду их касаться. Ибо «мух влечет помойка, а пчел – нектар», как сказал когда-то, хотя и по другому поводу, сам Дан.

В молодости он был красив, как бог, этот актер, переигравший, наверное, роли всех романтиков и неврастеников  в мировой драматургии, и, как любого театрального идола, его окружало множество поклонниц. Я была одной из них, попавшей в его магический круг. И продолжала бы в нем оставаться до скончания веков, если бы не приснившийся мне сон. Я тотчас же рассказала о нем Дану – в одном из писем, которые я писала пачками и на которые никогда не получала ответа. Да это и понятно: он, кумир, не замечал девчонок, толпящихся у театральных подъездов.

Но вдруг все изменилось. Постучался в дверь моей квартиры Том Пинч (тогда, двадцать лет тому назад, он был значительно моложе, хотя и столь же причудлив) с той первой запиской от Дана: «Надо встретиться. «Лиса и кролик», в 10 вечера».
 
Мы встретились, и с этой встречи в пабе, когда я впала в ступор и все время молчала, а Дан пил темное пиво, курил и тоже молчал, думая о чем-то своем, и началась наша дружба. Я не могу по-другому назвать те  странные отношения, которые установились между нами. Тогда, в «Лисе и кролике», мы заключили безмолвное соглашение о душевном участии, понимании и незамедлительной помощи в нашем общем деле, называемом братством.

Со временем Дан постарел и поседел. Фигура его отяжелела, от «пластики пантеры», которая некогда так завораживала зрителя, не осталось и следа. Лишь голос Дана не менялся. Над ним словно не было властно время. Как средневековый алхимик, Дан владел секретом магии звука, и никому не было доступа в его лабораторию. Какими чарами владел он, чтобы чтение стихов превратить в языческое действо, торжество живого мира, возникшего из ритмических строчек? Это ощущение оживающего слова, становящегося ветром, землей, травой, пылинкой, танцующей в луче солнца, было подобно шторму.
 Поэзия, как океанская волна, накрывала слушателя с головой, втягивала в свои бездны, а потом выбрасывала на берег без чувств, словно оглушенных стихией рыб…

Да, я забыла рассказать свой сон. Снилось мне, что я поднимаюсь по каменным ступеням в какую-то тесную, похожую на пещеру камеру. Так и не переступив порога, вижу, что посреди темной комнаты, спиной ко мне стоит человек. Это Дан, я узнаю его по длинным, черным, как уголь, волосам и высокому росту. В углу, где мрак еще сильнее сгущается, сидит, почти невидим, какой-то старик. Сквозь маленькое оконце под потолком пробивается узкий серебряный луч света. Стоя в дверях, я спрашиваю: «Когда?». Мне отвечает неживой металлический голос: «Двадцать Восьмого Льва…».

Долго я пыталась разобраться в хитросплетениях этого сна. «Лунная» - по числу дней лунного цикла – цифра 28… Масонский свет, пронзающий тьму… Старик – иерофант древней мистерии, скрытый во мраке… Ступени, ведущие в камеру, подобную той, что я когда-то видела в одной старинной книге о розенкрейцерах…
А может, это указание на какую-то конкретную дату? Двадцать восьмое июля, когда Солнце входит в созвездие Льва? Вот он, Лев, Страж Горизонта, сфинксом лежащий среди священных египетских  песков. Скоро, скоро взойдет над горизонтом звезда Сириус, возвестив о начале разлива Нила, и произойдет это в двадцатых числах июля. Так замкнется один календарный цикл, чтобы начать движение нового – в бесконечном круговороте Времени…

К тайне этого сна у меня нет ключа. Есть только Дан, стоящий в центре ирреальной головоломки. Мой Великий магистр, Навигатор, Рулевой…

Так почему же Индия? К месту или не к месту вспомнилась одна восточная притча. Как-то к царю Сулейману прибежал испуганный человек. «Помоги! – взмолился он. – Сегодня мне приснился ангел смерти Азраил. Он стоял рядом со мной и смотрел на меня недобрым взглядом. Помоги мне скрыться от смерти! Попроси ветер, пусть он унесет меня подальше от этих мест!». «Куда же мне тебя отправить?» - задумался Сулейман. – «Да хоть в Индостан», - сказал несчастный. И ветер унес его в Индостан. Через некоторое время Сулейману встретился Азраил. «Зачем же ты так напугал одного бедного человека, что он, бросив дом и семью, убежал, сломя голову, в Индостан?» - спросил его Сулейман. «Да, я и сам удивился, - ответил Азраил, - Аллах велел мне взять эту душу в просторах Индостана и отправить грешника в ад, и мне показалось странным, что он сам примчался ко мне в руки…».

С такими мыслями я села в кресло самолета. Взревели турбины, и самолет взмыл в высь, оставив внизу манчестерский аэропорт, а вскоре и весь наш каменистый мокрый островок с полым холмом Авалона, антеннами менгиров среди полей репы и магнитным кольцом Стоунхенджа на плоской равнине Солсбери…

 
Глава 2
На пути в Дели. Моя первая встреча с суфийской поэзией и вспомнившийся в связи с этим давний разговор на одну важную эзотерическую тему


Разные журналы попадались мне в дороге. Вот и сейчас я читала один из них, найдя это объемистое глянцевое издание в кармане впереди стоящего кресла. Как он попал сюда, этот философско-психологический журнал под названием «Путь к себе»? Видимо, забыл кто-то из пассажиров…

Одну из страниц журнала украшала изысканная вязь восточного орнамента. Вглядевшись повнимательнее, я увидела спрятанную в узорах строчку: «Подумайте над этим стихотворением». И ниже шел текст, удивляющий каким-то особым, непривычным для европейского слуха ритмом:

Если станет больно, не сопротивляйся,
боль может стать лучшим другом.
Она превратится в радость,
если ты откроешь ей сердце.
Так радость может стать болью,
если ты отвергнешь ее.
Поверь: нет плохого опыта,
есть лишь сопротивление
происходящему.
Джалаладдин Руми

Как же это верно: «Если станет больно – не сопротивляйся…». Когда-то именно Дан научил меня не сопротивляться боли, а принимать ее как особый знак судьбы.

«Ты – типичный странник, - сказал он тогда. – Странники, они же белые вороны, лишние люди, одним словом – «странненькие» - это небольшая, но очень важная часть человеческого сообщества. Еще Пифагор (а ты думаешь, что Пифагор – это лишь скучная математика?) разделил людей на три группы, на три слоя. Первый слой – «торговцы». Хитрые, двуличные, они рождаются, чтобы продавать, покупать, обманывать и обогащаться. Следующий слой – «спортсмены». Для них жизнь – это непрерывное состязание, это гонка за очередной победой, покорение вершины за вершиной под названиями «слава», «почести», «престиж». А к самому главному (правда, очень тонкому) слою человечества Пифагор отнес людей, живущих, чтобы «наблюдать». Им не нужны ни деньги, ни почести. Им не нужен даже дом, всю жизнь они странствуют – в поисках себя.

В иерархии средневековой еретической секты катаров такие люди назывались Перфекты, то есть Совершенные. Пифагор их называл странниками.

Для любого странника самая большая проблема – «укоренение» в реальной жизни, установление контактов с другими людьми, даже с себе подобными. Это словно не дано им от природы…».

«Да-да, когда у нас в школе были праздники, я пряталась в самый дальний угол и плакала. А моей единственной подругой была девочка-даун», - ¬ вклинилась я в его «лекцию».

«Ну, я о том и говорю, конечно же, иначе и быть не могло», - ¬ быстро отреагировал Дан и продолжил. ¬ От этого ощущения ненужности реальному миру они уходят в мир ирреальный – в религию, в алкоголь, наркотики, а порой раньше времени уходят из жизни совсем.
Никто и никогда не говорил им, что они-то и есть тот человеческий «эксклюзив», что на вес золота…».

И Дан объяснил почему, и все стало на свои места, и ушла из сердца боль, которая, казалось, поселилась в нем навеки, и расправились сутулые от чувства заброшенности плечи. Захотелось сменить свои вечные джинсы на хоть какое-нибудь платье. И не стричь так коротко волосы, а отрастить их до плеч – это так нравится мужчинам. И накрасить губы. И… «Ну и дура! Будешь обычной теткой, каких – море. Ты должна быть такой, какая ты есть. Всегда!» - сказал Дан, словно услышав мои мысли. Или я, действительно, высказала их вслух? Меня всегда поражала эта способность Дана проникать в мысли собеседника и «считывать» их из чужого сознания почти безошибочно. Что это – особый телепатический дар или актерский профессионализм, изощренный в умении видеть в малейшем движении века, в наклоне головы, в повороте туловища – отражение легкого оттенка чувства?

Тогда же Дан спросил у меня: «Скажи, а в чем, как ты думаешь, смысл твоей жизни?» Я ответила: «Выжить». В тот день он и назвал меня Айви, плющ.
 Диковинный в своем упрямстве, все выше и выше стремится плющ к небу, все дальше от похороненных в земле корней. Все вверх и вверх тянется он, цепляясь своими крошечными пальчиками-коготками за самую малую трещину в камне, за любую зазубрину в глухой стене – туда, к небу, к солнцу, такому неприветливому здесь, в Англии, стране, погруженной в дождь.

Мы бродили по холмам Кукриджа, дыша сырым туманом. Вот уже скрылся из глаз дом Дана, весь увитый плющом от фундамента до крыши; лишь маленькие окошки, как чьи-то внимательные глаза, смотрели нам вслед сквозь сплошную зелень вьющихся растений.

Оставив позади поле для крикета, мы вышли за город. Мимо прогарцевал на тонконогой лошадке какой-то человек в жокейской шапочке. Я подумала: «Кто ты – карьерист с мечтой о новой медали или торгаш с калькулятором в мозгу?». Мы шли по узким тропинкам между фермерскими полями с изумрудной травой и раскатившимися по ней белыми шариками овец. «А кто ты, владелец этих стад – угрюмый хозяйчик, много работающий и вечерами подсчитывающий прибыль, или странненький странник, понимающий овечий язык?» - продолжала мысленно размышлять я. А потом мне захотелось спросить: «Да, кстати, Дан, а почему никто так и не скажет страннику, кто он есть на самом деле, почему он так и живет в неведении?».


«Сначала постарайся ответить, в чем, по-твоему, отличие духа от души?». ¬ Дан любил начинать издалека, и я не удивилась вопросу, хотя поначалу он вызвал во мне замешательство.

Мне показалось, что оба понятия тождественны. Почти сливаясь воедино, они могут прекрасно заменять друг друга, когда речь идет о чем-то возвышенном и нематериальном. Хотя интуиция подсказывала мне, что дух в чем-то «выше», как-то «крупнее» души что ли…

«Вижу, ты задумалась, - произнес Дан. ¬- Дело в том, что церковники намеренно поселили в головах людей путаницу, они специально смешали эти понятия и подменяют одно другим, как им вздумается. Заметь, сами они прекрасно разбираются в существе этого вопроса. Зачем? – спросишь ты. Знание правды изменило бы людей. «Бог всемогущ, человек бессилен», ¬ толкует любой религиозный деятель своим прихожанам. Слабым и послушным существом управлять легче, сама понимаешь. А страшно-то как становится от этих поповских сказок о рае, аде и первородном грехе. А стыдно-то как!.. Как я ничтожен, как я грешен!.. Овца, глупая овца, ей ежеминутно нужно генеральное руководство Пастыря!

Но есть одна очень важная вещь, о которой ты никогда не должна забывать. Есть два вида знания: одно, экзотерическое, предназначенное для масс, второе, эзотерическое, открытое лишь узкому кругу людей.

Церковь допустила к всеобщему применению лишь четыре евангелия, к тому же основательно их «подчистив». Остальные, неканонические, евангелия называются гностическими. Кстати, они, как и четыре канонических, написаны спутниками и учениками Христа. Послушай, как в гностических евангелиях толкуется история изгнания Адамы и Евы из рая. Змей гностиков не был злодеем-искусителем, вынудившим первых людей совершить «грехопадение», ¬ съесть плод с Древа Познания. Этот змей был символом мудрости и  носителем тайного знания – гнозиса.Он был хранителем Древа Познания,Древа Бессмертия.

О чем же это знание? В сердце любой эзотерической доктрины запечатлены слова, которые приписываются легендарному Гермесу Трисмегисту: «Познай самого себя и ты познаешь Всё». Посвященным ведомо: человек «триедин», его существо содержит неразделимую в   своем единстве триаду – тело, душу и дух.
 Материальное, видимое, тело – лишь «ножны», в которых заключен огненный клинок Духа. «Познать себя» - означает ощутить внутри своей материальной оболочки искру бессмертного огня. Это делает «внутреннего», истинного человека тоже бессмертным. «Вы тоже боги, только вы об этом не знаете» - сказал один мудрый человек (Ом Саи Рам!)…».

«Дан, а душа? Ты забыл рассказать о душе», - напомнила я Дану. Я еще не знала тогда, что Дан, хотя и был человеком нервного, артистического темперамента, обладал поразительной дисциплиной ума и никогда ничего не забывал.

«Нет, я не забыл о душе, - откликнулся Дан. – Душа – это текучая субстанция человеческих эмоций. Во все времена и во всех культурах «местом расположения» души считалось сердце, а ее символами были вода, чаша, луна. Душа напрямую связана с телом нитями чувств, страстей и сопутствующих им пороков и болезней, а потому она, как и тело, смертна. Лишь дух бессмертен и, как часть Природы, способен к эволюции. В разных людях эти три составляющие – дух, душа и тело – находятся в разных пропорциях. Если взять обычного, земного человека (сейчас его принято называть обывателем), то его жизнь – это существование тела и души: обыватель серьезно и ответственно удовлетворяет потребности своего тела и реагирует на жизненные обстоятельства с той или иной амплитудой эмоций. Дух еле теплится во мраке убийственной, как болото, материи. Представь, что солнце светит на всех одинаково. Но в чьих-то телах его лучи гаснут, а в чьих-то – солнечный свет превращается в лунный и освещает внутренний мир отраженным светом. В странниках же нет места материальному, их связи с реальностью ослаблены: не от мира сего, они сами становятся Солнцем, животворящим Огнем. Природа духа – огонь и свет, его символ – меч, а это значит, воля и действие. Странник вооружен волей и постоянно готов к действию…».

Я была не только странницей. Я была Искателем. Я была деятельной участницей той Работы, которой мы занимались, и о которой я буду рассказывать тебе, читатель, если ты наберешься терпения. Дан выбрал для этой цели меня. Он объяснил это так: «Ты обладаешь «сверхсознанием», умением видеть невидимое. Ты – странник. Люди обычные, телесные, «земные», живут только настоящим, им для этого достаточно сознания, видения мира сквозь окна пяти чувств. «Лунные», «душевные», люди владеют еще и  шестым чувством – интуицией, подсознанием, что по сути своей есть анализ опыта прошлого. «Солнечным» воинам духа дано седьмое чувство – сверхсознание, дар видеть будущее. И не только видеть, но и строить его. Ведь строить всегда легче, когда есть план…».

Я перечитала последние строчки из стихотворения Руми: «Поверь: нет плохого опыта, есть просто сопротивление происходящему».

«Да, сталь лишь закаляется в невзгодах», - подумала я и вернулась в реальность. Теперь я дочитала журнальную страницу до конца. Там было сказано:
Джалаладдин Руми. Персидский поэт и суфий XIII века, основатель ордена Мевлевийя («Крутящихся дервишей»), один из величайших мистических учителей Востока. Он писал: «Я полностью исследовал Крест и христиан. Его не было на кресте. Я побывал в индуистском храме и в деревянной пагоде, но и там не было его следов. Я искал. Не было Его ни вверху, ни внизу. Я отправился в Каабу. Его не было там. Я спросил о нем Ибн Сину, но Он был выше философии Ибн Сины. Я заглянул в себя. Там я увидел Его, но больше его нигде не было…».

 
Глава 3,
рассказывающая о встрече с сикхом Джаем и о его предложении посетить мавзолей суфия Селима Чишти


Наконец-то я заметила сидящего радом со мной пожилого сикха, который, кажется, уже давно и безуспешно пытался со мной заговорить. На голове у него красовался синий тюрбан, а на запястье правой руки я увидела положенный каждому сикху металлический браслет. Мне  вспомнились слова Блаватской, великой путешественницы по Индии, что пенджабские сикхи – один из красивейших типов рода человеческого. Это было действительно так. Мой сосед был очень красив, высок и строен, его миндалевидные черные глаза смотрели на мир по-индийски мудро и внимательно. Он не хотел стареть, и подкрашивал свою бороду хной, пытаясь скрыть седину.

Ох уж эта сикхская борода! Религия запрещает сикхам стричь волосы и брить бороды, и мне ведомо – от снимающего рядом со мной квартиру в Хорсфорте сикха – какие процедуры ежеутренне совершает каждый уважающий себя сикх, чтобы придать своей бороде должный благообразный вид. Он смачивает свою кудрявую от природы бороду, туго заматывает лицо полотенцем и ходит в таком виде все утро. Только после проведения этих манипуляций борода выглядит гладко, а не торчит в разные стороны некрасивыми лохмами. Потом сикх расчесывает свои длинные волосы на голове, закалывает их специальным гребнем и приступает к «надеванию» тюрбана. Сделать это не так просто. Для затягивания вокруг головы многометрового полотнища и укладывания его тугими складками в тюрбан сикху требуется помощник, который держит в руках один конец ткани. И если такого человека нет, то конец полотнища привязывается к ручке двери.

Моего соседа по самолету звали Джай. Он летел из Манчестера, где у него был небольшой заводик по производству футбольных мячей. Жил он в Дели и работал гидом в одной из туристических компаний.

Фамилию он носил типично сикхскую – Сингх, что значит «лев».

Я хорошо поработала с книгами перед отъездом. Я знала, что сикхи, составляющие всего 2% населения Индии, - народ активный, живой, предприимчивый. Стальной браслет, который каждый из них носит на запястье, говорит о принадлежности их к кругу, хальсе – воинственному братству, которое было основано пять столетий назад Гуру Нанаком. Целью хальсы была защита от мусульман, поработивших в то время Индостан. И – парадокс – сикхи приобрели много исламских черт. Так бывает: враги становятся в чем-то похожи друг на друга. Ведь преследуя противника, бегут-то они в одном направлении. И в своем желании догнать, соперник пытается проникнуть в психологию жертвы и, сам того не желая, уподобляется ей

Сикхизм настолько своеобразен, что невозможно понять, чего в нем больше – индуизма или ислама. Подобно мусульманам, они монотеисты, их бог – Единый, Вечный, Бессмертный. Он не имеет образа, он имеет только Имя, погружение в которое и есть для сикха истинное религиозное служение.

Подобно индуистам, сикхи верят в переселение души и карму, порождаемую человеческими поступками. Это очень жизнеутверждающая религия. Аскетизм и монашество в сикхизме приравниваются к эгоизму. Сикхи считают, что человек приходит в жизнь, чтобы совершать добрые поступки, активно, стойко и мудро проживая тот отрезок пути в длинной череде перерождений, что дан ему на этот раз.

Джай, наверное, был наилучшим из сикхов. Он понимал меня с полуслова. Я могла на его вопрос: «Какие дела у меня в Индии?» ответить: «Не знаю… Послушай, Джай, есть люди, которые всю жизнь строят гнезда, а есть те, что любят летать». И он меня понял. Он ненадолго задумался и произнес: «Я учусь от тебя, Айви». Так мог сказать только сикх: ощущение жизни как «учебы» у них в крови. В переводе с санскрита сикх значит «ученик». А слово гуру они объясняют так: гу – тьма, ру – свет, то есть гуру, учитель, - это свет, рассеивающий тьму.

Сикхи поклоняются Книге, называя ее Гуру Грантх Сахиб – «Гуру на все времена». Это сборник наставлений сикхских святых, учивших, как «оставаться чистым среди нечистоты мира». Изначальная Книга состоит из шести тысяч стихов, выстроенных как музыкальное произведение, в соответствии с правилами индийской музыки.

«Я современный человек, я учился в университете, я видел мир, и я согласен, что если бы бога не было, его надо было бы выдумать, - размышлял Джай Сингх. – Но я не могу понять, почему, когда мне нестерпимо трудно, я иду в храм, в котором лежит Книга, открываю ее, и она отвечает мне на все вопросы… Знаешь, какие мои любимые строчки?

Из волокна состраданья
Прядется нить понимания,
Вяжутся узлы терпения.
Свейте нить из истины…»

Конечно же, Джай знал, кто такой Руми. «О, это очень известный суфий! – сказал он, и его лицо осветилось каким-то внутренним светом. – Я даже знаю, что стихи Руми есть в нашей книге. Многие считают, что сикхизм был рожден мистическим исламом, проникшим в Пенджаб с Людьми Пути. Гуру Нанак всю жизнь провел в странствиях и постоянно встречался с суфиями. Особенно часто с членами братства Чиштийя, Музыкантами. Я сейчас подумал вот о чем… Через неделю я везу группу в Фатехпур Сикри, это возле Агры. Там мавзолей Селима Чишти, очень известного суфийского шейха. Хочешь поехать с нами?».

Как же я могла не согласиться? Мы расстались с Джаем в аэропорту, договорившись о встрече через неделю.

Я поймала первое попавшееся такси (о боже, шофером которой опять оказался сикх, только с более всклокоченной, чем у Джая, бородой!) и попросила отвезти меня в какую-нибудь недорогую гостиницу.

Гостиница оказалась обычной ночлежкой (зато в центре города! – обиделся было шофер), но меня это устраивало. Не обращая внимания на горы мусора на полу, разбитое оконное стекло, отсутствие постельного белья, шум, грохот, пронзительные автомобильные гудки за окном, я заснула, как убитая.

Приснился Дан. Это был плохой сон. Дан карабкался вверх по отвесной скале какого-то колодца (башни? вертикального тоннеля?) и его ладони были содраны до крови. Плохой сон. Он мудрый человек, Дан Митчелл, но он совсем не умеет ждать.

 
Глава 4,
повествующая об Индии, зримой и незримой


Проснулась я очень рано. Было еще по-утреннему прохладно, но скоро уже должна была воцариться банная атмосфера индийского дня.

Позавтракать в гостинице мне не удалось: в столовой моей ночлежки я увидела странную картину. На столах, предназначенных для еды, спали люди, скрючившись или свесив со стола, слишком маленького для человеческого тела, руки и ноги. Люди были одеты, а под столами аккуратно стояла их обувь. В семь утра спящие мгновенно проснулись, натянули обувь и ушли. По виду это были студенты или молодые клерки, совершенно приличного, но заспанного и помятого вида. В Дели, как и в любом другом мегаполисе мира, невероятно дорого жилье. Вот и приспособились люди  к таким ночевкам. Но еще более удивительным для меня было увиденное позже зрелище: прямо на улицах спали люди, завернутые с головой в какие-то одеяла. Порой они мешали проезду машин, но надо отдать должное индийской деликатности, водители осторожно объезжали эти безмятежно спящие «кульки»…

Дели имел вид запущенный, пыльный и грязный. Над городом стоял смог из пыли, газов и тропических испарений.

Индия – это миф. Каждый, кто стремится сюда, изначально заворожен представлениями о немыслимых красотах, буйстве красок и изыске ароматов. Климат Индии тяжел. Полгода  здесь стоит изнурительная жара, страшный зной мучителен даже для самих индийцев. Затем четыре месяца льют дожди. И только после муссонных дождей наступает желанная прохлада, когда блаженствует и природа, и человек. Но это время быстро заканчивается, и вновь гнет жары, которая усиливается с каждым днем, начинает давить на черные от солнца индийские плечи.

Только на месте начинаешь понимать, что в условиях здешней антисанитарии знаменитая остропряная индийская пища и окуривание помещений благовониями – это не что иное, как способ борьбы с инфекциями и страшными эпидемиями, которые приносит с собой сезон дождей.

 И коровы в Индии тощие и несчастные, несмотря на свое положение священных животных. Среди них много «бродячих», брошенных  хозяевами по причине коровьей старости и отсутствия молока. Сегодня я видела одну такую корову. Она стояла посреди тротуара, широко расставив ноги, которые уже плохо держали ее больное тело. Она умирала на глазах у прохожих, и на нее никто не обращал внимания. Это Индия. Это покорность судьбе.

Внешне видимый образ Индии – это иллюзия, которая поразительно стойко живет в сознании. Эта страна, а особенно ее северо-запад, никогда не была сказочно красива. Во все времена, привлеченные ее богатствами, устремлялись в Индию воинственные соседи. И возвращались из грабительских походов странно пораженные. «Эта страна – серая, пыльная и тусклая!» - воскликнул один из них.

Но эта земля неумолимо звала к себе снова и снова, обещая и обещая чудеса… Индия словно сама рождает о себе миф. Она упрямо отказывает нам в возможности признать ее реальность – убогую, отсталую, полусонную – за реальность истинную. Она фанатично убеждает нас в том, что настоящая Индия – в сферах возвышенных, а то, что перед нами, лишь видимость.

У меня создалось ощущение, что в самой индийской земле кроется какая-то загадка, что даже покрытая жалкими лачугами и заваленная отбросами, в которых роются изможденные коровы и голодные дети, эта земля сохраняет свою чистоту и святость. Здесь, в Индии, словно сама почва  творит особую атмосферу: одних ее мощная энергетика сводит с ума (сколько таких полубезумных отшельников-садху бродит по ее дорогам!), других она делает гениями, удваивая и утраивая их силы. Земля Индии мгновенно очаровывает. И уже не отпускает никогда…

Афганский султан XI века Махмуд Газневи, бессчетное количество раз нападавший на Индию и вывозивший оттуда несметные богатства: шелка, пряности, благовония, драгоценные камни и огромное количество книг в кожаных мешках, признавался, что влечет его в Индию отнюдь не алчность. Махмуд всю жизнь много воевал и много пил. Бесконечные битвы чередовались с буйными пирами. Но ни азарт боя, ни реки вина не могли заглушить постоянно живущую в нем тоску. И в минуты наибольшей печали ему неизменно вспоминалась Индия. Особенно этот случай, сохраненный для нас историком Махмуда.

Ворвался однажды Махмуд в деревню. Все сбежали. Только  в одной хижине лежал юноша, а возле него сидел другой и читал ему книгу. «А что же ты остался?» - крикнул Махмуд, замахиваясь саблей. «Мой друг болен», - спокойно ответил юноша, даже не дрогнув.

Ночное небо над Дели было беззвездным – все вокруг затянул смог. Но месяц сиял, это был молоденький месяц. Здесь, в этой части планеты, он был развернут рожками вверх. И я словно оказалась на другой стороне земного шара, где все другое. Нет, она не лучше и не хуже, эта земля. Она просто другая. А, может, это вообще другая планета…

Агра оказалась столь же многолюдным, шумным и захламленным городом, как и Дели. По узким улочкам в потолке людей бродили  невеселые коровы. По крышам и проводам сновали семейства юрких обезьян со сморщенными человеческими личиками. Яркие сари женщин расцвечивали тусклый колорит знаменитого города. Несмотря на праздничные одежды и обилие украшений, лица женщин были неизменно грустны и замкнуты. Столь же суровые мужчины, жующие листья бетеля, обсуждали какие-то свои мужские дела…

Посреди этой восточной обыденности высилась белая громада Тадж-Махала. Если смотреть на него издалека, он выглядит призраком в душном индийском мареве, почти бесплотным на фоне темных кипарисов. Если же подойдешь к его стенам вплотную, то увидишь, что все его мраморное тело испещрено инкрустацией, фантастическими узорами из агата, малахита, коралла, янтаря. В этом была вся Индия: издалека – мираж, а вблизи – неведомое доселе чудо.

Тадж-Махал – это мавзолей жены монгольского  императора Шах Джахана. По легенде, построить мавзолей над могилой жены посоветовал Шах Джахану один бродячий дервиш (при слове дервиш, странствующий суфий, у меня ощутимо дрогнуло сердце. Все-таки есть в этом суфизме какая-то загадка, и я готова ее разгадать!).

 
Глава 5
О Кришне, играющем на флейте мелодию стиха,
 и о слоноголовом боге Ганеше


Меня во все времена мучила мысль, что путь, по которому я сейчас шла, может оказаться неверен, и наша с Даном затея окажется бессмыслицей.
Индия была слишком сдержанной и застенчивой, а Дану, я знала, нужен надрыв. Его душа мечется, как зверь в клетке, и если выход не будет найден, она заболеет.

Большие сцены его уже не привлекали, и он устраивал свои театральные зрелища на маленьких площадках каких-то подвалов и чердаков.
Создавалось ощущение, что Театр Дана Митчелла, Театр Одного Актера – это некое условное пространство, где Дан ставит опыты над собой и над душами зрителей.

Он был жрецом придуманной им самим мистерии. Дан считал себя потомком древних кельтов и так же, как  и они, видел в поэзии нематериальную, сверхъестественную форму огня. Убежденный, что поэзия – это тот язык, на котором с человеком общается невидимый мир, Дан соединял поэзию  с магией.
Однажды Дан взял с полки изящную фигурку индийского бога Кришны, играющего на флейте. Он дал мне ее в руки и сказал: «Посмотри, как просто можно выразить мысль, на изложение которой европеец исписал бы гору бумаги! Кришна – это мир божественный, а пустая дудочка в его руках – человек. Кришна подносит флейту к своим губам, и дудочка оживает. И поет она мелодию стиха…».

Я вновь ощутила в руках тяжесть той небольшой фигурки из почерневшей от времени бронзы. Скупые блики играли на округлых очертаниях темного, почти черного тела… «Не все то золото, что блестит», - подумала тогда я. А здесь, в пыльной и грязной Индии, передо мной явственно предстала и еще одна истина, когда-то извлеченная из любимого сборника восточных притч: если тебя мучит жажда, из какого кувшина ты будешь пить – из сияющего золотом и чистотой или из старого, темного, грязного? Никогда не забывай, что в первом может быть яд, а во втором – «эликсир бессмертия»…


… Транспорт в Индии работал как часы: поезда прибывали и отбывали точно по расписанию. Вот уж где я наелась всласть индийской пищи, так это в поездах! Это были рестораны на колесах. Как только поезд трогался, в вагоне появлялись деловитые люди с меню в руках, обходили каждого пассажира и записывали заказы. Очень скоро они же приносили горячую еду в пластиковых судочках. В поездах я все время что-то ела,  так хотелось попробовать и пряный гороховый дал, и шафранно-рисовый панир пулао, и самбар, суп из чечевицы.

А двухэтажный междугородний автобус, неожиданно оказавшийся спальным! Теперь двенадцать часов в дороге – не проблема. Да, за внешней неприхотливостью индийского быта кроется искреннее внимание к ближнему. И какая-то удивительная скромность, побуждающая это внимание не афишировать.

Так думала я, погрузившись в автобус, вытянув ноги на мягкой полке и задернув матерчатую шторку, отделившую меня от соседей. Тут же, в автобусе, я смогла купить и обратный билет. Вот это сервис!

В Джайпуре, столице Раджастана, было очень жарко. Рядом – пустыня Тар. Дома в Джайпуре построены из розовато-коричневого  песчаника, оттого этот «розовый город» выглядит солнечно-радостным.

Мужчины Раджастана, называемые раджпутами, - потомки «солнечной расы», люди гордые и воинственные, прирожденные бойцы, созданные лишь для войны. Сколько битв на счету у рыцарей – раджпутов! Но все это в прошлом. А сейчас, пока мужчины живут в ожидании часа битвы, раджастанские женщины работают. Как ветер, они носятся по городу на мотоциклах в развевающихся сари и с выбившимися из-под шлема волосами. Или, как яркие цветы, окрашивают своими одеждами зеленые поля риса и пшеницы…

А еще в Джайпуре я увидела слонов. На одного из них, с ушами, разрисованными свастиками (солнечный знак!), я взгромоздилась и двинулась на вершину горы, к форту Амбер. Вереница слонов, погоняемая сердитыми людьми в огромных алых раджастанских чалмах, тяжело и вразвалку двигалась к цели, а я не могла оторвать взгляда от слоновых «лиц». Слоны улыбались, щуря свои смышленые узкие глазки. Не за этот ли насмешливо-умный взгляд именно Ганеш был выбран в Индии богом мудрости?

Шива, его грозный отец, в приступе раздражения оторвал голову своему чересчур бойкому сыну. Мать, Парвати, была безутешна. Тогда, отойдя от гнева и увидев слезы Парвати, Шива раскаялся и приставил к телу мальчика голову первого попавшегося на дороге существа. Им оказался слоненок. Расстроившись еще больше от увиденного уродства, Шива решил компенсировать нанесенный ущерб и наделил сына исключительным умом и молчаливостью.

Невинность, чистота, мудрость – в который раз я поразилась доведенному до совершенства умению индийцев превращать отвлеченные понятия в живые образы.
Веселый и шаловливый ребенок с головой слона-мудреца. Любимец индийцев – Ганеш…

Дан, я привезу тебе фигурку Ганеша. Он будет стоять у тебя на каминной полке, откуда ты уберешь все ненужные вещи, разгребешь все вековые завалы из бумаг, ключей, кредитных карточек и мелких монет. Ганеш там будет стоять один. Вернее, он будет там сидеть на своем прекрасном резном троне. И, приветствуя тебя всеми своими четырьмя руками, будет «устранять препятствия», как это положено ему по его индуистскому статусу.

 
Глава 6
Продолжение рассказа о моем путешествии по Индии, и для внесения разнообразия в повествование – информация о механизме гипноза


Я входила в высокие светлые храмы с куполами, подобными снежным Гималаям. Обувь приходилось оставлять за порогом, и после жары улицы мраморный пол пронзительно-радостно холодил ступни. В белоснежных храмах царил Вишну – во всех его ипостасях, аватарах, и со всеми своими женами. Сквозь резьбу стен сияло солнце, и  витражи с многорукими богами и богинями светились, как драгоценные камни. На алтарях, утопая в цветах, стояли, как живые, Вишну и Лакшми, Рама и Сита, Кришна и Радха. Благовония, курившиеся повсюду, не могли перебить свежий и прохладный запах живых цветов…

Была я и в других храмах, темных и приземистых, высеченных из черной базальтовой глыбы. Они словно не хотели расставаться с породившей их землей. Во тьме, пахнувшей подземельем, высился линг Шивы – стоящий камень, менгир, символ присутствия здесь божества.  Этот бог внушает трепет: его тело обвивают змеи, в волосах, струящихся водами Ганга, светится месяц, а третий глаз Первоаскета горит знанием истины. Шива – Натарадж, властелин  танца, вращает колесо времени, отбивая ритм барабанчиком, который он держит в одной из своих четырех рук. Вокруг него вихрится воздух от неостановимого движения. Не эти ли ветры от вечного танца Шивы держат в напряжении атмосферу Индии и из века в век делают ее столь притягательной? Безмятежно-сонное состояние этой страны обманчиво. Оставаясь страной мысли, Индия не знает покоя, в полной мере познав истину, выраженную древними словами «Бхагавад Гиты»: «Ум беспокоен и упрям, и его так же трудно контролировать, как ветер».

В каждой индийской деревушке есть свой храм. Словно детская рука расписывала эти разноцветные праздничные домики. Похожие на грибы, они разбросаны тут и там по серым равнинам, поросшим пыльным кустарником и терпеливо ждущим дождя.
Когда-то Махатма Будда пришел в Индию, но не остался здесь. Он оправдал одно из своих имен – Татхагата «Тот, кто пришел и ушел». Будда называл жизнь «миражом» и «театром теней». «Уйти, угаснуть, - учил Будда, - вот истинная цель человека». Буддийские монахи, бхикшу, так и угасали, предаваясь размышлениям  о  тщете бытия под каким-нибудь деревом просветления бодхи или бродя по дорогам с кружкой для подаяний.

Буддийские монастыри и храмы строились в уединенных пещерах, где человек должен был отрешиться от жизни. Но «солнечный» индиец хотел жить со всей силой своего скрытого под спудом темперамента. Он так и не смог уверить себя в том, что жизнь есть только сон, да к тому же столь мучительный и полный страдания, как считал Будда. Индиец продолжал строить свои радостные храмы и украшать своих богов цветами…

Чтобы зайти в сикхский храм, нужно было не только снять обувь, но и, как в исламе, закрыть голову платком. Сикхские храмы, гурдвары, сияли чистотой и белизной. Гурдвары, Дома Гуру – это нечто вроде странноприимного дома: при каждом храме обязательны огромная кухня с начищенными до блеска котлами и столовая – лангар. Ритуал совместной трапезы для сикхов священен. Они не признают каст, считая, что в каждом человеке присутствует Джот – Духовный Свет, поэтому все посетители лангара, будь то брахман или неприкасаемый, мусульманин или индуист, богач или нищий, должны сидеть бок о бок и есть одну пищу.

В центре гурдвары под балдахином из живых цветов, на расшитой золотом подушке, лежит Книга, Гуру Грантх Сахиб. Седобородый старец, сидящий перед ней, погружен в чтение…

Фальшивы цари, фальшивы их подданные,
Лгут хижины, лгут дворцы, лгут и их обитатели;
Фальшиво золото, фальшиво серебро, фальшивы их обладатели;
Фальшивый сахар, фальшивый мед, корабли тонут в море лжи…
Нанак, смиряясь, говорит: «Все ложь, кроме Тебя, Господь».

Я слышу, как это стихотворение читает Дан. Повторяющиеся слова завораживают, гипнотизируют…

Дан тщательно изучил всю доступную (а я думаю,  и малодоступную) литературу по гипнозу, общался с психоаналитиками, психиатрами и эстрадными гипнотизерами. Мне он изложил механизм гипноза так: под воздействием определенного внешнего стимула в коре головного мозга человека возникает мощный очаг торможения, который постепенно охватывает всю поверхность коры. Кора «отключается», и становится возможным влиять на испытуемого, минуя все имевшиеся у него до того защиты. Мозговая кора по происхождению очень молода, а потому крайне уязвима. Она надстраивалась над более древней подкоркой сравнительно недавно. Как плотная ячеистая сеть, она наброшена на безостановочно работающий энергетический генератор, каким является подкорка. Назначение коры – регулировка и усмирение процессов, происходящих в глубине. И если кора по какой-то причине ослаблена и работает не в полную силу, весь древний хаос подсознания вырывается наружу. Это происходит во сне, под воздействием наркотиков или в гипнозе.

Существует два способа «выключения» коры. Это может быть внезапный, очень сильный раздражитель – удар или ослепляющий свет, мгновенно ввергающий в транс. А может быть и наоборот - торможение разливается по коре постепенно, вызванное усталостью от воздействия слабого, монотонного сигнала. Усыпляет мерное тиканье часов, журчание воды, мерцание световых бликов, ритмичное повторение слов и фраз…

Кора спит, страж нейтрализован, и начинается ассоциативная «игра образов», первозданно ярких и архаически мощных. И лишь настоящему мастеру по силам направить этот поток в нужное русло, чтобы создать в мозге «доминанту», новую жизненную установку, новое мироощущение.
Дан гипнотизировал поэзией.

 
Глава 7
День, ставший поворотным в моем странствии. В «призрачном городе» Фатехпур Сикри я впервые слышу о Шемсе


И вот наступил день, когда мы вновь встретились с Джаем и отправились в Фатехпур Сикри. Джай вез туда довольно пеструю группу: в ней были и туристы-иностранцы, и  индийцы, некоторые из них, судя по одежде, были мусульманами. Я уже успела заметить, что индийцы очень любят путешествовать. Целыми семьями, с выводком детей и стариками-родителями, они постоянно перемещаются по стране, чтобы посетить святые места, которых в Индии великое множество. Видимо, так предписано им дхармой, жизненным законом, и народ Индии отдается этим паломничествам, духовным путешествиям, со всем пылом своей цыганской души.

Фатехпур Сикри – мертвый город, город-призрак. А когда-то он был «Городом Победы». Его построил великий Акбар, и город этот был столицей его гигантской империи, простиравшейся от Кабула и Гималаев до юга Индии.

Здесь, на высоком гребне горы, жил суфий Селим Чишти. Акбар мечтал о сыне, и с благословения Селима, родился его первенец, вошедший в историю под именем Джахангир. Вокруг суфийской обители очень быстро, за десять лет, был построен город, больше чем Лондон того времени.

Здесь, в Фатехпур Сикри, Джалаладдин Акбар, этот уникальный человек, личность масштаба Махатм, встречался с муллами, христианскими священниками, йогами, джайнами, суфиями и зороастрийцами. Сам наполовину мусульманин, наполовину парс-огнепоклонник, Акбар придумал новую религию, «божественную веру» - Дин-и Илахи, соединив в ней лучшее из всех религий.

В Индии это было возможно. «Кто плох, а кто хорош, если все мы – частицы единого Духа, Брахмы? – размышлял индиец. – Тат твам аси – Ты есть То. Частица божественного присутствует везде и во всем – в камнях, растениях, животных, человеке. Когда Арджуна, герой «Бхагавад Гиты», спросил Кришну, каков его истинный облик, Кришна ответил: «Посмотри на эту виноградную лозу. Каждая виноградинка на ней – это маленький Кришна».

Ты есть То. Потому «не делай другим того, что было бы неприятно тебе», - написано в «Махабхарате» за тысячелетие до прихода Христа.

Только в Индии могла родиться идея дхармы, вечного морального закона, нравственного порядка, жизненного долга. Только в столь чуткой ко всему живому стране мог родиться такой человек, как героический Вивекананда, воскликнувший: «Пусть я должен родиться снова и снова, хотя бы в образе собаки, если только я могу помочь хоть одной душе!».

Акбар покинул город через десять лет, сразу после того, как его построил. Версий его ухода несколько. Возможно, оказался неподходящим климат, и жителям не хватило воды. Возможно, он решил перенести столицу ближе к центру растущей империи Моголов. А может быть, всему виной была смерть Селима Чишти, и Акбар уже не мог здесь жить без его духовного руководства. Он написал на южных воротах этого города-крепости: «Жизнь – это мост. Проходи по нему, но не строй на нем домов», - и покинул город.

Мы бродили по пустым улицам, как среди гигантских декораций. Дворцы, мечети, школы, караван-сараи, конюшни, площади – все сохранилось в этом призрачном городе. Он построен из красного песчаника, оттого все строения в нем похожи на загорелые тела: стройные минареты, колоннады галерей, стрельчатые арки, высокие «башни ветров», в которых вечерний бриз навевал спасительную прохладу.

Фатехпур Сикри горит огненно-красным цветом домов, мостовых, крепостных стен. Но вот мы вступаем во двор, выложенный белыми плитами. Перед нами – беломраморный мавзолей Селима Чишти. Как кружево, покрывает его стены резьба. Миниатюрный и прохладный, он похож на жемчужину в смуглых руках города, до красноты обожженного солнцем. Вокруг летают стайки разноцветных попугаев, и один из них примостился к мраморной резьбе арки над гробницей изумрудным штрихом.

Нам выдали по маленькой красной шерстяной ниточке, и мы, привязав ее к джали, резной мраморной перегородке внутри гробницы, загадали желание. И казалось, что здесь, в этом загадочном городе, в этих светлых стенах, тебя услышат, и желание исполнится…

«Я хочу найти гробницу Шемса», - услышала я разговор одного из туристов с Джаем. «А вы верите, что этот человек существовал в реальности? – спросил Джай. – Мне кажется, что это миф». «Нет, Шемс действительно существовал. Вся проблема лишь в то, что его гробниц несколько. Одна из них – в иранском Тебризе, откуда он родом. Другая – в Турции, в Конье, городе, где он был убит. Третья – в Пакистане. По пакистанской легенде, Шемс избежал смерти в Конье и скрылся. Сначала он остановился в Тебризе, потом направился в Индию, где жил несколько лет в джунглях. Затем пришел в Пакистан, в Мултан, где и умер», - ответил Джаю его собеседник.

 
Глава 8
Али высказывает предположение, что неведомый мне Шемс был еще более неведомым Хидром, и рассказывает историю из Корана


«А кто такой Шемс?», - спросила я у человека, который беседовал с Джаем. Его звали Али. Он был очень молод, несмотря на короткую бородку, обрамлявшую его лицо. Очки в золотой оправе и длинная белая мусульманская рубаха делали его похожим на молодого ученого-богослова. Лишь потрепанные джинсы, видневшиеся из-под рубахи, никак не вязались с обликом начинающего теолога.

«Кто такой Шемс? – Али повторил мой вопрос и задумался. – Давайте я сначала расскажу вам о Хидре».

«Ну вот, час от часу не легче, еще одна загадка – какой-то неведомый мне Хидр», - подумала я и приготовилась слушать.

… Хидр появляется лишь на краткий миг в Коране, в суре под названием «Пещера». И исчезает со страниц великой книги навсегда, вместе со своей тайной.

История, рассказанная в Коране, такова. Пророк Муса со своим слугой отправился на поиски «места слияния двух морей». («Я думаю, что это место, где Тигр и Евфрат вливаются в Персидский залив», - уточнил Али). Они добрались туда, и когда положили на землю рыбу, которую они взяли для еды, они увидели, что рыба вдруг ожила и уплыла в море: в этом месте бил источник живой воды. Здесь же они встретили таинственного человека, названного в Коране «Одним из наших рабов».

Муса захотел стать его учеником, но незнакомец долго отказывался, говоря, что Муса не сможет понять его поступков, а разъяснять их смысл он не хочет. Муса настаивал, и «Раб Аллаха» согласился. Но при условии, что Муса не будет его ни о чем спрашивать.

Муса не смог сдержать слова – слишком абсурдным было поведение его спутника. Когда они плыли на судне бедных рыбаков, незнакомец продырявил его. Потом они встретили мальчика, и незнакомец убил его. В селении, где жители отказали им в воде и пище, спутник Мусы решил восстановить разрушенную стену и к тому же не взял за это никакой платы.

Муса недоумевал, задавал вопросы, и «Раб Аллаха» расстался с ним, на прощанье разъяснив смысл своих поступков. Судно было испорчено, потому, что за рыбаками гнался злоумышленник, отбиравший у всех суда. Рыбаки потом починили свой корабль, и он остался у них. Убитый Хидром мальчик принес бы много горя родителям, а после его смерти Аллах подарил им лучшего сына. Восстановленная в селении стена скрывала в себе клад, который потом, через много лет, нашли бедные дети-сироты. «Вот объяснение того, что ты видел. Не делал я этого по своей воле», - так заканчивается фрагмент с «Божьим слугой» в Коране.
В книге у него нет имени, но суфии назвали его Хидр, что значит «Зеленый».
«Он явно пришел в ислам из язычества. Это же  Зеленый человек язычников, обожествляющих Природу! Это же сама Природа, сама Жизнь, вечная и бессмертная, – подумала я. – Интересно, догадывается ли об этом сам правоверный мусульманин Али?»

Но Али думал о другом, и, словно отвечая каким-то своим мыслям, сказал: «Я думаю, что Шемс был Хидром».

И он рассказал несколько историй о встречах с Хидром таких величайших в истории суфиев, как Ибн Араби и Аттар.

Ибн Араби видел Хидра трижды. Один раз он явился ему во сне с приказом слушаться своего шейха и не спорить с ним. Это был очень полезный совет, потому что в молодости Ибн Араби был слишком самоуверен и упрям. Второй раз, когда Ибн Араби плыл на корабле в Тунис, Хидр пришел к нему прямо по волнам. Он сказал что-то очень коротко, а потом повернулся, в несколько шагов достиг горизонта и исчез. Ибн Араби никому и никогда так и не сказал, что поведал ему Хидр той ночью на судне. Третий случай произошел в андалузской мечети, когда собравшиеся в ней богословы обсуждали теологическую проблему «чудес». В мечеть вошел Хидр (Ибн Араби узнал его) и продемонстрировал чудо левитации. Он взлетел на несколько метров вверх, совершил там молитву, потом медленно опустился на свой молитвенный коврик и пропал, словно растворившись в воздухе.
Считается, что свою хирку Ибн Араби получил от самого Хидра, который был его шейхом, учителем.

А про Аттара есть такая история. Аттар, что значит «продавец благовоний», имел большую парфюмерную лавку. Однажды к нему в лавку зашел странный дервиш. Он посмотрел Аттару в глаза и заплакал. «В чем дело?» - удивился Аттар. «Как же трудно тебе будет умирать!» - продолжал плакать дервиш. «Не труднее, чем тебе», - рассердился Аттар. «Нет, труднее. Вон у тебя сколько богатств! Как ты будешь расставаться со всем этим? А у меня только этот рваный плащ…». Аттар задумался и бросил лавку. Он стал суфием, за что благочестивые жители Нишапура выгнали его из города. Аттар пустился в странствия, исходив пешком весь Восток, от Египта до Индии. Он путешествовал, писал стихи, а его поэма «Беседа птиц» стала мировым шедевром…

Я поняла, что Хидр для суфиев – это невидимый наставник, хранитель источника живой воды, он владеет каким-то животворящим знанием. Он бессмертен, вездесущ и приходит к человеку в поворотное для того время. В нужный миг, в нужном месте он являет себя в человеческом облике. И круто меняет судьбу идущего по Пути…

«О, так это бессознательное Карла Густава Юнга! Вечный источник энергии, питающий слабое сознание! «Бессознательное», внутренним голосом говорящее с человеком на языке снов, сказок и мифов!» - мысленно восклицала я, а вслух спросила: «Я не поняла, а что такое хирка?».

«Это дервишский плащ, который ученик получает от шейха, когда заканчивает учебу. Это символ передачи духовного знания», - объяснил Али.
«Так кто же такой Шемс?» - таинственная история убитого в Конье человека не давала мне покоя.

Али был краток, как бывает с людьми, когда они не очень хотят делиться сокровенным: «Хидр явился Джалаладдину Руми, когда тому было 37 лет. Он назывался Шемседдином из Тебриза. Возможно, что Шемс – это было вымышленное имя, псевдоним, означающий «солнце». Через три года Шемс исчез из Коньи так же таинственно, как и пришел. Есть версия, что он был убит одним из сыновей Руми. А Руми стал поэтом. Свои стихи он подписывал – «Шемс». Позже он объединил их вместе, назвав сборник, диван – «Диваном Шемса Тебризи».
Строчки, которые прочитал мне Али, достав из кармана видавший виды томик стихов, меня не просто потрясли. Словно чья-то рука так сильно сжала сердце, что от боли я заплакала.

Я умирал сотни раз, и я научился:
как только почувствую твое благоухание – я оживу.
Я отдавал свою жизнь сотни раз, и я знаю:
как только услышу твой зов – я вновь буду рожден.
Я ставил сети для сокола Любви
глубоко в моем сердце –
ты забирал мое сердце и уходил…

«Завтра я еду в Турцию», - доложила я Джаю.

«Но в Конье нет Шемса. Я был там. Гробница пуста. Я это выяснил. Мавзолей построили над заброшенным колодцем»,  - Али был в сильном волнении, и руки его, державшие книгу, заметно дрожали.

«Я еду не из-за Шемса, я еду из-за Руми», - задача предстала предо мной с абсолютной ясностью. Строчки стихотворения властно втягивали в свою орбиту, и мне осталось лишь покориться их силе.

Прощай, пастушок Кришна, играющий на флейте свои божественные мелодии! Может, еще встретимся!

Здравствуй, алая роза с горячим ароматом и шипами, с которых капает кровь!

 
Глава 9
Я в Турции. Удивительный город Стамбул! Затем – Конья, где  я нахожу «место силы» на музейной площади


Я купила «диван Шемса Тебризи» в одной из стамбульских лавочек. Продавец, молодой парень, долго не мог понять, кто такой Руми. Оказывается, что в Турции его называют Мевляна, и только так. Мевляна – «Наш господин», здесь это имя стало собственным. Да и Руми – скорее прозвище, означающее, что он из Рума: так раньше называлась Малая Азия, восточная провинция  некогда гигантской Римской империи.

Книжная лавочка находилась в небольшом тенистом закутке, неподалеку от главной улицы, по которой, как кометы, проносились серебристые трамваи. В лавочке был идеальный порядок, как в книжном магазине какого-нибудь Лидза или Брадфорда.

Удивительный город Стамбул! Типично восточный колорит: парящие над Босфором мечети, лабиринты базаров, россыпь лавочек со всякой всячиной. Сладости, утопающие в меду и сахаре, и чай в похожих на тюльпаны маленьких стаканчиках. Продавцы жареной кукурузы на улицах и разносчики симита, бубликов, посыпанных кунжутом, симсимом, с причудливой горой своего товара на голове…

Но при всей своей азиатской экзотике Стамбул старается выглядеть европейцем. И надо сказать, это ему удается. Люди одеты в европейскую  одежду, на улицах царит чистота, а безукоризненная дисциплина дорожного движения и вовсе заставляет забыть, что ты на Востоке.

Вот только торгашеский дух таксистов оказался таким же, как, наверное, в любой другой точке земного шара. Водитель запросил цену, превышающую реальную в четыре раза. Но вскоре этот вопрос был улажен, и я благополучно добралась до автобусной станции, называемой отогар. Отсюда разноцветные автобусы везли пассажиров во все города страны, носившей некогда название Анатолия.

Узнав, что автобус отправляется поздно вечером и ехать мне предстоит десять часов, я вздохнула и вспомнила добрым словом индийский sleeping bus.
Но и турецкий автобус был неплох. Рядом с шофером сидел помощник, оба в бело-голубой униформе, видимо, под цвет автобуса, голубого, с белой надписью KONTUR на боку.

Как только автобус тронулся, помощник шофера, я бы назвала его стюард, обошел пассажиров с флаконом какой-то пахучей жидкости и побрызгал ею каждому на ладони. (Позже эту процедуру я наблюдала в любом турецком автобусе, от междугороднего до захудалого сельского). После того, как все помыли руки, а некоторые даже умылись, стюард предложил нам воды, потом чай, кофе, печенье…
Спать, сидя в автобусе, даже в удобном мягком кресле – занятие не из простых. В те минуты, когда я просыпалась от удара головой об оконное стекло, спинку переднего кресла, столик с остатками печенья, я испуганно вглядывалась во мрак за окном. Ночь была темной, на горизонте виднелись зубцы каких-то гор, а среди безлюдных пустошей горели факелы то ли газовых, то ли нефтяных вышек. «Довольно зловещая картина, - думалось мне. ¬ Говорил же мне таксист: «Что вы забыли в этой Конье? Поезжайте лучше в Анталию или Измир, вот где рай для туристов. Нечего вам делать в Конье!»

Конья встретила жутким холодом и дождем. Да, это не средиземноморская Анталия! Я попыталась согреться чаем, потом села в маленький автобусик и отправилась в центр города. Ехать пришлось очень долго: Конья оказалась гигантским, распластавшимся по степи городом, с невысокими, современного вида домами, запущенными дворами и улицами, почти совсем лишенными растительности.
Город был пуст. В такой холод все сидят по домам, греясь у чугунных печек, топящихся углем. Отапливается, как правило, только одна комната в квартире,  и в этой комнате собирается вся большая и шумная турецкая семья. На огнедышащей печке с трубой, уходящей в дымоход, стоят друг на друге два больших железных чайника, в которых никогда не остывает вода. И все, от мала до велика, усевшись на полу, на ковре, поближе к печке, пьют чай из стаканчиков, похожих на тюльпаны…

Конечно же, я увидела эту картину позже. А сейчас я ехала в автобусе, направляясь к центру, где, как мне объяснили, находился музей Мевляны.
Но то, что предстало перед моими глазами через несколько минут, невозможно было назвать музеем. Сине-зеленый конус, заостренный, как карандаш, вонзился в серое от дождя небо Коньи. Мавзолей Мелявны был похож на ракету, готовую к старту, на туго сжатую пружину какой-то неведомой земле энергии…

Последним «местом силы», которое я нашла, было селение Килмартин в Шотландии. В тот день, увидев панораму уходящих в поле менгиров, я так же задохнулась от нестерпимой боли в сердце. Подобно современным оккультистам, мы с Данном называли такие места – «местами силы», однако вкладывая в это понятие несколько иной смысл. Вполне возможно, что здесь находятся точки пересечения «драконовых линий», опоясывающих земной шар сетью неведомой геологической энергии; возможно, что в этих краях под толщей земли кроется гигантский тектонический разлом, сквозь который мощь расплавленного земного ядра достигает поверхности. Скорее всего, так оно и есть. Но для нас с Даном ценность подобных мест заключается в другом: здесь жив дух древних мистерий. Словно не прошло сотен и тысяч лет, тут вибрирует, словно дышит, воздух. Тут слышится многоголосный хор живших когда-то людей, видны их руки, воздетые к небу, как и творцу. Тут не порвана нить, соединяющая землю с небом, и стоит только коснуться этой туго натянутой струны, как зазвучит музыка древнего священнодействия.

Ступенчатый холм Авалона посреди сомерсетских болот, прозванный по-валлийски Инисуитрин – Стеклянный остров. Он весь изрыт ходами и пещерами, и кажется, что вот-вот откроются эти круглые отверстия – сидхи, которые захлопнулись когда-то, и явится на свет божий «маленький народец» из племени Туатха Де Данаан, ушедший жить под землю в незапамятные времена.

Магнит Стоунхенджа, лабиринты танцующих камней Эйвбери или стройные «солдаты» менгиров Килмартина – какие громы гремели, и какие молнии сверкали над этими антеннами когда-то, и как обманчив их теперешний покой!

Но вернемся в Конью, перенесемся с запада на Восток, хотя, как говаривал когда-то Киплинг, «запад есть запад, восток есть восток, и вместе им не сойтись». Оказалось, что «сойтись» им вполне возможно. Вот и сейчас, на музейной площади Коньи, мое сердце почувствовало, что настало время вызывать сюда Дана.

 
Глава 10
Дан приезжает в Конью, и я рассказываю ему то, что узнала за это время о Руми и о суфизме


Через два дня я вновь оказалась на автобусной станции Коньи. К сияющему стеклом и металлом зданию вокзала подъезжали один за другим автобусы, и я читала на них казавшиеся мне загадочно красивыми названия: Бурса, Кайсери, Невшехир…

Дан ехал из Анкары. Он выбрал более быстрый путь. Автобус из Анкары идет до Коньи всего четыре часа, а не десять, как из Стамбула.
Я немного отвлеклась и не заметила, как подъехал ярко-красный автобус из Анкары. Навстречу мне шел Дан. Полы его длинного черного пальто развевались под сильным февральским ветром, делая его похожим на огромную птицу. Из-под широкополой шляпы выбивались длинные седые волосы, и довершал картину красный шарф, концы которого бились на ветру, как флаги.

Несмотря на ставшую грузной фигуру, Дан по-прежнему ходил легко и стремительно. Его подбородок, как всегда, был победно вздернут, а взгляд устремлен поверх голов окружавших его людей. Но я-то знаю, что кроется за его «нездешним» обликом – ежеминутная бдительность, собранность, актерское внимание к деталям, мелочам жизни, непрестанно идущим в переработку его творческого воображения.

«Привет, Дан! Я тебе потом все расскажу. А сейчас вот, возьми почитай». Дан взял из моих рук книжку и стал молча читать. Я видела, как лицо его каменело, словно жизнь уходила из него. Чтобы освободить место для жизни другой, чужой, скрытой, как джинн в бутылке, в стихотворных строках.

Только ухватишься за краешек его благосклонности,
как вдруг он исчезает!
Но не вытаскивай его, подобно стреле из лука,
он исчезает.
Посмотри – его форма меняется,
он играет в игры обмана!
Он может принять форму,
но душа его исчезает.
Ты ищешь его высоко в небе –
он сияет луной в озере,
но когда ты входишь в воду –
луна опять на небе.
Ты ищешь его в несуществующем –
он дает о себе знаки здесь,
ты ищешь его здесь –
в несуществующее он уходит.
Как стрела, выпущенная из лука,
как птица твоих мыслей…

Мы сидели с Даном в кафе на холмах Мерама. Рядом шумел ручей. Он бежал вниз, в котловину серого города, начинаясь где-то здесь, на этих благодатных холмах, летом зеленеющих виноградниками. Под нами, как на ладони, был виден весь город, расположенный, словно в чаше, между невысоких холмов. На горизонте виднелся устрашающий конус вулкана. Местность эту, как и соседнюю Каппадокию, неоднократно сотрясали подземные толчки, а извержения вулканов покрыли землю толщей рыхлого туфа.

За эти два дня, пока я ждала Дана, я успела узнать очень много о Мевляне, его друге Шемсе и загадочных событиях, произошедших здесь семь столетий назад.
Дан попросил рассказать обо всем подробно, и я решила начать с истории, предшествующей появлению в жизни Мевляны Шемса.
 
Общепризнанно, что родился Джалаладдин Руми в 1207 году, но скорее всего, это произошло гораздо раньше – в 1200 или 1203. Родился он  Балхе. Сейчас это маленький городок в Афганистане, а раньше Балх был крупнейшим центром Хорасана, провинции, которая включала в себя районы Ирана и Афганистана. Интересно, что по легенде в Балхе в VI веке до нашей эры родился Зороастр. Здесь же он был и убит.

Отец будущего Мевляны, Бахааддин Валад, был очень известным мусульманским ученым, улемом. Ранним утром пятницы (случилось это, по разным источникам, то ли в 1212, то ли в 1219 году) Бахааддим Валад  уехал из Балха со своей семьей  и учениками навсегда. Отслужив свою последнюю проповедь с минбара – соборной мечети Балха, он спешно погрузил на верблюдов домашний скарб и во главе каравана отправился в странствие, продлившееся десять  лет.

… Тяжело груженый караван двинулся в путь. Впереди на лошади ехал Бахааддин, за ним пятеро мюридов, учеников, дальше, на верблюдах, женщины и дети. Нехитры были домашние пожитки, основной  тяжестью тюков, что везли верблюды меж своих горбов, стали книги: тома поэзии, медицинские, философские, богословские сочинения, бесценные трактаты по математике, астрологии, алхимии…
Вот уже скрылись вдали минареты Балха, города библиотек, медресе и обсерваторий. Пройдет еще немного времени, и город этот будет стерт с лица земли ордами Чингизхана.

Куда же держал путь караван Бахааддина? Однажды он так ответил  стражникам, встретившим его у стен Багдада: «Мы идем ниоткуда и придем в никуда. От Аллаха идем, и к Аллаху придем. И нет силы, что остановит нас!». Один-два дня на отдых в караван-сарае или медресе – и снова в путь!

Когда караван подошел к Нишапуру, столице Хорасана, Бахааддин решил встретиться с Аттаром. Тот был уже глубоким стариком и жил отшельником в пещере за городом. Аттар взглянул тогда на юного Джалала и сказал Бахааддину: «Твой сын зажжет огонь в сердце мира!» И, прощаясь, добавил, глядя вслед отцу и сыну:  «Удивительное зрелище! Река тянет за собой океан!» По преданию, там же, возле своего жилища, Аттар и передал Джалаладдину Руми свою бараку, духовную силу.

Вскоре после этой встречи, в 1220 г., Аттар погиб во время нашествия монголов. О его смерти есть история, похожая на притчу. Когда Аттар попал в плен, один из монголов, пожалев старика, хотел его выкупить за тысячу серебряных монет. Аттар попросил хозяина не спешить, ведь другой может дать больше. Чуть позже кто-то предложил за пленного охапку сена. На этот раз Аттар сказал: «Отдай меня за это сено, я большего не стою». Взбешенный монгол убил его. Так по-суфийски, Аттар призвал свою смерть…

«Подожди, подожди, давай разберемся. Что ты за эти два дня сумела узнать о суфизме?» - перебил меня Дан.

Я узнала о суфизме следующее.

Суфизмом называют течение внутри ислама, которое возникло сразу после смерти его основателя Пророка Мухаммада.

Появление людей в грубых шерстяных накидках (по-арабски суф – значит «шерсть») было протестом в виде аскетизма против начавшегося в среде мусульман морального разложения. Ислам терял былую чистоту, и по другой версии, слово суфизм произошло от сафа – «чистота», то есть суфий – это «тот, кто чист».

Ислам всегда с трудом терпел существование суфизма, по-разному строились отношения между человеком и богом в этих двух религиозных системах. Ислам требовал от человека покорности и безропотного подчинения Господину. Суфии же называли бога Возлюбленным, а себя Влюбленными в это непостижимое, надмирное существо, что носит имя Аллах. «Нет бога, кроме Любви», - настойчиво звучало в недрах ислама, религии, все более застывавшей в ритуалах и предписаниях. Неумолимо терял ислам живую человечность, словно уходил из него мальчик Мухаммад с его первым потрясением детства. Ем на смену приходил суровый надсмотрщик с религией, подобной «коммерции»: «Аллах купил у верующих их души, и их достояние за это – рай».
 
Среди первых суфиев была женщина, Рабийя ал-Адавийя.  Рассказывают, как однажды они шла по улице Басры, неся в одной руке факел, а в другой кувшин. Она говорила: «Я хочу бросить пламя в рай и вылить воду в ад, чтобы эти две завесы исчезли и стало ясно, кто почитает Бога из любви, а кто из страха перед адом и с надеждой на рай».


… Мухаммаду было шесть месяцев, когда его отдали на воспитание в семью кочевников, живших в пустыне. Там он счастливо прожил четыре года, играя со своим молочным братом и присматривая за домашними животными.

Однажды в полдень к мальчикам подошли двое незнакомцев в  белых одеждах. Один из них держал в руке золотое блюдо, наполненное снегом. Они положили Мухаммада на спину и, раскрыв грудь, вынули его сердце. Из сердца они извлекли каплю черного цвета, потом вычистили его сердце снегом и, вложив его на место, исчезли. Молочный брат Мухаммада бросился в шатер и рассказал о случившемся родителям. Халима, кормилица Мухаммада, и ее муж выбежали из шатра и увидели мальчика живым и невредимым, но со смертельно бледным лицом. Это происшествие так напугало Халиму, что вскоре мальчик был возвращен из племени Бану Саад к матери, в Мекку…

 
Глава 11,
которая объясняет, что такое мистицизм, повествует о жизни и смерти суфийского мистика Мансура Халладжа и содержит чрезвычайно заинтересовавшее Дана упоминание
 о розе


«Я все жду и не дождусь твоих слов о том, что суфизм – это в первую очередь мистическое течение в исламе, а не только аскетическое. Кстати, а как ты понимаешь, что такое мистицизм и кто такой мистик?» - заинтересованно спросил меня Дан.

«Ну, я думаю, что мистик – это человек, увлеченный чем-то загадочным, тайным, что не поддается рассудку», - ответила я.

«Да, это, конечно же, так, - согласился Дан. – Но все-таки главное в мистицизме другое, главное – это вера в возможность общения человека со сверхъестественными силами напрямую, без участия церкви и священников, путем личных экспериментов. Внутри любой религии существуют мистические течения: внутри иудаизма – каббала, индуизма – йога, буддизма – дзен-буддизм, христианства – различные гностические секты.

Для любого мистического сообщества свойственна система обрядов, магических ритуалов, которые по сути своей являются психофизическими экспериментами над человеческим телом и мозгом. Механизм мистерии строится на процессе включения в работу древних отделов мозга и правого «молчаливого» полушария. Участвуя в обрядах, мистик погружается в состояние «измененного сознания» и испытывает ощущения, недоступные ему в обыденности.

Какова судьба мистицизма в условиях господства крупнейших мировых религий? Как правило, мистики поначалу объявляются «еретиками», отступниками. Дальнейшая их судьба зависит от степени «агрессивности» нормативной религии и жестокости ее структурной организации. Мистики или уничтожаются как «враги веры», или выживают, уходя в подполье, засекречиваясь. Может произойти и такое: мистические течения благополучно «встраиваются» в господствующую систему, неизбежно теряя при этом свою неповторимость. А что ты думаешь о месте суфизма в исламе?»

Мне уже было известно (о чем я и рассказала Дану), что жизнь первых суфиев была полна опасностей. Ибн Араби чудом избежал гибели от рук фанатичных мусульман в Каире, лишь помощь друзей спасла его. Он скрылся в Дамаске, который был более терпим к «инакомыслящим». Аттара приговорили к смерти в родном Нишапуре, но помиловали и ограничились изгнанием из города.
 Двенадцатый век был богат на кровавые расправы: тогда в Персии и Сирии было казнено несколько известных суфиев. В шестнадцатом веке ислам расправился с персидским еретиком Хамзой Маламати, основавшим суфийское братство Маламатийя. Члены этого братства были исключительно вызывающи в поведении и одежде, отчего и получили название «маламатийя», то есть «презираемые». Подобный вызов общественному мнению суфии этого ордена расценивали как качество Совершенного человека, считая, что реагирование на оценки окружающих – есть признак «себялюбия», а значит – несовершенства.

Надо заметить, что суфии, будто бы сами стремились к смерти. Как Мансур Халладж, чей странный призыв некогда будоражил Багдад: «О, люди, Аллах дозволил вам пролить мою кровь – убейте же меня!»

«Теперь расскажи мне подробнее о Халладже. Он тоже был казнен?» - спросил меня Дан. Конечно же, я знала, что он просит о Халладже и была готова к ответу. Спасибо книге, купленной мной в музейном киоске, и старичку-курду, в смешной вязаной шапочке на голове и с длинными, вишневого цвета четками в руках. Он подсел ко мне на лавочку как раз в то время, когда я рассматривала странную гравюру в одной из книг. На ней была изображена казнь «Мученика Любви». Халладж стоял на помосте для казни. Со всех сторон в него летели камни, а он прижимал к груди розу.

Ахмет (так звали старичка-курда) заглянул в книгу, которую я читала, увидел рисунок и, перебирая четки, тихо спросил: «А вы знаете, что здесь происходит?» И старичок рассказал мне о жизни и мученической смерти Халладжа. Пока он говорил, с его подвижного удлиненного лица не сходило выражение страдания, и глубокая морщина перерезала высокий упрямый лоб уроженца Загросских гор.

… В то время, когда жил Халладж, а было это в девятом веке, суфизм разделился на две школы. Одна из них называлась «школой опьянения»: суфии особыми ритуальными методами вводили себя в мистический транс. Основателем этого направления в суфизме был Баязид Бистами. Кстати, он же ввел в суфизм понятие фана, что значит «смерть», «уход», полное уничтожение мистика в своей преданности Богу.

Одновременно с экстатической «школой опьянения» Баязида существовала «школа трезвости» багдадского суфия Джунайда, который призвал к сдержанности и контролю над своими эмоциями. Он считал, что мистические состояния суфиев не должны быть известны всем («Бог не разглашает свои тайны где попало»).
Халладж был последователем Баязида. Он не внял совету Джунайда – быть спокойней, сдержанней, вести размеренную семейную жизнь и, главное, не вступать в контакты с властью. Халладж с необычной для мистиков жаждой переустройства мира имел много друзей и врагов при дворе халифа. Попав в перекрест разных политических сил, он был обвинен в подстрекательстве к мятежу и казнен.

Мансур Халладж был в то время уже очень известен и своим крайне аскетическим образом жизни, и сверхъестественными способностями, и числом последователей (в последнем, третьем хадже, путешествии в Мекку, его сопровождало около четырехсот учеников).

В своих странствиях он общался с зороастрийцами – огнепоклонниками, манихеями – магами и астрологами, индийскими йогами и христианами-гностиками. Сохранились письма Халладжа – загадочные зашифрованные поэтические послания, оформленные в стиле манихейских рукописей: они написаны на драгоценной бумаге, особым шрифтом, где вместо знаков препинания используются специальные значки – красные овалы и цветы.

Халладж слыл колдуном, заключившим договор с джиннами. По слухам, он мог перемещаться во времени и пространстве и творить предметы из воздуха.
Что было причиной гибели Халладжа? Политика? Отступничество от ислама? Подозрение в скрытом христианстве? Обвинение в колдовстве? Есть предположение, что он был осужден на смерть самими суфиями. Джунайд говорил о Халладже: «Позвольте ему быть убитым… Недалеко то время, когда плаха окрасится его кровью».

Халладж не только предчувствовал свою гибель – он звал ее. Он говорил: «Есть одна тайна, которую можно выведать лишь на помосте для казни». Однажды он внезапно испытал ощущение «снятия завес», когда Истина предстала перед ним во всем своем нестерпимом для глаз сиянии, и Халладж почувствовал, как огонек свечи его жизни растворился в этом океане света. Тогда же он и произнес слова, ставшие позже знаменитым суфийским изречением, а самому Халладжу стоившими жизни: «Ана Ал-Хакк» - «Я есть Он». Это было неслыханное богохульство! Но Халладж продолжал утверждать: «Да, все есть Он. Халладж исчез. Но не исчез всепорождающий океан».

Когда Халладж в оковах шел к месту казни, он танцевал. Потом он взошел на помост, взглянул на собравшуюся толпу и выкрикнул: «Хакк, Хакк, Хакк! Ана А-Хакк!» Из толпы в него стали бросать камни, но он не чувствовал ударов. Лишь один раз он вскрикнул от боли, когда его друг Шибли бросил ему розу. «Зачем? Ты же знаешь, что этого делать нельзя!» - воскликнул Халладж.

Смерть Халладжа была страшна, его четвертовали. Но даже после того, как из изувеченного тела ушла жизнь, власти, боясь бунта, сожгли тело, а пепел бросили в Тигр. Предание гласит, что вода в Тигре стала подниматься; «Я есть Он!» - слышалось из глубины. Кто-то догадался бросить в реку хирку Халладжа, и вода опустилась…

… Стало темнеть. Конья расстилавшаяся перед нами, запестрела огнями. Надо было возвращаться с холмов Мерама в низину города.

«Мне не дает покоя эта история с розой. В чем упрекнул Халладж Шабли, когда тот бросил ему розу? Шибли разгласил какую-то тайну? Тайну «увитого розами креста»? – размышлял Дан, пока мы шли к автобусу, который должен был увезти нас в город. – Розенкрейцеры владели секретной практикой «поднятия розы с креста». Она делает человека невидимым. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом», - пообещал Дан, и мы подбежали к уже отъезжающему автобусу.

 
Глава 12
Мистический танец крутящихся дервишей


Мы спешили на обряд сэма, который сейчас можно увидеть в Конье поздно вечером в зале ресторана «Мевлеви». Сэма – это ритуал мистического танца в суфийском братстве Мевлевийя, Крутящихся дервишей. Это братство возникло после смерти Мевляны, Джалаладдина Руми, и поэтому получила такое название – Мевлевийя. Официально в турции сейчас не существует суфийских братств, они были запрещены. Ататюрком в 1926 году.

Но текке, дервишская обитель ордена Мевлевийя жива. Правда, сейчас она называется музеем, а сэма показывают туристам как экзотическое представление. Но это не так. Сэма остался священным танцем, в котором кружится, не зная покоя, дух Мевляны. И только увидев этот танец, можно понять фантастического Руми и его странные стихи…

Выше крыши, выше крыши седьмого неба
есть лестница, лестница круженья!
И когда сердца пылинок
почувствуют жар солнца,
они входят в танец, в танец.
Если ты шагнешь в их круг,
круженье станет тобой, а ты – круженьем…
Что ты делаешь, когда появляется Любовь
и ее когти смыкаются вокруг твоей шеи?
Я хватаю ее, беру в свое сердце
и тащу в круженье!

На входе в помещение, где проводился ритуал, нас встретили серьезные молчаливые люди. Был среди них и Мехмет, человек, с которым я успела не только познакомиться, но и побывать в его гостеприимном доме, полном детьми. Сейчас этот веселый, усатый человек был непривычно тих. Он дал нам «программки» с описанием танца и проводил в зал – полутемную комнату с рядами стульев вдоль стен. Через несколько минут, когда десяток зрителей расселся по своим местам, в зал тихо, как тени, вошли музыканты в длинных плащах и с музыкальными инструментами в руках. Они заиграли странную музыку, в которой в причудливый узор сплетались низкие и глухие голоса певцов и высокий чистый звук нея – тростниковой флейты.

Незаметно в зале появилось еще несколько теней в черных накидках и высоких войлочных шапках. Черный цвет плащей символизирует в  этом ритуале землю, материю, «могилу», и когда эти мрачные, тяжелые накидки сбрасываются на пол, в зале словно зажигается свет от сияния белых длинных одежд «крутящихся дервишей».

… Главным было вращение – в этой космической мистерии круженья Земли, неба, планет, звезд. Поначалу руки дервиша, начинающего танец, скрещены на груди, делая его похожим на бутон какого-то экзотического цветка, лепестков которого еще не коснулись лучи солнца. Постепенно руки расходятся и поднимаются вверх. Ладонь правой руки раскрыта к небу – в молитве, ладонь левой – опущена к земле. Непрерывно вращаясь на одном месте, дервиш словно настраивается на некий космический ритм. Он становится антенной, стержнем, каналом, который собирает и пропускает через себя силы Вселенной, начинающиеся в небесах и уходящие в глубь породившей человека земли.

Время исчезает, и наступает «вечное сейчас», время, о котором сказано в хадисе (предании о речах и поступках Мухамада): «Он держит наше сердце в Своих пальцах и когда Он подносит его к Своему лицу, мы трепещем от Его близости».

Ислам помещает рай и ад там, за границами реальной жизни, «за гробом». Кого-то ждет рай, кого-то – ад, а жизнь есть только тягостный «зал ожидания» Судного дня.

Суфии называют себя «детьми момента». Вакт, «метафизический момент», извлекает человек из потока времени, текущего из прошлого в будущее, и погружает его в мистическое состояние фана. Для суфиев рай есть фана, а те, кто не способен к растворению в Любви, пребывают в аду…

О полет полетов, о душа-птица,
лети в свой родной дом!
Ты свободна от клетки,
твои крылья трепещут,
лети от соленой воды
к фонтану жизни!
Иди! Иди! Из этого мира разделенья
к Единому,
миру за пределами слов!
Как долго мы были детьми
пыльного мира,
с карманами, полными земли и камней.
Улетим от этого детского поведения
на встречу настоящих мужчин,
где станем властелинами и королями!

Дан молчал всю дорогу, пока мы возвращались  гостиницу. Так же молча, мы разошлись по комнатам. Такая «задумчивость» была обычна для Дана. Я решила больше не тревожить его разговорами и отправилась спать.

Мы остановились в маленькой семейной гостинице. Хозяева, их дети и внуки жили рядом с нами, в соседних комнатах.

Утром хозяева позвали нас завтракать, и за завтраком, с обычными для Турции оливками, белым рыхлым сыром и рассыпчатым хлебом, старики-хозяева познакомились с Даном. Спокойную, неспешную беседу несколько подпортил Керим, младший сын хозяев гостиницы. Он нервно собирался на работу и, уходя, уже в дверях, он бросил нам раздраженно: «Суфии? Вы думаете, те люди, которых вы видели вчера, - суфии? А вы спросите у них, делают ли они пять раз в сутки намаз? И вообще, молятся ли они? Совершают ли омовения? Подают ли милостыню? И они ответят вам: «Нет, нет и нет. Значит, они не мусульмане. Значит, они не суфии. А этот ваш Шемс… Лучше бы этого человека не было рядом с Мевляной. Он испортил Учителю жизнь!».

Ну, что ж, Керим имел право говорить такие слова. Он был молод, он совсем недавно закончил теологическое училище и преподавал в медресе, исламской школе, арабский язык и Коран. Керим ревностно служил Аллаху и когда бил учеников линейкой по рукам, он хотел только одного, чтобы в их душах не было лени,  а было лишь усердие в постижении шариата, закона ислама.

Керим выразил общее мнение мусульман о суфизме: суфием может быть лишь правоверный мусульманин. Более того, суфий и мусульманин – это одно и тоже. Суфизм нынче полностью растворен в исламе. Корни суфизма – исламского мистицизма – очень глубоки, так глубоки, что уже мало кто увлечен этими археологическими раскопками. Корни подрублены. Может быть потому дерево некогда могучего суфизма сейчас столь слабо и клонит голову под сокрушительными ветрами ортодоксального ислама…

 
Глава 13
Я продолжаю рассказывать Дану о путешествии семьи Руми по странам Востока. Остановка в Конье, ознаменовавшая конец странствия


Дан благополучно пережил впечатление от увиденного вчера вечером и был готов слушать дальше мой рассказ.

«Давай вернемся к путешествию семьи Руми. Насколько я помню, их караван подъехал к Нишапуру, где Джаллаладдин встретился с Аттаром. Что было потом?» - спросил у меня Дан.

… Караван двигался дальше: Мекка, Медина, Иерусалим, Дамаск. Вдруг Бахааддин Валад сказал: «Бог приказывает мне идти в Анатолию. Меня зовет Конья». Караван уже вступил в Малую Азию. Мелькали города, входившие тогда во владения турок-сельджуков: Малатья, Акшехир, Кайсери… В Ларенде (сейчас это город Караман) пришлось задержаться, и не на несколько дней, а на целых семь лет. Конья была совсем рядом, в считанных часах езды от Ларенде, но судьба задержала их здесь, в этом гостеприимном зеленом оазисе, разделившем со странниками и горе, и радость. Здесь Бахааддин похоронил свою жену Мумине-хатун и внезапно заболевшего старшего сына Алааддина. Здесь женился его младший сын Джаллаладдин. Его женой стала Гаухар-хатун, дочь одного из отцовских мюридов, который когда-то вместе с ними покинул Балх. Здесь же родился их первенец Султан Велед, названный так в честь деда («Валад» по-турецки звучит как «Велед»).

Холодным весенним днем 1228 года караван Бахааддина прибыл в Конью, бывшую в то время столицей сельджукского султаната. Сам султан Алааддин Кей Кубад вышел навстречу маленькому каравану, помог Бахааддину сойти с коня и склонился перед ним в низком поклоне.

Алааддин Кей Кубад был потомком легендарного Сельджука – предводителя кочевого племени огузов, жившего некогда в среднеазиатских степях. В прошлом империя тюрков-огузов была огромной – от Китая до Византии, сейчас они доживала свой век на полуострове Малая Азия, в Анатолии.

Это было страшное время. Толпы людей бежали из Самарканда, Тебриза, Нишапура, спасаясь от конниц Чингизхана, оставляющего после себя моря крови.
Анатолия была прибежищем и спасением, а стены ее столицы,  Коньи, высокие, покрытые языческими барельефами, рвы с водой и мощные ворота создавали для беглецов ощущение защиты.

«Покажи мне эти стены», - встрепенулся Дан, любящий все «языческое».
Но стены эти, знаменитые мраморные стены Коньи с изображенными на них воинственными всадниками в пылу битвы и сказочными грифонами – крылатыми львами, сплетающимися в причудливый узор своими хвостами, похожими на стебли растений, - эти стены давно уже разрушило время, оставив их для нас только в предании.

Кочевники-язычники, сельджуки приняли ислам,  и султаны со всем рвением новообращенных стали собирать при дворе мусульманских ученых, шейхов, улемов. Отец Джалаладдина Руми получил должность имама, проповедника в главной соборной мечети Коньи, а вся семья поселилась в медресе. Это медресе, ставшее домом для Джалаладдина на всю его жизнь, тоже не сохранилось до наших дней. Известно лишь, что оно находилось в самой красивой части города, возле Сельджукского киоска – полуразрушенного куполообразного сооружения на высоком холме.
 
Только два года прожил Бахааддин Валад в Конье. После его смерти Джалаладдин занимает место отца и становится во главе мюридов. Его жизнь спокойна и налажена, он уверен в себе и всеми уважаем, у него подрастают двое сыновей. Теперь его учителем стал Сеид Бурханаддин, один из мюридов отца, названный «тайновидцем» за его необычайные способности читать мысли.
 
Он посылает двадцатичетырехлетнего Джалаладдина учиться в сирийские медресе и ханаки, суфийские обители. Два года провел Руми в Дамаске и Алеппо, слушая речи мудрецов. В Дамаске он мог встретиться и с Ибн Араби, который жил в то время здесь, окруженный огромный семьей и массой учеников. Было ли это на самом деле, мы не знаем. Но существует легенда о другой его встрече – со странным дервишем на базарной площади Дамаска.

Джалаладдин проходил через площадь, полную людей. Вдруг из толпы выбежал человек в дервишской одежде, схватил его за руку, поцеловал ее и быстро сказал: «О, господин мира, пойми меня!». Прежде чем Джалаладдин успел что-то сказать, дервиш исчез в толпе.

Считается, что это была первая встреча Мевляны с Шемсом.

Вскоре Сеид-тайновидец, закончив обучение Джалаладдина, уехал в Кайсери. Перед расставанием он сказал: «Ты готов сейчас, мой сын… Ты стал львом науки и знания. Два льва не могут жить вместе, поэтому я уезжаю. К тому же ты скоро встретишь друга, который будет зеркалом для тебя,  а ты для него. Он поведет тебя в мир духа, а ты поведешь его. Каждый из вас будет дополнять другого, и вы станете величайшими друзьями в целом мире».

Это произошло. Правда, произошло это не скоро: должно быть пройти еще 12 лет, чтобы пути Руми и Шемса пересеклись в точке, названной Мердж ал-Бахрейн – Встреча двух океанов.

Сейчас в Конье уже нет ни караван-сарая, у стены которого сидел тогда Шемс, ни медресе Алтун-Апа, откуда с богословского собрания ехал Мевляна. Предполагается, что Мердж ал-Бахрейн находился около отеля «Сельджук», недалеко от центра города.

 
Глава 14
Летающий Шемс


… Шемс пришел в Конью накануне и переночевал в караван-сарае. Утром по своей всегдашней привычке он вышел на улицу и, сев у стены караван-сарая, погрузился в наблюдения: для Шемса каждый город имел свое лицо, голос, запах, настроение.

Шемс был каландаром, странствующим дервишем. Про каландаров, в великом множестве бродящих по пыльным дорогам, говорили: «Их пища – что подадут, одежда – то, что на них надето, дом – место, где они останавливаются». Всем имуществом шестидесятилетнего Шемса были только потрепанный халат, войлочная шапка, циновка и посох.

Каландары, эти безродные странники, были очень неблагонадежными с точки  зрения ислама: они не соблюдали обрядов,  не отказывались от вина и боготворили музыку. Что касается запрета на вино и музыку, у мусульман есть такая притча: «Когда Шайтан попросил у Аллаха оставить ему хоть что-нибудь на земле, где он мог бы властвовать, он получил следующее: местом Шайтана на земле стал перекресток, домом – баня, питьем – вино, книгой – стихи, муэдзином, зовущим на молитву, - музыкант».

Для Шемса муэдзином были звуки ребаба, восточной лютни и нея, тростниковой флейты, а его молитвой был  мистический танец, сэма.

Шемса называли Летающим – за его нелюбовь к длительным остановкам и невероятную способность «исчезать», да так незаметно, что его ухода обычно никто не видел.

Шемс в своих странствиях обходил стороной медресе и ханаки. Там его могли узнать, а его бунтарские речи были известны всем. Лучше быть неузнанным при такой скандальной репутации, как у Шемса. Он ночевал в караван-сараях. Расстилал свою циновку и просил у хозяина воды с куском хлеба. В одной харчевне Дамаска хозяин догадался, что перед ним – сам Летающий Шемс,  и из уважения решил угостить его горячей пищей. Пока он ее готовил, Шемс, поняв, что его узнали, исчез.

Ушел он и из Эрзурума, где он учил грамоте тамошних детей. Недолго он пробыл простым учителем в этом городе. Скоро вокруг него стали собираться толпы, и он снова тихо исчез.

Когда-то вот так же он ушел от своего учителя – Корзинщика Абу Бакра из Тебриза, и вот Шемс уже старик, а он все бродит по свету в поисках своего шейха. Все встреченные ему люди кажутся «пустыми», несмотря на одежду учителей-мюршидов, в которую они облачаются. Часами они могут говорить о боге, знают наизусть Коран. Книги,  а не жизнь – их учителя, и за потоками слов и заученной информации кроется пустота.

Шемс знал: духовное нельзя осознать, его нужно пережить. И Шемс жил, бродя с места на место, изучая мир и царящие в нем законы.

Шемс двигался через Анатолию, приближаясь к Конье. Однажды в Аксарае, уже совсем недалеко от Коньи, он, не найдя лучшего места для ночлега, устроился в уголке мечети. После вечерней молитвы муэдзин пошел закрывать дверь и увидел спящего там человека. «Ты кто? – спросил он раздраженно. – Иди отсюда и поищи себе другое место!». Шемс ответил: «Я бедный странник, разреши мне остаться только на одну ночь». Муэдзин продолжал злобно гнать Шемса, осыпая его проклятиями. Шемс не выдержал и со словами: «Чтоб твой язык распух!» - ушел из мечети.

В то же мгновение язык муэдзина стал увеличиваться в размерах, и он, задыхаясь, позвал имама. «Верните этого человека, я хочу попросить прощения, - прохрипел он. Имам догнал Шемса, но тот сказал: «Поздно. Это уже не в моих силах. Я могу только молиться, чтобы на том свете его не очень мучили». Когда имам вернулся, муэдзин был уже мертв.

Шемса считали колдуном. Он мог убить не только словом, но и взглядом. Еще она легенда рассказывает о том, как однажды от взгляда Шемса упал замертво дервиш, который во время сэма постоянно касался его подолом своей одежды. Когда Шемса пытались догнать, он «улетел по воздуху»…

Речи Шемса были путаны и непонятны. Он говорил: «Все ссылаются на своего шейха, а я пью воду из самого источника». Не находя ни в ком отклика. Шемс предпочел замолчать и замкнуться в своем одиночестве.

Когда 25 ноября 1244 года глаза Шемса и Руми встретились, «два океана слились в одном». И молчащий Шемс обрел язык, язык мистики и поэта. Вместо Шемса заговорил Руми, превратив его смутные речи в ритмичные строки суфийских молитв:

Если Он сделает из меня кубок,
я стану кубком.
Если Он сделает из меня кинжал,
я стану кинжалом.
Если Он сделает меня фонтаном,
я буду давать воду.
Если Он сделает меня огнем,
я буду давать жар.
Если Он сделает меня дождем,
я принесу урожай.
Если Он превратит меня в иголку,
я проткну свое тело.
Если Он превратит меня в змею,
я дам яд.
Если Он сделает меня другом,
я буду служить только Ему.

… Ветер гнал по мостовой обрывки газет. Туда и сюда сновали машины. За стойкой рецепции отеля «Сельджук» скучала молодая черноглазая турчанка. Мало туристов в февральской Конье…

А наши с Данном мысли были далеко отсюда. Великая вещь – воображение! И не нужно быть Магом, чтобы суметь почувствовать, как бьется живое сердце человека, пусть даже обитающего в 13 веке!

 
Глава 15,
в которой встречаются два океана


… Площадь была залита солнцем. По ней шли люди, возвращавшиеся  домой после молитвы из соседней мечети. Вдруг толпа расступилась, и на площади показался человек, ехавший на ослике. Этот высокий худой человек, лет сорока, был одет в длинный плащ с широкими рукавами и большую чалму улема, богослова самого высокого ранга. Слева и справа от него шли ученики. Человеком на ослике был Джалаладдин Руми. К этому времени он уже стал муфтием четырех медресе, и по своему положению считался лицом, почти равным султану.

Руми возвращался с урока, который он давал в медресе Алтун-Апа. Он пребывал в глубокой задумчивости. Его опушенные к земле глаза говорили о том, что мыслями он очень далеко от людей и этого мира. Вдруг чья-то рука схватилась за поводья и остановила осла. Джалаладдин поднял глаза и увидел странного человека с горящим взглядом.

- Это ты Мухаммад Джалаладдин, сын Султана Улемов из Балха?

- Да.

- У меня есть вопрос к тебе. Скажи, кто выше – Пророк или Баязид Бистами?

- Что за вопрос? Конечно, Мухаммад – величайший из двух…

 Странный дервиш улыбнулся и снова спросил:

- Но почему тогда Мухаммад говорил: «Сердце мое ежедневно покрывается ржавчиной,  и по семьдесят раз в день я каюсь перед Господом моим!». А Баязид утверждал: «Я очистился от всех несовершенных качеств, и в теле моем нет ничего кроме Бога. О, сколь я велик!».

Джалаладдин, словно поняв, как важна сейчас эта минута, окончательно стряхнул с себя отрешенность и пристально посмотрел в глаза незнакомцу. (Шемс потом вспоминал этот взгляд: «Я сразу опьянел от чистоты его сердца»).

- Мухаммад каждый день одолевал семьдесят стоянок. И каждый раз, достигнув новой, каялся в несовершенстве знания, достигнутого на предыдущей. А Баязид вышел из себя от величия, достигнув одной единственной стоянки, и в ослеплении произнес эти слова.

Услышав ответ, Шемс покачнулся, словно под его тяжестью, и упал на землю без сознания. Руми спрыгнул с осла, подбежал к упавшему и помог ему встать. Люди расступились, дав дорогу Джалаладдину и старику-дервишу. Джалаладдин повел его за руку – домой, в медресе. Двери медресе впустили их и закрылись, отгородив от шумящей в недоумении толпы.

Нам трудно сейчас понять сокровенную суть этого разговора на сугубо богословскую тему. Но ясно одно: каждый из собеседников был потрясен услышанным, и искра, высеченная этой встречей, дала начало большому пожару.
Двери медресе закрылись от всех на целых полтора года. Никому, кроме сына султана Веледа, не разрешалось входить в комнату Джалаладдина. Ученики, занятия в медресе, проповеди в мечети и богословские диспуты – все было забыто. «Солнце Шемса взошло за спиной Мевляны, и он стал тенью», - вспоминал Султан Велед.

Когда-то известный багдадский суфий, шейх Кирмани, захотел стать учеником Шемса. Шемс сказал: «Тебе не вытерпеть общения со мной». Кирмани очень просил, тогда Шемс сказал, что он согласится, если тот выпьет с ним вина на площади Багдада. «Это невозможно!» - ответил Кирмани. «Тогда хотя бы купи для меня вина и поговори со мной, пока я буду его пить». – «Это тоже невозможно», - был ответ Кирмани. «Ну, что ж, ты не можешь быть моим другом. К тому же я ищу не ученика, а учителя, не мюрида, а мюршида, руководителя, друга. Настоящего друга, полного терпения».
 
Такому же испытанию подверг Шемс Джалаладдина. Потрясенный, он повиновался и принес вина. Увидев Джалаладдина, на лице которого были написаны ужас и отвращение, Шемс промолвил: «Ты оказался сильнее, чем я думал. Ты можешь взять на свои плечи ношу, которая другим не под силу». Потом он вылил вино и обнял Джалаладдина. И стало непонятно, кто из них учитель, кто ученик, кто ведущий, кто ведомый – на этой дороге к Свету, скрытому за тысячами завес.

Побросав все книги Джалаладдина в воду бассейна во дворике медресе («Не читай! Не читай! Не читай! На что нам мертвый бог, коль есть живой»), Шемс посвятил друга в мистическое таинство под названием суфизм.


Смотри! Это Любовь – полет в небеса,
сотни завес из слез в каждом взоре,
сотни завес из слез в начале
 путешествия к концу.
Привет этому миру, оставленному позади!
Такое не увидишь обычным взглядом!
Я молвил: «О сердце, войди в круг Влюбленных,
Загляни за пределы видимого,
найди сокровище в уголке своей души!
О душа, откуда пришло к тебе это дыхание?
О сердце, откуда пришел к тебе этот трепет?
О птица, расскажи мне это на языке птиц,
потому что я знаю ваш секретный язык!
И душа промолвила: «Я была в мастерской Бога,
когда он делал «дом из воды и глины».
Я хотела бежать, пока Он не закончил,
Но Он схватил меня
 и превратил в мячик для своих игр!

 
Глава 16
Путь суфия подобен спирали


Город был взбудоражен: уважаемый всеми учитель попал во власть колдовства. Этот Шемс, бродяга без роду и племени, уводит его от людей в свой непонятный мир. Когда Джалаладдин слышал об этом от Султана Веледа, он плакал: «О, если бы они знали Шемса лучше, они бы не смели так говорить!».

Входить в комнату Джалаладдина по-прежнему мог лишь Султан Велед. Однажды он низко поклонился Шемсу и поцеловал его руку. «Велед, что случилось? К чему это почитание?» - удивился Шемс. «Учитель, отец объяснил мне, как ты велик, и я хочу всю жизнь служить тебе», - произнес Султан Велед. «Нет, Мевляна приукрашивает меня. Тысячи Шемсов Тебризи не больше, чем пылинки в свете его солнца. Мне никогда не достичь величия твоего отца».

Шемс не оставлял Мевляну одного. Он сидел у двери медресе и не пускал никого, кто пытался туда войти. Одного мюрида он спросил: «Что ты принес своему учителю в благодарность за его внимание?». Юноша возмутился: «Кто ты такой, чтобы спрашивать меня об этом? А что ты сам дал ему?». «Я отдал ему свою жизнь. Я  пожертвовал ради него своей головой. Разве этого не достаточно?» - тихо ответил Шемс.

Возмущение учеников и бывших друзей Мевляны достигло крайнего предела. Последней каплей стало происшествие на меджлисе, духовном собрании, куда Шемс и Мевляна пошли вместе. Тихо и незаметно сидевший в уголке Шемс вдруг вскочил и выкрикнул: «До каких пор вы будете проводить время, повторяя одни и те же речи, сказанные кем-то и когда-то? Где же наконец ваши собственные слова?».
Шемса окружала злоба и ненависть и, чувствуя это, в марте 1246 года он исчезает из Коньи. Никто не видел, когда и куда он ушел.

Мевляна словно сошел с ума от горя. Сначала он заперся у себя в келье и стал писать стихи, газели. Без остановки, дни и ночи, газель за газелью.
Потом он бросился на поиски. Он разослал людей во все возможные края, где мог скрываться Шемс, а сам помчался в Дамаск. Как одержимый он блуждал по улочкам Дамаска, заходя в каждый дом, каждую таверну, расспрашивал о Шемсе каждого, кто встречался ему на пути.

В Дамаске Шемся не было, но именно здесь, в лабиринтах Дамаска, Мевляна впервые испытал внезапное ощущение, которое он выразил так: «нет разницы между мной и им – я ищу себя, потому что он и есть я».
Когда-то Аттар уже рассказал нам историю подобного духовного  поиска в своей «Беседе птиц».

… Мудрый удод собрал птиц и предложил им отправиться на поиски  таинственного и могущественного Короля по имени Симург, который живет на горе Каф. Птицы долго сомневались и боялись отправляться в неведомый путь. Наконец, решившись, пестрая компания из тридцати птиц, в которой каждая птица обозначала какое-либо человеческое качество, начинает странствие. Семь долин пересекают путешественники, и каждая из них – ступень на пути к  цели. Что ждет в конце полного опасностей пути? Оказывается, что великий Король, которого они искали, - это они сами и есть, потому что арабское слово си мург значит – «тридцать птиц»…

Духовный путь суфия похож на спираль. Двигаясь по его кольцам, Человек Пути уходит все глубже и глубже в мир внутри себя. Вспомни, читатель, как двенадцатилетний Джалаладдин начал свое путешествие вместе с отцом по Востоку: Багдад, Мекка, Иерусалим, Дамаск… Поначалу спираль делает широкие витки в пространстве. Потом спираль постепенно сжимается, ее витки стягиваются все туже и туже, и вот они достигли финальной точки.

Для Руми такой точкой, венчающей спираль, стала встреча с Шемсом. Туго стянутая спираль, превратившаяся в точку, в невиданной силы энергетический сгусток, в любой момент может разжаться и «выстрелить» в небеса…
Только тому, кто достоин, уготована такая встреча. Встретив Шемса, Руми смог «познать себя» - он увидел в глубине собственного существа полыхание огня бессмертного духа.

«Ни в небесах, ни на земле меня нет, но я живу в сердце моего верного раба», - этот хадис был для суфиев самым любимым. А Шемс шел дальше. Он говорил: «Лица всех людей повернуты к Каабе, но уберите ее, и вы увидите: все они поклоняются сердцу друг друга».

Человеческое сердце – грубый серый камень. Но если оно попадет в руки умелого каменотеса, оно может превратиться в бриллиант. Так считают масоны, «вольные каменщики». Суфии же превращают камень сердца – в зеркало. Позже Руми напишет об это притчу под названием «Спор византийцев с китайцами». Кто победит в состязании за право быть лучшим живописцем? Китайцы расписали стены дворца искуснейшими многоцветным узорами, израсходовав на это бочки драгоценных красок. А византийцы попросили для своей работы лишь немного старых тряпок, какой-то ветоши. Они выбрали одну из стен дворца и долго, дни и ночи, полировали эту грубую стену своими тряпками, пока они не стала блестеть, как зеркало. И когда в последний день мастера сняли покров с выбранной ими стены,  в ней,  как в зеркале, отразилось все многоцветье мира.

«Микрокосм есть отражение макрокосма, - как сказал когда-то об этом Гермес Трисмегист, Гермес Трижды-величайший…

О если бы деревья могли странствовать,
имея ноги или крылья,
они не страдали бы от ран,
оставленных топором и пилой!
Для солнца неудивительно
уходить каждую ночь
и появляться каждое утро вновь,
давая миру свет.
И если бы океанская вода
не поднималась к небу,
не оживали бы растения
от ручьев и нежного дождя.
Капля покидает родную землю –
и вновь возвращается
в устрицу, ждущую свою жемчужину…
Как Юсуф, покинувший своего отца
в горе, слезах и тоске,
отправился в странствия
за своей судьбой,
так ноги ждут путешествия,
путешествия внутрь себя.
Как в рубиновой шахте находишь
солнечный оттиск,
так, путешествуя – из себя,
приходишь – к себе,
превращая пыль
в чистое золото.
Как каждого дерева
касаются теплые лучи,
так светит на всех с небес
Солнце Тебриза.

 
Глава 17,
в которой я отступаю от основного повествования, чтобы начать рассказ о нашей с Даном работе


Поэзия, как экзотический цветок, не выживет без внимания усердных садовников. Мощный сорняк убьет нежные ростки. Так умирает нынче поэзия, ибо читают ее все меньше и меньше. А суфийские стихи уже не читают совсем. Не так давно один очень модный на Западе турецкий писатель назвал стихи суфиев плоскими и невыразительными. Потом, подумав, он добавил: «Чтобы они ожили и зазвучали, нужно проникнуться атмосферой их времени». Но и этого недостаточно, хочется сказать мне. Даже «проникнувшись атмосферой» того далекого и непонятного времени, ты, читатель, не поймешь и не полюбишь этот чужой Восток, если не постараешься измениться сам.

Мир Запада пресыщен и ленив, а если вдруг кого-то из его представителей начинает одолевать жажда деятельности, он становится невыносимо суетлив. Когда же западный человек «отправляется в путь» за духовным знанием – он или пускается в рискованные эксперименты над своей психикой, или погружается в книги. И то и другое уводит ее все дальше и дальше от реальной жизни…
Восток представляется нам пассивным, застывшим, чуждым тем переменам, которым так кичится Запад. Но это лишь видимость.

В индуизме есть понятие садхана, что означает «внутренний путь». Человек, идущий по пути садханы, порой ничем не отличается от других людей: он живет «в миру», и имеет профессию, дом, семью, детей. Но внутри его существа происходит гигантская работа, которая, как правило, не видна окружающим. Чем же так напряженно занят человек «внутреннего пути»? Каждый момент своей жизни он ищет ответы на вопросы, поставленные перед любым из искателей еще гностиками: «кто я, где нахожусь и куда держу путь?». Убежденный, что истина не познается, а переживается, человек Пути видит в любой минуте реальной жизни некий обучающий урок. Он всегда внимателен, собран, преисполнен уважения к учителю и знает цену любой неисправленной вовремя ошибки.

Для суфиев, «людей в заплатанной одежде», жизнь была бесконечным путешествием. Они называли этот путь – тарик. Тарик размечался особого рода стоянками, макамат, каждая из которых служила определенной жизненной цели и по сути своей была той или иной  ступенью в длинной лестнице духовной эволюции. Руми писал об этом так:

Я умер камнем и стал растением.
Я умер растением и стал животным.
Я умер животным и вот я человек.
Но и потом я должен двигаться дальше…

Но так уж повелось, что люди, пребывающие в статике, не любят людей динамичных. Человек деятельный – всегда нарушитель покоя. Покоя сонного болота. А сколько грязи и дурного запаха кроется в глубинах стоячей воды!
По мнению суфиев, лишь одно из трех условий может вырвать человека из упорного сопротивления движению: или удар судьбы, или одухотворенная любовь, или встреча с учителем.

Но никогда не понять этой мудрости человеку Запада: удар судьбы он воспринимает как трагическое и несправедливое бедствие, одухотворенной любви предпочтет секс, а учителя – по причине убежденности в своей исключительной «самодостаточности» - и на порог не пустит…

Дан был заброшен судьбой в этот мир – мир Запада, сытый и эгоцентричный. Однажды он отказался играть в спектаклях, загоняющих человека в беспросветный жизненный тупик, и ничто не могло поколебать его в этом решении – ни деньги, ни обещания славы, ни истерические бредни газетчиков.

Я не знаю точно, когда произошел этот переворот в душе Дана: его мир был всегда наглухо закрыт от любопытных взоров. Знаю лишь, что произошло это давно. Что было причиной его ухода из театра? Или, может, это театр стал уходить от него? Театр резво устремился по дорожке масс-культуры, петляющей меж помойных куч и красных фонарей борделей. Дан стал меньше играть в спектаклях, режиссеры получали отказ за отказом. Потом он надолго исчез из поля зрения театралов. Говорили разное: Митчелл лечится в психиатрической клинике, до которой его довела роковая любовь; Митчелл поселился в далеком индийском ашраме и изучает йогу; Митчеллу встретился какой-то легендарный алхимик, и они вдвоем удалились от мира на острове Англси… Говорили многое. Возможно, все это было лишь слухами.

Мне доподлинно известно лишь, что случилось потом: Дан увлекся придуманной им «стихотерапией» и создал свой театр. Дан, этот человек с другой планеты, лучше, чем кто-либо другой, видел, что психическое заражение человека злом перешло уже все возможные пределы. И если еще что-то можно сделать, чтобы приостановить безумие, он будет это делать. Так решил Дан.

«Друзья, - сказал Дан на нашем первом общем сборе, – можно углубляться в бездны подсознания и погружаться в «отстойники» человеческих чувств. Можно даже сделать из этого произведение искусства. Фрейд назвал эту муть психотерапией, выдав «отстойник» за источник чистой воды. Мы будем стремиться не вниз, а вверх, в сферы ясного воздуха, огненного солнца и вечно живого эфира».

Так сказал Дан, и театральная труппа под названием «Театр Дана Митчелла» приступила к работе. Ричарда Джоунза, когда-то очень известного, но позже совсем забытого театрального художника, Дан нашел в одном из злачных мест лондонского Сохо. Стиви, Стивена Скотта Дан подобрал еще мальчишкой на улице закопченного Шеффилда, где тот болтался с гитарой за плечами среди разного рода бродяг. Стиви был нашим звукорежиссером. Третьей являлась я, выполняющая в Театре Дана Митчелла функцию искателя.

 
Глава 18
Мы снова в тринадцатом веке. Руми пишет письма Шемсу, и Шемс возвращается



Не найдя Шемса в Дамаске, Мевляна возвращается в Конью и вновь закрывается от людей за стенами своей кельи.

Прошло еще несколько месяцев тоски и отчаяния, как вдруг неожиданное известие приходит из Дамаска: там видели Шемса. Мевляна пишет свое первое письмо, с верным курьером отправляет его в Дамаск. Он пишет: «Я прошу тебя, приди, приди без промедления. Когда ты вернешься, я буду снова весел, а сейчас я как мертвый. Я умоляю тебя, приди».

Шемс не ответил, и новый курьер везет полные боли строки: «Привет тебе, о, величайший в мире… Мое здоровье и моя болезнь в твоих руках, поверь мне. Скажи, есть ли лекарство от тоски?».

Шемс молчал, и третье письмо Мевляны было уже лишь кратким вздохом смертельно больного человека: «Я буду молиться, что бы ты был жив и здоров. Пусть Бог защитит тебя».

Наконец Шемс ответил,  и Мевляна был вне себя от счастья. Шемс писал из Дамаска, и свое четвертое письмо Мевляна отправил в Дамаск с Султаном Веледом. Шемс должен был получить его непременно. Мевляна писал: «С той поры, как ты отправился в путь, я истаял, как свеча, что горела всю ночь напролет. Воск мой сгорел без остатка и весь обратился в огонь. Вдали от лица твоего мое тело – развалина, и в  этой развалине дух мой – ночная сова. Без тебя каждый день побивается радость камнями, будто она – сатана. Ни единой веселой и внятной строчки с моих губ без тебя не слетело. Лишь услышав слова, что в письме ты написал, я на радостях пять – шесть газелей сложил. О, Солнце, озари, наконец, сумрак ночи зарею рассвета!».

Больше месяца добирался Велед с двадцатью  спутниками до Дамаска. Шемс был найден в одном из городских кабачков мирно играющими в шахматы. Без промедления они отправились в путь. Султан Велед попросил Шемса сесть на его лошадь. Он сказал: «Ты мой учитель, а я твой раб», и эта дорога длиной в месяц, которую Велед прошел пешком из Дамаска в Конью, стала инициацией, посвящением в мистическую веру старшего сына Мевляны.

Своего младшего сына Мевляна назвал Алаеддин, в честь брата, умершего в Ларенде. Видимо, много хлопот доставлял Алаеддин отцу, если тот писал ему такие строки: «Ради Бога, ради Бога, ради Бога, если хочешь успокоить сердце отца, не забывай о доме своем и домашних своих. Да спадет пелена с глаз сына моего, ибо там, куда направил ты коня, нет ничего, кроме миража. Многие скакали туда же, но, прискакав, видели: воды там нет. Не надо, не надо, не надо, и все тут! Слабый отец твой десятки раз ходил к эмиру Сейфеддину и его людям, прижав руки к груди, стоял в прихожей рядом с обувью, хоть знаешь ты, это не в моих обычаях. Но ради тебя я пошел и на это…».

В семье Мевляны росла приемная дочь, молодая девушка по имени Кимья. Очень хотел Мевляна ввести Шемса в свою семью и хоть каким-то образом привязать его, бродягу, к дому. После недолгих переговоров с Шемсом и Кимьей была сыграна скромная свадьба, и Шемс стал жить в медресе на правах члена семьи. (Сейчас, по прошествии семи веков, существование Кимьи в истории с Шемсом подвергается серьезному сомнению. Дело в том, что слово Кимья означает «химия», и в этом видится намек на занятия некой духовной алхимией, объединяющей Руми и Шемса).

Пересуды в Конье не прекращались, город раздраженно гудел. Двери медресе по-прежнему были закрыты для посторонних, его обитатели жили своей непонятной для горожан жизнью.

Шемс и Кимья жили в небольшой келье медресе, выходящей во двор. До нас дошел один эпизод стычки Алаеддина с Шемсом. Беспутный Алаеддин шел по двору со своими друзьями и громко разговаривал. Шемс сделал ему замечание и попросил не шуметь, когда то проходит мимо его кельи. Алаеддин обиделся и зло спросил: «Чей это дом ты так ревниво охраняешь? Это дом моего отца».

Дальнейший ход событий, приведший в конце концов к гибели Шемса, принято связывать со вспыхнувшей в душе Алаеддина ненавистью к чужаку. Так ли это было на самом деле – неизвестно. Кроме этого эпизода перебранки Алаеддина с Шемсом в медресе, других свидетельств их вражды история не сохранила. Видимо, откликаясь на это событие, Мевляна пишет письмо Алаеддину с такими словами: «Если кто-либо толкает нашего сына на путь, противный его природе, да не спешит он устремиться по этому пути… Считай, что в этой келье живет твой отец. Сколько тупых и простодушных людей склоняются на злые дела только лишь потому, что другие тоже это творят. Но разве разумный человек выбьет себе глаз, если у кого-то нет одного глаза? И не станет содомитом разумный оттого, что таков кто-то другой, не пристала ему подобная гадость!».

Неожиданно заболела и умерла затворница Кимья. «Бедная девочка умерла от тоски. Шемс – колдун, он сеет только зло  и гибель. Когда только он оставит в покое Мевляну!» - слышалось отовсюду. Эти разговоры не могли не достигнуть ушей Шемса, и однажды он сказал Веледу: «Все ополчились против меня. Что ж, на этот раз я уйду так, что и следов моих не отыщут».

 
Глава 19,
в которой Шемс вновь уходит, и на этот раз уже навсегда


Шемса убили ночью. Предполагается, что это были семь человек, возглавляемые Алаеддином. Они сидели в засаде во дворе медресе, вооружившись кинжалами. В келье Мевляны горела свеча, и в ее мерцании были видны две фигуры, погруженные в беседу. Вдруг раздался стук в дверь, и чей-то голос прокричал: «Учитель Шемс! Дервиш пришел к тебе из дальних мест, чтобы поцеловать твою руку и вновь отправиться в путь. Не можешь ли ты выйти на минутку?». Шемс медленно встал с места и пошел к двери. Мевляна тоже хотел подняться, но вдруг почувствовал, что ноги словно отказались его слушаться. Он так и остался сидеть, бормоча строки из Корана: «Солнце, луна, звезды – все в твоей власти. Как велик ты, Господин небес…».

Шемс не вернулся. Раздался лишь краткий вскрик: «О боже!» - и тьма поглотила его навсегда. Во дворе остались лишь несколько капель крови, смытые вскоре холодным декабрьским дождем…

Был ли убит Шемс той ночью пятого декабря 1247 года или он ушел, как уже уходил когда-то? Говорят, что он ждал прихода каких-то дервишей, которые должны были помочь ему скрыться. Не тот ли дервиш приходил к нему декабрьской ночью? Есть также версия, что, вскрикнув, Шемс, обладавший гипнотическими способностями, поверг нападавших в бессознательное состояние и бежал.
Дальше события развивались так. Вскоре после исчезновения Шемса Велед видит сон, в котором Шемс описывает ему случившееся: он был убит людьми Алаеддина, и его тело брошено в колодец неподалеку от гробницы управителя султанского дворца Гевхерташа.

Велед и несколько его друзей отправились к колодцу, нашли  в нем тело и похоронили его тут же, поблизости. В хронике жизни Мевляны Ахмет Эфляки (шейх братства Мевлеви, поэт, астролог XIV века) пишет: «Секрет знали только эти несколько». Неясные слухи бродили по Конье, но это были только слухи,  а Султан Велед молчал. Никто не смел сказать, что Шемс был убит. Лишь спустя десять лет после этих событий Велед рассказал о том, что произошло, своей жене Фатиме. Фатима хранила тайну еще полвека, и уже в глубокой старости, когда Мевляны и Веледа давно не было в живых, она рассказала обо всем своему сыну.

Но тогда, в 1247 году, Велед решил скрыть от отца правду, к тому же Мевляна не хотел верить в смерть Шемса, все еще надеясь, что тот вернется. Но Шемс исчез бесследно. Лишь однажды какой-то бродячий дервиш сказал, что видел Шемса, и Мевляна на радостях отдал ему тюрбан и плащ. «Зачем ты это сделал? Ведь он лжет!» - говорили ему друзья. «Я отдал ему свою одежду за ложные вести. За правду я отдал бы жизнь», - отвечал Мевляна.

Только стихи спасали его в те дни. Каждый день он писал по несколько газелей. Раньше он подписывал их псевдонимом Хамуш, что значит Умолкнувший. Сейчас под всеми стояло – Шемс Тебризи.


Когда ты видишь солнце, помни –
это выражение любимого лица.
Когда ты видишь плачущие тучи –
это я плачу!
Когда ты видишь хрупкий месяц,
тающий подобно мне,
о помни, только ради тебя
угасает моя бедная душа!
Посмотри на небо, приветствуя
эти танцующие сферы,
и вспомни, как я танцевал
в самозабвении!
Когда ты видишь, как тьма заполняет мир,
подобно вражеским армиям,
о помни ту душу-птицу, что сидит,
сложив горящие крылья!
Когда ты видишь на горизонте Марс,
жестокий и кровавый,
о помни, как может убивать взгляд,
жаждущий крови!

Возможно, Мевляна догадывался о случившемся. Он полностью отдалил от себя Алаеддина, не простив ему неприязни к Шемсу, а когда Алаеддин умер, заболев малярией, Мевляна не пришел на его похороны. Алаеддина похоронили в одном мавзолее с дедом, и на саркофаге над его могилой написали обычные для мусульманина слова, прославляющие умершего и его род.

Был ли причастен Алаеддин к гибели Шемса? Об этом никто уже никогда не узнает.

И нам остается только гадать, что произошло с Шемсом на самом деле тем дождливым днем декабря…

 
Глава 20
В музее Мевляны Джалаладдина Руми


Когда мы с Даном, постояв в небольшой очереди и купив билеты, вошли во двор музея Мевляны, Дан неожиданно сказал: «Я понял, почему Шемс ушел. Учитель может подняться на следующую ступень в своем развитии только тогда, когда подготовит ученика. Ученик занимает ту ступень, на которой прежде стоял учитель, а учитель продвигается вверх. Таков закон для людей «восходящей линии». Шемс получил возможность подняться выше по лестнице иерархии». Сказав это, Дан снова замолчал.

Мы вошли во дворик перед музеем Мевляны. В центре его располагался фонтан для омовений, шадырван, увенчанный сводчатым куполом. Несмотря на холод, мусульмане,  как перед молитвой, омывали водой из фонтана лица, руки до локтей и ноги до щиколоток.

Музей, который некогда представлял собой суфийскую обитель, окружен галереей дервишских келий, а в центре, за шадырваном, расположилось святилище, тюрбе. В мавзолее похоронен Джалаладдин Руми, его сыновья, отец Бахааддин Велед и шесть «солдат Хорасана» - мюридов отца, которые совершили с ним путешествие из Балха в Конью.

На входе мы разулись и по истертым множеством ног коврам пошли по коридорам музея. Взгляд наткнулся на деревянную стенную панель, где мы прочли знаменитые строки Руми:

Приди, приди ко мне,
приди, кто бы ты ни был,
приди снова!
Неверующий, язычник, поклонник огня,
приди, приди!
Наш дом – не обитель отчаяния,
приди, даже если ты терял надежду
сотни раз!

Посетителей в музее было мало, они разбрелись по залам, рассматривая выставленные за стеклами экспонаты. Вот музыкальные инструменты, сопровождающие сэма: ней, ребаб, кудум, подобие барабанов.

Вот уникальнейшие рукописные книги XIII века – первые списка Месневи и Великого Дивана, Дивана Шемса Тибризи. Какой-то чудаковатый мужчина европейской наружности склонился над рукописями и, надвинув на нос профессорские очки, изучает их фантастическую каллиграфию и вязь золотого орнамента.

В центре зала,  в стеклянных коробках, одежда Мевляны: длинные, простые, лишенные украшений халаты и сикке – суфийские высокие колпаки из верблюжьей шерсти. Рядом, под стеклом – странная войлочная шапка в форме ладьи с вышитыми на ней строками из Корана – серпуш. Здесь же лежит массивный металлический набалдашник на посох – алем. Надпись под экспонатом гласит, что эти вещи когда-то принадлежали Шемсу из Тибриза. Они, действительно, выглядят  очень необычно, эти вещи, и хочется верить, что их владельцем был не кто иной, как загадочный Шемс.

Возле гробницы Мевляны застыло несколько человек. Две женщины в восточной одежде молились стоя, перебирая четки. На полу распростерся мужчина, уткнувшись лбом в небесно-голубой  мрамор саркофага Султана Веледа. Путь к  саркофагу Джалаладдина Руми преграждала серебряная решетка. Там, за решеткой, под тяжелым черным покрывалом, расшитым золотом, возвышался  саркофаг Джалаладдина Руми. Казалось, что Мевляна по-прежнему одинок и покинут на этой земле, под этим давящим черным покрывалом, украшенным золотыми строками из Корана. И потому дух Мевляны уже давно не здесь. Он вместе с зеленым остроконечным куполом, водруженным над могилой, давно стартовал в небеса…
Дан все время молчал. У меня создалось ощущение,  что какая-то мысль не дает ему покоя, но он никак не решится ее высказать.

«Вот посмотри», - сказал он, указывая на панно, украшающее вход в зал, бывший некогда семахане, залом для ритуальных танцев в братстве Мевлевийя. (Кстати, это братство было основано лишь после смерти Мевляны, и возглавил его Султан Велед).

Керамическое панно, на которое указывал Дан, изображало розу, с лепестков которой капала кровь, и эти капли были похожи на слезы.

«Смотри, - сказал Дан, - здесь нет креста, но кровь капает. Вместо креста – кровь. Значение то же: если хочешь познать розу, высшую мудрость, прими муки. Когда Мастер держит в руках розу, шипы ее больно ранят ему ладони». Дан хотел сказать что-то еще, но раздумал и быстро пошел к выходу.

Текке братства Мевлеви окружает сад из роз. Сейчас эти кустики мертво чернеют среди поблекшей травы, и я подумала, что надо бы приехать сюда летом, когда их пышный цвет и благоухание словно ждут своего соловья…

 
Глава 21
Еще одно отступление, посвященное терапии поэзией



Я уже поняла, что замысел Дана выкристаллизовался – он видел свой будущий спектакль.

В театре Дан был режиссером и актером одновременно. Ричард, Стиви и Дан  работали, как слаженный механизм, и спектакли создавались в считанные недели.
В этих чарующих мирах – звука, цвета и поэзии – неизменно царит Дан, прозванный за свой «шаманизм» Магом.

Ни один из спектаклей не был похож на другой. Программы строились на сходстве чувств, вызываемых стихами. В одной из них бездонный Космос окружал зрителя: звенели звезды, вился по небу шлейф Млечного Пути и втягивал в свою магическую ловушку бледный диск Луны…

В другой – сияло южное солнце, пахло соленой водой, подводными растениями и раскаленным песком. Вольные бродяги – дельфины с блестящими спинами мелькали среди волн, перекликаясь друг с другом и с морем торжествующе-пронзительными голосами…

А если с поэтического неба обрушивались потоки дождя, и холодный туман окутывал своей недоброй пеленой, то какое это было счастье ощущать, что у тебя есть дом, а в твоем кармане лежит от него ключ, и этот ключ откроет дверь в мир тепла и светлого круга настольной лампы…

Это и была идея Дана – пробиваться к душам и умам людей через стихи. Он понял, что поэзия, как никакой другой вид искусства, наиболее близка к миру чувств, ведь она пытается выразить «невыразимое» - в слове, «природное» - в стихотворном ритме.

Наш далекий предок был бессловесным. Есть теория, что первоначальный язык был телепатически-жестовым и управлялся подкоркой. Первые люди были частью Природы, и были, как она, бесконечно мудры. Они могли подключаться чувствами к любому живому существу,  Космосу, получая по этим «чувственным» каналам жизненно важную информацию. И по сей день особенно чуткие из нас способны воспринять мысль, заключенную в почти неуловимом жесте, в выражении глаз, в молчании…

Дан знал, что любое стихотворение строится по законам подсознания: созвучия, ритм «завораживают», дают необходимый фон релаксации, повышенной внушаемости, когда слово, усиленное многократно, из сочетания звуков превращается в концентрированную энергию. Образы повторяются, множатся, перетекают из стихотворения в стихотворение. Повторяемость рождает «атмосферу ожидания», а ожидание, как известно, усиливает внушаемость. Стихотворения вызывают лавину ассоциаций – зрительных, слуховых, обонятельных, температурных; слово приобретает второй, третий смысл – подкорковая образная память со всей щедростью выдает ярчайшие ощущения.

По каналу общения, вызванному гипнотическим фоном стиха, Дан передавал нужную в тот момент информацию. Он говорил им, обывателям, пришедшим в театральный зал из своего привычного мира житейских страстей: «Вы нитка, я иголка. Идите за мной. Вот вам моя рука». И он уводил их туда, где в цене жертвенность, сострадание, преданность; где радостна жизнь, наполненная трудом и творчеством; где любовь многолика, и любить нужно разное – землю, по которой ступают ноги, своих отца и мать, своих детей, а не своих – еще больше… Да мало ли тем выпадает из поля зрения обычного человека, озабоченного, как правило, лишь тремя вещами: еда, деньги и секс.

Мечтатель Дан хотел, чтобы после его спектаклей даже самый приземленный человек почувствовал желание задать себе вопрос: «А зачем я живу?». И счастлив тот, кто хоть однажды спрашивал себя об этом. Горизонт его жизни чище и дышится в ней легче…

Какова была моя роль в этом «психотерапевтическом» театре? Я – инициировала творческое воображение Дана. Я искала и находила ту «первичную материю», из которой Дан в своей алхимической печи выращивал «философский камень».
Я путешествовала и искала. Сейчас не время рассказывать обо всех моих путешествиях и о дорогих сердцу  находках: ни о святилище Митры под тротуарами Рима (подземная крипта церкви Сан-Клементе, 10 минут пешком от Колизея), ни о скульптурках из полупрозрачного обсидиана, которые, несмотря на свое неолитическое происхождение, были явно «инопланетными»  (Музей искусства Кикладических островов, неподалеку от площади Синтагма в Афинах), ни о… Но давайте остановимся. Пора возвращаться в Малую Азию, в столицу Сельджукского султаната Конью.

 
Глава 22
Как рождались стихи Джалаладдина Руми


Когда ушел Шемс, Мевляна впал в состояние, похожее на душевную болезнь. Султан Велед вспоминал: «Он обезумел от разлуки и не знал, где у него голова, где ноги. Шейх превратился в поэта, аскет стал виноторговцем. Но не тем виноторговцем, кто пьет и продает вино из винограда. Кроме вина света, его душа, сама свет, не пила другого напитка».

Видимо необходимы те тысячи завес, за которыми скрывается Свет, ибо увидевший огненное сияние во всей его мощи может ослепнуть. Он превращается в меджнуна, безумно влюбленного, и жизнь его становится бесконечным ожиданием встречи. Он живет ради одной минуты ошеломляющей радости. В суфизме эта краткая минута носит название хал. Мистическое состояние восторга налетает неожиданно, как порыв ветра. Качнувшись, лишь на миг раздвигаются завесы, и вспышка света пронзает тьму…


О небо, не вращайся без меня!
О луна, не свети без меня!
О земля, не крутись без меня!
О время, не лети без меня!
Этот мир околдован тобой,
этот мир очарован тобой.
Не оставь меня в этом мире!
Не приходи в этот мир без меня!
Твое лицо – вот эта луна,
что дает ясность нашей ночи:
Я – ночь, ты – луна…
В природе розы иметь шипы,
что спасают ее от огня.
Посмотри: ты – роза, я – шип!
Не уходи без меня!

Мевляна создавал свои стихи в состоянии хал. Как молния, возникало у него ощущение близости неведомой силы, стоило ему мысленно увидеть лицо Шемса.
В суфизме эта техника называется таваджжух – сосредоточение мысли ученика на образе учителя. Лицо учителя становится подобием зеркала, в котором отражается психическое состояние ученика. Так достигается духовное единение, настройка на одну волну и через шейха – подключение к Богу, которого суфии называли Возлюбленным.

Величайший Учитель, Аш-Шейх ал-Акбар Ибн Араби считал, что любовь не есть что-то существующее вне человека и поселяющееся в нем на время. Любовь есть сам человек, устремленный от земли ввысь в вечном поиске смысла. Человек – вершина божественного творения, но за «семьюдесятью тысячами завес» сокрыт породивший его Источник. И как кусочки железа притягиваются к магниту, так влекутся земные души к этому центру силы, методом проб и ошибок, страданий и озарений поднимаются все выше и выше в сферу «сокрытого»…

Самую большую тайну взаимоотношений человека и Бога суфии видели в словах из Корана: «Я был скрытым сокровищем, но я хотел, чтобы меня познали, и потому создал мир».

Долгое время Создатель пребывал в одиночестве, но потом он, как бушующий океан, стал выбрасывать из своих бездн волны. То были земные образы, непрестанно возникающие из океанских глубин и в них же исчезающие…
Словно в зеркале, отразился невидимый Бог в земных формах, созданных им из самого себя. Он хотел, чтобы его увидели. Суфии видели. Везде был Он: «даже в верблюде», если он вез человека к любимой, в пении птиц, в плеске водяного колеса и завывании ветра. А если суфий закрывал глаза и засыпал, Бог  находился «между его глазом и веком»…

Руми не записывал свои стихи, он их пел, вращаясь в танце. Стихи записывали его ученики, следовавшие за Мевляной, как тени.

Вот роза луны на небе сияющим утром,
сходит с небес и смотрит на меня взглядом сокола-охотника,
схватившего маленькую птичку и взмывающего в небо.
Я взглянул на себя и – смотри! – я не нашел себя…
Мое тело под этой луной стало прозрачным и неуловимым,
оно стало душой, взлетающей к лунному свету.
Все небесные сферы слились с этой луной,
как лодка существования сливается с океаном.
Океан вздымается, и – смотри! – появляется вечность.
И плачет, и горько рыдает…
Что это было, как это было и что будет потом?
Океан пенится, и каждая частица пены обретает форму,
подобную телу, и в каждой частице тела –
знаки океана. Они тают и снова возвращаются в океан,
океан душ.
Но без твоей силы, о Шемседдин, гордость Тебриза,
я никогда не увижу эту луну
и никогда не сольюсь с океаном.


 
Глава 23
Чтобы выжить, Мевляна пытается найти черты Шемса в других людях. Последние годы жизни Мевляны
 Джалаладдина Руми


«Плач Мевляны достигал седьмого неба. Серебро и золото, все, что попадало в его руки, он отдавал певцам и музыкантам. Ни дня не мог провести он без стихов и танцев, не знал ни мгновения покоя… Весь город пришел в возбуждение. Все говорили: «Такой столп ислама, шейх обоих миров буйствует, точно безумец. Из-за него народ лишился веры, забыл про шариат». Стихи и газели стали молитвами. Не стало больше ни намазов, ни обрядов. Любовь стала их религией, опьянение любовью  - единственным занятием», - вспоминал Султан Велед.

Но прошли годы, и, как это положено у суфиев, состояние кабд – стеснения, сжатия давящего одиночества, сменилось на баст – расширения и радостного обретения света. Дервиш никогда не сопротивляется течению жизни: он падает в море сжатия и ждет, когда поток вынесет его на берег спокойствия.
Как складывалась жизнь Мевляны после ухода Шемса? Он сам ответил на этот вопрос так: «Шемс был солнцем. Когда солнце зашло, появилась луна – Салахеддин, когда исчезла луна, звездой моей жизни стал Хюсамеддин».

Пожилой седобородый человек по имени Салахеддин Зеркуб был простым неграмотным ремесленником. Что услышал Мевляна в перестуке его молоточков, когда проходил мимо лавки Селахеддина в квартале златокузнецов? Ритм молоточков, разбивающих золото в тончайшие, как бумага, листы, слился с ритмом его  сердца. И здесь же, посреди улицы, он закружился в танце.

В 1249 году Мевляна сделал Селахеддина, бросившего лавку и ремесло, шейхом общины, а его дочь Фатима стала женой Веледа. Десять лет освещал жизнь Мевляны лунный свет Селахеддина, мудростью и внутренним покоем смиряя его порывы и утешая тоску по Шемсу. Селахеддин говорил: «Я знаю, кое-кто меня не может терпеть, ибо на меня выпал выбор Мевляны. Но знайте: я всего лишь зеркало, в котором  он видит свою собственную истину».

Мевляна видел в нем Шемса.

Холодный и промозглый декабрь забирает у него и Селахеддина. Тот умирает, так и не справившись с обычной для этих мест простудой.

Когда в жизни Мевляны звездой загорелся Хюсамеддин Челеби, Мевляна сказал: «Вы хотите видеть Шемса. Смотрите – сотни и тысячи Шемсов Тебризи кроются в каждом волосе на его голове!». Мевляна вновь стал Меджнуном, который, как в его притче из Месневи, готов был целовать пыль на собачьих лапах, если эта собака живет на улице его возлюбленной Лейли. Однажды он вот так же, как Меджнун, сказал людям, которые гнали собаку с дороги: «Перестаньте! Для вас это просто грязная собака. А я вижу ее по-другому, ведь эта собака соседа Хюсамеддина».

Пятнадцать лет Хюсамеддин Челеби с тростниковым пером в медной трубке, чернильницей у пояса и свитком бумаги в рукаве был рядом с Мевляной. Он записывал за ним Месневи. Духовные двустишия, месневи, называют энциклопедией суфизма. Этот шеститомный труд построен, как лабиринт, по принципу «потока сознания»: он состоит из притч, психологических зарисовок, философских раздумий, ответов на вопросы учеников, воспоминаний.

Когда Хюсамеддин попросил учителя рассказать в этой книге о Шемсе, Мевляна взмолился: «Не мучь меня! Не касайся этой крови. Не говори мне больше  о Шемседдине Тебризи!».

Осенью 1273 года центральную Анатолию потрясли подземные толчки. Землетрясение разрушило многие дома в Конье. Горожане, боясь оставаться в домах, жили на улице, укрываясь под кое-как сооруженными тентами. Второй толчок был более сильным. Мевляна сказал тогда: «Земля проголодалась и требует еды. Надо накормить ее, и она успокоится».

Вскоре он заболел. Сорок дней его терзала сильнейшая лихорадка. Лучше не становилось, и 17 декабря 1273 года Джалаладдина Руми не стало.

Как ни пытались мусульманские служители оттеснить от похоронной  процессии христианских священников, иудейских раввинов и простой народ всевозможных национальностей и вер – не получилось. Мусульмане говорили: «Мевляна – лидер ислама. Что здесь делают эти евреи и христиане?». На что отец Стефаний, настоятель православного монастыря в Эфлатуне, сказал: «Как вы можете гнать нас от Солнца!». Стефаний хорошо знал Мевляну, они часто проводили время в беседах, здесь, где некогда, по легенде, жил Платон. Оттого это место так и называли – Эфлатун.

Стефанию вторил раввин: «Мевляна – это хлеб. Где вы видели, что бы голодный отказывался от хлеба?».

Так и был похоронен Джалаладдин Руми – под чтение Корана и Талмуда, христианские псалмы, звуки бубнов, суфийские танцы и пение стихов о любви.
Дан затолкал меня, ревущую, в такси. «Мадам, что случилось?» - заволновался шофер. «Ничего, ничего, сейчас она успокоится», - ответил шоферу Дан. Слишком хорошо знал Дан эту мою всегдашнюю готовность поплакать. «Душа – это чувства. А слезы – это одно из проявлений ее жизни. Если человек может плакать, значит его душа жива», - сказал мне когда-то Дан, и я уже больше никогда не стеснялась своих слез.

Я смотрела на удаляющийся от нас зелено-голубой купол, и в моем сознании звучали и звучали слова:

Если пшеница вырастает из моего праха
и станет хлебом,
моя сила возрастет.
И тесто опьянеет, и очаг, и пекарь –
все будут петь экстатические гимны.
Когда вы придете на мою могилу,
не приходите без барабанов,
на встрече с Богом нет места плакальщикам!

Но я все равно продолжала плакать.

 
Глава 24
Последняя. Она рассказывает о спектакле «В поисках розы» и о загадочном исчезновении Дана


Мы вернулись в Лидз и сразу приступили к работе. Прежде всего надо было найти площадку, на которой будет поставлен спектакль. Дан сузил район поисков до местности вдоль канала Лидз-Ливерпуль. В этом странном месте, где стеклянная громада Музея Вооружения и роскошные новостройки с пентхаузами соседствуют с полуразвалившимися трущобами, мы и нашли нашу будущую сцену. Это было  довольно приличное помещение какого-то склада, где в незапамятные времена хранилось оборудование уже ликвидированной ткацкой фабрики. Сейчас склад пустовал и был готов к  сносу.

Ричард, Стиви и Дан приступили к работе, и уже через месяц в «Йоркшир стар» появилось объявление о будущем спектакле, который Дан назвал «В поисках розы».
В считанные дни были распроданы все билеты, и сейчас, перед спектаклем, у входа скопилась огромная толпа желающих попасть в зал. Но помещение оказалось настолько мало, что трудно было пристроить кого-либо даже в уголке.
Так замыслил Дан: зал должен быть небольшим и без окон. Зрительно он стал еще меньше, когда Ричард обтянул стены, потолок и скамьи для зрителей черной бархатистой материей, а Стиви спрятал освещение в едва заметных стенных нишах. И все это: темнота стен, мерцание неярких светильников, замкнутость тесного пространства создавали ощущение пребывания в каком-то таинственном святилище, подобном митреуму, подземному храму Митры.

Входящие в зал застывали в ошеломлении: в воздухе был разлит сильнейший запах роз. На каждой ступеньке вдоль прохода стояли вазы с огромными букетами алых, источающих сладкий аромат цветов. На небольшом помосте, играющем роль сцены, горами лежали те же алые персидские розы. Рассыпанные по бархату сцены, лишенные воды, в отличие от своих сородичей в вазах, эти умирающие цветы вызывали острое чувство боли.

Тихие, грустные звуки флейты и погасший в зале свет возвестили о начале спектакля. Луч света высветил стоящую на сцене фигуру. Дан стоял спиной к залу, и его высокий, недвижимый силуэт был словно высечен из камня. Прошло лишь несколько секунд молчания, и Дан начал говорить.

Тихо и немного отстраненно он стал читать притчу из Месневи: «Из-за разлуки с любимой Лейли Меджнун серьезно заболел. Врач, осмотрев его, прописал ему кровопускание…». Дан медленно повернулся к залу. Его лицо было бледно, и я увидела его взгляд, устремленный прямо на меня. Через мгновение Дан снова ушел в себя и продолжил: «Когда цирюльник наложил ему на руку жгут и приготовился вскрыть вену, Меджнун отказался от его услуг. Цирюльник очень удивился и спросил: «Почему? Неужели ты испугался? Ведь ты не боялся ни льва, ни других хищных зверей в пустыне. Почему ты теперь боишься меня?» - «Не боль мне страшна! Я перенесу любую боль, но я так преисполнен любовью, и хоть я и Лейли сейчас далеки друг от друга, между нами нет грани, и я боюсь, что вскрыв вену, ты поранишь мне и ее. Ведь мы с ней едины в двух телах».

И я вновь ощутила на себе взгляд Дана. Его черные глаза были ярки и молоды, как будто он сбросил двадцать лет и вернулся в то время, когда ему было сорок, а мне двадцать. Его глаза светились любовью и тихой радостью человека, в душе которого мир…

Благословенное время! Когда мы вдвоем:
я и ты.
Две формы с одной душой –
я и ты.
Благоухание, пенье птиц, все оживает,
когда мы приходим в сад,
я и ты.
Звезды спешат увидеть нас,
а мы сами для них – луна,
я и ты.
Я и ты, без слов, без слов,
я и ты…
Странно, что мы вместе, в этом уголке,
разлученные тысячью миль,
я и ты.
Одна форма – в этой стране,
другая – в той,
и в вечном раю – здесь…
я и ты.

Запах роз заполнял зал, делая воздух неимоверно плотным, он проникал во все поры и, как пелена, обволакивал сознание. Я вдруг неожиданно вспомнила: а ведь Дан так и не рассказал мне, что значит поднять розу с креста. И мне внезапно стало ясно: роза – это духовная природа человека, и она, как гвоздями к кресту, прибита к его телу. Как оторваться от этого креста? И, оторвавшись, стать невидимым, как сокрытые от взоров Махатмы в мифической Шамбале, заповедной стране в Гималаях.

Спектакль закончился. Поклонившись, Дан скрылся за маленькой едва заметной в стене дверцей, ведущей за сцену. Я сидела и ждала его выхода на поклоны. Не давала покоя мысль: почему он так смотрел на меня, он, анахорет, рядом с которым за всю его жизнь никогда не была замечена ни одна женщина? Кроме, конечно же, меня. Но я была для него сестрой, ученицей, другом, всем, кем угодно, но только не любимой женщиной. С первой же минуты нашего знакомства Дан словно оделся в броню неизменного дружелюбия, ежеминутной заботы и самого искреннего внимания. Порой в его отношении ко мне сквозили так греющие мою душу нотки нежности. Но то была нежность отца к дочери, старшего брата к сестре. Не более того. Так  мне казалось. Время шло и неумолимо расставило все по местам, отведя каждому  свою роль. Моя роль была прекрасна – быть подмастерьем у Мага. Видеть его в работе. Когда-то героические средневековые алхимики назвали свой труд Великим Деланием. Дан делал вот что: он брал наши тела и души, помещал их на священный огонь, грел и прокаливал в своей алхимической печи – анаторе, и терпеливо, месяцами и годами ждал, как в прозрачном, сделанном из горного хрусталя, закрытом особым герметическим способом сосуде вызреет долгожданная «эссенция» Мирового Духа – Spiritus Mundi. «Высшая цель алхимика – превращение утомленной души в неутомимый дух», - сказал когда-то Уильям Батлер Йейтс, великий кельт, поэт Ирландии и один из членов-основателей Ордена Золотой Зари, теософского общества, по сути своей масонского и розенкрейцерского.

Дан больше не вышел на сцену, хотя аплодисменты звучали еще очень долго. Я почувствовала: что-то случилось. Дан был очень плох в последние минуты спектакля. Он был похож на шамана, постепенно теряющего силы в своем безумном танце – путешествии к девятом небу, где живут боги. Сейчас он выронит свой шаманский бубен и упадет на землю, недвижим, словно дух его так и решил остаться там, в мире надземном…

В каморке за сценой Дана не было. Дверь, ведущая на улицу, стояла открытой, и я поняла, что Дан ушел.

В своем доме, увитом плющом, он тоже так и не появился. Напрасно старина Том Пинч заглядывал мне в глаза при встрече, пытаясь найти ответ на вопрос: «Где Дан?». У меня не было ответа на его немой вопрос. Попытки найти Дана были безуспешными и, отчаявшись, я обратилась в полицию. В полиции завели дело об исчезновении человека, но ни к чему определенному поиски не привели. Был найден лишь один свидетель – мужчина, который предположительно в это время выходил с сыном из Музея Вооружения. Он не совсем уверенно сообщил, что видел какого-то высокого человека в длинном черном плаще, который быстро шел вдоль канала по направлению к железнодорожной станции. Розыск известного актера был объявлен по всей стране, но ни следа ни в одной точке Великобритании обнаружено не было. Дан словно растворился в воздухе.

Моя жизнь опустела, потому что  из нее ушел Дан. Прошло еще несколько мучительных месяцев. Меня спасали лишь транквилизаторы, которые я глотала пачками и уходила в небытие. Потом я уверила себя, что мы с Даном еще встретимся и для этого надо жить. А чтобы жить, нужны средства. Я взяла с полки свой фотоаппарат, пылившийся там уже довольно давно, и поехала в Уэльс, «на охоту». Скоро Рождество, надо сделать побольше фотографий, перед праздником они мгновенно разойдутся. Маленький магазинчик на Парк Роу охотно брал на продажу мои фотографии в тонких деревянных рамочках, которые делала я сама в своей небольшой мастерской. Как правило, на вырученные после Рождества деньги я могла жить целый год. Ведь я – классный фотограф, и авторская печать Королевской Академии Искусств, которой я имела право помечать свои фотографии, очень повышала мои работы в цене.

Вместе с фотографиями Сноудонии я приготовила для продажи индийские снимки: храмы, слоны, Тадж-Махал… Выручки оказалось достаточно, чтобы я, даже не снимая со своего счета в Йоркшир-банке ни пенса, могла хоть завтра отправиться в путь.

Я достала из-под лестницы свой дорожный рюкзак, собрала вещи и ранним утренним автобусом уехала в Лондон. Завтра же из Хитроу я улечу в Мексику, страну ацтеков и древнего бога Кецалькоатля.

 
Эпилог

Дан очнулся в небольшой полутемной комнате, показавшейся ему похожей на каменный мешок. Приглядевшись, он понял, что комната была, действительно, пещерой – с неровными, бугристыми стенами, грубо высеченными в камне. Стены плавно переходили в низкий потолок, нависающий над головой выгнутой аркой. Где-то рядом мерно капала вода, а из темного туннеля, уходящего из пещеры в неизвестность, доносилось легкое дуновение свежего воздуха.

По стенам плясали отсветы огня, спрятанного в одной из ниш. И в этом неверном свете Дан увидел человека, чья внешность показалась ему смутно знакомой. Человек сидел на каменном полу, обхватив руками колени и прижавшись спиной к источенной временем стене. Неподвижное спокойствие его позы говорило о долгом и терпеливом ожидании.

Длинная белая одежда, которая сменила европейский костюм, и черная бородка на смуглом лице до неузнаваемости изменили облик человека, зашедшего когда-то в актерскую гримерку. Но, похоже, это был он, и голос, зазвучавший в полумраке пещеры, окончательно развеял все сомнения Дана.

«Ну вот вы и дома, мистер Митчелл», - произнес незнакомец, и словно в ответ на эти слова извечно-тревожную душу актера охватило ощущение такого невыразимого покоя, какого он не испытывал еще нигде и никогда…

… «Сегодня мы, наконец, можем сообщить вам информацию, проливающую свет на историю загадочного исчезновения актера Дана Митчелла. Напомним: Дан Митчелл исчез в апреле этого года из театрального здания города Лидса после вечернего спектакля. Поиски, которые велись на протяжении полугода, были безуспешными. Однако сегодня нам стала доступна информация, полученная от нашего корреспондента в Индии. Он сообщил нам, что в индийском городе Аурангабаде, в номере отеля «Ашока» было найдено тело британского гражданина с документами на имя Александра Рида. Индийская полиция, связавшись с соответствующими органами Соединенного Королевства, выяснила, что человек, называвшийся Александром Ридом, есть не кто иной, как Дан Митчелл. Так как внешне мистер Митчелл за последние полгода очень изменился, выяснение личности было крайне затруднительно. Единственной ниточкой, приведшей следствие к окончательному результату, была найденная в вещах умершего фотография. На ней актер был снят вместе со своей ассистенткой, известной под именем Айви, у дверей собственного дома в Кукридже.

В заключение мы сообщаем, что шестидесятилетний Митчелл умер от остановки сердца, и так как его смерть произошла по естественной, а не насильственной причине, уголовное дело по этому факту не открывалось.

Тело актера было кремировано в Аурангабаде (штат Махараштра) в отсутствие родственников Митчелла, так как их разыскать не удалось».

Вот уже шесть месяцев я, Айви, бывшая некогда «ассистенткой» Дана Митчелла, не могу без боли вспоминать о том счастливом времени, когда мы работали вместе. Черная пелена тоски, окутавшая сознание с тех пор, как исчез Дан, уже кое-где порвалась, но ее клочья, как сгустки плотного тумана, еще безраздельно царили в душе, мешая дышать.

Когда я услышала в вечерних новостях известие о смерти Дана, я подумала, что теперь вряд ли хоть один лучик солнца сможет пробиться сквозь этот удушающий туман…