Елизавета. Юная дочь Петра. Кн. 1. Глава 16

Глава  16

    Больного государя уложили в Конторке, и сразу туда спешно пробежали лейб-медикус Лаврентий Блюментрост и хирург Вильям Горн. Первый дал государю декокт для успокоения нервов, чтобы больной мог на время забыться и уснуть. Затем Блюментрост, в присутствии Екатерины, выразился довольно резко:
    - Его императорское величество, - заявил он, - человек очень упрямый! Государь наш чуть ли не намеренно пренебрегает болезнью, отчего труды мои идут псу под хвост! Вчера Пётр Алексеевич мне сказал: «Не я, а болезнь упряма, ибо знает то натура, чего творит, но о пользе государства пещись надлежит неусыпно, доколе есть силы!» – Врач низко поклонился императрице. – Я прошу ваше величество о содействии в лечении государя. Мой нынешний бюллетень в целом прост: покой, то бишь, пребывание в постели и строгий приём лекарства. Больной должен вкушать только здоровую пищу и не пить водки. Его величество страдает мочекаменной болезнью, то есть, опухолью мочевого пузыря. Отсюда происходит водяной запор, который и доставляет ужасные страдания. Вся надежда на благоразумие!
    - Есть ли надежда? – с дрожью в голосе спросила Екатерина.
    - Повторяю вашему величеству – есть, но только исключительно при бережном отношении государя к своему здоровью! – прокаркал врач.
    Екатерина послушно кивнула, она знала, нельзя не верить знаменитому Блюментросту, чья семья вот уже сто лет, как лечит Романовых. Блюментрост заслужен! Все прочие придворные лекаря на виду ему льстят, но из зависти тайно строят против него ковы.  Открыто спорить с главным придворным «ахтияром» смеет только хирург Горн. Англичанин не менее опытен в хирурги: за плечами пятнадцать лет полевой службы при армиях европейских монархов. Его руками порезано немало простреленной и порубленной, и гангреною пораженной, человечьей плоти, да всё под свист пуль над ухом. Суетливый, бойкий, грубоватый, Горн являлся полной противоположностью важному, как истукан, главному «ахиятру» Блюментросту.
    Вильям Горн явился по следам соперника и заорал с порога:
     - Клянусь, ваше величество, от сего Блюментростова бюллетеня не будет проку! Ваше первое светило ни черта не смыслит в хирургии! – после чего набросился на самого Блюментроста. – Ваш способ лечения стар, как и ваша жизнь, сэр!
    - Зато верен, не то, что ваше кромсание, вы, аглицкая обезьяна! – прошипел Блюментрост.
    Горн отмахнулся от него мешком с хирургическими инструментами и так же низко поклонился испуганной Екатерине:
     - Ваше величество, смею уверить вас, что от Блюментростова лечения – беда будет, ей-богу! Императору немедленно нужна операция зондом, поелику причиной водяного запора служит камень, или же большое количество едкой материи. Разъедая тело, она образует в мочевом пузыре нарывы, которые закрывают проход для мочи. С операцией надо поторопиться! Иначе вот-вот вспыхнет антонов огонь, начнётся гангрена, и будет поздно производить надрезы!
    Речь хирурга страшно перепугала Екатерину, но времени на слёзы и в самом деле, не оставалось. К тому же, на её глазах два уважаемых медика сцепились, как заправские дуэлянты. Обычно выдержанный, Блюментрост полез на англичанина с кулаками
    - Шарлатан! – зашипел он, багровея лицом и шеей. – Дурак! Твоё резанье принесёт только вред и несчастье! Говорю, не сметь! - уважаемый медик ударил о паркет тростью. – От твоей хирургии – и лошади дохнут! Тьфу! – он плюнул хирургу под ноги.
    Горн однако увернулся от плевка и заголосил, вращая глазами:
    - От такого же шарлатана слышу! Если я – собака, то тогда ты баран, уважаемый Блюментрост! Твои мозги заплыли бараньим жиром, и ты способен лечить разве чирьи на задницах!
    - А ты - сии задницы кромсать, разбойник!
    Оба уважаемых медикуса в присутствии императрицы столкнулись не на шутку. Каждый отстаивал своё мнение, и Екатерина, не понимавшая ничего, уже была близка к обмороку.
    - Я считаю, что император вовсе не так плох, чтобы его резать! – Блюментрост в запале поднял костыль, кроваво блеснул жалованный царём рубин на его пальце. – Я сломаю тебе, горн, хребет!
    - А я ручаюсь, что нарывы в государевом мочевом пузыре воспалены опасно, и вылечить травами их нельзя! Его величеству поможет лишь операция! Государыня, ваше слово! Уговорите Петра Алексеевича согласиться на операцию! – приступил англичанин к Екатерине. – О… чёрт…
    - Ради Бога, не смейте этого делать! – Блюментрост ловко отпихнул Горна костылём от императрицы и истошным голосом проорал. – Скажите ему!..
    - А что я могу сказать-то, Лаврентий Лаврентьевич? – замахала руками Екатерина.
    - Кто в случае неудачи хирургического вмешательства останется виновен? Он? Я? Прошу вас, уговорите государя изгнать этого чёртова мясника!
    Тогда хирург грозно затопал ботфортами и заголосил:
    - Я прав! Я! Клянусь, ваше величество, что лишь государь после операции будет неопасён, то я вызову Блюментроста на поединок и заколю!
    Екатерина чувствовала себя совершенно невежественной в обоих вопросах, и окончательно растерялась. Жаркий спор медиков был прерван отчаянным, страдальческим криком, раздавшимся из Конторки.
    - Пиотруша! – взвилась с места Екатерина.
    Одно было теперь совершенно ясно: больной совсем плох. Император несколько дней промучился от застоя мочи и кричал так истошно, что его вопли раздавались по всему западному крылу дворца и даже по улице. Он метался в постели, постепенно ослабевая, теряя способность не только кричать, но и шевелить языком. У него всё чаще случались судороги, он впадал в превеликий жар, бред, глубокие обмороки. Однажды он в беспамятстве встал с постели, вырвался из рук сидельцев, и поковылял по комнатам. Его с трудом воротили назад и уложили. Так что, не было совсем никакой возможности приступить к нему с решением самого важного жизненного необходимого, вопроса – передачи наследства. Он только отмахивался рукой, будто говорил: «После!». Все завещания он уничтожил, и трон останется пустым в случае его смерти. Император будто забыл о завещании, хотя всё ещё теплилась надежда на его природную силу, на возможность в очередной раз перебороть болезнь. Боли порой ненадолго отпускали, и Блюментрост временно торжествовал, хлопоча у его ложа. Жена и дочери не отходили от больного и, когда Аннушка, или Лизета, со слезами подносили ему лекарство, он молча, послушно пил. О завещании – опять ни слова. Императрица и дочери избегали прямо глядеть друг на друга. Каждой из них по-своему являлся призрак заговора со стороны ревнителей старинных порядков.   
    16 января Пётр Алексеевич вдруг очнулся, велел врачам подойти и произнёс с горькой иронией:
    - Вот, глядите! Что из меня можно познать? Одно только, сколь бедное животное есть человек смертный.
    18 января произошла перемена: настрадавшийся государь разгневался на Блюментроста из-за его пустого лечения травами и допустил до себя Горна. Выслушав хирурга, он допустил до себя  для консультации его коллегу – хирурга из свиты французского посланника Кампредона. Француз тоже взялся настаивать на операции с целью извлечения застоявшейся и гниющей урины. Только государь всё не решался давать себя резать. К удивлению докторов, ему снова полегчало, жар начал ослабевать, урина посветлела, но Горн, настаивая на своём, продолжал громко призывать царя оперироваться. Он кричал и ругался, не смотря на то, что Блюментрост сумел-таки взять над ним верх, применив физическую силу, а попросту саданув хирурга локтём и пропихнув к ложу аптекаря Либгольца с неизменными припарками и настоем. Сутки-двое, возможно, отведённые Петру Алексеевичу судьбою, полегчив ему немного, истекли. Вечером 23 января больного опять скрутило, возобновилось задержание урины, и ужасающие крики больного огласили дворец. В какую-то минуту короткого облегчения, Пётр Алексеевич из последних сил натужено улыбнулся склонившемуся над ним архиепископу Новгородскому Феофану:
    - Святой отец, натура моя не желает сдаваться по своей воле, но безносая одолевает! Прошу, причастите святых Таин …
    В Конторку. Небольшую узкую комнату, принесли походную церковь. Императора причастили, помазали святым елеем, и началась непрерывная служба у постели больного, а также во всех православных храмах и церквях. Служили молебны о выздоровлении государя, выносили на паперти еду для нищих, на улицах выставляли кули с солью для пополнения запасов малоимущих. Было объявлено о прощении всех недоимков. Именем государя помиловали всех заключенных, кроме смертоубийц и государственных преступников. Но больному так и не полегчало. Моча, вытекающая по капле, запахла гнилью. Тогда Пётр Алексеевич, отыскав воспаленными глазами хирурга Горна, отчётливо выговорил:
    - Согласен! Давай, режь!
    Англичанин заторопился. Время и так было упущено. Хирург приготовил больного к операции зондом и на другой день прооперировал. Больной после операции уснул. Сказалось адское перенапряжение сил. Но стало ли ему лучше? Из тела больного было извлечено четыре фунта урины вместе с гнилой плотью. Ни Горн, ни остальные медики, не рисковали объявить утешительный прогноз. Серьёзно опасались антонова огня, заражения крови. Больной спокойно проспал ночь на 26 января и не чувствовал приступов лихорадки. Утром проснулся и попросил каши, которую быстро доставили из кухни, но есть не смог. Его вдруг начало ужасно лихорадить, всё тело быстро охватил жар, начались сильные конвульсии – явные признаки гангрены. По мнению врачей, конец приближался, и они нервничали. Скоро больного парализовало, отнялась левая рука. Тверской епископ Феофилакт Лопатинский, такой же приверженец Петра, как и Феофан Прокопович, склонился над государем. Он спросил Петра, не желает ли он во второй раз причаститься, и государь в ответ поднял правую руку: согласен. Когда его опять причастили, Феофилакт прочёл ему на ухо молитву на исход души.
    Государь умирает! Зимний дворец содрогнулся от такой вести! И тут же она вырвалась на волю, как на крыльях, облетая улицы Парадиза. Не прошло и четверти часа, как из старого здания Зимнего, предоставленного для заседаний Сената, явились все господа сенаторы. Спустя час, Зимний дворец заполнили сановники, начальники коллегий, высшие военные чины, придворные дамы и кавалеры. Прибыли представители иноземных посольств. Все хотели знать, выразил ли император последнюю волю? Всем терпеливо отвечали, что ещё нет. Макаров, в смущении, лишь разводил руками. Внешне придворное море покудова не штормило, но штиль не казался долговечным. Ожидались интриги, хотя режиссёры и вдохновители держались осторожно. Уже обреченный смерти, парализованный и страдающий безмерно, Пётр Великий для всех оставался страшен.
    И, тем не менее, всем было известно о наличие при дворе двух партий, которые вот-вот должны были схватиться друг с другом. А именно, представителей старинных родов, ревнителей старинных порядков, сторонников малолетнего сына погибшего царевича Алексея, не принимаемого в расчет дедом и приверженцев императрицы Екатерины, выпестованных самим преобразователем России, поднятых им за таланты и ревностную службу, из самых низов.

   
    Призрак  заговора  против Екатерины явился воочию, и она от ужаса перед   ним ослабела и впала в ступор. Пережив страшные дни, гибель любовника и яростный гнев супруга, она теряла теперь и его, оставалась одна с дочерьми перед такой силой, становиться которой поперёк не могла. Она страшилась монастыря, а то и смерти. Согласно вековому обычаю, девятилетний Пётр Алексеевич меньшой, помимо Тестамента его деда от января 1722 года, являлся законным претендентом на престол. Числом его сторонники превышали количество последователей Екатерины, и почти никто не упоминал имя цесаревны Анны Петровны, уже просватанной за голштинца.
    Самый верный из друзей Екатерины, светлейший князь Александр Данилович Меншиков, отсутствовал возле одра того, кто вознёс его из ничтожества на вершину власти. Светлейший князь, хотя и давший, по поручению Петра Алексеевича, у себя во дворце, ассамблей в честь ангела средней из цесаревен, так и не был прощён и продолжал считаться опальным.
    Во всех залах и прихожих комнатах Зимнего дворца толпа знати сдержанно ожидала страшного конца. Итак, кто, что предпримет?
   
   
    Вечером 26 января затянувшееся молчание всколыхнул приезд опального светлейшего.   Меншиков решительно прошагал сквозь обеспокоенный муравейник придворных – прямым ходом в Конторку. Возле смертного одра царя-друга он повалился на колени и лбом прижался к руке умирающего:
    - Прости, мин херц!
    Звук его голоса потревожил больного. Запавшие глаза императора открылись, и взор вперился в лицо верного Алексашки. Но вот веки упали. Пётр Алексеевич не удостоил ответом, но и не прогнал Меншикова. Был ли светлейший помилован и прощен? Нельзя было понять, о чём думал государь в эту минуту, но Александр Данилович остался у одра его вместе с Екатериной и дочерьми.
    Цесаревны, как могли, поддерживали мать и друг друга. Они тоже боялись, но молчали. Старшая не решалась открыто выражать надежду на наследство, младшая – тем более. Лизета знала, что Анне нелегко расстаться с мечтой, быть избранной отцом для высокой доли. Аннушка поливала слезами отцовскую руку, покоящуюся на одеяле – ждала... Она выглядела слабой и беззащитной. Гораздо более слабой, чем вторая сестра. Что до Елизаветы, то именно она оказалась самой выносливой и стойкой из семейства. Она не рыдала в отчаянии, а как могла, пособляла всем – денщикам и медикам. Бесшумными шагами девушка переходила от одной группы к другой, слушала разговоры. Она знала, кто сидит под дверями Конторки, и ей любопытен был каждый, кого допускали внутрь. К ней первой обращались с вопросами о состоянии больного, или императрицы, на которую жалко было смотреть. Девушку не так страшила сама смерть, как те люди, что там, за дверями, ожидали её. Девушка знала о настроении князей Голицыных, Долгоруких, фельдмаршала Репнина, Мусина-Пушкина и иже с ними. Дремлют на диванчиках и в креслах вельможи. Сторонников племянника куда больше, чем маменьки, это понимала она. С ними же сидит великий канцлер Головкин, ждёт, откуда ветер подует. Ждёт и Великий адмирал Апраксин со своей фамилией. Там же мечется Павел Иванович Ягужинский. Его, как врага Меншикова, старозаветные принимают за своего. Так ли? Неужели?..
    Похоже, что за них с матушкой всерьёз стоят только Нарышкины, Меншиков, Макаров, Бутурлин и Толстой. Девушка то и дело бросала тревожные взгляды на светлейшего князя, застывшего на коленях возле умирающего царя. Её сердце то взлетало, то падало. Почему в приёмной стало так тихо? Готовятся? Устоит ли мать? Страшно подумать.. как она виновата! И ещё более виноват дерзкий купидон. Ох, этот купидон, вор проклятый! Кабы не злой купидон, отец не поддался бы болезни…
    Где сейчас Пётр Андреевич Толстой? Почему он не заходит в Конторку? Кажется, он когда-то стоял за царевну Софью? Уж не переметная ли он снова сума? И куда, ради всего святого, пропал Саша Бутурлин, её новоявленный поклонник?
    Лишь под утро Екатерина очнулась, оторвалась от мужа и подняла голову. Она чувствовала себя больной, и комната расплывалась перед её глазами, но в этом красном мареве она заметила дочерей, скорчившихся около отцовской кровати.
    - Девочки мои, - трясущимися  губами пролепетала императрица. – Бледненькие! Да вы еле смогаетесь, мои золотые! Вам бы надо поспать, отправляйтесь-ка в постель, лапочки. А я обещаю, в случае чего, послать за вами.
    - А вы, маменька? Мы без вас не пойдём, не пойдём… - бурно запротестовала Елизавета.
    - Прошу вас, миленькие мои, ступайте… сердце и так кровью обливается… хоть самой умереть… - Екатерина разразилась горючими слезами, и трудно было ей в этот момент не подчиниться.
    Уходя, дочери взяли с неё честное слово отправить за ними кого-нибудь при первой же перемене с отцом.
    - Мы прибежим в любую минуту, маменька! Ляжем, не раздеваясь, - с дрожью в голосе, пообещала Анна.
    Когда сёстры выходили из Конторки, к ним чуть было не бросился девятилетний племянник, великий князь, сидевший в окружении Голицыных и Долгоруких, возле дверей в Конторку. Старик князь Дмитрий Михайлович Голицын цепко удержал его за шиворот, и сам скрипучим голосом спросил о состоянии государя. Анна и Лизета ответили ему ломкими, отрешёнными голосами, пробираясь мимо. Малолетний великий князь затравленно, как зверёк, посмотрел в след своим юным тёткам.
    Цесаревны в сопровождении мадам Латур-Лануа и Климентовой, пока шли в собственные покои, медленно пробираясь через толпу, не заметили ничего нового. К ним то и дело бросались с вопросами, но две старые драконши служили им надёжным щитом и оберегали от любопытных, насколько это было возможно.