Два слова о море

Как много сейчас Брэдбери и Азимова,  как мало -  Паустовского и Куприна. Я не о книгах в магазине. Я об их мирах.
 
Как писал – позвольте еще одно имя – Александр  Грин:
«Читая Мериме, я уже не выну Кармен из ее сверкающего гнезда; оно образовалось неизгладимо; художник рассек душу, вставив алмаз. Чем он успел в том? Тем, что собрал все моей души, подобное этому стремительному гордому образу, хотя бы это все заключалось в мелькании взглядов, рассеянных среди толп, музыкальных воспоминаниях, резьбе орнамента, пейзаже, настроении или сне, - лишь бы подобно было цыганке Кармен качеством впечатления. Из крошек пекут хлеб. Из песчинок наливается виноград.      
Айвенго, Агасфер, Квазимодо, Кармен и многие, столь мраморные, - другие, - сжаты творцом в нивах нашей души. Как стягивается туманность, образуя планету, так растет образ; он крепнет, потягивается, хрустя пальцами, и просыпается к жизни в рассеченной душе нашей, успокоив воображение, бессвязно и дробно томившееся по нем».

«451 градус по Фаренгейту»  - Евангелие фантастики. Одно из Евангелий, в фантастике их  больше, чем в христианстве. И наше, возможно теперь уже совсем недалекое будущее. Как и  «Профессия» - Азимова.

О чем я? На самом деле – не о фантастике. Я -  о море. О том самом море, по которому тоскую двадцать лет. Больше ничто так не входит в кровь. Вроде и несчастливо съездили в последний раз к нему - в 90-ые годы… Отчего же ночь за ночью снятся эти тяжелые волны непередаваемого, веселого аквамаринового цвета с венцами алмазной пены? Как всей душой принимаешь слова из фильма «Достучаться до небес»:
- Пойми, на небесах только и говорят, что о море. Как оно бесконечно прекрасно. О закате, который они видели. О том, как солнце, погружась в волны, стало как кровь. И почувствовали, что море впитало энергию светила в себя, и солнце было укрощено, и огонь уже догорал в глубине. А ты? Что ты им скажешь? Ведь ты ни разу не был на море. Там наверху тебя окрестят лохом.

Весна – это тоже море. Его оклик. Теплый ветер, прилетающий из дальних стран. Но ты знаешь, что встречи опять не будет, ты уже с уверенностью, и особенной, нежной грустью старости,  можешь сказать: «Я когда-нибудь ОТТУДА посмотрю на море».

Да  ведь снится, снится…И украдкой в редакции за работой сидя, открываешь короткие видеозаписи. И видишь – Брэдбери… Азимов…
Само море – вечное. Приехать, сесть перед ним, и гладить его по волнам, как гладила бы по кудрям ребенка. Но вот камера показывает берег.
Пластик и синтетика, машины-машины-машины, особняки и отели, наползающие один на другой. Здесь уже нет тишины, не разглядишь особенностей местного мира. Здесь царит ОТДЫХ, мир развлечений для приехавших.

Где они,  «Листригоны» Куприна?
«    Нигде во всей России, - а я порядочно ее изъездил по всем направлениям, - нигде я не слушал такой глубокой, полной, совершенной тишины, как в Балаклаве.    Выходишь на балкон - и весь поглощаешься мраком и молчанием. Черное небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода так густа, так тяжела и так спокойна, что звезды отражаются в ней, не рябясь и не мигая. Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий, мелодичный звук еще больше углубляет, еще больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах. Скрипнула лодка на своем канате. И опять тихо. Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном черном объятии.   
Гляжу налево, туда, где узкое горло залива исчезает, сузившись между двумя горами.    Там лежит длинная, пологая гора, увенчанная старыми развалинами. Если приглядишься внимательно, то ясно увидишь всю ее, подобную сказочному гигантскому чудовищу, которое, припав грудью к заливу и глубоко всунув в воду свою темную морду с настороженным ухом, жадно пьет и не может напиться.    На том месте, где у чудовища должен приходиться глаз, светится крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона. Я знаю этот фонарь, я сотни раз проходил мимо него, прикасался к нему рукой. Но в странной тишине и в глубокой черноте этой осенней ночи я все яснее вижу и спину и морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный маленький раскаленный глаз следит за мною с затаенным чувством ненависти.   
В уме моем быстро проносится стих Гомера об узкогорлой черноморской бухте, в которой Одиссей видел кровожадных листригонов. Я думаю также о предприимчивых, гибких, красивых генуэзцах, воздвигавших здесь, на челе горы, свои колоссальные крепостные сооружения. Думаю также о том, как однажды бурной зимней ночью разбилась о грудь старого чудовища целая английская флотилия вместе с гордым щеголеватым кораблем "Black Prince", который теперь покоится на морском дне, вот здесь, совсем близко около меня, со своими миллионами золотых слитков и сотнями жизней.    Старое чудовище в полусне щурит на меня свой маленький, острый, красный глаз. Оно представляется мне теперь старым-старым, забытым божеством, которое в этой черной тишине грезит своими тысячелетними снами. И чувство странной неловкости овладевает мною.   
Раздаются замедленные, ленивые шаги ночного сторожа, и я различаю не только каждый удар его кованых, тяжелых рыбачьих сапогов о камни тротуара, но слышу также, как между двумя шагами он чиркает каблуками. Так ясны эти звуки среди ночной тиши, что мне кажется, будто я иду вместе с ним, хотя до него - я знаю наверное - более целой версты. Но вот он завернул куда-то вбок, в мощеный переулок, или, может быть, присел на скамейку: шаги его смолкли. Тишина».


Старые городки, где - образно говоря - нет пластика, где все подлинное. От потрескавшейся штукатурки домов, до глиняных чашек с парным молоком.

Тишина – ты лучшее из всего, что я слышал…
Там, на небесах, где только и говорят о море - нет других звуков, кроме плеска волн, тихих голосов, и  музыки. Только в тишине и слышишь голос мирозданья, и ощущаешь себя причастным к нему. И душа обретает свою пристань - вечность