27-я дивизия

Я хотел написать про то, как 24 - ого июня 1812 года, три роты французской пехоты переправились на русский берег Немана. Как Наполеон, до того ехавший в экипаже, пересел на лошадь, как на берегу, лошадь упала и сбросила его на песок. Как в группе генералов принадлежавших к главной квартире императора, кто-то произнес: "Плохое предзнаменование; римлянин отступил бы". Так я хотел начать свою историю о 27-ой дивизии генерала Неверовского. О том, как прошлогодние рекруты, совершенные новобранцы и еще совершенные мальчишки, большинство из которых еще не успело отрастить усов, силами одной дивизии остановили наступление французской армии, стремившейся предотвратить соединение армий Барклая и Багратиона. Я хотел написать историю, которую я не напишу, которую никто не прочтет. Я хотел написать о героическом оборонительном марше дивизии новобранцев Неверовского 14 августа 1812 года, от деревни с простым русским названием Красное, к Смоленску. Я хотел написать о том, как иступлено кавалерия маршала Мюрата, атаковала русские каре каждые четверть часа. Как русские мальчишки, сдерживая наступление французов, отступали под непрерывными атаками пятьдесят километров...пятьдесят километров, но не нарушили строя! О том, как бравые капралы командовали безусым юнцам: "Скуси патрон! Сыпь в дуло! Сплюнь пулю! Гони пыж! Сыпь на полку! Поджигай! Пли!". И они палили, смывая своей и чужой кровью позор Тильзитского мира. Об этом я хотел написать, и уже несколько раз брался. Начинал, перечитывал, бросал в корзину. Так слабо, так недостойно того, о чем хотел написать. Да, разве я смог бы? Знаю ли я, как надо воевать за свою Родину, как надо любить ее, что б умирать за нее, умирать, но не сдаваться. Я ничего не знаю об этом...Я ничего не напишу о том, как тем ранним утром, перед боем у деревни Красное, несокрушимым, железным потоком, катилась непобедимая французская армия на восток. Про то, как по дороге, по обочинам обсаженной березами шла артиллерия, как пушки громыхали бронзовой тяжестью, как за ними следовали зарядные ящики, повозки, фургоны. По бокам маршировала пехота, а вдоль холмов бескрайним морем двигалась кавалерия, властителя Европы. Я ничего не напишу про то, как, с утра, обнаружив нервное дрожание в своей правой икре, которое Наполеон искренне считал предвестником великих свершений, он покинул карету, велел подать его серую шинель, и верхом, на разгорячившемся от происходящего грандиозного движения вокруг, белом Ефрате, наблюдал величественную картину с высоты холма. В такие минуты Наполеону хотелось чувствовать себя полководцем, а не императором, полководцем, вступившим в след Александра Великого Македонского.  Все шло, для императора, как нельзя лучше. "Партия уже решена" - так думал он этим утром. Осуществив скрытную переправу, он достигнет стен Смоленска до того, того, как объединятся русские армии и разобьет их по одиночке. Смоленск - город ключ, взятие которого откроет ему дорогу на Москву, эту магическую столицу северного гиганта, нависшего над Европой.
  - Вот, великий день, Бертье, - сказал Наполеон, обращаясь к сопровождавшему его начальнику главного штаба, - Все мои свершения в Европе - ни что, пока в России ежегодно рождается миллион младенцев. Вы наблюдаете закат тысячелетней империи скифов, Бертье.
  Наполеон, укоротил повод и придерживая на спуске Ефрата, направил его к маршировавшим, мимо колоннам Старой Гвардии, в приветствии подняв правую руку. Неистовым многотысячным эхом, восторженных голосов, отозвалось движенье его руки, громом разнеслось вокруг, и сопровождало на протяжении всего движенья вдоль колонн.
   Через два часа марша, на пути императора на восток, его встретит деревня с простым русским названием Красное и дивизия новобранцев Неверовского, но я ничего не напишу об этом.
   А вы сходите, как-нибудь, если будете в Москве, в Храм Христа Спасителя. Там на стене, как зайдешь, направо, а потом сразу налево все написано уже. Есть там надпись такая - "14 августа 1812. Дело при Красном" Прочтите, дотроньтесь рукой до мрамора и скажите про себя тихо - "вот там и тогда мальчишки спасли мою Родину". Они еще много где ее спасли, наши мальчишки и много раз еще спасут ее, вот и при Красном тогда.
  А я ничего не напишу о том, как они остановили величайшую армию мира. Я ничего не напишу о том, как надо любить свою Родину, как надо умирать, но не сдаваться. Я могу только писать о пыльном асфальте московских окраин, о том месте, где я ничего не люблю, где я сдался и почти уже умер.         Но вот представляю я иногда, как стою в чистилище, передо мной весы.
"Ну, мил человек, показывай, чем богат", - скажет мне Архангел Гавриил, а я только сутулюсь еще больше и носом зашмыгаю. И не то что бы сволочью я прожил, или душегубом каким, а так - все не то, все не о том. И вот, буду я сыпать на те весы крупу всякой дряни мелкой и стыдно, не перед кем-то, перед собой стыдно, на что жизнь потратил. Одно только останется, гирька одна, только она всю жизнь мою мелкую перетянуть сможет. Только она, больше ничего не спасет. Гирька эта - моя смерть. Я так думаю - пусть прожил ты жизнь обезьяной, но если в смерти своей достойной, смог сравняться с богами, зачтется это, по самому гамбургскому счету зачтется. Я вообще-то, вот почему о 27-ой дивизии написать хотел - была бы моя воля, там и только там, в каре на марше от деревни Красное, я смерть принять бы хотел. Жизнь...? Да, что жизнь..., а вот смерть бы тогда удалась.
 Но будет на самом деле моя смерть другая и жизнь будет другая - не в каре под картечью, и не так, как в сказках - долго и счастливо. Я проживу долго и несчастливо, но это нормально, это как все проживут, это совершенно нормально. Не будет у меня, как в сказке той одной и единственной, с которой я умру в один день. Нет. Их будет много. Они придут и уйдут из моей жизни, по очереди, каждая унесет кусочек моего сердца. А я буду просыпаться по утрам и слушать его стук и думать - "на сколько, на сколько еще хватит его - моего сердца?"
  А когда я умру, то важный доктор в белом халате - бородка клинышком, и наверно даже профессор, скажет своему ассистенту, глядя на мою раскрытую грудь:
  - Смотрите, коллега, какой интересный случай. Видите, как много тут было места для его сердца. Смотрите, как мало его осталось, под конец его жизни. Какой интересный случай...
А потом он, довольный собой, щелкнет так ловко перчатками из латекса и скажет:
  - Нуте-с, тут пожалуй и все. Шейте, сестра.
  И сестра будет шить мою грудь, ровными такими стежочками и пальцы ее не дрогнут и ресницы не заблестят. Ах, как мне хочется..., как же мне хочется, что бы она заплакала...