Мария. Кубанская казачка. Фрагмент повести

На Кубань пришла ранняя весна 1941 года. Кончалась мартовская распутица с обильными весенними дождями. Стали быстро подсыхать от черной вязкой грязи  все стежки-дорожки, а в центре станицы  мощенные кирпичом тротуары, вдоль которых в глубоких оврагах стояла вода. Из-за заборов свешивались ветки вишен, черешен, слив с вот-вот готовыми распуститься почками. Веселый ветерок доносил из-за реки далекие степные запахи.
Мария вместе с одноклассницами возвращалась из школы домой, на Зарубовку, окраину большой кубанской станицы Гривены. Зарубовка раскинулась  в двух-трех километрах от центра станицы вниз по течению реки Кубани, а точнее, ее  Протоки, несущей свои  животворящие воды с  заснеженных отрогов Кавказских гор в Азовское море.
Девочки шумной стайкой взбежали на высокий земляной вал, радостно вдыхая прохладный свежий речной воздух.
Внизу была река! Мощный и живой поток речной воды плавно двигался «на низ», к Азовскому морю, озорно сверкая тысячами бликов на стремнине. На противоположном берегу реки  росли вперемешку вербы и тополя. А за невысоким валом до самого горизонта расстилались заречные дали! Эта родная и привычная сердцу девчат панорама – всякий раз изумляла и  казалась необычной и  новой!
 Вал, или, как его чаще  здесь называли, дамба, был возведен в незапамятные времена вдоль всего правого берега Кубани, а местами - и левого. От самого Краснодара до станицы Славянской, перед которой река Кубань выбрасывает вправо перпендикулярно своему руслу полноводный рукав – Протоку. От Славянской земляные укрепления по берегам реки тянутся до станицы Гривены и далее, еще километров тридцать-сорок, до рыбацкого поселка Ачуево, расположенного на пустынном берегу Азовского моря.
Станичники следили за дамбой, ежегодно ее укрепляли и поднимали, так как своенравная Кубань каждой весной, когда начинали активно таять снега в горах, становилась бурливой, многоводной и опасной. Иногда вода в реке поднималась так высоко, что казалось, еще несколько сантиметров, и пойдет она с бешеным ревом на станицу через вал.
Весной по своему уровню водная гладь реки была выше уровня расположенной за валом станицы. Пассажиры, ежедневно прибывающие в Гривену на пароходе, видели за дамбой только верхушки деревьев да дымари самых высоких домов. Вся станица лежала там внизу, за земляным валом.
Крутые берега на поворотах реки были укреплены до самой воды лозой, переплетенной между столбами. Со стороны реки эти берега  выглядели как округлые бока огромной плетеной корзины. Но, несмотря на все усилия живущих по берегам Кубани людей, река всякий раз по весне прорывала дамбу то значительно выше станицы, то ниже ее по течению, то на противоположной, менее заселенной стороне. Особенно часто это случалось тогда, когда половодье сопровождалось ледоходом, и скопившиеся на крутых поворотах реки ледяные заторы, поднимаемые большой водой и сильным течением, резали берег как масло.
Эти постоянные места прорывов назывались «прирвами». В «прирвы» устремлялись потоки воды с такой могучей силой, что гул этой стихии был слышен на всю округу. И рыбацкие фелюги осторожно шли по реке, прижимаясь к противоположному берегу. Людям казалось, что эта могучая, ревущая водная стихия  может подхватить судно, как перышко, и швырнуть в водоворот.
Вероятно, наши предки, прежде чем поселяться на возвышающейся  «Гриве» вдоль реки, хорошо  изучили всю географию весенних паводков. И наводнения, как правило, обходили  Гривену стороной. Через «прирвы» большая вода по низинам устремлялась в богатейшие рыбой лиманы и плавни,  обновляя их каждой весной.
Казачья станица Гривена была богатой, рыбной. На благодатных черноземах росли знатные виноградники, вишневые, яблоневые сады. Здесь собирались самые высокие в стране урожаи пшеницы! Поля арбузов, дынь, разных овощных культур расстилались до горизонта.  Росло здесь все, что сажалось! И трудился казачий люд на своей кормилице земле с истовой любовью, по-хозяйски.
Большая часть мужского населения станицы занималась рыболовством. В станице было два рыболовецких колхоза и один полеводческий.
Вниз по течению реки от станицы до Азовского моря стояли рыболовецкие станы, называемые в народе «заводы», где во время путины рыбаки по два-три месяца работали почти безвыездно. Такие же рыбацкие станы-заводы стояли и по берегу Азовского моря.
Морское побережье в этих местах было абсолютно диким! На десятки верст окрест не было видно никаких признаков цивилизации, кроме рыболовецких станов, располагавшихся через три-четыре километра друг от друга. Только солнце в необъятном небе, соединяющемся с морем на горизонте, да прибрежная полоса песка с камышовыми плавнями от края и до края! В море, в реке и в необъятных лиманах рыбы была тьма тьмущая, причем такой, как осетровые всех видов, судак, шемая, рыбец,  сом, не говоря уже  о любой другой, менее ценной.
Каждый год в сезон охоты  в эти заповедные края приезжало много гостей из Краснодара и других мест.  В дельте реки, в бескрайних прикубанских плавнях  обитали полчища диких непуганых кабанов с выводками черных поросят, лисы, зайцы, волки. В изобилии здесь были бобры, еноты, андатры и многая другая живность, бегающая, ползающая и плавающая.
Берега лиманов кишели также всякой дикой птицей, которая на все лады шумела, кричала, пела и резвилась.
И это бесконечно меняющееся многоголосье, стоящее  над плавнями и лиманами, сливалось с вечным, величественным шумом моря…

Мария с подругами  легко и быстро шагала по дамбе домой. Вспоминали забавные эпизоды школьного дня, смеялись, пели. Пели девчата часто и в охотку, так как с песней дорога казалась короче и веселее. Пение всегда было в большом почете в казачьей среде. По старинным казачьим песням можно было учить историю этих дивных мест с самых древних времен. Жаль только, что интерес к стародавним временам в молодежной среде нынче почти угас.
Девушки готовились к выпускным экзаменам в Гривенской средней школе, №13, которую они заканчивали в нынешнем 1941 году.
Что-то ждет их во взрослой жизни? У каждой были свои, чаще всего, тайные планы и мечты. Почти все хотели учиться дальше. Уж очень хотелось им вырваться из замкнутого, строго просматриваемого пространства казачьей станицы в какой-то другой, огромный, свободный и интересный мир больших городов.
А пока нужно было как можно лучше сдать экзамены!
Мария Костовских собиралась поступать в педагогический институт. Ее всегда тянуло к детям, даже в уличных играх и забавах она любила с ними разбираться. Учась в старших классах, она была бессменной пионервожатой у малышей. Организовывала с ними игры на переменах, готовила праздники, устраивала соревнования и походы, помогала тем, кому учеба давалась с трудом.
И, наверное, все это потому, что у нее самой не было ни братьев, ни сестер.
Учеба давалась Марии легко, была в радость. Все десять лет она была «круглой» отличницей. Но ее матери, Кире Сергеевне, все время казалось, что дочь занимается учебой недостаточно, что голова ее забита не тем, чем надо.
Вспомнив о матери, Мария нахмурилась, но, спустя мгновенье, лицо ее вновь озарилось радостью от светлых, весенних предчувствий; а еще оттого, что в кармане  черного школьного фартука ее рука крепко сжимала небольшую записку, полученную на большой перемене через «курьера»!
В записке было всего три слова:
- «Любимая, жду тебя…»
 Как же тут не радоваться, не петь?!
В унисон со всем зримым и незримым поющим калейдоскопом весеннего мира звучала ее юная, нежная  душа!
Сама себе казалась она великой и сладкой тайной, к которой никто на свете не смеет прикоснуться! Никто! Кроме него, Ивана! Саенко Ивана Ивановича! Самого лучшего на свете парня: спортсмена, шахматиста, красавца и весельчака, заводилы на школьных вечерах.
Учились Иван с Марией в параллельных выпускных классах под стать один другому: «на отлично!» Для Марии отличная учеба была целью, а для Ивана - элементом азарта, желанием быть первым в глазах любимой девушки.
И жили-были они на своей Зарубовке, на одной улице без названия, которая зеленой змейкой бежала от высокой дамбы прямо в степь, в так называемую, «суховейку». И там она вливалась в основную дорогу, что соединяла станицу Гривену с рыбацкими заводами на побережье Азовского моря. Зарубовчане по этой основной дороге, как и по дамбе, ходили в «Центр» станицы мимо развалин бывшего  зарубовского храма Покрова Пресвятой  Богородицы.
Такого могучего сооружения, каким была эта белокаменная церковь, не было ни в центре самой Гривены, ни в ближайших селениях. В этой церкви, как и во многих казачьих храмах, вплоть до 1918-го года хранились боевые знамена и другие реликвии казачества. Церковь никогда не стояла вне интересов станичного общества. Батюшка не только наставлял прихожан в Православной вере, занимался нравственным воспитанием молодежи в воскресной школе, но и давал станичникам советы по житейским вопросам, помогал преодолеть трудности в смутные годы, когда народ так нуждался в истинных  радетелях и утешителях.
В церковном хоре пели не только взрослые, но и подростки. Там нередко  выявлялись певческие таланты. Так старшие дети, дочь и сын, последнего Зарубовского священнослужителя, отца Василия, окончили Московскую консерваторию. Сам отец Василий был открыт и доступен для людей и в не богослужебное время. Именно эта его способность, с любовью и состраданием относиться к людям, искренне и доверительно беседовать с ними,  послужила поводом к его аресту 5-го ноября 1937-го года.
Много народных традиций у казаков было непосредственно связано с церковной жизнью. Так в случае объявления войны России, двери храмов в казачьих станицах и хуторах обычно не закрывались: день и ночь, непрерывно там звучали молитвы в помощь нашему воинству. Читали молитвы не только священники, но, по ночам, и заслуженные  старики, казаки-инвалиды.
Но новая власть безжалостно подрубила духовную опору людей. Нет ныне неземной красоты и душевной отрады у казаков, взорвали коммунисты белокаменный храм Покрова на Зарубовке, не пожалели! Варварски сбросили на землю все пять колоколов. Видать, побоялись не исполнить приказ, данный свыше, и в  назначенный день взрывов и поругания не просто плач, а великий стон стоял над станицей до небес! Стала скучной и глухой жизнь старшего поколения без,  открыто отмечаемых, светлых православных праздников, без волнующего душу колокольного перезвона, без привычного уклада казачьей жизни.

Недалеко от церковных руин, сразу за большой дорогой, в степи, виднелось старое зарубовское кладбище. Весной издали оно казалось сиреневым прямоугольником на фоне степного разнотравья. Буйно разросшаяся  по всему периметру кладбища сирень самых разнообразных оттенков, буквально бушевала своими соцветиями от каждого порыва ветерка, обдавая редких прохожих щемяще-грустным запахом.
На Зарубовке не было никаких  административных служб и заведений,  кроме начальной школы. Все остальное было в « Центре»...
Основная достопримечательность «Центра» – «Базар» - место не только для торговли, но и для общения, для связи, для получения информации о местных и мировых новостях. На базар шли не только купить-продать, но также «людей посмотреть и себя показать»!
Особенно по  воскресеньям и по праздникам!
Торги идут степенно, без суеты. Люд в основном нарядный, зоркий, шутливый. А кто-то озабочен, собран, с какой-то своей думой или бедой. Здесь, на базаре встречаются мимоходом многочисленные родственники. И все знают, в какой семье радость, в какой горе: где крестины, где поминки, где свадьба, а где разлад.
У молодиц  волосы  убраны в красивые, цветные  повязки. Игриво поблескивают  сережки в ушах: у одной золотые, а у другой копеечные какие-то камушки, но так сверкают, так озорно перекликаются с глазами, что залюбуешься! Замужним  казачкам не  пристало быть на людях с непокрытой головой, но  женщины постарше уже не в повязках, а в простых или шелковых косынках, платках или шалях с кистями! И головные уборы, и атласные батники на казачках - нежнейших расцветок! Исподволь любуются суровые на вид мужчины  всей этой базарной красотой, радуются празднику, лихо поправляя короткие околыши своих казацких картузов.
Часто с матерью выходят на базар и дочери  на выданье. Вот тут-то можно проводить конкурс «Коса-девичья краса»! Юные девицы, чувствуя пристрастные взгляды со всех сторон, горделиво пытаются скрыть смущение, опуская свои глазки долу, вспыхивая нежным румянцем.
Мария Костовских не любит ходить на «Базар» в праздники, так как там ее всегда охватывает  чувство неопытной артистки, которая вышла на сцену, да и позабыла все слова. Хоть сквозь землю провались! Почему-то стыдно до слез на этих базарных смотринах.  Хочется убежать!
 И вихрастые парубки  тоже посещают в праздники базар: надо  с отцом присмотреть что-нибудь для хозяйства, вынести на продажу свой товар или какие излишки, помочь матери унести покупки домой. И, конечно же, переглянуться, поздороваться, а то и перекинуться словечком с подружкой или одноклассницей в нарядном платье вместо привычной школьной формы.
… С тех пор как в станице и в прилежащих к ней хуторах не стало храмов, «Базар»  был основным местом, где родители могли посмотреть на потенциальных невест и женихов. Навести справки о том, а что же  за слава или молва идет об интересующей семье. Ведь яблоко от яблони недалеко падает: каков отец, таков и сын, какова мать – такова и дочь. Исключения обязательно есть, но как показывает жизнь, они  редки.
Кто же, кроме родителей, может больше желать своим детям счастья и добра и всей душой чувствовать,  правильный ли  выбор делает сын или дочь? И если болит родительское сердце, не хочет смириться с выбором - это неспроста! И в таком случае, одержимое первой влюбленностью, юное создание осмеливается убеждать, упрашивать  родителей, не жалея слез, заверяя, что никто на свете никогда милей не будет, чем данный избранник. И, вспомнив свою юность, может быть, сжалится отец  и, посоветовавшись с матерью, скрепя сердце, скажет:
-Вольному – воля! - как правило,  понимая, что застило глаза его чаду первое, всепоглощающее, пронзительное чувство к противоположному полу в конкретном образе. Самое первое, поселилось это чувство в пробудившейся душе навсегда! И более того, знает отец, что, время от времени, в течение всей жизни эта первая влюбленность будет напоминать человеку о себе мимолетной, сладкой болью до глубокой старости.
- Вольному воля! А то ведь, не ровен час, пойдет милое чадо своим требом до конца, наделает глупостей.
Поэтому разрешение есть, а благословения пока нет! А без благословления отца и матери семейное счастье зыбко: родительское слово мимо не молвится!
- Знай, на что идешь! Бери всю ответственность на себя!


В Центре станицы также находились две школы: начальная и  десятилетка, то есть средняя. Рядом со средней школой – небольшой стадион. Поодаль от «Базара», веером в разные стороны,  - больница, аптека и  новенький турлучный «Дом культуры», построенный на месте главной станичной церкви, разоренной в том же  году, что и Покровский храм  на Зарубовке. К «глухой» стене «Дома культуры» примыкала  асфальтированная танцевальная площадка, огороженная высоким, решетчатым забором, густо обсаженным колючей маслиной. В эти заросли обычно прятались подростки, с любопытством наблюдая через решетку за танцующими, оценивая их манеру танцевать, их наряды, выбирая лучшую пару.
 Местом отдыха рядом с «Домом культуры» был  заново посаженный небольшой парк с летним кинотеатром без крыши. По субботам в парке играл духовой оркестр.
На берегу реки, в нескольких минутах ходьбы от «Базара», расположилось речное агентство с пристанью. Директора агентства по фамилии Заяц все станичники звали «Агент». Пристань для станичников была живой связью с большим миром.
Как лучи, расходящиеся от солнца, во все стороны от «Базара» разбегались станичные улицы, где были пекарня, рыбозавод, «пожарка» с деревянной каланчой, конюшня и другие мелкие службы, а также добротные жилые дома с прилегающими подворьями, огороженные разномастными  заборами.
 На территории «Базара»,  кроме длинных  торговых рядов, частично крытых, было несколько магазинчиков и парикмахерская с виртуозным «мужским» мастером по фамилии Лабадзе, а попросту Лабазя. К «Базару» же примыкали и  два кофейно-питейных заведения под названием «Чайная» и  «Голубой Дунай». В последнем всегда было свежее пиво. Это заведение было преимущественно мужским. Крепкие спиртные напитки в «Голубом Дунае» и в «Чайной»  распивать запрещалось. Быть в общественном месте пьяным считалось в станице позором и падением. Поэтому смельчаки, выпившие с родичами или друзьями одну-другую рюмку «за встречу», вовремя убирались по домам от греха подальше.   
Главными объектами в Центре, конечно же, были Станичный  Совет и Рыбкооп, ведающий торговлей, снабжением, закупками, а также безвозмездным сбором молока и яиц у населения в установленном порядке. Это было натуральное налогообложение.
Совет и Рыбкооп располагались в двух отдельных двухэтажных зданиях, возвышающихся по разные стороны от «Базара»  на небольшом удалении. Других двухэтажных строений в станице не было. В прилегающих к «Базару» улицах находились также «Правления» двух  колхозов: « Первое мая» и « Память Ильича».

Зарубовчане ходили в «Центр» чаще по дамбе, « по-над речкой», так как эта дорога была суше, чище и приятней, чем основная, особо сильно разбитая в межсезонье, а летом, покрытая густым слоем пушистой, серой пыли.
Основной транспорт, как и везде на Кубани, всегда был гужевой. До революции, как правило, казачья семья среднего достатка имела собственную повозку, подводу или бричку. Теперь же собственного гужевого транспорта ни у кого не было. Все было государственным или колхозным. Незаменимыми помощниками для  селян, как и вовсе времена, оставались кони!
Конь – верный друг казака! И в труде, и в бою! Конь – это существо, единое с наездником, его продолжение, его красота, сила и стать! О нем слагались легенды, пелись песни! Культ коня, наверное, старше самого казачества, так как ему много сотен лет. Старики говорят, что в древности боевого коня хоронили вместе со своим хозяином. А могилы знаменитых скакунов бережно сохранялись. По поведению коня всадники и возницы ориентировались в конкретной ситуации, будучи в пути, определяли изменение погоды. Якобы, конь предощущал то, что было неведомо человеку, уносил его от гибельных мест. Если кони вдруг вставали как вкопанные на дороге, не слушались плетки и понуканий хозяина, не хотели идти вперед, значит, нужно было  возвращаться назад или пережидать на месте: впереди беда, опасность.
Известное дело,  казак без коня – не воин!
Казачьи войска в основном конные, но от регулярной,  государственной  кавалерии отличались тем, что казаки снаряжались за свой счет, а не за счет казны. К совершеннолетию сына должно было быть готово в семье его личное снаряжение и конь со всей амуницией. За подготовку и учет будущих военных кадров отвечал станичный атаман.
Подошло время, будь готов на государеву службу в казачьи войска!
Освобождался от воинской обязанности только младший сын в семье, гарантированный хранитель и продолжатель своего рода.  Земля, недвижимость, хозяйство чаще являлись собственностью супруги казака, так как хозяин по многу лет проводил на службе, а из военных походов иногда не возвращался совсем. Распоряжаться же общесемейным имуществом без официального согласования с мужем или сыном супруга не могла.
Теперь, в нынешние сороковые годы, все это в прошлом. После революции, с1920 года, казачество, как особое сословие со своей демократией, своими законами и воинскими традициями, было упразднено. И не просто упразднено, а безжалостно пропущено через мясорубку революционного насилия.
Но не так просто было уничтожить на корню многовековую культуру, обычаи и  нравы живущих на Кубани людей.   
И вот, на подмогу коню не так давно в станицу пришел первый трактор и первая грузовая машина под названием «Чита». Сверху она была покрыта брезентом. В кузове стояли крепко закрепленные скамейки. Чей-то зоркий глаз подметил, что если  смотреть в след удаляющейся по ухабам машине, то видно, как в кузове  пассажиры подпрыгивают на скамейках! Ну, ни дать, ни взять - обезьянник!
Отсюда и название - «Чита»!
Мария, вприпрыжку спустившись с дамбы на свою улицу, пошла по знакомой стежке вдоль дворов. Поравнявшись с забором Саенко, она почтительно поздоровалась с мамой Ивана Саенко, Дарьей Митрофановной, женщиной приветливой и сдержанной. Она убиралась в палисаднике перед домом, где дружно всходили многолетники: нарциссы, крокусы, тюльпаны. Во дворе Саенко всегда было много цветов, да и сам двор был в образцовом состоянии. Забор из широкой строганой доски был свежевыкрашен зеленой краской, такого же  цвета были ставни на окнах дома. От калитки к крыльцу и дальше к хозяйственному двору - мощеные кирпичом дорожки.
На хоздворе – новенький баркас, проконопаченный, просмоленный и приготовленный хозяином к  летним работам. Баркас стоял  вверх дном на подставках, а рядом также блестел свежей  смолой на солнце узкий и длинный каюк, лодчонка, типа челна, выдолбленная хозяином собственноручно из цельного дерева. Преимущество каюка перед обычной лодкой было в том, что он был более дешевым, мобильным, не протекал. В нем было комфортно, как в каюте. Но он был менее устойчив, чем лодка, поэтому было опасно столкнуться, «чокнуться», с более мощным судном или берегом: тут-то и «каюк» или «каю-чок»! Чтобы переплыть на каючке через реку с сильным течением, а, тем более, перевезти сено или  дрова нужна была определенная сноровка.
Стоящие в ряд пчелиные ульи уже дожидались перевоза за реку. Двор Саенко был угловой. Повернув в свой переулок из нескольких дворов, разделенных широкой дорогой, плотно покрытой зеленеющим спорышом, Мария увидела за изгородью перед базом маленького теленка. Он был привязан около стожка сена, такой прехорошенький: яркого коричневого цвета, с белой «звездочкой» во лбу, со сверкающими белками дымчато-синих глаз! Теленок уставился на девушку своими влажными глазами, не мигая!
Мария, задержавшись  у забора в немом восторге,  покивала ему головой:
- Ты просто чудо какое-то!
Она ускорила шаг и опять  стала напряженно придумывать, под каким же предлогом ей сегодня вырваться на свидание со своим дружком Иваном.
Это была беда! С тех пор, как ее отца, Костовских Павла Яковлевича, инспектора рыбоохраны «забрали» осенней ночью 1937 года, маму просто подменили! Она стала нервной, истеричной и непримиримой. Они не находили общего языка, несмотря на объединившую  их общую беду, когда остались вдвоем без отца. От постоянного раздражения и упреков матери  по поводу и без повода, дочь и в самом деле заранее чувствовала себя виноватой. Все чаще она привыкала молчать, не посвящала, как прежде, мать в свои дела. С ее общительным  и  веселым нравом – это было тяжело.
Отец Марии, член партии большевиков, Костовских Павел Яковлевич, прибыл в Гривену из Ленинграда вместе со своей  «партийной» женой в самом начале двадцатых годов. Еще до революции он попал в столицу на воинскую службу в казачьи войска. Как там складывалась его судьба, кроме жены, никто не знал, даже Мария.
Его, молодого коммуниста, направили из Ленинграда «на село» для «организации хозяйства и  идейного воспитания трудящихся».  На Кубань  он попал не случайно, так как было важно то, что он отсюда родом, да еще и из потомственной казачьей семьи. Отец его погиб в годы революционной смуты, мать умерла  позже, а три сестры, выйдя замуж, выехали из станицы.   
В станице жил старший брат его отца с семьей. Это был  старый казак лет восьмидесяти, проведший, как и многие казаки, значительную часть своей жизни  в боевых походах. Но Павел Яковлевич не поддерживал никаких родственных связей ни с дядькой, ни с двоюродными братьями то ли  по идейным соображениям, то ли по личным мотивам, связанным с гибелью его отца, Якова Кирилловича, еще в  революцию.
Несмотря на тяжелые события на Кубани в 20-30 годы, семья Костовских пустила в станице крепкие корни.
Павел Яковлевич был человеком грамотным, активным и честным. Колхозники знали, что на  «хлебной» должности Главного инспектора рыбоохраны  находится человек  неподкупный и жесткий. Девиз: сам живет и другим дает - это не про него.
 Между тем, заработная плата у колхозников была чисто символическая. Содержать семью и хозяйство на зарплату было невозможно. Самой советской системой кубанские рыбаки были поставлены в унизительную и недвусмысленную ситуацию: не украдешь - не проживешь. О частной и предпринимательской деятельности, ранее такой привычной для казачьего уклада жизни, при Советской власти не могло быть и речи. Поэтому рыбаки утаивали часть улова рыбы  при сдаче ее на притоне, тайно солили ее в камышах и честно делили между членами бригад. В редкие приезды  во время путины домой каждый рыбак привозил «хапун»: свою пайку соленой и свежей рыбы и икры, рискуя «попасться».
Размер «хапуна» – это то, что можно было  унести в руках. Ездили рыбаки на побывку редко, строго по очереди, чтобы не нарушать рабочий процесс. Ездили, как правило, на пароходе, который шел от поселка Ачуево, расположенного на берегу Азовского моря, против течения реки. Он делал остановки «по требованию»  у  рыбацких станов – «заводов», подбирая заморенных тяжелым физическим трудом и длительным пребыванием вне семьи рыбаков.
Часть рыбацкого  «хапуна» предназначалась для пропитания семьи, а остальную надо было срочно продать на «жизнь» этой же семьи ... Продажа происходила вблизи «Базара», так как продать рыбу можно было только до рассвета, в темноте, пока нет «милиции». Сам «Базар» в это время еще был закрыт. Часто «милиция» устраивала облавы на негласный  рыбный рынок. Хватали всех подряд, продающих и покупающих! И бежали стремглав от «милиции» гордые казачки со своим несчастным приработком по домам  «порадовать» своих  добытчиков…Их предкам, для которых честь и достоинство были превыше всего, такое могло привидеться только в страшном сне.
 Покупателями были приезжие с ближних и дальних станиц и городов, а также краснодарские спекулянты. Продавали казачки рыбу недорого, не торгуясь, лишь бы быстрее получить свою копейку.  На эти деньги жила семья рыбака, а зарплату выдавали один раз, после путины. Хватало ее только на заготовку топлива на зиму да на корм для домашней скотины. Вот и все. Семьи же были в основном многодетными.
Большим подспорьем традиционно было небольшое приусадебное хозяйство: скотина, птица, овощи, фрукты. Домашнее хозяйство держалось почти полностью на женах рыбаков и их детях, которые с малых лет привлекались к общесемейному труду.
Ни в одном сельском магазине по всей Кубани никто  и никогда не видал в продаже  такой рыбы, как севрюга, осетр, шемая, рыбец! Между тем, планы по ее вылову рыболовецкими артелями на реке, на море и в лиманах постоянно перевыполнялись. Запасы  рыбы в эти годы были богатейшие! Все поставки ценных пород рыбы и черной икры шли в Краснодар и в Москву.
    Поймать нарушающего закон рыбака было не трудно, поэтому «показательные» суды были регулярными. Наказывали не только штрафом, но и тюрьмой. Это вносило естественное напряжение в жизнь рыбацких семей, вызывало обиду и протест. Вынужденное воровство было противно самой природе казачьих потомков, только более законопослушным рыбацкое население не становилось, так как другого способа выжить у него не было.
 Начальник рыбоохраны это понимал, но почти всегда действовал по инструкции. Сам он получал достойную зарплату, так как был не колхозником, а «служащим», к тому же на руководящей должности.
Единственное, на что он вынужденно закрывал глаза, так это на приезды высшего партийного начальства, как районного, так и краевого,  прямо на притон, где рыбаками сдавалась выловленная рыба и икра. Официальная  цель приезда – плановый контроль, на самом же деле «сильные мира сего» набирали себе ценного продукта «по потребностям», не взвешивая и не оплачивая, с молчаливого согласия парализованного в данный момент местного руководства. Затем, сделав «необходимые»  замечания и указания,  «большие» люди  уезжали  на своем отоваренном катере до следующей плановой проверки.
Кроме партийного руководства, за своим «хапуном» регулярно наезжало на притон и на «заводы» разное другое начальство, рангом пониже. Часто оно  привозило водку, производя неравноценный, противозаконный обмен, спаивая рыбаков.
 Полномочия Главного инспектора на этих «начальственных» людей всех мастей не распространялись. Он вынужден был по долгу службы сопровождать их, хотя  факт незаконного «изъятия» рыбы на виду у подчиненных  был ему непереносимо противен.
Главным  его желанием было  не ронять свой личный авторитет непосредственно   перед простыми рыбаками – колхозниками, которые не хуже его самого осознавали несправедливость ситуации.
И задача у  обеих сторон была одна: не пересекаться.
В год приезда в Гривену у Костовских родилась дочь Мария. Вскоре после ее рождения жена Павла Яковлевича, Кира Сергеевна, стала работать секретарем в станичном Совете, а впоследствии и заместителем председателя Совета.
Малышка-дочь многие годы была на полном попечении няни, очень доброй, пожилой, но энергичной женщины, бывшей учительницы.
Мария знала, каким искренним уважением пользовалась ее мать у станичников. Абсолютно каждому жителю приходилось иметь с нею дело: документы, сделки, справки, разрешения, регистрации новорожденных, вступающих в брак, умерших  и т. д. Всем этим ведала Кира Сергеевна. И люди знали, что ни волокиты, ни отказа  в чем-то у нее не бывает.
«Конечно, ровная, сдержанная, спокойная, серьезная, - с обидой думала теперь Мария, - абсолютная противоположность той, какой сейчас она была дома».
Дочь знала, что у матери не было подруг и друзей. С коллегами у нее были ровные, деловые  отношения. Всех  подруг и друзей  ей всегда заменял  ее муж Павел.
Пока он был…
«Ее авторитет  столь непререкаем, - думала дочь,- что даже после ареста папы  мать не тронули с работы, а она так этого боялась…».
 Это было загадкой и для посторонних  людей, так как  у тех немногих станичников, которые неожиданно для всех вдруг  оказались врагами народа, пострадали и семьи.
«Враги народа» объявлялись сплошь из руководящего звена. Ходили слухи, что главам колхозов, Советов приходят конкретные тайные разнарядки на выявление этих самых «врагов». Но рядовое казачество было столь истреблено  войной, голодом, многолетними расстрелами «красных», «белых», «зеленых», раскулачиванием, насильственным   переселением, что от целого поколения остались одни выжимки.
В колхозах катастрофически не хватало трудовых мужских рук. Какие уж тут враги!
Поднимающаяся же юная поросль, новое поколение, само мало что помнило. Оно знало о безумии недавнего времени только по рассказам старших. И не принимало эти знания близко к сердцу, так как официальная пропаганда, освещение недавней истории в школе говорило совсем  о другом.
В России росло первое поколение атеистов. Подросшие дети стеснялись своих верующих родителей, скрывали от учителей и «продвинутых» сверстников, что они в семье произносят благодарственную молитву после трапезы, что дома их наказывают за нежелание выучить, хотя бы, «Отче наш» или перекреститься.
Во время больших праздников станичный  юродивый Аптя, бродил по «Базару» и, заикаясь, кричал:
- Православные казаки помирають, як собаки …
- Не венчался, не крестился, в нечистя оборотился …
- Ай!  Хи! Хи! Хи-и! Получайте за грехи !
Люди растерянно улыбались, мол, что с него взять.
В семьях, однако же, тайно отмечались Престольные праздники, тайно соблюдались посты, тайно крестили младенцев, тайно отпевали усопших…  Лишь бы «по-людски», хоть и без священников..! Их уже не было ни в станице, ни в относящихся к ней хуторах. И участь тех священников, пользующихся уважением и любовью большинства жителей, была прискорбна. Они также оказались «врагами народа». Тайными! В жизни взрослых людей стало слишком много тайн. А с тайной тяжело жить – она  лишает покоя, порождает страх…
У власти также  были свои тайны и, естественно, свои  страхи …
Разберутся ли когда-нибудь наши потомки в этих тайнах и страхах двадцатого века?
Очевидно одно: зло тайно и многократно умножалось на зло, поэтому самое могучее Добро не в силах было его одолеть.
Тем не менее, советская молодежь  твердо верила в то, что уже наступают такие времена, в которых нет места страхам! И совсем скоро станет так светло на земле, что само собой иссохнет любое зло!
По крайней мере, гривенским школьникам сороковых годов двадцатого века казалось, что они идут верной дорогой именно к таким светлым временам. В отличие от родителей, они не хотели оглядываться назад. Все самое интересное было впереди!
В школах в это время уже с  первого класса малыши радостно твердили хоровые речевки типа:
«Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! »
О Ленине – Сталине пели песни, читали стихи, признавались им  в любви и благодарили за счастливое детство. Вечное стремление земного человека к богопознанию было заменено обожествлением советских вождей: вечно живого Ленина и бессмертного Сталина.
  Молодежи нравилась советская жизнь: мечтай, учись, ищи дело по душе! Казались открытыми все пути и дороги! И воодушевляющим примером для подражания были герои книг, фильмов! Живые герои – простые труженики полей, шахт, заводов! Их открытые лица были на страницах газет, журналов, плакатов! Герои были среди ученых и военных, среди детей и взрослых! Эти имена у всех были на слуху!  Их объединяла беззаветная преданность тому делу, которым они занимаются. Они добивались высоких показателей в работе для всеобщего блага, подчас, не жалея себя, не щадя своего здоровья! Как-то жалеть себя, «щадить здоровье» ради всеобщего блага было делом постыдным. Герои  любили свою землю, свою Родину – страну Ленина и Сталина, гордились ею. И со всей страстью  юных душ они  боролись с «пережитками»  прошлого, с религиозным «мракобесием»!
И, конечно же, пионеры – юные ленинцы и комсомольцы – будущие коммунисты стремились подражать своим Героям. Нравственный уровень современного Идеала, для вступающего в жизнь человека, был поднят на едва достижимую планку. Но это никого не смущало. Мощный энтузиазм вырастал не на пустом месте!
 Это была новая жизнь с новой правдой.
 Это был заданный  ритм бытия миллионов людей с  жизнеутверждающей мелодией такой силы, что любой негатив тут же светился и становился не видимым для окружающих, кроме тех, кого он непосредственно касался.
Так,  Мария, и ее мать  лично переживали событие, как гром среди чистого неба, вторгшееся в их семью, которому они не могли найти объяснения. Они не могли говорить и кричать о своем горе, чтобы облегчить душу! Надо было молчать о беде близкого человека, так как она своим черным крылом уже нависла лично над ними.
Об отце уже четвертый год Мария  так ничего и не знала. Его сначала увезли в район, потом в Краснодар, куда Кира Сергеевна много раз ездила. Может быть,  она что-то и узнала, но дочери об  этом было неизвестно.
А мать, действительно, знала то, чего не должна была знать ее дочь. И после ареста мужа она одна несла тяжкое бремя своей страшной тайны.
А тайна была в том, что ее поездки в Краснодар  имели целью не только узнать о муже и передать ему посылку. Ни одной передачи для мужа у нее так и не взяли. Но, неожиданно для нее, в очередной приезд она была приглашена к следователю. В доверительной беседе, как коммунист с коммунистом, он  настоятельно посоветовал ей срочно  оформить развод и «отречься» от мужа, Павла Яковлевича!
-Отречься?! Как это!? За кого вы меня принимаете? – прерывающимся шепотом произнесла Костовских, не веря своим ушам.
Она была потрясена предложением следователя.
-Чем меньше вы задаете вопросов, тем лучше для вас, - говорил, не торопясь,  следователь, - после решения суда вас и дня не  продержат на работе. Если вы не используете данный вам шанс, непоправимые последствия для  вас и вашей дочери очевидны. Надеюсь, вы меня понимаете?
Кира Сергеевна молчала, опустив голову, потом тихо сказала: «Я подумаю».
-Вина вашего мужа доказана. Он полностью признал свою вину, поэтому помочь ему все равно  ничем нельзя. Подумайте! И пусть это будет Ваше решение! - сказал ей    следователь в конце беседы.
Кира Сергеевна любила своего  мужа Павла безусловной  любовью. Он был единственным мужчиной в ее жизни!  Между ними царило полное доверие и взаимопонимание столько долгих лет!  Они были настоящие единомышленники! Преданные делу партии люди! Их трудовые и личные   биографии  были  чисты! О  чем она могла не знать?!
 Она так опешила от полученного предложения, что забыла задать следователю самый главный вопрос, а в чем же  обвиняют ее мужа.   
Пытаясь принять нужное  решение, она переосмыслила всю  свою жизнь с Павлом. Она хотела найти  хоть какие-то пробелы в этой жизни. И не находила.
-С ним поступили чудовищно! За что? Если он враг, то кто тогда все остальные?! Он ни в чем не повинен! О каком признании вины толковал ей следователь…- с безысходной тоской думала она, понимая, что от этих мыслей можно сойти с ума.
Ее мучили вопросы, на которые не только она, но и  никто не знал ответов.
И она приняла это страшное решение.
Оно было продиктовано желанием, спасти будущую жизнь своей дочери. Но сказать ей правду она не могла. Именно Мария с ее юношеским максимализмом, с теми любовью и уважением, которые она испытывает к отцу, ни за что не поймет и не простит ее.  Она, единственная из всех окружающих Киру Сергеевну людей,  постоянно помнит и ждет его.

Как же не хватало Марии отца! Они с ним были - «душа в душу!» И внешне она была отцовской породы: высокая, светлоглазая, чернобровая!
Он понимал ее всегда с полуслова! В любой школьной проблеме отец умел все тут же расставить по местам с присущей ему простотой и юмором. И не было теперь такого дня, чтобы она не вспомнила какой-либо яркий эпизод из их счастливой семейной жизни.
Она недоумевала: «Что же он, ее папка, сделал такое плохое или преступное, чтобы лишить его свободы и  посадить в тюрьму?!»
-Мой папа из всех жителей станицы Гривены самый настоящий и самый преданный ленинец и сталинец! - говорила она матери в запальчивости, - почему  ореол полного молчания вокруг его имени? Почему ты запрещаешь о нем спрашивать? Как будто не любишь его! Как будто такого большого, умного, работящего и ответственного человека никогда не было!»
Но он был, он всегда был рядом с ней, своей «Манечкой»! И она все эти четыре года ждала весточки от него или, хотя бы, слуха о нем ….
…Каждое лето хоть на недельку выезжали они семьей в Анапу или Новороссийск покупаться в Черном море. Вода там была более прозрачной и холодной, чем  в родном, Азовском. Всякий раз, возвращаясь с черноморского побережья домой  и, с разбега, окунаясь в реку на зарубовском пляже, она с восторгом ощущала такую близкую ее телу стихию пресной воды, как будто не река  подхватывала ее, а ласковые и родные папины руки. Это папа научил ее так мастерски плавать! Она чувствовала себя в воде, как рыбка!
Какие это были счастливые дни. Родители много рассказывали ей о Ленинграде, мечтали, что она поедет туда учиться после окончания  школы. Мария знала, что Ленинград - это один из самых красивых городов мира. Родной город ее матери… Там отец встретился с мамой! Там прошли их юные годы…
Может быть, не нужно было отцу уезжать из Ленинграда на свою родину, на Кубань? И не было бы никакой тюрьмы…
Но тюрьма была. И скорый суд тоже. А может, и не было никакого настоящего суда?  Кто знает?

Кира Сергеевна официально отреклась от своего мужа, Костовских Павла Яковлевича, написав об этом заявление в «органы» по особой форме так, как ей подсказали.
Она приложила к заявлению справку о разводе, которую сама же себе и выписала, как секретарь Гривенского  Совета. Следователь приобщил эти документы  к «Делу» ее теперь уже бывшего мужа.
Никто в станице не знал ни об ее разводе, ни, тем более, об отречении от арестованного мужа.   
Все так же безупречно справлялась она со своей работой. Коллеги понимали, что ей нелегко, но никто не мог в полной мере  представить, какая чернота была  в ее душе, в каких тисках билось ее сердце.
Кира Костовских, еще со времен своей революционной юности, умела держать себя в руках, но теперь ей было непереносимо тяжело  постоянно гнать от себя  мысль о том, что она – подлый предатель!
-А вдруг следователь обманул меня? И то губительное заявление об отречении от мужа дополнительно сработает против Павлуши? – холодела она от ужаса.
То ей неожиданно представлялось, что на допросе следователь дает Павлу прочитать ее заявление об отречении от него…
 Этим пыткам она  подвергала себя несколько недель. В конце концов,  она снова поехала в Краснодар с твердым намерением, не думая больше о последствиях, потребовать назад заявление об отречении и побороться за своего Павла.
Следователь принял ее, хотя она сразу  поняла, что он куда-то торопится и у него мало времени.  Плотно закрыв за нею дверь, он показал ей рукой на стул. Затем из аккуратной стопки бумаг достал нужный лист, бегло его просмотрел и отложил в сторону.
- Кира Сергеевна, вы преданный делу партии коммунист и мужественная женщина, поэтому я не оставлю вас в неведении. Ваш бывший супруг, Костовских Павел Яковлевич, осужден за крупномасштабную организацию саботажа во вверенном ему округе по срыву правительственного заказа на поставку дорогостоящей продукции. Он осужден на пожизненное заключение без права переписки.
И совсем тихо он быстро и резко  добавил: «Буду с вами честным до конца. Эта статья заменена позже на «высшую меру». Приговор приведен в исполнение…
Не смею вас больше задерживать. Прощайте».
И он первым быстро вышел из кабинета.
…Кира Сергеевна медленно шла по шумной, весенней улице Кубанской столицы, Краснодара. На углу продавали букетики вербы с желтой  распустившейся кашкой и ветки бордовой лозы с серебристыми «замшевыми» почками. Она видела эти первоцветы в руках у прохожих.  Рядом с ведрами, наполненными этой пушистой, золотой и серебряной  красотой, сидели голосистые молодицы  в цветастых платках.
 Костовских не знала, что завтра для кого-то праздник – « Вербное воскресенье» ...Она сейчас вообще ничего не знала… Ничего. Даже не сразу поняла, что стоит перед храмом.
- Неужели столько людей, не боясь, ходят в церковь? И это в городе, где живет «Следователь»? – мелькнуло в голове.
 Она пошла против движения толпы в сторону храма. Только что закончилась утренняя служба, и народ шел к выходу. Мешая выходящим людям, она вошла в открытую дверь церкви. На нее пахнуло теплом и непривычным запахом ладана и  воска. Она окинула ищущим взглядом сияющее в мерцании свечей убранство зала и тихонько пошла вперед, вглядываясь в лики святых, не зная, что же ей тут делать…
И вдруг она увидела, как женщина в черном платке опустила бумажную денежку в прорезь деревянного ящика и взяла лежащую рядом в коробочке  толстую восковую свечку… Она сделала то же самое, потеряв женщину из виду, и одна пошла со своей свечой в центр зала.
У ближайшей колонны она зажгла свечу и поставила на подставку перед висящей на колонне иконой. Машинально вглядываясь в отрешенный лик неведомой Царицы Небесной, она вдруг явственно ощутила в ее всепонимающих очах  живой взгляд своей покойной матери! От неожиданности у нее закружилась голова, она почувствовала себя маленькой девочкой, безнадежно потерявшимся ребенком…
 Сердце женщины полыхнуло отчаянием, и глазам стало горячо от неожиданных слез...
Она медленно опустилась на  колени, не замечая сырости и уличной грязи  на каменных плитах старого храма.
Киру Сергеевну никто здесь не знал, и она не замечала людей вокруг. Прижавшись пылающим лбом к облицованной плиткой приступочке перед иконой, чуть покачиваясь, она мысленно причитала:
- Проглотила меня целиком  вина – кручина безысходная …
- И  время меня не лечит…стоит…
- Все вокруг сами по себе … Я же умерла заживо …
-Прости меня, Павлушенька, дружок мой ненаглядный, что не ушла вместе с тобою! Прости за предательство мое подлое… За все прости!
Она не помнила молитв, но ей так хотелось попросить Кого-нибудь  о помощи ему, Павлу! Где бы он ни был! А он все равно был, он не мог не быть: она это чувствовала! Не размыкая крепко стиснутого рта, она  изо всех сил сдерживала  крик отчаяния, вины и скорби, стремящийся вырваться из ее груди…
    К лежащей на полу обессилевшей женщине подошла кроткая служительница в черных одеждах. Она погладила ее по голове и спросила:
–Что с тобой случилось, деточка?
Кира Сергеевна,  очнувшись, встала на ноги  и, взглянув в  лучащиеся сочувствием и добротой глаза старушки, ответила:
- Мой муж Павел … погиб…
-Я помолюсь, деточка, за твоего Павла, и записочку мы батюшке напишем, чтобы упоминал его в молитве святой, - говорила бабушка, подводя послушную Киру Сергеевну к большому столу, на котором горело множество свечей.
- Здесь мы поставим свечечку «за упокой души» твоего мужа,- поглаживала она ее по руке… - И легче станет отлетевшей душе твоего    Павла и твоей душе тоже!
Кира Сергеевна сделала все, как велела старушка в черном. Поставила  свечу «за упокой» на большой, поминальный стол, полностью уставленный горящими свечами, перекрестилась неуверенной рукой  на образ Спасителя, поклонилась  дружно мерцающим огонькам, будто подающим сигнал отошедшим душам, и с чувством произнесла:
«Царствие тебе Небесное, Павел!»
Потом она долго стояла и смотрела, как, оплавляясь, горит и потрескивает ее свеча   вместе с десятками других, таких же живых и дрожащих…
-Вот мы и простились, друг ты мой единственный! - вдруг подумала она, медленно выходя  из церкви.
На городской улице  в одну и в другую стороны по мокрому от недавно прошедшего дождя  тротуару непрестанно шли люди, звенели трамваи. Влажный воздух был напоен тревожными весенними запахами.
Полностью вернувшись к реальной действительности, она почувствовала сильную усталость.
Возвратившись из Краснодара, Кира Сергеевна на другой же день вышла на работу. Председателю станичного Совета, как своему непосредственному начальнику, она сообщила, что ее муж, Костовских  Павел Яковлевич, осужден за саботаж на длительный срок без права переписки.

Кира Сергеевна постоянно вся была в работе. Заниматься домашними делами она откровенно не любила. Поэтому никакого хозяйства в семье и не было, кроме небольшого огорода, садика и цветника, которые всегда  были  на попечении Марии  с отцом.
 Перед домом на улице рос высокий тополь, лет десять назад  посаженный Павлом Яковлевичем вместе с маленькой Манечкой. Листья на нем с одной стороны были зелеными, а с другой  - серебристыми, и тополь никогда не молчал, даже в совершенно безветренную погоду. Вот и сейчас, его листва то шепталась, то звенела, то тревожно шумела, постоянно напоминая об ушедшем хозяине.

С ранних детских лет Мария и Иван знали друг друга. Они вместе росли, часто играли на улице вместе с другими соседскими детьми. Купались на песчаной  «косе», не вылезая из воды до синевы в губах, пупырышек по телу и дрожи в коленках. По нескольку раз за лето «облезали» и, в конце концов,  загорали так сильно, что тонкой  соломинкой можно было писать и делать рисунки на руках, ногах и спине.
Вместе их привели родители в первый класс начальной школы, из окон которой детвора привычно созерцала белокаменную Покровскую церковь. По воскресеньям они вместе тайно от учителей бегали в храм посмотреть венчание, послушать «хоры», увидеть, как целуются  жених и невеста. Они проявляли невиданную сноровку в момент, когда молодых «посыпали», чтобы поймать заветную монетку.
 Им, как и всем детям, было очень страшно, когда этот прекрасный Божий Дом, не похожий ни на одно другое здание в станице, взрывали.
Закончив учебу в начальной школе на своей окраине, Иван и Мария перешли в среднюю школу. И год за годом стали вместе ходить  «по-над речкой» в Центр, в новую школу, незаметно наблюдая бесконечное чередование времен года на одном и том же неповторимом ландшафте. Все серьезнее и интересней становилось их дорожное общение, они успевали за  длинную дорогу  поговорить обо всем на свете. Этот взаимообмен мыслями о происходящем и будущем, о всяком новом знании, о неведомом ранее чувстве и ощущении стал для них необходимым ритуалом.
Здесь, на дамбе, по убегающей вдоль высокого берега тропе, проходил их общий путь взросления и постижения мира, параллельно с непрестанно меняющейся, бегущей к морю рекой.
 А с восьмого класса после школьных вечеров Иван стал «провожать» Марию домой, дав понять всем другим мальчишкам, что им рядом с этой девочкой делать нечего.
Иван звал Марию «Манечкой» по привычке детских лет. Манечкой звала ее няня и отец, а потом и все дети на улице. Марии не нравилось такое обращение от юноши, и, в отместку, она звала его «Ванечкой». А потом эти обращения стали для них настолько привычными, что даже одноклассники говорили про них: «Ванечка с Манечкой!»
Они по очереди читали одни и те же книги, обсуждали их, иногда горячо спорили, но никогда не ссорились. Они давали друг другу читать свои  школьные сочинения. Иван любил поэзию Маяковского, «мощно» читал его стихи на школьных вечерах, вызывая восторг многих девчонок. А Мария обожала Пушкина, начиная со сказок, которые в раннем детстве читал ей папа. «Евгения Онегина» она почти полностью знала наизусть.
В большом почете в школе была физкультура! Каждое утро перед началом уроков физруки по очереди проводили общешкольную физзарядку на большом школьном дворе. Зимой физзарядка была в зале. Помимо уроков физкультуры, активно действовали разные спортивные секции, даже секция тяжелой атлетики и бокса! Находились спортивные мастера среди приезжающих на постоянное жительство в станицу, которым негде было блеснуть талантом, кроме средней школы.
«Ванечка с Манечкой» занимались волейболом и легкой атлетикой. Вместе с одноклассниками они ездили  в соседние станицы и хутора на спортивные соревнования от школы и не раз привозили победные медали.
Иван был постоянным членом шахматного и математического кружков. Побеждал на различных соревнованиях. Школьная жизнь станичных детей была всесторонне насыщенной и неугомонной.
После 9-го класса, на время летних каникул, отец определил Ивана в «рачной цех «Рыбозавода» учетчиком и кассиром». Сколько же благодарностей получил потом старый Саенко в адрес своего сына от руководства завода: и документацию тот систематизировал, и порядок навел идеальный в рабочем процессе, и сделал ценные предложения для реорганизации. Как не гордиться старому казаку таким сыном!
 Часть летних каникул обычно посвящалась «трудовой практике» в колхозе. Было обычным делом то, что школьники работали наравне со взрослыми. Весной и летом на прополке,  а осенью на уборке урожая  в полях, в садах и на виноградниках. Никаких денег за работу никто школьникам не платил. Тем не менее, эту «практику» работящие станичные дети любили.
Здесь, кроме работы, была уважительная причина прогулять уроки, если это было учебное время, на свободе пообщаться  и повеселиться со сверстниками!
К концу десятого класса  Иван и Мария уже дня не могли прожить друг без друга. Любой своей тайной, любым жизненным открытием они стремились тут же поделиться друг с другом.
Одноклассники естественно и уважительно относились к их паре «не разлей вода», так как к 17-18 годам  у каждого юноши или девушки были свои явные или тайные симпатии. К тому же, не в пример многим, они оба все время очень хорошо учились.
Юность брала свое, и ощущение нарастающего в тайниках сердца  желания  любви искало объект для обожания, томило души уже вполне взрослых юношей и девочек. Некоторые их сверстники, оставившие школу после 8-го класса, уже обзавелись семьями. Но для учеников, для школьников,  нравы на этот счет в станице были строгие.
И родители  «Ванечки с Манечкой» не на шутку тревожились по поводу их дружбы. Да, «тревожились» - не то слово! Они всячески старались прекратить их дружбу и препятствовали их свиданиям.
Отношения двух семей мало назвать неприязненными!
Иван Федорович Саенко, отец Ивана, наверное, один единственный из всех станичников был рад, когда арестовали Павла Яковлевича Костовских. Это он, главный инспектор по рыбоохране,  Костовских, привел участкового милиционера и сделал с ним обыск в сарае Саенко, где нашел шелковую рыболовецкую сеть на осетра. Эту сеть  Иван Федорович сам плел долгими, зимними вечерами.
Тайно порыбачив ночью, он имел неосторожность развесить ее для просушки в глубине двора. Павел Яковлевич, проходя  мимо на работу, узрел эту сеть, хотя она и была далеко от забора.
Сеть конфисковали, наложили большой штраф и завели дело. Поэтому   пришлось Ивану Федоровичу довольно походить с объяснениями по инстанциям, пока не выручил вышестоящий районный сотрудник милиции.  Это был брат его старого товарища еще по первой мировой войне, Ерешко Михаила Устиновича.
С Михаилом Ерешко в составе русских войск отступали они из Восточной Пруссии в сентябре 1914 года. Сколько пришлось пережить! Как земляки и товарищи они поддерживали друг друга в той кровавой мясорубке. Но в ожесточенных боях в Польше Ерешко был тяжело ранен…
«И что? – с тоской думал о своем друге Саенко. – Не посмотрела Советская власть ни на боевые заслуги перед Россией, ни на ранения, ни на пятерых детей и больную жену…. Не записался вовремя в колхоз, как и многие другие сомневающиеся, и не стало человека, как будто, так и должно быть. И где тот человек? Кто скажет правду? Кто ответит? Никто».
 А как было не сомневаться, когда собравшимся на сход казакам  объявили, что в колхозе абсолютно все будет общим, что казаки теперь будут зваться колхозниками, и им, колхозникам, нельзя будет молиться Богу. На сходе было сказано, что коммунисты в Бога не верят, что Вера – это пережиток прошлого, и новая власть будет бороться с этим «мракобесием» всеми имеющимися у нее средствами.
Многих людей охватил страх, они осеняли себя крестным знамением, будучи в ужасе от этих слов. Жуткую смуту посеяла новая власть в души казаков! Не хотели они такую власть, не могли принять! Может, не дошли до них настоящие разъяснения? А, может, и сама власть тогда плохо себе представляла, что и как  оно в тех колхозах будет.
Конфисковали у многодетной семьи все имущество, а самого Михаила вместе с большой группой «несогласных», около двухсот человек, посадили на баржу и транспортировали в районную станицу Славянскую. Там, в Славянском следственном изоляторе, голодной и холодной зимой, Михаил Устинович и сгинул, хотя еще до суда его признали невиновным и, якобы, отпустили. Но ни его самого, ни даже места его захоронения родственники не нашли.   Не пережила жена Михаила Ерешко такой необъяснимой напасти и утраты, скоропостижно скончалась. А пятеро их осиротевших детей пошли кто по родичам, кто по детдомам.
«Разорили такую хорошую семью, - горевал Саенко. – Погубили настоящего, потомственного хозяина земли кубанской, верного России казака! За что?»
«Но старшие сыновья Михаила Устиновича оказались с крепким стержнем казачки, сумели сами встать на ноги, хотя вдоволь нахлебались сиротского «счастья». Уважение сохранили к старшему поколению,- с благодарностью думал Иван Федорович.  Особенно Семен, друживший с их Ванечкой. Мальчишка, он каждое лето работает пастухом, чтобы собрать деньги на учебники, одежку и обувку. Учиться хочет, хотя тетку, у которой он живет, и малограмотный помощник устраивает».
Так Саенко тогда за свою, конфискованную, сеть и отделался штрафом вместо суда, благодаря старой дружбе с покойным Ерешко, а то ведь могли и посадить.
После этого случая Иван Федорович и так до глубины души ненавидевший Советскую власть, стал конкретно  ее ненавидеть в лице главного инспектора рыбоохраны Костовских. Они перестали здороваться, что было крайней мерой в отношениях между соседями  и не приветствовалось казачьими устоями. «Здороваться»  в станице было принято даже с незнакомыми людьми, особенно старшими по возрасту.
В свою очередь Павел Яковлевич и Кира Сергеевна терпеть не могли этого «подкулачника» Саенко, который, несмотря на добровольно  сданное в колхоз богатое хозяйство в 1928 году, сейчас снова стал выделяться особой зажиточностью. Вроде он и рыбачил, как многие, в колхозной артели, также неделями и месяцами  не бывал дома, когда начиналась путина. Но зато в дни отпусков без устали занимался  большой пасекой, которая была за рекой, заготавливал сено для скотины, мастерил по двору. И, конечно же, изредка ночью тайно он ловил рыбу для себя. Никто не смог бы его убедить в том, что рыбу и  икру, которую он год за годом добывает в тяжком труде,  могут кушать только большие начальники в Краснодаре и Москве, а не его семья, хотя бы по праздникам.
Он на дому продавал перекупщикам из Краснодара, бывшим гривенцам, мед, рыбу, икру, никогда не позволяя  Дарье Митрофановне делать это на «Базаре». В «Центр» он  ходил только по праздникам, исключительно из интереса, повидаться со старыми боевыми друзьями, «пропустить» кружечку-другую свежего пивка  и, вместе с женой, а то и с сыном,  вернуться с  покупками домой.
Дома же, истово помолясь, сев за праздничный стол, он позволял себе и стопку «крепкой».
У него водились деньги. Он ничего не жалел для сына, радовался его успехам . Заранее искал связи , чтобы после школы определить сына на учебу  в  Краснодар или Ростов-на-Дону какому-нибудь финансово-экономическому делу. Чтобы сын потом вернулся в Гривену бухгалтером в Рыбкооп  или  колхоз.  Для  начала!   
 И Костовских, и Саенко были теми редкими родителями в станице, где было по одному ребенку в семье. И каждый ребенок – свет в окне, а так же – единственная будущая надежда  и опора.
Самой большой болью Ивана Федоровича было то, что у него один ребенок, один сын в семье. Он всегда хотел иметь много детей: наследников, помощников. Так было у его предков, у его братьев и сестер. А в последние годы уже стал подумывать о внуках, так как он был старше своей жены на целых двадцать лет. Двое его младших братьев, убегая от советских перемен на Кубани, в конце двадцатых годов «завербовались» на Дальний восток. И теперь один из них жил на Сахалине, а другой во Владивостоке. Оба работали в рыбной промышленности и занимали начальственные должности. У обоих братьев были большие семьи. Три сестры со своими многодетными семействами жили здесь, на Кубани.
Дарья Митрофановна считала, что Бог не дает ей детей по причине очень тяжелых первых родов. Она чувствовала себя виноватой перед мужем,  хотя никто не знал, чья это на самом деле вина. За супругом водились грехи по женской части. Во время многонедельного пребывания на «низу», в путину, «сорока на хвосте» приносила Дарье Митрофановне злые вести о муже, которые она молча переживала сама. Он же возвращался  с работы домой, как ни в чем не бывало, с «хапуном» и с подарками.
По праздникам, в подпитии, начинались его упреки и грубые унижения супруги за то, что она не рожает братьев и сестер Ивану. Правда, когда сын подрос, упреки сами собой прекратились. Отец так любил сына, что он заменял ему всех других, не родившихся сыновей и дочерей.   
Много слез выплакала Дарья Митрофановна, ни с кем не делясь своей бедой, но все же всегда защищала мужа от любых злых языков. Соседи и родственники видели ее всегда спокойной, нарядно одетой, приветливой. Иван Федорович привозил ей из Краснодара самые красивые и дорогие шелковые шали. На ее точеной фигурке всегда были  самые модные по станичным меркам наряды.
Дарья Митрофановна была старшей из четырех живущих в станице сестер. Самая младшая, Маруся, была почти ровесницей сына Ивана и любила его как брата.  Все звали ее Мара. Это необычное для данных мест  имя  приклеилось к ней за ее вызывающую миловидность и стать. У нее был красивый певческий голос, и по праздникам они с Ванечкой всегда пели песни для родственников. Вместе они разучивали песни и романсы с патефона, который был один  на всю Зарубовку только у Саенко. С каждой поездки в город отец обязательно  привозил сыну новые пластинки.
В эти годы Мара слыла в станице самой красивой казачкой. Несмотря на юный возраст, она была замужем. Ее муж Михаил Криштопа был подающий большие надежды рыбак, комсомолец. Он был старше Мары на пять лет. Поженились они в 33-ем году, когда на Кубани случился страшный голодомор. Своим замужеством Мара спасла от голодной смерти себя и свою старенькую мать, Ксению Еремеевну. Но мужа своего она со временем полюбила.
Когда в сентябре 1933 года  юная тетка Ванечки Саенко, Мара, венчалась с Михаилом Криштопа в Зарубовской церкви Покрова, то посмотреть на это венчание собралась не только вся Зарубовка, но и многие жители Центра, а также других окраин  станицы. Невеста была  ослепительно  хороша! От ее синих глаз шел такой чарующий свет, что все вокруг невольно улыбались и восхищенно качали головами. Ощущение счастья  охватывало тех зрителей, которым удавалось случайно поймать ее застенчивый взгляд, ответить на ее полу-улыбку, почти не сходящую с лица.
Михаил «пошел в приймы», то есть после свадьбы не забрал молодую жену в дом своего  отца, а стал  жить у тещи, двор с двором Саенко.
 Дом отца Михаила, Криштопы Федосея Ивановича, казака заслуженного и, по местным меркам,  образованного, был просторным и не бедным, находился в центре станицы, но там была большая семья. Мара не хотела жить с братьями и сестрами мужа и уговорила Михаила перейти к ней,  на Зарубовку.
Самая младшая в своей семье, Мара жила вдвоем с мамой, после того, как не стало ее отца, Митрофана Дмитриевича. Он скоропостижно скончался в этом же, 33-ем году, не пережив насильственной конфискации всего продовольствия в его доме. Шла, так называемая, «продразверстка». Население пребывало в негодовании и страхе, так как хорошо знало, чем кончается протест и «несогласие». Вооруженные люди тотально очищали дом за домом не только от всех запасов продовольствия, но не оставляли никаких продуктов питания вообще. Позже это явление назвали «перегибами». Но в результате чьих-то «перегибов» в станице и хуторах в течение нескольких месяцев погибли от голода тысячи людей. А по всей Кубани?!

Несмотря на то, что с Иваном Федоровичем они стали свояками, Михаил его недолюбливал: за «жажду к наживе», за откровенное неприятие новой жизни, которая, якобы, обрубала ему руки, не давала ходу его предприимчивости и трудоголизму на личное благо.
Двое старших братьев Дарьи Митрофановны и ее сестер, Марфы, Анны и Мары были офицерами и до революции служили в царской армии. Брат Кондрат погиб в бою под Варшавой, а его конь, сбруя, награды и личные  вещи были переданы родителям, как и  было тогда  положено в случае гибели воина. Второй брат, Терентий, погиб под Петербургом позже, в 1917 году. Он тоже был  доблестным казаком, служил в столице, имел воинские награды, но никаких подробностей о его гибели уже никто никогда не узнал. В память о нем осталась у Мары новенькая швейная машинка известного завода «Зингер», которую брат Терентий привез в свою последнюю побывку года за два до революции.
 Сестры гордились своими братьями и очень огорчились и возмутились, когда Костовских Павел Яковлевич в ссоре с Иваном Федоровичем, назвал их «беляками». Сколько бед принесло людям это категоричное  деление  на два цвета – белый и красный! По сути своей, каждый человек наделен богатейшей гаммой цветов и оттенков! Только вот по иронии нового времени все должны были быть только «красными»! Только красный цвет был «правильным». Все остальные расцветки, не красные – «не наши», а значит, вражеские!
Будучи сам в прошлом на царской службе, Костовских не мог не знать, что казак, принесший присягу на верность царю и отечеству, никогда ей не изменял, также как и своей православной вере.
Костовских так же, как и все станичники, видел в свои детские годы стариков- воинов, лежащих поперек открытых  дверей  в церквях. Это были казаки, попавшие в турецкий плен и там насильственно принявшие мусульманство. Люди шли в церковь и переступали через их распростертые тела. Так эти невольные вероотступники показывали свое раскаяние и зарабатывали прощение, чтобы быть похороненными на станичном кладбище, а не за его оградой.

«Ванечка с Манечой» были в курсе всех родительских распрей, которые до глубины души огорчали обоих, только их дружба от этого не становилась менее крепкой.
Мария, придя из школы, аккуратно повесив школьную форму и наскоро пообедав, стала мыть полы в доме, потом на крылечке. Затем, вспомнив Дарью Митрофановну, она почистила палисадник перед домом от старой травы, радостно освобождая пробивающиеся из-под земли остроконечные, сочные, зеленые ростки нарциссов и тюльпанов. И маленькие грабельки, и два небольших ведерка с коромыслом были куплены специально для нее отцом, Павлом Яковлевичем. Поддев коромыслом  свои ведерки, она пошла за водой к реке.
- Мама придет поздно, а доброй воды в баке – на донышке, один отстой,- думала девушка.
Вода в реке из-за сильного течения  была мутной, цвета сухого желтого песка, но, отстоявшись, становилась прозрачной, как слеза. Она была необыкновенно вкусной  и называлась не речной, а  «доброй»!
«Схожу за доброй водой!!»- говорили казачки, накинув коромысло с ведрами на плечо и направляясь к реке.
Почти во всех дворах были глубокие колодцы со срубами. Колодезной водой  поливали огороды, поили скотину, использовали ее по хозяйству. А пили только  «добрую воду», только ее же употребляли и для приготовления еды.
Проходя обратно с полными ведерками воды мимо двора Ивана, Мария, глядя прямо перед собой, особо старательно, танцующей походкой вышагивала по стежке. Она точно знала, что Иван с улыбкой провожает взглядом  каждое ее движение, наблюдая из окна. Еще не было такого случая, чтобы  она пошла к реке за водой, а он бы ее не заметил.
- Не может же он часами не отходить от окон!? – удивлялась она. - Наверное, он чувствует всякий раз, когда я приближаюсь к его дому!
Поэтому набатом стучало ее девичье сердечко, и она, боясь повернуть голову в сторону его двора, изо всех сил сдерживала улыбку.
Как всегда, она старалась переделать все домашние дела, чтобы вечером, уставшая после работы мама, могла отдохнуть, а самое главное, отпустить ее из дому «на часок» к подружке Полине повторить «диалоги по немецкому  языку».
Полина отлично знала немецкий язык в рамках учебной программы. Ее мама, учительница немецкого языка, готовила дочь в институт и, даже дома, общалась с нею по-немецки.
Мария очень любила свою мать, но с некоторых пор и боялась ее. Боялась вспышек ее гнева, в приступе которого она могла схватить дочь за косы, ударить по лицу. Мать кричала в сердцах, рыдая  то ли от стыда перед взрослой дочерью, то ли от бессилия:
- Кто с парубками  по  ночам  гуляет, тот приносит в подоле! Ты не можешь себе это позволить! Только на тебя у меня все надежды…  Выучишься - переедем в город… Не могу здесь больше… Тяжело…
Марию это возмущало  до глубины души.
«Как она может такое подумать, как она может…» – думала она, не в силах сдержать слез от незаслуженной обиды.
Управившись с делами, она стала учить уроки, с удовольствием перекладывая в другую стопку учебники и тетради с выполненными заданиями.      
В окошко постучала почтальонка. Она сообщила, что Кира Сергеевна задержится на работе в связи с неожиданным приездом районного  начальства.
Мария вскочила со стула и радостно закружилась по комнате в воображаемом вальсе: тяжелое объяснение с матерью переносится на более поздний вечерний час! А до этого пройдет целая вечность! А, может быть,  ей удастся вернуться со свидания раньше матери…
Вечерело. На базах то тут, то там мычали коровы перед вечерней дойкой. Матери звали домой заигравшихся ребятишек. В воздухе пахло сырой прелой листвой. В окошках хаты, что через улицу напротив, заколыхался, мигая, свет. Там зажгли керосиновую лампу. Желтые полоски света легли на землю под окнами.
Мария тоже засветила лампу на столе, аккуратно прикрутив фитиль и выбросив обгоревшую спичку в печь. Она поставила перед собой небольшое зеркало с металлической подставкой. Из зеркальца на нее глянуло счастливое юное лицо с сияющими зелеными глазами под красиво изогнутыми черными бровями. Щеки пылали румянцем, то ли от волнения, то ли от горящей рядом керосиновой лампы.
Она прижала к щекам прохладные ладони, облизнув яркие от природы губы, и одобрительно покивала головой своему отражению в зеркале. Расчесав густые, волнистые волосы, она заплела заново свою длинную темно-русую косу, аккуратно вплетая в конце голубую атласную ленту. Надела саржевую, синюю юбку «в складку» и белую с синим матросским воротником блузу «на выпуск». Это был ее самый лучший наряд, который  привез ей в подарок отец после учебы на курсах в Новороссийске.
Такого матросского наряда не было ни у одной девочки в станице!
Надев на ноги  в белых носочках начищенные мелом прорезинки с матерчатым верхом, она позаимствовала у матери чуть-чуть одеколона «Лаванда». Вот теперь она казалась себе настоящей принцессой, спешащей на бал!
Потушив лампу и крепко притворив за собой дверь хаты, она вышла на крыльцо. Не вешая замка, вроде бы, она тут не далеко, у Полины, Мария, не торопясь, пошла со двора.
Уже совсем смерклось.
 Южный весенний вечер черным бархатом прикрыл еще прохладную землю. Никакого искусственного освещения на Зарубовке не было, кроме редких, желтых глазков-окошек за заборами. Девушка постояла у своей калитки, привыкая глазами к беспроглядной тьме. Чутко прислушиваясь, в волнении, она не понимала: то ли это мир вокруг нее наполнен тысячами звуков, то ли это так многозвучно звенит сама тишина.
Постепенно ускоряя шаг, стараясь ступать неслышно, Манечка на одном дыхании промчалась по улице к реке, взбежала на дамбу и, почти полетела, как ей казалось, над землей, легко отталкиваясь ногами от твердо натоптанной дорожки. Потом она спустилась по знакомой, не видимой во тьме тропинке вниз к реке, к могучим серебристым тополям, которые веками стоят по берегам Кубани, как бесстрастные, неутомимые часовые.
Переводя дыхание, Мария жадно вдохнула всей грудью влажный речной воздух с запахом мокрого прибрежного песка. Низко над рекой улыбался ей еле заметный, тонюсенький, нарождающийся месяц. Драгоценным камушком засияла первая вечерняя звезда. Она была одна на всем огромном черном небосводе .   
«Ванечка, конечно же, здесь! Вот он сейчас выйдет из-за могучего исполина-тополя и возьмет меня за руки …» – подумалось ей.
Она бегала и искала его между неспокойно шумящими деревьями, но Ивана нигде не было. Она резко остановилась и замерла. На нее постепенно нахлынуло холодящее ощущение страха. Заныло в груди.
«А что если его здесь нет? Вдруг что-то помешало прийти …»
Темно. Манечка боялась темноты. Все ее геройство заключалось в том, чтобы добежать сюда. И все! А здесь он, большой, надежный, сильный! И с ним  ей не страшно  ничего на свете, как будто сразу ночь превращается в день!
Почему-то ей никогда даже в голову не приходило, что он может не прийти!
Как теперь одной возвращаться назад? Ведь она, трусиха, ночью даже на порог хаты не выйдет! Даже по двору не пройдет! Ей видятся между кустами и деревьями причудливые, зловещие тени то ли людей, то ли зверей, которые со всех сторон тянут к ней свои страшные, длинные, черные руки. Привычный днем двор и сад, ночью кажутся ей населенными какими-то неведомыми, шевелящимися созданиями. Эти страхи появились тогда, когда их мирно спящую семью среди ночи разбудили черные люди и забрали отца.
Ветер шумит в верхушках тополей. Как-то зловеще, подобно змее, шевелится вода на стремнине. Огромный мир вокруг вдруг стал почти враждебным!
- А что, если по дамбе пойдет какой лихой человек да заметит ее белеющую во тьме  блузку?
Девушка прижалась к дереву со стороны реки, обхватив руками его шершавый ствол, напрягая слух, стараясь различить в сотнях еле уловимых звуков Его шаги, треск сухой ветки или хотя бы движение воздуха.
Все было безмолвно.
И тут Мария почувствовала на своей, остывшей от страха, руке Его горячую ладонь!
Далее нужны  были всего несколько мгновений, чтобы снова все пространство вокруг наполнилось нежной гармонией звуков, которую они ощущали уже в самих себе. Крепко обнявшись, они наслаждались неповторимым запахом, теплом и близостью друг друга!
Неумело поцеловавшись, они побежали к воде. Мария ловко запрыгнула в привязанную к железному столбику лодку, помахав рукой, села на перекладину. Иван тихонько, но с силой, оттолкнул лодку от берега, и она далеко и быстро поплыла на длинной веревке по течению.
Уже второй раз за этот вечер Марии стало не на шутку страшно.
- А вдруг веревка оторвется или столбик выдернется? И унесет ее сильное течение в черную ночь …
Она схватилась рукой за веревку. Но Иван уже ловко подтянул лодку на прибрежный   песок и сам сел рядом, снова оттолкнувшись от берега. Обняв ее, он показал рукой на тонкую скибку народившегося месяца, и негромко пропел:
- Ничь яка мисячна, ясная, зоряна!
Видно, хоть голки збирай!
Выйди, коханая, працею зморена,
Хоть на хвылыночку в гай!
Он взял ее за руку и сказал:
- Ночь–то пока не ясная и не зоряна, а вот дивчинка, наверное, работой уморена?
- Нисколечко!
-Снова воду носила Манечка! Небось, убиралась, старалась мать задобрить? Уморилась?
- Нисколечко!
- Я так рад, что ты вырвалась из дома!- сказал юноша, ласково сжимая  ее руку в своих ладонях.
-Я тоже! Так обрадовалась твоей записке на большой перемене! Старалась тебе дать пас, когда ты стоял у волейбольной сетки. Заметил? Здорово у тебя получается!
-Я видел, спасибо тебе. Только сегодня на спортивной площадке мне так захотелось тебя обнять, что голова  закружилась, даже мяч пропустил!
-Ах, бедная твоя головушка!
Взявшись за руки и смеясь, они взбежали на дамбу и пошли по ней в сторону от станицы, чтобы случайно не встретить кого-нибудь из запоздавших соседей, идущих из Центра. Живо донесут родителям!
- Представляешь, - говорил  Иван, - очень скоро наши встречи не будут зависеть от настроения  родителей! Будем вместе учиться в Краснодаре! Так?
- Да я об этом день и ночь мечтаю!
- Только не говори матери, что я туда поеду поступать, а то она увезет тебя в Ленинград!
- Это точно! Только мама говорит, что жить в городе не просто, очень все дорого! Но я и маковым зернышком сыта буду! Лишь бы  стать студенткой и быть с тобой в одном городе!
- Маковым зернышком!? Ты ж моя ласточка!- засмеялся Иван, обнимая свою подружку. Не горюй! Мой папаня не даст погибнуть голодной смертью! А я ему потом сполна отработаю!
- Твой батько не любит меня! А почему?
- Да он сам себя один раз в году любит! Вот он такой! А на тебя, я заметил, он зорко взглядывает! Не бойся, Манечка, полюбит! Разве можно тебя не любить!- он подхватил девушку под руки и легко закружил сначала в одну сторону, потом в другую!
- Куда ж он денется?! И благословение нам будет, Манечка! Это я тебе говорю. Папаня нам не враг,- уверенно сказал Иван.
За разговорами они не заметили, что ушли по дамбе  довольно далеко от станицы. Весь необъятный купол неба постепенно засиял россыпями звезд. Именно на свиданиях Иван с Марией постигали практическую астрономию, любовь к которой им привил их старый учитель. После школьных вечеров ученики по очереди смотрели  в его собственноручно усовершенствованную подзорную трубу на звездное небо и приходили в полный восторг от астрономического порядка на необъятных небесах.
Было интересно найти нужную звезду, а так же  большие и малые созвездия, полюбоваться на Млечный путь, припорошенный сверкающей алмазной пылью! Стоило поднять голову, и уже невозможно было  оторвать глаз от этих живых, сверкающих искр! Казалось, что они,  то приближаются, то удаляются, то увеличиваются, то уменьшаются, а то и, вообще, исчезают или прячутся друг за дружкой!
А может быть, вспыхивая и угасая, звезды посылают тайные сигналы тем, кто внизу! Непостижимо для человека то, что среди мириад естественных светил  есть свой незыблемый порядок, а вовсе не бесконечный хаос! И в этом пока непостижимом земному человеку порядке  есть какие–то свои обязанности и у нашей матушки – Земли. А также и у тех, кто на ней живет!
- Спасибо, небо! Спасибо, звезды, за то, что нарушаете нашу лень и наше равнодушие,  вызываете у нас изумление и беспричинную радость! Спасибо! - запрокинув голову, громко и нараспев сказала Мария.
- Спа-си-бо! Бла-го-дарю! - эхом вторя девушке, громко прокричал Иван.
Они развеселились, вспомнили «Письмо к ученому соседу» и,  как летом на косе, у реки, они читали рассказы Чехова «в лицах». Им стало очень смешно! Они старательно изображали чеховских героев и, не удержавшись, побежали с дамбы вниз и завалились в прошлогодний стожок сена. Эти полусопревшие, не увезенные за зиму копенки то тут, то там  стояли вдоль вала.
Падая на сено, Мария успела подумать, что, не надо бы, юбочку жалко…
И в третий раз за этот вечер она ощутила мимолетное дуновение сильной тревоги. Но тревога  перешла в состояние пронзительно-сладкого покоя и счастья. Она отдалась сильным и ласковым рукам любимого, почувствовав горячее мускулистое тело юного мужчины со всей его скульптурной анатомией …   
…И случилось то, что случилось. Что случается у всякого человека на Земле, когда приходит пора. И не надо, оказывается, этому учить, и не надо, походя, пытаться выразить это состояние словами! Самые талантливые слова умаляют, искажают и приземляют этот ликующий гимн Любви в отношениях мужчины и женщины, делают его чем–то обыденным. И никем на свете еще не названа цена этому гимну, который поют два любящих сердца, сливаясь с гармонией всей земной природы, устремляясь в бесконечное пространство к другим мирам, к чему-то непостижимому и светлому.