Последний ветеран

Рассказ опубликован в сб-ке "Наследие", т. 12. М., 2014г.
ПОСЛЕДНИЙ ВЕТЕРАН
Влада Ладная
Любые совпадения с реальными
событиями и персонажами – случайны.

Столпотворение святынь: на одном краю площади стояла статуя местного святого, на другом – бюст Ленина. И окаменевшие дуэлянты сверлили друг друга суровыми взглядами поверх Вечного огня павшим  героям, первобытно пылавшего точно посередине.  Статуя Родины-матери  с увесистой булавой, прозванная Бабой Катей с дубиной, высилась надо всем, как третейский судья.
Помпезное, пыжащееся, с евроремонтом, здание мэрии как символ победы бюрократии над народом и торговые ряды, патриотично косящие под боярский терем, чрезвычайно весёленький и легкомысленно пёстрый,  -  оттирали плечом весь остальной  скромный русский город, где даже название отдавало семинарией.
Там, за образцово-показательной и вычурной витриной, лежали неасфальтированные улицы, там в голубых мелкоклетчатых верандах второе столетие сушили шиповник и подберёзовики, на замшелых крышах гнили цветные, как сны, опавшие яблоки, а над закутками, доминошниками, родниками, сельпо и бабками с семечками плыл малиновый звон.
К вечному огню почти каждый день приходил ветеран Великой Отечественной. Высокий, носатый, с бородой, как Лев Толстой, в тельняшке, как Костя с Пересыпи, и в очках, как у Гарри Поттера.
Одесский еврей, он прошёл всю войну, чудом выжил после страшного ранения. Женился в сорок шестом на русской, бывшей узнице концлагеря, которую сам же и освобождал, а потом лечил. Работал врачом лет тридцать за Полярным кругом. Всю жизнь был пламенным коммунистом и убеждённым безбожником. Обожал Монтеня, курил крепчайший самосад.
Жена умерла довольно скоро: концлагерь дал себя знать. Оставила Айзенхофу двоих детей, которых он вырастил сам.
В девяносто первом, когда все прилюдно жгли партбилеты, он свой особенно трепетно хранил у сердца.
Долгие годы на площади герой встречался с другими ветеранами по выходным и обсуждал с ними текущую политику и сравнительные характеристики Аристотеля и эпикурейцев.
Но однажды обнаружил, что остался совсем один.
Все старые солдаты  умерли.
И это оказалось почти как остаться последним представителем рода человеческого на опустевшей планете Земля. Как в фантастическом романе. Слово молвить не с кем.
Вокруг была другая цивилизация.  Она иначе видела мир. Все вернулись к средневековым предрассудкам и, чтобы выздороветь, вешали какие-то колокольчики в зоне фэн-шуй, вместо того, чтобы бегать по утрам. Цивилизация в другое верила. Айзенхоф  жил, чтобы других сделать счастливыми. А окружающие – чтобы купить иномарку и в отпуск съездить в Турцию. Над Зоей Космодемьянской потешались, а Павликом Морозовым просто пугали детей.
Цивилизация читала другие книги. Врагов и предателей (как искренне считал старик)  Солженицына и Бунина. А «Молодую гвардию» и «Разгром» считала отстоем, древним хламом, скукотищей и низкопробной конъюнктурщиной. Про фильмы и песни, на которых ветеран вырос, вообще никто не слышал.
У цивилизации был даже другой язык. Ветеран почти не понимал его.
И постепенно долгожитель  и себя почти начал ощущать древним забытым хламом. Последним атлантом. Жителем материка, который без всякой катастрофы, землетрясений и цунами куда-то подевался.
Материка, который, как джунгли, поглощал поток планшетников и дивиди, нанотехнологий и социальных сетей. Ветеран тосковал в этом дремучем лесу, где всё было чужим и враждебным.
Старый боец  чувствовал себя призраком.
Внучка, крутая завуч школы, заметив это, в приказном порядке отрядила правнука-старшеклассника сопровождать прадеда на его патриотические посиделки.
Парень злился. Мальчишке не хотелось быть нянькой хромого девяностотрёхлетнего старика.  А хотелось играть на компе, гонять на сноуборде, слушать музон и вертихвостить с девчонками.
Солдат и  правнук ни в чём не соглашались.
-Как хорошо было в наше время. Как аккуратно одевались девочки: белые носочки, белые береточки, белые кофточки, чёрные юбочки.
-Ага, - завыл правнук. – И белые тапочки в гроб. Все одинаковые, как роботы. То ли дело мы: разноцветье полное. У каждого своё лицо.
-Зато в вашем стиле юнисекс нет различий между женщинами и мужчинами: тоже роботы одинаковые.
Книги социалистического реализма звали на подвиг, воспитывали патриотизм, верность долгу, порядочность.
-Ну, это, скорее, социалистическое фэнтези. Показывали не реальных людей, а идеал, то есть фантазии. Да и фантазии-то все плоские. У человека одна-единственная черта: борец за светлое будущее. И оно таким светлым оказалось, что мороз по коже. Приплыли.
Да и человек сложнее и интереснее.
-Сложный – значит, запутанный. А истина проста.
-А что есть истина, дед?
-Что все равны. Что люди труда должны быть хозяевами страны и вести достойный образ жизни. Что же в этом плохого?
-Равны…   А как их уравнять, дед? Один умный – другой глупый. Один трудолюбивый – другой ленивый. Один здоровый – другой больной. Ножницами, что ли, ты их подравняешь? Или газонокосилкой?
В восемнадцатом уже равняли. И в тридцать седьмом. Спасибки. Лучше уж неравенство, чем расстрелы.
-Ах так? Перестройка и рыночная экономика унесли, может быть, не меньше жизней, чем тридцать седьмой год. Пушки у Белого дома. Голод. Преступность. Болезни при почти полном отсутствии медицинской помощи. Самоубийства. Аборты. Так называемая демократия – вовсе не такая добренькая, как прикидывается.
-Дед, каким бы отвратительным ни было настоящее, оно не служит оправданием прошлому. И не делает утопию – реальностью.
Вы пытались каждому принести счастье на блюдечке. А это возможно?
Человек должен сам строить своё счастье.
-Да пусть себе строит. Главное, чтоб по головам не ходил.
-Нет, главное, чтобы государство палки в колёса не вставляло.  Человек же должен самореализовываться. Нельзя зарывать талант, в том числе финансовый, в землю. Нельзя приносить талантливое меньшинство  в жертву серому большинству.
-А приносить большинство, как сейчас, в жертву нескольким человекам, какими бы они ни были талантливыми, можно?..
-Дед, человек превыше всех благ ценит свободу. Вы же за это умирали. А теперь нам в этом отказываете.  Свобода, она же  видоизменяется, развивается со временем.  Свобода – смысл человеческой жизни.
-Свобода заканчивается там, где она пересекается со свободой другого человека.
И так по кругу. Один - слово, другой ему – десять.
Казалось, этот спор поколений будет гонять голубей на площади до скончания века.
Но однажды перед глазами обомлевшего старика к памятнику  павшим проследовала странная процессия.
Существа в ней были неописуемо нездешними. Как будто вырвавшиеся из плена инопланетяне, скрещенные с французами, отступавшими по старой Смоленской дороге. Или колибри, перемешанные в блендере с сумасшедшими.  Или шаманы, бьющиеся в трансе, привитые к пьяным в дрова пэтэушникам.
У существ были рваные джинсы и антенны на головах. Синие и зелёные волосы и малиновые и золотые одежды.  Брутальные косухи и гламурные туфли на каблуках, похожих на звездолёты.
Существа пели, танцевали, булькали, били в бубен. «Харе Кришна» перекликался с дыньканьем тувинского варгана. Бренчали на цепочках звёзды Соломона рядом с нацистскими свастиками.
Старый ветеран сделал стойку, как гончая, почуявшая дичь.
Тогда вперёд вышли двое: девица ведьмоватой наружности, то есть сверхъестественно брюнетистая и дочерна загорелая, и некто. С сиреневым коком на макушке, в серебристых доспехах, – или это был скафандр? – с телом, сплошь покрытым татуировками, и с кольцами в носу, в губе и в бровях.
Девица быстренько сбросила с себя те три блёстки, размером с рыбьи чешуйки, что отделяли её от полного «ню».  И начала принимать на фоне вечного огня сексуальные позы. Фотограф увлечённо её снимал.
Татуированный в сиреневом и серебристом, то ли кривляясь, то ли искренне благоговея, с по-восточному сложенными руками и странными приседаниями – поклоны? Карикатура?  - приблизился к могиле Неизвестного солдата и возложил к ней использованные презервативы.
Последний ветеран поднял костыль и пошёл в бой.
На женщину  не смог поднять руку даже в этой ситуации.
Но некто в скафандре получил по голове.
Фотограф и это увлечённо снял.
Сиреневый то ли рыцарь, то ли динозавр завыл.
У ветерана не выдержало сердце. Остановилось.
Последнее, что он увидел: все остальные пришельцы обступили его и снимают на телефоны, как он умирает.
Правнук тоже.
 А кто-то уже снимал, как правнук снимает агонию прадеда.
-Мы ж ваши дети! – жалился побитый динозавр. – За что?
«Мои… - успел подумать ветеран. – Как же я ухитрился такое вырастить?»
Налетели менты. Стали вязать инопланетян. Те возмущались:
-Мы же старого хрыча не трогали. Наоборот, это он на нас напал. Аэлитику вон нанёс тяжкие телесные…
-Псих! – ругалась чернявенькая целёхонькая «нюшка». – Фанатик! Испортил классный перформанс! Мы же имеем право на самовыражение! Сволочь старая! Сам прожил жизнь – ни черта хорошего не видел. И нам не даёт…
С высоты своего постамента Родина-мать взирала оком третейского судьи.
Надо всем плыл малиновый звон.