Куда ведёт надежда. Глава 25

Мы с Яном Новаком сидели в той же комнате,  в которой теперь сижу и я, когда пишу это произведение. С тех пор она почти не изменилась. Тогда её и заключённые, вроде меня или Серебрякова, то есть более менее авторитетные, и охрана использовали в качестве комнаты отдыха ( в разное время, конечно)- здесь читали газеты, курили и иногда разговаривали.
- Значит, вы с Еленой катали детей на лошадях, да?
Я кивнул, разглядывая красные заголовки ежедневных газет.
- Им понравилось?
- Очень. Мы обещали их ещё покатать.
- Об этом я и хотел тебе попросить. Тебя и Елену,- Новак слегка замялся, подбирая слова,- можно я буду катать их сам?
Я пожал плечами, откладывая газету. Где-то вдалеке послышался голос Зверя и звук распиливания металла.
- Хорошо, это не проблема. Но зачем тебе это?
- Понимаешь, просто их мать. Александра Крещинская, да? Так её зовут?
- Так.
- Она ведь полька? Да? Эмигрантка.
- Да. Её дети прекрасно знают польский язык. Мы с Еленой сами видели это.
- Да? Это прекрасно. Как ты думаешь, как она отнесётся к тому, что я подарю ей одну книжечку.
Ян подошёл к столу, открыл нижний ящик, отодвинул какие-то бумаги и достал небольшую книжку, оплетённую кожей, и дал её мне.
- Посмотри!
 Раскрыв её,  я увидел на первой странице название «Daleki kray mi;o;ny » , а дальше шёл сплошной рукописный  текст. Но написан он был аккуратно , красивым каллиграфичным почерком, с почти идеальным соблюдением полей и абзацев, с красиво расписанными первыми буквами каждой главы ,как в старых русских книгах. В середине книги я увидел надпись  «Orl;ta lwowskie! », а над ней имена, список которые ещё тянулся на две 4 страницы. Ничего не сказав про это, я закрыл  книжку, вернул её Яну и спросил:
- Твоя работа?
- Да, - он кивнул, бережно сложив книгу обратно,- я делал её год. Много раз переписывал, часто ошибался, но, в конце концов закончил. Но по окончанию я не мог её даже в руки взять - столько сил у меня на неё ушло, что теперь казалось, это книга весила для меня десятки килограмм. Я так и не смог найти ей применения до сегодняшнего дня. 
- Что там, воспоминания?- спросил я.
Ян кивнул, повернул и голову и стал смотреть в окно.
- И не только.  Знаешь, я видел эту женщину всего раз. Представился, поздоровался с ней, но у меня не было времени, чтобы пообщаться. Мне кажется, мы с ней похожи. Оба на не дома, оба несчастны. Теперь ты понимаешь, почему я хочу катать её  детей?
- Понимаю.
- И насчёт книги. Там я описал самый лихой период в моей жизни. Пом-нишь, я тебе  рассказывал, где я воевал?
- Да, помню!
10 лет назад, когда Ян прибыл в нашу тюрьму, я помогал ему учить русский язык, которого он почти не знал. Виктор Петрович только что стал новым директором и вовсе не хотел иметь проблем ещё и на почве языкового недопонимания, так что разрешил мне помочь поляку. Серебряков достал нам тетрадь, ручки и даже пособие по русской грамматике, что, на мой взгляд, выглядело здесь даже необычней, чем например «Огнём и мечом» или «Ромео и Джульетта».
Я знал польский язык, и был единственным, с кем Новак мог общаться. Мы подружились. Были чем-то вроде друзей по нужде.
Новак, который с моей помощью не только осваивал азы русского языка, но и азы тюремной жизни, тюремного быта и тюремных законов. Время шло и его положение в этих стенах менялось. Из вспыльчивого и тоскующего по дому мужчины он превратился в спокойного, уверенного в себе человека с сильным характером. Он свыкся со всей той жестокостью, которая обрушилась на него, изменил себя и подстроился под особый изгиб, в котором жили всё заключенные.
Новак с гордостью рассказывал мне своей юности, которая прошла в огнях и крови Великой Войны. Ян Новак родился  недалеко от Львова в 1902 году, в семье адвоката, держащего контору  в городе, и  доктора, которая была единственным, знающим медицину человеком на три деревни вокруг. Детство Новака было счастливым, он жил в состоятельной семьи, благополучно выучил немецкий и польский языки, простую математику и право, собираясь в будущем пойти по стопам отца в юриспруденцию. Но благие планы разрушила война - Львов оказался театром военный действий между австрийско - немецкими и русскими армиями, так что семья, боясь оккупации, вынуждена была  переехать в Краков. Там же они и застали провозглашение Польской республики. Радостные за победу своего отечества над двухсотлетним игом, Новак и его родители вернулись  во Львов. Но там их застала другая, украинско-польская война. Солдаты ЗУНР окружили город и пытались договорить с польской администрацией о безболезненной сдачи города.
-Мы тогда формировали маленькие отряды, - вспоминал Новак ещё много лет, сидя за «Русской грамматикой»,-  и называли их «Львовскими орлятами». Парни и девчонки, многим из которых не было даже шестнадцати. Мы мнили себя героями, видели лёгкую победу над врагом и мечтали о том, как ордена нам будет вручать сам Пилсудский.
Переговоры шли день, но безрезультатно. 2 ноября 1918 украинские войска под командованием Грекова пошли на польские баррикады.
- В первые часы мы потеряли больше половины. Некогда тихие косые улочки, мощённые гравием, вновь заполнились криками и выстрелами, залились кровь и заполнились трупами. Наконец наш командир, подняв дрожащую руку, скомандовал: «wycofa; si; », и мы отошли дальше вглубь города, заняв в конечном итоге церковь. Забаррикадировав дверь, нам легко было оборонять здание. Оно стояло на возвышенности, улицы проглядывались стрелками со всех сторон, а крепкие многолетние стены, как крепость, защищали своих защитников от вражеских снарядов.
3 дня мы успешно держали оборону, так не разу и не получив от Мончинского никакой помощи. У священника, который остался в церкви, была еда: хлеб, мясо, молоко, так что есть было что, но продовольствия кончились, а противник всё не хотел сдаваться. Украинцы регулярно обстреливали церковь, заняли близстоящие здания - школу и жилой дом, откуда периодически устраивали с нашими стрелками «позиционную войну» с переменным успехом. Ещё через три дня припасы кончились. На следующий день ночью к церкви подъехал  Гречков на коне, и заявил на польском языке, показывая какую-то бумагу, вроде универсала, что помилует тех, кто сдастся без боя. В ответ на это его коню кинули под копыта гранату с запалом-не успел генерал ударить в бока, разворачивая коня, как снаряд взорвался, и от смерти его спасло лишь то, что большинство осколков вошло коню в брюхо, в шею и в морду, от чего он тут же повалился на землю. Ошарашенный таким ответом, генерал, отойдя к своим войскам на приличное расстояние, поднял саблю и приказал кавалеристам наступать прямо на ворота, сломать их, а когда они ворвутся в здание, то «нехай» вырежут и повесят всех, кто там есть, независимо от возраста или пола, на страх и совесть остальным врагам.
По улицам рысью пошла кавалерия, подняв жёлто-синие флаги. Мы дали залп, но свалились со своих седел очень мало всадников. Подъехав к воротам, командир кавалерии бросил под неё бомбу. Раздался взрыв, и щепки от ворот, разрушенных и выбитых из свай, устремились на головы «орлятам. 5-7 человек упали навзничь.
Из-под полуразрушенных зданий грянула артиллерия. Снаряды били уже не в стены, а колокол. По улицам прокатился странный, неестественный звон. Несколько снарядов, попавших в колокол, сломили цепь и огромное творение, вылитое из меди два столетия назад, полетело вниз, пробивая основание церкви вместе с деревянными подставками. Трудно сказать, скольких людей тогда задавила эта махина.
Украинские кавалеристы пробились в здание, и здесь уже преимущество было на их стороне - длинные кавалерийские пики и сабли были куда эффективнее в ближнем бою, нежели короткие штыки винтовок или даже ножи. К тому же бить сверху, сидя верхом на лошади, было гораздо удобней. Нашем командиру пробили голову такой пикой, и он упал навзничь, ни сказав не слова.
Я скомандовал оставшимся, а нас осталось не более 10, подниматься наверх и там держать оборону. Патронов почти не было, многие потеряли винтовки. Ценой титанических усилий нам удалось добыть несколько сабель убитых кавалеристов, так что, отступив наверх, на  второй этаж, мы вынудили кавалерию расстаться со своими лошадьми и теперь сражались с ними в равных условиях. Впрочем, конец боя был ясен, но мы предпочли смерть в полуразрушенной церкви, нежели плена врага. +
Меня ранил кавалерист саблей в висок,  схватившись за голову, я упал, ощущая ужасную боль и головокружение.
Пятерых из нас, включая меня, взяли в плен вопреки приказу Грекова. Командир кавалерийского отряда надеялся выменять нас на пленных солдат своего полка.
Уже через несколько дней Чертоковская офензива закончилась, и  поляки перешли в контрнаступление. Армия Пилсудского за два месяца освободила Львов и почти всю Восточную Галицию, а Ян Новак в качестве военнопленного оставался с отступающей Украинской Галицкой Армией.
- Снаряды рвали землю, со всех сторон были трупы, трава была  красной, как мак, от крови, - вспоминал Новак,- украинцы теперь сами оборонялись на маленьком участке земли. Треугольник смерти - так, кажется, это теперь называют.
УГА была окружена сразу тремя армия - Советской, Белогвардейской и польской, так что спустя несколько дней упорных боёв капитулировала, успев переправить часть войск за реку Збруч.
- За день до окончания боёв меня развязал один украинец, Петро, и сказал на ломаном польском, что вечером мы переправимся на лодке на другой берег, а дальше каждый кто-куда. «Почему ты меня освободил?» спрашивал я. « Какая теперь разница,- отвечал он,- война окончена. По крайней мере, наша уж точно.
Переправившись, мы за пару дней добрались до его дома, обходя большие дороги и поселения стороны, шли только в лесу, как партизаны.
Не просто мне было понять, человеку, у которого в голове ещё были свежи кровавые картины боя в церкви, что теперь я и Петро в одинаковом положении.
Он приютил меня на несколько месяцев, до тех пор, пока эти земли не заняла Красная Армия. Бежать через границу мне было глупо - верная смерть от пуль с вышки  или голодных собак.
Поэтому я решил остаться там. Мы перебрались в город вместе и там работали на стройке - за копейки восстанавливали разрушенные здания, пытаясь хоть как-то заработать на жизнь.
А вечерами, когда от усталости хотелось валиться с ног, но спать не получалось, потому что мышцы болели и гудели, словно паровая установка, мы садились где-нибудь в сквере, я брал гитару, которая каким-то немыслимым чудом осталась у Петра дома, и тогда под мою игру он пел свои песни. Чертовски хорошо пел свои украинские песни.
Сперва я не понимал, о чём в них поётся, просто играл, но спустя время с каждым разом улавливал для себя всё больше знакомых слов. И смысл стал появляться, словно корабль из тумана. Я и раньше слышал эти песни, но никогда по-настоящему не вслушивался.
И, знаешь, Миша, ведь по большому счёту языки не так сильно отлича-лись. Различия конечно были, но если слышать каждое слово, каждое предложение, не пропускать ритм музыку, но смысл поймешь. Все песни об одном и том же - чего хочет человек, о чём мечтает и к чему стремиться. Настроение можно понять и не зная слов. 
Мы слишком много воюем, и слишком мало поем. А если и поем, то не слышим слов.
Я не знаю, где он теперь. Жизнь, как видишь занесла меня далеко, как море потерпевшего кораблекрушение, далеко от Польши, от дома. Bardzo daleko .
- Ну, так вот,- говорил Ян Новак уже в 1965 году,- я многих людей повидал в своей жизни, людей многих национальностей и самых разнообразных характеров и взглядов. Одной войны и последующей жизни мне было достаточно, чтобы понять - национальность, хоть она и есть, но не имеет значения. Русский, украинец, белорус, англичанин, немец - все хотят одного и того же, все ищут одного и того же и стремятся к одному и тому же. К счастью. В первую очередь я это личности, а потом уже принадлежащие к какой-либо национальности люди.
- Я стар, Миша, мне уже 63 года. Что мне терять в этой жизни? Чего боятся? Отказа? Я слишком долго блуждал по свету, ища чего-то или кого-то. И если сейчас я это не нашёл, если это не то,- он указал в окно, в сторону конного завода,- то зря  искал вообще.
- И ещё,- добавил Ян,- помнишь, ты говорил мне про дорогу из тюрьмы, она петляет, а затем исчезает из виду за лесом.
Я кивнул.
- Я знаю, куда ведёт эта дорога. Домой.
Ян улыбнулся и пошёл прочь из комнаты.
Мои друзья рассказывали о своей жизни, когда это им было нужно, именно мне. Не знаю, почему. Может быть потому, что я, плохо говоря, хорошо умею слушать и при этом не перебивать, что в тюрьме почти бесценный навык.