Елизавета. Юная дочь Петра. Кн. 1. Глава 17

Глава 17

    Елизавета не успела задремать, как её разбудил голосок Маврушки:
    - Пришли… зовут! Герцог Голштинский только что к Аннушке пробежал!
    - Один?
    - Нет, с ним камер-юнкер, этот павлин, Берхгольц…
    Лизета фыркнула, несмотря на скорбные обстоятельства и приподняла голову над подушкой. Действительно, на сестриной половине громко разговаривали мужские голоса, затем раздался высокий вскрик самой Анны, дробно зацокали каблуки, загремели ботфорты, сильно хлопнула дверь. Анна убегала с герцогом, забыв о младшей сестре…
    - А я? А я-то?
    Маврушка успела одёрнуть на цесаревне платье и подать туфельки. С туфлями в руках, Елизавета выскочила и, неуклюже щлёпая пятками по паркету,  бросилась нагонять Анну, чьё платье ещё мелькнуло на повороте и пропало. Лизете в беге равных не было, и она быстро настигла сестру и её спутников:
    - Матушка позвала?!
    - Нет, отец… хочет изъявить волю! – с несвойственной ей торопливостью, спотыкаясь и чуть не падая, прокричала Аннушка на бегу.
    - Почему меня не стали будить?!
    - Некогда!..
    В самом деле, недосуг было при складывающихся обстоятельствах, ругаться и затевать разборки, и Лизета припустилась бежать так, что сестре с герцогом за ней уже не угнаться. Ей пришлось пробиваться через толпу в залах, чтобы проложить путь обрученной паре. К Конторке еле протолкались – людей ещё прибыло. Придворные с вопиющей бестактностью по отношению к детям умирающего властелина, бесцеремонно таращились на них – обычное дело! Влетев в приёмную, Лизета обернулась и в упор посмотрела на Головкина, Великого канцлера, удерживающего своего зятя, Ягужинского, за манжет. Ягужинский, явно для храбрости, был в подпитии. Человек скандальный, давний враг Меншикова, он хотел что-то сказать цесаревне, но из Конторки как раз выступил преподобный Феофилакт Лопатинский.
    Епископ не обратил внимания ни на сановников, ни на Елизавету и обратился прямо к Аннушке:
    - Пока он может… дочь моя, Анна Петровна, поспеши, ради Бога!
    Мёртвая тишина пала в приёмной. Та и другая знать взирала на «портомоиных дочерей» одинаково стиснув зубы. « Ну, как достанется наследство старшей, и тогда перепутаются все карты! Придёт конец всем прожектам, и к власти придут немцы, герцог Голштинский со своим министром Бассевичем!»
    В дверях Конторки, преподобный Феофилакт, жарко зашептал Анне, стискивая ей руку:
    - Дочь моя, Божий промысел руководит всеми нами и им тоже! – он указал на тело Петра Алексеевича, вытянутое на постели. - С его величеством случился очередной припадок: государь принялся бредить, а потом встал с постели, шатаясь, сделал шаг к окнам и упал в обморок. Его тотчас перенесли на ложе, и тогда он вновь очнулся и сделал попытку заговорить. С превеликим трудом двигая губами, потребовал себе перо и бумагу и попытался писать. Увы! Увы! Рука уже не действовала, а только выводила каракули на бумаге! Тогда его величество начал делать нам этой же рукою, некие, поначалу непонятные знаки. Именно по ним императрица и сделала предположение, что он призывает свою старшую дщерь. Ты готова ли, дочь моя, принять и выполнить волеизъявление монарха?
     - Я готова! Батюшка… может говорить?
     - Мы все горячо надеемся на это!
     Перед одром умирающего на коленях по-прежнему стояла заплаканная Екатерина, и Аннушка бросилась на колени напротив неё. Мать при её появлении не шелохнулась. Она держала парализованную левую руку мужа и задыхалась от рыданий. Пётр Алексеевич явно пребывал в сознании, однако взор его был устремлён в потолок. Преподобный Феофилакт указал ему на коленопреклоненную Анну. В ответ государь осознанно повёл взором, тяжело поднял и уронил правую руку.
    - О, смотри, папенька указывает глазами на перо, Аннушка, - яростно зашептала, наклоняясь над сестрой, Елизавета. – Бери перо-то и слушай…
    Екатерина, тут же очнувшись, прошепелявила:
    - Девочка моя… Он что-то написал… там… каракульками…
    Аннушка наклонилась над отцом. На груди Петра Алексеевича лежал бювар с листом бумаги, закапанный чернилами и испещренный каракулями, хотя начало фразы можно было разобрать. «Отдайте всё …»… Далее шли абсолютно бессмысленные каракули, кляксы. Надежда оставалась лишь на то, что государь сможет заговорить. Стали ждать. Аннушка жадно всматривалась в закушенные отцовы губы, всматривались и Екатерина с Лизетой – горло Петра Алексеевича не издавало ничего, кроме булькающих звуков. Хотя, он и пытался сделать невероятное усилие над собою, напрягался, тужился, страшно выпучивая глаза. Огромное тело беспомощно дёргалось, а правая рука всё время металась на сторону. Язык более не служил ему…
     «О-о-о-о! А-а-а!» - наконец, более отчетливо, простонал умирающий, однако его веки закрылись, тело вытянулось, рука упала и замерла на одеяле.
    - Язык его величества отнялся, - бесстрастно заключил лейб-медик Блюментрост и наклонился над телом. – Государь опять без сознания!
    - Это … конец? – пролепетала Екатерина.
    - Ещё нет, ваше величество, - ответил врач, - впереди возможно длительная агония.
    Екатерина схватилась за щёки и завыла, беззвучно, раскачиваясь, совсем, как обезумевшая баба, теряющая мужика-кормильца.
    Лизете захотелось броситься и припасть к матери. Однако она не смела… всего жальчей было глядеть на вздрагивающий материнский затылок и на большую руку отца, покоящуюся на одеяле. Возле руки так и остался белеть листок с тремя нацарапанными словами и какими-то каракулями, которых было не разобрать. Он никому уже не был нужен. Бювар же Анна неосторожно поставила в ногах обездвиженного, но живого ещё, тела. Никто не исправил её ошибку. Сама сестра застыла в столбняке. Пропала последняя надежда стать императрицей, и жизнь теряла теперь смысл. Не судьба! Но ужасно… ужасно, не справедливо! Разве она родилась старшей дочерью Петра Великого для того, чтобы сделаться какой-то второстепенной, нищей герцогиней? Герцог, было, попытался помочь невесте, понукаемый мимикой будущей свояченицы, но у него и на это не хватило духу. Жених Аннушкин струсил и убрался в сторонку. Бросившись на стул возле окна, он переглянулся с одним из денщиков. Его отваги хватило только на то, чтобы знаком потребовать себе водки. Стенания и молитвы русских пугали его и раздражали.
    Елизавета отвернулась от герцога и заскользила взором по остальным лицам, бывшим в Конторке. Людей, вроде, много, но это всё были священники, денщики, лакеи. Каждый из них отдавался своему делу, и тут девушку, словно громом ударило: а светлейший где? Князь исчез! Боже мой, куда девался Александр Данилович? Отец, хоть и не объявил его прощенным, но при всех позволил оставаться возле своего ложа. Не может быть, чтобы князь уехал, или переметнулся на сторону старозаветной знати? Только не это…
    Будучи беспокойной и непоседливой от природы, Елизавета не сидела на одном месте. Она легко скользила по комнате, оказываясь то там, то сям, перемигиваясь и перешёптываясь с людьми. Так она узнала, что светлейший князь, оказывается, почувствовал себя плохо и отправился на время домой. Случилось это как раз перед тем, как с государем вышел припадок и после него короткое просветление. Князь обещал не задерживаться...
    Ну и что, если бы задержался? Елизавета почувствовала раздражение. Однако отъезд светлейшего князя принёс новые мысли. Что Меншиков задумал? И сколько бедному папеньке ещё остаётся жить? Девушка не замечала, что горько плачет. Сквозь слёзы она и увидела, как денщики пропускают ещё кого-то в Конторку. И следом за этими людьми вносят мольберт и холст, уже натянутый на раму, ящик с красками, какой-то мешок… и ещё ящики… и начинают всё это раскладывать, расставлять. Самые противоречивые чувства овладели цесаревной! Боже ты мой! Зачем? Неужели это так необходимо? Вновь прибывшие люди были девушке хорошо знакомы. В рогатом черном парике, тучный и широколицый – итальянский граф-скульптор Карло Растрелли. Его спутник, человек с типично русским приятным лицом, русыми волосами, без пудры, но убранными в косицу, в черном суконном кафтане с медными пуговицами - Иван Никитин, любимый живописец отца.
    Заученно ответив на поклон метра Растрелли, Елизавета подскочила к Никитину:
    - Ты идёшь проститься с папенькой, Иван?
    Живописец ответил ей скорбным взглядом.
    - Я здесь, как по велению сердца, так и по должности, Елизавета Петровна, - вымолвил он. – Имею поручение написать натурально персону его величества в последний час, хотя и отказываюсь в сие поверить. Скорблю… Душа моя… душа грешного раба стонет и плачет, цесаревна. Сам готов лучше умереть…
    С тяжким вздохом он прижал к сердцу белую, тонкокостную руку, персты сжались в отчаянии, почти разрывая кружевной галстух.
    - Милый… милый, дорогой Иван, - еле слышно пролепетала в ответ Елизавета, и живописец склонил голову ещё ниже, чтобы услышать её. – Напиши, Иван, папенькину персону, ежели надо…
    Она вытащила из-за корсажа платок и приложила к опухшим от слёз, глазам – слёзы-то вот-вот хлынут ручьём, а ведь она обязана быть стойкой. Сдерживая рыдания, Лизета постаралась выслушать итальянца, которому предстояло снять посмертную маску императора. Девушка вспомнила, что-то подобное уже делалось, но ничего не сказала. Ясно одно, после смерти персону Петра Великого увековечат, но кто это сделает? Пока неясно. Предстоит борьба…
    Ох, только бы не завопить в голос, и не разрыдаться бы прилюдно…
    - Трудитесь, господа, а я… мне надо вернуться, - шепнула Елизавета.
    Мастера принялись за свою работу, а цесаревна, тщетно борясь с дрожью в коленях, вернулась к батюшкину одру. И тут к ней обратились за помощью: пришло время сменить простыни. Лизета с готовностью кивнула. Она превращалась в добрую сиделку, не боявшуюся прикасаться к телу и влажным простыням. Первым делом сняла с постели бювар и повертела в руках исчерканную бумагу. Ну, так и быть, уж приберу я, ежели до сего никому нету дела. Она взяла измаранный листок бумаги, сложив вчетверо, и засунула за корсаж. Один денщик уже подошёл с чистыми простынями, а четыре других в это время подняли огромное, беспомощное тело Петра, и его дочь ловко выдернула из-под отца сырое бельё. Грудь тотчас переполнилась жалостью, ох, сладко было сознавать, что она делает это для своего родимого, дорогого отца. С простынями в руках девушка направилась в соседнюю тёплую уборную с печкой. Здесь она бросила мокрую ношу на пол, чтобы сожгли, а сама направилась к рукомою. Тщательно вымыла руки и вытерла насухо о суровое полотенце.
   

    И тут её обхватили сзади чьи-то руки, прижали, да так, что не шевельнуться, и мягко, но крепко, зажали рот. Она успела кого-то хорошенько пнуть и принялась вовсю извиваться, яростно мыча,  в его лапах:
    - Кто ты такой? Сейчас же… отпусти меня, скотина!
    - Тише! Тише, прошу вас, ваше высочество! Это я, Бутурлин! Пойдём со мной, Елизавета Петровна!
    - Ты? Что за игрушки, Александр Борисович? Сыскал время!
    - Не игрушки, цесаревна, - дело! Вас ожидают под лестницей, возле кухни, ничего не бойтесь!
    - Да я и не пужлива! – прошипела она. – Чего от меня надо заговорщикам? Кто там?
    - Ради Бога, Лизонька… тише…
    «Заговор!» - девушка разволновалась и задрожала, она не была готова во что-либо встревать, чёрт их дери… но, опираясь на руку Бутурлина, кое-как спустилась по лестнице. Внизу царил полумрак. Здесь, как раз под Конторкой, располагалась кухня, где готовили кушанья для отца, но теперь двери туда были закрыты и заложены снаружи ружьём часового, а сам часовой, связанный офицерским шарфом, валялся в тёмном углу с кляпом во рту. На свет тотчас вынырнула высокая фигура, и Лизета ахнула:
    - Ах, Ягужинский?! Что за церемонии?
    Павел Иванович, однако, не думал церемониться с цесаревной:
    - Я хочу знать, ваше высочество, написал ли государь, кто преемник? Иль не успел? – прямо спросил он.
    - Не успел!
    - Точно?
    - Мой отец сразу лишился сознания! – огрызнулась она.
    На точеных скулах генерал-прокурора заработали желваки:
    - А вы, точно, вы ничего не приметили?
    - Мне до того ли?
    - Зато я кое-что примечаю, цесаревна, у вас, вот тут! – он указал пальцем на конец бумаги, предательски выглядывающий из корсажа.
    - Не твоё дело, Павел Иваныч, ступай вон! – она шлёпнула Ягужинского по рукам.
    Павел Иванович не растерялся:
    - Подозреваю, та самая бумага?
    - Подозревай, чего хочешь… отойди… выцарапаю глаза…
    Нахмурившись, Ягужинский произнёс сурово:
    - Выцарапай, коль не нужны друзья! Я друг ваш, глупая! Похоже, теперь важна каждая минута, а нас мало, друзей! Мы… Меншиков, Бассевич, Иван Бутурлин. Скажите-ка, кого вы желаете видеть на престоле, цесаревна? Мать? Племянника? Или обоих вместе? Именно сейчас во дворце зарождается компромисс между обеими партиями, как то: Пётр Алексеевич-внук – император, и при нём регентшей – Екатерина! Старик Голицын так предложил. Вот я, как собака, и мечусь между обеими партиями! «Там», чуешь ли, меня, как врага Меншикова, и Голвкина зятя, числят своим. Не медли, скажи мне, цесаревна, ты видишь на престоле мать, или племянника, или их обоих вместе?
    - Я… не думала…
    - Не думала! – передразнил Ягужинский. Думай, девушка! При таком раскладе ваша песенка скоро будет спета! Чай, ты не знаешь, что у нас, в России, никогда не было писано закона. Определяющего возраст совершеннолетия государей? Ясно, не ведаешь! Так вот, Петрушку-то, хоть завтра, возьмут, да и объявят совершеннолетним, а тогда Екатерине и вам – конец! Мне точно известно, чего хотят бояре: упечь вас с матерью в монастырь, как только Пётр Алексеевич испустит дух, и объявят императором его внука! В этой бумаге, может быть, спасение! Дайте! – он решительно протянул руку.
    - О!..
    Насмерть перепуганная, девушка протянула ему сложенную бумажку.
    - Чёрт! – почти вслух выругался Павел Иванович. – Вот несчастье! Я именно так и полагал: парализованный, он ничего не напишет! Пришло время нам действовать, девочка моя. Прежде всего, я заховаю накрепко эту бумаженцию. Она не должна в руки аспидам попасть – Голицину, Репнину, дураку Алексею Долгорукому. Престол - Екатерине! Слушай, Елизавет, ты, маленькая, по-моему, одна тут с мозгами, твоя мать и твоя сестра в ольтерации. Мы с Меншиковым, Толстым, Бутурлиным Иваном и голштинским министром, тоже сила! Мы всё устроим, но от тебя нужно согласие.
    - Какое?
    - Не пугайся! Твоя миссия состоит в том, чтобы настроить павшую духом императрицу на победу. Ступай к ней и просто посиди рядом. Голштинскому дураку, Карлушке не давай лишка пить. Боюсь, вам придётся пока положиться именно на его шпажонку! Да вот и Сашка Бутурлин присоединиться к вам чуть попозже, ему ещё предстоит передать гвардии истинному любимцу, своему дяде Ивану Ивановичу, чтобы тот терпеливо ждал сигнала нашего в казармах. Запомни, Александр, когда ты сюда воротишься, то надень под камзол кирасу и не жалей тех, кто против нас. К чёрту этих высокородных бояр! Фельдмаршал Аникита Репнин уверен в гвардии, но мы наступим ему на горло. Ты поняла меня, цесаревна?
    - Не совсем, - расхрабрилась девушка. – Павел Иванович, я не понимаю, ты столковаться успел, что ли со светлейшим князем? Вы же с Меншиковым всю жизнь собачитесь!
    - Мне ещё предстоит не лёгкая задача, столковаться со светлейшим князем, - ответил Ягужинский, - а вперёд – с Бассевичем. Другого выхода всё равно нет, Елизавета Петровна. Эй-эй, слушаешь ли ты меня, красавица?
    - Да! – шепотом выкрикнула она. – Если можешь, Павел Иванович, то повырывай змеям жала! А, значит, тебе известно, где светлейший князь? Когда он прибудет во дворец?
    - Нет, цесаревна, мне ещё это неизвестно, - он обернулся к Бутурлину, молча следящему за их разговором и порядком на лестнице. – Дуй, Александр, к дяде и передай ему, чтобы ожидал сигнала, моего. Либо самого светлейшего. – И снова повернулся к девушке. – Пётр Андреевич Толстой останется здесь.
    Елизавета ощутила, что Ягужинский берёт её руку и сжимает. Какая горячая у него ладонь! Девушку потрясло, с каким доверием обратился к ней любимец отца. Доверяют ей! Ей, а не Анне, доверяется тайна государственного переворота! Значит ли это, что ей могут доверить и всё царство? После матери?
    Ей холодно. Ей жарко. Дрожа, она вернулась к одру умирающего отца. Она теперь одна из всей семьи знала тайну готовящегося действа. Однако, присев возле матери, что Павел Иванович слишком торопил события, и время Петра Великого продолжалось. Без языка, без сознания, император всё ещё жил.
    Незаметно подкрался вечер, и девушке начало казаться, что её окружают тени. Мать, лежащая на груди у отца, сама выглядела покойницей. Она обеими руками обнимала его остывающее тело. Врачи стояли вокруг, будто часовые. Дежурные денщики в глубоком унынии просто томились, переминались. Три архиепископа застыли в молитве на коленях, вознося молитвы за отлетающую душу.
    Анна, хуже всех выглядела именно сестра! Она окончательно пала духом под тяжестью постигшего её удара. Уже не наследница! Кто она теперь? Владетельная герцогиня? Жена обладателя жалкого клочка земли и призрачного наследника шведского престола? Жестокая, жестокая судьба! И отец с нею поступил ужасно, тоже оказался в своём непостоянстве жесток.
    Как слабы оказались обе, мать и сестра, которым Елизавета привыкла подчиняться. Теперь она не решалась тревожить ни ту, ни другую. Она боялась и одновременно несла одна тяжкое бремя, зная о готовящихся конъектурах.
    Лизета, время от времени вскакивала, передвигаясь по Конторке. То преклоняла колена со священниками, то шла к дверям, чтобы послушать, что там происходит, то подходила к Ивану Никитину, который сосредоточенно работал маслом. Из-за его плеча девушка  рассматривала картину: о, до боли похожий, умирающий отец. На холсте не помещалась целиком гигантская фигура, зато уже был выписан отцов лик, отёчный, на мятых подушках, с прикушенными усами торчком. Смерть – уже где-то рядом, борьба окончена, но труды остались, не завершены, и государственная махина не достроена.
    Лизета глотала слёзы. Вот, всё говорил папенька, что один несёт ношу. И не донес. Но не нашла слов для художника, а он – для неё. Вдруг, девушка, словно повинуясь чьему-то зову, отвернулась, отошла к окну и задрожавшей рукой, отдёрнула портьеру и выглянула: какая ночь! Костры пылают, вокруг них - солдаты. Однако, всё тихо.