Короткая проза жизни

                С утра садимся мы в телегу;
                Мы рады голову сломать
                И, презирая лень и негу,
                Кричим: пошёл! ...               
                Александр Пушкин.
               
Ибо постиг он кое-какие истины,которые каждый должен открывать для себя сам, - и открыл их, как положено каждому человеку: через испытания и ошибки, через заблуждения и самообманы, через ложь и собственную несусветную глупость.
                Томас Вулф. «Домой возврата нет».
               
        ... И только высоко, у царских врат
            Причастный тайнам, плакал ребёнок
            О том, что никто не придет назад          
               
                Александр Блок.



 


               

               

      ... И спрашивал я у Них: «Жизнь наша в начале своём была бесконечной, а обернулась мгновением, и до вечности - полшага, а кто уже там. И что останется от нас, кроме памяти, а память коротка?»  И соглашались Они: «Дела, коим отданы силы наши и время наше, забудутся вскоре. Надежды и мечты наши являлись к нам неясными для нас самих, и никому нет дела, исполнились ли они. Не говори нам о детях наших, это есть не память, но продолжение рода. Дети наши не знают нас, как мы не знаем их. Расскажи им о Нас, хотя слово изречённое есть ложь». И обещал я не лгать.


               
                Францыч.

        Это было в те времена, когда губы юных принцесс пахли земляникой, звук рождал цвет, и вино дарило радость. Только теми вёснами под голубой бесконечностью рвалось низкое полотно стремительных облаков в замеревшем ожидании взаправдашней любви, а желание, вспыхнувшее в чёрной реке августа чиркнувшей звездой, непременно должно было исполниться…
Это было в удивительной стране! Зимой там было холодно, и лежал снег, а летом стояла жара, и фруктовое мороженое стоило семь копеек. Доллар американских штатов равнялся шестидесяти трём сотым рубля, но его не продавали. В той стране добывали уголь, варили сталь и делали пушки. А ещё ракеты, танки и самолёты, хотя в войне давно победили. Побеждённые сыто рыгали баварскими колбасками и тёмным «Лёвенбрё», лениво удивляясь очередям за говяжьими костями в победившей стране. В ней много читали и умели писать письма.  В той стране не «занимались любовью», а любили, как умели. И жили, как могли.
        Толик был скромным воспитанным мальчиком из интеллигентной семьи советских инженеров. Тихим и застенчивым. Принесло его с родителями на Средне-Русскую возвышенность сибирским ветром. Был он на год старше новых одноклассников, поскольку успел в предшествующей жизни окончить первый курс музыкального училища. По классу скрипки. Ею Толик за восемь приплюсованных лет музыкальной школы объелся под завязку и категорически забил на карьеру Ойстраха, но образ скрипача сохранил. Стопроцентно! Худой и высокий, немного сутулый, к тому же, в бинокулярных диоптриях из-за непомерного количества «минусов» в обоих глазах. «Минусы» доставляли ему много неприятностей. Все препятствия во время передвижения он успевал обнаружить обычно в последний момент, а иногда и вовсе не успевал. Отсюда родилась своеобразная координация: руки и ноги враскоряку выполняли функции ограничителей габаритов. Физкультура ему была противопоказана, хотя Толик весьма уважал настольный теннис, и когда ему удавалось заметить мячик, удар получался неотразимым. Случалось это раза два за партию. Ему не слишком докучали, так как хулиганы повывелись после восьмого класса.
Времена стояли суровые, к получению аттестата о среднем образовании допускались не все. Спланированный Родиной процент недоучек пополнял сплочённые ряды  рабочего  класса или колонии общего и строгого режимов. Единицы попадали в техникумы и школы рабочей молодёжи. У избранных появлялась надежда влиться в весёлые студенческие массы либо надеть курсантские погоны. Компания, в которую Толик прочно  вошёл к окончанию школы, наградила его прозвищем. Общий интеллект обнаружил во всемирной истории двух Анатолей. Первый являлся отрицательным литературным персонажем Курагиным, а другой писателем Франсом. Выбрали француза, которого никто не читал, его фамилия по истечении некоторого времени трансформировалась в отчество. Так Толик сделался Францычем. Исключением он не был, прозвища имели все,  но почти у всех они были производным от фамилии.
Компания с потерями поступила в вуз. Францычу тоже не повезло. Потом Толе не везло так часто, что невезение сделало его фаталистом с мизантропическим уклоном. За третьей рюмкой следовал традиционный вопрос.
        - Маэстро, - после скрипичного прошлого обращение «маэстро» приобрело типовой характер, независимо от профессии собеседника, - почему я такой несчастный?
Ответа не знал никто. Отдельные элементы цепи находили объяснения, но общая тенденция анализу не поддавались. В самом деле, почему мальчик, которому с избытком хватало проходного балла на выбранную специальность, а это была угаданная фаворитка будущего - электроника, не прошёл по конкурсу? Потому что! Родная страна гостеприимно раздвинула  любвеобильное лоно. Лоно на этот раз оказалось в том же месте, что и Толина специальность.  В него без прелюдий угодили двадцать пять абитуриентов из солнечной Болгарской Республики. Проходной балл сделал недосягаемый скачок, поскольку приезжие без экзаменов автоматически  превратились в студентов. С этого момента Толик отказался воспринимать Болгарию, как дружественную страну, хотя позже подписал с ней временное перемирие на почве красного полусладкого «Велико Тырново», коньяка «Плиска» и сигарет «Опал», а тут вынужденно потащил злосчастные баллы на «вечерний». Вместо милой сердцу автоматики и телемеханики, приходилось становиться строителем - на вечернем факультете прагматики ковали кадры массового повседневного использования. Кроме того, по правилам обучения необходимо было устраиваться на работу, и Толик нанялся дежурным электриком института, в который поступил. Армия, по понятным причинам, не нуждалась в нём даже в обозе. Это обстоятельство друзья, которым любой «неуд» открывал перспективу надеть шинель, оценивали, как положительное. Он спорил.
        - Маэстры, - говорил Толя, открывая  бутылку «Гратиешты», - у меня отняли право исполнять священную обязанность гражданина. Защищать Родину!
        - Правильно, - соглашались друзья, разливая портвейн по гранёным стаканам, - за Родину надо выпить.
Мелкие служебные неприятности не добавляли Толе оптимизма. Его регулярно било током, и вскоре он научился определять  напряжение в сети органолептически. Он неоднократно падал с приставной лестницы, меняя лампы освещения. Происходило это исключительно в женских туалетах. Он жаловался друзьям, демонстрируя очередную шишку:
        - Чуть башку не разбил!
Друзья  находили плюсы! В отсутствии переломов конечностей и легальной возможностью наблюдать за писающими девочками. Толя несколько горячился и объяснял, что никаких девочек  не наблюдает, поскольку вешает на дверь туалета табличку «Закрыто на ремонт». Его горячность вызывала понимающие взгляды и дружные предположения в склонности к вуайеризму. Этот термин, как и многие другие, был вычитан в отпечатанных на машинке стопке захватанных листов под названием: Роберт Сторн. «Техника современного секса». В стране царило сексуальное самообразование - предания и легенды старших товарищей; с родителями интимные темы не обсуждались. О времена повальной невинности!

Вовочка пошёл в первый класс, возвращается из школы и обращается к родителям:
     - Вот вы тут сидите и не знаете, что пиписка "х.м" называется!

Или:

 Секс по-советски: введение нового Члена в Политбюро.

Из стиля автора занимательного путеводителя по неизведанным большинством заповедным местам возникало предположение, что «мистер Сторн» ухитрился-таки закончить восемь классов и живет где-то неподалёку. Но кто обращал внимание на такие мелочи! От «вуайеризма» Толик ещё больше кипятился и подозрения в подглядывании отрицал.
      - Ага! - радовались друзья. - Он мастурбатор!
      - Лестничный!
      - Клевета! - и Францыч продолжал спорить.
Он  объяснял, что, поскольку присутствующие подозревают в нём такие чудовищные аномалии, то, значит, сами этими аномалиями не обделены. Рыла же присутствующих разглядеть невозможно из-за пуха. Рыла эти густо покрывающего.
      - Как мы его терпим? - спрашивали они.
А терпеть Толю было за что. Помимо абсолютного музыкального слуха, а таковым  скрипач обладает априори, талантами Господь его не обделил. Толя отлично снимал подаренным родителями ФЭДом, умел ставить кадр, свет, динамику. Фотографии нравились. Потом по ФЭДу тихо справили поминки. Он вынужден был обменять его на велосипед «Спутник», который одолжил на неделю у одноклассницы. Кто бы сомневался, что велосипед сопрут?! Разве одноклассница, пребывавшая в счастливом неведении об умении Толика притягивать несчастья. Велосипед украли на третий день. Поскольку деньги на возмещение ущерба отсутствовали, пришлось пожертвовать ФЭДом. Натуральный обмен. Толик долго вспоминал, какой отвратительный скрип издавал безобразно старый «Спутник». Не в пример великолепному состоянию его фотоаппарата!
          - Бывшего, -  ласково поправляли друзья, - бывшего.
Фотоувлечения Францыча содержали не только дружескую летопись, они славно служили дополнением к труду упомянутого Сторна в качестве наглядных пособий. 
         - Порнуха!
Первыми ласточками спорхнули голые девки из «Плейбоя». Девки отличались потрясающей анатомией, их позы могли вызвать эрекцию даже у мёртвого раввина.
          - Вот это чувихи!
Потом кругозор стремительно расширила коллекция разнообразных методов соития.
         - Пролетарии всех стран, совокупляйтесь!
Материал Францыч добывал на курсах киномехаников, где проучился полгода.
         - Теперь понятно, зачем он туда попёрся?
Путь познания с помощью чёрно-белых снимков в Уголовном кодексе значился, как изготовление и распространение порнографии.
Ещё Толик обладал настоящим микроскопом и пневматической винтовкой. Потом принялся мастерить электрогитары и сам на них играл. Пока друзья со  стрижками новобранцев  ходили строем на военной кафедре, дежурный электрик к их зависти отпустил патлы до плеч. Он где-то надыбал круглые тёмные очки и косил под Джона Леннона, хотя куда больше походил на обычного слепого, и друзья использовали этот факт с изыском. Шоу начиналось, когда в парковых аллеях вспыхивали фонари. От тяжёлой решётки ворот, украшенных чугунным литьём даров природы и символизирующих грядущее изобилие, путь лежал к фонтану. Францыча осторожно вел под руку поводырь, громко предупреждая о подстерегающих опасностях. Гуляющие смотрели сочувственно.
      - Надо же! Такой молодой...
Толик нёс футляр со скрипкой, его заставили выудить инструмент из-под дивана на общее благо. Круглая цементная чаша фонтана тосковала в стоячей зеленоватой ряске, струи оживали лишь по праздникам в толчее народных гуляний – городу не хватало воды, обычной воды, льющейся из крана. Тем не менее, и без праздничных струй здесь было людно, и «слепого» музыканта усаживали на скамейку. Он прилаживал подбородок, крутил колки, разминал пальцы, и под липами раздавалось трагическое «Боже, Царя храни!». Скрипач отрешенно мотал волосами, хор мальчиков пел, но не забывал зорко шарить по сторонам на случай появления фуражки с красным околышем. Везло! Везло, что среди благосклонных зрителей не затесался невзрачный человечек в штатском с красной книжечкой чекиста. По двору полз семьдесят первый год, строй стоял ещё как крепко.
               
                Будет людям счастье, 
                Счастье на века!
                У советской власти
                Сила велика!

На глазах бессильного мира - бздят овечки, волка чуют! -  утрамбовали траками Пражскую весну, годом позже пришли цинковые гробы  с Даманского; ребята - герои, живые и мёртвые, положили кучи косоглазых. «Русский - китаец - дружба навек!»

    - Как будет называться война между СССР и Китаем?
    - Первой социалистической.

Советское правительство заявляет решительный протест правительству Китайской Народной Республики по поводу опасных провокационных действий китайских властей на советско-китайской границе. Советское правительство оставляет за собой право принять решительные меры на советско-китайской границе и предупреждает правительство КНР, что вся ответственность за возможные последствия лежит на правительстве Китайской Народной Республики. (ТАСС),

В боях на советско-китайской границе со второго по шестнадцатое марта погибли 58 советских пограничников, 94 ранено. Отдельным ракетным дивизионом  БМ - 21 "Град" сто тридцать пятой мотострелковой дивизии впервые в боевой обстановке была применена система залпового огня, что явилось решающим фактором успеха Советской армии.  На острове Даманский  установками "Град" уничтожена значительная часть (до восьмисот человек) китайских солдат. ("Радио Свобода").

Своей земли ни пяди! Непоколебимая мощь и гордость за.

Мы всё время должны были гордиться. Нас заставляли гордиться. Щорс, Чапаев и «комиссары в пыльных шлемах». Окуджава блеял под гитару красивые стихи; он был не наш - другое поколение, либо для него мы не созрели. Нашим был Высоцкий. «Но парус! Порвали парус! Каюсь! Каюсь!» Невостребованный глагол. О Высоцком ходили легенды, им гордились про себя. Вслух - Павлик Морозов, Валя Котик, Марат Казей; сбор пионерской дружины, красные галстуки, горн. «Взвейтесь кострами синие ночи, мы - пионеры, дети рабочих…», «Средь нас был юный барабанщик...», «Будь готов, как Гагарин и Титов!».  Потом – «Молодая гвардия», Александр Матросов, Зоя... «Ты комсомолец? Да! Давай, не расставаться никогда!» Гордиться и равняться! Под руководством коммунистической партии от победы к победе. Клянёмся!
Но! Нам здорово, фантастически повезло. Хронологический кусок от смерти Лучшего Друга Всех Патологоанатомов до Афганистана, где уместились детство, отрочество, юность и отрезок молодости, был в истории страны самым спокойным и предсказуемым.  Я сравнивал себя с отцом, я с ним много разговаривал. Потом, когда его не стало. Мне было стыдно. Я накладывал свою кальку на его жизнь, и выходили революция, гражданская война, голод, Великая Отечественная с первого дня... Фронтовая фотография его друга, найденная после смерти в бумагах. «Самому железному человеку, которого я знаю. Хальбау. Май 1945». Они жили вместе со страной, которая их ломала и топтала. Мы жили врозь. И рассказывали про легендарного командира анекдоты, которые наводнили страну.

В музее Революции гид демонстрирует скелет Чапаева.
- А что это за маленький скелетик рядом?
- Это Чапаев в детстве.

            - Явная идеологическая диверсия, - объяснял на лекции преподаватель истории КПСС, громадного роста дядька в растрёпанной седине и горящими глазами. - Попытка осквернения памяти героя гражданской войны и основ социалистического мировоззрения. Безуспешная попытка!
               
                Мне в детстве мама выколола глазки,
                Чтоб я в шкафу варенье не нашёл.
                Я не смотрю кино, и не читаю сказки,
                Зато я нюхаю и слышу хорошо!
               

Вслед поползла волна «чёрного» юмора; не злой и падкий на жалость к ближнему народ смеялся над садистскими стишками. Наверное, это тоже была диверсия, и экранная чернуха Новой Независимой Страны легла на удобренную почву.

                Маленький мальчик, с рожденья хромой,
                Супчик хлебал из тарелки большой.
                - Ну что? Нахлебалась, скотина хромая? -
                Мама спросила, топор доставая.


Велика честь быть членом Ленинского комсомола, велика честь идти в первых рядах борцов за коммунизм. Но это и великая ответственность. Ответственность перед партией, перед народом за продолжение революционного переустройства общества, за грядущее нашей Родины - коммунизм.                (Из памятки члену ВЛКСМ).      
               
 Нет, конечно, мы гордились. Когда летели в космос, забивали шайбы и мячи... И ещё война. Отцы, которые победили и вернулись, были рядом.
               
«Голос Америки» из Вашингтона. «Архипелаг» и политические заключенные в лагерях Коми. Галич: «Облака плывут в Абакан», «Спрашивайте, мальчики, спрашивайте!». Мальчики спрашивали, им не отвечали. В родителях сидел страх.

Откуда мы узнаём о мировых новостях? Из опровержений ТАСС.

Я приехал из тех мест, куда редко попадали по своей воле. От коллективизации до Победы, от крестьян до военнопленных. После лагерей им было некуда возвращаться, и они доживали в городе первых пятилеток. «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть! Когда такие люди в стране Советской есть!» Знакомый фотограф отца, он выменял у него трофейную «Лейку» на «Киев», после Аушвитца получил «десятку» у своих.  Чудовищно худой, он пил на кухне водку и говорил: «Надо было уходить к американцам...» Чех с заводов «Шкода», приехавший  в годовую командировку на ЗиС, высокий седой барин в белом кашне и с европейским лоском. Он преподавал в институте металлообработку и грустно шутил за новогодним столом: «Представляете, сколько у меня командировочных набежало? С тридцать седьмого». Встречали шестьдесят четвёртый. В минувшем году застрелили Кеннеди, любимца советских женщин; в наступившем «завалят кабана», собьют «кукурузник». Новый - статный и бровастый – «Симпатичный, правда? Не то, что лысый!» - отчасти восполнит утрату штатовского плейбоя.

Появилось новое слово «диссиденты», и за исполнение  забытого имперского гимна можно было легко угробить биографию. Отщепенцы в сплоченных рядах ВЛКСМ! И будут бить себя в грудь, и каяться институтские комсорги:
           - Недоглядели…  упустили... но впредь... чтоб другим неповадно...
Протест? Да, ладно! Чистое ребячество и поиск приключений на собственную жопу. Хотелось, «как у них» поваляться на травке в обнимку, сымитировав свободную любовь, малость «похипповать», но вместо этого приходилось идти на субботник…

На президентских выборах в Чили победу одержал кандидат блока левых сил "Народное единство" Сальвадор Альенде. (АПН).

… или выражать солидарность Сальвадору Альенде. Или  требовать свободы для Анжелы Дэвис на школьном митинге, причёской она походила на Джимми Хендрикса, что отчасти примиряло. Или конспектировать «Империализм, как высшая стадия капитализма». Ленин при изучении текстов гением уже не казался, он был  многословен  в бесконечных повторах  своей жевотины и невыносимо скучен. Недавно страна отметила столетие Почившего. Ленинские уроки и ленинские зачёты, трудовые подарки покойнику от передовых коллективов: поднято на гора, выплавлено, убрано, обмолочено, пущено раньше срока, сдано квадратных метров...

Накануне 100 летия со дня рождения В. И. Ленина коллективы Кировского шинного завода и Кировского протезо-ортопедического предприятия получили звание "Предприятие высокой культуры производства и организации труда".  Объём промышленного производства в городе в 1966 - 70 годах увеличился на 61,5 процента, производительность труда за этот же период возросла на 41,9 процента. Идя навстречу юбилею, кировчане выполнили план четырёх лет пятилетки. Повсюду изучались произведения Владимира Ильича, его жизнь и деятельность. ("Правда").

Подарок к Славному Юбилею. С конвейера Волжского автомобильного завода в Тольятти сошёл первый легковой автомобиль ВАЗ 2101. (ТАСС).

                ***

Усопший против бодрых рапортов не возражал и подарки принимал. Лёжа. Народ, посмеиваясь, придумывал: трёхспальная кровать «Ленин с нами», духи «Запах Ильича», мыло «По ленинским местам», водка «Ленин в Разливе». Множились анекдоты.

Художественная выставка, посвящённая знаменательному юбилею. Полотно «Ленин в Польше», на нём - шалаш с двумя парами голых ног.
           -  Кто это? - спрашивает высокая комиссия художника.
           - Крупская с Дзержинским.
           - А Ленин где?
           - Тут же написано: Ленин в Польше!

Говорили: «Ленину костюм новый справили. Старый-то износил». Шутки шутками, а через три года коммунисты меняли партийные документы. Мертвецу вручили партбилет номер один. «Имя Ленина в сердце каждом! Верность Партии делом докажем!» - долбили на собраниях, конференциях и съездах. В детских садах учили:

                Когда был Ленин маленький,
                С кудрявой головой.
                Он тоже бегал в валенках
                По горке ледяной.

Тюкнулся бы мальчонка затылком на этой горке! Глядишь, и не было бы Большой Резни... Или тюкнулся?

У одного из институтских друзей отца, он плюнул на советскую архитектуру, стал реставратором – «Душой я отдыхаю», было хобби: фотографировать памятники Ильичу. Он много колесил по стране и собрал редкостную коллекцию. «Такой больше ни у кого нет. Ручаюсь!» Это были памятники - казусы, памятники - карикатуры. Стояли они в маленьких городках, рабочих посёлках и на центральных усадьбах колхозов. Вряд ли, их создавали со злым умыслом, скорее вырастали они из-за традиционного головотяпства. Ленин с двумя кепками, одна сжата в выброшенной вперёд руке, другая на голове. Ленин сидит, закинув ногу на ногу и сцепив руки на коленях. Оба ботинка вождя одинаковые, на одну ногу. Правую. «А это, - показывал снимок друг, - один из лучших. Шедевр!» Ленин стоял во френче с курительной трубкой в руке. «Они просто поменяли голову».

                ***

    По крайней мере, одному человеку Великий Усопший принес пользу. Анатолий Кузнецов, писатель и автор «Бабьего Яра» - хорошей несоветской прозы, даже оскоплённой цензурой. Причина появления в городе киевлянина осталась неизвестной. Жил он недалеко, на улице Мира, и, по слухам, квартиру превратил в личный бордель. Рассказывали, что писатель сдвинут на порнографии, а настольный журнал – не «Октябрь», не «Знамя» и не «Звезда», а шведский «Сексагент»; что коньяк там льётся рекой, женщины ходят нагишом и отдаются гостям не из меркантильных соображений, а из любви к процессу; что в разврате принимают участие руководящие члены Союза писателей. «И даже сам главный редактор. Из «Юности». Который про Мересьева написал». Кузнецов «пробил» зарубежную командировку под предлогом сбора материалов для книги об Идоле и первых съездах РСДРП. Он показал план книги, заверил, что успеет аккурат к юбилею. Но! Надо деликатно прикоснуться к образу вождя и непременно в библиотеке Британского музея, а потом проникнуться… нет, впитать атмосферу Лондона, где зрели грандиозные замыслы Гения. Сезам, откройся! Имя Ленина стало пропуском из Шереметьево в Хитроу. Из лондонского аэропорта советский писатель отправился на Би-Би-Си, где у микрофона публично распрощался с Отчизной. Невозвращенец. После побега предателя имя Ленина нельзя было произносить в присутствии, как минимум, двух человек – бывшего секретаря обкома и бывшего генерала местного управления госбезопасности. Отношение к Основоположнику они изменили моментально. Именно из-за того, что стали бывшими.

Пеле гуляет по Красной площади. Его никто не узнаёт, великий футболист расстроен. Переводчик, чтобы поправить ситуацию, останавливает прохожего.
        - Вам знаком этот человек?
        - Первый раз вижу.
        - Ну как же?! Он самый знаменитый, его весь мир знает.
Прохожий с подозрением приглядываясь:
       - Ленин, что ли?

                ***

   Ленин и Леннон. Многотомное наследие вождя не стоило даже простенькой «Октопус гарден» с пласта «Эбби роад» ребят из весёлого портового города Ливерпуль. Но «Битлз»... «Битлз» развалились из-за японской сучки с лицом - сковородкой! «Где он её откопал?» Такой музыки не писал до них никто и не напишет после, включая их самих, навсегда разъединённых. Маккартни уже выпустил «Ram», Леннон – «Jmagine». Записи бесконечно крутились у Толика дома. Помимо магнитофона «Маяк», куда влезала катушка пленки шестого типа на триста пятьдесят метров, у него было ещё одно достоинство - почти своя комната. Он делил её с младшим братом, своим уменьшенным клоном, который мышью исчезал по приходу компании. Сектор старшего был до потолка увешан индивидуальными и групповыми фотографиями, переснятыми или вырезанными из красивых заграничных журналов. Лидировал польский «Экран», который подарил миру вполне приличные изображения Кардинале и Лолобриджиды, постельные ужимки Брижит Бардо в чём-то розово-прозрачном и даже фотографии советской актрисы Натальи Фатеевой в строгом купальнике. Рядом пристроились вместе и порознь великие. Битлы, Элвис, Чак Берри, Джон Фогерти, Чарли Чаплин, потом две страницы японского календаря с красотками в бикини и Мик Джаггер с Китом Ричардсом. Вполне достойный быт. Компания приносила две трехлитровые банки «Портвейна белого» по шесть рублей десять копеек. Это было недёшево, потому что «Рубин» редко-фиолетового цвета в аналогичной ёмкости стоил меньше на рубль восемьдесят. Но кто ж будет скупиться после сдачи первой сессии! Толик тащил из кухни буханку «орловского» и домашние солёные огурцы. Место фуршета определялось на письменном столе, на журнальном раскидывался покер на шестерых. Под музыку. За «Битлз» следовали «Криденс», «Роллинг стоунз», потом «Дорз». Джим Моррисон умер прошлым летом в Париже. Качество ужасало, но приходилось мириться. Фирменный диск у фарцы стоил за сотню, запись с пластинки обходилась в пятнашку, перезапись с ленты в червонец. А в магазине грамзаписи… В магазине властвовали стопки Людмилы Зыкиной, ансамбль песни и пляски имени Александрова и Полад Бюль-Бюль Оглы. На безрыбье могли выкинуть поляков: «Но То Цо», «Скальдов» и Чеслава Немена.

На завершившихся вчера в Саппоро Зимних Олимпийских Играх сборная СССР заняла первое место в неофициальном командном зачёте. На счету наших спортсменов 8 золотых, 5 серебрянных и 3 бронзовых медали. На втором месте сборная ГДР, на третьем Швейцарии. (ТАСС).

Квартира на третьем этаже дореволюционного дома была большой, с видом на старое городское кладбище вокруг кафедрального собора, длинным тёмным коридором, тремя отдельными комнатами и толстыми стенами. Стены охраняли родительский покой, а родители были  достаточно деликатны, чтобы не открывать дверь в комнату, где обычно висел топор. На исходе пятого часа в плотном табачном тумане под I Put A Spell On You Толик понимал, что курить  уже не хочется. Ему хотелось исключительно портвейна, но портвейна не давали и дружно говорили, что достаточно. Толик так не думал. Портвейн ему нравился. После него он чувствовал себя раскованным: легко и остроумно поддерживал беседу на любую тему, приходил к парадоксальным выводам и отчётливо понимал, что нравится окружающим. Окружающие мнение не разделяли и говорили:
          - Опять Францыч нажрался!
Потом, дабы предотвратить возможную погоню, снимали с него очки, укладывали спать, забирали остатки портвейна и уходили на каток. На следующий день он чувствовал себя изгоем, слушая рассказ о вереницах мягких снежинок под прожекторами, стайках красивых девочек со стройными ногами в чёрном эластике и замечательно обтянутыми попками, изящно скользящих по льду в белых «фигурных» ботинках. Девочках, которых провожают домой и целуются с ними в подъездах... А от них пахнет морозом и тёплыми губами, а в ресницах дрожат блёстки от растаявших снежинок. Все искренне огорчались, что в такой романтический вечер, когда тебе восемнадцать, а кругом торжествует молодость и любовь, можно дрыхнуть! Практически на кладбище. Толик отвечал, что покойники гораздо человечнее тех людей, которых ещё вчера он называл друзьями; что они злы и равнодушны к чужим несчастьям; что он пойдет на каток в одиночестве, найдет самую красивую девочку - единственную, кто будет его  понимать. Да!  И будьте, уверены!  Станет с ней не только целоваться!
           - А что ещё? - удивлялись друзья.
Толик отвечал, что знает не хуже других, так как отлично изучил «Технику современного секса» и теоретически подкован. И готов  не только к разовому коитусу, но и к женитьбе.
            - Жениться? Пиписка не выросла! - смеялся Медик.
Медик был неиссякаемо весёлым и неиссякаемо добрым. Его было стыдно о чём-нибудь просить, так как он никогда не отказывал. Кто мог знать, что меньше, чем через три года, он погибнет? Из-за врожденного неумения отказать.

                ***

     Веселье Медика принимало иногда изысканно-причудливые формы. В последнее школьное лето две недели отвели под коллективное разгильдяйство в лагере труда и отдыха. Лагерь находился недалеко от города в живописном лесу. Имелось даже небольшое озеро,  которому было суждено послужить сценой пикантной миниатюры.
Среди школьных надзирателей находилась учительница английского. Пожалуй, она была единственной из училок, на ком взгляд мог остановиться. Тридцать ей только исполнилось, фигура испортиться не успела, она одиноко  воспитывала дочь. Это являлось общешкольной тенденцией - редкая учительница могла похвастать наличием мужа. «Англичанка» себя блюла и взяла за правило ежевечерне купаться в озере. Медику на закате вздумалось прогуляться по бережку, к которому вплотную подходил лес, обрамлённый по краю невысоким кустарником. Медик шёл по тропинке, подыскивая тихое местечко, с целью покурить без помех. Солнце алело в предсумеречной синеве, уже наполовину скрытое абрисом леса на горизонте, и плескалось в воде искрящейся дорожкой. В воде плескалась и англичанка, и Медик притормозил за кустами, пытаясь определить, каким стилем та плавает. Стиль не определялся, поскольку его не существовало. Англичанка приближалась к берегу, и незамеченный Медик, потеряв к ней интерес, решил продолжить путь, но учительница закончила заплыв и поднялась из воды. Песчаное мелководье плавно выходило на сушу. Понятие «топлес» ещё не значилось в обиходе, а именовалось простенько - «без верха». В десяти метрах от Медика по пояс в воде стояла интересная молодая женщина без лифчика. Он воспринимал её именно так, потому что изучал немецкий и не реагировал на англичанку в качестве преподавателя. Медику стало интересно! Очень интересно, в трусах англичанка или без? Логически он склонялся ко второму варианту: на кой останавливаться на половине дороги, если не хочется сушить купальник? Чтобы лучше видеть, он поднялся над кустарником во весь рост. Короткое ожидание разочаровало - трусы оказались на месте. Медик остался стоять, смакуя доступное. Когда учительница заметила светло - русую кудрявую голову, вода доходила ей до колен. Но она мгновенно скрылась в ней по плечи! Медик тут же присел за кустами. Прошло несколько минут. Англичанка решила, что мальчик застыдился и уполз в лагерь. Она поднялась из воды. Мальчик оказался бесстыдником - он появился снова. «Однако. Какие крупные соски!» Англичанка села в воду. Медик опустился на своё место, решив, что грудь достойна дальнейшего изучения.  Повторилось это несколько раз  в полном молчании. Медик находился в первом ряду партера и покидать его не собирался. Он очень сожалел, что является единственным зрителем и не успеет раздать контрамарки желающим. Вдруг вспомнилась  похабная частушка.

                Девки в озере купались,
                Хрен резиновый нашли.
                Целый день они е...сь,
                Даже в школу не пошли!

Медик был неисчерпаемым кладезем народного творчества. Англичанка начала мёрзнуть, и, наконец, подала голос.
       -  Медведев! - крикнула она. - Ты долго намерен здесь находиться?
       - А вы? - поинтересовался Медведев.
       - Убирайся немедленно!
Медик подумал, что достаточно изучил бюст учителя, чтобы сохранить его в памяти, и убрался. Когда друзья выпытывали подробности, они не могли понять, зачем он так глупо себя обнаружил. Он пожимал плечами. Ответ лежал на поверхности: Медик ничего не делал исподтишка.
               
                ***

      ... - Пиписка не выросла! - смеялся он.
После окончания школы, когда избавлялись от детских прозвищ, к нему ассоциативно с фамилией прилипло имя «Миша», которое вскоре перетекло в «Мишель».
         - Вы меня гнидите! - бубнил Толик. - Лучше расскажите, что я делал, когда отрубился?
Ему отвечали, что, если бы гнидили, то не пришли бы справляться о самочувствии. А  вопрос Францыча становится традиционным. Оказывается, даже малые дозы алкоголя проделывали с Толиной памятью удивительные фокусы. В какой-то момент застолья мозг переставал фиксировать происходящее, тело ещё некоторое время жило автономно, продолжая оставаться дееспособным членом общества, но быстро догоняло угасший разум. 
         - А когда ты отрубился? - спрашивал Вова Слон.
Прозвище соответствовало не габаритам, а образовалось от фамилии. Ответ его интересовал мало. Его интересовал телефонный аппарат, который дома отсутствовал. Слон крутил диск наугад и, если попадал на девичий голосок, пытался познакомиться и договориться о встрече.
        - Как меня зовут? Володя Пятницкий. А вас?
Настоящий Пятницкий, хронический отличник, которого мама звала Сержиком, а друзья - Пятой, крутил у виска пальцем и показывал Слону кулак. Тот отмахивался.
        - Марина, давай в шесть!
        - Марина даёт в шесть! - комментировал Медик.
        - Как меня узнать? - переспрашивал Слон.
        - По хоботу, - хрюкал Медик.
Слон не обращал внимания. Он трепетал и предвкушал.
        - Не дергайся, - говорил Коля Сава.
Его опыту можно было доверять, уже  третий  год у него была собственная девочка. Девочка раньше училась в параллельном классе, а теперь готовилась стать профессиональной пианисткой. Подозревали, что период поцелуев остался в мезозое. Иначе, какой смысл Саве таскаться по филармоническим концертам? Друзья живо интересовались классической музыкой и часто спрашивали, от кого Колю больше тошнит - от Гилельса или от Рихтера. Сава отвечал, что зависть - дитя неполноценности.
        - Успокойся,- повторил он. - Она хорошо зарабатывает и сводит тебя в ресторан. Ей двадцать девять лет, окончила ПТУ, работает фрезеровщицей. Незамужем. Ребёнка прижила на сеновале в подшефном колхозе. От местного механизатора, которому крупно повезло.
        - Почему повезло? - спросил Слон.
        - По двум причинам. Во-первых, он был в дрезину.
        - В дрезину напиваются железнодорожники, - робко вставил Толя.
        - А во-вторых?   
        - Во-вторых, было темно. Очень.
        - Ну и что ?
        - Повторяю, - сказал Сава, - тьма египетская. Глаз коли.
        - Он её не видел, - объяснил умный Пята.
        - Страшная она, Вова, - добавил Мишель. - Убийца эрекции. 
        - Да пошли, вы... - пробормотал Слон, но задумался.
        - Хорошо, сейчас темнеет рано, - добавил Гена и потянулся.
После курсантских будней его постоянно тянуло в сон. Кроме того, разговоры о противоположном поле его не занимали после жестокого финала поначалу счастливой любви.
               
                ***

... Она была наполовину цыганкой. С огромными тёмно-карими глазами, вздёрнутыми скулами и большим ртом. Уменьшенная копия Софи Лорен. Минус бёдра и бюст.
        - Правда, похожа? - полуутвердительно спрашивал Гена.
От неё веяло неславянским  зноем, но имя Алла звучало банально. Его моментом перелицевали  в Алабаму. Жгучая экзотика лишила Гену покоя, но ненадолго, поскольку столь же скоро пришла взаимность. Пара смотрелась!  Юноша  контрастно  оказался блондином, и в Прибалтике или у немцев сошёл бы за своего. Ему нравилось появляться с ней на людях, включая  футбольные матчи и велотрек. Она терпела непонятный спорт, смотрела на него чернооко - влюблённо и называла Геночкой.
 
                … Любовь их была необычайна,
                Полна касаний трепетных и тонких.

Гремел грозами и трепетал черёмухой  последний школьный май, грядущие экзамены не лезли в голову, а постоянным обиталищем в щемяще-тёплые вечера становились парковые скамейки из окрашенных масляной зеленью брусков на витиевато-чугунных ножках.  Их утаскивали с аллей в густой кустарник - долой от любопытных глаз. Мягкие девичьи волосы, неумело ищущие губы... Коленки, обтянутые капроном хранили запах солнца. Да! Колготок ещё не знали, и отдельным счастливчикам уже доводилось добираться до восхитительно нежных мест, где чулки заканчивались. Свяжите мне руки!
Неизвестно до каких пределов дошёл Гена; серьёзность отношений накладывала табу на возможное любопытство. Расставание, поначалу казавшееся временным, приближалось. Гена уезжал в  город, откуда приехал пять лет назад с мамой и старшим братом, похоронив отца. Отец был кадровым офицером, и проблема выбора перед сыном не стояла - он ехал поступать в военное училище.
        - Ты будешь меня ждать?
Традиционный солдатский вопрос Гена задал в последний вечер, задал легко, ничуть не сомневаясь в ответе. Ждать было сущая ерунда, каких-то полгода до первого отпуска после зимней сессии. Алабама перешла в десятый, ей было шестнадцать, полгода в шестнадцать – вечность; она не имела понятия, чем заканчивается вечность, и на минуту задумалась; для него минута неестественно и тягостно растянулась. В темноте июньского вечера чёрных глаз видно не было, он ощутил на щеке узкую прохладную ладонь и услышал.
          - Не знаю...
Ответ был честный. Но после него уже ничего нельзя было исправить. Невозможно! Мир Гены не знал полутонов и, хотя он не читал Евангелие, все варианты сводились к «да-да» или «нет-нет», а «остальное от лукавого». Воспитание! Честь офицера и верность женщины. Его родители познакомились в сорок пятом, они воевали в одной дивизии. Мать ушла на фронт добровольно, лишь исполнилось восемнадцать, её зенитный расчёт сбил девять юнкерсов.
         - Десять, - говорила Генина мама. - Один записали соседям.
Гена просто повернулся и ушёл. В голове закрутилось:

                Эй, моряк!
                Ты слишком долго плавал!
                Я тебя успела позабыть...

Потом всплыло:

                Эх, яблочко,
                Да на тарелочке!
                Никому не давай,
                Моя девочка!

Он сплюнул:               
                - Всё!
Проревев полночи, к утру Алабама поняла, что кроме Геночки ей никто и никогда не будет нужен. Она побежала к нему домой, но опоздала на каких-то десять минут, а на вокзале было полно народу. «Господи, где же он, я ему объясню, он поймет». Хорошо, что ей не удалось найти его в перронной толчее, а это действительно никогда не случается; даже если бы она повисла на его шее в тамбуре или уехала с ним, то это ничего не изменило бы. Гена в решениях был твёрд. Человек - принцип. Позже он принципиально не будет вступать в «ихнюю» партию и надолго зависнет с четырьмя маленькими звёздочками на погонах. До тех пор, пока самой партии не станет.
Алабама  этого не знала, а значит оставалась надежда его дождаться, она жила надеждой, и она ждала. Добыв у друзей адрес с загадочной припиской «литер И», писала длинные и подробные письма с описанием бесконечных дней «без него», что ходит в кино только с подругами, что «их» скамейка на старом месте...  Трижды в день она открывала почтовый ящик. Тщетно! Гена писал только друзьям.

«…Как приятно, когда прошёл курс молодого бойца, и приняли присягу. Сколько пота было позади! Но это цветочки, по сравнению с тем, что будет дальше. Программа сложная очень, и придётся слишком трудно на первои курсе, если учесть, что здесь отчисляют сразу за малейший проступок и неуспеваемость".

Алабама приходила к ним узнать новости, её жалели; она нравилась Мишелю. Иногда, как бы случайно, он встречал её после уроков, прогуливая институт. Провожал домой, рассказывал смешные истории, она слушала невнимательно, спрашивала о Геночке, надеясь, что Медик исполняет его поручение. Тот отвечал односложно, его мучила вина перед другом, хотя виниться было не в чем. От чёрных глаз спал  плохо, а во сне разговаривал и скрипел зубами.
          - Наверное, у него глисты, - говорила маме младшая сестра, для убедительности показывая картинку в учебнике.
Она делила комнату с братом.
          - Глупости, - говорила мама.
Она  понимала, что сын влюбился. Медик и сам это понимал и спросил у Коли, как быть? Коля удивился, он настолько был поглощён собственной любовью, что совершенно не замечал  происходящего рядом.
          - Как в кино, - констатировал он. - В индийском.  «Любовь в Кашмире».  Не обижайся!  Любой совет – это палка о двух концах. Дождись Генку и обсуди.
          - Ха! - воскликнул Мишель. - А это не совет?
          - Реплика. Потерпи, всё образуется.
Всё действительно образовалось, но к всеобщему несчастью - три любви навсегда замкнулись в собственном одиночестве.

     ... - Я отрубился на «Лет ит би», - вдруг вспомнил  Толик.
Все посмотрели с недоумением. О нём забыли. Потом успокоили обещанием, что свою любовь Францыч, может быть, не сразу, но обязательно встретит.  Медик посоветовал в её ожидании не злоупотреблять онанизмом, дабы не подсесть на заменитель целиком.

В США под залог в сто две тысячи пятьсот долларов освобождена член Коммунистической партии этой страны Анджела Дэвис. ( «Правда» ).

                ***
               
В возрасте девяноста двух лет в Мужене скончался французский художник и общественный деятель Пабло Пикассо, член Коммунистической партии Франции, видный борец за мир. Будучи одним из основоположников кубизма, неоклассицизма и сюрреализма, наряду с крайне субъективными работами создал и произведения большой общественной значимости. В 1950 году удостоен Международной премии мира. ("Правда").

Неизвестно, как выполнялся совет, но любовь Францыч обнаружил через полтора года.  В ночь с первого на второе мая в чужой двухспальной кровати. Сам праздник отмечался втёмную, в компании девочек из музыкального училища, которых до праздника никто, кроме Савы, не видел, поскольку это были однокашницы его пианистки.
        - Они как? Ничего? - спрашивал Слон. - Есть, на что посмотреть?
        - А подержаться? - вторил Мишель. - Хоть за сисичку?
        - Нормальные чувихи, - успокоил Сава.
        - Фата моргана, - пробормотал Пята.
Он любил умные и красивые слова.
        - Что покупать?
Подразумевалось, что в тонких музыкальных сферах водятся особы нежные и трепетные. То есть, водки не пьют. Когда прикинули потребное количество сухого вина, Медик резонно поинтересовался:
         - А не обоссымся?
Вову заботило другое. Он считал, что никакого вина не хватит для усыпления бдительности юных музыкантш. Для нейтрализации центров безопасности  и  укладывания  в койку он предлагал подмешать в «кислятину» чего-нибудь покрепче. Пята его осудил и предложил полистать Каммингса или Бодлера, дабы освежить застольную беседу и взять желаемое глубиной интеллекта.
                О смертный. Как мечта, что в камне спит нагая,
                Я дивно хороша. Разбившись, платит кровью,
                Кто хочет мной владеть. Поэт ко мне любовью,
                Извечной, как сама материя, влеком.

Сам же хотел блеснуть Монтенем и Ларошфуко. Вот! «Долговечность наших страстей не более зависит от нас, чем долговечность жизни»!
          - Ну да, - сказал Слон, - ты почитаешь стихи, а они снимут трусы. Из благодарности. Лажа!  Водка, только водка.      
Медик сказал, что Бодлер – педераст, а он не знает лучшего поэта, чем Демьян Бедный, и непременно исполнит «Как родная меня мать провожала!» Пята поморщился. Францыч обещал, что подпоёт, если будет в тонусе. Сава сказал, что единственное, в чём можно не сомневаться, так это в том, что Францыч будет в тонусе. Вова сказал, что три водки должно хватить. Пята сказал, что это пошло. Слон ответил, что не собирается спаивать до бесчувствия и пользоваться беспомощностью, а хочет, чтобы ему отдавались по доброй воле и с огоньком. Сава остудил эротические фантазии, пояснив, что в чужой трёхкомнатной квартире, в которой беспорядочно будут толкаться десять человек, интим выглядит проблематичным.
             - Было бы желание, - пробурчал Вова.
Сава попросил, чтобы все постарались вести себя прилично, и Медик обещал, что не будет писать в умывальник.
А Гена ничего не сказал, потому что его не было. Он находился в далёком городе, где изучал устройство гаубичных прицелов, тактические ядерные боеприпасы, ПТУРы и другие важные предметы, необходимые для защиты Отечества.

«…Если рассказывать о своей жизни здесь, перво-наперво приходится жаловаться на недостаток времени: после отбоя надо сидеть за книжками, хотя спать хочется ужасно. Ко всему добавляются причуды начальника курса, его называют «дурак с инициативой». Вздумалось ему каждое воскресенье в пять-шесть утра устраивать кроссы на время! Можете представить, что он вытворяет в будни».

    День солидарности трудящихся приобретал настоящий размах после демонстрации, когда трудящиеся усаживались за столом. Студенческая складчина разнообразием не отличалась, но добирала количеством. «Перец болгарский фаршированный» из стеклянной банки ноль- семьдесят пять, «Сайра бланшированная в масле» и свиные сардельки здесь относились к приличной еде, картошки было вдоволь. Перезнакомились быстро, но кто вспомнит сейчас, как звали тех девочек? Только Францыч и только Ту Единственную.
Вечер сложился в романтических тонах: вино после третьего бокала казалось не очень кислым, короткие юбочки и танцы в полумраке провоцировали лёгкий флирт... В магнитофоне шуршали Адамо, Дин Рид, Хампердинк...  Вот-вот появится  новый девчачий идол Джо Дассен: лёгкая косинка близко посаженных глаз, курчавая голова, расстёгнутый по грудь ворот белой рубашки и «Индейское лето». Шарман, гля! Ради американского еврея, которого посчитали за француза, будет брошен предыдущий кумир Рафаэль, не в меру смазливый испанец. Этого козла юноши подсознательно ненавидели. Влюблённые школьницы бесконечно торчали в кинотеатрах на слюнявой мелодраме «Пусть говорят» и переживали, что из-за проклятого Франко кумир никогда не приедет с гастролями. Лет через пятнадцать, в иные времена, постаревший певец появился. Телевидение показало героя девичьих фантазий, спускавшегося по трапу в Шереметьево. Его сопровождала стайка излишне смазливых мальчиков с накрашенными губами, маникюром и в боа из разноцветных перьев.
            - Ага! - злорадно кивнули заматеревшие юноши на экран своим жёнам. - Смотри, а твой-то – голубой! Я чувствовал. Пидор натуральный!
            - Ну и что, - вздохнули располневшие школьницы, оторвавшись от плиты, и глаза их стали туманны, - всё равно хорошенький!
Но это было потом, а тогда... За открытым окном тяжело колыхалась молодая листва, через листву то появлялась, то исчезала неизвестная звезда. «... Её  Альдебараном живущие назвали на Земле...» Крутилась пластинка, Антонов убеждал:

                Как прекрасен этот мир, посмотри!
                Как прекра-асен этот ми-ир…
 
Пята попытался перевести разговор в высокие сферы и заикнулся было о Дали.
       - Он - шизофреник, - оборвал Францыч, - или параноик. Я не сведущ в психиатрии.
Сержик попытался объяснить, как художник стал жертвой собственного эпатажа.
       - А где, где ты видел пылающих жирафов?!
       - Это - символ, аллегория.
       - Нет, маэстро, это - шизофрения. Впрочем, на жирафов мне... Не люблю я их. Они в окна подглядывают. Это, согласись, неприятно. Когда лезут в личную жизнь. Да! Пусть себе горят на здоровье. К примеру, пингвины значительно милее.
       - Какие пингвины?
       - Что, ты не знаешь, какие пингвины бывают? Императорские, вот какие!
Судя по прикрытому правому глазу, Толик отрубился. Сава проводил личную пианистку, и, поскольку домой не хотелось, вернулся в поредевшую компанию. Юноши в неясном предвкушении были на месте, а из девушек оставались хозяйка с подругой. Солировал Толик:
       - Детей должно воспитывать государство. Исключительно. Мужчина и женщина заняты только удовольствиями. В смысле, интимными.
       - А рожать ты будешь? - спросила Та Единственная.
Францыч покосился на говорившую, но в фокус не поймал и снова прикрыл один глаз.
       - Сейчас он скажет: «Откуда ты, прелестное дитя?» - шепнул Пята.
       - Откуда ты, прелестное дитя? - спросил Францыч.
       - От верблюда, - отвечало дитя.
       - Определённо, вечер принимает  зоологический характер. Некстати, - вздохнул Толя. - А ты, кстати, милая. Очень. Редкой, так сказать, милости.
Не в этот ли  момент она вошла в сердце Францыча?
       - Но рожать не буду. У меня другое предназначение.
       - Какое же?
       - Я буду жить вечно!
Стало понятно, что его пора укладывать. Перевалило за полночь. Девочки, пожелав спокойной ночи, удалились в родительскую спальню. Слон, распаляя воображение, в сильнейшем волнении метался по гостиной. Францыч, меж тем, укладываться не желал, а желал вина. Ему налили в надежде, что оно поспособствует скорейшему отходу ко сну, но не тут-то было! У него открылось второе дыхание, и Францыч попенял, что не купили водки, что советский гражданин не может свободно ездить за границу, потом поведал о роли личности в истории в привязке к собственной личности, о коварном трёхфазном напряжении, несданной курсовой работе по термеху и пользе кремации.
             - Представляете, если бы Ленина сожгли? Сколько бы радости он доставил! Это же надо такое придумать – «Живее всех живых»! Покойник - эталон. Лежит в специальной  палате. Мер и весов, а к нему очередь. Весьма противоестественный интерес, вы не находите? «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой! В горе, надежде и радости...» - вдруг заблеял он.
            - Всё! Хватит! - сказал Слон и направился к спальне.
Постучал, получил разрешение и скрылся за дверью.
            - На ходу подмётки режет! - восхитился Медик и приложил ухо к замочной скважине, он прикидывал, когда направиться следом. -  На жалость бьёт. Тонко, тонко... Я бы с ними тоже засексовил.
Медик отличался изобретением словообразований. В тёмной спальне, глядя на укрытых до подбородка девчонок, Вова сетовал на беспокойного Францыча, который мешает спать нормальным людям, и в особенности ему. Вова рассчитывал на приглашение немедленно раздеться и разделить широкое ложе втроём. Понятное дело, он ляжет посередине. А уж там! О! Слон представил, как две пары гладких ножек обвивают его под одеялом, слева он уже ощущал горячее бедро, а справа нежную грудь, в голове мутилось, а челюсти свело.
         - Очень мешает? - полюбопытствовали девочки.
         - О - очень, - промычал Слон, собравшись расстёгивать штаны.
 Но женская логика моментально опрокинула мужскую стратегию.
         - Давайте его к нам.
Так Толик без малейшего усилия оказался на месте, взлелеянном другом.
         - Во, как лысых бреют! - вновь восхитился Медик.
Слон опять заметался по гостиной, но теперь в полном отчаянии.
... Утром, пока девчонки крутились на кухне, Францыча обнаружили лежащим на спине поверх пододеяльника в изрядно помятом вельветовом костюме. Подбородок покрывала щетина, руки крестом покоились на груди, глаза были закрыты, толстые линзы на тонком носу с горбинкой поймали солнечный блик.
           -  Гримировать усопшего будем? – спросил Мишель голосом похоронного агента.
Францыч открыл глаза. Это были глаза девственника.
          - Он, наверное, думает, что лежит на кровати, - предположил Сава.
          - На самом деле, это - сено,- добавил Пята.
          - Да, - согласился Медик, - натуральное сено, а он - собака.
          - Он - свинья, - сказал Слон.
          - Что я делал, когда отрубился? -  озираясь, спросил Францыч, но не было, не было в хриплом спросонок голосе обычного интереса!
Некая печаль возникла и поселилась за стёклами очков. Печаль, не похожая на сожаление об упущенных ночных возможностях.
Позже Пята утверждал, что всё произошло во сне на уровне бессознательного психического процесса. По Фрейду. Сава сказал, что сильно сомневается, что Сержик читал Фрейда,  поскольку автор заклеймён, как реакционно-буржуазный, в стране не издаётся, и это абсолютно правильно. Сержик с мягким укором спросил, с каких пор Коля стал разделять линию партии.
           - А партия не причём, -  пояснил Коля и добавил, что, хотя половое влечение он в себе  с удовольствием  ощущает и  относится к нему с трепетом, но не им единым человек жив. Голод и холод у любого индивида отобьют охоту размножаться. - А основным инстинктом является самосохранение.
          - Страх!
          - Конечно, страх за собственную жизнь.
          - Но сны, - настаивал Пята, - колоссальное информационное поле. Неведомое пространство. В нём, наверняка, хранится не только прошлое, но и будущее. Тайные желания, например.                                                
         - Я балдею, какие они умные, - сказал Медик, повернувшись к Слону. - Получается, что Толик запал на ту, которая прижималась к нему крепче. Во сне! Как тебе это нравится?
         - Мне это никак не нравится.   
         - Нельзя так упрощать Фрейда, - протестовал Пята.
         - В жопу твоего Фрейда, - сказал Слон и вздохнул.- Я бы их точно оттетерил, если бы не эта пьяная скотина.
         - Фортуна нон пенис! -  странной фразой завершил дебаты Мишель.
Францыч меж тем был тих и задумчив. Быть может, он с запозданием вошёл в ту пору, когда вдруг расхотелось драк, дворового футбола, стали раздражать друзья, и появилось неясное желание противоположного пола. Желание было смутным и неопределённым, но пока не имело ничего общего с поиском самки для спаривания. Просто в права вступила Юность.
              - Не расстраивайся,  - оставил за собой постскриптум Сава. -  Можешь, рассказывать кому угодно, что спал сразу с двумя. Мы подтвердим.

                ***
 
В результате государственного переворота свергнут король Афганистана Мухаммед Захир Шах. (ТАСС).

Первомайское увлечение томило Францыча месяца три. Он реже встречался с друзьями, по вечерам где-то пропадал; не сразу догадались, что он занят поисками Той Единственной. 

                … Я шёл, печаль свою сопровождая.
                Над озером средь ив плакучих, тая, стоял туман,
                Как призрак самого отчаянья…
               
 Хотя узнать адрес было проще простого, Толик шёл трудной дорогой,  продолжал мучиться, и ему не мешали.
              - Он мазохист, - говорил Мишель, затягиваясь «Примой».
              - Капля никотина убивает лошадь, - произнёс  Сержик несвойственную ему банальность, морщась и отмахиваясь от едкого дыма.
              - Поэтому она и не курит, - фыркнул Медик.
              - Неразделённая любовь возвышает вдвойне, - вернулся в тему Серж.
              - Это Монтень?         
              - Нет, Ларошфуко. Надо уметь переносить то, чего нельзя избежать, - сказал Пята.
              - Ларошфуко?
              - Монтень, - поправил Пята.
Излечился Толик от любовных терзаний способом столь индивидуальным, что рекомендовать его не представляется возможным.
Тёплым августовским вечером Медик со Слоном повстречали в местах повседневного уличного обитания отрешённого Францыча, который им не слишком обрадовался. Ему продемонстрировали три бутылки молдавского портвейна по ноль семьдесят пять, которые прогнали тоскливое выражение лица и оживили мозг. Толе пришла мысль навестить бывшую Замечательную Одноклассницу, ту самую, чей велосипед у него успешно увели. Правда, у неё оставался казённый «Чемпион», на котором она зарабатывала шоссейные награды. На нём Одноклассница худо-бедно смотрелась, а без велосипеда в глаза лезли кавалерийские ноги и отвислый зад, с чувством юмора дело обстояло совсем худо. Замечательна же она была единственно собственным домом со старым яблоневым садом за высоким забором толстой доски, окрашенной суриком. Дом - сухой столетний сруб на оштукатуренном каменном цоколе, чудом сохранился в окружении пятиэтажек.
        - У неё можно культурно посидеть, - сказал Толик.
«Культурно» - значит, не в тамбуре подъезда, не на лавочке подле входа в него, словом, не в тех местах, где распитие не поощрялось, а при худшем стечении случайностей наказывалось. «Культурно» - значит, не опасаясь ментов, блюдущих общественный порядок. Комфорт потребления – определяющий вектор пития.
После второго стакана, закусывали яблоками, тяжело свисавшими над тёмно-отполированным временем дощатым столом среди листвы, пронизанной косыми жёлтыми лучами, Толик дал выход меланхолии. Он посмотрел на солнце через дно пустого стакана, по стенке медленно сползла сладкая рубиновая капля, он поймал её ртом и облизнул губы.
        - Где Ты, Единственная, о ком грежу? Где Ты, радость очей моих и печаль сердца моего?
        - Господи, я её знаю? - спросила Одноклассница, поражённая высоким штилем.
«Печаль сердца», согласно имеющейся информации, была девахой весёлой и бесшабашной, любила шумные компании и мужское внимание.

                Жил-был дурак.
                Он молился всерьёз,
                Впрочем, как вы и я,
                Тряпкам, костям и пучку волос -
                Всё это бабой пустой звалось,
                А дурак её звал Королевой Роз!
                Впрочем, как вы и я...

Она и понятия не имела о страданиях Францыча, если вообще о нём помнила. Тот же, заглотив вдогонку ещё полстакана, с грустью вопросил:
          - Где, где отыскать мне Тебя?
          - На танцах, - вдруг сказал Слон. - Она там каждый день околачивается.
          - И ты молчал?!
          - А ты спрашивал?
Но Толик уже не слышал, он выскочил за калитку и дробно простучал копытами за забором.
         - Я за милкой семеню, я её осеменю, - обрадовался Медик.
Выглянув на улицу, друзья увидели спину Францыча, он шёл аллюром «три креста» по направлению к парку. Хотя его заметно кидало по сторонам, азимут он выдерживал.
         - Она  ходит на танцы? - удивился Медик. -  Я думал о ней лучше. Там же одни пэтэушники.
         - Откуда мне знать, - пожал плечами Слон. - Я туда не хожу. У меня нет штанов с заклёпками.
Расклешённые брюки с кантом металлических блестящих хреновин снизу брючины являлись визитной карточкой дебила.
         - А зачем ...
         - Ему уже хватит, пусть прогуляется.
Они оставили недопитый портвейн  под яблонями и отправились отлавливать  Францыча.


Указом Президиума Верховного Совета РСФСР посёлок городского типа Нижневартовский преобразован в город Нижневартовск. («Известия»).

                ***

     Парк был самым замечательным местом в городе, он возник на месте свалки в конце девятнадцатого века, благодаря разумной инициативе, и с тех пор только разрастался. Гордость потомков. Древние дубовые аллеи в окружении юных березовых рощ, сходящих к узкому пляжу у каскада трёх прудов, аттракционы для детей и взрослых, волейбол, баскетбол, теннис «большой» и настольный. Биллиардная, три приличных пивнушки и кафе «Ёлочка». Дас ист колоссаль в сто сорок гектаров. До размеров таинственного княжества Монако не хватило каких-то полсотни га. О санитарном враче-основателе напоминал бюст на гранитном бруске в излучье столетнего променада, где доверчиво паслись ручные белки.
Улица Белых Людей вдоль парадной ограды считалась самой престижной в городе, областное и городское начальство селилось в окрестностях. Народ называл дома: Обкомовский, Второй Обкомовский...  Гастроном  носил  то же имя. По картонным упаковкам, сваленным у чёрного входа, граждане видели, что начальство не брезгует паюсной икоркой, финской салями и датской ветчиной, а из пива предпочитает «Праздрой» и «Старопрамен». Граждане заходили в магазин через парадный, брали настойку «Тминную горькую» или «Аперитив степной», сто граммов карамелек в свёрнутом привычной рукой продавщицы кульке из обёрточной бумаги в толщину ватманского листа и отправлялись через дорогу в парк. Танцплощадка - бетонный круг среди молодых берёзок, окольцованный высокой решёткой, с «ракушкой» от дождя для музыкантов, собирала много народа, причём, снаружи его было гораздо больше, чем внутри. Снаружи потихоньку выпивали, таясь от милицейских нарядов, потом затевали смачные драки в молодом березнячке. В основном, из-за девочек. С начёсом, схваченным лаком «Прелесть», ярко-томатными губками, нарисованными помадой фабрики «Свобода», и голубыми тенями вокруг туши ресниц. Стиль доступности.
В середине царила группа с интригующим названием «Десять тысяч». Сведущие поговаривали, что это - финансовая планка музыкантов на сезон. При цене билета в тридцать копеек желание срубить такую кучу денег вызывало уважение, смешанное с недоверием. Три гитары, пианола, ударник, солист – хилый мужичонка по прозвищу Том Джонс с кудрями до плеч и в тёмных очках, смазливая певичка по кличке Джоза - яркая блондинка с ранним прошлым и бурным настоящим, ещё не слишком истасканная. С ней был связан случай «изнасилования» в школьном садике погожим летним днём. Жители соседнего дома пытливо рассмотрели из окон шокирующе откровенную сцену под кронами и вызвали милицию. К её приезду Джозин кавалер отправился в магазин за добавочной порцией горячительного, и певичку застали в одиночестве и в совершенно разобранном виде. Ей ничего не оставалось, как написать заявление. Интеллект не относился к числу Джозиных достоинств.
        - Сколько было насильников? - спросил дознаватель.
        - Как сколько? Один.
        - В какой позе вы находились во время изнасилования?
        - Спереди.
        - ?!
        - Ну, в общем ... он - сзади.  Это моя любимая поза.
Дело открывать не стали. Пару лет спустя судьба воздала Джозе, она умудрилась выйти замуж в чужом городе и записать трек на очень хорошей пластинке Тухманова. Под весьма известной фамилией мужа.

                ***

... Францыча  обнаружили  быстро. В коляске жёлтого милицейского «Урала». Мотоцикл неспешно тарахтел по аллее к выходу. Младший сержант, перегнувшись с заднего сиденья, крепко ухватил задержанного за шею, шея в деревенской пятерне выглядела беззащитно цыплячьей. Друзья безысходно вернулись к портвейну, мечтая вслух о дерзком нападении на блюстителей и освобождении подконвойного, но радуясь в душе, что их миновала чаша сия. Для студента дневного отделения привод в ментовку означал автоматическое исключение из комсомола, прощание с институтом и вручение повестки из военкомата на ближайший призыв. Францычу же, по большому счёту, было по барабану: ну, пожурят на работе, неприятно, но не фатально.
... Сава жарил яичницу. Его тётка, старшая сестра матери, у которой он частенько гостил в Москве, готовила потрясающе. Всё. Борщ, фаршированный перец, громадный пирог с рыбой или яблоками. Семья была большая, и потому в духовке или на плите постоянно что-то тушилось, варилось или пеклось. Она мечтала о помощнике-негритёнке, после фестиваля молодёжи в детских домах Москвы появились чернокожие плоды межконтинентальной солидарности. Тётка научила жарить яичницу, чтобы получилось «как у неё».
   - Главное, раскалённая сковорода и много масла. Огонь медленный. Добавляй, что нравится.
На этот раз Коля добавил мелко нарезанный  шпик под названием венгерский, обваленный в красно-жгучем перце, подождал, пока сало из белого станет прозрачным, и отправил вдогонку кусочки ярко-сочного ростовского помидора, предварительно посоленные и щедро поперченные. Настала очередь яиц, их в холодильнике оставалось только два. Сверху жёлто-красный натюрморт украсил мелко порубленный зелёный лук и петрушка. Ещё перчику! Белок пузырями поднимался на сковородке, и Коля проглотил слюну. Он подумал, не натереть ли сверху сыру, но терпеть сил не было. Часы звякнули половину первого ночи, он только вернулся со свидания - довольно рано, если учесть, что родители отправились в отпуск, и время возвращения никто не контролировал; есть хотелось неимоверно. Сава поставил сковороду на стол, отрезал ломоть свежего батона,  тщательно и толсто намазал его холодным сливочным маслом, на плите закипал чайник, и именно в этот момент в дверь позвонили. Сава удивился и открыл. За дверью стоял Францыч. Лик его был бледен, а на челе лежала горестная тень. Патлатая битловка повисла свалявшимися сосульками, хиповая арабская рубашка в розовый цветочек была помята, а длинные углы воротничка свернулись трубочкой.
         - Я им - освидетельствуйте меня! А они... Представляешь, они связали меня «козлом».
         - Каким «козлом»?
         - Обыкновенным. Руки к ногам. За спиной. Как у Гашека. Помнишь?
         - Помню. Только  у нас  это называется «ласточка».
 Меж тем Францыч уселся за стол и взял вилку.    
         - Жрать хочется, мон шер. Пять часов на какой-то клеёнке валялся! Голый, между прочим. И трезвый. Я им говорю: «Освидетельствуйте, меня!», а они – «козлом». Очки отняли, а я ж без них, сам знаешь... Как крот.
Францыч потянулся к хлебу.
         - Иди, руки помой. Пахнет от тебя отвратительно.
         - Ещё бы, не отвратительно. Интересно, как бы от тебя пахло, если бы ты с вонючими алкашами в одной камере валялся? Пять часов!
         - А! Ты из вытрезвителя!
         - Ну да. А ты думал откуда? С концерта фортепианной музыки? На танцплощадке повязали. Представляешь, на мне даже номер написали, на живом человеке. Концлагерь, какой-то. 
Толя спустил джинсы и продемонстрировал крупную «пятёрку» на левом бедре. Написана она была «химическим» карандашом и уже начала расплываться.
         -  Кто лежит, задрав тормашки,
            С цифрой «пять» на грязной ляжке? - мгновенно реализовал  способности к стихосложению Сава.
         - Смешно.  А у человека горе. Я домой шёл, у тебя свет горит. Как маяк. Маэстро, выпить  не найдется?
Коля, скрипя сердце, достал бутылку марочного массандровского кагора. Кагор был отцовским. Детство отец провёл в Крыму, считал его лучшим местом на свете, вина предпочитал южнобережные и открывал их только по праздникам. «За кагор папа точно спасибо не скажет. Придётся что-то придумывать».
         - За  свободу и независимость!
         - Благодарствую.
С прискорбием Сава проводил взглядом кусок яичницы на вилке, но... Францыч вдруг вытаращил глаза и закашлялся, потом вытер слёзы, отдышался и спросил:
        - Ты ведь не знал, что я приду?
        - Откуда?
        - Вот и я думаю, откуда? Значит, ты не хотел меня отравить? Это же совершенно невозможно есть! Мексика какая-то...
        - Не ешь, - охотно согласился Сава. -  В холодильнике  - попка колбасы, сыр остался.  Зачем ты попёрся на танцы?
        - Зачем? - лицо Францыча помрачнело и стало задумчивым. - А хрен его знает!
С этим вульгарным напутствием  короткая и странная любовь отлетела от него.
"Любовь одна, но подделок под неё - тысячи". (Франсуа Ларошфуко).    
               
  Джекки Стюарт выиграл чемпионат мира по автогонкам в классе "Формула 1". ("Советский спорт").         




                Слова.


Башли - деньги.
Башлять - платить.
Бузовать - мочиться.
Вассер - атас.
Вытыкиваться – выпендриваться.
Гавкнуть - см. накрыться.
Гнидить - злобно унижать
«Голодовка - попойка»  - «Boys», песня «Битлз», альбом «Please, please me».
Голый вассер – см. полный аут.
Голяк - почти безвыходное положение.
Ездец – поездка.
Давить косяка - подглядывать.
Дрокать -  беззлобно издеваться.
Забить (на) – игнорировать.
Задрать - совершить половой акт; также – красиво соврать.
Засадить - см. задрать; также - украсть.
Заколоть – прогулять уроки.
Здравствуй, жопа, Новый год! - идиома.
Косить (под кого-то) - подражать.
Курок - курильщик.
Курцовка - курение.
Кучковаться - собираться группой.
Лётчик - человек, не получивший желаемого.
Майстрячить - делать.
Менжеваться - сомневаться, трусить.
Мудофиль - раздолбай.
Мылиться - собираться.
Надыбать - найти, достать.
Наколка – подвох.
Накрыться - разрушить планы.
Не фонтан -  неважно, плохо.
Опроститутеть - подвести своих.
Отруб - амнезия под воздействием алкоголя.
Отрубиться - потерять память от того же воздействия.               
Оттетерить - совершить половой акт.
Очковать - бояться, трусить.
Тыкать – есть, кушать.
Подсос -  полное отсутствие чего-либо.
Полный аут - безвыходное положение.
Порнография - чушь, бессмыслица.
Пролететь - не получить желаемое.
Пролёт – см. предыдущее.
Прощёлкать (клювом) - пропустить.
Рассекать – быстро передвигаться на механическом средстве.
Рыгать - кататься на мопеде.
Сексовить - заниматься сексом.
Стыкаться - драться.
Хибос - орган человека.
Хлестаться - хвастать.
Цинковать – подглядывать.
Шаврёна  - ?


                Медик. Город.




       Никто не знал, откуда появилось прозвище. Он был единственным из компании, кто учился в классе с самого начала.  Медик был коренным горожанином, остальные приехали из разных мест и в разное время. Его  расспрашивали, он не говорил.
        - Допустим, Буратино, - говорил Сава, - с ним понятно.
Буратино был их одноклассником и по рассказам старожилов в начальной школе появился на новогоднем утреннике в полосатом колпачке и с длинным картонным носом. Это решило его судьбу, имя из свидетельства о рождении к десятому классу практически забыли.                                - Может, ты нарядился доктором? - не унимался Сава, ему надо было дойти до сути. – Препарировал лягушек? Анатомировал котов?
          - Отвали! Не наряжался я доктором. Тогда я стал бы Айболитом. И не надо меня сравнивать с Буратино.

                ***

Уникум! Дитя природы! Папа, не Карло, а настоящий, чего-то не дострогал в процессе изготовления сына, и сын, с виду обыкновенный мальчик, имел малообъяснимые аномалии, хотя учился прилично. Буратино был де-ре-вян-ным! Начисто лишённый гибкости, он двигался скрипуче - шарнирно. Новогодний костюмчик гармонично дооформил папины недоделки. Окружающим Буратино доставил немало минут истинного удовольствия. Зрелище на уроке физкультуры, когда предстояли прыжки через гимнастического «козла», класс предвкушал и смаковал. Вопрос момента заключался в том, кто - двуногий или четырёхногий, выиграет состязание. Одушевлённый предмет, кряжистой фигурой смахивающий на пень с развитой корневой системой, начинал разбег. Явственно наблюдалось, что у Буратино ноги имеют отличия. Левая и правая конечности носили имена собственные: Передняя и Задняя. Первая двигалась по прямой в направлении подкидного мостика, как у большинства нормально координированных людей, а вторая, с развёрнутой под прямым углом стопой, выбивала по полу деревянную дробь в удвоенном ритме, безуспешно догоняя Переднюю. Степ длинного разбега - тире и две точки, как в Морзе, - гулко отдавался в тишине спортзала. Передняя нога толкалась от мостика, руки тянулись к кожаному лоснящемуся крупу «козла», ещё чуть-чуть... Но наставал черёд Задней ноги. Она упивалась свободой и не участвовала в комплексных мероприятиях организма. Теперь она делала свой толчок, и Буратино втыкался прямо в зад снаряда! Коленом, животом, бедром и гульфиком. Тяжёлый «козёл», которого устанавливали вдвоём, в очередной раз откидывал копыта набок, но чувствовал себя победителем.
               - О-оо! - от удовольствия стонал класс, вскакивая с гимнастических скамеек вдоль стены, учитель для вида хватался за голову, но отворачивался, пряча нормальную реакцию. Этого десятиклассника, несмотря на многолетний опыт, он, как ни старался, научить был не в состоянии. «Хромосома бежала, хвостиком махнула, мальчик и разбился!» - вдруг поймал спасительную мысль учитель и успокоился. Профессиональный опыт не мог победить наследственность. Буратино морщился от боли, но терпел, как настоящий мужчина, тем более, что собирался стать офицером. После столь потрясающего аттракциона прыжки в высоту уже не впечатляли, хотя вносили определённое разнообразие в монотонность занятий. Буратино использовал древний британский стиль «ножницы», и планку для него ставили индивидуально. На отметке в один метр. Немыслимо, но он её сбивал! Коленом, локтем, бедром и гульфиком. Последним аккордом дюралевая труба, прыгая по полу, доставала макушку.

                ***

Другое дело - Медик. Сухопарый среднего роста, он на загляденье изящно и без видимых усилий обтекал планку «перекидным». Прыгать он начинал с метра пятидесяти, на этой высоте заканчивал Сава, преимущество в росте на голову не имело значения. Другие отставали раньше, а Медик продолжал прыгать. Безо всякой рисовки и пижонства, прибавляя по пять сантиметров. Учитель прекращал штурм  на метре восемьдесят: падение вниз с большей высоты было чревато, поролона в средней школе не знали, а удар о жёсткие маты, мало чем отличался от приземления на пол.
               - А ты знаешь, что перекидной придумали американцы? Они называют его «ковбойским». Так  вскакивают на лошадь.            
Рекорду Брумеля оставалось жить меньше года; уже Фосбери прыгнул изобретённым им «флопом» в Мехико, но побьёт два двадцать восемь не он, а Матцдорф своим корявым «ковбойским» прыжком. Приходили тренеры и звали Медика  в лёгкую атлетику, как  раньше в гимнастику, он вежливо отказывался. Был он гуттаперчево гибок и иногда входил в класс на руках «пистолетом», строго держа ногами прямой угол. Портфель при этом находился в зубах. Однажды он наткнулся на директрису, случайным образом оказавшуюся в классе.
Директриса была дамой далеко не молодой, ростом тяготела к крупному карлику, а фигурой напоминала регбийный мяч. Когда она сидела на стуле в любимой позе, сложив пухленькие ручки на круглом животике, скрещенные ножки до пола не доставали. За глаза её звали тётя Тоня, но облик и имя не соответствовали суровому нраву. На первом месте в школе была дисциплина, проступки карались незамедлительно, бывало, и выгоняли за полгода до выпуска. В правом пухлом кулачке директриса постоянно носила связку немыслимого количества ключей на большом кольце, перебирая их как чётки; казалось, они от неведомых тайных застенков. Связкой она частенько и чувствительно тыкала поддых очередного охламона в школьном коридоре. От излишней жестокости тётю Тоню спасало здоровое чувство юмора. Колоссальный опыт педагога помог ей не выказать удивления от необычного способа передвижения.
           - Кру - гом! - старшиной гаркнула она.
Медик поплотнее закусил ручку портфеля, сделал чёткий поворот через левое плечо и тем же способом покинул класс.
           - Отца приведёшь!  - крикнула она вдогонку и пробормотала вполголоса, но так, чтобы класс слышал. - Надеюсь, это у них не наследственное.
Класс оценил. Отец Медика, крупный мужик с большими руками и добрым лицом, работал машинистом электровоза и неделями бывал в командировках. Когда он добрался до школы, новые провинности других учеников отодвинули в глубь сознания директора эскападу сына, и кончилось принудительной экскурсией в локомотивное депо. Медик ни единой чертой не напоминал отца, он был похож на мать, маленькую смешливую женщину с острыми глазами. Говорят, когда сыновья похожи на матерей, их ждёт счастливая жизнь...

                ***

Произошёл  захват пассажирского самолёта "Аэрофлота" АН-24, совершавшего регулярный рейс по маршруту Сухуми-Батуми. Вооружённые преступники принудили экипаж к вынужденной посадке в аэропорту города Трабзон, Турция. Во время захвата самолёта погибла бортпроводница Надежда Курченко, которая пыталась оказать сопротивление бандитам. (ТАСС).

Советская космическая  станция "Луна-17" с аппаратом "Луноход-1" совершила мягкую посадку на поверхность Луны. (ТАСС).

     Директриса была волевой и сбалансированной личностью, без серьёзного повода никогда не выходила из себя. Однажды в директорском кабинете принародно был отмудохан Саша Сибиль, последний из хулиганов, допущенный к раздаче аттестатов благодаря мамаше, продавцу гастронома. Саша был упитан, краснолиц, имел непреодолимую склонность к рукоблудию, а в целом  походил на поросёнка, поставленного на откорм. И прозвали его по-поросячьи. Чуня.  За пару дней до экзекуции Чуня находился в составе кодлы, грабанувшей в глухой ноябрьской ночи продуктовый ларёк.
              - Всё никак не наешься?! - восклицала тётя Тоня, подпрыгивая посередине директорского кабинета и стараясь тяжёлой связкой заехать Чуне в пятак, тот откидывал назад голову и отступал в угол к громадному стальному сейфу. - Что тебе там понадобилось? Мать-то, небось, каждый день полные сумки таскает.
              - Да мы только компоту взяли. Из персиков, - врал Чуня.
              - Портвейн вы взяли. «Три семёрки», - директриса попыталась провести прямой в голову, ученик автоматически отдёрнулся и ударился затылком о сейф.
Тётя Тоня «крюком» засадила Чуне в нижнюю челюсть и закончила коротким боковым в печень. Чуня под звон ключей согнулся.
             - Класс! - восхитился Медик.
             - Нокдаун, - сказал Сава.
             - А-аа! - повернулась она к последнему, - С тобой разговор отдельный.   
В кабинете находилась мужская половина класса, отсутствовал только Пята. Он был инопланетным существом, так как школу посещал исключительно ради учёбы. «Жена Цезаря вне подозрений». Остальным школа служила клубом по интересам, и на этой почве обнаружилось несходство характеров с классной руководительницей. Та преподавала английский, половина класса - «немцы», как педагога, её не знали, а встречались лишь на многочисленных мероприятиях. Была она скучной флегмой с завышенной самооценкой, живущей по инструкциям и методикам в неком параллельном мире. Контакт с учениками отсутствовал до такой степени, что у неё не было даже стукачей, сплетни она собирала самостоятельно и охотно доносила их до родителей.
              - Коля стал хуже учиться, - говорила она Савиным предкам. - Он слишком много времени проводит с девочкой.  Любовь какая-то... Не рано ли?
«Вот сука!» - думал Коля, которому родители поведали о нездоровом интересе классного руководителя к отношениям с девочкой. Сами родители сыну бестактных вопросов не задавали. Мелкие конфликты с учителем превратились в рутину, а пёрышком, сломавшим спину верблюда явился обязательный «классный час» после шестого! урока.
          - Насилие над личностью! - злился Гена.
          - Конюх наш Василий
            Учинил насилие, - встрепенулся Медик. –
            Над своею милою…
            Сивою кобылою.
          - Давай заколем!
          - Погнали!
Сбежавших отловили уже одетыми возле раздевалки и вернули на место. «Сука!» - сделал окончательный вывод Сава. Он как раз намеревался провести слишком много времени с девочкой. «Она меня ждёт!» А тут! Сорок пять минут необходимо внимать классной, которая с монотонностью псаломщика читает статью выдающегося советского педагога Сухомлинского из «Учительской газеты». Ноябрьский снег давно исчез под южным ветром, оставив на сухом асфальте школьного двора пожухлую листву. Класс тихо гудел и под заунывное чтение занимался своими делами. В окно из разрывов бегущих серых туч временами проскальзывало солнце и падало на  чёрную доску в меловых разводах. В широкой солнечной полосе броуновски двигались пылинки. Сава, наблюдая за ними, обнаружил, что они никогда не сталкиваются! Он подумал, что случайное открытие, а гений и случай всегда рядом, должно иметь прикладное значение. Например... например, в организации воздушного движения. Да, точно! Необходима математическая модель и длительные предшествующие  наблюдения.  Он принялся за работу. Коля выхватывал пылинку из сонма подобных и провожал взглядом, та хаотично перемещалась, пропадала в тени, и приходилось браться за следующую. Его хватило на четыре минуты. Статья занимала две полосы и была предназначена не для учащихся, а для их наставников. На седьмом абзаце в конце первого столбца Сава сладко зевнул, поднял руку и после разрешения вежливо задал вопрос, на кой им эта галиматья.
           - Сиди и слушай!
И тут ему под хвост попала шлея. Сава напялил свою болоньевую куртку задом наперёд, опустился в проходе между рядами на корточки и стал похож на зловещего лилипута с руками до пола. От последней парты, где он третий год сидел с Королём, Сава направился к двери. Он был влюблён и бесстрашен. Первым заржал Король, потом остальные. Сава остановился и раскланялся, ему нравилось находиться в центре внимания.
            - Немедленно сядь на место! И разденься! - заорала классная.
Сава охотно выполнил команду. Он поднялся, снял куртку, и благо рост позволял, подвесил к потолочному плафону.
           - Всё! - истерично взвизгнула классная. - Или он останется в школе, или я!
Она искала поддержки. В наступившей тишине раздался голос комсорга. Комсоргом был Медик. Медик произнёс только одно слово - местоимение третьего лица в единственном числе.
          - Он! 
          - Конечно, он, - глухо пробубнил Король, - я к нему привык.
Отдельные голоса слились в нестройный хор одобрения. Учительница посмотрела на класс, из-под очков катились слёзы, ей перевалило за сорок, и педагогика не стала её призванием. Громко всхлипнув, она кинулась из класса.
          - Здравствуй, жопа, Новый год! - подвёл итог классному часу комсорг.
На следующий день они оказались в кабинете директора.
          - А ты? Захотел из школы вылететь? - тётя Тоня, чтобы вернуть подобающий масштаб, ростом она приходилась Саве по третью сверху пуговицу рубашки, уселась в кресло.
Директриса несколько запыхалась после спарринга, но пар уже был выпущен.
       - Классный руководитель  настаивает на исключении. Категорически.
Сава вылетать из школы не хотел. До окончания оставалось полгода, аттестат вырисовывался приличным, но главное, он успел соорудить вокруг себя мир, который его устраивал.
        - Как не стыдно! Ведь из хорошей семьи...
За спиной спасительно замаячила отцовская тень.
        - Долго молчать будешь?
И Коля произнёс фразу, которой его научила тётка. Фраза эта принадлежала её мужу, и   обязательно приводила к окончанию семейных конфликтов.
        - Виноват, исправлюсь.
        - И извинишься. Немедленно! И остальным - до первого замечания. Иначе из школы без аттестата уйдете! Со справкой!
После Нового года всё вернулось на круги своя, но обошлось без справок.               

 В Ливии произошёл военный переворот. К власти пришёл полковник Муаммар Каддафи.  ("Известия". По сообщению ТАСС).

Завершилась кровавая акция армии и милиции в Польше по подавлению вспыхнувших забастовок. В Щецине начались переговоры властей с представителями забастовщиков. Напоминаем, что забастовки работников судоверфей вспыхнули на польском побережье после заявления первого секретаря ПОРП Владислава Гомулки о резком повышении цен на продовольственные товары. Также  бастующие требовали ухода в отставку правительства, наказания виновных в экономическом кризисе, отмены цензуры и привилегий для работников службы безопасности, партийного руководства, военных и милиции. С 14 по 22 декабря на улицах Гданьска, Гдыни, Щецина и Эльблонга по официальным данным погибло 44 человека  и более 1100 было ранено. (Радио "Свобода").

                ***

  Мягкое жёлтое тепло окутало последний школьный сентябрь. Было беспричинно грустно.
          - Представляешь, - вдруг тихо и серьёзно сказал Медик, - сколько в нашей жизни будет последнего. Ведь каждый день последний, такой уже не повторится.
          - Вот и живи им, - ответил Сава, не желая  усугублять меланхолию, - наслаждайся.      
Была суббота - лучший день недели, уроки окончились, и они шли в кино.

                Только два дня!
                Прощание с фильмом "Три мушкетёра".
                Франция, Италия. 1961 год.

        - Книга на все времена, - говорил Сава о романе, - таких немного.
Фильм был хорош! Благодаря  подобранным актёрам, великолепному фехтованию и французскому шарму, за это ему прощали вольные отступления от текста Дюма.
        - Только Констанция - не фонтан.
        - А миледи?  Милен Демонжо. Я б её с постели не согнал!
Не согнать с постели - высшая оценка за сексапильность.
        - В «Фантомасе» она ещё лучше.
Оба видели «Мушкетёров» не менее десятка раз, знали наизусть, но такой анонс пропустить не могли. На самом деле они шли прощаться не с фильмом, а с детством, хотя и не подозревали об этом.

                ***

Потом они смотрели другие фильмы, которые выныривали из серого потока.
«Солярис».
       - Тебе же не нравится фантастика, - сказал Медик.
       - Не нравится, - сказал Сава, - но это не фантастика. Самокопание в глубинах души, там, где притаилась всякая гадость.
       - У меня нет никакой гадости.
       - Есть. Пусть не гадость, а нечто такое, о чём стыдно вспоминать.
Медик задумался. 
       - Ты прав, - произнёс он. - Некоторые воспоминания заставляют краснеть.
       - Достоевщина, - вмешался Францыч, - тоска и мерзость.
       - Знаток, едрёна вошь!
С Достоевским дело обстояло худо. У всех. Уроки литературы изнасиловали юные умы и души «Преступлением и наказанием» до последней степени отвращения. Слон с Савой в противовес принимались за «Братьев Карамазовых». Трижды! Рекордной отметкой стала восемьдесят третья страница. Условный рефлекс победил тягу к вечным ценностям.

 «О, счастливчик!»
       - И как его у нас показали?
       - Очень даже с удовольствием – звериное лицо капитализма.
       - Но Алан Прайс! Класс?
       - Класс!

«Влюблённые». Они были молодыми и красивыми. Вертинская и Нахапетов. Бесхитростно и чуть грустно под рефрен «Little mane» в обработке Поля Мориа. Фильм стал ожиданием тебя.
А «Романс о влюблённых» мы смотрели уже вместе, и впервые наши мнения не совпали. Ты легко приняла поэтику и условность, а меня раздражало отсутствие логики и скорое женское предательство.
       - Ты ничего не понимаешь!
Я не обратил внимания на первый звоночек. А это был сигнал стартёра для центробежных сил и разнонаправленных векторов.

                … А птицы знали, понимали,
                Что означает каждый выстрел,
                Но по весне вновь прилетали
                К родным местам у речки быстрой.

                И не могли не возвратиться
                К родимой северной округе,
                И песню горестной разлуки
                Весной весёлой пели птицы.

Удивительные фокусы проделывает время, снимая или надевая шоры на сердце. Тридцать лет спустя… тридцать лет! мы случайно ткнулись в этот фильм на каком-то спутниковом канале и ты, посмотрев десяток минут, ушла. «Чушь!» - сказала ты, а я легко пролетел до конца, «въехав» во все условности Кончаловского, соединившиеся с проекцией прошлого.

                ***

Над городом раскинулась бесконечная без единого облака синь, а воздух был прозрачен до звона.
                Есть в осени первоначальной,
                Короткая, но дивная пора…

С желтеющих каштанов летели под ноги мохнатые спелые шары и лопались на асфальте. Тёплые от солнца коричневые плоды было приятно перекатывать в ладонях. На газонах пестрели астры. Улица шла крутым спуском к центру города. За свою жизнь она трижды меняла название. Изначально это была Киевская дорога, которая начиналась от ворот одной из кремлевских башен. Все основные направления радиально расползались от кремля, сидящего в низине у реки, и уводили в ближние и дальние города, столетиями неся их имена. Но когда тяжёлая поступь последней революции добралась до этих мест, главную улицу нарекли в честь безымянных Коммунаров, позже она доросла до статуса Проспекта. А центральный Проспект советского города мог называться только Одним Именем. Правда, памятник вождю пролетариата находился в другом месте. Сваяли его на закате нэпа, когда покойник ещё не превратился в языческого истукана, а потому получился вполне человечным в редкой убогости. Владимира Ильича неловко скособочило остеохондрозом, а не пропорционально длинная рука примата указывала в светлые дали. Направление далей было, на удивление, верным, ибо утыкалось в небеса.
Первые пятилетки оставили след на месте уничтоженной Крестовоздвиженской церкви. След     являл красноармейца в шинели, будённовском шлеме и с мосинской трёхлинейкой. Слепили бойца из говна и мыла, поскольку кроме папье-маше под руками ничего не было, ввиду нехватки средств, брошенных в горнило  индустриализации и коллективизации. Средств хватало лишь на ежегодную покраску к пролетарским праздникам. Небольшую площадь, где стоял скромный солдатик, в дальнейшем назвали в честь спасённых челюскинцев. Через три десятилетия  новое поколение горожан не сомневалось, что стойкий бумажный красноармеец и есть тот самый Челюскин -  то ли человек, то ли пароход, который дрейфовал в высоких широтах.
          - Ты слишком саркастичен, - сказал Медик.
          - Я справедлив, - ответил Сава.
Он приехал из сибирского промышленного гиганта и не мог привыкнуть к мелким масштабам новой среды обитания.
С памятниками городу фатально не везло. Когда на обсуждение общественности при текущем Ильиче представили макет фигуры великого писателя и земляка, общественность реагировала, потому что была рада, что её хоть о чём-то спросили. «Матёрый человечище» брёл по низкой плоскости гранитной плиты почти в уровне земли. Одет был в длинную рубаху и подвёрнутые до середины голени крестьянские портки. Ладони, заткнутые под поясок, поддерживали брюшину, борода привольно отдавалась ветру, а крупный лысый череп доставал до подоконников третьего этажа. Обувь у графа отсутствовала. Общественность  макет одобрила. Исключение составила малая, но весомая часть. Это были немногочисленные выжившие в революциях, войнах и партийных чистках члены ВКП (б). Двое из них помнили Плеханова и размежевание с меньшевиками. Тон задавала Первая Пионерка, которой посчастливилось поёрзать у Вечно Живого  на коленях.  Компания отправила в обком резкую петицию с ключевой фразой: «Как может великий русский писатель идти босиком к ликёро-водочному заводу?». Далее было про зеркало русской революции и облик крайне опустившегося человека. Действительно, широкая эспланада, выходя к пресловутому проспекту, упиралась в красное дореволюционное здание разливочного цеха. В обкоме задумались и организовали совещание с вызовом скульптора. Ему вменили бомжеватый вид гения земли русской, явно направляющегося на опохмел. Скульптор изумился. Долог и труден был его путь к образу любимого писателя. В одиннадцать лет он прочёл величайший из романов. К семнадцати выучил французский язык, чтобы не отвлекаться на постраничные сноски перевода. Он ориентировался в обширном наследии, включая эпистолярий, не хуже литературоведов и увлечённо копал глубинные пласты сомнительной философии графа. Он ощущал, что прикасается к собственному, личному богу; будучи атеистом, он не знал настоящего. Понимая бесполезность собственной аргументации, скульптор тихо возразил, что, если фигуру повернуть на сто восемьдесят градусов, то во-первых, она окажется спиной к основной магистрали, а во-вторых… Во-вторых, с большой долей вероятности можно предположить, что граф уже осуществил задуманное! Присутствующие многозначительно переглянулись и произнесли тяжёлую фразу:
        - Товарищ не понимает… 
Фраза, в зависимости от продолжения, могла иметь фатальные последствия для карьеры скульптора. Он умолк. Совещание в творческом экстазе вынесло решение: «Писателя обуть!». Потрясённый автор запил на неделю, вспоминая, каких унижений и заискиваний стоил ему заказ, а потом задушил гордыню и справил непротивленцу обувку, смахивающую на ботинки сталевара. Во время корректировки фигуры в мозгу скульптора залипла жалостливая песня, давно ставшая народной:

                Жил-был великий русский писатель
                Лев Николаич Толстой.
                Никогда не ел он варёного мяса,
                По Поляне ходил босой.

Скульптор подумал и добавил номенклатурные брюки.

                Жена его Софья Андревна Толстая
                Напротив любила поесть.
                Она никогда не ходила босая -
                Берегла дворянскую честь.   

Руки чесались натянуть на писателя пыжиковую шапку из обкомовского распределителя. Скульптор смутно чувствовал, что шапка пройдет «на ура!», и мечтал о пожизненном пропуске на ликёроводочный завод. Путь следования писателя не изменился, но ветераны партии гордились фактом вмешательства в процесс. В результате великий земляк потерял узнаваемый яснополянский облик, и если бы не различия в формах бороды и лысины, легко мог бы сойти за вождя мирового пролетариата.
   Приблизительно в те же годы город обрёл долгожданное здание драматического театра. «Коробку» из стекла и бетона соорудили с использованием новейших проблесков инженерной мысли.  Декоративный акцент парил над главным фасадом в образах четырёх кованых муз с лирами и оливковыми ветвями в руках. В трёх дочерях распутного Зевса и Мнемозины угадывались Мельпомена, Талия и Терпсихора, ответственные за трагедию, комедию и танец. Об имени четвёртой знал только художник, но отвечал уклончиво, хотя угадывалось, что он склоняется к Эрато. Впрочем, основная масса горожан, не обременённая обширными познаниями в греческой мифологии, к именам собственным относилась индифферентно. Четвёрка мощных пятиметровых баб тёмного металла с бетонной опорой в виде буквы «П» за спинами на фоне светлого неба будила нехорошие ассоциации. Не предусмотренные творцом. Тоненькие ножки, выглядывая из-под туник, болтались в воздухе, опора сильно смахивала на коллективную виселицу…  Народ нарёк несчастных «Четырьмя Повешенными». В обкоме чутко отнеслись к общественному мнению.
              - Ну, убивец,– спросили творца,- за чей счёт трупы снимать?
Творец уже был в курсе. Он не стал разъяснять, что массы не доросли до понимания сложных образов, что настоящего художника современники, как правило, недооценивают…
               - Нам живых покойников девать некуда, - добавили обкомовские, озабоченные необходимостью открытия нового кладбища.
Художник, столичный плейбой, хорошо зарабатывал в провинциях, был сыт и лоялен. Он пообещал висельников оставить, но нехороший визуальный эффект ликвидировать. Под музовы ножки подковали декоративную ленту, дабы приземлить полёт, оставив фигуры в начальной фазе вздёргивания. Мнение успокоилось.
             - Это не всё! - перевел дух увлёкшийся Сава. - Академик Павлов!
             - А он-то здесь причём?
Скромный цементный физиолог расположился в кресле перед фасадом больницы скорой помощи. Известный вивисектор имел вид одинокий и потерянный - рядом явно не хватало подопытного четвероногого. Зато бродячие псы с мстительным наслаждением метили постамент. Больницу построил для города полузабытый купец Ваныкин. Носила же она имя первого наркома здравоохранения Семашко. Грустного старика с закрученными усами, квадратной бородой  и пятнами застарелой побелки на сюртуке массы вполне логично держали за большевистского министра.
С архитектурой городу тоже не везло. Она здесь отсутствовала, как понятие. Упомянутый театр был исключением, играющим на руку правилу. Кособокие деревянные домишки воткнулись в склоны улиц и вросли в пойму неширокой реки с замусоренными берегами. Рядом тянулись закопчённые корпуса национальной гордости - оружейного завода петровских времён. Император в фартуке, опершись на кувалду, топорщил кошачьи усы перед заводоуправлением. «Россию вздёрнул на дыбы»... На дыбу! Большевики, превзошедшие методы реформатора - костолома, статую  пощадили.
Здания любых эпох объединяло одно. Они были унылы, как затянувшаяся распутица. Исторические фасады периодически штукатурили и красили, но краска смывалась  осенними дождями, штукатурка отваливалась, со «сталинских» домов падали куски карнизов и балясин. Отдельной яркой жизнью выделялся гарнизонный бассейн. К красоте военные относились вдохновенно, и бассейн снаружи ежегодно обновлялся. Очередное цветовое решение никогда не повторяло предыдущее. Фантастическое сочетание зелени изумрудной с киноварью  сменялось краплаком фиолетовым с добавлением крона и ультрамарина.  Глянец масляной краски не уступал блеску сапог старших офицеров.
Конечно, в городе сносили и строили. Много и хаотично. Серые типовые девятиэтажки вытесняли поколение «хрущёвок». Радость новоселья сменялась раздражением от текущих кровель и кривых стен. Молчаливый протест выносили на лестницы и в лифты. Запах вокзального сортира породил незабываемую надпись в парадном: «Кто будет гадить и мочиться в подъезде, того, согласно закона – под суд!». Весенняя грязь на обочинах сменялась летней пылью, чтобы превратиться в осеннюю жижу, окраины пыхтели трубами заводов. Люди жили, работали и тихо ненавидели город и друг друга. То ли они были злы и недоверчивы от убожества бытия, то ли характер людей повлиял на облик города.
Приблизительно так Сава выразил мнение о месте, в котором оказался. Он увлёкся.
          - Рассказываешь ты занимательно, - произнёс, молча внимавший, Медик, - но, между прочим, я здесь родился.
           - Тебя я не имел в виду, - смутился Сава, что само по себе было редкостью, и Медик не обиделся.
           - Кстати, о характере, - сказал он. - В сорок первом об него Гудериан обломался. И  Хан Гиреев здесь кучу положили.
           - И Ваньку Болотникова за хибос взяли.
           - Это чёрное пятно. Всё-таки, крестьянский вождь.
           - Не верь – пропаганда. Обыкновенный авантюрист, очередной лже-Дмитрий.
           - Тем более. Но, хоть что–нибудь, тебе нравится?
           - Вот это и нравится. История.

                Есть у каждого города
                возраст и голос.
                Есть одежда своя
                и особенный запах
                и лицо,
                и не сразу понятная гордость.



В Сибири остро не хватало истории. Обломки старого острога над рекой, Достоевский, в этих местах он отбывал ссылку и феодальные горные шорцы - «кузнецкие татары» в окрестностях - всё, чем мог похвастать город. Здесь же был кремль! Настоящий, почти пятисотлетний кремль. Пусть стены на треть вросли в землю, в гнилых стропилах полуразвалившихся башен гулял ветер, купола закрытого собора ржавели, а за алтарём пылило футбольное поле заводского стадиона. Но! В очертаниях оставшихся зубьев и ярусах навесного боя, щелях бойниц проступала изящная мощь итальянского Возрождения. А имена! Я  ходил по старым улицам и читал памятные доски. Толстой, Тургенев, Жуковский, Успенский... «В этом здании выступали Маяковский и Асеев». Ещё велосипед. Город был помешан на велоспорте, никто не мог объяснить, почему подле оружейных и патронных заводов вырос первый в Самодержавной трек. На «Гран-при Европы» здесь гонялись итальянцы и французы, голландцы и западные немцы. Спринт, гит, гонка преследования. Наши Пхакадзе, Целовальников, «ихние» Морелон, Трантен... Фоном служили «демократы».  Дыхание Мира, гля!

            - И ещё сумасшедшие.
            - Какие сумасшедшие?
            - Городские. Посмотри, кто идёт.
            - А-аа... Стрекопытов.
Всякий уважающий себя город обязан иметь Сумасшедшего. Общеизвестного и уникального, ходячую достопримечательность. За ним наблюдают, над ним смеются, на него показывают пальцем, о нём судачат. Он неопасен, беззлобен и маниакален. Но мания его безвредна. В городе  такой имелся, Идеальный Сумасшедший - Юра Стрекопытов. Ему перевалило за сорок, но он оставался Юрой. Высокого роста, с прямой негнущейся спиной в аккуратном сером пыльнике, отглаженных брюках, широкополой шляпе и массивных очках в роговой оправе он двигался широким шагом, заложив левую руку за спину и проплывая верблюдом над толпой.  На чём он свихнулся, никто толком не знал. Говорили разное. Из интеллигентной семьи, школу окончил с медалью, энциклопедические знания....  Горе от ума? Нет, несчастная любовь. Он точно съехал на бабе! Помутнение рассудка трансформировалось в манию величия. Юра мнил себя большим начальником, народным артистом, укротителем хищных зверей и крупным учёным. Именно так он представлялся дамам на улицах.
            - Вы мне нравитесь. Не согласитесь отобедать? В ресторане, - предлагал он средь бела дня какой-нибудь девушке на троллейбусной остановке. - Я директор секретного завода. Времени мало, но два часа для вас освобожу. Потом очень важное совещание, министр приезжает. Не беспокойтесь, водитель вас отвезёт. Машину я сейчас вызову!
Если девушка не догадывалась, кто перед ней, то дальнейшие Юрины действия это объясняли. Стрекопытов вытягивал на всю длину шнура телефонную трубку в ближайшем автомате на тротуар, и, не набрав номера, отдавал приказание в микрофон:
            - Пришлите машину через пять минут. Да, лучше белую. Я возле филармонии. Жду.
Повесив трубку, он о девушке забывал. Он ждал машину. Его жалели.

                ***

            - А Вова Кукла? - вспомнил Медик. - Подходящий персонаж?
Нет, до звания лидера тот не дотягивал. Антипод Юры, Кукла одевался по-пролетарски, да, именно, по-пролетарски, поскольку в стране пролетариат исчез как класс, а эстафету гегемона перехватил советский рабочий.
 
                А кто же я? Рабочий парень!
                Лежу на бабе из ЦК.
                Е.. я бабу из ЦК -
                Там у меня своя рука!

И этот рабочий класс с неоконченным средним садистки руководил... своими руководителями. Токарь или каменщик ставили мастерам цеха или участка собственные финансовые условия закрытия нарядов, оплаты сверхурочных или премиальных. Мастерам деваться было некуда -  их гнал план. Платили им в разы меньше, чем подчинённым.
Итак, Кукла был одет как угнетённый пролетариат начала века, следовательно, в обноски. Не то в шинель, не то в старое порыжелое пальто до пят, ушанку и обмотки, в которых Красная Армия встретила двадцать второе июня. Босяк, он делил ночлег на чердаке хирургического корпуса больницы с чокнутым Коляном, известным в народе как Мандолина. Рабочий день Колян проводил на задней площадке трамвая, мотаясь по кольцу и бренча на струнном инструменте «Светит месяц, светит ясный». Вова же получил кличку за пристрастие к воровству кукол-голышей в местном «Детском мире».
        - Нет, - не согласился Сава. - Он извращенец.
Кукла считал «своим» пятачок возле булочной на перекрёстке Проспекта и Улицы Белых Людей. Здесь он бесновался: в голос материл всех и каждого, угрожающе размахивал тонкой стальной клюкой и пугал детей. Милиция его не трогала.
Заменить участкового выпало Францычу пару лет спустя после встречи Нового года. Собственно, встретить его Толику не удалось, ему выпало ночное дежурство в институте, и он появился у Пяты только в половине шестого утра, когда праздничное настроение стремительно улетучивалось. Уже собирались расходиться, но как не накормить труженика? Электрик Толя откушал. Три ёмких фужера «Портвейна розового» за восемнадцать минут. И кусочек сыра. Он был воспитанным юношей и не мог задерживать друзей.
           - В дым! - сказал Пята, оценив результат.
Францыч хотел сказать, что «в дым» напиваются печники, но не сумел.
           - Я не могу его оставить - родители скоро вернутся.  Ведите домой!
           - Подымайся, алкаш, - скомандовал Медик. - Пора на хаус!
Пьяные испанские гранды оказались абсолютно нетранспортабельными.
           - Ша-алта-й Бо-олт-аай вии-сел на-а сте-ене, - помычал Францыч, но выполнить команду даже не пытался.
           - У меня морда сильно красная? - озабоченно спросил Слон.
Он провёл полночи в кладовке с юной болонкой, в кладовке почему-то было прохладно, и вместо того, чтобы болонку раздеть, Вове пришлось её одевать. В собственный пиджак, материал которого отличался колючим нравом.
          - Всю морду натёр! - переживал Слон.
          - Лучше бы писю.
          - Ещё бы!
Толика тащили втроём. По тротуарам под молочно-белым небом мела позёмка.
          - Нет, он копытами вообще двигать не хочет! - возмущался Медик. - У него хрен на пятке вырос!
          - Ма-ээ-ст-тро, - оправдывался Францыч, - о-нн-и у ме-еня рааз - ез-жа. Юю-тся!
До Проспекта добрались только в начале девятого. Булочная уже была открыта, и подле неё в совершенном безлюдье выступал Кукла.
          - Суки! - орал он. -  С Новым годом! Козлы! Где попрятались?! Убью!
Вопль разбудил неведомый центр в безжизненно повисшей башке Францыча - он неожиданно сделал стойку, достойную натасканного сеттера!
         - Кого?  Кого убьёшь?! Это я тебя убью! Клоун! Надоел!
Толик вырвался из дружеских рук и большими кривыми шагами кинулся к сумасшедшему. Но сумасшедший-то был не дурак! Учуяв неожиданного врага, он бросился через пустынную улицу. Францыч с протяжным воплем «убью-юю!» стремительно сокращал интервал. Остальные действующие лица, избавившись от тяжёлой ноши, с восторгом наблюдали забег, пока бегуны не свернули за угол у кладбищенской стены.
         - Что ты с ним сделал? - спрашивали Францыча тем же вечером.
         - С кем?
         - С Куклой?
         - С какой? Я не совсем понимаю...
         - Понятно, - сказал Медик, - он опять отрубился.
Но! С тех пор Кукла у булочной больше не появлялся.
   
                ***

     - Давай, зайдем в «Табак».
Общая сумма наличных позволяла купить пару билетов в кино и несколько хороших сигарет, только в этом магазине они продавались россыпью. Магазин размещался на первом этаже бывшего купеческого дома, там, где раньше находилась лавка; через узкие оконца едва проникал дневной свет, даже в яркий солнечный день под потолком тускло горела старинная бронзовая люстра. Внутри шибал дух  многолетней смеси ароматов трубочного, папиросного и сигаретного табаков. На любой кошелёк! От восьмикопеечного гэдээровского «Спорта» до  «явского» «Золотого руна»  и  болгарских «БТ». Ряды трубок, мундштуков и деревянные коробки кубинских сигар, терпкий колониальный аромат «Гаваны», «Упманна» и «Монте Кристо». Карибские волны,  Варадеро, «Старик и море», Фидель и Николас Гильен...

                ...Под солнцем, оно её гонит,
                А ветер назад отгоняет,
                А слёзы живут только в песне.
                Качается Куба на карте -
                Зелёная длинная ящерица
                С глазами, как влажные камни.

 ...  тихо шипела  стальная игла на пластинке, стихи струились из радиолы - двухволнового лампового приёмника с тяжёлой тарелкой диска, тридцать три и одна треть оборотов в минуту, читал Яхонтов; за окном в темноте косо летел мокрый снег, снег ложился в Сибири в середине октября. А потом ставили другую пластинку, и папа с мамой танцевали, а комната была  большой - большой, а танго - польским. «Шиско ни едно», так, панове? А я, маленький дурачок, ревновал, лез между ними, мешал, а они вместо подзатыльника целовали меня в макушку. Сколько мне было? Пять или чуть больше, папа открывал атлас, и я читал: «Карибское море... Антильские острова ... Куба ...» 

                Солома, кружка, паук, оконце.
                Вставай, Чернушка навстречу солнцу!
                Уже никто не спит,
                И дома не сидит.         
               
Так он будил  по воскресеньям, буднями поднимала мама.  Детский сад ненавидел. Из-за селёдки, давали с пюре, кусок был большим и солёным с хребтом и костями. Я обижался на Чернушку, думал - дразнит грязнулей; папа смеялся, говорил, что это - негритёнок, отчего я обижался ещё больше, а папа тащил меня в ванную, а потом зарядка, манная каша с малиновым вареньем, и лыжня, которая начиналась неподалёку, хотя дом, построенный по его проекту, роскошный дом с «венецианскими» башенками по углам парадного фасада, стоял на центральной площади...

То, что в Штаты из-за блокады форпоста социализма в Западном полушарии попадало  контрабандой через флоридское побережье и мексиканскую границу, продавалось в любом советском гастрономе. Барбудос присылали тростниковый сахар, ром «Негро» и дорогие сигары ручной работы, им отправляли нефть, хлеб и оружие. Сигары в картонных и деревянных коробках, в целлофановых обёртках, в отдельных металлических пеналах стоили копейки, однако, не приживались. То ли виной был карикатурный образ классового врага капиталиста, которого от Кукрыниксов до Бидструпа традиционно изображали с большим брюхом в белой манишке, фраке, цилиндре и с толстой сигарой; то ли переход от лагерной махорки к "Беломору" уже определил предел благосостояния.               
           - Слушай, ты прочёл «Мать»?
           - А то, - сказал Сава, хотя об этом можно было и не спрашивать.
Сава  прочёл всё. Или почти всё.
В четыре года родители обнаружили его с томом Генрика Ибсена, раскрытым на пьесе «Кукольный дом или Нора».  Он знакомился с перечнем действующих лиц.
          - Котя, - спросила мама, он сам так называл себя, пока не выучился произносить букву «л», - что читаешь?
            - Про кукойку, - невозмутимо ответил Котя, - и про нору, - сделав ударение на втором слоге.
            - Это взрослая книга, - сказал папа, - а Нора - это имя.
            - А-аа...  И зверей тоже не по-нашему зовут.
С тех пор книги дозировались, родители боялись, как бы мальчик не свихнулся. Читал Коля очень быстро, и когда в юности узнал, что Кеннеди заглатывал шестьсот слов в минуту, замерил собственную скорость, она оказалась выше на сто тридцать шесть слов. И возгордился.  «Мать» числилась в списке литературы, которую необходимо было проштудировать за лето каждому ученику.
            - Расскажи по-быстрому.  Наверняка, Тимофевна сочинение влупит, а я не в зуб.
Сава  добросовестно пересказал содержание романа. Это заняло шесть минут, включая личное отношение к автору и характеристики героев.
             - Читать там нечего, стачки и борьба рабочего класса. Революционные бредни. Если очень хочется Горького, могу дать «Клима Самгина». Тоже мутно, конечно, но познавательно.
Медик сказал, что Горького, после выученных наизусть песен об отважных птицах, с него достаточно, а про этого Клима вполне хватит Савиного рассказа, поскольку тот подкупает редкой лаконичностью и вполне уложится в оставшиеся два квартала до кинотеатра.  Сава, немедля, поведал о быте добропорядочной семьи в начале века, сделав упор на половом воспитании. Он красочно расписал, как взрослеющим сыновьям родители корректно помогали избавиться от девственности и уберегали от заразы публичного дома.
              - Им нанимали опытную женщину из модисток или белошвеек. Это происходило совершенно  естественно, вроде случайного знакомства. Юноша не догадывался, что с ним спят за деньги. Представляешь?
Медик на минуту представил, как папа-машинист нанимает ему для любовных утех... ну, к примеру... Конечно! Ту грудастую вокзальную буфетчицу. Он даже зажмурился.
             - Да-а, - вздохнул, - как много мы потеряли...
Здание кинотеатра воздвигли в подвергнутую осуждению «эпоху излишеств». Портик с  коринфскими колоннами украшала тривиальная надпись «Центральный». По вечерам на антресолях в фойе за забором цементных балясин играл симфонический оркестрик из суровых тёток в шиньонах и трёх потрёпанных мужичков. На белеющих лодыжках первой скрипки обычно красовались носки разных цветов. Лица музыкантов хранили высокомерно отсутствующий вид людей, оказавшихся на антресолях случайно, чтобы и коню стало ясно их высокое предназначение.
Кинотеатр был занимателен художником, который устав от однообразия ремесленничества, вносил на рукотворные афиши авторские ремарки. Под крупным и броским названием очередного фильма о славных трудовых подвигах коллектива завода (шахты, стройки, села) изредка появлялось мелким шрифтом: Производство «Молдова филмз» или «Беларусь продакшн» или «Казах пикчерз». Как ему это сходило с рук, неизвестно, но афиши ожидались. На этот раз пиетет к советским киностудиям был сохранён, но...
             - Ты видишь? - спросил Медик.
             - Ну, - ответил Сава по сибирской привычке.
На крайнем белом щите, притороченном стальной проволокой к чугунной решётке, было написано: Детский утренник. Художественный фильм «Зелёные цепочки». Начало сеансов в 9 и 14-30.
            - Сделаешь?
            - Запросто.
Они вернулись к кинотеатру в темноте с баночкой тёмно-зелёной гуаши и толстой беличьей кистью, такого добра в доме архитектора хватало. Пока Медик стоял на вассере, Сава тщательно корректировал название, сетуя, что холст загрунтован небрежно. Они полюбовались со стороны на проделанную работу.
           - У тебя талант, - совершенно искренне резюмировал Медик.
Весь талант заключался в подрисовывании небольшого хвостика к букве «п», превратившего её в «л».
         - А про что  фильм? - полюбопытствовал Сава, когда они возвращались домой. - Не знаешь?
         - Про пионеров - героев. Я смотрел… классе в пятом. Они помогали ловить немецких диверсантов в Ленинграде. Те запускали зелёные ракеты, наводили бомбардировщики на цель.
         - Нам припишут святотатство.
         - А кто узнает?
         - Всё равно, я чувствую себя мелким пакостником.
Администрация кинотеатра не могла объяснить причину утроения выручки от детского сеанса и  появления в зале непривычного количества одиноких мужчин, потому что не читала собственных афиш. Только художник, размывая щит для новой рекламы, тихонько насвистывал, улыбался и немного завидовал неизвестным весёлым ребятишкам, поскольку подобного позволить себе не мог.

                ***

Той осенью Сава ещё раз взял в руки краску. Для акта вандализма. Краска была масляной и чёрной, как сажа. Здание школы, которому едва исполнилось пять лет, ещё несло слабое ощущение новизны. Типовой проект из двух параллелепипедов, сочленённых переходом от классов к вполне сносному спортзалу и мастерским, втиснули в плотный микрорайон на задах старой школы, отданной под «музыкалку». Наглядная агитация ещё хранила свежесть призывов к подрастающему поколению. Акт намечался в школьном вестибюле, поперечно рассечённом мощной балкой  на четырёх широких пилонах. Идеальное место для обязательной агитации. Плоскости строительных конструкций ею и задрапировали. Поверху расположились трое разноцветных пионеров с поднятыми и сцепленными между собой руками. Посередине белокурая девочка с красным галстуком, справа желтолицый подросток с голубым, слева мальчик - негроид с синим. «Дети разных народов, мы мечтою о мире живём!» Как ни широка была балка, но фигуры пионеров на рукотворном плакате уместились лишь по пояс. Недостающие части додумывались.
           - Они без трусов! - утверждал Медик.
Слон уточнял, что пися негра никак не короче шоколадного мороженого по двадцать восемь копеек; мороженое было круглое, толстое и длинное, и с тех пор именовалось исключительно «негритянским». По пилонам вниз сбегали многочисленные флаги государств.
           - Вот! - ткнул Сава пальцем в еврейский.
           - Да, - согласился Медик. - Необходимо ликвидировать!
 
«Израильская авиация усилила атаки на лагеря египетской армии вдоль Нила и подвергла их усиленной бомбардировке». (Радио "Маяк" по сообщению АПН).

            - Надо помочь союзникам.
Союзниками были Насер с арабской республикой. На перемене Коля выдавил жирную блестящую колбасу из свинцового тюбика на кисть и перечеркнул бело-голубой стяг с шестиконечной звездой. Крест - накрест. Как ни прикрывал его Медик, Саву зацинковали. Посередине урока в класс пожаловала директриса с младенцем из третьего класса. Доморощенный Павлик Морозов пошарил глазами по лицам десятиклассников и уверенно ткнул в Колю. Тётя Тоня поманила его пальцем.
            - Абзац! - пробормотал Король.
«Абзац» в классе заменял совсем другое слово.
           - Протестуем против агрессии? - улыбнулась директриса в кабинете. - Грубо! Не нравится израильский - нарисуй другой. Только аккуратно. Договорились?
Так в вестибюле появился флаг Гондураса. У директрисы была русская фамилия.

                ***

 Мохаммед Али, вернувшийся на ринг после дисквалификации, связанной с его отказом от воинской службы, проиграл бой за звание чемпиона мира в тяжёлом весе среди профессионалов Джо Фрэзеру. Судьи отдали победу Фрэзеру в одиннадцати раундах из пятнадцати. ("Советский спорт").

    Уроки литературы  вызывали у большинства покорное оцепенение смертника перед петлёй или плахой. Чего только не делалось для их срыва! Хорошим подспорьем стал экспериментальный  предмет под названием «Автодело», призванный заменить изготовление кривых табуреток или бессмысленное шварканье напильником по отливке молотка. Даже девочек вместо домоводства, где они шили ситцевые переднички и пекли малосъедобные пироги, усадили изучать поршневую группу и газораспределительный механизм. В качестве преподавателей прислали двоих водителей автобазы, для них это было партийное поручение;  парторг напутственно объяснил  три принципа  педагогики. Элементарно!  В ней, педагогике, категорически запрещалось бить подопечных, материться и опохмеляться. Для обучения вождению приволокли ужасный драндулет - древний  фургон «Скорой помощи» на шасси грузовика.
           - Это разъездная машина морга, - поморщился Пята, заглянув внутрь.
Из-под скамейки выудили дохлую крысу, машину тщательно вымыли и проветрили. Главное, она ездила! Бурый цвет «кофе с молоком» и красный крест в белом круге на борту выглядели неуместно, и через неделю автомобиль перекрасили. Дешевле «Кузбасс – лака» на автобазе ничего не нашлось, и  машина засияла иссине - траурным кузовом.
           - Господи Иисусе, - оторопело перекрестилась пожилая уборщица, - «чёрный воронок»!
Мрачное название эксплуатировали. Пользуясь тем, что кабина водителя и пассажирская будка располагались на раме раздельно, и учитель, сидя за рулем, не мог видеть и слышать десятерых учеников на клеёнчатых лавках вдоль кузова, бесконтрольные юные идиоты частенько пугали прохожих на городских улицах. Идиоты появились на свет спустя год после похорон Лучшего Друга Всех Учеников, и это было единственным оправданием. Под красным светофором рядом с троллейбусной остановкой распахивалась предназначенная для погрузки носилок задняя дверь, оттуда появлялась чья-нибудь голова с лицом, перекошенным мукой. Изнутри слышалось глухое хоровое пение «Интернационала», «Варшавянки» или:

 Вы жертвою пали в борьбе роковой!
     Пощады не бу-удет врага-аа-ам…

Голова сдавленно орала, что страдает безвинно, и слёзно молила о помощи.
        - Передайте моим родителям! Меня зовут...
Тут из утробы «воронка» показывалась Ужасная Рука! Ужасной она была потому, что безжалостно хватала Голову за волосы и втягивала внутрь.
       - А-аа!- орала Голова совершенно натурально.
Вспыхивал зелёный, дверь захлопывалась, машина трогалась, публика хмуро молчала и отворачивалась.
       - Падла! - говорила  Голова. - Мне же больно!
       - Извини, - хитрила Рука, - машина дёрнулась.
       - На следующем перекрёстке меняемся.
В городе начали пугать страшным автомобилем.
Уроки вождения проходили на окраинной избитой грунтовой дороге вокруг небольшого луга, где у колышков на длинных верёвках паслись симпатичные серые козы с длинной шерстью. С правой стороны тянулись глухие заборы задов частных владений, через луг плелись телефонные столбы. После первого дня заездов козы закричали человеческими голосами, и их передислоцировали для сохранения надоев и собственно коз. Катание занимало четыре урока, после чего шла спаренная литература, приспособленная под сочинение. Самым действенным способом не вернуться вовремя был веник, точнее, отчленённая от метёлки ручка. Перед обратной дорогой её под шумок заталкивали в выхлопную трубу. В натяг. Машина начинала  чадить, вздрагивать, захлёбывалась и глохла. Выяснение и устранение причин стремительно пожирало время, новоиспечённый учитель Василий Иванович сдерживал ругательства, завидовал беспартийным и желал уйти в длительный рейс, чтобы не видеть рож молодых кретинов. После веника настал черед передних болтов, крепивших будку к раме, их ослабили до состояния «живульки». Когда колымага влачилась по городу, содержимое утробы дружно переместилось к заднему мосту, по команде  прыгнуло, будка дала крен и встала «на попа» посередине улицы! Учитель совершенно очумел и едва не сделался заикой. Литераторша Тимофевна, в очередной раз не обнаружив трети класса на уроке, устроила традиционную истерику с переплясом в кабинете директора. Крепко, крепко досталось Василию Ивановичу, но наука звала на алтарь невинных жертв; в душе-то его жалели, он был полнокровным добродушным дядькой, никогда не устраивал расследований в поисках виновных, и хорошим шофёром. Советы его были просты и доходчивы.
            - Смотри, - говорил он ученику за рулём, - женщина дорогу переходит. Внимательней! Баба хуже коровы. Корова, когда под машину лезет, не улыбается. А эта?! Дуры бабы!
Стоическое терпение учителя возымело плоды: постепенно с ним подружились и перестали устраивать каверзы. Профессионализм всегда уважаем.

Тридцатого марта 1971 года в Москве в Кремлёвском дворце съездов открылся Двадцать четвёртый съезд КПСС. На съезде присутствуют 4963 делегата, из них 4740 с решающим голосом и 223 с совещательным. С отчётным доеладом выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев. ("Правда").

- Слюшай, Гоги! Кто такой Слава Метревели, я знаю. А кто такой Слава КПСС?

Но и его профессионализм разбился в прах о загнутую хромосому! Вообще-то, Буратино совсем не хотел поступать в военное училище, это было желанием отца - отставного старшины, твёрдо знавшего, что армия и только армия, является производителем правильных и настоящих мужчин. От пелёнок воспитание чада было подчинено мечте видеть недоделанного ребёнка офицером. Старшина был суров, от подъёма до отбоя любые действия в семье происходили только по команде, он лупил сына табельным ремнем за малейшие отклонения от распорядка.
        - Курил? - пытал старшина.
        - Нет, пап, что ты!
        - Покажи руки!
Отец придирчиво осматривал пальцы, которые от сигарет должны неминуемо пожелтеть. Они не желтели. Откуда папе было знать, что у сына на третьем этаже школы в сортире для мальчиков за чугунным смывным бачком спрятана рукавица из кожзаменителя, якобы потерянная два года назад. Пропажа была отмечена увесистой оплеухой.
         - А если б это был пистолет? Если бы ты утерял оружие? - старшина профилактически отвесил вторую.
В противозачаточной рукавице Буратино курил, не обращая внимания на насмешки и  предохраняясь от нежелательных последствий. Курение, как и двойка, грозили неизвестным изощрённым истязанием, на которое намекал отец, поэтому Буратино хорошо учился. Автодело вкупе с физкультурой были исключением. Его первая поездка осталась единственной.
Сначала шло хорошо: первая передача, вторая... Машина неспешно, иначе она, казалось, не умела, ползла по сухой глинистой грунтовке. Учитель сидел на месте пассажира и изредка вставлял:
        - Сцепление резко не бросай! Мягче с педалькой, мягче. Сильно не газуй.
По тропинке вдоль заборов возвращался домой полноватый гражданин в сандалиях, легкой светлой рубашке навыпуск и панаме. Гражданин шёл неспешно и явно наслаждался не по-майски летним теплом. В руке он нёс авоську, откуда косо блестели фольгой горлышки двух пол-литровых бутылок молока. Одноклассники нетерпеливо кучковались в ожидании очереди на брёвнышке в тени двух рябин и мысленно подгоняли колымагу, когда она действительно ускорилась. Более того, она свернула с наезженной колеи, норовя перескочить на параллельную тропинку. Мужчина оглянулся на громыхающую позади машину и спокойно продолжил путь. Его ангел-хранитель отвлёкся. Напрасно! Скорость увеличивалась, машина радостно клала короткие виражи с потрясающими раллийными кренами. Все вскочили! Неведомым магнитом автомобиль тянуло к мирному обывателю. Магнитом был Буратино. Его заклинило. От коры головного мозга до конечностей. Задней Ноге в недобрый час достался акселератор, она неожиданно выпрямилась в колене, выжала газ в пол и больше сгибаться не желала. Мозг отключил органы слуха, истошного крика Василия Ивановича юноша не слышал. Вытянутые руки вместе с прижатым к спинке сиденья туловищем в распор заблокировали баранку. Гражданин оглянулся и увидел мрачно бликующий надвигающийся силуэт. Через лобовое стекло он разглядел нечто, невидимое остальным зрителям. Потрясение заставило его из пешехода превратиться в спринтера. Но бежать... бежать-то, было некуда! Справа высился забор, путь в поле отрезал чёрный убийца из реального кошмара.
            - Смоли копыта! - заорал кто-то.
Мужчина затяжным спуртом попытался оторваться от погони. Тщетно! Стрелка спидометра удивлённо перескочила цифру пятьдесят, а в кабине шла борьба. Дублирующая педаль тормоза у инструктора отсутствовала, поэтому целью схватки была педаль, подконтрольная Буратино. И рулевое колесо, которым в ступоре камикадзе ученик неслабой рукой гнал воспрявший драндулет за несчастным. Инструктор пытался выкрутить баранку, но  Буратино не уступал. Не понимая, что происходит, все орали и махали руками, это была их единственная помощь. Гражданина накрыла лязгающая листами дряблых рессор тень. Он понял, что это тень особенная, тень его персонального катафалка. Он швырнул через двухметровый забор сетку с молоком и с выпученными глазами прыгнул следом. Ангел-хранитель не оплошал. Высоту подопечный взял на раз! Снаружи осталась белеть панама. За забором басовито обрадовалась собака. Учитель плюнул на педагогику и кулачищем въехал ученику в диафрагму. Мозг, наконец, получил правильный посыл, руки Буратино разжались, а Задняя Нога со скрипом согнулась. К всеобщей радости, автомобиль затормозил, выбросив ошмётки дёрна из-под колёс и по касательной едва не задев столб. Из кабины вывалился Буратино и фирменным козлиным намётом поскакал в поле. Следом выпрыгнул Василий Иванович с твёрдым намерением догнать и на ходу надавать пинков. Дважды ему это удалось с замечательным оттягом. Пинки он сопроводил красноречивейшими из междометий, забыв педагогические заповеди парторга. Отдышавшись, учитель вынес собственный запрет:
             - Дятел ё....й! Никогда, ты слышишь, никогда! Пока я жив! Отправляйся на домоводство! Фартучки шить.
После тирады Василия Ивановича прозвище Буратино удлинилось на одно существительное с неотъемлемым прилагательным.

                ***

Медик оказался прав. В понедельник на классной доске появилась тема сочинения, к ужасу большинства она была единственной. Тимофевна, старая дева холерического темперамента с сильной сединой и не по возрасту и весу подвижная - весь урок она нервно сновала между рядами, почитала лучшим поэтом всех времён Эдуарда Асадова и по ночам, наверняка, плакала над его строчками о несчастной любви слепой девочки и одноногого мальчика. Правда, в отличие от  поэта, она не развозила с учениками розовые сопли, а любила чинить им «препоны и рогатки» и каверзно решила пройтись по «Матери».
         - Никакого выбора! Наверное, некоторые рассчитывали на свободную тему? Дудки! Мне со-вер-шен-но не интересно «Как я провёл лето»!  - когда учительница  возбуждалась, нервный тик передёргивал плечи.
Сава посмотрел на Медика, они сидели на разных рядах, тот обернулся и гримасой показал, что доволен своей предусмотрительностью и находится во всеоружии.
Высшим актом наслаждения для Тимофевны являлся публичный разбор проверенных сочинений. Вступительная фраза звучала традиционно:
         - Мне надоело метать бисер перед свиньями!
«Свиньи», предназначенные на заклание, сидели, вперив очи в столешницы. Их насчитывалось пять - шесть, они подвергались изощрённому осмеянию за кощунственную орфографию и удостаивались оценки «кол». Именно – «кол», а не «единица». Слово учительница произносила столь смачно, словно приканчивала упыря. Как Тимофевна не понимала, что швыряет камни в собственный огород, ведь она учила их седьмой год! Далее шла основная масса, которая болталась между «двойкой» и «тройкой», здесь преобладали более тонкие изуверские приёмы.
         - Такой-то (имя рек) меня порадовал. Видно, что человек роман прочёл, правильно подошёл к образам главных героев... - имя рек распрямлял плечи, явно маячила «четвёрка», - но не дошёл! Двадцать одна ошибка!
Имя рек сдувался воздушным шариком и проклинал потраченное на чтение время. Экзекуция продолжалась минут двадцать. На «сладкое» оставались «литераторы». За первенство боролись Сава и Пята. Никаких ошибок здесь не было в принципе. Разница состояла в том, что правил русского языка Коля практически не знал, ну – «жи» - «ши», ну – «стеклянный – оловянный». Писал, не размышляя над орфографией и знаками препинания. Количество прочитанного чётко откладывалось в памяти, систематизировалось и приносило результат. Если бы его попросили объяснить какой-нибудь сложносочинённый оборот, Сава стал бы подобен задумавшейся сороконожке. Сержик знал все правила! Задница у него была отполирована, как у гамадрила из сухумского обезьянника, и целенаправленно вела  к золотой медали. Пята не вставал из-за стола, не решив задачу, не выучив стихотворение; перед сном наступал черёд «дополнительного материала». Отлично натренированная память классифицировала знания и распределяла их по полочкам и ящичкам, чтобы достать в нужный момент. На обоих Тимофевна отдыхала, внимание уделялось глубине раскрытия темы и стилю, можно было мягко пожурить первого за краткость и сухость, а второго за  длинноты и обилие метафор, им разрешалось оппонировать учителю, она даже могла признать собственную неправоту.

                ***

  В десятом, перед самым финишем, Сава сцепился с ней из-за Маяковского. «Облако в штанах» опустилось на удивительно вспыхнувшую прошлую весну. Пролетарского глашатая Тимофевна терпеть не могла, хотя как истовый член КПСС любить его была обязана; она заставляла себя это делать, но ограничивалась «Левым маршем» и прочими агитками. Раннее творчество она отвергала в принципе.
        - Он исковеркал русский язык!
        - Наоборот! - возражал Сава. – Он его обогатил. Большому поэту это позволено.
«Я резко смазал карту будня, плеснувши краску из стакана. Я показал на блюде студня косые скулы океана…», - строчки легко ложились на полотна Брака и Пикассо, антиподов соц- реализма. Коле было наплевать на «Стихи о советском паспорте», он уловил за брутальным бритым черепом, тяжёлым подбородком и закушенным в углу рта мундштуком папиросы хрупкую душу. Маяковский играл сильного человека. Сава имел глупость высказать собственные мысли. Мысли учителя не интересовали.
          - Не перечь учителю! По-русски не говорится – «ложить».
          - Нежные, вы любовь на скрипки ложите,
            Любовь на литавры ложит грубый,
            А себя, как я, вывернуть не можете… - начал «заводить» Коля Тимофевну.
           - Прекрати! – учительница демонстративно заткнула уши. – Слышать этого не желаю!
Треть класса вообще не понимала о чём идёт речь, потому что использовала обсуждаемый глагол именно в порицаемом виде, но радовалась утекавшему времени урока.
         - Творчество Маяковского в дореволюционный период, - заученно забубнила литераторша, - время поиска, время заблуждений и ошибок. Он нашёл себя только в советский период, во время строительства нового общества, во время созидания светлого будущего.
         - А когда увидел результат, - сказал Сава, - застрелился. На радостях.
На реплику наложился звонок, и Тимофевна то ли её не расслышала, то ли сделала вид.
         - Конечно, тебе можно, - сказал Слон в туалете, затягиваясь «Беломором». – Попробовал бы я с ней связаться! А стихи у него, действительно, высший класс!
Вова широко расставил ноги и поднял вверх правую руку:               
               
                Я лучше в баре ****ям буду
                Подавать ананасную воду!


                ***

   ... Медик болтался между серой массой и талантами, поэтому, когда через три дня Тимофевна с тяжелой пачкой тетрадей подмышкой и объёмистым портфелем входила в класс, пребывал в полном неведении о своём результате. Буратино кинулся помогать, но опрокинул стул и ушиб колено.
          - Услужливый дурак - опаснее врага, - констатировала учительница, бухнув пачку проверенных сочинений на стол. Потом раскрыла верхнюю тетрадь, посмотрела на класс поверх очков и нарушила заведённый порядок.
          - Очень порадовал Медведев, очень порадовал! - голос звучал без тени яда, настолько искренне, что Медик радостно встрепенулся. - Не ожидала, не ожидала. Весьма свежо, неординарно.
Сава почувствовал лёгкую зависть бывшего лидера, Тимофевна раскрыла тетрадь и приступила к чтению. Предложение шло одно за другим, всё было настолько правильным, а, значит, обычным, что Коля заподозрил подвох. Немного про Горького, его тяжёлую жизнь, о том, что он знал эту жизнь изнутри, страшно бедствовал и скитался. Для объёма ввёрнуто про Некрасова с бурлаками,  гражданскую позицию выдающихся русских писателей. Проклятый капитализм... царизм тоже проклятый... угнетение народных масс... тяжелейшее положение малограмотного рабочего класса, проводящего время в кабаках с гулящими девками...
          - Вот, - произнесла Тимофевна, предостерегающе подняв руку. - «Чтобы отвлечь  сына от губительного влияния улицы, Ниловна наняла Павлу знакомую женщину для совместного проживания и обучению половым вопросам. Какими же чудовищными и уродливыми должны быть условия жизни, если мать способна на такой поступок!»
Она передёрнула плечами и швырнула тетрадь на стол.
          - Зачем ты приписываешь Горькому собственную сексуальную озабоченность? Где ты прочёл эту порнографию? - она выудила из глубин портфеля книгу и протянула Медику. - Откуда этот чудовищный вымысел? Покажи! Мы подождём.
«Долго же тебе придётся ждать», - Сава поморщился, в голове мелькнула фраза про «услужливого дурака», он справедливо отнес её к себе. Но не таким человеком был ученик десятого «Б» Медведев, чтобы прийти в смятение от лёгкой истерики учителя. Он спокойно подошёл к Тимофевне, раскрыл томик и сосредоточенно начал листать и выискивать. Медик был неплохим актёром, со стороны невозможно было определить, что роман он держит в руках впервые. Класс застыл. Те, кто не читал бестселлер Буревестника, желали Медику посадить училку в лужу; те, кто прочёл, ждали, как их товарищ выкрутится. Пока Тимофевну передёргивало, пока она притоптывала от нетерпения ногой, он, продолжая листать страницы, что - то бурчал под нос.
         - Ага! - произнёс он настолько громко, что Тимофевна чуть не подпрыгнула.
         - Нашёл?! - ошарашено спросила она.
Медик сделал  паузу, за которую не было бы стыдно и перед  Станиславским.
         - У вас другое издание.
         - Так принеси мне своё!
         - Летом я был в Курске, - начал Медик.
         - Я повторяю, мне неинтересно, где вы находились летом. Мне важно, что вы читали!
         - Летом я был в Курске, - повторил Медик, - кстати, очень красивый город, тихий, спокойный. У нас там родственники, дядя со стороны матери. У  него замечательная библиотека.
Тимофевна багровела - ученик откровенно её дрокал, класс сдерживал смех
   ... - Около двух тысяч томов. У них свой дом, места хватает. Там я прочитал роман «Мать» великого пролетарского писателя Горького, - Медик заложил по-лекторски руку за спину и прохаживался вдоль доски, - издательства «Правда» одна тысяча девятьсот двадцать девятого года.  Очень редкое издание, я думаю, - он поднял вверх указательный палец, - раритет. Если дядя позволит, я обязательно привезу. В следующий раз.
Это была блестящая импровизация, кроме финала,  абсолютная правда.
       - Хорошо, - согласилась Тимофевна и вывела в тетради красным карандашом «два балла» на полстраницы, - если позволишь, другую оценку я тебе тоже поставлю... в следующий раз.
       - Это жестокая шутка, - сказал Медик на перемене, - на тебя не похоже. Она меня опозорила! Теперь я навсегда останусь «сексуально озабоченным». Порнография! Надо же…
Он здорово обиделся.
       - Она не читала «Самгина»! - сообразил Коля. - Удивительно для учителя литературы. Иначе сразу бы догадалась.
       - Ага! – с ядом произнёс Медик. – Но песню выучила.
       - Какую?
       - Ту самую…
 
                Я сегодня очень-очень
                Сексуально озабочен.
                Не до песен мне теперь, не до стихов.
                Нету мочи, мочи, мочи –
                Просыпаюсь среди ночи,
                И не сплю уже до первых петухов!

               
Объяснения Савы, что у друга перемкнуло неведомые контакты, и он спутал два произведения Человека-Птицы, Медика не убедили. Он даже пропустил мимо ушей обещание отомстить Тимофевне. Каждый остался при своём, но они не поссорились. Настоящие мужчины не ссорятся по пустякам.
               
                ***

В Хельсинки открылась Европейская конференция по безопасности министров иностранных дел тридцати пяти государств. (ТАСС).

Настоящие мужчины должны преодолевать лишения, трудности и невзгоды. Они ещё не ведали, что придумывать их не надо, а всего наберётся в жизни по  полной тарелке. Спустя два года они отправились в поход. Отсутствовал лишь Слон, который на казахских просторах в стройотрядовской шабашке зарабатывал на портативный магнитофон «Романтик – М».

« ... Сначала было тяжело, если учесть. что погода меняется от сорока до десяти градусов с холодным ветром. Работаем с пяти утра до десяти вечера. Природа суровая, кругом полынь. Живём у подножия Южно-Уральских гор, край безумно дикий, как и всё местное население. Кольк, наверное, приехал Генка, привет ему от меня. Надеюсь его увидеть. Должен вернуться двадцать восьмого, вроде бы, утром».

Гену еле уговорили, он и слышать не хотел о каких-то палатках после месяца летних лагерей с марш-бросками, ночными тревогами и стрельбами. Он хотел только одного - спать. Его заверили, что от любого труда он будет освобождён, палец о палец не ударит, и может дрыхнуть, хоть круглые сутки, а поднимать его будут только к столу. Он сказал:
          - Отставить! - и запретил будить в принципе.
Из-за хронической усталости Гены пятнадцать километров от станции до реки, которые обычно преодолевали пешком, проехали на попутном турбазовском автобусе. Оставались пустяки - километра четыре по тропинкам вдоль живописных окских излучин до «своего» места, которое Сава надыбал несколько лет назад. Поход превращался в лёгкую прогулку. Начало августа выдалось тёплым, изредка шли короткие весёлые дожди, а зелень ещё не тронуло печальное начало увядания. Лес звенел птицами, пахло хвоей, реку рябило солнцем, и в ней переваливались облака. Даже Гена оживился.
          - Замечательно! - сказал Медик, поставив рюкзак. - Давайте, перекурим. Спешить некуда.
После перекура выяснилось, что замечательно отнюдь не всё. Пропал рюкзак с двумя котелками и частью еды, порученный Пяте и Францычу. Оба кивали друг на друга, ясно, что поклажа осталась в автобусе.
          - Суконы! -  беззлобно сказал  Медик. - Ничего поручить нельзя.               
          - Ищите, - велел Сава, - одна нога здесь...
          - Мы тут подождём, - зевнул Гена и достал колоду. - В буру?
В буре он был мастак, а руку набил на переменах в школьном туалете. Через час карты надоели.
          - Пошли купаться!
          - Идите, я полежу.
          - Где эти кретины болтаются? - через час, одеваясь, задал безответный вопрос Медик.
«Кретины» всё-таки появились, они горячо препирались в безуспешных поисках виноватого, и, явно привирая, рассказали криминальную историю с проникновением на территорию турбазы и вскрытием пустого автобуса.
          - Маэстро, нас чуть собаки не загрызли, - на чистом глазу врал Францыч.
От него густо несло пивом.
          - Хватит!- сказал Сава. - Ваше счастье, что нашли!
Место стоянки было сказочным - полузакрытая берёзовой опушкой с мелким кустарником овальная поляна. Берег зелёными террасами поднимался над рекой, переходя в густой хвойный лес. Сверху открывался бесконечный простор со спокойной  вечной рекой в песчаных отмелях и плывущим к горизонту солнцем. Все на мгновение замолчали. Сава, стараясь не привлекать внимания, подошёл к стоящему поодаль дубу и погладил ствол. За пять лет дерево подросло, надпись поднялась выше, на буквах появилась молодая кора, но имя читалось отчётливо. Крупно и по-варварски красиво. ИРА.

 ...Сердце защемило. Сколько я не возвращался сюда, я знал, что оно сначала замрёт, потом два раза неправильно перестукнет, прежде, чем поймать обычный ритм. Я знал, что эта картинка фотографически останется со мной навсегда, и, когда я подумаю о стране, где живу - тот поворот реки, и шершавый ствол сосны со смоляным натёком, и жёлтая тропинка среди простеньких цветов в густой траве встанут перед глазами маленьким кусочком  счастья.

Дальше пошло гладко, под деревьями растянули палатки, в одну из которых тут же заполз будущий лейтенант, разложили вещи, натащили дров. Пяту с Францычем, которые бестолково путались под ногами, отправили с котелками в родник.
               - Надо же, - посетовал Медик, ловко раскалывая берёзовое поленце, - даже топора держать не умеют. Мудофили!
              - Будут посуду мыть.
Вдвоём приготовили нехитрую еду - картошка да тушёнка, на аромат выполз заспанный курсант, разлили по первой. В эмалированные кружки. Гена похвалил сервировку, сказал, что ему надоело пить из алюминиевых солдатских. Вокруг стояла удивительная тишина, искры взлетали в начинающую чернеть синеву, изредка сумерки разрезала запоздалая лодка.
             - Шла моторка, тукала, а я сидела – пукала, - разрушил романтический настрой Медик.
Сразу налили по второй. Окончательно проснувшийся Гена рассказывал об армейских буднях, что было познавательно, но чуждо. Сава предположил, что тяжело выполнять идиотские приказы старшего по званию. Выпили. Гена ответил, что мощь армии зиждется на дисциплине, процент идиотов там не выше среднего по стране, и он сам когда-нибудь станет старшим по званию. Выпили. Сава сказал, что хрен с ней, с армией, все и так на неё работают, а они пацифисты, их будущая профессия - антипод разрушению, строить - дело благодарное. Гена сказал, что пусть себе строят на здоровье, он ничего  разрушать не станет.
             - Обещаешь?
             - Так точно!
Сава сказал, что, если бы все командиры были, как Гена, он бы записался в офицеры. Гена  сказал, что, если ему дадут ручку и лист бумаги, он его запишет. Францыч предложил выпить за строителей, поскольку их большинство. Пята - за военных, он учился на «ракетной» специальности, любимой дочери военно-промышленного комплекса. Выпили за всех. Стоя. Медик сказал, что тосты объединили примитивно, и надо это сделать  иначе. Его спросили, как это? Он сказал, что очень просто. Все сказали, чтобы он не томил, поскольку у всех налито. Он сказал, что надо выпить за мир.
           - Во всём мире?
           - Во всём.
           - Стоя?
           - Стоя!
Францыч сказал, что ему надоела эта зарядка, все удивились, какая зарядка, он объяснил, что для того, чтобы чокнуться, совсем не обязательно ежеминутно вскакивать. Ему разрешили не вставать и дали гитару. Францыч начал перебирать струны: было похоже на «Сюзи Кью».
          - Почему нет девочек? - вдруг озаботился он. - Где юные туристки, жаждущие совокупления в ромашковых лугах?
Берег был тих и пуст, лишь на противоположной стороне реки под россыпью звёзд виднелось несколько костров, они специально уехали в безлюдные будни. Медик спел «Девушку из Нагасаки».

                ...У ней следы проказы на руках,
                У ней татуированные знаки...

Подложили дров. Пята сказал, что на огонь можно смотреть бесконечно, и свойство это перешло от пращуров. Сава сказал, что на прибой тоже можно смотреть бесконечно. Гена сказал, что река не может заменить моря, и жаль, что оно так далеко. Медик подумал и снова спел «Девушку из Нагасаки».      
   
                ...У ней такая маленькая грудь,
                И губы, губы алые, как маки...
               
Францыч, пощипывая струны, сказал, что костры и прибои - романтическая дребедень, а  удовольствия от них никакого, и если есть нечто, достойное созерцания, то это женские ножки в нынешнюю эпоху. Медик запел в третий раз.

                ... И он узнал, что господин во фраке,
                Однажды накурившись гашиша,
                Зарезал девушку из Нагасаки.

Францыча спросили, имеет ли он в виду эпоху социализма. Он ответил, что они дураки, если могут о нём так плохо думать. Потому что он имеет в виду совсем другую эпоху. Ему пригрозили, что больше не нальют, если он не перестанет говорить загадками.
            - Эпоха мини юбок! - провозгласил Францыч, взял немыслимый аккорд и потребовал выполнить обещание налить индивидуально.
Ему справедливо возразили, что в стране возникла новая общность людей - советский народ, которому присуще здоровое чувство коллективизма, а потому нальют всем.
           - Никакой общности нет! - заявил Францыч. - Что объединяет эстонца с таджиком?
           - Марксизьм - ленинизьм, -  подмигнул Гена.
Мягкий знак употребляли вожди высоких трибун.
          - Какой, в жопу, ленинизм! Один читать основоположников принципиально не будет, он по-русски-то сквозь зубы говорит, а другой вообще грамоте не обучен. Прибалты считают себя Европой, а в Средней Азии натуральный феодализм. Если не рабство.
          - В России, вряд ли, вы найдете две пары стройных женских ног, - повернул Пята к предыдущей теме.
Он знал, что любой политический разговор перейдёт в затяжной и бессмысленный спор.
         - Херня, - сказал Медик, - сколько угодно.
         - Просто Пушкину не везло с женщинами, - сказал Сава. - Никогда не угадаешь, что под кринолином.
         - Больше всего Пушкину  не повезло с Дантесом.
         - Дантес был наёмным убийцей. Они не могли драться из-за Гончаровой.
         - Почему не могли? Ещё как могли! Красивая женщина!
         - Женщины Дантеса не интересовали. Он был гомосексуалистом, - сказал Сава.
         - С чего ты взял?
         - Мне тётя говорила.
         - Она его знала?
   
Сейчас им было бесполезно рассказывать о семье. Про деда по маминой линии . О большом доме по Артиллерийской улице в Царском Селе, оставшемся лишь на старой фотографии. Лето тысяча девятьсот двенадцатого и до начала Большой Резни пять лет. На ступенях парадного крыльца - взрослые, дети, собаки. Дед в полевом мундире с великолепной выправкой, седеющими усами, и усталым взглядом, его шурин отец Иван, ряса, окладистая борода и большой крест на груди. Бабушка с двухлетним Коленькой, моим дядей, на коленях. Две дочери, Сима и Ира, мои тётки, старшая уже гимназистка. А мама ещё не родилась.

                Когда все расселятся в раю и в аду,
                Земля итогами подведена будет –
                помните:
                в 1916 году
                из Петрограда исчезли красивые люди.

Все сёстры были умны, образованы, по-мужски остроумны. Все трое курили. Тётя Ира, сидя на кухне большой московской квартиры напротив бывшего "Эльдорадо", клуба академии Жуковского, где преподавал муж, с папиросой "Север" - в мундштук обязательно заталкивался кусочек ваты в качестве фильтра,  исподволь занималась просвещением племянника.                На первом курсе я уже знал другую историю СССР. Великая Социалистическая Революция раньше называлась октябрьским переворотом, Троцкий и иже с ним учинили его на немецкие деньги. А Ленин? Торчал за границей, но вовремя подсуетился, ему помогли финны. Фрунзе зарезали в операционной.  Кирова убил ревнивый муж, Сергей Мироныч ещё тот бабник был! Куйбышева и Горького отравили. Есенина, наверняка, убили. Фадеев и Твардовский застрелились. Симиного мужа посадили в тридцать седьмом, а дядю Колю в сорок восьмом. Что мой отец, слава Богу, успел уехать в Сибирь, и только поэтому его не забрали. «Тогда полстраны было в лагерях». Что Николай Угодник действительно существует. «А как же! Сима с ним встречалась. Зимой, за год до войны. Он спас её в костромских лесах». «Дантес любовник Геккерена? Коленька, в Петербурге об этом все  знали» .

         - Великий русский поэт пал от руки гомосека. Чудовищная несправедливость, - подытожил Медик. - Ты меня очень расстроил.
         - Извини.
         - Нет, я очень расстроен. Для тебя нет ничего святого. Я никогда  так не расстраивался.
         - Пушкин не святой. Даже совсем не святой.
         - Но великий! Согласись, что Пушкин великий!
         - Согласен.
         - Нет, ты ... даже ты, не понимаешь, насколько он велик.
         - Понимаю.
         - Докажи.
Сава задумался.
         - Ага! - воскликнул Мишель. - Не можешь...
         - Слушай:

                К чему стадам дары свободы?
                Их должно резать или стричь.
                Наследство их из рода в роды
                Ярмо с гремушками да бич.

         - Когда это написано? - спросил Гена.
         - Лет сто пятьдесят назад. И нас по-прежнему режут и стригут.
         - Актуально, - согласился Гена. - Но государство всегда является аппаратом подавления.
         - Я подавлен, - сказал Медик. - Мне срочно надо выпить. Это меня успокоит.
         - Ты уже пьян.
         - Я не пьян. Я расстроен.
         - Барков тоже хороший поэт, -  изрёк Францыч.
         - Ты прав. Мне больше не надо пить. Я лучше спою.
         - Если опять про Нагасаки, я пойду спать, - сказал Гена. - Правильно, что её зарезали. Проказа не лечится.
 Медик запел:   

                Как умру я, умру,
                Похоронят меня,
                И никто не узнает,
                Где могилка моя!
               
                И никто не узнает,
                И никто не придет...

Нет, мы приходили. Правда, чем дальше уходило время, тем реже. Я часто смотрел на его окно в эркере, проезжая вечерами мимо старого дома в конце улицы, там иногда горел свет, но в квартире давно жили другие люди. Когда я научился молиться, молился о упокоении его души. Душа Медика представлялась мне чистой, обязательно весёлой, с прищуренной хитрецой. Он часто пел эту песню. Предчувствие?

      - Может, в крокодильчиков? – спросил Медик.
      - Кто такие?
«Крокодильчики» являлись высокоразвитыми особями мужского пола, раздетыми донага для преодоления водной преграды и последующего поиска самки для спаривания.  Самки водились на противоположном берегу подле мерцающих костров. Наверняка!
     - Кто не с нами, тот…
Гена категорически отказался от роли пресмыкающегося и доложил, что отправляется спать.
     - Отбой!
Толя сказал, что поскольку единственный пребывает в трезвом уме, то лезть в таком отвратительном состоянии в реку не желает. Но, может быть, после следующего стакана? Бутылку убрали в недосягаемое место. Пята снял трусы и сообщил о готовности к заплыву. Он наконец мог продемонстрировать превосходство не только интеллектуальное - конкурентов против третьего разряда вольным стилем не наблюдалось. Сава снял трусы и сказал, что на лыжах ему было бы сподручнее.
    - Сподножнее, - поправил загрустивший Францыч.
    - Долго вас ждать? – спросил голый Медик.
Стройного кильватера не получилось. Пята ушёл далеко вперёд, разрыв между ним и Медиком быстро рос, в ритмичных всплесках тяжёлой воды переливались звёзды, подгоняемые бодрым фырканьем. Сава влачился далеко позади, пока его не скрыла темнота. Течение оказалось сильнее ожидаемого, река значительно шире, и посередине он смог сообразить, что сил ровно столько, чтобы оказаться у цели. На другом берегу. Но назад… назад он уже не вернётся. Никогда! А будет убого и голо, гонимый насмешками и побиваемый камнями, скитаться в чужой стороне, сбивая в кровь босые ноги, прятаться при дневном свете во мхах, выходя по ночам на прокорм.
    - Я назад! – крикнул он.
Снесло здорово ниже, и пока Сава брёл долгим мелководьем в плоских осколках кремния, до него доносились радостные крокодильи крики и заманчиво весёлый плеск с другой стороны реки. Потом он гнал грусть у медленно теряющего огонь костра с Толиком и бутылкой «Русской». Францыч порывался в автономное плавание.
  - К девочкам! – бодрился он.
Сава отговаривал, уверяя в полном провале экспедиции. Он ошибся. Девочки приплыли самостоятельно. На лодке. Следующим вечером.

                ***

Утро выдалось пасмурным, и Медик, который проснулся первым и заварил чай, предложил сходить по грибы - ночи стояли тёплые.
            - На полчасика, не больше. На суп наберём.
Они отправились с Савой, бодрыми и полными сил, ибо похмелья ещё не знали, остальные решили пострелять из «воздушки» - Гена обещал устроить мастер-класс. Друзья взяли пару полиэтиленовых пакетов и стали карабкаться по склону. На самом верху, где берег переходил в ровное плато, оба оглянулись. Река сквозь кроны убегавших вниз деревьев казалась узкой серой полоской.
          - Сыроежки брать?
Решили брать, и в момент набили оба пакета. Надо, надо было убраться восвояси, но помешала крохотная полянка перед молодым ельником. Она была усыпана светлыми маслятами.
         - Их долго чистить.
         - Нормально, всё ж не эта труха.
Сыроежки вытряхнули, вновь наполнили тару и присели на тёмный поваленный ствол.
         - Ты жениться собираешься? - вдруг спросил Медик.
         - Пока нет.
         - У вас как, в поряде?
         - Вроде.
Они закурили.
          - Смотри!
          - Что?
          - Нет, туда! Видишь?
В папоротнике краснели шляпки подосиновиков.
          - Куда класть?
          - В штаны!
Штаны с пузырями на коленях были дешёвым трикотажем, но гордо назывались спортивным.  Оба были по пояс голыми, сильно парило, и не надели даже футболки. Штаны сняли и снизу завязали узлами. После подосиновиков пошли глухари, подберёзовики и белые. Росли они то кучками, то поодиночке. Ребята разошлись в стороны, углубились в лес, иногда перекликаясь, иногда подходя, друг к другу, чтобы похвастать каким-нибудь редкостным экземпляром.
          - Гляди, какой красавец!
          - У меня лучше.
          - Прорва! Никогда такого не видел.
          - И ни одного червивого.
Штаны набили до отказа. Они производили жутковатое впечатление - откромсанный  от пояса до голени кусок человека.
          - Назад?
Они оглянулись. Где находится это самое «назад», было неведомо. Кругом стоял незнакомый тёмный лес.
          - Слезай с лошади - хомут с****ошили! - плюнул в сердцах Медик. - Голяк! Надо было дорогу запоминать.
Сава задрал голову.
          - Хоть бы, солнце вышло.
Вверху проглядывало низкое ровно - белесое небо.
          - Нам надо на запад, - сказал Медик, внимательно изучая комель сосны. - Слушай, здесь мох со всех сторон.
          - Значит, мы уже на севере.
          - Куда пойдём?
          - Давай, каждый покажет своё направление. На счёт «три».
Направления расходились под углом в девяносто градусов.
          - Идём по биссектрисе.
          - Логично.
Через полчаса быстрой ходьбы, сняв с лица прилипшую паутину, Медик сказал:
          - Мы не могли так далеко зайти. Голый вассер!
Сава сказал, что это полная ерунда, и в жидких лесах области заблудиться невозможно, что это не тайга, в которой ему доводилось бывать, и куда-нибудь они всё равно выйдут. Медик оптимистически напомнил о заметке в «Комсомолке», где рассказывалось о десятилетней девочке, четверо суток бродившей в подмосковном лесу.
          - Нам не десять лет.
Ещё через час, изрядно вспотевшие и оцарапанные, они присели на поваленное дерево и закурили. Небо потемнело, по нему побежали рваные серые тучи, казалось, они цепляются за вершины елей.
         - Очкуешь?
         - Не очень.
         - Не ссы, прорвёмся.
         - А чего ты боишься больше всего?
         - Войны.

 Я соврал. Больше всего я боялся смерти родителей. В детстве мне было страшно, когда они спали, я почему-то думал, что умирают во сне, внимательно следил за тем, как они дышат, и просил кого-то неведомого, чтобы они жили всегда. Война была на втором месте. Отца призвали в сороковом, двадцать второе июня он встретил в чистом поле под Тернополем. Вдалеке поднималось зарево бомбёжки над пустыми казармами. Полк ушёл по тревоге накануне вечером."Мы знали, что завтра начнётся  война", - говорил он. О войне он рассказывал мало. Когда я стал постарше, то узнал, что было окружение под Харьковом, плен, побег и снова фронт до самой Праги. Ночью я просыпался оттого, что он кричал, протяжно и страшно, мама его будила, давала воды. Ему снилась война.

           - А я, - сказал Медик, гася папиросу, -  больше всего боюсь, что мама умрёт. И папа.
Вскоре они вышли на узкую просеку с едва заметной колеёй.
           - Хоть, какая-то дорога.
Колея заросла травой, в ней стояли лужи чёрной воды. По обочинам росли обрыдлые грибы.
           - Здесь давно никого не было, - сказал Сава, - ни одного срезанного.
Начал накрапывать дождь и сразу похолодало.         
         - Куда ты, Сусанин? Не видно ни зги!
           Идите за мной! Не е..те мозги! – бормотал Мишель.
Они брели, старательно обходя лужи, хотя кеды успели намокнуть и противно чавкали, и говорили. О футболе, который стал просто отвратительным, и что на чемпионат мира наши не попадут, а выиграют опять бразильцы. Нет, бразильцам в Европе не светит, из мексиканского состава только Жаирзиньо да Ривелино,  к тому же старые, а остальные - шелупонь.

                А, что Пеле? Как Пеле,-
                Отвечаю Зине я. -
                Ест Пеле крем-брюле
                Вместе с Жаирзиньо!

Тогда - немцы, точно немцы, у них Мюллер, Нетцер, Беккенбауэр. Как они нашим засадили в Мюнхене в прошлом году? Под ноль раскатали!
           - Знаешь, какие грибы самые лучшие?
           - Белые?
           - Перепихнушки.
И они заговорили о симпатичных девчонках, которых давно разобрали, а Медику попадается какая-то «некондиция».
         - Почему, если симпатичная, то обязательно дура?  Поговорить не о чем. А на умную - не смотрели бы глаза, - жаловался он. - Помнишь Веру Потоцкую?
Тонкую красивую девочку с фамилией польских графов? Она жила на Улице Белых Людей в единственном двухэтажном бараке, о существовании которого забыли, задрапировав более пристойными фасадами.
        - Вот, кто мне нравился, - вздохнул Медик. - У неё было плохо в семье.
Папа - граф регулярно «принимал» с графиней - мамой, а потом гонял её по двору совсем не по-шляхетски. Доставалось и дочери.
        - Ведь глаз не оторвать, а как рот откроет - школа дураков.
        - А у слепых тонкий слух, - отвечал Сава. - Природа компенсирует недостачу.
Потоцкая ушла после восьмого. Сразу по рукам.
        - Они странные, - сказал Медик.
        - Кто?
        - Девушки. Скажи, тебе нравятся какие-нибудь актрисы?
        - Советские?
        - Пусть советские.
        - Ну-у, - протянул Сава, - Галина Польских, например.
        - Да, - согласился Медик, - милая. Ты собираешь её фотографии, ходишь на её фильмы и мучаешься от любви?
        - Да, - сказал Сава. – Неизвестно, выйдем мы из лесу или сгинем здесь. Надо снять грех с души. Признаться.
        - В чём?
        - Понимаешь, я эротически фантазирую с фотографиями актрис и мастурбирую. Хронически.
        - Тьфу! Я ж серьёзно спросил.
        - Дурацкий вопрос!
        - Вот! – удовлетворённо сказал Медик. - Для тебя дурацкий. А девки? Знаю двух, обе ничего, но ненормальные. Одна съехала на Лановом, другая на Вячеславе Тихонове. Письма ему пишет. Я к ней по-всякому подъезжал… Не реагирует. Идеал у неё, бляха-муха!
        - Мозг женщины непознаваем.
        - А он у них есть?      
Потом вспомнили о холодном пиве с таранкой, а таранка, чтоб обязательно с икрой, но тут же условились  еду  не упоминать.
       - Мы уже шестой час гуляем. Говори, не говори, а жрать хочется!
Попалась лесная яблоня, яблоки были мелкие и кислые. По-прежнему сыпал нудный дождь.
       - Шёл я лесом, просеком,
         Нашёл п…у с волосиком, - проронил Медик.
 Вдалеке послышались голоса, они приближались.
        - Люди. Сейчас дорогу спросим.
        - По-моему, они ругаются.
Людей было пятеро, двое мужчин и три женщины, все в сапогах, штормовках и с полными корзинами. За последние два часа они успели выяснить, какой дурак завёл их в такую глухомань, откуда не выбраться до конца отпуска. Дурак соглашался, что только идиот может отправиться по грибы с компанией неуправляемых безответственных лоботрясов, что лес любит тишину, а не бабье гавканье, которым он и дома сыт по горло. И, что  лучше завести настоящую суку, уж та на хозяина брехать не станет. Женский голос визгливо удивлялся, как можно было выйти замуж за такого тупого козла. Мужской голос опять соглашался. Он говорил, что овце лучше поискать подходящего барана. Группа двигалась по перпендикулярной просеке и на перекрёстке разом замолчала. На пересечении давно нехоженых дорог стояли двое грязных парней. Явно чокнутых. И коню понятно, что только у чокнутых принято лазать по чащобе в одних трусах! Наверное, чтобы не стирать одежду, если она у них вообще имеется. И бриться им ни к чему. А эти  страшные распухшие чёрные штаны, которые сидят верхом на шее! Сумасшедшие какие-то, и не надо спрашивать у них дорогу, сразу видно, что им вообще всё равно, куда идти, пусть себе туда и отправляются, а мы уж как-нибудь сами. Вы только смотрите, чтобы они за нами не попёрлись. Обратили внимание, какие у них ножи? Знаете, что такими ножами делают? Свиней режут, вот что! Кто с такими  тесаками по грибы ходит? Только чокнутые!
        - Куда?
        - Батенька, мы пойдём своим путём, категорически своим.
        - Пожалуй. Главное, не метаться.
Через час лес начал стремительно светлеть, и они вышли на жёлтое ржаное поле, рассечённое  укатанной песчаной дорогой. Дождь перестал. Вдалеке, километрах в трёх, на холме виднелась крошечная белая деревенька.
         - Может, там пожрать  дадут?
         - Ага! Молочка с булочкой!
         - А где река?
         - Полный аут!
Но река всё-таки нашлась! На краю жёлтого поля за  обрывистым берегом её просто не было видно,  деревенька же оказалась на противоположном.
         - Всё! Таруса - справа, нам - налево.
         - Километров двадцать нарезали.
         - Сейчас потыкаем от души!
Сразу повеселев, они на втором дыхании ускорили шаг, живописуя друг другу возможные варианты обеда, который их ожидал.
              - Супчику-то, небось, замайстрячили!
Оптимизм не оправдался. Запустение было полным. Пята тоскливо строгал ветку, Францыч сосредоточенно жевал баранки.
              - Совсем опроститутели! - соорудил новый глагол Мишель. - Костёр-то могли развести!
              - Не получилось. Дождь шёл.
              - И руки росли из жопы, - добавил Сава. - Нас десять часов не было!
              - О! - выполз из палатки курсант. - Вы уже вернулись?

Президент Чили Сальвадор Альенде назначил Главнокомандующим сухопутными войсками генерала Аугусто Пиночета. (ТАСС)

    … Вова не ошибся с датой, он вернулся двадцать восьмого августа, успев до Генкиного отъезда. Приехал с обветренным загорелым лицом, кучей денег и бодрым налётом комсомольского энтузиазма.
                - Никакого энтузиазма! Сплошная шабашка. Частников обмазывали, их жилища. Солома с навозом,
                - Не трепись!
                - Ладно…  С глиной.
                - Хаз Булат удалой,
                Бедна сакля твоя, - пропел Медик.
                - Они миллионеры. Хотя живут на земляном полу вместе со скотиной. И не моются. А под навесом стоят «Москвич», «козёл» и мотоцикл с коляской.
                - Все республики жируют за наш счёт, - сказал Гена.
                - Когда-нибудь это закончится, - сказал Сава.
                - Не надейся.
Они уже сделали заказ, и официант расставлял приборы. Володя был по-королевски щедр. Объявившись утром у Савы, он сказал:
                - Вечером - все в кабак! Угощаю!
                - В «Дружбу»?
Ресторан на первом этаже серого жилого дома в двух шагах от злополучно обутого графа территориально был ближайшим. Слон феноменально разбогател, двухмесячный труд от восхода до заката воздался внушительной суммой. Очень внушительной.
                - Сколько ты получил? – спросил Францыч.
Он оставил пост дежурного электрика, подался в управление отделочных работ, приобрёл редкую специальность лепщика с хорошей зарплатой около двухсот рублей.
                - Не получил, а заработал, - назидательно сказал Вова.
                - Сколько?
Пята насторожился, с повышенной стипендией в пятьдесят «рэ» он считал себя обеспеченным человеком.
                - Тысячу, - гордо ответил Вова. – Ровно.
                - Молодец! – сказал Гена.
                - Что мне нравится в романтиках, так это их заработок, - сказал Сава.
                - Тогда можно заказать коньячку! – сказал Медик.
                - Два, - поправил Толик.
                - Сколько угодно! - подбодрил Вовик. – Не скромничайте.
Пята промолчал.
      
В результате военного переворота в Чили власть в стране захватила военная хунта во главе с генералом Пиночетом.  О судьбе законно избранного Президента Чили Сальвадора Альенде пока не сообщается. (ТАСС по материалам АП).

Страны ОПЕК на семьдесят процентов повысили цены на сырую нефть, и пришли к  соглашению о ежемесячном сокращении добычи на пять процентов, пока США не изменит свою политику на Ближнем Востоке. Цена нефти сейчас составляет 11,65 доллара за баррель против 2,95 доллара за баррель в сентябре текущего года. (АПН).


               


                Слон, Пята и другие.



      Слон снёс в букинистический четырёхтомник Маршака и страшно переживал. Правда, за него он выручил немаленькую сумму, дали целых двенадцать рублей - две новеньких синих «пятёрки» и пару мятых «целковых», но совесть не отпускала. «Что будет, если она заметит? Убьёт!» «Она» - это мать, учительница начальных классов, «слава Богу, не в нашей школе», женщина с твёрдым характером. Дом она вела в жёсткой узде. Пощады ждать не приходилось. А деньги были, ой, как нужны! Чрезмерным достатком семья похвастать не могла, поднимали троих детей, у Вовы имелось две старших сестры. Деньги на карманные расходы водились, но он собирался в Москву. Столица сулила неизведанные удовольствия, которые стоили недёшево. Какие конкретно удовольствия предвкушались, Вова понятия не имел, но надеялся на коллективный разум, с ним намыливались Сава с Пятой, у всех ночлег в Москве обеспечивали родственники. Выпускной вечер отшумел в субботу, поездка намечалась на вторник, планировали проболтаться там дня три, не больше, - надо готовиться в институт. До Москвы самая скорая электричка с минимумом остановок добегала за три часа. Отправлялась она в шесть утра.
       - Не проспите? – спросил Сава.
Его заверили, что это невозможно, и удивились, как такое предположение вообще могло прийти ему в голову.
Саве пришлось по очереди будить обоих. Когда они оказались на вокзале, электричка  находилась в пути уже сорок минут. Следующая стартовала через два с половиной часа.
      - Полдня псу под хвост! – возмутился Сава, который никогда не опаздывал.
      - А, может, на поезде? – робко спросил Пята.
Электричка для школьника обходилась в рубль, билет на скорый стоил три двадцать.
     - У тебя денег много?
     - Двадцать пять рублей.
Четвертной Сержик честно заслужил золотой медалью. Далась она Пяте нелегко. Устные предметы он сдавал комиссии, поблажек ему не делали, давили вопросами. Он споткнулся
     - Если подбросить одновременно три теннисных мячика, в какой момент они будут находиться в одной плоскости? - спрашивала  математичка, она вела другой класс, Сержик для неё был чужаком. Шестой или седьмой вопрос нон-стоп. Пята задумался. Сава сидел за вторым столом и губами показал: «Всегда!» Пята не понял. Сава показал три пальца и погладил руками столешницу. Это означало: «плоскость можно построить между любыми тремя точками». Пята молчал, он думал. Савины ужимки он просто не видел, хотя смотрел на него в упор. Сержик не знал, как пользоваться подсказками, он всегда полагался на собственные силы. Чужая математичка скептически поджала губы, что означало: «Какая  тут золотая медаль, если уж на такой вопрос...»
     - Всегда, - спокойно ответил Пята и объяснил, почему.               
  Конечно, родители премировали его  гораздо большей суммой, но об этом он умолчал.
     - Проводник за два рэ без билета посадит.
Симферопольский уже отправлялся, поезда стояли не больше пяти минут - последняя станция перед Москвой. В четырёх вагонах им отказали, поезд дёрнулся, когда тётка в открытых дверях тамбура вдруг сжалилась и опустила подножку:
      - Залезайте!
Курортный сезон не начинался, полупустой вагон удивлял чистотой, в нём отсутствовал специфический запах немытых отпускников.
      - Сейчас купе открою, покурите пока, - сказала проводница.
В противоположном тамбуре Сава со Слоном вынули по сигарете. Пята не курил, несмотря на отсутствие на тогдашних пачках предупреждения Минздрава. Сержик и так прекрасно знал, что никотин вреден, о здоровье он заботился с младых ногтей, ибо собирался пожить. Поезд набрал крейсерскую скорость, давно промелькнули окраины с тоскливой полосой новостроек, следом побежали пригородные дачи, потянулась зелень полей.
      - Пятёрки с троих ей вполне хватит, - вдруг сказал Слон, - стыдно детей обирать.
      - Скажем, что последняя, - поддакнул Пята.
Сава согласился и предложил обсудить культурную программу. На первое место претендовал бар «Плзень» в парке Горького с настоящим чешским пивом, но тут дверь в тамбур отворилась, на пороге  появилась бледная проводница.
      - Ревизоры сели, - упавшим голосом сказала она и взглянула умоляюще. - Мальчики, милые, не выдавайте! Меня ж с работы сымуть!
      - А если в туалете закрыться? - спросил Сава.
      - Откроють!
      - Где-нибудь спрятаться можно?
      - Всё откроють и заметуть, - убеждённо сказала проводница. - Они и с переду идуть и с заду. Уж вы, а?
Шмон по поездам начался после статьи в «Правде». Статья бичевала повальное мздоимство проводников на железной дороге, пассажирские бригады оптом уличались в рвачестве, но ... школьники «Правду» не читали. Через двадцать минут их провели в свободное купе. Сделала это не проводница, а каратели в светло-серой форме с полевыми офицерскими сумками. Карателей было двое, классическое сочетание злого и доброго, причём типажи подобрались, словно по заказу: тощий в очках с тонкими поджатыми губами и толстяк с серьёзной одышкой и распущенным узлом галстука. Он, грузно присев, тут же снял фуражку с чёрным околышем и вытер клетчатым платком лоб. Тощий остался стоять и пристально смотрел на проводницу. Крючковатый нос клювом выглядывал из-под блестящего козырька, ноги широко расставлены - поезд сильно качало, руки сложены за спиной.
       - Картина «Допрос коммуниста», - вырвалось у Савы.
       - Что? - обернулся тощий.
       - Очень известное полотно. Художник Иогансон. Не поручусь, но, по-моему, в Третьяковке. Там явно не хватает одной фигуры.
       - Умный?
       - Стараюсь.
       - Ну-ну. Где сели?
Тётку не выдали, наплели, что залезли самовольно, причём совсем в другой вагон, какой именно, не помнят, что срочно надо в столицу, что сегодня последний день, когда принимают документы в институт...
       - Врут! - обернулся тощий к напарнику.
       - Да, ладно. Себя молодого вспомни. Едут ребятки погулять, только школу окончили. Пошли?
Тощий с сомнением покачал головой, в бархатных петлицах у него было на одну звёздочку больше.
       - Давайте паспорта!
Паспортов не было.
       - Нет, ну ты понял, как врут? – спросил тощий. – В институт документы подавать едут, а документов-то - тю-тю!
Он раскрыл полевую сумку, достал бланки квитанций и засаленную книжечку с тарифами.
        - Та-ак… Скорый поезд, купейный вагон… штраф – восемь рублей.
        - На троих? – с надеждой спросил Слон.
        - Разбежался! – тощий откровенно наслаждался. Толстый отвернулся и смотрел через открытую дверь  в коридорное окно. – С каждого, родной, с каждого. И за билетики.
        - Какие билетики? – изумился Пята. – Мы ведь штраф платим.
Толстый поднялся и вышел в коридор.
       - Одно другому не мешает. Плюсуем… так… с вас по одиннадцать двадцать.
       - Ограбление почтового поезда, - сказал Сава.
       - А тебя, умный, будь моя воля, я б в милицию сдал, - сказал главный каратель, меняя красивые голубые квитанции на деньги.
       - Лучше сразу в ОГПУ. По месту прежней работы.
Тонкие губы превратились в полоску, глаза зло сверкнули за очками. Коля понял, что попал в точку, толстый за спиной напарника утвердительно кивнул. Дверь самого дорогого купе поезда со щелчком закрылась.
        - П….ц Самуилу Яковлевичу! - тяжело вздохнул Вова, пересчитав остатки.
        - Какому?
        - Маршаку.
На углу Садового и площади Курского вокзала они в молчании уселись на тёплый гранитный парапет подземного перехода. Убытки были чудовищны и невосполнимы, настроение соответствовало. В солнечном утре бесконечно сновали благополучные люди, ясно было, что им живётся замечательно, в отличие от юных провинциалов, погребённых в обломках рухнувших надежд. Было до того противно, что не хотелось даже курить. Прошло минут десять, дальнейшая жизнь представлялась бессмысленной. Неожиданно Слон поднялся и направился к девушке приятного облика, входившей в телефонную будку. Она не успела закрыть дверь, Вова придержал её ногой и заговорил. Монолога из-за шума улицы и расстояния слышно не было, но через минуту девушка открыла кошелёк.
      - Вот, - показал Слон, вернувшись.
Он раскрыл ладонь, на ладони блеснули никелем двадцать копеек. Вместе с монетой блеснул слабый лучик оптимизма, жизнь продолжалась! Они засучили рукава. Входить в образ не приходилось, настолько свежа была рана.
      - Помогите, пожалуйста!  Хотя бы, копеек десять - двадцать! Оштрафовали. Домой не на что вернуться, - глаза были грустны и подкупали искренностью.    
Стеснение вмиг улетучилось, на смену пришёл охотничий азарт. В новеньких выпускных костюмчиках и чистеньких белых рубашках ребята выглядели в высшей степени положительно. Их утешали: "Ну, попали в беду, с кем не бывает. Да и не беда это, мальчики, неприятность. Как не помочь?" Отказов почти не было, недоверчивых убеждали квитанции. Серьёзный дядька из мелких районных начальников даже проверил дату.
       - Свежеиспечённая, - удовлетворился он и по-царски дал рубль.
На рубль  можно было пообедать и сходить в кино.
       - Смотрите, сколько вокруг денег! - восхищённо показал  Пята на неиссякаемый поток людей.
       - Необходима интенсификация! - сказал Сава, они разделились и стали клянчить поодиночке. Через час выявилась социальная группа наиболее щедрых граждан. Её возглавили младшие офицеры всех родов войск и примкнувший к ним капитан третьего ранга Тихоокеанского флота. За недельную дорогу из Владивостока он не успел издержаться, был слегка навеселе, но в отглаженной кремовой рубашке с бело-золотистыми погонами, гладко выбрит, благоухал неизвестным одеколоном и с удовольствием смотрел на свежую утреннюю столицу. Капитан тоже дал рубль и поинтересовался местонахождением хорошего пивного бара, где можно душевно посидеть, поскольку до поезда на Севастополь у него полдня, а в Крыму он, хрен  будет, торчать в санатории. У него в Севастополе и Балаклаве кореша с училища. Пивнушек Сава назвал три: на Пушкинской, "Жигули", и двухэтажную стекляшку возле Киевского вокзала, которая среди завсегдатаев называлась "Сайгон".
       - Надо же, - усмехнулся капитан.
Война во Вьетнаме, разделённом на две части, зашла в тупик. Джунгли, вьетконговцы, бойня в Сонгми и тяжёлые бомбардировщики Б-52. Штаты покрывали верных детей Хо Ши Мина ковровыми бомбардировками, поливали напалмом и диоксином, но, оказалось, те хорошо обучены воевать Старшим Братом. На земле. Воздух и штурвалы МиГов "советские военные специалисты" оставили себе. "Песня американского лётчика" неизвестного отечественного автора начиналась оптимистично:

                Мой "Фантом" с звездою белой
                На распластанном крыле
                С воем набирает высоту.

В финале, взятому в плен янки, "чарли"объясняли, что

                ... Сбил тебя наш лётчик Ли Си Цин!

В Сайгоне, столице Южного Вьетнама, сидело правительство "американских марионеток", и капитан опять усмехнулся, подробно расспросив, как следовать к бару с вражеским  названием. Сава объяснил. Капитан козырнул и лёг на курс. У него не возник вопрос, почему мальчик, собирающий деньги для возвращения на малую родину, так хорошо разбирается в географии столичных пивнушек. Мальчик же прилично знал Москву, здесь жили его многочисленные и любимые родственники. Да и сам он родился в столице. Сава порадовался хорошему жалованью военных и мысленно пожелал моряку семи футов.
Безотказно подавали нетронутые житейскими разочарованиями девушки от восемнадцати до двадцати трёх. Чувствовали они себя  взрослыми, а взрослые вправе принимать самостоятельные решения и распоряжаться собственными деньгами, к тому же мальчики такие милые! Женщины постарше сначала проявляли недоверие, но у большинства обнаруживались добрые сердца и материнские чувства. Попрошайничество оказалось нетрудной работой. Три часа они шныряли по вокзальной площади с протянутой рукой. Конкурентов не было, нищенство государством преследовалось. Ушли времена, когда в людных местах встречались многочисленные защитники Родины с орденами и медалями на стареньких линялых гимнастёрках. Ноги они оставили на войне, а передвигались на самодельных деревянных тележках с колёсами-подшипниками и собирали в кепку на портвейн. Ходячие стояли на рынках с ящиком свернутых в трубочку записок с «судьбой». Записку за десять копеек вытаскивала выдрессированная одноруким хозяином морская свинка. Слепые с чёрными следами въевшегося пороха на лице и девочкой – поводырём  ходили по электричкам и монотонно вели бесконечный рассказ в каждом вагоне:
        - … В наш танк попал снаряд! Командира убило. Я взял команду на себя!
Потом они куда-то пропали, причём, одномоментно. Остались неистребимые лица цыганских кровей в цветастых обносках и с эскортом грязных конъюктивитных детей. Все поголовно были погорельцами. Но! Аналогов юным «нищим» не встречалось, и обогащение шло быстро. Волшебно быстро. Дело было в контрасте между обликом и просьбой.
       - Мы - уникум, - по обыкновению красиво добавил Пята.
       - Всё! Перерыв. Давай, сожрём чего-нибудь. Хоть, по пирожку.
       - Сколько нашакалили?
Сумма перекрыла утрату с лихвой, и была поделена поровну.   
       - Ё-ё! - сказал Слон, раскладывая тяжёлую мелочь по карманам. - Он вернулся!
       - Кто?
       - Маршак.
Отмечать нежданный успех отправились на ВДНХ. В гастрономе неподалёку прихватили бутылку полусладкой болгарской «Тамянки», гранёному стакану приделали ноги в автомате с газировкой, нашли на извилистой аллейке тихую скамейку и только открыли ёмкость, как в пяти шагах из-за поворота показался наряд доблестной патрульно-постовой службы, состоящий из старшего сержанта и рядового. Распитие в общественных местах каралось строго.
       - Кранты, -  обречённо сказал Слон, - сейчас заберут.
       - Ну, что, мальчики, выпиваем?
       - Ещё не начинали, - ответил Сава.
       - И не стыдно, вот так, на скамейке. Стакан-то, небось, стащили?
       - Стыдно.
       - Стакан вернём, вы не думайте!
       - А мы и не думаем, мы работаем. Вон там, метров сто отсюда, кафе летнее открылось. Ступайте, сядьте за столик, как приличные люди. Стакан-то отдай, отнесём, - и наряд отправился дальше.
       - Да-а, - опешил Сава, - и заговорил милиционер человеческим голосом.
       - Фортуна определённо благоволит, - сказал Пята.
Из кафе они направились в полупустой пивной павильон под белым тентом. Бочковое жигулёвское было свежим и холодным, из закуски выбрали копчёную скумбрию и охотничьи колбаски, и, окончательно расслабившись, начали строить планы на завтрашний день. Под влиянием «Тамянки», которая уже вступила в соединение с пивом, наметили несколько музеев.
         - Поехали в Пушкинский, - говорил Пята, - там импрессионисты.
         - Согласен, - кивал Слон.
         - Лучше в Третьяковку, - говорил Сава, - там Серов и Коровин.
         - Согласен, - кивал Слон, - их легче выговаривать.
 Наутро интерес к живописи был утрачен, и высокие сферы изобразительного искусства  совершенно не привлекали. Они даже удивлялись, как такая блажь, такая несусветная глупость могла прийти в голову накануне. Разве можно сибаритствовать, когда страна трудится на благо и во имя? Весь день они провели на площади Курского вокзала. Они говорили друг другу, что вышли на работу. И не признавались даже самим себе, что их засосала жажда лёгкой наживы.

При разгерметизации спускаемого аппарата трагически погиб экипаж космического корабля "Союз 11" в составе командира корабля подполковника Г.Т. Добровольского, бортинженера В.Н. Волкова и космонавта-исследователя В.И. Пацаева, осуществивших полёт к орбитальной станции "Салют 1". ( ТАСС).

У Кремлёвской стены они долго смотрели на три новые таблички и свежие венки. 

                ***

Слону из-за фамилии доставалось. Конечно, "звериные" и "птичьи" фамилии водятся среди гомо сапиенс в достаточном количестве, но это обыденные Волковы, Сорокины или Зайцевы. Вова носил тяжкий груз имени экзотического животного, не встречающегося в родной природе, и  был постоянным объектом насмешек и подтрунивания.
           - Дети, а кто нам скажет, как называется самое крупное сухопутное млекопитающее? - спрашивала училка в третьем классе.
           - Слон! Слон! - радостным хором орали дети и смотрели на Вову.
Однажды класс сводили в кино на новую сказку «Город мастеров». После эпизода, где сыщики   искали шепелявого и заставляли произносить прохожих тест: «Слон сосёт соску!», в течении двух недель только ленивый не попросил о том же Вову. Ему услужливо пересказывали газетные новости: «На индо-гангской равнине стадами слонов вытоптаны посевы риса», «Из цирка в столице Мексики сбежал тридцатилетний слон», «У зулусов к разряду деликатесов относится вяленый хобот». Или в одном слове припева добавить лишь букву:

                И любовь, как слон,
                И любовь, как слон,
                И любовь, как слон,
                Стороной прошла…

и попсовая лирика наполнится свежим звучанием. Он терпел и был вознаграждён - в старших классах стали называть друг друга по именам. Взрослели, менялись интересы и логичной жертвой пала девочка из параллельного класса. Сексуальное самообразование противоположного пола превратило прежде безмятежную девочкину жизнь в постоянный кошмар. Её исконно русскую фамилию мальчики вдруг стали произносить часто и с удовольствием. С другим ударением. Латино-гинекологическим.  Фамилия девочки была Вагина.
Слона отличала скрытность, он никогда не оповещал о своих планах. У него прорезался приятный баритон; в «Горе от ума», которую Тимофевна заставляла читать по ролям, он играл Фамусова, позже в «На дне» - Актёра. В отсутствие домашних учился петь под пластинки - Магомаев, Ободзинский, Хиль... И выучился! В девятом классе для своих Вова исполнил «Путники в ночи». На английском языке! Хотя способностью к языкам не отличался, а из изучаемого немецкого твёрдо запомнил на всю жизнь лишь идиотское стихотворение: «Майн брудер ист айн тракторист ин унзерем колхоз». «Путники» произвели заслуженный фурор, а Вова, с лёгкой руки Медика, получил второе прозвище. Оно примиряло с первым, звучало неординарно и мужественно. Макензи. Слон - Макензи.

       … - Напиши мне доклад, - попросил Вова.
Тимофевна внедряла новые формы обучения, впихивая для домашнего чтения толстые тома писателей, не влезающих в программу. Затем произведение дробилось на темы самостоятельных работ, кои авторы были обязаны зачитывать перед классом. Работы важно назывались «докладами».
            - Какая тема? – спросил Сава.
            - «Героизм русского народа в войне со шведами».
Речь шла о «Петре Первом» Алексея Толстого.
           - Наверное, о Полтавской битве, - предположил Слон.
           - До битвы он не дошёл. Роман неоконченный.
           - Лучше бы не начинал, - вздохнул Вова. – Напишешь? К завтрашнему дню.
           - Никак невозможно, мин херц.
           - Почему? – удивился Слон. – Тебе - раз плюнуть.
           - Нет никакого героизма. Знаешь, как они берут города? Меншиков кричит: «В крепости –  вино и бабы! За мной!» Вот и весь героизм.
           - Бабы – это хорошо, - согласился Вова. – За бабой можно и на стену залезть.
И грустно закурил «Беломор».
      
                ***

        Курить по-настоящему начали летом после восьмого класса в пригородном совхозе. На две недели желающие могли отправиться на сбор клубники. При надлежащем усердии обещали заработок. Желающих оказалось немного, объединили два класса. Местом проживания определили одноэтажный барак. Разнополых развели по разным загонам, громадным комнатам с дощатыми нарами вдоль наспех побеленных стен.
          - Клоака жизни, - мрачно диагностировал Пята, пряча под нары пухлый рюкзачок.
Постелили влажные матрацы, классная выдала серые простыни, подушки в пятнах ржавчины и одеяла с кислым запахом.  Лучшие места  от окна заняли Сава, Медик, Слон, Пята, Алсиндор. Да, ведь ещё был Алсиндор! Имя великого чернокожего американца, баскетболиста, равного Чемберлену, по созвучию прилипло к мальчику с тривиальной фамилией Александров. Интересно, что белый Алсиндор оранжевый мяч толком и поймать не мог, не говоря уже о броске по кольцу. Зато, был он  широкоплечим пловцом-разрядником и гордился большим вьющимся чубом, который  фанатично лелеял расчёской. Трое ребят из параллельного класса были поселены ближе к двери:
          - Ваше место возле параши!
Те не спорили. В комнате остались свободными около двадцати погонных метров нар, значит, много воздуха в открытые окна, отсутствие надзора - училки спали в комнате девочек, и жизнь показалась не столь унылой. Дружно сели перекусить домашними харчами, как обычно чужое оказалось вкуснее, и быстренько всё прибрали. Алсиндор достал из рюкзака пачку «Столичных», мастерски сдёрнул красную полоску, открыл, вынул фольгу. Двадцать туго прижатых друг к другу белых попок фильтров манили. «Столичные» относились к дорогим сигаретам: твёрдая пачка за сорок копеек. За эти деньги можно было купить пять пачек гэдээровского «Спорта» с табаком, похожим на древесные опилки.
           - Закуривайте! – не жадничал Алсиндор.
Отказался только Пята.

Президентом Франции избран Жорж Помпиду. (Франс Пресс).

Вставать приходилось рано. Ягодные грядки тянулись по километру.

                В огороде я сажала,
                Грядки все разметила.
                Сзади кто-то хрен воткнул,
                Я и не заметила!  - напевал Медик.

 Клубнику собирали в круглые деревянные сита, приёмщик фиксировал лепту каждого на весах и в клеёнчатой тетради. Пята, не разгибаясь, торчал над грядкой. Его широкие скулы, различимые даже со спины, смахивали на защёчные мешки  хомяка. Он упирался, суммировал вес и умножал килограммы на копейки. Остальные балдели. Клубники через пару дней обожрались, и если ели, то лениво выбирали  самую спелую и крупную. После смеси парного молока и ягоды в списках популярности на первом месте прочно закрепилась фраза: «Сэр! Ваши негры об..рали мою плантацию!» По дороге с поля купались в большом пруду вместе с водоплавающей деревенской живностью и обедали в столовой. Пята быстро заглатывал водянистые щи из кислой капусты, рыхлую котлету с макаронами и исчезал первым. Остальные прятались в кустах от классной, сигарета на сытый желудок была необыкновенно приятной. На четвёртый день вернулись в барак пораньше и застукали сидящего на нарах Пяту. Сидел он по-турецки с кольцом краковской колбасы в руке и в обнимку с рюкзачком. Рюкзачок утратил прежнюю пухлость и распространял отвратительный запах. Из его нутра на промасленной газете уже появились: осклизлая куриная ножка, кусок позеленевшей варёной колбасы, корка заплесневелого сыра и два раздавленных варёных яйца. Благополучно стухших. Пята являл собой огорчение в высшей степени и даже не обратил внимание на вошедших. Хомячья запасливость дала сбой, он не смог в одиночку сожрать заначенный мамашин провиант.
           - Вот, чем у нас воняло!
           - Выброси эту дрянь!
Пята покраснел и спрятал краковскую в рюкзак. Он здраво рассудил, что полукопчёная колбаска  ещё полежит.

Экипаж космического корабля «Аполлон 11» с тремя астронавтами на борту совершил первую в истории человечества высадку на Луне. (ТАСС).

- Слышали новость? Наши запустили к Луне трёх американцев.


                ***

Два случайных эпизода клубничных дней. Оказалось, они определили всю дальнейшую жизнь.



                Эпизод первый.


                Жизнь могла прекратиться. Запросто.



За год я вырос на пятнадцать сантиметров, быстрым ростом врач объяснял частые судороги в ногах, которые мучили по ночам. Мышцы, говорил он, не поспевают за скелетом, нехватка  кальция и так далее. Ноги скручивало во сне, я просыпался, вскакивал и долго стоял на полу, ожидая пока боль утихнет.
Деревенский пруд вытянулся овалом среди скользких глинистых берегов, поросших старыми ивами - метров восемьсот в длинном поперечнике. "Поплыли?"- предложил Алсиндор, для него после километров, накрученных на тренировках, дистанция была пустяковой. Плавал я неважно. Лето в Сибири было жарким, но коротким, бассейн в городе только строился; лыжи или хоккей - другое дело. Окончательно научился плавать на море. Трое суток до Москвы, паровоз, копоть, длинные перегоны, столб «Европа – Азия» под Миассом, Волга под Куйбышевом. Потом от Москвы до Адлера. Степь, жара, громадные алые помидоры, снизки воблы, жёлтые сочные груши, маленькие шершавые дыни на станциях. «Почём килограмм? Восемь копеек?» Море заворожило навсегда.
.«Ты плывёшь или нет?» Отстал я от Алсиндора прилично, как ни старался, когда на самой середине неожиданно пришла знакомая резкая боль в правой ноге. Я сразу ушёл под воду, автоматически и безуспешно пытаясь найти опору. Дно находилось метрах в пяти, вода в глубине отдавала льдом. Глотнул воздуха, и тут настал черёд второй ноги, снова потянуло вниз. Вынырнул уже с трудом, на одних руках, изрядно нахлебавшись. Молча, звать на помощь было стыдно - пресловутый ложный стыд, крутился волчком, и быстро терял силы. Страх, жуткий могильный страх, поднимался от придонных ключей. На счастье Алсиндор не только обернулся, но и  понял. Он долетел ко мне технически безупречным кролем  и выдохнул:"Не хватайся - в морду дам! Ложись на спину!" Он дотащил меня до берега, как на плакатах ОСВОДа, поставил на ноги и подождал пока я приду в себя. Он меня спас. "Я чуть не утонул." "А-аа, ерунда. - отмахнулся он, - Со мной такое бывает!" Алсиндор показал приколотую к плавкам английскую булавку и крошечные точки на икрах: "Сразу коли в мышцу - отпустит." Он говорил, как взрослый. Недавно ему исполнилось пятнадцать лет.

Сборная СССР одержала победу в отборочном матче чемпионата мира над сборной Турции. На Центральном стадионе Киева в присутствии девяноста тысяч зрителей наша сборная убедительно выиграла со счётом 3:0. Голы забили: Мунтян (43, 78), Нодия (62). ("Советский спорт").

                ***

Алсиндор  пребывал в  компании до ухода в армию. Дёрнула его поступать в Ленинградский  химико-технологический наследственность - отец защитил кандидатскую то ли на полимерах, то ли на мономерах. С Алсиндором неожиданно увязался Король, Игорь Королёв, одноклассник и приятель, который разбирался в химии, как свинья в апельсинах. С неиссякаемой тягой к силовым упражнениям ему надо было идти в инфизкульт. Или на механический. Король обожал возиться с железяками, а свой драный мопед отладил до состояния кроссового мотоцикла и рыгал на нём всем на зависть, рассекая по близлежащим дворам.
Результат был предсказуем, а вторая попытка исключалась: оба попадали под весенний призыв. Они вернулись: не хватило балла... большой конкурс... Ленинград - потрясающий город... у нас – дыра, даже пива не купишь. Когда Короля призвали на флот, он множил отпуска за  количество подтягиваний, подъёмов переворотом и метание гранаты. На Балтике ему не было равных.

"...В частности, могу похвастать успехами по физо. На Летней спартакиаде занял первое место по силовой гимнастике с рекордом флота."

Он приехал в отпуск по первому снегу, но вытыкивался  под ледяным ветром в бескозырке, зажав ленточки зубами. Моряки в городе не водились, чёрная форма роскошно смотрелась на зимней белизне, но зависть не будила. Десять дней в друзьях и подругах пролетели фанерой над Парижем, а впереди ждали ещё полтора года служивой трясины.
Алсиндор оказался удачливей: попал в сухопутные войска, дембель ждал его на год раньше.

"...Сейчас у нас много выездов в брянские леса. Работаем на радиостанциях по задачам. Ты знаешь, мне начинает здорово нравиться специальность радиотелеграфиста. Чем выше класс специалиста, тем больше трудностей и интересней работать".

И с бычьим упрямством всё же окончил злополучный институт! По распределению выпал химкомбинат на Украине, куда он отбыл вместе с молодой женой. Жена была бледно-серой мышкой с жидкими волосами, сожжёнными перекисью, и рядом с красавцем мужем не катила. Удивлялись.
        - Залетела? -  спрашивали.
        - Почему залетела? - удивлялся уже Алсиндор.
Любовь зла.
… Исчез он странно. Не простившись.

Король с минного тральщика пересел на сухогруз, сходил в первый рейс до Бомбея и говорил, что нашёл призвание.
             - Поссы на грудь, без моря жить не могу! – дрокал его Сава и добавил, что призвание возить мотки мохера и отрезы кримплена на продажу обывателям дело государственной важности, что Игорёк - истинный миссионер торгового флота, так как неустанно повышает благосостояние советского народа. Это полностью согласуется с политикой партии.
Король иронию понял, недаром они просидели за одной партой три года.
            - Рыба ищет, где глубже - человек, где лучше.
            - Жмот! Мог бы мне штаны привезти, - имелись в виду джинсы. - Сколько твои стоят?
            - Восемь долларов.
            - Четвертной забашляю.
Доллар по чёрному курсу стоил трёшку.
            - В следующий раз.
В следующий раз он привёз не джинсы, а невесту. Невеста, как отражение, походила на жену Алсиндора. Серое безмолвие с выщипанными бровями. Казалось, обеих приобрели в магазине уценённых товаров. За свадебным столом нетрезвые гости тактично дождались, когда молодые вышли под свежую июньскую листву подышать воздухом, и дружно исполнили пугачёвский хит. Припев звучал двусмысленно, и в голосах бывших одноклассниц проскальзывали садистские нотки: ... жениться по любви не может ни один, ни один Король!
            - Скажи, - спросил Сава, когда они курили на лестнице, - ты, как честный человек, обещал жениться?
Король иронии не понял, хотя они просидели за одной партой три года.

                ***

  На Короля традиционно клевали страшные. Корнеева! Фамилия вытеснила имя. Подруг у неё не было. Эрудиция, концентрированная целеустремлённость, эгоистичный индивидуализм и комплекс отсутствия элитной родословной: мама - товаровед с неоконченным средним суетилась под  отчимом, крупным городским торгашом. Дом ломился от жратвы и барахла. Корнеева не обнаружила  незамутнённых идеалов в стоячей воде скопидомства. Брезгливость к семейной приземлённости трансформировалась в стремление к полной автономии с непременным служением людям. Она готовилась в столичный медицинский.
         - Может, там вылечат? - ехидничал Медик.
Прыщи и кривые ноги фигура компенсировать не могла. Но! Буратино любил её тайно и относил к высшей расе. Безнадёга… Слон находил её сексапильной, она вожделела Короля. Пик желания пришёлся на день Последнего звонка. Двадцать шестого мая первоклассница потрясла колокольчиком перед шеренгой десятого «б», десятиклассники коллективно сфотографировались, потоптались на крыльце; было пасмурно, временами припускал  дождь, рассыпаясь по лужам и лопаясь мелкими пузырьками. Расставаться не хотелось, но к Королю отправились не все. В каждом классе существует прослойка патологических одиночек - маменькиных сынков и послушных дочек. И мизантропов. Альтернативных набралось человек двадцать. Количество ркацители и закуски разнилось на порядки, потому впоследствии прощание со школой именовалось «Голодовка-попойка» - внятные русские слова припева английской песенки «Boys» Диксона и Фаррелла на первом альбоме The Beatles. Наутро Игоря ждала материнская записка:

1. Починить стулья! (С двух падал Толик).
2. Вымыть всю! посуду.
3. Вымыть пол в комнатах, коридоре, кухне, ванной. Тщательно в уборной! (Там блевали).
4. Вычистить ванну! (Туда блевали).
5. Вынести ведро и другой мусор.
6. Выкинуть все бутылки. (Король, не  дурак, сдал посуды на два пятьдесят две).
7. Пропали рюмки и разбиты два фужера. (Доподлинно известно, что три рюмки бросила с балкона Светка Белова, которую вяло клеил Францыч).
8. Починить электрозажигалку. (Ею пытались открыть консервы).
9. Унести навсегда ружьё!!! (Ружьё – это слишком, всего лишь «воздушка» Толика).
10. Помыть газовую плиту. (Там пытались варить глинтвейн из "Букета Молдавии", за ним сбегали, когда закончилось сухое).

Мама вынужденно прибегла к эпистолярному жанру поутру, перед уходом на работу, поскольку сын с вечера лежал поперёк кровати в застёгнутом на все пуговицы плаще в состоянии комы. Раздевать сыночка мама не стала, женщиной она была суровой, и без мужа сумела воспитать помимо наследника двух его старших сестёр. Мама не знала, что в разгар праздника у младшенького произошло странное помутнение, и он, схватив самый большой  кухонный нож, по неведомой причине убежал в парк.
         - Он испугался, - уверял Медик. - Если бы  народу было поменьше, она бы его раздела. До без трусов.
Корнеева висла на шее Короля битых два часа с намерением оседлать, самец на неё не реагировал. Реакция на ркацители подавила половой инстинкт.
           - Его надо догнать! - воскликнула самка, трепеща ноздрями. - Как бы чего не вышло!
«Может, чего и выйдет», - подумал Слон, увязываясь за ней. Вдвоём они рыскали по скользким безлюдным тропинкам среди мокрых кустов. У Корнеевой поминутно отстёгивались чулки.
           - Отвернись, - говорила она и поднимала юбку.
Вова делал вид, что отворачивается, а сам давил косяка.
           - Это было эротично, - рассказывал он. - Если бы не дождь, я бы её задрал!
Мечтатель! Она его не замечала, она искала Короля. Король в это время уже лежал поперёк кровати в  плаще, застёгнутом на все пуговицы.

                ***

    Корнеева позвонила неожиданно, она приехала на каникулы из своего «меда» и приглашала в гости - Татьянин день, студенческий праздник, давно не виделись...
        -  Часов в семь нормально? С собой ничего не берите! Всё есть.
За окном валил тяжёлый мокрый снег. Короля еле уговорили отправиться к однокласснице, он  поставил условием избавление  от домогательств хозяйки.
        - Зря, - сказал Слон. -  Говорят, медички очень раскованные. В койке.
        - Вот сам и занимайся.
У Корнеевой и, правда, всё было, вплоть до громадного кобеля овчарки и сестры-погодка, которая не мучилась прыщами и вырастила нормальные ноги. Нечто розовое в кудряшках. Она напоминала болонку. Мать и отчим тактично отсутствовали, стол радовал изобилием и вызвал активное слюноотделение у восьмерых гостей. Они были молоды, голодны, а сёстры постарались.
         - Это какой салат?
         - С печенью трески.
         - Офигеть! А этот?
         - С маслинами? Мясной. Тебе какого положить?
         - Обоих по два раза.
         - А мне ветчинки! И буженинки. Я с жирком люблю.
         - Рыбки красной положи!
         - За встречу!
Потом за дружбу, за студентов, а как же! Они после первой сессии - полноправные студенты! Стали рассказывать экзаменационные подробности. Алсиндор с Королём хмуро слушали, прикидывали, сколько осталось до призыва, и допивали бутылку водки. Вино они принципиально не употребляли.
        - Пусть Сава расскажет, как математику сдавал, - предложил Слон, он учился в параллельной группе.
        - Чудом, - сказал Сава. - Повезло.
Высшая математика была первым экзаменом, всех трясло. В аудиторию впускали по пять человек, Сава отправился в первой пятёрке - пан или пропал, второй вариант представлялся более вероятным - с этим предметом Коля не дружил.
         - Теорию кое-как написал, а задачу... То ли решил, то ли нет. Ерунда какая-то получилась...
Пята тонко улыбнулся, он-то продолжал биографию отличника - от золотого жетона к красному диплому.
         - Минут сорок прошло, - продолжал Сава, - никто отвечать не идёт, боятся. Она предложила бонус - первому повысить оценку на балл. Я и пошёл.
        - И что?
        - Удовлетворительно. Три очка!
        - А! -  кивнул Мишель. - Она выполнила обещание.
        - Молодец! - похвалил Гена. - Верно оценил силы и средства и принял правильное тактическое решение.
   - А ты в морге была? -  вдруг брякнул Алсиндор.
  - В анатомичке. Конечно, каждую неделю.
И тут Слон перенёс брачные игры в другое место саванны. Он плюнул на раскованных и сексапильных медичек. Юные десятиклассницы в кудряшках вдруг показались ему значительно милее. Они не посещали моргов.
Францыча посетило минутное просветление, он вспомнил о фотоаппарате и неуверенно принялся налаживать вспышку.
       - Мальчик! – окликнул Медик. – Ты живой или готовый?
       - В душе я волосатый!
Деликатные взрослые появились к концу вечера. Не судите опрометчиво об отличниках советской торговли! Отчим оказался эрудитом.
        - У него лучшая библиотека в городе, - шепнула падчерица. – В его квартире. Он живёт отдельно.
        - Дядя Саша, - представился отчим, выставив на стол пару виски «Сlub 99».
За шесть рублей бутылка! Францыч оживлённо ощутил второе дыхание. На чёрной этикетке золотой прописью уточнялось – скотч. Скотч, произведённый в Венгрии. Вкусового отличия между Будапештом и Глазго не ведал, наверное, и дядя Саша. На его сизом с прожилками носу сидели очки в роговой оправе, глаза за стёклами посмеивались, он и сам добродушно смеялся и принялся проверять интеллект молодёжи.
        - Что читаем?
        - Апдайка, - сказал Пята. – «Кентавр».
        - Непростая вещь, - задумчиво произнёс отчим. – Мифологизм собственного прошлого. Как говорил Томас Манн, мифическое в жизни отдельного человека представляет собой позднюю и зрелую ступень. А в жизни человечества?
        - Самую простую и примитивную, - сказал Сава.
        - Верно! – подтвердил отчим и проглотил рюмку виски. - А вы что читаете?
        - «Сказки дядюшки Римуса», - не без ехидства ответил Сава, его раздражал «экзамен».
        - Чудесная вещь, - примирительно улыбнулся дядя Саша. – Сказки хорошо иллюстрируют характер народов. Какая основная черта братца Кролика?
        - Жулик он, - пробубнил Король.
        - Точно! Но жулик деятельный, потому успешный. Не Емеля или Иван-дурак. Мы тысячу лет сидим, чуда ждём, а американцы создали нацию меньше, чем за двести.
       - Из авантюристов.
       - Да. И беглых преступников. Которые соорудили самую мощную экономику в мире.
       - Может, они и войну выиграли? – не унимался Сава.
       - Вот, то-то и обидно, что не они, - поднялся отчим. -  Приятно было познакомиться.

  … - Чего ты к нему привязался? – спросил Медик по дороге домой. - Ешь-пьёшь за его столом и хамишь. Неплохой дядька.
        - И виски принёс, - похвалил Францыч.
        - Умный, - добавил Пята.
        - Вор-интеллектуал. И не мы его продукты едим, а он – наши.  Спроси у своей матери, сколько она в очереди за молоком стоит? И за всем прочим. Пока он повышает эрудицию.
        - Сава прав, - сказал Гена. - Но Маркс предупреждал, что при социализме сохранится деление на бедных и богатых.
        - Ещё какое деление! Например…
        - Угомонитесь! – предложил Алсиндор. - Ночь на дворе.
И в безлюдных тёмных улицах они услышали тишину, на которую легко опускался невесомый снег.

                Этих снежинок
                смесь.
                Этого снега
                прах.
                Как запоздалая месть
                летнему
                буйству трав.

                ***



                Эпизод второй. Это была моя будущая жена.



       Она училась в параллельном классе, в школьных коридорах не встречалась, это был первый год в незнакомом городе, адаптация и самоутверждение в новом ареале, "первым делом - самолёты".  В совхозе, где двадцать человек днями толклись друг у друга на виду, её я заметил сразу. Нет! Отметил. Узелком носового платка, зарубкой на дереве, галочкой не полях. На будущее.  Девочка была небольшого роста, тогда длинноногие и тощие в повседневной жизни не водились, время вырождения ещё не наступило. Конечно, в любом классе случалась сутулая дылда в очках, которую задолбали комплексы, либо упитанная розовощёкая спортсменка – «Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена!». Кровь с молоком, сопля во всю щёку. Эти  знали только один комплекс. Комплекс ГТО - готов к труду и обороне. Тогдашние девочки были ровненькими, рост их крутился около метра шестидесяти, плюс-минус. У этой был "минус", макушка едва доставала до плеча. Лицо и глаза. Вот! Всю жизнь я влюблялся в лицо и глаза. Глаза с  каре-зелёной искоркой, родинка у левого уголка губ, упрямый высокий лоб, вычерченные брови... Я не был готов к любви, я даже смотрел на неё редко, хотя смотреть больше было не на кого. Чтобы влюбиться, понадобилось полгода. О, у меня был опыт!
 Первая любовь случилась в детском саду. «Какая у вас самая красивая девочка ?» - спрашивала мама. «Наташа Ненашева», - с удовольствием отвечал я. Очаровательная Мальвина с белыми бантами в каштановых волосах, огромные синие глаза.  Летом старшую группу  увезли на дачу. Нескончаемо длинные детские дни. Долгий - долгий месяц  на песчаном зелёном острове посреди широкой реки. Миссисипи, остров Джексона или  «Маленькие дикари»... Конечно, Твена и Сетон-Томпсона я прочитал позже, но они легли на готовую картинку. На далёком берегу стеной стояла тайга. Без родителей было тошно, они приезжали на стареньком катере по воскресеньям, привозили конфеты, а я просился домой. Дома шёл ремонт, из одной комнаты делали две - сестра выходила замуж. Говорили: «Скоро». Говорили: «Потерпи». Я терпел. Терпел из-за девочки с синими глазами, угощал её конфетами, дарил  ромашки и оранжевые «огоньки», она плела венки, надо мной смеялись, я дрался.
В школе я дрался уже из-за другой. Блондинка с голубыми глазами. Бекки Тэтчер. Я мечтал заблудиться с ней в пещере Мак-Дугала. Вместо пещеры мне выпало посидеть с ней за одной партой. Счастливое время! Я тосковал, когда она болела, и боялся, чтобы пустующее место не занял кто-то другой. Рассаживание учеников было прерогативой классной и её пунктиком. Она тасовала учеников по рядам и местам по системе, которая не поддавалась дешифровке. Лотерея! В эту лотерею я выиграл Бекки, к этому времени она успела превратиться в Констанцию Бонасье, и провёл с ней три месяца за одной партой. Три коротких месяца за долгие семь лет...

                ***

Слон и Сава договорились по-джентельменски: ухаживать за Ней вдвоём. Договор им нравился: они чувствовали себя взрослыми, потому что бить друг другу морды не собирались. В строгих рамках здоровой конкуренции запрещалось встречаться с Ней поодиночке. Она  была той самой девочкой, что приглянулась Саве летом. На новогоднем вечере старшеклассников выяснилось, что Слон ведёт хоботом в ту же сторону.
          - Потом сама выберет.
Вариант, при котором  будут отвергнуты оба, не рассматривался как абсурдный. Жила Она далеко, старый дом поблизости снесли, пришлось переехать за тридевять земель, но школу  не сменила. «Адрес! Где найти адрес? В классном журнале. На последней странице, там вся информация о родителях, домашние телефоны... Хорошо бы у неё был телефон! Ага! Тридцатое декабря, школа закрыта. В учительскую не попадёшь! Что-нибудь придумаем».  В учительской дежурила добрая душа - розовощёкая  и улыбчивая Людмила Сергеевна. Свидетельством редкостной доброты служило отсутствие прозвища, её не называли даже «Люсей», хотя она была типичной Люсей, уютной и домашней. За глаза учителей звали по именам или отчествам: химичка Лиля, математичка Савватьевна, Елена по физике...

           - Нормальные тётки, - скажет Слон через три десятка лет.
           - Тётки? Девушки! - поправит Сава. - Посчитай, сколько им было. Двадцать семь-двадцать восемь.
           - Не может быть! Они казались такими старыми...
           - Это мы были маленькими.

Людмила Сергеевна вела немецкий, и Сава ходил в любимчиках. Врали про какое-то комсомольское поручение, весьма срочное... Шито белыми нитками. Учительница улыбнулась и открыла журнал девятого «в». Умница! Её захотелось расцеловать.
На улице мело. В городе гулял северный ветер, по тротуарам в предновогодней суете спешили прохожие. Очередь за ёлками – рубль за метр, «хвост» за шампанским - «две бутылки в руки, больше не отпускаем!» Заиндевелые стёкла троллейбуса с проталинами приложенных ладоней и нацарапанными рожицами, конечная остановка, новые панельные пятиэтажки. «А Иры нет. Она сегодня уехала. На турбазу. До десятого января».

Тоска. Дни тянутся медленно. «Алло! А, привет... В кино? Какое? Неохота. Завтра на лыжах? В Ясную? Я не смогу, родители просили помочь. В другой раз».  «Что ты читаешь? Погода хорошая, погулял бы. Почему не хочется?». Хочется её видеть. Такие длинные и пустые зимние каникулы.

В результате давки на футбольном стадионе "Айброкс парк" в Глазго, Шотландия, погибли 66 человек. (Ассошиэйтед Пресс).

Президент ОАР Анвар Садат и Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорный торжественно открыли Асуанскую плотину, построенную при помощи братского советского народа. (ТАСС).

Прогулки втроём до следующих каникул, какие-то разговоры, попытки быть остроумным и желание остаться вдвоём. С Вовой друг другу мешаем - третий лишний. Но! Уговор дороже денег. Слон его нарушил, когда  почернели сугробы и появились первые лужи, ты рассказала об этом  гораздо позже, он всё-таки приходил к тебе, звал в кино на «Анжелику». Ты не пошла. Ты ждала меня.

Тогда девочки ещё вели дневники.

"...Просто я хочу его. Хочу его видеть всегда с собой, видеть его глаза, его улыбку, слушать его хоть весь век, всё время. Может быть, это только увлечение? Нет, не правда, не хочу верить. Я никак не могу забыть тот вторник. Тот прекраснейший, чудеснейший изо всех дней в этом новом году. Я каталась с ним на катке, с ним, вместе. Было так здорово, хорошо, просто. Даже не верится, что, правда был этот счастливейший день, было это счастье. А потом он подошёл только через неделю и то один раз, да к тому же со Слоном, и потом опять - пустота. Не видела его уже полторы недели - в школе был карантин, и после карантина ещё понедельник целый. Это кошмар, ужас. Я больше не могу, кажется я с ума сойду. А сегодня я увидела его после уроков, уже одетого и опять со Слоном. Я не могла оторваться просто. Боже, ну если ты есть, пошли его завтра ко мне поближе, хотя бы на расстояние десяти шагов, только не дальше!"

       - Может, уже определимся? - спросил Слон.
       - Я не против.
Ситуация тяготила обоих и начинала напоминать фарс. Они стояли перед подъездом.
       - Кто первый?
       - Давай, я, - сказал Слон и отправился наверх, она жила на пятом.
Вернулся он быстро.
       - Нет дома?
Вова покачал головой.
       - Иди! Я - лётчик.
Сава поднимался с бьющимся сердцем и крохотной надеждой, что не пролетит, как товарищ. Она ждала в подъезде, в чёрной шубке, накинутой на короткий халат. Маленькая девочка с родинкой у левого уголка губ.
       - Здравствуй.
       - Здравствуй.
       - Может, завтра встретимся?
       - Мы и так встретимся. В школе.
       - Нет, вечером.
       - А ты будешь один?
       - Да, я теперь всегда буду один.
       - Всегда-всегда?
       - Да.
       - Я могу в семь, после музыкалки.
       - На остановке?
       - На остановке. В семь.
       - Иди, ты простудишься.
Слон ждал и надеялся, очень надеялся, что Савина участь окажется идентичной. Он ничем не показал своего разочарования, он умел сдерживать эмоции. Потом ему это пригодилось на службе. В Комитете Государственной Безопасности. В ЧК.

                ***

   Весна тогда случилась ярко-синяя со слепящими солнечными лужами, гулко ухающим с крыш талым снегом, протоками ручьёв и тёплым ветром; синоптики уверяли, что он пришёл с Балкан. Фракия, Македония, Халкидики... Невозможно было представить, как однажды перед нами откроется белая полоса песка вдоль нереально лазурного эгейского прибоя, а выше по склонам - серебряные оливковые рощи, а ещё выше - тёмный изумруд хвойных холмов. Роскошный изумруд с жёлтыми подпалинами пожара, здесь его потушили накануне, а где-то он ещё тлел - вертолёты мелькали над головой, они тащили на тросах оранжевые шары с солёной водой. Пахло дымом. «Куда мы едем?»  Мы ехали вдоль Кассандры, и чем меньше оставалось пути до заказанного отеля, тем чаще попадались стоянки обугленных автомобилей, выгоревшие дома и чёрные телефонные столбы у дороги. Надо было во всей Греции ткнуться именно в это место, в чудом уцелевший уютный отель, где девушка за стойкой посмотрела на нас даже не удивлённо. В её глазах мы выглядели сумасшедшими. Два дня назад в набегающих сумерках сухая гроза ударила снопом молний в реликтовые сосны на хребте, ветер разбросал верховой огонь с гор до самого лучшего моря на свете. Постояльцы бежали по песку, по воде, с документами и деньгами, завёрнутыми в пластик. В отеле осталось шестеро полупьяных немцев, они и сейчас сидели с кружками у бассейна, одинаково рыжие, веснушчатые и красно-обгоревшие на палящей жаре. Персонал выглядел растерянным. «Ланч? Да-да, конечно. Сейчас что-нибудь приготовим». А потом был пустой белый берег, сине-зелёная волна, опустевшие белые виллы на берегу с окнами, закрытыми решётчатыми ставнями; в этой тишине, безлюдье и белых стенах фасадов неуловимо проступало что-то поздне-хемингуэевское. Давно мне не было так хорошо и спокойно, и когда мы лежали рядом на песке, болтая ни о чём, я жалел, что не попал сюда лет на двадцать раньше, когда ещё можно было попытаться что-то вернуть.

                ... Но кто же, как не мы,
                Любимых превращает,
                В того, кого любить,
                Уже не в силах мы.

И я вспоминал, и вспоминал ту ярко-синюю весну с тёплым балканским ветром. Память грелась у далёких вечеров, когда подмораживало; стыло тёмное небо с точками звёзд, а мы мёрзли на конечной остановке у большого сугроба, уменьшавшегося с каждым днём. Я провожал тебя, и не решался в первый раз  поцеловать, хотя  по ожиданию в искорках глаз читал, что ты этого хочешь, и ... уезжал на последнем троллейбусе...
 
А девочка писала в дневнике…

"Да, прошла вечность - целых пять месяцев, почти полгода. Сейчас случайно открыла дневник и ужаснулась. Господи, прошло только пять месяцев, а, кажется, уже прожила полжизни. Так далеко всё то, о чём я писала. Он мой. И я его. Это моя первая (и очень хочется, чтобы она была последней) любовь. Да, я его люблю. не могу без него жить. Не представляю себя без него. Только вместе, всегда. Этого я хочу."

Мне пришлось драться и из-за неё!
       - Гога! Чё те надо? Вали, пока  в еблище не схлопотал! Понял?
Он не понял. Гога был из числа её однокашников и поклонников. Молчаливый воздыхатель, гля... У него, впрямь, была не физиономия, а еблище! Козья морда! В натуре. Симпатичней она не стала - пришлось выполнить обещание. На первой минуте первого раунда после третьего удара он лёг в угол. Между «толчком» и перегородкой в сортире на втором этаже любимой школы. Другие воздыхатели очередь ко мне не занимали.
На турбазу следующей зимой мы поехали вместе.
               

                ***

Сборная Советского Союза по хоккею с шайбой одержала убедительную победу над сборной Канады в первом матче серии из восьми встреч с лучшими профессиональными хоккеистами НХЛ. Исторический матч на льду нью-йоркского «Мэдисон сквер гарден» завершился со счётом 7:3 в пользу советской дружины. По две шайбы на счету Зимина и Харламова, по одной забили Петров, Михайлов и Якушев. (ТАСС).
               

К концу первого семестра Пята начал портиться. В нём появилась подчёркнутая рафинированность, оттенённая штатовским сленгом. Друзей он стал называть не иначе, как Анатоль и Вольдемар, Николя... Сам охотнее отзывался на Сержа. Щас! С этого момента Пята стал просто Серёнькой.
             - О! Хенри! - приветствовал он Гену, прибывшего в отпуск.
Тот слегка прибалдел от неожиданной утончённости обращения, от Гены пахло мокрой шинелью и сапожной ваксой. Он представил, как смотрелся бы Серж в казарме со своими примочками, рассмеялся, похлопал товарища по плечу и сказал:
            - Серёга! - от "Серёги" Пята скривился. - Будь попроще!
Проще Серж становиться не желал, напротив, манеры становились жеманнее, он стал тщательно следить за собой.
            - Ты видел, как он ходит на военку?
«Военка» - военная кафедра раз в неделю, от забора и до вечера, попытка привить безалаберному существу подобие армейской дисциплины.
               - А с чего начинается дисциплина? Правильно. С единообразия!
Студент обязан носить форменную рубашку с галстуком хаки и короткую стрижку. Дисциплинированный Пята не стригся - он дорожил длинными волосами. Кудри Серёнька тщательно укладывал в высокую прическу при помощи заколок – невидимок. Он тратил около часа на манипуляции перед зеркалом, но зато шесть дней в неделю тряс битловкой. По определению Медика, в нём таяло мужское начало. 
               - Шляхтич!– сказал Гена. – Ще Польска не сгинела?
Пята родился на биваке воинской части, расквартированной в Польше.
               - Кто бы говорил. Китаец!
Гена появился на свет в китайских редутах Советской армии.
Причина изменений была проста - Пята учился в группе, где большинство составляли дети  из очень обеспеченных семей патрициев. Группу собрали из отличников, здесь у Серёньки преимущество  отсутствовало. А семья... Его семья была скромней.

Много-много лет спустя он рассказал про своего деда, сельского священника, претерпевшего мученическую кончину. Дед заживо сгорел в приходском доме. Пьяная деревенская голытьба, науськанная  большевиками. Те люди, которых отец Пётр крестил, венчал, отпевал их родных...
          - Серёжа, они пели "Интернационал!
         - С чего ты взял? Отец мне об этом не говорил.
        - Я  чувствую, я слышу. Эти твари должны были петь. Именно "Интернационал". "Мы свой мы новый мир построим..." А потом главная сука - секретарь партийной ячейки, отчитался в уезде о мерах по борьбе с религией. А твой отец воевал за них.
        -  Да, ему досталось. В Сталинграде, на Курской, в Румынии, Сербии... Он закончил войну в Австрии, в Граце.
Нет, конечно, не за них. Я погорячился. Они воевали, чтобы в этом мире появились мы.
          - На Волховском фронте он чудом не умер с голоду. Только потому, что откопали мёрзлую лошадь.
         - А мой дед от голода умер. В Харькове в тридцать втором. Отец выжил. Он работал на тракторном. Там давали пайки.
У каждого был свой "Архипелаг".

Эти свободно болтали по-английски, одевались по фирме, курили финский «Филипп Моррис», которого в продаже не существовало, и прекрасно разбирались в музыке и живописи.  На окружающий мир они смотрели свысока. «Золотая» молодёжь. Пята стремился в избранное общество.
          - Он разлагается, - говорил Медик.
          - Нет,- не согласился Коля, - человеку свойственна мимикрия. Серёнька приспосабливается к новой среде.
          - Хамелеон? Его надо кончать.
Третьим к Пяте увязался Францыч. Он считал, что тот за своё отвратительное поведение обязан проставиться. Родители ушли в кино, разговору никто не мешал. Уселись за столом и аргументированно высказали претензии. Серёнька умел держать себя в руках, перед лицом фактов ровным и спокойным голосом ошибки признал. Пожали руки.
          - Без обид?
          - Без.
Пята поднялся и направился к серванту. Толик за его спиной показал: «Я же вам говорил!» Пята обернулся, в его руках была чёрная картонная коробка с золотой надписью «Camus».
         - Ну, Серж, - восхитился Медик, - «Камю» мы еще не пили. Где взял?
         - В ГУМе, в гастрономе.
Пята осторожно выудил бутылку, она была почти полной, посмотрел через стекло на включённую  люстру:
         - Цвет солнца.
         - Поэт! – не без нотки подхалимажа произнёс Францыч.
Он находился в готовности номер один и уже раскатал губу. Пята вернулся к серванту за рюмками, там был большой выбор стекла. Когда он поставил тару на стол, Толик губу подобрал.  Ёмкости убивали мизерными размерами.
        - Мы будем пить из этого?
        - Такой коньяк не пьют, - слегка смутился Пята, - его пробуют.
Францыч в полглотка опорожнил посуду, но со второй порцией обломался: бутылка скрылась в коробке, коробка вернулась на место. Медик с Савой переглянулись, им вспомнился тухленький рюкзачок с краковской колбасой. Они не задержались и через полчаса выходили из гастронома с двумя бутылками «Солнцедара». О, «Солнцедар»! Пойло бомжей и студентов с издевательским названием. Сколько народа рвало этой чернильной жидкостью алжирского происхождения с сантиметровым осадком хлопьев на дне!
         - Знаете, что он скажет завтра в институте? - спросил Сава
         - Что провёл прекрасный вечер со старыми друзьями за бутылкой двенадцатилетнего «Камю», - ответил Мишель.
         - Его не исправить, - сказал Толик.
Он оказался прав.

Потом я уяснил - исправить вообще никого нельзя. Воспитание, пока ребёнок умещается поперёк лавки - красивое преувеличение. Но! Основное, что вызрело в нас, посажено родителями. Конечно, selfmade man! Человек, сделавший себя. А фундамент? Фундамент, на котором  он строил, был заложен папой и мамой. И через тридцать лет мы оставались прежними. Хрен, мы менялись!

    Пята оказался домовладельцем. У него обнаружился настоящий дом в получасе ездеца на пригородной электричке.
              - Вернее, половина дома, - покраснев, сказал Серёнька, подходя к калитке.
Большая комната с настоящей русской печью, стол, три кровати - Пятский папаша получил наследство.
              - Располагайтесь! До вечера! Мы с Вовиком на пятичасовой приедем, - и побежал на электричку.
 Серёнька никогда не прогуливал занятия. Даже в субботу.
              - Холодрыга, - сказал Францыч.
              - Надо растопить печь, - сказал Медик.
              - Греться лучше изнутри, - возразил Францыч и полез в рюкзак.
              - Давай его свяжем, - предложил Медик. – Мы на лыжах приехали кататься или пьянствовать?
               - Кататься, - согласился Сава, - на лыжах.
               - Маэстры, одно другому не мешает!
               - Иди за дровами, мальчик, - сказал Медик.
               - Или вали домой, - предложил Сава. – У человека должен быть выбор.
Лыжня, прострелившая дугой через поле, искрилась тёплым солнцем ранней весны, снег притягивал жёстко накрахмаленной белизной голубой свод, и глубокие синие тени притаились в лощинах.
               - Красота! – выдохнул Медик, остановившись. – Здесь ещё зима.
В городе март уже вычернил и подточил сугробы. Они с Савой разделись по пояс и загорали, поджидая Францыча, который сопел в полукилометре сзади.
              - И эта дохлятина выросла в Сибири?
              - Она играла на скрипке. Поехали на гору! – показал Сава палкой.
Берёзовый склон был изрядно крут.
             - Градусов шестьдесят.
             - Я – первый, - сказал Медик.
Францыч лезть наверх отказался и расположился соглядатаем у подножия, в трезвом уме ему удавались верные решения. Медик пропахал задницей наст в пяти метрах до конца спуска -  испугался скорости и сел.
             - Эй! – крикнул Сава сверху. – Смотри, как мастера ездят!
Он покатился вниз, ускоряясь частыми толчками палок. Сесть пониже, ноги согнуть пружиной, голову к коленям… «Называется снижением коэффициента аэродинамического сопротивления. Разве это горка? Фуфло, а не горка!» Наст скользил жёстко и стремительно. Вмёрзшую дугой в лёд  тонкую ветку на медиковой пашне Сава заметил слишком поздно, когда правый носок лыжи уже юркнул в капкан. Потом он летел. «Рыбкой», кубарем, кувырком и другими способами, не имеющими определения в русском языке. Когда Сава отплевался от снега и поднялся, его речь утеряла смысловую нагрузку, особенно, после осмотра сломанной пополам лыжи. За этими лыжами, отличными клееными лыжами «Эстония» он толкался в столичной очереди битый час.
              - Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати, - глубокомысленно заметил Францыч.

Президент США Р. Никсон заявил о прекращении активных боевых действий американских войск на территории Южного Вьетнама и отдал распоряжение о выводе сорока пяти тысяч военнослужащих. (АПН).

На парламентских выборах в Бангладеш победила правящая Народная лига во главе с премьер-министром нынешнего правительства Муджибуром Рахманом. («Последние известия»).

                ***

 В этом ноябре Пяте пришла в голову светлая мысль. Нет, конечно, такие мысли являлись ему  гораздо чаще, но служили они во благо самому мыслителю. Наконец, мысль приобрела общественно - полезные черты. Он написал сценарий.
Строго говоря, любовь к устному творчеству возникла в ягодно-совхозные времена. Не прошло и нескольких дней после приезда в деревню, как полюбившееся уединение пустой комнаты было нарушено. Вернувшись с поля, ребята обнаружили на обжитой территории бестолково-шумную группу прибывших. Около двадцати девчонок с тремя настороженными пацанами-недомерками – «будут бить или нет?» - во главе с учительницей  раскладывали вещи по свободным нарам и занавешивали простынями свой отсек. Девочки, как на подбор, не удались: очкастенькие да невзрачненькие. Они приехали зарабатывать. Из Москвы. Из мидовской школы с дипломатическим уклоном.
          - Савины земляки, - сказал Медик.
          - Отвали! - среди своих Сава не желал быть москвичом.
Москвичей традиционно не любили за столичный гонор и блага, отсутствовавшие на остальной территории страны. Те не жаловали провинциалов, толкавшихся в очередях за дефицитом. Ещё не настали времена «лимиты», Москва сияла чистотой, продавцы улыбкой и корректной вежливостью. «Колбаски? Двести граммов? Нарезать? Для себя или для гостей?» Автономия, анклав, государство в государстве. Всё для блага человека, гля!
У старожилов появились бытовые неудобства. Раньше, если приспичит, достаточно было добраться до открытого окна. И бузуй через подоконник прямо в кусты! Теперь же приходилось по ночной росе тащиться в деревянный сортир. Москвичкам ходить на тёмный двор было страшно, им в качестве мочеприёмника установили цинковое ведро возле двери. На чужой половине! По ночам ребят будила звонкая струя очередной страждущей, гнездившейся в лунном свете над гулкой ёмкостью. На расстоянии двух шагов. Зрелище... не впечатляло. Первым не выдержал Алсиндор:
       - Я чувствую себя обоссатым!
Когда москвички уснули, он с наслаждением забросил ведро в крапиву. Полночи девки в ночных рубашках сомнамбулически мыкались в поисках пропавшей тары.
Прибывшие впахивали по три нормы на рыло, еле доплетались до матрацев и валились с ног.
       - Хрен они у нас поспят!
И в полночь наступало время «радиопередач»! Их организовали Сава с Медиком, лежавшие плечом к плечу. Хрюканьем и лёгким подвыванием имитировался поиск нужной волны. Позывные.
      - Радио «Свобода» из Мюнхена. Вести с полей. В чудовищно антисанитарных условиях вынуждены проживать высланные из столицы школьники. Отсутствие элементарных бытовых удобств, низкокалорийное питание и рабский труд от зари до зари на совхозных наделах - вот забота советских властей о молодом поколении.
Поиск станции. Позывные.
        - «Голос Америки» из Вашингтона. Летняя страда. Валовой сбор клубники в Советском Союзе, благодаря столичным штрейкбрехерам, превзошёл прошлогодний в четыре раза. Послушайте золотую трубу Луи «Сачмо» Армстронга. Спиричуэл «Вниз по реке». Запись сорок шестого года.
Хрюканье, треск. Позывные.
        - Говорит Пекин. Вы слушаете радиостанцию «Алеет Восток». Советские ревизионисты, установившие диктаторский режим, из-за хронической нехватки рабочей силы беззастенчиво используют детский труд. Дети крайне измучены, истощены. Как сообщает наш собственный корреспондент Сунь В Чай Вынь Су Хим не исключена вспышка острокишечных инфекций. Предлагаем вашему вниманию новую песню о Великом Кормчем Председателе Мао «Солнце коммунизма над миром». Исполняет хор имени Великого Кормчего Мао Пекинского дворца пионеров имени Великого Кормчего Мао.
Позывные.
         - Русская служба Би-Би-Си из Лондона. Премьер-министр Великобритании Гарольд Вильсон направил резкую ноту протеста Советскому правительству по поводу бесчеловечного обращения с детьми в сельских резервациях. 
Бой курантов. Гимн.
         - Союз нерушимый республик свободных... - подхватывали Слон, Алсиндор и Пята.
         - Последние известия. С юношеским энтузиазмом и комсомольским задором трудятся будущие дипломаты на полях страны. Они рапортуют Родине, партии и лично Генеральному Секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу о досрочном выполнении принятых обязательств.
Музыкальный номер. Хор мальчиков. «То берёза, то рябина, куст ракиты над рекой. Край родной, навек любимый. Где найти ещё такой?»
Далее шли интервью.
        - Действительно ли, - выпытывал корреспондент у короля Саудовской Аравии, - арабские женщины закрывают лицо, а трусы не носят?
        - Дас ист интерессант!  – отвечал король. – Я есть проверяйт. Йес олл райт!
Великий Вождь маршал товарищ Ким Ир Сен убедительно доказывал, что поедание собачатины не противоречит идеям чучхе и в доказательство приводил рецепт приготовления языка чау-чау. Рецепт был подробным и начинался с убиения животного и разделки тушки.
        - Аккуратно вынимаем кадык…
Приходил черёд музыкальных новостей со звуковыми иллюстрациями, анонс передач на следующий день… Чужая учительница взывала к самосознанию и человечности: «Второй час! Имейте совесть!» Кто б её слушал! Призванная охранять покой иногородних, собственная классная выполнила-таки функции «глушилки».
         - Кому сказано? Спать немедленно!
         - Прекратите шептаться!
Через два дня к Саве в столовой подошли две очкастенькие. Они смущались  и  краснели.
         - Извините, - в высших международных кругах обращались исключительно на «вы», - скажите, пожалуйста, а радиопередач больше не будет?
Лесть ласкала. Только поэтому Коля не спросил, является ли прилюдное мочеиспускание обязательным элементом дипломатического этикета или хамским пренебрежением людьми второго сорта. Он донёс до Медика факт признания. И они возгордились.

Вчера, тридцать первого августа, в штате Айова, США, потерпел катастрофу частный одномоторный самолёт "Сессна 172н". Среди трёх погибших обнаружено тело Роки Марчиано, чемпиона мира в тяжёлом весе среди боксёров-профессионалов в 1947-55 годах. За свою карьеру Марчиано не потерпел не одного поражения в сорока девяти проведённых боях. ("Комсомольская правда").

                ***

  Совхозные бредни до поры осели  на задворках Пятиной памяти, и спустя три года он взялся за перо. «Репка» - образец классического наследия. Это был даже не черновик, а тезисы сценария на тетрадном листе в клеточку. Почерк был мелким и аккуратным. Встретились, как всегда, у Францыча. За балконной дверью над пасмурным кладбищем таял тусклый день. Вова смотрел сверху на покосившиеся кресты за кирпичной стеной.
         - Как ты здесь живёшь? - вздохнул он.  -  Хорошо, хоть хоронить перестали.
Макензи покойников  недолюбливал. С детства. Он родился в шахтёрском посёлке, семья жила в отдельном доме. Вовик, ему было около семи, смотрел через окно на улицу; он болел, и гулять не пускали. Перед домом, напротив окна, остановилась похоронная процессия. Хоронили пожилого врача, известного в посёлке каждому. Вова тоже его хорошо знал, а потому было страшно вдвойне. Гроб стоял в кузове грузовика с опущенными бортами. Взгляд мальчика упёрся в лицо покойника, оно было сине-жёлтым и обрюзгшим. Зрелище было жутким, но одновременно притягательным. Из носа вытекали две тёмные струйки. Вдова, сидевшая в изголовье на табурете, наклонилась над мужем и тщательно вытерла белым платком верхнюю губу. На платке остались коричневатые разводы. Слона чуть не стошнило. С тех пор покойник частенько возникал перед глазами в тёмное время суток, а Вовик держался подальше от траурных мероприятий.
        - Как тебе? - спросил Пята у читавшего Савы.
        - Пока не врубился.
После Маркеса  было трудно врубиться. «Сто лет одиночества». Зачитанную «Иностранку» трёхлетней давности дали на два дня, и Сава не спал почти всю ночь. Он только сумел определить, что Серёнькина проза уступает латиноамериканской.
На следующий день Коля положил на стол «издание второе, исправленное и дополненное». От  экзистенциалистского замысла предыдущего автора осталось название и сюрреалистический финал. Остальное заменил вполне реалистичный разговорный жанр.
               - Вот, - сказал он, - пьеса для магнитофона и домашнего пользования. Международный детектив в трёх действиях с прологом и эпилогом.
По большому счёту - полнейшая белиберда, но белиберда весёлая. Про советского шпиона - идиота, который объегоривает агентов иностранных разведок, включая 007, именно благодаря идиотизму. Попутно он успешно игнорирует соблазнительных проституток разных темпераментов и цветов кожи. Даже негритянку, даже японку...
               - Для мужчины самые удобные женщины - японки, - со знанием дела сказал Сержик.
На него покосились, но промолчали, поглощённые творчеством. Японку звали Сцука Нагайя, её играл Медик, он умел переключаться на фальцет. Пята - Бонда и прочих агентов. Сава читал авторский текст. Толик отвечал за аппаратуру, музыку и звуковые эффекты. А Слон...  Слон со своим замечательным баритоном играл Ивана Захаровича, Ваньку. Дурака - чекиста. Накаркали, накаркали! Через десять лет Макензи взяли в ЧК. «Рада мама, рад и папа: Фрица приняли в гестапо!»

Франция возобновила ядерные испытания на атолле Муруроа. (ТАСС).

   Если бы будущие начальники прослушали запись монолога подчинённого из последующей постановки, то Вова отправился бы на заготовку древесины хвойных пород в Архангельскую губернию. Лет на шесть. За антисоветчину. Сава получил бы писательский гонорар  в виде колонии строгого режима года на три поболе с дальнейшей пятилеткой поселений. Или психушку. Ведь только враг или  психически нездоровый человек может плюнуть в лицо Родины в ответ на материнскую заботу. В ответ на бесплатное образование, бесплатную медицину и вообще счастливую жизнь в самой лучшей стране. Да ещё в год юбилея!
              - Плохо, - сказал Медик, обращаясь к собравшимся. - Мы политически неактивны, а скоро праздник!
Собравшиеся сидели  в кафе - стекляшке «Луч» на  Проспекте. В двухстах метрах ниже по улице находился брат-близнец под названием «Малыш». Забегаловки отличались  друг от друга тем, что в детском кафе вермутом в розлив начинали торговать к вечеру. Питейных заведений в городе не хватало, а приличные отсутствовали как вид. Возле прилавка тянулась тёмная очередь мужиков с морозца. Мужики были молчаливы и озабочены неминуемым возвращением домой. Они брали свои «двести» или «двести пятьдесят с конфеткой» из красных рук толстой тётки  в замусоленной на животе белой куртке, морщась проглатывали содержимое гранёного стакана, вытирали губы, с минуту жевали карамель «Слива» и торопились к семье. За столами гудели тёплые компании, которым спешить было некуда. Надпись – «Распивать принесённые с собой спиртные напитки запрещено!» -  не замечали, приносили - это было много дешевле, и прятали бутылки под столами. Пустую тару, личный доход, забирала в подсобку уборщица. Пахло подгоревшими чебуреками и табачным дымом. Курить тоже запрещалось, но кому охота выходить  наружу в холодный зимний вечер.
             - Новый год - праздник аполитичный, - сказал Серёнька.
             - Петруччио! - сказал Францыч, он недавно наградил Пяту новым прозвищем. - Ты недалёкий человек.
Толя уже был навеселе, Пята тонко улыбнулся и промолчал.
               - Кстати, про Новый год, - перебил Слон. – Как там наше вино? Пробовал?
               - Почти готово, - ответил Толик, но несколько неуверенно.               

… Осенью удался урожай слив. На дачах, в заброшенных садах и даже городских дворах усталые деревья гнули тяжёлые ветви.
           - А не затереть ли нам сливовицы?
Затёрли. В хозяйстве Толиковых родителей нашлась стеклянная бутыль, и через два дня тридцать литров свежевыгнанного сока, укрытые ватным одеялом, забулькали через водный затвор в углу комнаты.
          - К Новому году созреет, - уверенно сказал Слон, он разбирался в сельском хозяйстве.
          - Отлично. Можно ничего не покупать.
Время от времени у Францыча интересовались состоянием продукта, он уверял, что процесс развивается планово. И никому не пришло в голову заглянуть под ватное одеяло до конца декабря.
         - Он попробовал, - констатировал Сава.
         - Этот! проглот! выжрал! всё! – поразился Медик.
Слон вспомнил про жадность, погубившую фраера.
         - Тридцать литров?! - ужаснулся Пята.
         - Почему тридцать? Там ещё литра два осталось, - сказал Францыч.
         - Блевал? – спросил Медик.
         - Маэстро, я блюю только от «Горного дубняка».
         - А так же от «Стрелецкой», «Имбирной» и «Степного аперитива», - разозлился Слон. - Скотина!
         - Ну вот.  Сразу – скотина...  Маэстры, оно просто сбежало.   
         - Рыба-пила. Да и кто теперь не пьёт? - подвёл грустный итог Медик.   
 
    ...  - Страна готовится отметить юбилей, - разъяснил Мишель, наливая всем «Розовое крепкое». - Мы  обязаны внести посильный вклад.
         - Хорошее застолье и народные гуляния. В узком кругу.
         - Само собой. Но Коля должен написать. Что-нибудь соответствующее. Бравурное и оптимистичное.   
         - Напишу, - обещал Сава. – Но сначала займёмся делом.
После опорожненного стакана он пояснил, что поскольку комната Францыча, в которой они торчат почти круглые сутки, превратилась практически в общежитие, то общими же усилиями скотный двор надо привести в порядок.
          - Как?
          - Сделать ремонт. Хватит груши околачивать.         
И сделали! Через неделю высоченный потолок отливал свежей белизной, а на светло-жёлтых стенах появились новые фотографии.
          - Теперь напишешь? – спросил Медик, удовлетворённо оглядывая комнату.
          - Уже, - сказал Сава.
Бравурность пёрла уже из первой фразы: «Пятидесятилетию Союза Советских Социалистических Республик посвящается!» Но название настораживало. «Кривая вывезет!» Содержание состояло из отдельных смысловых кусков и освещало многообразную жизнедеятельность страны.

- Рабинович, вы газеты читаете?
- А как же! Иначе, откуда бы я узнал, что у нас счастливая жизнь?

 К примеру, Петруччио давал интервью в качестве главного врача родильного дома. С вкрадчивыми нотками сексуального маньяка в голосе он рассказывал о сенсации: рождении пятидесяти близнецов к знаменательной дате и о своём скромном участии в процессе.
         - Это ничего, что наши близнецы имеют разных матерей, - причмокивал доктор, - зато отец у них один - многонациональный Советский Союз!
О нерушимой дружбе народов вещал Медик. С кавказским акцентом. Среди нэхороших людей, которых надо рэзать, находились азербайджанец Взад-Заде, армянин Сутрапьян, литовец Нематюгайтис...
               
Указом Президиума Верховного Совета СССР в ознаменование 50 летия образования СССР учреждён орден Дружбы народов для награждения за большие заслуги в укреплении дружбы и братского сотрудничества социалистических наций и народностей, за значительный вклад в экономическое, социально-политическое и культурное развитие Союза ССР и союзных республик. «Известия».               

 Громкоговоритель на тбилисском вокзале:
- Через пять минут с первого пути отправляется поезд Тбилиси - Рига. Поезд следует через Советский Союз.
 
Цветочки! Бенефициантом был Макензи. Свой потенциальный срок он заработал монологом перед пионерами. Это был монолог  последнего человека, видевшего Чапаева. Через прицельную рамку пулемёта «Максим». Монолог был обстоятельным и артистичным.
        - Высокий класс!  Вовику можно идти на радио, - сказал Медик, когда они прослушали готовый продукт и очень нравились себе. - У тебя получится. Скажи: «Говорит и показывает Москва!»  Правда, оптимизма маловато, - обернулся он к Саве.
Ему не дано было узнать, что меньше, чем через двадцать лет, когда мозаика географической карты одной шестой части суши рассыпется поэлементно, название будет восприниматься как вера в светлое будущее. Но... Кривая не вывезла.

    Ещё не ощущалось приближение осени, поздней осени Великой Империи, которую растащат с захолонувшим от нежданной возможности сердцем и дрожащими от жадности руками Мародёры Властных Вершин.
        - Конечно, мародёры, - скажет Сава. – Они берут в одном случае. Если уверены, что останутся безнаказанными.
Ещё не пролистнула История, даже не послюнянив пальца, две слипшиеся страницы с преемниками Многозвёздного Чревовещателя…

Сегодня, не приходя в сознание, приступил к исполнению своих обязанностей Генеральный Секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко.

… и ещё не выудила из тучных южных житниц Сладкоголосого Агрария, который вспахал, удобрил и полил. Для Корявого Мужика. Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Нет, не водку хлестал Мужик, а нефть и кровь. А очухавшись, вытащил из телевизора Новогоднего Джокера – вдруг, откуда ни возьмись, маленький комарик! Преемник хорошо усвоил наставления учителей - последышей вздёрнутого на крановой стреле памятника, и стальной хоботок запустил в колоду, откуда сдают козыри только на одну руку. И Старые Управители с жалкими госдачами, бриллиантами, квартирами на Кутузовском и детьми, устроенными во Внешторге, вознеслись сущими серафимами и херувимами над Новыми. Копытными и хвостатыми.
И те, кто давним декабрьским вечером пил «Розовое крепкое» в стеклянном кафе «Луч», теперь говорили - помнишь? сочинение «Народ и личность в истории»?
          - Боже, что мы писали! 
          - Что человек сам решает свою судьбу.
          - Не решает. Вершит!
          - И почти верили…
          - В шестнадцать-то лет… 
          - Полные дураки!
          - А теперь?
          - Теперь мы умные.
          - Старые.
          - А что мы знаем?
          - Как лечить триппер.
          - И выращивать помидорную рассаду.
          - Отчего приходит бессоница.
          - И отчего за зимой не обязательно приходит весна.
          - Что губы юных принцесс пахнут земляникой.
          - И принцессы становятся лягушками.
          - Даже суками редких пород.
А ещё они знали, что Человеку, который  со сцены звучал гордо, в их стране по-прежнему нет цены.
           - Потому что он ничего не стоит.
           - Мешает.
А ещё они знали, что не в силах помочь своим взрослым детям. Дети слушали, но не слышали, отвечали – «Я разберусь!» и путались, и оступались, и бесконечно толкали в гору камень своих отцов.               
                Любая юность – воровство.
                И в этом – жизни волшебство.
                Ничто в ней не уходит,
                а просто переходит.

И узнали они, что мир рождён совсем не для них, что тогда, давным-давно, они ошибались. Что мир, чудесный и недобрый мир, живёт и будет жить, даже не заметив их. И говорили:
           - Мы в нём ненадолго.         
            
… Магнитофонные записи за это время куда-то пропали.  Главный хранитель Францыч разводил руками.
          - Мон шер, - оправдывался он перед Савой, - я всё перерыл. Наверное, их выкрал Хобот. И уничтожил. Как компромат.
       
          - Сидоров! Это правда, что вы вчера в пьяном виде ругали Советскую власть?
         - Я?! Да на х.. она мне сдалась!







                Байдарка.


     - Я - аутсайдер? – спросил Король.
Он отставал. Остальные переженились раньше.

                Як на Цыпе,
                Як Цидрак на Цыпе Дрыпе,
                Як Цидрак Цидрони
                На Цыпе Дрыпе Лимпомпоне… 

        - Потому что от нас отбился, - ответил Сава. - Сколько тебя не было?
Король недолго тешился с молодой женой. На пятый день после свадьбы он заглянул к Саве. Тот  на скамейке под клёном читал «Советский спорт» и машинально покачивал детскую коляску.
        - Когда мы розы воровали?  Я только с флота вернулся.
        - Неужели три года прошло? Быстро.
        - И роз больше нет… - вздохнул Король.

…Тогда на длинном газоне вдоль улицы Белых Людей великолепием красок и оттенков роскошествовало высаженное с какой-то высокой команды пиршество пышных кустов.
       - Запах! Ты чувствуешь запах? – спросил Игорь, остановившись у цветника.
       - Аромат, - поправил Сава. - У роз аромат.
       - Пусть аромат! И пусть он будет у меня дома! Пойдёшь?
       - Ночью?
       - А женатые по ночам спят? Или…
       - И спят тоже. В час?
       - Рано, ещё люди на улицах. В два. Я стукну по подоконнику.
Квартира Савиной тёщи была на первом этаже.
       - Тёмная одежда, - сказал Коля. - И перчатки. Розы колючие.
       - И ножницы. Большие.
  … - Вы ненормальные. Или дети. Оба, - сказала жена, когда Сава, услышав условный стук, полез на подоконник. – Сколько вам лет?
       - Двадцать один годик, - ответил муж, спрыгивая в палисадник. – Окно не закрывай!
Тёмная улица влекла к тёмным делам.
       - Мне красные нравятся, - тихо сказал Король, опускаясь на корточки перед кустом.
       - Бутоны не режь – пусть цветут.
Лязгнули ножницы.
       - Это ктой-то там лази-ить? – взвизгнул бабий голос сверху.
       - Это я, Симочка, - буркнул Король.
Симочка была героиней дебильной вереницы школьных анекдотов.

       - Это ктой-то там в коридоре пердит?!
       - Это я! Симочка.
       - Ну, какай, дочка! Какай!

      - Вот щас милицию вызову! – закричала та же баба с балкона четвёртого этажа.
      - Чего орёшь? – спросили с другого.
      - Ворують! Цветы ворують! Звони по телефону!
      - Надо сматываться! – сказал Король. – Ещё ментов накличут!
Он был прав – эта улица патрулировалась тщательно. И они смотались.
      - Сколько успел? – спросил Сава за углом.
      - Пять штук.
      - У меня – четыре. Как покойнику.
      - Возьми мои, Ирке подаришь.
Они присели на скамейку и закурили.
      - Она была права, - сказал Сава. – Действительно, сколько нам лет? Мы же не дети. Надо действовать изящней.
      - Как?
      - Просто. Два чёрных халата и ведро.
Следующим ясным днём двое молодых рабочих паркового хозяйства неторопливо расхаживали меж розовых кустов, придирчиво выбирая лучшие экземпляры, любуясь и советуясь. Мимо шли люди и не обращали на них ни малейшего внимания.
       - Вот! – послышался с балкона знакомый голос. – Явились – не запылились. Наконец-то! Я тута за них ночи не сплю. Охранять наняласи!
        - Благодарю за службу, товарищ! – крикнул Сава.
И они неспешно удалились с огромными букетами в вёдрах.

   - Это ктой-то на кухне посудой гремит?
   - Это я, Симочка!
   - Ты бы и рыбу заодно пожарила!
   - А рыба – вся!
   - Ну и жарь всю!

 … - Как мальчик? – заглянул в коляску Король. - По ночам спать даёт?
      - Мальчик  золотой, никаких проблем.

                Вот у них родились дети.
                У Яка и Цыпы родился Шах.
                У Як Цидрака и Цыпы Дрыпы
                Родился Шах Шахман…

"Мальчик золотой. Всё будет в порядке", - это были первые слова моей мамы, когда я позвонил ей наутро после твоей первой ночи, проведённой дома.  Нет, первым был вопрос:"Как он спал?" Ты спал без просыпу. Из кроватки не доносилось не звука. Мы проснулись, в комнате было уже светло, а в декабре светает поздно, я испугался и попросил твою маму посмотреть. Мне чудилось, что ты не дышишь."Он спит". Ты проспал десять часов подряд и был мокрый по уши. Чтобы тебя покормить, пришлось будить. И так всегда. Дети наших друзей орали часами, а ты был молчуном. Когда санитарка сунула мне в руки невесомый свёрток из одеяла, перевязанного голубой лентой, ноги затряслись, и я еле донёс тебя до машины. На улице сияло редкое зимнее солнце. Дома на нашей широкой кровати тебя распеленали. Лягушонок. Маугли. "Человеческий детёныш", - сказал мой папа. Дед был рад продолжателю рода, он успеет стать тебе другом. Человеческий детёныш был в фиолетовых пятнах кастеляни и молча смотрел на меня синими глазами. Та зима выдалась суровой, морозы переваливали за тридцать, на оконном стекле вырос толстый слой изморози, из заклеенных щелей рассохшихся рам дуло. Я очень боялся, что ты заболеешь... Я всегда за тебя боялся, по собственному опыту зная, какие неприятности случаются с мальчишками. Ты горел в костре, на тебя падала чугунная изгородь, ты валился с дерева и ломал ногу, металлическая труба летела тебе в голову и попадала между глазом и виском. В травматологии мы стали постоянными посетителями. Но ты плакал редко. С пелёнок ты был мужчиной.

          - Как жена? – поинтересовался Сава из вежливости.
          - Нормально.
Не слышалось в голосе Короля возбуждённой нотки новобрачного, и виновата в том была не природная угрюмость: он редко улыбался, а лицом и прямыми длинными волосами в доармейский период сильно смахивал на портрет Гоголя. Сава расспрашивать не стал, он всегда считал, что, если человек захочет, то расскажет сам. Рассказывать Игорь не захотел, он хотел развеяться.
            - Может, махнём на природу. На недельку. На наше место.
Сава удивился, что время активного спаривания молодых столь быстротечно, но виду не подал, ответил, что не прочь, если отпустят на работе, а уж Ирка возражать не станет.
           - Кстати, вчера приехал Слон. В отпуск.
Слон не попал на королевскую свадьбу по причине уважительной: после института отдавал офицерский долг Родине на северном космодроме.
           - Пойдём на байдарке, - сказал Сава.
Король пожал плечами, похоже, он был согласен и на фанерный аэроплан, лишь бы оказаться подальше от брачного ложа. Он только спросил, откуда байдарка появилась.

        Лодка досталась от двоюродного брата и обошлась мне в символические семьдесят пять рублей, хотя брату очень нужны были деньги. Он собирался покупать "Жигули". Брат был старше на восемнадцать лет. Все мои братья и сестры родились гораздо раньше меня. Поскрёбыш! С родной сестрой меня разделяли пятнадцать и война. Брат войну помнил. Двадцать второго июня он видел в окно собравшихся военных у клуба Академии. Мальчик удивлялся, почему они не дерутся. После эвакуации из Куйбышева семья возвращалась в Москву долгий месяц на самоходной барже. Капитан, как заклинатель змей, бубнил присказку:"Чего я не люблю, так это Советскую власть!" Может, поэтому брат не стал коммунистом?
Байдарка была трёхместной, почти пятиметровой, а умело сшитый парус, мачта, шверты... Она убиралось в два увесистых  брезентовых мешка со шнуровкой. Класс! Алая надпись на носу – «Пронеси, Господи!»  - гарантировала безопасность. Как корабль назовёшь...
 Так он и плыл с тяжёлой поклажей, оставаясь невредимым. Сколько коряг мы поймали днищем! Их было чересчур много на Пре, извилистой речушке с истоком в болотистых озёрах возле маленького городка с игрушечным названием Спас-Клепики. Красноватая вода торфяников, мелкие песчаные перекаты, глухой рязанский лес с обеих сторон и почти полное безлюдье. Прощёлкать корягу от топляка было легко, когда по реке шла  рябь и танцевали солнечные блики. Слон, его место находилось на носу, замечал её слишком поздно, успевал только охнуть. Замерев, ждали, как толстый сук ощутимо проходит по всей длине толстой резины днища. Пронесло, Господи!
         - Смотри внимательней!
Исключительно вежливая лексика. Другие выражения не использовались: с нами была дама. Моя жена. Две недели мы спокойно обходились без мата и хотели обойтись без курева.
         - Давай, бросим, - перед отъездом предложил Вовик. - Природа, свежий воздух.
Я, дурак, согласился. Но! Детям города воздух показался чересчур свежим.
        - Как здесь курцовка замечательно идёт! - говорил Слон. - Дай папироску.
Две пачки "Беломора" закончились на второй день. Начались мучения. Деревни по берегам отсутствовали, люди жили за десяток километров за лесом, где начинались поля. Редкие туристы и случайные рыбаки представляли охотничий интерес.
       - Закурить не найдётся?
       - А парочку можно?
       - А три? - продление агонии.
Июль лежал солнечными пятнами на песчаных прогалинах заросших берегов с запахом хвои, дробился криками птиц над медленной водой. По ночам ухал филин, кричала выпь, в подёрнутой туманом реке переваливалась крупная рыба, и белая луна поднималась над чёрной кромкой деревьев.

Сегодня в 19 часов 12 минут по московскому времени на околоземной орбите состоялась стыковка космических кораблей "Союз - 19 " и "Аполлон". (Радио "Маяк").

Мы смотрели в ночное небо, пытаясь отыскать яркую плывущую точку.

         - Сколько вы ходили? - спросил Король.
«Настоящий моряк! Он не сказал – «плавали». Надо назвать его «чифом», ему будет приятно».
         - Две недели.
         - А жратвы хватило?
         - О, это разговор отдельный, чиф.

Быстро закончился хлеб.  Много его не возьмёшь, на воде он быстро плесневеет. К хлебу нас приучили относиться бережно, с трепетом. Его остатки никогда не выбрасывали, родители и учителя говорили о блокаде Ленинграда, о ста двадцати пяти граммах в день... Но в уме держали свой собственный голод, о котором долго молчали. У отца всегда был запас сухарей -  Джек Лондон, «Жажда жизни». Тёща незадолго до смерти рассказала о младших детях в семье - они умерли на заре второй пятилетки в полуторе сотен вёрст от столицы необъятной и могучей страны. От голода.
 Дневную стоянку и деревню по карте разделяли километров восемь. Вовик остался на хозяйстве.
         - Не забудь папиросы! Грибцов посмотрите!
Грибов не было. Дни стояли погожие, сухой лес ждал дождей. Три года назад неподалёку от этих мест в сторону Солотчи горели великолепные сосновые леса, от которых остались чёрные скелеты стволов. Огонь крался под землёй в пластах торфа, чтобы заполыхать в новом неожиданном месте. Дым висел в городах за двести километров от пожарищ.  Теперь в небе частенько тарахтел  «кукурузник»  лесной охраны. Огня здесь боялись.
Мы шли долгой лесной дорогой, о чём-то говорили, тогда нам было, что сказать. Тогда мы даже могли спорить, не обижая друг друга и не думая, как бы сделать это больнее. Ты боялась змей, их тут хватало, я говорил, что днём змеи спят. «Ты точно знаешь?» Через зелёное стелющееся волнами поле вошли в деревню. Добротно рубленые с разноцветными резными наличниками дома стояли вдоль широкой улицы. Нам улыбались и кивали незнакомые люди. С нами здоровались сидящие на скамейках бабушки в чистых белых платочках и узловатыми загорелыми кистями рук, сложенных на коленях. Даже собаки, без привязи лежавшие в тени заборов, молча поднимались и вежливо мотали длинными хвостами.
          - Смотри, они тоже улыбаются.
Собаки походили на очень крупных легавых и казались одинаковыми - гладкошёрстные, бело-коричневой пятнистой масти, лобастые и с длинными висячими ушами. 
В магазине хлеба не было.
         - Пекари бастуют.
Какие, к лешему, забастовки в солнцестояние развитого социализма! Но деревня жила по своим правилам.
         - Неудобья им дали. Под покос, - пояснила продавщица. - Да вы сходите до пекарни, может, у них чего найдётся.
Пекарю, полной женщине средних лет, мы объяснили, что без хлеба шестьдесят  километров до Брыкина Бора, ближайшего населённого пункта на берегу, не протянем. Женщина долго не раздумывала.
        - У нас два замеса есть. К вечеру испечём. Только вам.
Мы переглянулись. Возвращаться ночью через лес? Фонаря не было. И змеи. Они проснутся! Женщина  поняла. По-матерински.
        - Где вы остановились? Ага, понятно. Утром  косцы на тот берег поедут, с ними передам.
        - У нас палатка оранжевая.
        -  Да не волнуйтесь, ребята! Привезут.
В половине шестого нас разбудил сигнал грузовика, и водитель выдал четыре больших полутора килограммовых буханки:
       - С приятным аппетитом!
Хлеб был сыроватым  и  шоколадно-коричневым, почти чёрным, он пластилином лип к лезвию. Но плесенью не покрывался.

        - Я три недели не видел хлеба. Когда с Цейлона шли, - сказал Король. - Одни галеты. С сухим вином.
        - А разве на борту можно?
        - Положено. В тропиках. Для поддержания солевого баланса. Ты не представляешь, какая там жара. Штиль, солнце, небо почти белое. Палуба, как сковородка, в каюте под сорок. Духотища адская. А ты в спекуляции уличаешь…
        - Ага! – Сава не желал прощать отсутствие джинсов. - Я везу мохер, кримплен - ведь зарплата с гулькин хрен! Не обращай внимания, я любя.
        - Ладно, давай краба. Что дальше было?
 
Курцовки хватило ровно до Брыкина Бора.
       - Кто такой Брыка? - всё время пытал Вовик.
Деревня  в вековых соснах оказалась большой, здесь даже находилась турбаза. Цивилизация! Молоко, молодая картошка... В сельпо закупили «Лайнер» по двадцать две копейки. На зеленоватой пачке разрывал облака Ил-18. Табак тоже был зеленоватым и влажным, он зацвёл и шибал в голову; мы подозревали, что в папиросах самообразовался неизвестный наркотик. До устья, а речушка впадала в Оку, пролетели в полдня. 

Островное государство Сан-Томе и Принсипи, расположенное в Атлантическом океане у западного побережья Африки, провозгласило свою независимость от Португалии. (Радио "Маяк").

В десяти километрах ниже находился конечный пункт - пристань с названием Кочемары. Название беспокоило Вовика.
       - Кто это такие? Кочемары...
Там мы собирались погрузиться на "Ракету" до Рязани, потом на автобус и ... на хаус! Спешить было некуда, мы раскинулись на окском берегу на три дня: купаться, загорать, ловить рыбу, тыкаясь в устье оставленной речки, где ходили крупные язи. Мы уничтожали остатки припасов – не тащить же назад, читали вслух единственную тонкую книжку в бумажном переплёте, которую захватил Слон - К.Паустовский. "Мещерская сторона". Мы прощались с Мещерской стороной. Остатки продуктов, чтобы не тащить назад, активно доедали. Супы, макароны, рис, картошка, тушёнка, пойманная рыба  планомерно уничтожались.

Генеральный Секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев принял в Кремле экипажи космических кораблей "Союз 19" и "Аполлон", успешно завершивших программу совместного космического полёта. (Радио "Маяк").

Когда мы тронулись к пристани, ерунда, час пути!  из еды оставалось:
  - масло подсолнечное нерафинированное "Солнышко" , 250 граммов;
  - мука блинная сорт первый, 200 граммов;
  - чай грузинский "Экстра", одна пачка, 50 граммов;
Да, была ещё бутылка водки в качестве профилактического средства на случай простуды. Она вернулась нераспечатанной.
Ока в этих местах уже набрала силу, вольно раздвинулась и стала по-настоящему судоходной. Шли теплоходы, буксиры толкали тягучие сцепки барж с песком и лесом. Река изобиловала поворотами, и бакены фарватера - красный и белый, гуляли от берега к берегу. С утра греблось легко, лопасти вёсел весело блестели мокрым солнцем. Дорога домой! На песке под мелким ивняком два жилистых дублёно-загорелых старика в чёрных трусах по колено потрошили крупную щуку. На бечёвке меж шестов уже вялилось полтора десятка солидных туш.
                - Здравствуйте! До пристани далеко?
                - Здравствуйте -  здравствуйте! А вашей лодке пристань требуется?
                - Нам на "Ракету".
                - Аж до Лашмы? Вёрст семьдесят будет.
                - Нам Кочемары.
                - Там "Ракета" не останавливается.
                - Как так?
                - Очень просто. Лет пять уже. И дебаркадер убрали. А вы откуда?
                - С Пры.
                - Так вы, ребята, маху дали!  Надо было вверх идти. Там до пристани совсем чуток, километра три.
Пролёт! Куда теперь? Победили цифры – арифметически вверх по течению путь был в разы короче. Но гораздо трудней. На пару километров истратили почти час. Появилось лёгкое чувство голода.
               - Давай, на бечеве!
Байдарка собакой пошла на длинной верёвке, ноги вязли в тяжёлом песке. Вскоре выдохлись.
              - Так мы до ночи не дойдём!
              - Что ты предлагаешь? - спросил Вовик.
Посередине реки шла самоходная баржа, упираясь в длинную платформу с тупым обрубленным носом. На грузовых палубах высились  пирамиды песка.
            - Попутка!
            - Не возьмут.
            - Попробуем.
Мы выгребли на середину, баржа приближалась и вблизи становилась всё более громоздкой. Я свистнул как можно громче, чтобы перекрыть шум дизеля; из рубки выглянул человек и  приглашающе махнул рукой. Ага, кто был прав! Мы подошли почти вплотную к низкому  свежеокрашенному серому борту, по его кромке  уже бежал матрос. Вовик бросил носовой конец, матрос ловко зачалил его на кнехты и помог подняться. Я оглянулся на байдарку, та прижалась к стальной обшивке и послушно резала волну. В рубку вёл полутёмный узкий трап, она оказалась на удивление высоко. Капитан был постарше лет на пятнадцать, субтилен и приветлив. Форма и фуражка отсутствовали, одет он был по-домашнему: в футболке, спортивных брюках и тапочках, и оттого казался расхлябанным. Здесь всё было по-домашнему - на камбузе кашеварила жена, в каюте спал ребёнок, а матрос, он же электрик и такелажник,  приходился шурином. Где-то в утробе машинного отделения находился родственник-моторист.  Семейный подряд! В рубке было просторно и светло. Круговой обзор. Капитан выслушал нас и удивился, что вскоре мы собираемся  покинуть судно.
             - Оставайтесь. Пошли с нами до Москвы! - убеждал он. Капитану было скучно, хотелось толики разнообразия в монотонности бытия.  - Через сутки в Химках встанем.
"Надо соглашаться," - советовал внутренний голос, тогда ангела-хранителя называли именно так.  Сколько раз я убеждался, что первое решение самое правильное.
            - Неудобно, - сказала ты, - не надо людей стеснять.
            - Сутки - долго! - сказал Вовик. - Мы к вечеру уже дома будем.
            - Мы ночью стерлядку поймали, - соблазнял капитан. -  Из стерлядки уха  - другим не чета.
После этих слов чувство голода приняло непреходящую форму.

           - И вы не остались? - удивился Король
           - Я не смог их убедить. Говорил, что нельзя обижать человека. Тот предлагал от чистого сердца.
          - Ты их убеждал? Ты не был главным?
          - У нас не было главного. Полная демократия.
          - Так нельзя! - убеждённо сказал Король. - Если нет единоначалия, начинается бардак.
          - Любое приключение - результат плохой организации.
          - Ты сам до этого дошёл?
          - Нет, Амундсен.
 
Я рисовал заманчивые картины путешествия  до Коломны, потом по каналу и шлюзам; говорил, что  возможности попробовать такую уху больше не представится, что никого стеснять мы не будем, а ляжем на палубе - ночи тёплые. Было достаточно, чтобы ты согласилась, Вова остался бы в меньшинстве. "Да убоится жена мужа своего!" Но! Ты всегда становилась на сторону моих оппонентов, одни и те же слова в моих и чужих устах приводили к  противоположным результатам. Позже я научился этим пользоваться или вообще плевал на твоё мнение, а тогда... Тогда я удивлялся...  и обижался.
Капитан пожал плечами - насильно мил не будешь. Попросили воды.
             - Сейчас квасу принесу, - капитан был рад, что может угостить, - домашнего. Из холодильника.
Он захлопал шлёпанцами по ступенькам. Позже я пожалел,что не попросил какой-нибудь еды.

            - И в рубке больше никого? - спросил Король.
            - Нет, мы одни.
            - Кто же на штурвале?
            - Пусто. Там и штурвала, как такового, не было. Какие - то рукоятки, лимбы с делениями.
            - Он не имел права покидать мостик! Нарушение должностной инструкции. Это опасно!

О да, мой добрый друг! Мы медленно парили в прозрачной рубке над широкой рекой, горизонт был далёким и чистым, к нему тянулись пойменные луга, они перетекали в  поля, перелески, через открытые окна влетал тёплый ветер, он перебирал выцветшую прядку короткой стрижки у твоего виска. Я смотрел на тебя, ты была юной, загорелой и красивой. Жизнь прекрасна! Я перевёл взгляд на нос, до него было добрых двести метров. Нос чётко держал курс, выставленный капитаном. Баржа  находилась в конце длинной прямой, за которой следовал крутой левый поворот, фарватер вплотную подходил к берегу, чтобы тотчас повернуть направо. Капитан не возвращался. Вовик посмотрел на меня. Я пожал плечами.
           - Где его носит?
           - В гальюне сидит!
           - Может сами? Ничего сложного. Видишь, рукоять, градусы... Поворачиваешь сюда - уйдем влево.
          - Вы, что! С ума сошли! Не трогайте ничего, - беспокоилась ты.
Капитана не было. Мы проклинали пресловутый квас. Судно теряло фарватер!  Но права, формального права, менять курс  у нас не было.

           - Наверное, детский лепет после Индийского океана?
           - Нет, - серьёзно сказал Король, - река штука коварная.
Да, он знал, он родился на Волге.

           - Вот и квасок! - радостно доложил капитан и мельком оценил судовую обстановку. Потом,  в течение десяти минут, он не произнёс ни слова. Пропала кажущаяся расхлябанность, глаза стали цепкими, а движения скупыми и точными. Поздно! Мы видели по штоку сигнального огня на носу, что передняя платформа слишком далеко перевалилась влево. Махина длиной с четверть ширины русла и парой сотен тонн груза неминуемо пилила в берег. Капитан переложил руль, и нос нехотя пополз вправо, следуя изгибу реки. Стоял скрип и скрежет сочленений. Первая платформа образовала со второй почти прямой угол, но вписалась в поворот! Однако инерция  продолжала толкать вторую по прямой. Ещё немного и металл суставов начнёт лопаться по сварным швам! Капитан убавил обороты и взял круче. Он победил инерцию, прямой угол стремительно превращался в острый - обе баржи вытягивались в прямую. Капитан оставил руль, пошёл к кормовому окну и откинул до упора плексигласовую фрамугу. Он высунулся наружу. За кормой шла плотная дуга белой пены, а левый борт стремительно летел к берегу, описывая окружность. Мысленная окружность явственно желала пересечься с натуральной прямой береговой линии. Цвет пены изменился, мощный винт гнал со дна ил и песок. Капитан был спокоен, глазомер не подвёл. Туша разминулась с берегом на смешные три метра.
       - Есть такая партия! -  по-ленински воскликнул капитан, хлопнул ладонями по ляжкам и снова превратился в домашнего мужичка в шлёпанцах.

  ... - Представляешь, если бы он задержался. Хотя бы на минуту. Что бы произошло? - спросила ты.
       - Карабь сэл на мэл, -  сказал я.
Так говорил старый грек в Ялте. Мы сидели на косогоре над причалом. Стояла звёздная ночь, горел костёр, в траве шныряли полёвки. Мы попали в мышиное царство.  Из остатков муки  ты поджарила три пресных блина, в потёмках я бухнул в котелок всю пачку чая. На "Ракету" мы не попали. Обе, пролетевшие в сторону Рязани, и не собирались останавливаться.
                - На расписание не глядите. Они отдыхающих по пансионатам развозят. Смена как раз. Одних туда, других обратно, - равнодушно сказал дед, смотритель  пристани.
Населённого пункта поблизости не было, он жил с бабкой тут же на дебаркадере и явно не жаловал туристов. Туристы выпивали, горланили до первых петухов похабные городские песни и  мусорили.
               - И долго возить будут?
               - Дня два, может, три.
               - И не причалят?
               - Только, ежели сходить кому...
Приплыли! До меня донёсся призрачный запах стерляжьей ухи. Ночью под полом палатки сновали мыши, я накрывал их ладонью, они жалобно пищали. С рассветом мы допили горький чай цвета дёгтя и в смутной надежде  переместились на дебаркадер. Со всем внушительным барахлом: тюки с лодкой, три рюкзака, палатка... Хмурая бабка торкала по углам деревянного настила метлой, дед скептически кивнул на наше "доброе утро". История повторилась. С интервалом в час отдохнувшие отпускники на подводных крыльях пробороздили мимо.
               - А если в другую сторону?
               - До Касимова?
Это было на сто километров дальше. От дома.
               - Там железная дорога, до Москвы доберёмся.
               - А денег хватит?
               - Должно.
У меня была заначка. Перед отъездом мама, как я ни отказывался, дала мне "десятку".
               - Спрячь, и никому не говори.
               - Даже жене? - мне нравилось называть тебя женой и чувствовать себя взрослым.
               - Даже ей. Пригодится на чёрный день.
Таинственный "чёрный день" принимал осязаемые очертания. К полудню голод сделался естественной составляющей существования. Его сбивали папиросы, но они таяли.  Деревня, как выяснилось, находилась в пяти километрах, к ней вела по склону укатанная колея, но за едой мы не пошли - боялись упустить шанс.

      -  А рыбу не ловили? - спросил  Король.
      -  Не те снасти. В Оке рыба крупная, там спиннинг нужен. Местные донки ставят.

Весело летели вверх и вниз по течению празднично-белые суда. Мимо! Это был не наш праздник. Уже было безразлично, в какую сторону двигаться, лишь бы убраться из этого странного места, где за сутки, кроме старика со старухой, не появилось ни одного человека.
             - Они колдуны, - говорил . -  Пристань - мираж. Бабка наворожила.
             - Точно! - поддакивал Вовик. - Заметили, старуха  глаза отводит? Первый признак. Ведьма!
             - А метёлкой махала и заклинания нашёптывала? Чтобы мы здесь сгинули.
             - Дурак! Что ты говоришь! - пугалась ты.
Это я-то дурак? Гоголя читать надо! Деда мы не беспокоили, и, может, поэтому он сжалился. Он появился на причале с мегафоном и посмотрел на часы.
             - Сейчас последняя пойдет. До Касимова. Останавливать?
Ещё как останавливать! "Ракета" уже выглянула из-за поворота. Дед неожиданно сочным голосом проорал в "матюгальник". Чудо! Чары колдовского места рассыпались, судно легло на брюхо.
             - Пассажиров возьмите! - заорал дед.
             - А-аа... - послышалось с середины реки. - Я подумал, случилось чего.
Через пять минут мы стремительно удалялись от пристани и от дома. Я вспомнил давешнего капитана, который уже ошвартовался в грузовом порту Химок, но ничего не сказал, а мысленно пересчитывал остатки денег - билеты на  речной транспорт подорожали и влетели в копеечку. Рядом со мной сидела сухонькая нарядная старушка с многочисленными сумками.
           - К дочке еду. В город. День рожденье у ей завтра. Сам не поехал, за скотиной-то ходить некому. Кур ей везу, сала. Пирожков напекла, попробуй сынок, не стесняйся.
Я не стеснялся, после пресного блина шли вторые сутки. Из чистого узелка мне достался один с яйцом, другой с печёнкой..
           - Бери, бери ещё! Они хороши, пока свежие.
Два пирожка  я отнёс Володе и тебе.
           - Попрошайничал? Как не стыдно! - сказала ты вместо благодарности.
           - Не стыдно. Я ж не голый.
В Касимовском вокзальном буфете, пока ты ждала на улице у вещей, мы спёрли два куска хека жареного и хлеба. Пачку "Прибоя" за двенадцать копеек пришлось купить. Из-за заборов свисали яблоки.
         - Белый налив, - сказал Вовик,  надкусывая, - созрел.

         - Что, совсем на подсосе?
         - Практически.

Поезда в Москву из Касимова не ходили. Шли они в стороне, по Казанской железной дороге, куда вела узкоколейка. Четыре вагончика и карликовый тепловоз. Уже за полночь мы оказались под одиноким фонарём на перроне полустанка в ожидании пассажирского из Новосибирска. Благословенный мамин червонец! Его хватило на три билета с надписью "без места" в общий вагон. Злая и сонная проводница неприязненно оглядела багаж. Свободными местами в вагоне не пахло. Пахло соотечественниками. Духота накалённого за  летний день поезда смешивалась с едким амбре туалетов. Мы устали, изрядно устали, и на  мелочи было плевать. Вовик умостил лодочные мешки между лавками, улёгся на них, в ногах спящих людей, и моментально вырубился. Утро застало его в обнимку с заскорузлой старушечьей ступнёй. Ступня временами шевелила пальцами с жёлтыми ногтями птеродактиля. Мы скоротали ночь, сидя на рюкзаках. На Комсомольской площади было по утреннему пустынно и гулко, по ней клином в радуге брызг шли поливальные машины. "Дорогая моя столица!" С Казанского перебрались на свою платформу. Москва - Каланчёвская.

          - Это, считай, дома. Три часа на электричке, - Король был искренне рад благополучному финалу.
          - В кармане двадцать копеек.
          - Без билета!

Ты сказала то же самое. Исключительная правильность всегда сочеталась в тебе с детским авантюризмом.
        - Нет, - сказал Володя, - мы завязали.
        - Да, - сказал я, - мы завязали ездить без билетов.
Открылось метро, и я отправился на "Динамо". В вагоне на меня косились: щетина, мятая одежда, рваные кеды. Мне казалось, что от меня несёт сортиром дальнего следования. В половине седьмого я звонил в дверь квартиры, куда меня когда-то привезли из роддома.  "Голод не тётка!" Дверь открыла тётя Ира, она уже готовила завтрак, на кухне пахло чем-то сдобным. Остальные спали.
      - Дайте шесть рублей  на дорогу - мама отдаст  - и поесть с собой.
      - Может, ты помоешься, пока ванная свободна?
      - Некогда! Меня ждут.
      - Хоть яичницу съешь!
      - Не могу, электричка уйдёт!
И я исчез с деньгами, половиной тёплого яблочного пая и бутылкой молока. Конечно, я сказал        "спасибо". Меня хорошо воспитали.

Безусловно, они сходили на байдарке. Втроём. Король на стоянках рвался на турбазы снимать девочек. Сава со Слоном удивлялись.
      - Во вкус вошёл.
      - Наоборот. Не даёт.
      - А зачем женился?
      - Спроси!
Спрашивать не стали. Они сидели у костра, пили тёмное «Мартовское» и стучали таранкой по бревну. С пивом редкостно повезло, и на радостях взяли ящик. Таранку позаимствовали на ходу. Она вялилась в открытых иллюминаторах колёсного теплохода «Леонид Собинов», превращённого в поставленный на вечный якорь дом отдыха. Рыба гирляндами висела у самой воды, только протяни руку.
      - Не заметят! Её здесь навалом.
Отдыхающие развлекались на верхней палубе под «колокольчик» трансляции:
               
                ... Одна снежинка ещё не снег, ещё не снег,
                Одна дождинка ещё не дождь...

А  над рекой опять строились летящие крепости облаков...
По вечерам они долго разговаривали у костра. Король говорил, что сто лет не видел Генку, спрашивал, как тому служится в  Иркутске.
           - Праздник жизни. Плейбой.
           - А где Буратино?
 … Буратино осуществил папашкину мечту и засел на радиолокационной станции в белорусских болотах. Его специальность в ракетных войсках, как доложил Гена, обозначалась малоприятным термином «гондонщик». Метеозонды, которые он запускал, отличались от баковских резино-технических изделий только размерами. Минувшей зимой Буратино наведался в отпуск и зазвал посидеть в «Ёлочке». Молодому лейтенанту желалось покрасоваться перед приятелями в ненадёванной парадной форме. У него прорезался командный бас, но деревянная неловкость сохранилась. Для начала он заляпал белый шарф красным портвейном.
          - Ласточка будет недовольна, - огорчился Буратино, поблёскивая новеньким обручальным кольцом.
Через несколько лет ласточка превратится в пантеру.   
          - Как служба?
После первого стакана оказалось, что дивизион функционирует только благодаря Буратино; после второго выяснилось, что ни одно решение командира полка не обходится без его совета, а вечер завершился признанием, что стратегической ситуацией в округе владеет, собственно, он один.
         - Это означает, что его тычут и в хвост, и в гриву, - выслушав, подытожил Король.
Потом он рассказывал о хаосе Стамбула и босой нищете Калькутты, про Суэц, Гибралтар и вкус настоящего «Гинесс Стаут». «Крокодилы, пальмы, баобабы и жена французского посла...»
Слон сетовал, что ещё год служить, а зима на Севере длинная и холодная. Сава клял институтское "распределение" и маленькую зарплату. Оба думали, что им никогда не бывать в тех нереальных краях. Они говорили о заботах, которых раньше не знали. Смеясь, вспоминали школу и друзей, но что-то в них изменилось. Изменилось необратимо.

                Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста,
                Самолёт, меня возьми!
                На усталость мне пожалуйся,
                На плече моём усни.

                Руку дай, сводя по лесенке,
                На другом краю земли,
                Где стоят, как счастья вестники,
                Горы синие вдали.

Да, будет, будет самолёт! Но отложенный на долгие годы рейс безнадёжно опоздает к синим горам…

Я погладил рукой шершавый дубовый ствол, ощупал его пальцами. Она должна быть здесь! Я искал и искал ту красивую варварскую надпись и не находил. Её больше не было. Время залечило рану на дереве. Время сделало нас другими. Я точно знал причину. От нас отлетела юность, которая затерялась в извилистой речушке с истоком у болотистых озёр возле маленького городка с игрушечным названием.




                Класс.


       Буратино оттягивался на переменах среди младших классов. В авторитете у своих он не ходил, зато среди сопливых распрягался и блатовал. Буратино вылавливал упитанного шестиклассника, брал того за грудки и грозно спрашивал:
      - Ну, шаврёна! Сала хочешь?
Толстый мальчик пугался, Буратино светлел - его боялись и считали хулиганом. В собственном классе царили другие хулиганы. Настоящие. Двое из них вскоре оказались на нарах, двое спились, Труля, их заводила, стал картёжником. По их правилам с новичком для проверки на вшивость необходимо было стыкаться - бить морду до «первой крови» в школьном саду при стечении почтеннейшей публики. Хорошо, хоть один на один! Если новенький оказывался слабаком, наступал следующий этап: несчастного начинали жестоко гнидить. Тот скоропалительно превращался в затравленную шестёрку с бегающим взглядом и умолял родителей перевести его в другую школу. Последний отщепенец в классе определялся навскидку – Шушара! В честь крысы из «Золотого ключика». Имя? А было ли оно? За него никто не заступался – если не можешь постоять за себя, какой ты на хрен танкист?! Изощрённые издевательства занимали целиковый учебный день дебилов, а дантов «Ад» недобрал остро заточенного карандаша фабрики «Сакко и Ванцетти», вертикально установленного полуидиотом Мишей Гринбелем на шушаровском стуле. Несчастный наделся на кол. Зона!
              - Что ты! - позже возражал Вовик вполне серьёзно. - Элитная школа. Если б ты знал, где я учился, когда мы только переехали и жили на другой квартире. Вот, где была зона! Колония для малолетних преступников.
              - Злобные ученики и издёрганные педагоги, - не соглашался Гена. - Вот у нас...
Конечно, он-то вырос в военном городке. Через побоища прошли все, кроме Толика, при его появлении каменный век уже закончился. Последним оказался Сава. В городе, из которого он приехал, окольцованном стеной заводских труб и террикониками шахт, где мальчики играли в войну настоящими стволами, добытыми в грудах металлолома неподалёку от доменных печей -их свозили с полей войны; в городе, где половина населения состояла из бывших зэков и ссыльных, он с подобными взаимоотношениями не сталкивался. Нет, драться приходилось, приходилось возвращаться домой с разбитым «пятаком» и распухшими губами. Но для драки необходима была веская причина. На новом месте даже повода не требовалось. Хулиганы присматривались к Саве с неделю, но лезть не решались - против него были мелковаты. Тогда подослали Лёсика.
Лёсик, он же Савок или Начальник. Будущая карьера угадывалась с первых классов. Симпатичное славянское лицо, честный взгляд, искренняя улыбка, звонкий голос и стихи о Родине. Когда такой мальчик декламировал:

                За детство счастливое наше
                Спасибо, родная страна!  -

на глаза приглашённых ветеранов набегала слеза умиления. Твёрдой рукой карьеру мальчика   направляла тётя Тоня, директрисе нравилось вершить судьбы. Председатель совета отряда, потом дружины, член комитета комсомола и секретарь комсомольской организации школы. Всё! В этих стенах к десятому классу он достиг пика. Но его уже знали в райкоме, а в институте нужны свои парни с правильным социальным происхождением. Из рабочих. Какое влияние имела на него кодла недоумков?  После уроков Лёсик поджидал на крыльце.
          - Ну, в натуре, пойдём стыкнёмся! - сказал он.
Это были первые слова, которые Сава вообще от него услышал. Коля удивился. Нечто подобное он предполагал, но среди вероятных противников эта кандидатура не рассматривалась. В голосе Лёсика не слышалось энтузиазма, драться ему не хотелось. Нет, он не трусил, исход просматривался ничейным: Сава был выше, Савок шире. Колю так и подмывало спросить: «А тебе сильно надо?», но он промолчал. Дальнейшее положение в классе зависело от него самого.

Авторитет. Настоящий зарабатывается трудно и долго, но иногда помогает случай, возносящий к перистым облакам. Нелепая ошибка привела меня в избранное общество известнейших личностей школы. Более того, личности приходили смотреть на меня, как на  редкостный вид живой природы. Приходили они на переменах, снисходя со своего третьего этажа для старшеклассников на второй к нашему шестому «А». «Этот, что ли? Ну, даёт! Нормальный пацан!»  Незаслуженная, но приятная слава бежала впереди меня. Они приняли меня в свой клуб.
Сибирь и зима. Кажется, что там всегда была только зима... Через дорогу от школы шла реконструкция больницы, четырёхэтажного здания времен энтузиазма и конструктивизма. Оконные проёмы лишились рам, сняли двери и полы, старые трубы и радиаторы пионерам   разрешили уволочить в металлолом. Уже установили башенный кран. Вечерами, когда заканчивалась смена, больница переходила в нашу собственность. Сторожа не было. Там замечательно игралось в войну, рукотворная разруха казалась Сталинградом. Делились: «Вы за немцев!» Потом наступал черёд «догоняшек», водящий ловил остальных на всех четырёх этажах, от него убегали по лестницам, коридорам и палатам, прыгали наружу через окна. С первого этажа. Один храбрый мальчик даже выпрыгнул со второго. Повторить никто не решался. Однажды, к концу часа бесконечной гоньбы; этажи мелькали нескончаемой вереницей, они были типовыми и мало отличались друг от друга, я заскочил в пустую палату. За мной гнался мой товарищ Сашка, невозмутимый увалень, коренной сибиряк. Он появился на пороге комнаты, перевёл дух и остановился. Он думал, что деваться мне некуда. Я так не думал, а попятился и влез на подоконник, не спуская с него глаз. Он смотрел недоуменно, я недоумения не понимал, а кривлялся и показывал язык, стоя в проёме спиной к улице. Он сделал шаг ко мне, я повернулся, показал согнутую в локте правую руку с поперечно вложенной левой и сделал шаг наружу. Краем глаза я успел зацепить зрачки, расширенные от ужаса и открытый рот. Отворачиваясь от товарища, я уже понимал неладное, но... Но было поздно: я летел вниз! С самого верха! С четвёртого этажа! Летел я «солдатиком» прямо на рельсы подкрановых путей. Пальто надулось колоколом. Как мне было страшно! Я понял, что разобьюсь насмерть, и успел пожалеть родителей. Но Тот, Кто меня бережёт, решил, что время ещё не настало. Я приземлился в полуметре от зловещего блеска стального рельса в плотном сугробе, пробив его по пояс. Приземлился на обе ноги. Голова ушла в грудную клетку, грудная клетка застряла между ног, кости таза находились на уровне ушей - так мне казалось несколько секунд.
         - Ну, Сава! - орали кругом. - Ты видел?
        - Прыгнул, не зассал!
        - Законно!
Я очухался. Надо было сохранять невозмутимое спокойствие. С двенадцати метров? Нормально. Появился Сашка, он дополнил впечатление рассказом о высунутом языке и прощальном жесте – «хрен тебе!»
        - Он так показал?
       - Ну, ваще-е...
       - Молоток!
Мой  разбухший авторитет взметнулся за стратосферу. Бывший храбрец недовольно вякнул, мол, не подвиг это, а так, фуфло какое-то,  ему предложили повторить, он сказал, что в следующий раз.
      - Сам ты фуфло! - сказали ему. - Не рыпайся!
После этого случая, когда затевалась сомнительная авантюра, и я отказывался принимать в ней участие, никто и не думал упрекать меня в трусости. Моя храбрость не ставилась под сомнение. Я никому не рассказал, что ошибся. Что просчитался ровно на три этажа.

    - Идёшь?
Сава кивнул:
     - Пойдём!
Жаждущие крови её дождались. На удар слева в подбородок Сава угодил прямым в рыло, и на том, к неудовольствию зрителей, зрелище завершилось. Лёсик вытер кровь и потрогал нос, нос грозил распухнуть. Он с чувством выругался.
     - Мне завтра фотографироваться надо. На доску почёта.
Кодла пакостно заржала. Сава сообразил, что акция планировалась против официального любимчика. Хэппи-энд - они стали закадычными друзьями, ведь даже их фамилии в классном журнале стояли рядом - не сложился. Они остались просто приятелями - одноклассниками.

                ***

Драки, конечно, случались и позже, но драки это были уличные, спонтанные. Курсе на втором нас с Пятой и Францычем угораздило затесаться на отечественный детектив в "Центральный", к тому же на дневной сеанс. Перед нами уселись три козла с семечками, слабо понимавшие сюжет, но непрерывно его комментировавшие. Я сделал комментарий в их адрес, До козлов не сразу, но дошло. "Может, пересядем, - предложил Пята, - зал почти пустой". Я отказался, я был злой! На себя, на Ирку, с которой опять поссорился из-за пустяка и не виделся три дня. "Пойдем, выйдем!"- предложил активный козёл. "Обождёшь, пока кино кончится". Нерв во мне напрягся, Пяте и Францычу явно было не по себе. Они не относились к породе драчунов.
Вот бы Короля с Алсиндором! Король быстро запрягал и хлёстко ездил, Алсиндор же "бычился", выкатывая голубые глаза, краснел, но в бою трудно останавливался. Но оба отдавали долг Родине... Генка был в тех же рядах. Слон. Ему шпана рассекла подбородок кастетом, при случае и он бы не спасовал. Медик, несмотря на субтильность, никогда не отступал, хорошо дрался ногами, используя свою прыгучую гибкость. Он чуть-чуть не дожил до эпохи каратэ.
После окончания фильма мы оказались трое против троих возле заднего выхода кинотеатра, сзади тянулся дощатый небеленый забор стройки. За ним обычно справляли нужду натерпевшиеся зрители. "Пошли!" - кивнул за забор активный шнырь из той породы, какая выступает зачинщиком драки, и оглянулся на своих. Шансы наши были ниже нулевых! Глава компании - бугай с меня ростом, но вдвое шире: от ряхи до конца тулова его вырубали из колоды. Таких останавливает только лом, лучше сзади и предпочтительней ночью. Рядом крутился довольно спортивный  шкет, который трудно ловится на удар. Францыч ссутулился и молчал, Пята пытался мягко урезонивать, ладно, мол, ребята, погорячились. "Иди!" - приказал Бугай.  Шнырь удивился. Я тоже, шансы росли. "Иди, - повторил амбал, - один на один". Шнырю отступать было нельзя, приказ не обсуждался, нехотя он пошёл. Я снял красный свитер, повязанный узлом на груди, часы и отдал ребятам. Он встал спиной к забору, где многолетне и активно загаживалось, и принялся стращать ребятами с Перекопа, что меня из-под земли достанут, а потом туда же зароют, что... Я понял, что он заговаривает зубы, когда он меня в эти зубы ударил, прямо в середину рта. И тут я сошёл с ума! Я молотил шныря бессистемно, попадая в голову, в корпус, в горло, снова в голову, сбивая в кровь костяшки кулаков, и моя кровь смешивалась с его. Он начал сползать спиной по забору, но я остановился лишь тогда, когда он уселся новыми голубыми "Lee" в сталагмиты дерьма и закрыл лицо руками. Я сдержался, ногами лежачих не били. Потом  протиснулся сквозь дырку в заборе к встречающим. Странно, я даже не сбил дыхание, меня даже не трясло, я не боялся ни амбала, ни шкета. По фигу! Очевидно, они прочитали в моих глазах нехороший кураж. "Забирайте! Только он сильно воняет", - сказал я ровным голосом. Серж дал мне платок,чтобы я вытер кровь с рук, Толик накинул свитер, и мы ушли. С Иркой вечером мы помирились.
С Пятой мы однажды тоже чуть не подрались. Из-за девочки. Девочке исполнилось пятнадцать, нам - восемнадцать, она за мной бегала, а мне была не нужна. Игрушка. Сержу она нравилась. Я был неправ. Я был вдвойне неправ. Полгода назад мы сгубили нашего первенца, маленького человечка, о котором я буду плакать спустя много лет, и безутешно каяться, и просить прощения. И много лет спустя, я назову тебе фамилию врача, назову случайно, а ты посмотришь и тихо скажешь:"Она убила нашего ребёночка". А тогда: "Вам же учиться. Вы так молоды!" Его убили все, но я... я - первый из-за собственной трусости. И грех этот оплачен другим грехом. А тогда я был на геодезической практике в сосновых приокских лесах, ты опять укатила на Украину, казалось всё в прошлом, всё вернулось, но...
Но подвернулась эта девочка, жившая на казённой даче у родителей. Серж так и сказал: "Отдай её мне!" У него были каникулы, он целыми днями болтался с ней, мне доставались вечера. "Коль, отдай! Она же тебе не нужна." Так бы мне и сделать, отмотаться от неё под любым предлогом. Нет, взыграло первобытное-моногамное. К тому же, она не вещь, её нельзя переставить. Я покачал головой, и Пята бросился на меня. Нет, не с кулаками, а обхватив поперёк торса. Я сделал то же самое, придавив диафрагму и пережав его позвоночник назад. Через секунду Серж рухнул на спину, я на него, мы цепенело полежали и поднялись, отряхивая друг друга. На душе было погано.

                ***

Сегодня скончался Роберт Кеннеди, сенатор от штата Нью-Йорк, брат убитого пять лет назад в Далласе Президента США Джона Кеннеди. Смерть наступила в результате огнестрельного ранения, полученного в отеле «Амбассадор» в Лос-Анжелосе.
                (АПН).
                ***

Учился Лёсик хорошо, но страховки ради сидел за одной партой с Пятой, быстро расчухав, что Серёжин мозг можно подсасывать. Привычка страховаться пригодилась Савку, когда бодрым маршем поднимался он по номенклатурной лестнице. Ошибся Лёсик единожды, но та ошибка стала роковой. Однако, до ошибки была целая жизнь, и пока он был весёлым мальчишкой, большим любителем заливать. Именно заливать. а не врать, ибо враньё ищет выгоду, а Лёсик нёс небылицы для собственного удовольствия.
          - У нас пулемёт на крыше, - без предисловий сообщал он на перемене.
          - Какой?
          - Дегтярёва.
          - На крыше!?
          - Ну да. То есть, на чердаке.
Лёсик жил, пожалуй, в самом красивом доме города, последнем доме «эпохи архитектурных излишеств» - времён Лучшего Друга Всех Зодчих.  Дом занимал целую длину квартала по Улице Белых Людей от трамвайной линии до Проспекта. Здание было расчерчено по всем правилам «золотого сечения», поблёскивало слюдяными чешуйками теразитовой штукатурки, а угловой фасад венчала изящная ротонда. От дома веяло Петербургом. Через Улицу, убрав деревянные халупы, прощальным плевком Никиты Сергеевича сляпали убогую пятиэтажку - «хрущёвку» со стеклянной полосой витражей гастронома в первом этаже. Стекла бились, гигантские проёмы загораживали фанерой и снова стеклили, и магазин, поначалу звавшийся по фамилии директора – «кутеповским», приобрёл окончательное название – «Стеклянный».
        - Эх, - мечтал Лёсик, - по «Стеклянному» бы захерачить! Очередью!
        - Где пулемёт-то взяли?
        - Нам Макаров подарил.
Макаров, конструктор одноимённого пистолета, занимал в соседнем подъезде отдельную квартиру. Лёсик жил в коммуналке.
       - Только патронов пока не дал. Обещал принести.
Все валялись! В натуре!
Разговоры велись в сортире на третьем этаже - мужской туалет обрёл для десятиклассников черты клуба. Напитков не подавали, но курительный салон в умывальной и игорный стол на подоконнике вполне устраивали. Большой перемены хватало на три кона «буры»; обогащение победителя в двадцать копеек лишало проигравших завтрака. Небольшая потеря! Яблочное повидло – единственная начинка в жирной маргариновой оболочке полусырых внутренностей жареных пирожков, поточно вылезавших с чёрных противней кухни. Лучше покурить.
       - В последнем «Здоровье» статья есть, - ни к кому не обращаясь, говорил Медик, - о вреде онанизма.
       - И что пишут? – подыгрывал Сава.      
       - Оказывается, от него волосы растут. Между пальцами. Первый признак.      
Древняя наколка! На неё мог попасться лишь Буратино. Он стягивал «курительную» рукавицу и украдкой оглядывал растопыренную пятерню.
     - Никого не слушай, - говорил Алсиндор. –  Продолжай! Солнце, воздух, онанизм укрепляют организм.
Хохот перебивал Лёсик, вернувшийся из другого города с соревнований - он отлично плыл брассом. Ему не терпелось наплести, как в него влюбилась олимпийская чемпионка, и он своего не упустил.
      - Плакала, когда уезжал. Семь часов прощались!
      - Где?
      - В койке, где ж ещё.
Все валялись! По рассказу Лёсика, по дороге домой юные спортсмены оттягивались в полный рост, и проводник для усмирения привёл начальника. Они выбросили его на хрен! То есть на рельсы. Чтоб не мешал оттягу.
      - Начальника поезда - уря-яз!
«Уря-яз» означало «в раз!»
      - На рельсы?
      - Ну да.
      - Начальника поезда?
      - Ага!
Опять валялись. Савок рассказывал увлечённо. Может, он тренировал дар убеждения? Для комсомольских собраний, бюро и митингов: «Если партия позовёт... мы, как один... лучшие представители советской молодёжи... на самый трудный участок строительства коммунизма…» Помогало. Райком, высшая партийная школа, профессиональный функционер. Руководитель, шаврёна! Но и через десяток лет Лёсик хлестался:
        - Выпивали мы как-то у Лёни...
        - У какого?
        - Ну, понятно у какого! Ильича.
        - Брежнева?
        - Конечно!
        - Где?
        - На даче.
        - На твоей?
        - Не-е, он к себе приглашал.
О! Тут же припоминали и «пулемёт на крыше» и «начальника поезда».
        - Ты с ним целовался?
        - Взасос?
        - С языком?
        - Сколько прощались? Семь часов?
Он смеялся со всеми и не обижался.
Обидчивым был Хаторя, он же Длинный, он же Васильич. Успешному продвижению Лёсика он завидовал, завидовал даже соседству того с Пятой. Ещё бы! У Савка было «право первой ночи», и он мог сдирать у Пяты любые контрольные. Хаторя кормился за спиной Серёньки на следующей парте по остаточному принципу. Длинный всегда хотел иметь лакомый кусок с минимумом усилий и тоже направился по общественной стезе, но проспал старт, хотя и занимался лёгкой атлетикой. Кроме того, отсутствовал базис и налаженные связи. И характер. Хаторю жрали зависть и подозрения: он находился в окружении врагов и являлся жертвой их происков. Он надолго застрял в инструкторах. При встрече Васильича интересовало одно:
         - Про Лёсика слыхал? Уже в обкоме комсомола. Вторым секретарём. Ну, Толстый!
 И напоследок:
         - Бумага цела? Не потеряйте.
У Длинного была большая надежда на «бумагу». Она представляла тетрадный листок с конкретным обязательством. Родилось обязательство спонтанно в кафе «Ёлочка» после первой зимней сессии. Созвонились: «Никаких девок! Одни ребята». Лёсик припёрся с подругой:
        - Ты посмотри, какие ножки!
Ножки? Пожалуй... Подруга была школьницей, понимала, что попала в общество взрослых, и помалкивала. Лёсик поведал о жизненных планах: минимум ЦК, максимум Политбюро. Планы были грандиозны, а речь убедительна. Не последнюю роль сыграл и выпитый портвейн. Тут и возник на столе чистый листок в линейку, и на нём появился текст, сочинённый Савой от имени будущего Большого Босса. Большой Босс обещал при достижении определённых постов обеспечить безбедное существование своим товарищам. «Не забыть!» Следовал перечень из восьми фамилий. Товарищи лучились добротой и не торопили. Отдача для Лёсика начиналась с должности Первого секретаря обкома партии. Лёсик с удовольствием поставил подпись, ему льстила вера в его возможности. Хаторя понимал безнадёжность марафонских догонялок с Савком и всерьёз относился к шутливой расписке. С тех пор Длинный искренне переживал за него и желал, чтобы Толстый скорейшим путём влез на вершину.
В девятом классе балласт был сброшен: хулиганы отвалили ковать тяжёлые биографии. «Нам открыты все дороги, все пути!» Тогда и начала группироваться некая общность, частицам которой в жизни предстояло идти то параллельно, то пересекаясь, то надолго расходясь, чтобы встретиться вновь.

Я собрал их поштучно, по человеку, соединил с собой, чем мог. 

                ***

Баскетбол.
Он оказался в школе самым популярным спортом.  Сава играть не умел - в  старой школе был низенький спортзал без щитов. Его пристыдили:
        - С таким ростом!
В классе была сборная. Царили здесь Генка Хотяй и Коля Мороз. Кто был лучшим? У Генки была ясная голова, он видел площадку, отсюда - пас. Мороз славился дриблингом и броском. Впрочем, если бросок у него не шёл, то он шёл у Хотяя. Вдвоём они набирали две трети  очков за игру. Сава не желал быть парией и лето перед девятым классом провел на площадках в парке, возился с ним Медик, а кто ж ещё? Медик не мастерился, а терпеливо учил, чему умел. Они уже подружились на нарах, а кроме того болели за «Спартак». Трансляции центральных матчей смотрели вместе у кого-нибудь дома. Гена болел за ЦСКА.
        - Конюшня! - отмахивались «спартаковцы». - Как мы вас натянули в первом круге! И в хоккее  отодрали.
        - Мясо! - отзывался «армеец». - Вас всё равно хохлы задерут.  Вашим осенью в Киеве играть.
Осенью на киевском стотысячнике Осянин обвёл половину «Динамо», забил, и «Спартак» стал чемпионом.
И следом чемпионами стали они, восемь ребят из девятого «б».

Лето не прошло даром - меня взяли в команду. А выгнали Лёсика - много орал, мало делал. Длинный тоже больше разговаривал, но мог побороться под кольцом.

Играли только старшие классы. С октября по декабрь. Восьмиклассников сделали легко, с остальными тоже не напрягались. В конкурентах числился параллельный «А». Класс с этой литерой традиционно набирался из детей Белых Людей с одноимённой Улицы. Дети важных родителей жили в иных квартирах, принимали другую пищу и рассказывали про отлично проведённое лето на государственной даче, в «Артеке» или в Болгарии. Класс дозированно разбавляли учениками из семей попроще, чтобы элита получше узнала народ. Этот народ бился за них даже в баскетбол.
С «ашниками» покатило у Хотяя, у него залетало всё. Мороз пару раз промахнулся, ушёл на второй план: хорошо держал мяч и пасовал. Длинный брал отскок на чужом щите, Сава на своём. Медик выходил на замену и два раза попал с угла. Король придавил чужого лидера, тот любил простор, парнишка был нервный и быстро нахватал фолов. В итоге наковыряли «элите» плюс двенадцать. После игры Длинный хлопал проигравших по плечу:
        - Тренироваться надо, мальчики!
Мальчики злились, ругали друг друга и говорили, что сегодня не их день.
        - И год тоже, - глумился Длинный, записывая счёт в турнирную таблицу. 48:36.
Да, первое место им не светило, это был второй проигрыш. «Бэшникам» оставался  матч с  десятым «В», действующим чемпионом. Эти были помощнее, год разницы в юном возрасте серьёзное преимущество, а кроме того числились в любимцах у физкультурника Михалыча.
       - Будет подсуживать!
Перед игрой Мороз не разминался, а лежал, скрючившись, на гимнастической скамейке.
       - Живот болит. С утра.
Слегка приуныли. На одном Генке не вытянуть. Свисток! «Погнали наши городских!» Выпускники явно не настроились, а Мороз... Больной Мороз закинул четыре подряд. Ещё не придумали трёхочковые, счёт рос медленно, игра шла два периода по двадцать минут. Младшие оторвались, прежде, чем десятиклассники сообразили, что не с детьми играют. И разозлились. Злость была неспортивной: пошли удары по рукам, захваты...
        - Во, сука, что делает, - охнул Медик, получив локтем поддых.
Михалыч не свистел. На перерыв ушли почти вровень, на три очка «бэшники» набрали больше. Мороз снова лёг.
       - Плохо?
       - Потерплю.
Длинному велели возвращаться в защиту, а не сачковать в отрыве.
       - Плотнее с ними! Выдавливайте от «усов», - велел Гена.
Он сразу попал, потом фол забил Король. Потом Длинный с отскока. Плюс семь. Разрыв держался почти всю вторую половину, очки приносили все, но Мороз был неподражаем. Только чемпионами случайно не становятся, и старшие всё-таки достали. Почти. Одно очко за минуту до конца, и тут Михалыч свистнул на Морозе.
        - Не было фола! - в сердцах крикнул тот.
Конечно, не было. Учитель вытаскивал своих. Первый штрафной. Есть! Счёт равный. Мороз отвернулся.
        - Промажет! - сказал Сава уверенно.
Мимо! И дополнительные десять минут, в которые десятиклассники неожиданно и безвольно слили. Как ни прибавлял время, глядя на секундомер Михалыч, как ни совал штрафные в одну корзину, мячи летели в другое кольцо. А последний... Последний забросил Мороз почти от середины. Всё! 41:33!
         - Как живот, - спросил Медик, - болит?
         - Нет, - удивился Мороз, - прошёл.
В десятом он уже не учился, его выжила Тимофевна.            

                ***               

«Журнал-дневник», летопись класса.

Мы начали вдвоём с Медиком, вскоре позвали Короля. Втроём, разделив дежурства по неделе на каждого, описывали день за днём на ватманских листах в толстых альбомах для рисования. В десятом, когда свободное время ужалось, взяли в редколлегию Алсиндора. Цензура! Правило существовало одно, но незыблемое: никакой матерщины, русский и без неё самодостаточен. "Издательское дело" велось в тайне, даже Толик, будучи внештатным фотокором, о своей должности не подозревал. Так протягивались от одного к другим нити, они тянулись из общих дел.

Новое преступление американского империализма. Подразделение национальной гвардии открыло огонь по мирной демонстрации студентов в городе Кент, штат Огайо. В результате погибло четверо студентов, и девять человек было ранено. Манифестация протеста была направлена против начавшегося вторжения американских войск и частей южновьетнамского марионеточного правительства в Камбоджу. ("Последние известия").

 Они тоже протягивали свои нити.

       Алсиндора за глаза называли "юным натуралистом", именно он примирил меня с непривычной вначале природой средней полосы.
          - Поехали за раками!
На кой мне раки? Конечно, ему нужна компания. Ладно, поедем. Лето, каникулы, тебя отправили  к родственникам на Украину, я ждал писем. Мы были интересны друг другу; периоду познания, начавшемуся в марте, казалось, не будет конца. Мы писали письма, наивные, и влюблённые. Письма про всё на свете.

                ***

     Они с утра торчали у Алсиндора дома, он жил на втором этаже кирпичной пятиэтажки. Родители ушли на работу, и они сначала сыграли шесть партий в бильярд, детский настольный бильярд с металлическими блестящими шарами. У Савы шансов не было, Алсиндор гонял на этом сукне лет десять. Потом сели в шахматы, здесь всё поменялось, с Алсиндором играть было несложно, тот хавал всё, что билось. Чем крупнее была "жертва", тем радостнее он потирал руки, но не гнушался и малым.
              - Пешка не орешка! - постоянно повторял он, пропускал мат в два хода и чесал "репу". - Бывает хуже, но реже. 
Надоело! Сели сортировать ружейную дробь, подбирая свинцовые шарики к калибру «воздушки»,  постреляли в нарисованную мишень, приколотую к ковру на стене. Скучно! Вышли покурить на балкон. Через двор у торца небольшого продовольственного магазина, в народе известного под названием «У Грача», в первом этаже такой же пятиэтажки шла вялая уличная торговля «Яйцом куриным диетическим», один руб. тридцать коп. за десяток. Яйца ожидали покупателей в штабелях картонных коробок; в двух верхних, распечатанных, теснились ряды полных ячеек.
              - А?
              - Не добьёт!
              - Метров двадцать... К тому же по нисходящей. Долетит!
Первым стрелял Алсиндор. Из положения лёжа. Пришлось распластаться на полу комнаты, уперев локти на пороге и просунув ствол в узкий просвет между балконной плитой и экраном из плоского шифера. В проёме открытой двери ветер шевелил тюль, за ним притаился Сава. Идеальная маскировка.
              - Давай!
Щёлкнул спусковой крючок, и два яйца разлетелись вдребезги, выбросив фонтанчики желтка на халат продавщицы.
             - Есть! Я тебе говорил - добьёт!
Продавщица недоуменно посмотрела на разбитые яйца, на халат и подняла голову, с подозрением оглядывая окна над магазином. Совсем не те окна. Освальд притаился напротив, на складе учебников.
            - Теперь я.
            - Не спеши. Пусть угомонится.
Подошли две тётки, продавщица переключила внимание.
            - В самый раз.
Сава расколотил одно. Тётки вздрогнули и вместе с продавщицей задрали головы.
           - Два - один в мою пользу, - сказал Алсиндор и улёгся на пол.
           - Три - один, - сказал он через минуту.
Тётки вместе с продавщицей отошли подальше от коробок, чтобы охватить все пять этажей и начали шарить по окнам. На балконе третьего этажа, облокотившись на перила курил мужик.
           - Ты чего делаешь? - спросили его.
           - В троллейбусе еду, - спокойно ответил мужик.
           - Зачем бросаешь?
           - Что?
Бабы пожали плечами, мужик постучал пальцем по голове, щелчком выбросил окурок, тётки проводили окурок взглядами, мужик скрылся. В это время выстрелил Сава - трёх диетических, как не бывало!
          - Видел? Учись, сынок! - сказал он, вползая в комнату.
          - Это не он, - сказала продавщица, имея в виду мужика.
Три женщины  впали в  беспокойство, подошли ещё две, им рассказали.
           - Наверное, яйца тухлые, - сказала одна из новоприбывших, - лопаются на жаре.
           - Сама ты такая, - возмутилась продавщица. - Только привезли. Штамп видишь? Сегодняшние!
Тотчас Алсиндор  поразил следующую мишень.
          - Вот! Взрываются! Специально, что ль на солнце выставила? Точно тухлые. Штампы-то вы ставить горазды!
         - Возьми, да понюхай!
         - Твои яйца - ты и нюхай!   
Сверху послышался смешок. Мужик вновь вышел на балкон и с интересом изучал загадочную ситуацию.
        - Я знаю, кто это делает! - сказал он.
        - Кто? - сразу спустили пар, готовые окрыситься бабы.
        - Инопланетяне. Они думают, что мы так размножаемся. Со штампами на яйцах.
        - Тьфу! - в сердцах плюнула продавщица. - Есть же мудаки! Как с таким жена живёт?
        - О! - ответил мужик. - По - всякому. Мы это дело уважаем.
        - Хам! - сказала продавщица.
Мужик засмеялся. Решили использовать перебранку, но сначала случился недолёт у Савы, потом у Алсиндора.
        - Дробь мелковата.
Тщательно перебрали боеприпасы и раскокали общими усилиями ещё пяток .
        - Завязываем! - сказал Сава. - Она или сойдет с ума или догадается.
Появились два грузчика и начали перетаскивать коробки в помещение. И тут Алсиндор сказал:
        - Поехали за раками!

На кой мне эти раки? Но мы поехали, пришлось забежать домой, взять пару бутербродов, бутылку кваса и велосипед. Какой же это был велосипед! Харьковский четырёхскоростной "Спорт" с  длинным выносом спортивного руля, "стременами" туклипсов и узким кожаным седлом завода "Чепрак". Легкий, ухоженный и промазанный во всех доступных и недоступных местах он стрекотал на холостом ходу и ласкал, ласкал слух и самолюбие. У Алсиндора имелась дорожная скрипучая "Кама" с "лысыми" покрышками, езда на которой без нытья за двадцать километров в одну сторону вызывала уважение.

Алсиндор не ныл, Сава старался держаться сзади, а не вытыкивался лидером на вполне сносном асфальте Старо - Калужского шоссе. Автомашины попадались редко: "Москвичи" - гордость ралли Лондон-Мехико, председательские ГАЗики с открытым тентом, грузовики и пара - другая древних «Волг» с оленем на капоте.
          - Знаешь, почему их убрали?
          - Кого?
          - Оленей.
          - Почему?
          - Опасны для пешеходов, я читал.
          -  Жалко. Красота! А звезда у "Мерседеса"?
          - Она при наезде складывается.
          - Давай, о весёлом!
          - Вот до речки доберёмся, там весело будет.
          - Как раков-то ловить?
          - Покажу.
На невзрачной  мутной речушке меж лысых лугов с куцыми кустиками не было ни души.
         - Отлично, - потёр руками Алсиндор.
Он разделся догола, полез под ближайший куст и выудил пару древних ботинок с загнутыми носами.
        - Померь!
        - Малы.
Он пошарил наугад и вытащил резиновые галоши.
        - Дно глинистое, в корягах.
Они залезли в воду, дно было  и скользким, вода доходила до груди.
        - Ходи вдоль берега и ищи норы.
        - Как?
        - Руками. Нора круглая. Вот, смотри.
Сава запустил руку в круглое отверстие.
        - Ай! - и тут же отдёрнул.
        - Есть?
        - Больно. Кусается, тварь!
        - Зато быстро. Гораздо быстрее, чем на мясо ловить. Сейчас они по норам. В холодке отсиживаются.
Палец, таким образом, служил наживкой. Крупный старый рак хватал старыми сточеными клешнями не больно, молодые цапали до крови. И те и другие отправлялись в старое ведро. Совсем мелкие возвращались обратно в реку - они думали, что победили.
        - Хватит! - сказал часа через полтора Алсиндор. - Хорошенького понемножку.
Ничего себе, понемножку! Сотню он наловил. Сава еле переполз за три десятка. Алсиндор йодом из аптечки обработал укусы обоим.
         - Для профилактики. Перекусим и домой, чтоб засветло успеть.
Пока они ели, Алсиндор рассказывал о растениях вокруг: вот череда, вот зверобой, мать и мачеха, это - валерьяна... Юный натуралист, шаврёна!
   На обратном пути перед городом левый поворот уходил в затяжной спуск, и если набрать к его середине приличную скорость, накатом легко можно было выскочить в следующий подъём.
        - Наверху подожду! - крикнул Сава и встал на педалях.
Алсиндор сзади тоже поддал скрипучего газку, а потом Коля услышал вопль. "Лысая" резина допотопного дромадера ушла в занос, и друг скользил по асфальту левым боком, раздирая в клочья "ковбойку" и спортивные штаны. Болезненная травма велосипедиста-трековика, когда лопается "однотрубка", и ещё хорошо, если он успевает лечь на правый бок, а не рухнуть на бетон виража головой в кожаном шлеме из трёх почти бессмысленных защитных полосок, ломая  шейные позвонки. Тогда они не поднимались. Алсиндор поднялся, он морщился, он матерился. Кожа была содрана до лимфы.

         - Нужно сделать столбняк, - сказал я.
Меня в детстве закололи противостолбнячными уколами.
          - Зелёнка, - сказал он.
Велосипед оказался в порядке; у подъезда Алсиндор щедро отсыпал половину раков. Он не грешил жадностью.
А уже через два дня мы выкашивали сорняки на газонах Привокзального района. Мы зарабатывали свои первые деньги. На работу устроил отец. Труд был не каторжный: в восемь утра мы получали у завхоза райисполкома, пузатенького мужичка в белой полотняной кепке, орудия труда, инструкции – «Шоб ни лапух, ни ряпей! Шоб ни один! И лябяда нигде не стояла!»,              и отправлялись на длинные улицы, над которыми день-деньской гуляло солнце. Косы быстро тупились от толстых стеблей, их приходилось отбивать, точить осколком абразива. Обед – по батону с изюмом и по две кружки кваса прямо на газоне. Настоящие работяги.




                Дом.



        - Нарисуй дом. Для нас, - попросил Медик Саву. - Для всех.
Медик наивно считал, что талант передаётся по наследству. Сава, научившись рисовать и лепить в  изостудии дворца своих сибирских пионеров, шедевром собственного творчества считал конную фигуру погибающего Спартака. Масштаб один к трём, дротик в левом бедре, сделано по рисунку в три четверти из учебника Древней истории. Его хвалили за пропорции и правильно угаданную четверть, недостающую на рисунке. Нет, Коля вовсе не собирался идти дорогой отца. Хотя вырос среди проектов, творческих поисков и дебатов, архитектурой он не бредил. Она требовала серьёзных усилий, бесконечных занятий по рисунку. Гипс, обнажёнка... А Сава... не то, чтобы он был ленив. Просто, он родился спринтером. Здесь и сейчас! Недаром на "сотне" на одних данных он выбегал из одиннадцати секунд, а кросс заканчивал в числе последних. Для дел, требующих длительных усилий, ему приходилось себя переламывать.
Сава взял отцовский ватман и приколол к чертёжной доске. Сколько лет прошло, прежде чем остро заточенный «Кохинор», режущий жирно - матовую и слегка небрежную - рука мастера - линию по плану этажа, разрезу или фасаду, стал приносить удовольствие! А тогда он не знал, с чего начать и задумался над чистым гознаковским листом. Так, дом на восьмерых... Каждому нужно по комнате, нет, по две: гостиная и спальня и, конечно, ванная. Кухня? Нет, пусть кухня будет общей и большая столовая для всех. Точно! Дом-коммуна. Хоть, не новая, но идея. Веснины, Мельников, Леонидов... Ага, кое-что он всё-таки знал. Двух этажей вполне хватит. Сава увлёкся. Он чертил, стирал и опять чертил, а потом полез в справочники и окончательно запутался. Вернулся с работы отец, подошёл, заглянул через плечо, Коля смутился. Получался несуразно вытянутый параллелепипед, смахивающий нескончаемым коридором на колхозное общежитие.
          - Где у тебя север? - спросил отец.
Коля пожал плечами.
          - Начинать-то надо  с этого.
И тут Сава-младший узнал от Савы-старшего множество вещей, необходимых для проектирования. О меридиональной и широтной ориентации, инсоляции, об освещённости и оптимальных пропорциях помещений.
           - Пап, не трать время. Я всё равно не стану строителем.
           - А кем ты станешь?
Рано или поздно говорить придётся. Коля собирался в МГУ на факультет журналистики и вечерами учился в «Школе комсомольских репортёров» при областной молодёжной газете. На второй год в газете стали появляться его крошечные информации, а поскольку в редакции домашнего адреса он не давал - он чувствовал, что его выбор будет родителям неприятен - гонорары в виде почтовых переводов приходили в школу. Секретарь приносила их прямо в класс, было приятно.
          - Журналистом.
Отец присел, потёр лоб и Коля увидел, насколько тот устал и постарел. В этом городе ему тяжело работалось. Потом отец объяснил сыну, почему его предполагаемую профессию называют второй древнейшей, "надеюсь, о первой древнейшей ты понятие имеешь?", что никогда не напечатают текста без вымарываний и редакторских довесков в виде цитат из выступлений Генерального секретаря на съездах и пленумах.
          - К тому же, одной грамотности мало, нужен жизненный опыт. Причём, не взгляд со стороны, а изнутри.  Да, тебя обучат необходимому арсеналу приёмов, но писать будешь лишь, что нужно строю. И тебе это будет противно. Короткое замыкание между необходимостью зарабатывать враньём и желанием быть полезным. Сколько людей спилось на этом.
           - Посмотри-ка, что вы сами делаете! Безобразные дворцы съездов, обкомы, чудовищные монументы на площадях. Газету назавтра забудут, а эти убоища останутся на столетия. Строим на века! И ты не спился!
           - Я не проектировал обкомы. Куда нам, беспартийным. Ты не утрируй. Есть и много хорошего: новые города, жилые районы, театры, стадионы... Полистай журналы.  Но ты прав, архитектура отражает идеологию. Как и остальное.
          - Может, сменить идеологию? Вместе со строем.
          - Не знаю. Я почти не жил при другом.

Папа родился за неделю до Первой мировой. Мой дед после университета преподавал физику в  харьковской гимназии и умер задолго до моего рождения. Много позже я узнал, что его убила голодная скоротечная чахотка в подвале, куда  не заглядывало солнце.  А бабушка жила с нами, ей шёл девятый десяток. Была она маленького роста, сухонькая, почти невесомая. Обладала ясной памятью, причём, не специфически стариковской, когда лишь далёкое прошлое осязаемо, а прекрасно ориентировалась в настоящем. Она первой прочитывала газеты и помечала интересные статьи, она смотрела хоккейные матчи, правда. лишь международные. Необъяснимо болела за шведов и обожала вратаря Хольмквиста. Конечно, воспоминаний хватало. Она рассказывала про семью, зажиточную купеческую семью из  города Харькова.  Я поддразнивал её, называл  "хохлушкой". Она  терпеливо повторяла:
        - Я русская, Знаменская. А "украинкой" стала после замужества. Кстати, дедушка твой только на четверть украинец.
У Знаменских был двухэтажный каменный дом с двенадцатью комнатами, фруктовый сад, который охранял пёс Пират. У них было четверо детей: двое сыновей и дочери. Бабушка показывала их фотографии на голубоватом картоне с вензелями: "Ателье Занарди", "Портрет кабинет", "Русская фотография М.Староселького"... Старшая Людмила добровольно ушла на японскую медсестрой, вернулась с сильным нервным расстройством, от которого уже не оправилась, и умерла от тифа в гражданскую. Брат Володя стал хорошим терапевтом,  практиковал в родном городе до октябрьской ночи тридцать седьмого и бесследно сгинул по "пятьдесят восьмой". Младший Толенька, общий баловень и любимец, врангелевский поручик, упокоился на дне Чёрного моря в мёртвых шеренгах офицеров со связанными руками и грузом на ногах...
Единственным папиным родственником был Волик Знаменский, двоюродный брат, "сын врага народа", чудом закончивший медицинский после отцовского ареста. Личность авантюрная и бесшабашная. Он менял жён, оставлял детей, время от времени присылал телеграммы с  просьбой выслать денег.
          - Опять проиграл! - говорила мама.
Волик был игроком. Когда к старости он переключился с преферанса на шахматы, его дела поправились. Волик отправлялся в отпуск на кавказское побережье с "сотней" в кармане, а возвращался, как минимум, с утроенным капиталом. Играл в силу мастера, и на пляже, и на сухумских скамейках равных соперников практически не находилось.
        - А что? По "пятёрочке" за партию. Деньги перед игрой - под доску. Абхазы народ горячий, но не обидчивый. После партии - приглашение на ужин, будьте любезны!
Я видел его дважды. Небольшого роста, тяжело мясистый, он напоминал даже не квадрат, а куб. Поверх куба на мощной шее крепилась крупная голова в толстых очках. Завернул он к нам проездом, как раз с черноморского курорта, его северный отпуск был длинным - Волик работал главврачом сумасшедшего дома в Мурманской области.
        - Не сумасшедшего дома, а психоневрологической больницы, - поправлял он меня, наполняя рюмку.
Всю неделю, что он провёл у нас, Волик пил. Пил только водку, начиная с семи утра, когда остальные собирались на работу. Он делал глазунью из двух яиц, отрезал горбушку батона и монументально усаживался за кухонным столом с початой накануне бутылкой.
        - Обедать придёшь? - спрашивал он меня.
Работал я недалеко.
        - Возьми парочку по дороге.
К обеденному перерыву утренняя бутылка пустела, но из закуски оставался сиротливый желток. Волик глыбой восседал на прежнем месте, вел разговор с бабушкой, оставаясь  с виду трезвым и не теряя нити беседы.
        - Меня же сюда после института направили, - открывая принесённую мною бутылку, говорил он, - в мае сорок первого.
Недалеко от города находилась  ещё дореволюционная психиатрическая лечебница.
        - Когда Гудериан подходил, приказано было освободить помещения под госпиталь. Всех выпустили. Нет, выгнали. Всех!
Он выпил, не морщась и не закусывая.
       - Тихих, буйных. Некоторые плакали. Куда им идти? По шоссе подтягивались наши. Больные метались между ними, их давили, стреляли...
       - Свои?
       - Свои...
Волик снова выпил.
      - Может, тебе хватит? - спросила бабушка.
      - Не обращайте внимания, тётя Надя!
Военврач Всеволод Знаменский закончил войну с двумя большими звёздами на погонах и россыпью наград на кителе. Его это не устраивало, орденоносцев в стране хватало, а Волик не желал вязнуть в общей массе. Он заказал себе трость, роскошную резную трость красного дерева с овальной латунной нашлёпкой. В этой нашлёпке, точнее в надписи на ней, сфокусировалась авантюрная направляющая характера двоюродного дяди. Крупная чернёная надпись - "Герою Советского Союза В.Знаменскому от однополчан" - превратила трость в волшебную палочку. Особенно в очередях. За водкой, молоком, ботинками, мясом, рисом, билетами в театр или на поезд...
        - Куда лезешь! Все стоят, и ты постой! - но говоривший тут же осекался, под нос лезла заветная строчка.
        - Извини, отец. Проходи.
С палочкой-выручалочкой Волик не расставался. Ещё в его карманах постоянно присутствовали универсальный ключ, отпиравший все двери дома скорби, и толстый резиновый жгут.
        - А это зачем?
        - Показать? Нападай!
       - Как?
       - Да как угодно.
Мне было двадцать пять, я был на полторы головы выше. Ему - шестьдесят три, и он плохо видел. Но Волик в секунды поставил меня на колени, неведомым образом оказавшись у меня за спиной. Мои руки тоже за спиной были скручены жгутом, который успел обмотаться удавкой вокруг глотки.
         - Здорово!
         - А ты думал! В больнице опасных дураков хватает.
И папе, и остальным неожиданный приезд Волика был не в жилу - в больнице умирала мама. Господи, как мучительно она умирала! Болезни и скорби наши нам во спасение. Хотя диагноз не ставили четвёртый месяц, мы видели, как проступают желтеющие скулы, сохнут руки и гаснут серо-жемчужные глаза. Мама таяла. Где-то под сердцем натянулась ноющая струна ожидания неизбежного, иногда струна слабела, когда маме становилось лучше, и мы гнали прочь страшную мысль, сберегая крохотный уголёк надежды; уголёк мерцал всё слабее. Пока не угас.

Мама на кухне слышала разговор. Она вошла в комнату, вытирая руки о передник.
       - Поэтом можешь ты не быть, - сказала она, - но инженером быть обязан. Идите ужинать.
       - Одну минуту, Тал,  - ответил отец.
Они называли друг друга  «Тал» и «Таль» - Наталья и Виталий. Он склонился над листом, достал из кармана  цанговый ещё трофейный «бляйштифт» с грифелем пятимиллиметровой толщины и несколькими линиями привёл детские потуги в порядок. Здание переломилось под прямым углом, приобретя г-образную форму, получило два входа. Пропали длинные коридоры, увеличилась площадь квартир.
          - Что-то в этом роде... Периметр замыкают гаражи. Видишь, получается уютное дворовое пространство. В центре - место для детской площадки, рядом спортивная. Даже ваши кольца баскетбольные. Красивая иллюзия.
          - Почему иллюзия?
Они уселись за стол.
         - Человек по природе собственник. Любое обобществление ему претит. Хрущёву памятник ставить надо за расселение из коммунальных квартир.  А у тебя - общая кухня.
         - Где сначала будут ссориться жёны, - мама смотрела на вещи житейски, - а потом ссорить мужей.
        - Какие жёны, какие ссоры? Вы что!? Это - мечта.  Игра!
        - Бытие определяет сознание.
        - А архитектура определяет бытие.
 
Мама выросла в ленинградской коммуналке, где жила со своей мамой и братом. Сёстры уже вышли замуж. Муж Симы отправился в тридцать седьмом на лесоповал, как бывший прапорщик от инфантерии. Ирина вышла за комиссара РККА и осталась в Москве. Мама показала мне восемнадцатиметровую комнату, вторая слева в длинном тёмном коридоре доходного дома на Петроградской стороне, бывшая квартира какой-то фрейлины, в конце коридора большая кухня с дровяной плитой посередине... Умница, какой он умница, мой дед Михаил Иванович, вывезший семью в начале голодного восемнадцатого в маленькое именьице на Полтавщине, бросив  дом на Артиллерийской улице  в Царском Селе, большой семейный дом с  конюшнями, ледником и прислугой. Из всей семьи не выжил только он сам, укрываясь трое суток в холодном погребе не то от петлюровцев, не то от красных. А семья уцелела и вернулась в город с новым названием - Ленинград, в ту самую квартиру, которую показала мне мама. Она отыскала свою подругу Мусю, по их разговору я, девятилетний, понял, что из двенадцати комнат к началу войны были опечатаны девять. Дядя Коля с Кировского завода через Осовиахим поступил в Военно-воздушную Академию. Мама училась в электротехническом, была отличницей и хорошей волейболисткой, выступала на первенстве  города, а в тридцать девятом вышла замуж. Папу приняли архитектором в инженерный отдел Балтфлота, а уже в сороковом призвали. Мама осталась с моей годовалой сестрой и бабушкой, неоконченным пятым курсом, и в летние каникулы сорок первого, оставив старую и малую на попечении Ирины в Москве, собиралась к мужу. Билет был взят на вечер двадцать второго июня. Конечно, её не пустили, и, Слава Богу, они не вернулись в Ленинград. В Ленинграде осталась только Сима, которую брат чудом вывез на самолёте поздней весной сорок второго. Она казалась древней старухой, а ей ещё не было шестидесяти, когда мы с мамой приехали летом на берег Вуоксы неподалёку от Приозерска, где в стареньком "финском" доме Сима жила с мужем. Я не называл её тётей, её все называли по имени.  Дядя Вася выжил в лагерях, вместо десяти отмотав пятнадцать в архангельских лесах. Детей у них не было. Сима была дистрофично, блокадно худа, не могла сидеть на стуле без подложенной подушки, часто выпивала, а когда не выпивала - стучала на машинке. Пять копеек за страницу. Вечерами под абажуром с блёстками бисера читала  романы прошлого  века на французском. Иногда засыпая, я слышал, как  дядя Вася над рюмкой водки рассказывал маме лагерные истории. Они казались страшной сказкой.
 
Медику дом понравился, Королю тоже. Они забили себе по квартире.
         - Отец помогал?
         - Ну! То есть да! - Сава честно пытался избавиться от сибирского "нуканья".
Журналистом он так и не стал, он пожалел родителей - они были немолоды. И Сава поступил на строительный. «Но инженером быть обязан!» 

                ***

Медик выбрал механико-технологический и пролетел по физике. Путь оставался один - на вечерний, он составил компанию Францычу и задумался о работе.
           - Иди к моему отцу, ему геодезисты нужны, - сказал Сава, и Медика взяли в управление Главного архитектора таскать рейку.
Первым в армию провожали Алсиндора, с виду он был спокоен, но признался, что тоскливо отправляться туда весной, лучше бы осенью, надо было родиться на пару месяцев позже.
          - Раньше сядешь – раньше выйдешь, - подбодрил Мишель.
Снова стоял цветущий май, за столом торчали до утра. Тосты за родителей, за дружбу...
          - Пиши обязательно.
В одном Алсиндору повезло, у него не было девушки. Как и у Короля, тот уходил на три дня позже по типовому сценарию - долгое застолье, утренняя парикмахерская, сборный пункт. Медик смотрел, как они садились в автобус, махали из окна и старались быть мужественными, но обритые наголо выглядели непривычно и немного жалко. Он смотрел и понимал, что полгода до его собственного призыва неотвратимо закончатся, и он  отправится по тому же маршруту длиной в два года.
           - Плохо, что вечерникам отсрочку не дают, - жаловался он Саве. - Я там и таблицу умножения забуду.
           - На дневное бы перевестись...
Но  перевод на дневное отделение разрешался лишь после второго курса. На Слона уход в армию друзей произвёл сильное впечатление. Настолько сильное, что весеннюю сессию он сдал на «хорошо» и «отлично», хотя первую - зимнюю, еле вытащил на тройки.
Катилось палящее лето, под жёлтым небом мелели реки, из  крана текла отвратительно тёплая вода, рубашка липла к телу, асфальт стал мягким, в улицах висело марево лесных пожаров, и душные ночи приносили в раскрытые окна запах гари.

В Панаме прошли выборы в Национальное собрание. (АПН).

Медик пропадал на даче за двадцать километров от города на большом пруду. Он увлёкся  подводным плаванием, за зиму натаскал списанного снаряжения  из Морской школы. Морская школа за тридевять земель от моря - несмешной анекдот, там же прошёл примитивный инструктаж и исчезал в мутной воде на глазах ошалевших от жары дачников. Он приглашал друзей, почему-то никто не ехал.
          - Зря! Ощущения классные.
Сава вернулся с практики и с Францычем тоже нашёл занятие - накупили дешёвых футболок, достали типографской краски и лепили продукцию с портретами Маккартни и Леннона, авторскими рисунками и надписями на чужих языках. От Алсиндора пришло письмо - курс молодого бойца в «учебке», учебка в Москве, метро «Речной вокзал» и три остановки на автобусе. «Может, приедете, а то через два месяца - неизвестно куда...» Король тоже писал, бодрился: волны Балтики, ленты и якоря – романтика, и в подтверждение прислал типовой снимок лиепайского фотоателье с надписью на обороте – «Здесь вновь человек я, здесь быть им могу». Но волны были серыми, бушлаты чёрными, гальюны грязными, и в строчках проступала тоска. Август изнывал от пекла, постепенно собрались все. Приехал Гена, Алабама безнадёжно искала с ним встречи, он слышать о ней не желал.
            - Даже жара его не возбуждает, - удивлялся Слон, который молчком промышлял по девочкам, - я б её простил.
            - Аж два раза! - добавил Медик, он пытался убить в себе любовь.
Петруччио тоже носил в себе несостоявшуюся любовь и злился на Саву, у того хватило ума не дать «камню преткновения» свой номер телефона, что избавляло от ненужного беспокойства. Практику Слон проходил вместе с Колей, но отдалился, учились они в разных группах, новые лица, новые товарищи...  Лет через тридцать один из этих товарищей, которого Вова будет считать другом, вытрет об него ноги. Элементарно, Ватсон!
Савина математичка исправно пополняла ряды Советской Армии, в каждую сессию отправляя туда не меньше половины взвода. В основе мужененавистничества лежала поруганная честь дочери, которую на седьмом месяце покинул потенциальный зять, смывшийся на ударную стройку пятилетки. Беглец был выпускником строительного факультета, и с тех пор математичка преподавала только здесь. Сава, может быть, и проскочил бы весной на «трояк», но совершил фатальную ошибку, заняв при ответе стул с левой стороны от преподавательницы. Забыл! Забыл, что это - гарантированные «два балла», независимо от продемонстрированных знаний. Садистка терпеть не могла соседства студента в этом секторе - левый математичкин глаз был стеклянным. Сава с отвращением думал о пересдаче и готовился вяло, дни проводил в парке на спортивных площадках и гонял на велосипеде.

Тяжёлое лето. Мы расстались, казалось, навсегда, над нами висела тяжесть ещё неосознанного греха, память о нём вернётся много позже вместе с неисправимой горечью.

В столице Двадцатых Олимпийских Игр Мюнхене в результате действий террористов  погибли 11 членов спортивной делегации Израиля, ранее взятые в заложники террористической группой «Чёрный сентябрь». Предъявленные террористами требования включали немедленное освобождение из израильских тюрем 223 членов Организации Освобождения Палестины.  В результате операции в мюнхенском  аэропорту трое террористов были захвачены, пятеро уничтожены. Также погиб один полицейский. (АПН).

                ***

Конечно, Алсиндора навестили. В конце октября. Утром проглядывало последнее осеннее солнышко, к вечеру обещали первый снег. В воскресенье пускали на территорию части, на скамейки под зелёным «грибком» у забора. От Алсиндора пахло казармой, а взгляд был обращён внутрь. Гимнастёрка и сапоги успели возвести стену, ему было совершенно неинтересно, что происходит за этой стеной, и разговор получился односложным. 
        - Как ты тут?
        - Нормально.
        - Кормят хорошо?
        - Терпимо.
        - Куда отправят?
        - Без разницы.
        - Возьми сигареты.
        - Спасибо.
Попрощались с облегчением, а за КПП, где даже воздух был, казалось, свежее Пята сказал:
        - Мы имеем неограниченное количество степеней свободы.
        - Да уж, - согласился Медик, - в шляпе куда приятнее.
Не сговариваясь, все пятеро надели шляпы. Свобода была употреблена со вкусом. Вкусом свежего «Жигулёвского» в «Сайгоне». По двенадцать кружек в рыло!
         - Обоссаться и не жить!
Ночью повалил первый снег.

                ***

Медик был лыс и весел. Такому самообладанию или актёрскому мастерству можно было завидовать. Грустным казался Сава, ему совершенно не хотелось, чтобы друг отправлялся под ружьё, за полтора года они не то, чтобы сдружились крепче, нет, они вообще редко расставались. Медик шутил и смеялся, пить не хотелось. Снова были проводы, май успел смениться ноябрём и появились первые сугробы.
         - Хорошо Алсиндору, - сказал новобранец, - вернётся на полгода раньше меня.
         - А Король на полгода позже.
         - Если сам на флот не попадёшь.
         - Да, - почесал Медик бритую макушку, - три года не вдохновляют.
         - Два тоже.
Сава не пил, он думал. Думал, что отец опоздал на один день, он возвращался из санатория только завтра, а завтра Медик уже будет за бетонным забором сборного пункта, откуда не вытащить. На день раньше! Отец бы смог, наверняка смог...
         - Пап, - сказал Сава  следующим утром на вокзале, - Медика в армию забрали. Два часа назад.
         - Не забрали, а призвали. Странно, я ведь на него бумагу в военкомат отсылал и обо всём договорился.
         - Какую бумагу?
         - Неважно, - отец был раздражён, он терпеть не мог, когда люди не выполняли собственных обещаний.
         - А всё-таки?
        - Что ценный специалист, что необходим в народном хозяйстве, есть такая практика для отсрочки. Два часа назад, говоришь...
Сава поехал в институт - осенний семестр учились во вторую смену, и вернулся поздно вечером, его не удивляло, что отец ничего не сказал о какой-то бумаге - тот никогда не оповещал о незавершённых делах, и поэтому ничего не спросил перед сном. Засыпая, он думал, на каком матраце сейчас лежит друг. В девять утра разбудил телефон, родители уже ушли, и Сава нехотя поднялся.
       - Привет! - раздался знакомый голос. - Ещё спишь?
       - Ты где? - Сава моментально проснулся.
       - Дома, Коля, дома! Я вернулся!
       - Охереть! - только и смог произнести Коля.
Конечно, в институт он в этот день не попал. Они сидели за бутылкой сухого у Медика на кухне, ещё не поверившая в поворот судьбы мама стояла, сложив руки на груди, и молча смотрела на сына.
          - Меня уже и в команду определили, - говорил сын, - какие-то части особого назначения. На Дальний Восток. И ещё двоих ребят с Серебровки, - он посмотрел на часы. - Их уже отправили. Я балдею!
Письма шли долго, и Гена был уверен, что Медик уже в войсках.

«.., а Мишель, могу понять его положение, сейчас пашет по-страшному. Представить его в погонах, почему-то, никак не могу. Да, на Алсиндора и Короля сейчас посмотрел бы с удовольствием. Они уже немного «старики», которые кое-что понимают в военном деле. Вот бы встретиться! Может, наступит такое время?»

Алсиндор: « ... Да, у меня вопрос! Когда забрали и забрали ли вообще Медика? Если да, то вышли адрес».
Король: «... Напиши, как проводили Мишеля и куда он попал».

Савиного отца Медик благодарил дважды. Второй раз примерно через полгода, когда «двоих ребят с Серебровки» привезли запаянными в цинк – «... при исполнении служебных обязанностей...». Медик тогда здорово напился.

                ***

С Савой было всё ясно  - ясно, что он женится первым и понятно на ком.
        - Через год, - отвечал он, - после второго курса.
        - А что родители?

С родителями всё было в порядке. Родители были правильными. Поощрение - наказание, ничего лучшего педагогика не придумала. Отец выдрал меня всего два раза. Первый раз  в первый класс, и прогулялся он по моей заднице именно первого сентября. За курево. Уж очень заманчиво лежали на холодильнике аккуратно сложенные пачки «Любительских». Их было больше десятка, и как не умыкнуть одну? Во дворе повстречались Андрейка Ситников и Сашка Мирочник, из просто соседей мы превратились в одноклассников.
         - Пошли на гаражи!
Мы затягивались! Голова немного покружилась и перестала. У меня. Я даже прикурил вторую папиросу - не пропадать же добру! Приятелям больше курить не хотелось. Им стало худо. Оба побледнели, Андрейка сказал, что его тошнит, и он пойдёт домой. Мирочник сказал, что его не тошнит, но домой тоже пора, его покачивало. Я заныкал начатую пачку, отправился следом, а через полчаса меня выдрали. Не за воровство папирос, не за курение, а за «разлагающее влияние» - так сформулировали претензии родители обкурившихся детей моему папе. Приятели вволю наблевались, Андрейке стало плохо с сердцем. Оба меня сдали.
   Второй раз  досталось нежным июньским вечером. Закадычного друга Валерку увозили в другой далёкий город. Навсегда. Он не хотел, просил, чтобы оставили с дедом и бабушкой, родители были непреклонны.
          - Я сбегу, - сказал Валерка, - в тайгу. Они уедут, и я вернусь.
Обалденная логика!
         - Я с тобой, - разве можно оставить в одиночестве лучшего друга.
Мы решили уйти на плоту по Томи километров за тридцать, туда, где начиналась глушь, и начали строить плот втайне от всех. Шесть брёвен, металлические скобы, канат... Таскали из дому и прятали консервы, помогали грузчику в гастрономе разгружать машины, он расплачивался продуктами. Проблема! Вдвоём мы не могли столкнуть дредноут в воду - двадцать метров по песку от ивняка, где он был спрятан, для двух десятилетних пацанов непосильная дистанция.
         - Ещё надо человек шесть.
Мы позвали на помощь друзей, они возжелали отправиться с нами. Знают двое - знает свинья! Нас заложили. Родители пришли в ужас и выдрали обоих. А Валерка, вдобавок, две недели до отъезда просидел дома - на улицу, во избежание новых неожиданностей, его не пускали.
   В третий раз драть отец не стал. Даже несмотря на то, что моего подельника Юрку папаша отлупил на укромной лужайке за территорией спортивного лагеря в долгожданный «родительский» день.  Воскресенья мы дожидались под замком в медицинском изоляторе. Два дня! Заключённым приносили еду и водили в туалет.
В этот лагерь нас отправляли из года в год, и к седьмому классу мы стали старожилами. Лагерь нравился почти полным отсутствием горнов, барабанов и строгой дисциплины. Жили в пятиместных палатках на берегу и, когда заканчивались тренировки или соревнования, были предоставлены сами себе - ловили на галечных перекатах рыбу, собирали в тайге малину или орехи. Трусы. Дело было в трусах. Построение в две шеренги, вымпел на флагштоке - утренняя «линейка». Форма мальчиков - белые майки и чёрные трусы под названием «семейные». Их ненавидели. Первая шеренга выглядела напряжённой и обеими руками держалась за резинку. Но кто-нибудь непременно расслаблялся и тогда… Тогда стоящий сзади трусы с него сдёргивал! Моментально! По самые колени!
             - Позорник!
На милые шалости в лагере смотрели сквозь пальцы, кажется, воспитатели и вожатые сами относились к эротическим проделкам с интересом, и наказали нас за более серьёзный проступок. Трусы мы заменили на плавки, и поскольку в продаже их не существовало - самодельные. Элегантное решение – соединить между собой два треугольника, два пионерских галстука, их мы стырили в пионерской же комнате. Два узла и один бант сбоку. Класс! Конструкция своей простотой сделала бы честь любому модельному дому. Кратковременный фурор на пляже закончился в кабинете начальника. Он был глубоко верующим коммунистом и твердил про святыни, антисоветскую выходку и чудовищную неблагодарность. Вывести во двор на рассвете и расстрелять у кирпичной стены!
         - Как повяжешь галстук –
           Береги его!
          Он, ведь, с красным знаменем
          Цвета одного! – кричала заместитель по воспитательной работе. – Забыли? Подонки!

Что пионерам 20-х было по плечу, пионерам 60-х стало по х..!

Заодно нам припомнили исполненную дуэтом песню про литературного героя, случайно подслушанную вожатой.

                Скрипнула калитка и пропел петух,
                Пёрнула корова и фонарь потух.
                Робинзон проснулся, яйца почесал,
                На бок повернулся и рассказ начал.
               
Со второго куплета начиналась матерщина, поэтому в довесок нас определили «любителями похабщины» и заперли до «родительского» дня. В изоляторе мы распевали робинзонаду, восхищал яркий портрет Пятницы:

                Он чёрный, как ворона, а в носу кольцо,
                Палочкой проткнуто левое яйцо.
               
Отцовское воспитание заключалось лишь в словах: «Прежде, чем совершить какой-нибудь поступок, подумай о возможных последствиях». Эх, сколько раз в жизни я пытался выполнить эту простую установку… Выдранный Юрка расстроился, ведь, автором идеи был не он. Подумалось, что я стал взрослым и умным, и прежние методы воспитания уже неприменимы. Всё проще - отец не был членом партии.
Наверное, следующие десять лет для родителей пролетели или промелькнули. Их время мчалось с другой скоростью. И, наверное, мама удивилась, когда я решил жениться, по-моему. она не заметила, как я вырос.
        - Только любите друг друга подольше.

Победив в финальном матче сборную Нидерландов со счётом 2:1, сборная ФРГ во второй раз завоевала звание чемпиона мира по футболу. (ТАСС)

Победителем Первого чемпионата по шахматам среди компьютерных программ в Стокгольме стала советская шахматная программа «Каисса». («Последние известия»).

            - Люди женятся, еб..ся, а нам не во что обуться, - шепнул Медик на ухо Саве в ЗАГСе, он был свидетелем.
            - Свинёныш, - шепнул Сава, - ты, хоть здесь, можешь быть серьёзным?
             - Я стараюсь, - ответил Медик.
Два месяца. Ему оставались июль и август. Два последних месяца.

                ***

Никому собственная жизнь не кажется долгой. Они уходили неожиданно и быстро, у сильных мужчин  слабое сердце.
Бывший заместитель губернатора Лёсик, бывшим он стал из-за той единственной ошибки - поставил на проигравшего, он же Толстый, он же Савок, умер в сауне. Очень Высокий Руководитель перешагнул через него, когда мёртвый Лёсик лежал на полу и произнёс для остальных: «Меня здесь не было».
Длинный, он же Васильич, умер в больнице. Он давно не вспоминал о дурацкой «бумаге». Он  долго болел.
Подполковник милиции в отставке Морозов, Колька Мороз, умер на лестнице между третьим и четвёртым этажами поликлиники управления внутренних дел. Его послали сделать кардиограмму.
С бывшим хулиганом и картёжником Трулей бригада кардиологов «Скорой» билась два часа. Он стал неплохим токарем и вернулся поздним вечером после второй смены.
               - Еле дошёл... - последнее, что услышала жена.
Козла отпущения Шушару школьные издевательства закалили в бизнесмена жёстких правил. Он умер во сне в новёхоньком особняке на одной из центральных улиц.
Буратино последним видел Толик. Они провели час перед монитором, рассматривая школьные фотографии, Буратино радовался, что их удалось сохранить, и удивлялся, что вся юность уместилась в крошечные цифры килобайт.
               - Представить невозможно, - сказал он, прощаясь, - какая техника будет через двадцать лет.
               - Поживём – увидим, - сказал Францыч.
               - Поживём! – сказал Буратино. – Куда денемся!
И прожил час, только один час.
 
Про них говорили, что молодые, что это не возраст, что ещё жить да жить... Медика они пережили на тридцать лет.

В результате расследования скандала Уотергейт ушёл в отставку Президент США Ричард Никсон. Президентом США стал вице-президент Джеральд Форд. (ТАСС).

   28 августа 1974 года Совет Министров СССР утвердил новое Положение «О паспортной системе в СССР. («Правда»).

Первое сентября угодило на воскресенье - лишний день каникул. Потом, когда всё закончилось, Францыч с Савой сидели всё в той же комнате квартиры на третьем этаже дореволюционного дома, слушали «Гуд бай, Мишель!» и то плакали, то говорили. Они говорили, что если бы первое сентября не выпало на воскресенье, то Медик остался бы жив. Они говорили, что это судьба, что её не обманешь, что ему суждено было погибнуть в армии, а теперь она его настигла. Они говорили, что ещё каких-то пять дней назад он был с ними в этой самой комнате и рассказал дурацкий анекдот.
   
Пациент жалуется терапевту: - Доктор, со мной происходят странные вещи - я писаю во все стороны.
       - Как это?
       - Вот так!
Брызжет кругом, врач в моче с головы до ног, плюётся, отряхивается, потом профессиональный интерес берёт верх.
      - А больше с вами ничего странного не происходит?
      - Я ещё какаю во все стороны.
      - К хирургу, немедленно к хирургу! - кричит терапевт.

Мишель стал приглашать на дачу.
           - С аквалангом поплаваем. Вы же ещё не пробовали. Вода тёплая.
Лето заканчиваться не желало. Согласился только Толик. Гена вечером убывал «по месту прохождения службы», Слон с Савой собирались переписывать музыку с дисков на «Романтик», Пята помогал отцу на огороде.
           - Зря, - огорчился Медик. - Винца бы попили. Надо же начало учебного года отметить.
           - Вот радость-то! - сказал Слон.
           - Успеется! - сказал Сава.
Может быть, если бы они поехали, всё получилось иначе?

                ***

  Впервые на дачу к Медику попали через год после окончания школы и размышлений, где отметить Первое мая – подходящей квартиры не нашлось. Называлось это – «собраться с классом».      
     Зима не хотела отпускать холодную весну, тянулись ночные морозы, первая трава полезла только в конце апреля, птицы робко пробовали голоса. Тридцать минут на электричке, садоводческое товарищество «Локомотив», голые стволы яблонь и серая опушка леса над серым морщинистым прудом. Ни души! Время посадок зябкая погода отодвинула. К постоянному составу примкнули Хаторя и Чуня. Лёсик не поехал, одноклассники - пройденный этап, праздники он проводил в нужных компаниях.
          - Девок звать будем?
          - На хрена?
          - Девки спорили на даче,
            У кого п…а лохмаче, - не преминул ввернуть Медик.
          - И у кого же? – заинтересовался Слон.
          - Оказалось, что лохмаче
            У самой хозяйки дачи! 
«Девки» - это одноклассницы. Нежных чувств к ним не питали, в классе за десять лет не появилось ни одной «возлюбленной пары», но те напросились сами. Шесть штук. В общем, они были обычными девчонками среднего интеллекта и экстерьера. За отсутствием внимания в классе придумывались любови на стороне, и девочки помешались на велосипедистах. Трековики в городе находились в когорте избранных, помимо спортивной известности они становились желанным призом в борьбе за мужа, волоча с зарубежных выездов в Варшаву или Братиславу баулы с вожделенным импортом. Девки торчали на всех соревнованиях и визжали: «Кисик! Давай!» Кисик давал. Первые места, чемпионаты и кубки. Аполлон уже успел получить «мсмк», выиграв Союз в спринте. Он был золотой недостижимой мечтой для помешанных поклонниц, чем пользовался с завидным разноообразием. Одноклассницы в число кисиковых клиенток не входили.
         - Только Таську не брать! - категорически протестовал Длинный, - смотреть на неё противно.
Противно - не противно, но глаз Таська не радовала. Францыч приплюсовал Замечательную Одноклассницу, Медик - Алабаму, Слон пожалел, что Корнеева в Ленинграде, а Король этому обстоятельству порадовался.
          
    По окончательному результату Первое мая отличалось от Последнего звонка более тяжёлыми последствиями. Again «Boys»! После демонстрации все хотели есть, но пока на старенькой электроплитке поспела картошка, день скатился в сумерки.
А ещё водка... На «беленькой» настояли Король с Алсиндором - они догуливали последние дни до призыва, никто не возражал. Чуня горячо поддержал и по приезде на дачу половину запасов припрятал. Неизвестно с какой целью - такое количество всё равно выпить было невозможно. Девкам взяли креплёного вина со странным названием «Мартинель» из расчёта один литр на одну неокрепшую душу. Закуска уже не помогла - после второго тоста развезло всех, последующие воспоминания были отрывочными и бессвязными. Примечательно, что каждый помнил о поведении другого, а о собственном узнавал наутро от товарищей. Хаторя упал из чердачного люка плашмя на пол комнаты, Медик с крыльца, Францыч лицом в тарелку с лечо. Макензи  проснулся среди ночи и шеренги спящих тел на чердачной соломе.
           - Всю морду исколол! Тебе не жёстко? – толкнул он Саву.
           - Нормально. 
Слон покряхтел и отключился. Под соломой в кучу были свалены лопаты, грабли и тяпки.
Длинный после часовой возни выбрался из сарайчика, где проводил время с Таськой и столкнулся с Королём возле деревянного сортира. В полном восхищении.
           - Какая женщина! Какие сиськи! Но не даёт, гля!
 Утро было хмурым. Чуня безуспешно пытался вспомнить, куда спрятал водку. У остальных даже напоминание о ней вызывало тошноту. На девок смотрели с плохо скрытым отвращением. Больше с «классом» не собирались.
Но мир живёт по закону сообщающихся сосудов. Медиков отец зачастил на дачу. В одиночестве. Хотя прежде настаивал, чтобы сельским хозяйством дружно занималась вся семья.
          - Он возвращается в зюзю, - жаловался Мишель. - Каждый день.
          - В дрезину! - поправлял Францыч. - Железнодорожники напиваются в дрезину.
Неожиданный подарок - спрятанную Чуней водку, все десять бутылок,  машинист электровоза обнаружил в бочке для полива.

"Качался старый дом, в хорал слагая скрипы...", - я вспоминал строчки Евтушенко, когда мы с тобой бывали на чердаке этой дачи. Накат из досок безжалостно скрипел, внизу спали Мишель с Толиком. Мы заставляли себя  думать, что они спят.

                Качался старый дом, скрипел среди крапивы
                и выдержку свою нам предлагал взаймы.
                В нём умирали мы, но были ещё живы.
                Ещё любили мы, и, значит, были мы.

                ***

... Сава открыл входную дверь. На площадке было темно. «Опять перегорела. Надо сменить», - подумал он. На площадке, опершись рукой о косяк стоял Францыч. У него было бледное лицо и красные глаза.
        - Привет! - сказал Коля.
Францыч молчал. Ему было страшно произнести то, что он должен был сказать.
       - Что с тобой? Выпил?
       - Нет, я не пьяный.
Он помолчал.
       - Коль... Коля! Медика больше нет.

Он сказал именно так, он не сказал - «Медик погиб», и мне стало страшно оттого, что это - правда, что эта правда никогда не обернётся розыгрышем или нелепой шуткой, потому что никогда не придёт в голову так шутить... И сердце сжалось.
          - Как?
Толик беззвучно плакал. Он открыл спортивную замшевую сумку с белым шнуром и достал оттуда оранжевую футболку. На груди этой футболки мною была нарисована ярко-синяя ладонь, опоясанная надписью на французском: «Своя рука - владыка!» -  робкий вызов непонятно кому. Потом Толик вынул джинсы и протянул мне.
         - Отдай родителям. Я не смогу.
         - Где он?
         - В морге. Акваланг... - и он заплакал.
Я плакать не мог. Пока его не увидел. Домой Мишеля привезли на следующий день. Вьющиеся светло-русые волосы и ещё почти живое безжизненное лицо.
        - Зря его побрили.
        - Да…
У Медика была замечательная шкиперская бородка.  И ночью я плакал от несправедливой и нелепой смерти, и крутилась, крутилась в голове лента с хриплым голосом: «Возвращаются все, кроме лучших друзей...» Почему? Ответа не было. Он пришёл много лет спустя и был прост. Господи, конечно. Тебе нужны лучшие...  К этому времени я уже понял, что жизнь – вереница потерь.
Этой же ночью приехал Гена, которого проводили два дня назад. Он ушёл в «самоволку». За тысячу километров. Он не мог не приехать. Он протягивал полученную в казарме телеграмму.
          - Как?

     Медик с Францычем вдоволь накувыркались на громадном пруду, с запада медленно наплывала внушительная туча нехорошего осеннего вида, и они засобирались.
         - До дождя успеем!
         - Давай, побыстрей, - сказал Медик, - у меня голова от голода чешется.
До электрички оставалась пара часов - достаточно, чтобы выпить бутылку «Фраги» и перекусить.
    … - Две шалавы, - говорил Толик, - нам встретились две шалавы. Пэтэушницы.
Ситцевые платьица, грязные пятки, много помады, много туши и голубых теней вокруг бесцветных глаз. Толик не мог отделаться от этих лиц, они плыли перед глазами. Он выругался. Грубо и длинно.
   - Мальчики! Это у вас акваланг? - спросили шалавы. - А мы сегодня в пруду колечко потеряли. Возле берега. Золотое. Может, найдёте?
В иле? Безнадёжно. Вариантов отрицательного ответа было множество, но Медик... Медик не мог отказать, и они вернулись. Мишель надел акваланг и ушёл под воду. К поясу на тросе был привязан детский красно-синий резиновый мячик - ориентир для наблюдавших. Мячик двигался в трёх-четырёх метрах от берега, в том месте, куда указали пэтэушницы.
          - Он выскочил... нет, вылетел из воды. Вертикально. Почти по пояс. Сорвал с себя маску и скрылся.
Его быстро вытащили - на пляже всегда много народа, полно знакомых. У Мишеля было синее лицо.
           - Мы делали искусственное дыхание. Из него лилась вода. Ещё массаж сердца... Маэстро, он начал розоветь! Моментально! Мы думали, вот-вот очнётся. Шутили, хотели рассказать ему, какой он был. Когда умер.
Скорая приехала через сорок минут. Она могла не приезжать - Медик вынырнул уже мёртвым. Баротравма... кусочек ржавчины со стенки баллона... засорился клапан... при отсутствии воздуха  немедленно выплюнуть загубник и всплывать... Он не выплюнул, а сделал вдох ещё раз. Последний.  Подскочившее давление разорвало лёгкие.
  ... Потом было небо. Ослепительно синее небо и жёлтые кленовые листья под ногами. И была длинная-длинная улица,  по которой они прошли вместе в последний раз.

                ***

      ...И говорил я Им: «Жизнь наша в начале своём была бесконечной, а обернулась мгновением. И как мы жили? В делах и любви, в ссорах и прощениях, в нежности, ненависти и разочарованиях. В грехе. И покаяние приходило редко. А приходили другие печали, и мы плакали. Мы лгали и были обманутыми.  И мы смеялись от радости и оттого, что ещё живы. А теперь до вечности полшага...»
И отвечали Они: «Такая короткая проза жизни...»         

               
                Март 2008 - сентябрь 2009.
               


Рецензии
Замечательный получился "дайджест" всей нашей жизни. а композиция - просто прелесть! И авторская интонация: ирония, переходящая в жёсткий сарказм.

Короче, браво!

Евгений Жироухов   08.10.2021 11:59     Заявить о нарушении
К сожалению, здесь имеется лишь ОДИН "таймс". В издании есть курсив, жирный и пр., дробящие смысловые отрезки. Легче воспринимается, быстрее читается.
Благодарю!

Николай Савченко   11.10.2021 10:53   Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.