Отрочество

                «Где же ты, весна, где же ты, зеленая?»
                Л.И.Руденко (Шабалина)

1 сентября 1948 года сестра Люда повела меня за ручку в первый класс школы № 5 с семилетним обучением. В тот день отец с матерью были на работе, а бабушка Дарья Никитична, которую мама называла мамашей, нянчилась с годовалой Танечкой, рожденной в домашних условиях без всякой медицинской помощи. Хорошо помню, как директор школы во время проведения линейки попросил нас с Людой выйти из строя вперед и сказал, что всем родителям следует сшить детям такие же форменные платьица с фартучками, как у сестер Шабалиных. Меня распирало от гордости и похвалы. Наша трудолюбивая мама сшила нам из выкрашенной в коричневый цвет мешковины платья, а из той же мешковины, только черного цвета – фартуки. Но главным было все-таки не это, а то, что у меня одной в руках был настоящий кожаный портфель с ремешками. Портфель был порядком изношен, помят, хотя и куплен за баснословную цену – 100 рублей (цена одной буханки хлеба) на рынке, но я чувствовала себя принцессой на балу! Суетное тщеславие и здоровое честолюбие впервые коснулось моей неокрепшей души. Люда пошла в четвертый класс и казалась мне ужасно умной, потому что была отличницей. Я тоже сразу же выбилась в отличницы и пронесла этот комплекс через всю жизнь. Справедливости ради следует заметить, что круглой отличницей я никогда не была (как моя младшая сестра Женя, которой еще предстояло родиться в 1951 году). Однако, по словам моей давней подруги Раечки, сказанным ею на юбилейном вечере в честь моего 60- летия - все, что зависело в моей жизни от меня, я делала на «пять». Полагаюсь на объективность и здравомыслие моей подруги и прошу прощения за бахвальство.
В раннем отроческом возрасте я представляла собой довольно угрюмое существо с вечно хмурым взглядом исподлобья, явно мизантропического толка (мир представлялся мне враждебным, и я держала оборону). В то время у меня были иссиня черные волосы и густая челка на лбу, помогающая мне прятать взгляд. Одной из причин неприятия мира был, как раз, цвет моих волос. Дело в том, что у нас в семье не было никого, кроме меня, с черным цветом волос – все были либо блондины, либо светлые шатены с серыми глазами. С самых ранних лет я слышала от других насмешки по поводу своей инородности, иногда маму даже спрашивали - не подменили ли меня в роддоме? Иногда по ночам, сестра Люда, с которой мы спали вместе на узкой солдатской кровати (без сетки и пружинного матраса - просто на досках), пользуясь старшинством, из-за тесноты и неудобства прогоняла меня с кровати на пол и при этом всегда шептала, что я – чужая, что меня подменили в роддоме и, что мое место - в гусином гнезде. Гусиное гнездо находилось под кроватью, в нем сидела на яйцах гусыня, высиживая гусят. Я пускалась в рев от боли унижения и отбивалась, как могла. Страдания мои усугублялись тем, что меня стали звать Райкой с подачи бабушки, которая не могла быстро выговаривать мое имя «Лариса» и тяготилась этим. Все эти разговоры вокруг моей персоны казались мне крайне недружелюбными и вызывали во мне бурный рост комплекса неполноценности под названием «я – чужая, я – нелюбимая». Нужно было научиться выживанию любой ценой. Кстати, с убеждением своей чужеродности я распрощалась лишь в 16 лет, когда поняла, что внешне похожа на маму и что у меня типичный шабалинский нос «картошкой», как у всех. Позднее, я узнала, что была у меня прапрабабушка Марья с черными, смоляными волосами, которую обвинили в колдовстве и выслали из деревни, хотя она всю жизнь лечила людей (об этом я уже рассказывала в первой главе моего повествования).
За бойцовский, независимый характер и склонность к авантюрам меня любили уличные мальчишки и всегда брали в свою компанию. У нас были свои особые игры и развлечения, соблюдался свой кодекс, довольно жесткий, было тайное убежище на кладбище. Летом мне поручали пасти (в очередь с другими) общественное стадо коров – мы к тому времени обзавелись хозяйством и живностью и даже своими силами достраивали дом. Случай, о котором я хочу рассказать, произошел в то время, когда мы только что купили корову – ожидался отел, и молока еще не было. Семья по-прежнему бедствовала от недоедания. Бабушка Дарья лежала в больнице, где ей сделали операцию грыжесечения , и иногда передавала нам кое-что из больничной пищи, урезывая свой скудный рацион ради нас, детей (спасибо, бабушка!). Однажды бабушка угостила нас двумя больничными пирожками, а мама дала их мне с собой, когда я в очередной раз пошла на «работу» – пасти стадо коров (Людмиле пастушеское дело не доверяли). На пастбище меня разыскали мальчишки и предложили научить игре в карты, если я угощу их пирожками. Каким образом они узнали про мои пирожки, не помню -  либо я сама похвасталась, либо наябедничала, обделенная пирожками Людмила. Карты представляли собой квадратные обрезки газеты, на которых химическим карандашом были нарисованы пики, черви, бубны, крести и прочая картежная атрибутика. Игра началась - коровы были забыты и, предоставленные сами себе, разбрелись по близлежащим огородам. Победитель еще не определился, но голод и память о наличии двух пирожков в кармане будоражили наше воображение. Я решительно разделила вожделенную снедь на равные части, не дожидаясь конца игры. В азарте картежной страсти мы не заметили приближение к нашей гоп-компании моей, разъяренной от гнева, матери. Оказалось, что бесхозные коровушки потравили всходы на нескольких огородах, о чем было тут же доложено моей маме в крайне нелицеприятной форме. Преступление сезона, виновником которого была я, грозило нашей семье многими карами финансового окраса. Мама что-то кричала, дергала меня за руку и вдруг увидела, что мы, все четверо, жуем остатки тех самых пирожков, которыми она обделила моих сестер – Люду и Таню. Дальнейшее я помню смутно – мать тащила меня за волосы, наддавала затрещины, непристойно ругалась, справедливо обвиняя меня в «распутстве», безответственности и, главное, в вопиющем расточительстве. А потом, дома, меня казнили по всем правилам экзекуции. В соленой воде были вымочены розги (ивовые прутья) – ими и секла меня мать, пока я не потеряла сознание. Я не помню боли, совсем не помню, но зато на всю жизнь мне запомнилось непереносимое унижение абсолютной рабской зависимости от другого человека. Очнулась я в постели, обернутая влажными простынями, – у меня был жар, мама сидела рядом, горько плакала и все пыталась вложить в мою руку покрытый розовой глазурью пряник, никогда прежде мною не виденный. Воспитательный шедевр всех стран и народов под названием «политика кнута и пряника»  я воистину испытала на своей «шкуре». Мама шептала какие-то ласковые слова и все просила у меня прощения. Это мамино - доченька, прости! - стоит у меня в ушах до сих пор. Сейчас мне хочется ее утешить  и сказать, что я давно простила ее, но тогда я еще не умела этого делать…
Да, прощать я тогда не умела – просто научилась хитрить, притворяться, приспосабливаться, лицемерно просить прощения за все и за вся. Окружающий  мир, в том числе и своих близких, я воспринимала враждебными для себя. Инстинкт выживания подсказывал мне линию поведения. Я считала, что такое жестокое наказание за пирожки, использованные не по назначению (про потраву и картежный азарт я как-то забывала) не может исходить от родной матери, стало быть, я действительно подкидыш. Мне очень импонировало гордое бесстрашие моей старшей сестры (я ей даже немного завидовала)  Люда никогда не просила прощения за свои проступки, но об этом речь тоже впереди.
Моя дружба с мальчишками крепла – с ними было интересно, меня любили и понимали, а убежище на кладбище было для нас родным домом. Как-то незаметно мы все стали красть деньги из дома для нужд насущных. Денежные купюры в то время были разноцветные – синие, красные и вроде бы зеленые, – ребята велели мне приносить красненькие, по-моему, достоинством в десять рублей. На эти ворованные деньги мы покупали вареных раков, конфеты-тянучки самодельного производства, лепешки из чумизы и какую-то сладкую водичку на привокзальном рынке и пировали в своем убежище.
Но все в этом мире конечно – окончилась и моя сладкая вольница. Родители стали замечать, что деньги подозрительно быстро тают - началось следствие. Не вынеся «мук» дознания, «раскололась» моя сестра Людмила и выдала сестру-преступницу (она не одобряла моей дружбы с хулиганами, а, может быть, завидовала – как знать?). Но, к чести ее, следует сказать, что она и предупредила меня об опасности. Мать, схватив огромный кухонный нож, в ярости выскочила из дома на поиски подлой воровки-дочери с криками одного толка – убью, убью гадину!!! Я, услышав грозный  клич и ни капли не сомневаясь в реальности угрозы  для моей жизни, проявила чудеса ловкости и сообразительности – мгновенно отпрыгнула в сторону и спряталась за распахнутую настежь дверь коридора. Мама пронеслась мимо, не заметив меня. Думаю, что Бог в очередной раз хранил меня. Попадать под горячую руку моей матери было всегда весьма опасно и чревато…
Хочу заметить, что позднее, во время просмотра художественного фильма «Молодая гвардия», я была приятно удивлена тем, что герой фильма Сергей Тюленин, роль которого исполнял Сергей Гурзо, использовал такой же трюк с дверью,  дабы избежать ареста. Опыт всей последующей жизни убедил меня в том, что фокус с дверью – классический прием всех бандитов, воров и разведчиков. Стало быть, я самостийно приобщилась к подпольному экстриму. Но вернемся к моему повествованию. Выждав благоприятный момент, я убежала из дома и укрылась в заброшенном железном автоклаве, предназначенном для дезинсекции, то-бишь, тепловой обработки горячим паром завшивленного солдатского обмундирования, который остался бесхозным на территории бывшего лагеря для военнопленных японцев. Длительное пребывание в японской «вошебойке» вряд ли можно было назвать комфортабельным – сидеть в этом  котле мне пришлось в позе эмбриона, находящегося в  ягодичном предлежании. Положение усугублялось тем, что днем чугунный автоклав раскалялся на солнце до угрозы моего самосожжения, а ночью охлаждался до нежнейшей изморози (дело было в конце лета) -  я же была босонога и прикрыта лишь легким сарафаном. Крышку автоклава я предусмотрительно привинтила изнутри (там были какие-то неуклюжие запоры) и дышала через клапаны для сброса парового давления, а малую нужду справляла, не сходя с места. Самым страшным мучением были голод и жажда, которые все же пересилили страх смерти и понудили меня покинуть негостеприимное убежище. Не помню, спала ли я в эти три дня добровольного «затвора», или впадала в беспамятство от жары и обезвоженности своего хилого организма? В тот самый момент, когда я дрожащими от слабости руками, вращала против часовой стрелки запирательные вентили, пытаясь приподнять крышку люка, - мимо случайно проходила татарка Райка с коромыслом на плечах и полными ведрами конской требухи (татарам всегда отдавали отходы конской убоины, когда забивали выбракованных шахтовых лошадей). Райка сбросила коромысло наземь и закричала дурным голосом – она здесь, она здесь!!! Я, воспользовавшись суетой, быстренько выбралась из укрытия и «рванула» по тропинке в направлении «бункеров» - так назывался район, где располагался узкоколейный терминал  - там, через систему бункеров, уголь, добытый в шахте, ссыпался в специальные железнодорожные вагоны-платформы и отправлялся потребителям по транссибирской железнодорожной магистрали, уже с обычной колеей. Райка Валеева (вспомнилась ее фамилия), длинноногая, смуглая, с лихорадочным блеском в глазах, бросилась в погоню за мной, забыв о тяжелых ведрах с бесценным грузом. Она была старше меня лет на 8-10, давно окончила школу-семилетку, но почему-то все ее звали Райкой, впрочем, как и меня. Жители нашей 10-й шахты были оповещены о моем исчезновении (убежала из дома дочка самого председателя шахтового комитета!), искали меня три дня и потому, услышав боевой клич к поимке обнаруженной беглянки, все свободные от работы граждане, «рванули» по следу, постепенно окружая меня по всем правилам ближнего боя. И вот кольцо погони замкнулось - я была пленена. Памятуя о прежнем наказании за съеденные пирожки, я ожидала жесточайшей расправы, но ее не последовало…
Родители, напуганные моим исчезновением, сначала приласкали меня и только потом сделали словесное внушение. Считаю, что они поступили мудро. Анализируя все случаи рукоприкладства в отношении нас с Людмилой (а били нас довольно часто, особенно Люду) - я прихожу к выводу, что происходило это всегда на фоне истерического припадка у матери, когда она не осознавала того, что творит и всегда, потом жалела о содеянном.
Не помню, в каком точно послевоенном году, но задолго до реформы 1961 года -проводилась денежная реформа. Накануне реформы поползли слухи о грядущем «дефолте» - магазины вмиг опустели, родители успели купить лишь немецкий велосипед и отрез новомодной вискозной ткани. Велосипед был куплен в разобранном виде, отдельные его части были завернуты в промасленную бумагу и покрыты толстым слоем тавота. Когда велосипед отчистили и собрали, он оказался просто неземным красавцем черно-красного цвета, с блестящими металлическими частями, но с приличной червоточинкой внутри, то бишь, просто – бракованным. Колесные камеры никак не хотели укладываться в покрышки (были велики), ниппели не функционировали и все попытки накачать колеса были тщетны. Папа как-то умудрился отремонтировать ниппели, но при накачивании – камеры все-таки выпячивались из-под покрышек и колесных ободков наружу. Радость, как обычно, оказалась «со слезами на глазах», но желание обуздать железного коня пересилило горечь «фашистского» обмана. Я научилась кататься на коротких дистанциях, производя ремонт каждые 500 метров: спускала колеса, вправляла камеры и вновь накачивала их до упора. Младшая сестрёнка Женя (нынешний доктор химических наук) попросила меня покатать ее на велосипеде. Я посадила сестренку на раму, велела держать ноги подальше от переднего колеса, и мы поехали. Вскоре моя пассажирка устала держать ноги на весу, и они благополучно попали в спицы. В тот момент мы на приличной скорости съезжали с пригорка и потому, сотворив «сальто» через переднее колесо, довольно жестко приземлились среди пыльных придорожных камней в зарослях полыни. Сестра была вся в крови, со множеством ссадин и ушибов - я же пребывала в жесточайшем стрессе не столько от видимых и невидимых травм, сколько от предстоящей домашней «разборки». Нужно было избежать наказания любой ценой, и я выбрала самый неправедный путь – велела сестре не реветь, никому не говорить о случившемся и сидеть в полыни до темноты. Потом, прокравшись в дом незамеченной, я взяла кое-что из еды и питья, принесла все это к месту аварии, и мы с сестрой просидели в знойной пыли до вечера. Велосипед был окончательно испорчен – великолепная «восьмерка» украсила его блестящие колеса. В полной темноте добрались мы до дома и сразу улеглись в постель, притворившись спящими. Люда, по моей просьбе, пыталась отвлечь внимание матери, но не тут-то было – заподозрив неладное, наша чистоплотная мама решила проверить – вымыли ли мы ноги на ночь, и пришла в ужас от увиденного. Сестру стали отмывать от грязи и оказывать медицинскую помощь, мне же была обещана привычная порка (моих ушибов и ссадин никто не заметил). Моя младшая сестрёнка, пострадавшая в виртуозном кульбите, держалась весьма мужественно, рискуя своим здоровьем и жизнью, ради моего спасения. Я же, подлая, спасая свою шкуру, обрекала ее на этот риск. И еще: в благодарной памяти моей сохранилась признательность Людмиле за то, что не предала - тогда это было очень важно для меня.
Я рассказываю об этих трагикомических эпизодах моего отрочества для того, чтобы объяснить потомкам истоки своего конформизма, всегдашний страх перед матерью, сохранившийся до самой ее смерти и какой-то мистический ужас перед неизбежностью унижения и несправедливостью физического наказания. Иногда, с опозданием возвращаясь, домой с катка или после школьного вечера, и, никогда не зная наперед, что меня ждет – допрос с пристрастием, либо просто удар сапогом в живот - я обращалась с молитвой к Богу, в которой звучала просьба о защите и помощи. Это был мой первый духовный опыт общения с Богом. Не знаю, может потому, что молитва исходила от живущего в страхе ребенка, - помощь всегда приходила.
Любимым моим занятием в отрочестве было фантазирование. В конце нашего огорода, у изгороди росло бархатное (пробковое) дерево, а вокруг произрастали заросли дикого физалиса. И мягкая кора дерева, и оранжевые китайские фонарики созревшего физалиса, и заброшенность этого места подстегивали мое воображение. Я забиралась на дерево, устраивалась поудобнее, и… начиналось действо! Я представляла себя певицей, актрисой, учительницей, путешественницей и всегда рядом со мной присутствовал образ смелого и мужественного мальчика, похожего на гайдаровского Тимура, а незатейливая повесть А.Гайдара «Дальние страны» осталась в моем сердце на всю жизнь. Кстати, о книгах и о чтении - страсть к чтению была неистребимой и неудовлетворенной. Книг просто не было – их не было дома, не было в школе, не было в «КОГИЗе» (так назывался магазин, где продавали учебные принадлежности) и их было очень мало в городской библиотеке, куда мне изредка удавалось вырваться. Мама не очень приветствовала чтение художественной литературы и даже яростно боролась с ее «тлетворным» влиянием на неокрепшие души. Особенно попадало Люсе за ее пристрастие к книгочейству. Хочу еще рассказать о своих страданиях в пионерском лагере, расположенном в тайге на станции «Тигровая падь». В этом лагере я отдыхала несколько раз. И все бы было прекрасно, если бы не родительские дни! К этим дням готовились тщательно (концерты, игры, соревнования), а поезд с родителями встречали торжественно, с горнами и барабанами. После выполнения праздничной программы родители забирали детей и разбредались в разные стороны ласкать своих чад и потчевать их разносолами. Ко мне родители не приезжали – нас, невостребованных, было мало – мы сиротливо жались по углам, стараясь,  не смотреть друг на друга и плакали, плакали, плакали…
Моя школьная жизнь протекала тоже непросто, несмотря на успехи в учебе, вернее, именно поэтому. Вот сейчас я подошла к тому месту в своем повествовании, о котором трудно писать - помоги, Господи! Дело в том, что на протяжении всей своей жизни я считала, что детства у меня не было, и на все вопросы по этой части ответ был один – у меня не было детства! Я просто не принимала его – мне хотелось любви, прощения, понимания, ласки, а не вечного страха перед матерью. Получить в школе «четверку» было преступлением века, за которым следовало наказание – угроза выбивания зубов, уличение в неблагодарности (у тебя есть способности и условия для отличной учебы, стало быть, и учись на «пять»), либо истерический припадок с нецензурной бранью. Что уж говорить о «тройках»! За такую оценку просто выбивался зуб – вот и не оставалось ничего другого, как учиться на «отлично». Окружающие считали меня гордой, самолюбивой и довольно умной девочкой, достаточно талантливой во всяком деле. Училась я без усилий, легко и даже весело. Недурно пела, танцевала, хорошо читала стихи, умела шить, вышивать, выбивать на швейной машинке, выполнять все огородные работы, пасти скот, доить коров, ухаживать за кроликами, делать генеральную уборку в доме, кататься на коньках и даже заниматься акробатикой. Довольно ловко и умело я играла в лапту, в «круга», в «казаки-разбойники», в «мяч-пристенку» и прочие игры моего детства. Одним словом, была универсально одаренным, но довольно легкомысленным ребенком. Уже тогда просматривалась моя незавидная участь – быть всегдашним дилетантом на внешнем плане бытия. То, чем я занималась в жизни (и довольно успешно!) никогда не было для меня главным – просто осознанная необходимость и привычная добросовестность при выполнении любого дела. Главным было томление духа, тоска по «несбывшемуся», ожидание встреч, осмысливание жизни, ее законов, непостижимость межличностных отношений, способность к созвучности, немой восторг перед величием мироздания, неприятие стадности и неумение жить по законам коллектива. Вспомнился случай из школьной жизни, иллюстрирующий мое противление стадности. Дело было осенью и мы, третьеклассники, на переменах выбегали на школьный двор и играли в «мяч-пристенку», используя глухую кирпичную торцовую стену школьного здания для игры. Заигравшись, мы не услышали звонок на урок и опомнились, когда почувствовали тишину на школьном дворе. За коллективное опоздание на урок наша учительница Анастасия Дмитриевна Акимова потребовала, чтобы мы встали на колени и по одному просили прощения у тех, кто не опоздал. Переминаясь и переглядываясь, нерешительно и неловко повалились мои сотоварищи на колени и стали просить прощения – все, кроме меня. Я стояла с гордо поднятой головой, как Зоя Космодемьянская и не реагировала на приказания – меня выгнали вон за дерзость и непослушание, не догадываясь, что причина неповиновения лежит гораздо глубже – в непереносимости унижения. Здесь имел место явный педагогический просчет со стороны моей любимой учительницы – много лет я не могла забыть этот фарс. История имела продолжение – пытаясь сломить мое сопротивление, Анастасия Дмитриевна представила мое «дело» на рассмотрение педсовета, члены которого, не моргнув глазом, приняли решение выставить мне за первую четверть «четыре» по поведению с испытательным сроком. Следующим шагом дисциплинарного наказания являлось исключение из школы – времена были сталинские и все проголосовали «за». На праздничной школьной линейке мой отец от имени шахтового комитета под звуки баяна, исполняющего туш, вручал подарки (школьные принадлежности) лучшим ученикам, а его дочь-отличница стояла в стороне, корчась от боли несправедливости и унижения. О моей «четверке» по поведению было объявлено вслух - на радость завистникам и недоброжелателям всех мастей. Я теперь понимаю истоки формирования моего личностного потенциала, окрашенного стремлением к самости, с одновременной тихой, непроявленной, и потому невнятной тоской о Боге. Мои успехи в учебе, не требующие особых усилий, доброе отношение преподавателей, моя самобытность и непонятное, подспудное стремление к чему-то «иному» - раздражали одноклассников, преимущественно девочек, и вызывали зависть. Мальчики относились ко мне более лояльно, а некоторые из них, – даже с интересом. Но девочки меня не любили и постоянно строили разные козни, особенно усердствовала одна из них – С.Ф.. Справедливости ради следует заметить, что и я девчонок не очень-то жаловала. В школьные годы у меня было всего три подружки: в начальных классах - Тамара Кадяева - из очень чистоплотной, бедной и  многодетной семьи. Тома была изящна во всем – в движениях, в умении носить форменное платьице из грубой хлопчатобумажной ткани, в улыбке, но главное очарование таилось в ее лице – такие лица называют иконописными. В их барачной квартире на 2-ом этаже было всегда чисто, прохладно и тихо. Когда мы учились в 6-ом классе, у Томы умерла мать – детей разобрали родственники, а мою подружку отправили в Москву. Очень гордилась я дружбой со второй моей подругой - Валей Т., некрасивой, тихой, начитанной и очень мужественной девочкой, которая никогда зимой не носила рукавичек – ее красные, распухшие, в трещинах руки вызывали у меня восхищение. В семье Вали было очень много детей, ее мама не работала, а отец трудился на шахте. В их доме было голодно, и нищета выползала из всех углов, но никогда я не слышала в этом доме брани, криков, не видела рукоприкладства. Хорошо помню обеденный стол, на столе чугунок с мелкой картошкой, сваренной в «мундире» и плошка с крупной солью - за столом ребятишки -  мал-мала-меньше, а во главе стола Валина мама – грузная, отечная с ямочками на локтях и на подбородке, всегда улыбающаяся, всегда с веселой шуткой на устах, очень гостеприимная и добрая. В семьях моих подружек царила любовь и доброта, которых так не хватало в моей жизни. Я часто рассказывала своей маме об этих семьях, может быть, подсознательно желая быть услышанной и понятой. Мама очень ревниво выслушивала мои восторженные рассказы и всегда с некоторым раздражением спрашивала – что ты все ходишь к ним и надоедаешь людям, что - тебе там медом мазано?
Думаю, мама прекрасно понимала, каким медом там для меня было мазано, но ничего изменить была не в силах. А потом в нашем классе появилась новенькая девочка Фая Б. – яркая, красивая, веселая, уверенная в своей неотразимости, обладательница невиданного нами чуда – золотой коронки на зубах. Она принесла с собой запах моря и загадочное обаяние неведомого Сахалина, откуда приехала их семья. Как-то само собой получилось, что мы стали неразлучны – вместе отплясывали «гопака», вместе гуляли по городскому парку, вместе ходили на каток и даже влюбились в одного и того же мальчика, который стал потом моим мужем. Но это уже совсем другая история…
Перенося свой интерес на Фаю, я сознавала, что предаю Валю – мне было неловко и горестно, но это было сильнее меня. Я вступала в пору юности, и меня уже не умиляли красные, обмороженные руки моей мужественной подруги. Валя  тихо и смиренно отошла в сторону. Простила ли ты меня, Валечка?
Хочу признаться еще в одном мерзком поступке. В нашем классе появился новенький мальчик – Эдик Д., сын военного коменданта и стал искать со мной дружбы. Я пришла в ужас от его «домогательств». Во-первых, нас стали дразнить «женихом и невестой»,  во-вторых, мне он не нравился своей рафинированностью (чистенький, аккуратненький, толстенький и какой-то розовенький, да еще и Эдик!). Летом мы отдыхали в лагере вместе – нас продолжали дразнить, и я тихо возненавидела своего воздыхателя из интеллигентной семьи. У него были книги, цветные карандаши, ластик и даже старенький фотоаппарат – все это чистосердечно предлагалось мне, но тщетно…
В четвертом классе нас посадили за одну парту – мучения мои усилились, а он был счастлив. И вот тогда я совершила гнуснейший поступок – подошла к учительнице Е. И. Гаевской и попросила пересадить меня на другую парту, потому что у Эдика дурно пахнет изо рта. Нас рассадили, а вскоре семья Эдика уехала из нашего города. Простил ли ты меня, Эдик? Расскажу еще об одной трагической истории, связанной с «амурными» делами. По-моему, дело было в 6-ом классе. В меня влюбился мой одноклассник Вася К., сидевший за мной на следующей парте. Каждый день я находила в своем портфеле записки такого содержания: Лора, я тебя люблю и подпись - твой жених  Вася К.. Он был красив и несколько манерен, этот Вася К., его влажные губы и томный взгляд вызывали у меня омерзение. Мне казалось, что все знают о содержании записок и показывают на меня пальцем. Я ощущала себя грязной и падшей. Записки продолжали поступать, народ – безмолвствовал. Я перестала ходить в школу – бродила, где придется, стараясь не попадаться на глаза. О моих прогулах стало известно родителям, их вызвали в школу. Учителя терялись в догадках, не видя причин для такого проступка. Дома меня выпороли и велели идти в школу – я пошла, в полуобморочном состоянии просидела на первом уроке, а после перемены в класс больше не пошла. Выждав время, когда самые недисциплинированные ученики покинули уборную надворного типа, я зашла в дощатое заведение, которое мы посещали только группами, опасаясь подглядывания и надругательства со стороны мальчишек, и решила утопиться в фекальных массах, чтобы меня не нашли - ибо моя жизнь превратилась в ад перманентного ожидания разоблачения и позора. Спасла меня девочка, по нужде заскочившая в уборную. Происшествие замяли, никто ни о чем меня не расспрашивал, а Вася К. перевелся в другую школу.
Если мои воспоминания будут читать внуки, то им будет очень трудно понять мои страдания той пуританской эпохи
Наверное, следует поведать ещё об одном, необычном эпизоде поры моего отрочества: 1955 год. Морозная ночь. Тишина. Полнолуние.Калитка, изгородь, за ней сад, в глубине  - старый дом, у калитки в собачьей будке дремлет пёс. В доме спят дети – одни, без взрослых. Их родители уехали во Владивосток, чтобы навестить старшую дочь Людмилу, студентку филологического факультета ДВГУ, живущую на Эгершельде у дальних родственников в крохотной комнатушке старого барака, а заодно  - попытаться продать на рынке два ведра квашеной капусты с мочёными яблоками-зимовками, дабы оправдать затраты на поездку. За старшую в доме оставлена я, Лариса. Мне 14 лет. Со мною младшие сёстры – Таня, Женя, Наташа и двоюродный брат – Юра. Обнявшись, мы сладко спим на жёстких соломенных матрацах в хорошо протопленном доме. Неожиданно благостную тишину ночи нарушает громкий собачий лай. Осторожно выскользнув из тёплого плена постели,  подхожу в темноте к замёрзшему окну и пытаюсь разглядеть, на кого это так яростно лает наш Гром? В лунном свете замечаю какое-то движение неясных теней за калиткой и у забора. Потихоньку приоткрываю форточку и слышу приглушённые мужские голоса. Становится тревожно. Мужчины о чём-то спорят. Мне удаётся услышать несколько фраз, из которых становится ясно, что это воры, намеревающиеся ограбить наш дом. Одни из них предлагают перелезть через забор, убить собаку, выбить входную дверь и расправиться с детьми, а заодно попользоваться девчонками (были употреблены более  мерзкие выражения) и … спокойно, без помех обчистить дом, потому, что хозяева уехали, оставив детей одних. Другие говорят, что безопаснее обойти дом с тыла, выбить окна и успешно закончить дело. Я, парализованная страхом, стою у окна - ужас, ватные ноги, холодный липкий пот. Сквозь хриплую матерную брань мне удаётся разобрать нечто связное. Оказывается, один из бандитов видел сегодня на вокзале моих родителей, садящихся в ночной поезд, и потому был уверен, что дети – одни. Всё становится жутким и понятным. Нам грозит бесчестие и смерть. В виски судорожно бьётся одна и та же мысль - «я – старшая, я – старшая, и нужно что-то делать». Беру себя в руки и начинаю потихоньку будить младших детей, объясняя им ситуацию. Расставляю всех к окнам и наказываю внимательно наблюдать за передвижениями бандитов. Самые младшие плачут. Вспоминаю, что в чулане хранится охотничья двустволка и патроны. Когда приходил срок резать кабанчика на мясо, отец доставал своё ружьё, так как физически не мог резать любимую хрюшку ножом. Необходимо незаметно пробраться в чулан и найти эти боеприпасы.. Однажды я попросила отца научить меня стрелять. Он показал, как надо вставлять патроны, как держать ружьё, как целиться, как нажимать на курок и, главное, предупредил меня, что приклад надо очень плотно прижимать к плечу, чтобы уменьшить силу отдачи ружья, особенно - при одновременном выстреле из двух стволов. В полной темноте, украдкой вышла я из кухни в холодный коридор, нащупала дверь в чулан, где у нас стоял большой деревянный ларь, предназначенный для хранения муки, сахара и круп, но почти всегда пустующий. Натыкаясь на препятствия, осторожненько водила я рукой по шершавым не струганным доскам стен в поисках ружья, висевшего на огромном гвозде и укрытого от глаз мешковиной. Наконец, ружьё было найдено – предстояло найти патроны, хранящиеся в холщовом мешке где-то на верхних полках. В доме усиливался рёв, ко мне прокралась сестра Таня и сообщила, что бандиты перелезают через забор и матерятся, натыкаясь на сучья сливовых деревьев в саду. Я форсировала свои неловкие  передвижения по кладовке и нашла, наконец, вожделенные патроны. Вернулась в кухню, зарядила в темноте оба ствола, подошла к окну, открыла форточку, высунула наружу ружьё стволом в небо, крепко прижалась к прикладу плечом и… нажала на оба курка сразу. Грохот был такой силы, что оглушил меня надолго…  За окном послышались крики, матерная ругань – было видно, как сигают через ограду и убегают в ночь тёмные фигуры подонков-недочеловеков, скорее, - звероящеров. Потом  всё стихло. Я приказала детям не спать и продолжать нести боевую вахту возле окон, опасаясь, что бандиты могут повторить нападение с тыла, добравшись к дому огородами. К счастью, повторения ужаса не произошло. Утром прибежала сестра мамы – тётя Валя (её сынишка, 5-ти летний Юра был с нами в эту страшную ночь). Наши соседи, случайно встретившиеся  с ней по дороге на работу, рассказали, что ночью в доме Шабалиных стреляли. Тётя Валя застала меня в ступоре: я была невменяема - то плакала, то смеялась и всё комкала, комкала в руках простыню, а потом – расправляла. Долго, очень долго я выходила из стрессового состояния. Увы, не было тогда в наличии ни психологов, ни священников, ни ласкового  утешения со стороны родителей, которым было не до сантиментов. Время было трудное, а жизнь – голодная, невесёлая и скудная на эмоции, ну а мы – дети войны, повидали всякое.

Общее впечатление от детства – тяжкий труд и страх. Уходя на работу по утрам, когда мы еще спали, мама давала «твердое задание» на день – кому, какой объем работы выполнить. Мы лихорадочно, сквозь сонную дремоту, старались запомнить разнарядку трудовой повинности, потому что мама два раза не повторяла. Нужно было наносить две огромные бочки воды (для поливки огорода воду носили на коромысле от водокачки, примерно за 800 метров от дома) - приходилось делать 16 ходок; нарвать и мелко нарубить прорву травы для кроликов и уток, выполоть грядки, потом их полить, выскоблить некрашеный пол специальным тесаком, промыть его с золой до желтизны, подбелить печь, вымыть семейный умывальник, заплеванный отцом (отец страдал бронхоэктатической болезнью и у него по утрам отходило много мокроты), постирать белье и т. д.
Правда, стирать белье приходилось нечасто – мама не доверяла. В ту пору не было стиральных порошков, да и с хозяйственным мылом были большие проблемы. Стирали вручную на стиральной доске со щелоком, а потом кипятили. Однажды я была здорово наказана за плохо выстиранную рабочую одежду, несмотря на то, что руки мои были изъязвлены щелоком. В нашей семье действовало железное правило – отдых нужно заслужить. Когда мимо нашего двора пробегали ребята купаться на речку или играть в лапту, а мне велено было сначала переделать кучу дел, а уж потом получить разрешение погулять на улице не больше часа, - отчаянью моему не было границ. Поздно вечером, когда наступал этот вожделенный час - на улице уже почти никого не оставалось.
Не могу обойти молчанием и еще одну разновидность страха тех лет. В голодные послевоенные годы в нашем городе пышным цветом расцвел бандитизм. Драки, поножовщина, изнасилования, убийства, воровство – держали в страхе все население. Когда я училась в 8-ом классе, воровская «малина» 10-й шахты повадилась терроризировать нашу школу. Мы учились во вторую смену, время было зимнее и нам приходилось возвращаться из школы по темноте. Страшнее всего было выйти из здания школы через тесный тамбур-коридорчик, где к концу 6-го урока скапливалось невидимо хулиганья. В тамбуре было темно (электролампочку постоянно разбивали), накурено, стоял густой мат, пахло прокисшим потом и водочным перегаром. Нас, пятнадцатилетних девочек, протискивающихся сквозь эту липкую темную массу, лапали за грудь, пытались залезть под юбку, отпускали сальные шуточки и угрозы. Бандиты не упускали случая поиздеваться и над молоденькими учительницами. Дело приняло настолько серьезный оборот, что дирекция школы вынуждена была обратиться к родителям и комсомольцам шахты с просьбой о помощи. Были введены бригадные дежурства по охране школьников. Хорошо помню, что уже на 5-ом уроке мысли были только о том, каким образом выйти из школы сегодня. Иногда приходилось вылезать через окно и кружным путем добираться домой. Помню один раз, меня, уже прорвавшуюся через кордон сексуально озабоченных «недочеловеков», на школьном дворе зацепил железным крючком за одежду какой-то «отморозок» и стал приставать с гнусными предложениями, называя меня комсомолочкой. Я была в то время страшно патриотична, недавно принята в комсомол – на груди моей пламенел комсомольский значок,  и я приготовилась бороться до конца, чтобы не допустить поругания. Меня спас одноклассник – Л.С. Рискуя здоровьем, а, может быть, и жизнью он  подошел ко мне, взял за руку и сказал, что я его девушка или что-то в этом роде, и повел меня домой – хулиган долго матерился нам в след. После окончания школы Л.С. женился на моей двоюродной сестре – Любе, я благодарна ему до сих пор - этот поступок требовал большого мужества.
Дорогие мои потомки, родные и близкие люди, не судите меня строго за минорный тон и мрачные краски моего повествования о самой светлой поре человеческого бытия – детстве и отрочестве. Как говорится, и рада бы, но…
 Пройдя еще раз по пути своего становления, погрузившись в глубины потрясенной детской души и анализируя свое отношение к миру в те давние годы из далекого далека старости, - я поняла, что у меня было детство – непростое, но мое. Я давно простила и поняла маму, простила всех обидчиков и клеветников, простила тот жестокий мир, в котором взрослела. Трудности и несправедливости детства закалили мою волю, сделали меня сильной. Господь послал мне все это для моей же пользы. Простите мою гордыню и отсутствие смирения. Простите…


Март 2014 г.