Стрелочница

       Над цеховой курилкой приколочена старая школьная доска – чёрный прямоугольник малевича. Наискось жизнеутверждающая рука начертала белым-мелом:
      - У Буйвола!
        За грубо сколоченным из горбыля столом Выха высаживался прямо под надписью и выделялся безотчётной худобой, окутанный табачным дымом навроде головешки. Выха питался всегда изрядно, никогда не поступался обедом на виду у товарищей, но оставался в весе ребёнка, костлявым, как воронёная оправа его очков. Широко расставив игрушечные локти, он сутулился над вечной сигаретой, подымал из-под нечёсаных патлов невидящие глаза и веско бросал:
      - Я неудержим в двух вещах: в куреве и в сексе!
     В цеху его и звали просто Буйволом. По паспорту он представлялся Валерий Харитонович, с чем и числился по-свойски ВыХа.
     В институте пацаны выжимали его за брючный ремень на спор на одной руке. Когда же он внезапно женился на миниатюрной сотруднице и незаметно по времени появились двое деток – девочка и мальчик - коллеги шутили, что всей семьёй они весят в сумме сто килограмм.
     Выха жил в одной квартире с тёщей, и женщины вскоре привыкли, что двери в ванную и туалет у Выхи сняты с петель для мифического ремонта, мифического в плане завершения. Чтобы отправиться по естественным нуждам, нужно было преодолеть одно препятствие: каждый раз женскими руками заставлять себя дверью. 
     Сын Ванёк пошёл породой в отца и проказничал изощрённо. Однажды в видеомагнитофоне его привлекло окошко, заглатывающее кассету. Очередным вечером Выха не получил просмотра и, гулко матерясь, разобрал аппарат: внутрь были вложены вязальные спицы. В сердцах он метнул через плечо спицу и содрогнулся, услышав за спиной грохот падающего тела: в ту же секунду в комнату вошла жена и получила стальной молнией в бровь.
     После этого случая Ванёк загружал видак чёрствыми сушками, а затем – погаными своей липкостью карамельками, хорошенько покатав за щекой.
    Жизненные цели, несмотря ни на что, Выха форсировал с блеском.
    Жена занималась заготовками - огурчики, помидорчики с маминой дачи: в функцию мужа входила закрутка банок после стерилизации. Выха в это время смотрел «в зале» фильмы: как только загремела рекламная пауза, он ринулся на кухню и закатал строй банок, под заключительный горн рекламы отбросив закаточную машинку. Уже от телевизора он услышал плач Ярославны: он закатал под крышку все запасы крупы на кухне, а маринады остались нетронутыми.
      В ремонте аппаратуры Выхе не было равных. Он семенил вокруг, разбрасывая крышки-винтики, терял отвёртки и сыпал пепел, отовсюду торчали наконечники проводов. Он  исповедовал, сам того не ведая, принцип «колобка». Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл… Ворошил «шлейфы», бросал, исчезал куда-то и возникал ниоткуда.
     Каждый следующий тупик лишь приближает к верному ответу.
     Когда градус простоя достигал сорока градусов – у Выхи – в жидком эквиваленте, выхины мозги добирались до десерта. Так купальщик, почти смирившийся с утерей, вдруг нашаривает в плотной воде кончиками пальцев сбежавшую с шеи цепочку. Таких цепей, по жизни электрических, Выха вытягивал предостаточно. Когда он их исследовал, перебирал по элементу, как бусины на нитке, тогда они превращались в драгоценные, ювелирно выправленные, и, замкнутые в контур. В них оживал дружеский нагрев, и, когда Выху, по недосмотру, нахлобучивало током, он только радовался.
    Чем дальше, тем больше Выхе требовалась доза, он геройски удерживался на грани восприятия, и разговор поддержать всегда умел. В Амстердаме он долго выяснял у бармена на безупречном английском, не мог бы русский инженер, настоящий коллекционер, приобрести фирменный бокал из-под пива, чем вызвал бурю смеха завсегдатаев. Бокалы там было принято попросту прихватывать с собой. А в Париже он оказался вполне случайно: в Амстердаме подбил знакомых специалистов попить пивка под Эйфелевой башней.  Один был на машине, и через пару часов вся компания в трениках с обвисшими коленками и в сланцах присоединилась к цвету французской культуры. Но парижанки не оценили выхины подкаты на инглише, а в Англию его на учёбу так и не послали.
     Дома Выху ещё сдерживали, дочь определяла на запах «Балтику – девятку» и сдавала Выху матери. В дружеском кругу он обычно отмалчивался, но однажды открыл свирепые подробности: термос и кактус.
     Кактус во время тотальных разборок всегда подворачивался под руку и метил Выхе в голову, а термос предварял время оное. Он вечно таился на тумбочке в прихожей и первым принимал на свой нержавеющий корпус вмятины от блудного темечка.
     «На кочерге» в теле блошиного повелителя просыпался густой бас, Выха перескакивал в другой звуковой регистр, будто где-то сбоку прятался чревовещатель. От него скрывали дислокацию поклонников Бахуса, опекали от излишества, но Выха железно угадывал очередное место раздачи.
На протянутую рюмку он отзывался возмущённо:
- Да вы что, я на Великой Просушке! – и немедленно выпивал.
        «Такая, как у нас, работа никак не отзывается на слово «жизнь», и легко превращается в игру от лукавого, и если кто-то вдруг спутает карты, это запускает новые, забавные правила игры».
           Выха выламывался из любой заданной схемы поведения, и он был вечным НУБом, у которого старшая карта в рукаве.
          Однажды он подшаманил корешам при уходе. После застолья распрощался со всеми в прихожей, гоготнул в потолок, вгляделся в кого-то за спинами – все обернулись, навёл морок.
        Ушёл в чужих ботинках на два размера больше, это было его последним козырем.
        В другой раз он скромно попил чаю в гостях. Повис в кухне на столешнице, дозволенно закурил и дал себе волю обсудить новые проекты. Локтям не хватало места на столе, сигарета чертила в воздухе осцилограммы. Стряхнуть пепел норовил в сахарницу, хозяин  ловко подменял её на пепельницу, и так снова и снова. Бесконечные ходы и рокировки столовыми приборами походили на иезуитские шашки, сахарница летала по углам стола, Выха наконец поднялся и удалился восвояси. Хозяин возвратился из прихожей и обмер: окурок торчал в центре сахарной горки.
Проход в дамки без размена…
      Сам он этого не помнил, расцветал смущёнными абрикосами на скулах, но повторял легенды про себя слово в слово.
         Главным бичом Выхи были всё-таки командировки, в поездках он слетал с катушек и попадал в невероятные истории. Из последней командировки он возвращался в крепком подпитии, пропустил поезд из Питера, сел на чужой автобус и проснулся  в Охлопеево, среди ёлок и сугробов у сарая автостанции.
        Февральский мороз перебрал синтетическую подкладку выхиной куртки и потянул за сердечную жилу: суженые сосуды не пропускали тёплую кровь. Он разглядел в сторонке жд-платформу и  направился к ней, «всего-то десять кэмэ до города, за пару часов дойду».
        Шпалы танцевали гопак под его подошвами, породистые ели кланялись по сторонам. Он сам не заметил, как шпалы подвернулись и ударили по лицу. Так же его махнуло на качелях в  четыре года, он не удержался и вылетел. Отец стоял слепящей тенью со стороны солнца  и не поймал, было тепло и не больно.
       Выха нашаривал карманы голыми руками, а  синий снег вкрадчиво привораживал правую щёку. Лёжа было гораздо теплее, чем пересчитывать рельсы непослушными ногами. Стало совсем уютно и покойно.
       Неразрывно с этим покоем его качнуло за шиворот в сторону, а потом он поплыл всё быстрее…
       Закутанная до глаз старуха проволокла его по путям и доставила в свою сторожку. Швырнула на натопленную лежанку, перекрестила и оставила до утра.
- Рано тебе, милок – туда…
Выха не смог ни возразить, ни подтвердить. Он спал.