Николай Старшинов. Запевала

Среди круговерти жизни, в которой столько мелких предательств, лживых дружб, компромиссов с властями и прочих прелестей, когда и сам ты словно перемолот в муку, есть люди, которые сумели выстоять в этом и сохранить неизменно своё доброе человеческое лицо. Для меня это поэт Николай Старшинов. У него есть стихотворение, когда идут солдаты, а в канаве рассыпаны деньги, но солдаты равнодушно идут мимо. И строчка «Здесь ничего не покупают и ничего не продают». Он сохранил это солдатское кредо, навсегда.

Я познакомилась с ним на последнем курсе Литинститута, почти перед отъездом из Москвы. Мы вместе выступали в каком-то клубе. Старшинов попросил заехать за ним, напоил нас чаем и произвёл на меня самое хорошее впечатление своей простотой и доброжелательностью.

Наши отношения углубились, когда он стал редактором альманаха «Поэзия». Этот альманах был надеждой всех молодых авторов. Николай Старшинов отдавал предпочтение ребятам из русской глубинки, помогал им, тщательно редактировал их, печатал и получал за это критику со всех сторон. Он любил, помнится, поэта Николая Дмитриева, предрекал ему прекрасное будущее (Николай Старшинов не ошибся в своих оценках. Так, Николай Фёдорович Дмитриев стал членом СП СССР в  1977 году. А также лауреатом премий: Лучшая книга года. Поэзия. 1975 г. (издательство "Молодая гвардия"); Премии "Конкурс имени Островского". 1978 г.; премии Ленинского комсомола. 1981 г.; премии имени Александра Невского "России верные сыны". 2003 г.; премии имени А. А. Дельвига, 2005 г. (посмертно)).
Да и других ребят любил. Иногда он досадовал на них, что, сделав не так уж много, увидев свои стихи в столичной прессе, они начинали петушиться, бражничать в ЦДЛ. Но Николай Старшинов не был «зациклен» на деревенской» поэзии, он хорошо относился и ко мне, и вообще, для него талант значил сам по себе, независимо, ни от чего.

Через десять лет после нашего знакомства он пригласил меня от альманаха «Поэзия» в поездку, в Томск. Это была первая моя поездка в Сибирь и я её никогда не забуду. Мой друг московский писатель Роберт Штильмарк считал, что писатель должен расширять своё «ландшафтное мировоззрение».
Там, в Сибири, мы ещё более сблизились с Николаем Старшиновым. С ним мне было так хорошо, как с единственным мужчиной в моей жизни – с отцом. Он мне и напоминал отца, хотя был, конечно, моложе, талантливее, красивее. Но вот этот открытый, добрый русский характер – это было общее.
Между выступлениями мы гуляли с ним, и он рассказывал о своей первой любви к поэтессе Юлии Друниной. С ней я выступала вместе на телевидении, и мне было удивительно, что томичи помнили то моё выступление.
Помню, как тогда, в Москве на телевидении, Юлия Друнина, красивая женщина, одетая в роскошную белую блузку с кружевами, чёрную шёлковую юбку – так и хотелось сказать «дыша духами и туманами…» – появилась в студии шумно. В сопровождении мужа, известного телеведущего Каплера и ещё каких-то известных людей, потому что с ними все почтительно здоровались. Меня и двух ребят с нашего курса усадили где-то сбоку, рядом с нашим неутомимым педагогом Львом Озеровым.

Лев Адольфович тогда увёз меня на телевидение прямо с занятий. Я была одета в белую скромную блузку и чёрную юбочку плиссе. Друнина мельком глянула, и вдруг её взгляд остановился…, она обомлела. Мы были одеты, как сёстры - близнецы. Что делать?
Пусть её наряд роскошнее, но… цветовая гамма. Она этого не могла перенести. Какая-то девчонка! Алексей Каплер, её муж, был тут же отправлен домой, и вскоре принёс чемодан. Она переоделась в синее платье, которое ей, блондинке, очень шло.

Через время, в Доме творчества в Коктебеле, мы встретились. Борис Слуцкий нас познакомил. Она вспомнила.
– А… это вы были на телевидении? В белой блузке и чёрной юбочке?
– Я.
– А стихи свежие.
– Спасибо.
Смешной эпизод, понятный только женщинам. Однажды на съезде писателей в Кишинёве, в президиуме все женщины – их было трое – Вера Львовна, Людмила Скальная, Александра Примак, – оказались одеты в одинаковые костюмы. С одной базы! В перерыве вместо обеда все рванули домой, и переоделись!
Я рассказала это Старшинову, он вздохнул и сказал: «Да, жизнь меняет людей, но какая она была красивая и хорошая, я любил её без памяти. Потерял по глупости. Думал, – никогда не расстанемся. И дочка там растёт. Уже большая».
Как-то я пошутила, что меня с Евгением Евтушенко знакомили раза три, но он, наверно, меня так и не помнит. На что Старшинов сказал, что я ошибаюсь: «Когда обсуждали твою подборку на редколлегии, то, как всегда бывает, каждый хотел снять стихотворение, и я вижу, что уже ничего не осталось. А тут Евтушенко берёт твои стихи и говорит: «Позвольте, это же прекрасные стихи. Вот послушайте – и начинает читать. Нет, я вижу в этой девочке хорошие перспективы, надо печатать». И отстоял всю твою подборку. Ведь какие строчки у него есть:
 
Идут белые снеги
Как по нитке скользя,
Жить и жить бы на свете
Да наверно нельзя.

Гениальные. Да вот губит желание заграбастать весь мир. А так он поэзию искренне любит. Когда выходил Пастернак, он купил за свои деньги ящик водки рабочим, и они за одну ночь отпечатали весь тираж. Не ушёл, пока не сделали. И пока директор издательства отдыхал на юге.» 
Таким он мне и запомнился, Николай Старшинов, – справедливым, сердечным, доброжелательным. А это не так уж часто встречается в литературной среде, где властвуют зависть, мелочность, группировки и групповые интересы.
Представляю, как он был потрясён трагическим и безвременным уходом из жизни Юлии Друниной.
Свою вторую жену и дочь он любил, дорожил семьёй, но первая любовь не забывается. Бывало он после банкетов, он ехал к Друниной… Они привычно стелили ему на диване, звонили его жене – мол, всё в порядке. Утром он уезжал домой… Очень дружил со своей старшей дочкой.
Он много добра сделал молодой поэзии России и мы, молодые поэты, отвечали ему горячей, бестолковой, обременительной любовью.
Заваливали его стихами, просьбами, страшно надоедали. Теперь я понимаю это, но его любовь к нам была такой терпеливой и всё понимающей.
Он и сейчас стоит перед глазами – запевала, замечательный поэт и чудесный русский человек – Николай Старшинов.

* * *
Отчего я мучаюсь? От ощущения собственной бездарности. Будь я гениальна – всё было бы просто. Рукой гения водит Бог. Будь графоманкой – тоже всё просто. Но эта середина – о, нет, в искусстве она не золотая!

* * *
Моё затворничество, – я к нему склонна! – всякий раз играет со мной плохие шутки – когда кто-нибудь, кто, конечно, кажется мне достойным, появляется, я смотрю на него, как на чудо. Каждое слово, обращённое ко мне, кажется значительным, каждый жест – важным, и всё происходящее – единственным, неповторимым явлением.  Я глупею.