Улыбка Гагарина

УЛЫБКА ГАГАРИНА

Знаете, каким он парнем был?..
(Н. Добронравов)

О, неповторимые годы! Отрочество моё совпало со смертью Сталина. 6-го марта утром мама разбудила меня: «Вставай, доча, он умер…»
Левитан трагическим голосом вещал о смерти Вождя. Сердце зашлось от скорби и страха: что же теперь будет? Как мы будем без Него? Он был царь и бог, с Ним страна победила в войне… «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе…»
Мне было тогда 15 лет. И я любила нашего Вождя. Патриотка своей Родины, я не мыслила жизни без портретов, без песен о Сталине, без стихов о Нём.
В школу я шла как потерянная, опустив голову, не замечая ничего вокруг: слёзы застили глаза. Звонок позвал всех нас в актовый зал. Выстраивались линейками – от первого до десятого класса. Женская школа № 591. Все девочки в коричневых платьях и чёрных фартуках – такова была тогда школьная форма. На сцене – бюст Сталина, пьедестал покрыт красным флагом с черной лентой. «Нет, не может быть! Он не должен был умереть, Он же бессмертен…» – стучала в висках мысль. На сцену тем временем поднялась наша директриса. Невысокая, строгая… Мы все боялись ее, но и любили. Раиса Борисовна Зуевская говорить не могла. Лицо заплаканное. Такой мы ее никогда не видели. «Вчера вечером… скончался…» – больше она ничего не сказала, показала рукою на бюст Вождя за спиной. И тут мы все, от мала до велика, заплакали, завыли как по команде. Слёзы лились рекою. Маленькие утирались фартуками, мы же старшеклассницы, ревели не стесняясь. Всхлипывали. От рыданий ходуном ходили плечи, спины…
Надо сказать, что никогда больше не было такого единого, искреннего проявления настоящего, огромного Горя, постигшего нашу Великую Державу. Никогда и ни по ком больше не плакала так горько и искренне наша страна. Ибо Такого Вождя у нашего народа больше не было. Но!.. Но единение народа было еще долго – вплоть до «лихих девяностых», когда державу предали и развалили по воле Запада. Тогда мы этого ещё не понимали. «Перестройка» окончилась крахом…
В 93-м, трагическом, как и в романе Виктора Гюго, на защиту Белого дома вышли тысячи москвичей. Но тысячи, а не миллионы. И в них стреляли снайперы, а здание Белого дома, эдакого белого «Титаника» на набережной Москвы-реки, чернело под выстрелами из танка, что палил по Верховному Совету России с Горбатого моста. «Горбатый мост», чёрный Белый дом, предатель Горбачёв, предатель Ельцин; несколько залпов из пушки дал Павел Грачёв, назначенный министром обороны.
Я не могла бросить свою маленькую внучку, просто вышла на улицу и плакала вместе с соседками, глядя на летящие в Центр вертолёты и мчащиеся  по Шоссе Энтузиастов БТРы… «Они же будут стрелять в мирных людей!» – кричали мы, но нас никто не слышал. Ревели моторы, гусеницы БТРов проминаю, портят асфальт шоссе. Мирный город, мой любимый город Москва стал центром противостояния властей. И вскоре та Советская власть, которую в октябре 1917 года провозгласили большевики, та Великая социалистическая революция прекратила своё существование. По всей стране. Советы уже сдавались без боя: никому не хотелось такого откровенного расстрела, который цинично фиксировали телекамеры Си-эн-эн, демонстрируя миру этот «демократический» переворот в бывшем Советском Союзе…
Да, скажете вы, мой читатель, а при чем же здесь улыбка Гагарина? Эк вас занесло, госпожа мемуаристка! Но воспоминания, как и мысли, скачут, не разбирая дороги, в этой-то неразберихе есть и своя прелесть, согласитесь.
Так вот – Гагарин. Время как-то стёрло, снивелировало его бессмертный полёт в Космос, потом их столько было, этих полётов… Что-то ушло, быть может?
Вдруг слышу по радио «Звезда»: Юрию Алексеевичу Гагарину сегодня 80 лет. Ну как это? Вы ошиблись, этого не может быть! Какие восемьдесят лет? Вот он идет по ковровой дорожке, у него развязался шнурок на ботинке, а он знай себе вышагивает – невысокий, скромный, обаятельный. Форма обычная, лётчицкая, военная – а не какая-то там космическая, небывалая. Идёт себе, улыбается. Наш Юра. «Знаете, каким он парнем был? На руках весь мир его носил!»
12 апреля 1961 года, когда всё тот же державный левитановский голос сообщил по радио, что первый человек на Земле совершил космический полёт, и этот первый  человек – лётчик Юрий Алексеевич Гагарин, 1934 года рождения, почти что наш ровесник, ровесник молодежи шестидесятых, молодёжи так называемой хрущёвской «оттепели», я чуть с ума не сошла от радости! Боже мой, наш советский человек, впервые облетел вокруг Земли на космическом корабле «Восток»! Хотелось «петь и смеяться как дети». От гордости, от счастья! Но, увы, я была привязана к дому. Топила печку, ибо еще лежал снег и было холодно. А моя мамочка была смертельно больна, и я ухаживала за нею.
Господи, какие это были трудные месяцы! Мы с сестрой всё еще надеялись, что мама выживет, выкарабкается. Вернее, надеялась и верила только я, ибо старшей сестре уже был известнее страшный диагноз, но она мне не говорила, щадила. В отличие от сестры, я была невероятно эмоциональна и впечатлительна. К двадцати двум годам я прочла такое невероятное количество книг, что мне, право, казалось, что больше просто нечего читать. Но это только казалось. Книжный океан столь огромен, столь глубок, что можно утонуть в нем! И он никогда не пересохнет, сей великий океан мудрости, знаний и переживаний… Именно от переживаний сестра и ограждала меня. А наша зав. корректорской сказала мне: «Юлечка, сидите и ухаживайте за своей мамой сколько потребуется, мы будем работать за вас». Вот такой взяли «подряд» мои подруги-коллеги и наша заведующая Мелитина Антонова (когда-то я написала повесть об этом замечательном, бескорыстном человеке, так рано ушедшем от нас, и эта повесть под видом «судьбинного письма» была опубликована Евг. Богатом в его сборнике под моими инициалами: Ю.Б. Милечка привозила мне зарплату, фрукты и соки для больной. И однажды, вероятно, увидев печать Смерти на челе моей мамочки, Миля тихо сказал мне: «Когда всё случится, сразу же, позвоните мне в издательство». У меня сжалось сердце: что случится-то? Я даже выводила маму во двор подышать свежим воздухом, я так верила, что она поправится. Я была молода – и я не знала, что такое рак. Но в начале мая, когда наконец-то наступила весна и уже не было снега, я должна была пойти в поликлинику за рецептом. Обычно рецепты получала сестра, но в тот день у них на работе была запарка, да еще какое-то собрание, и утром она велела мне пойти к участковому врачу. И вот я иду по Кутузовскому шоссе: солнце, душа поёт, мне 20-го апреля исполнилось 23 года, я смотрю на себя в зеркальные витрины – ну, в общем, ничего девчонка!.. Идёт девчонка – половина неба в глазах» – так, кажется пела Майя Кристалинская. Вошла в кабинет участкового – их тут врачиха, дама суровая, неулыбчивая – опускает меня с небес на землю. Подаёт рецепт, наискось перечёркнутый красный чертой, и говорит так спокойно, поджав губы: «А вы знаете, что у вашей мамы рак? И что она умрёт не сегодня завтра, когда всё расцветёт?..»
У меня комок подступил к горлу. Я смогла лишь прошептать: «Нет, я не знала…» Повернулась на каблуках и опрометью выскочила из поликлиники. Иду – и реву. Рыдаю. Всхлипываю. «Девушка, что с вами? У вас что-то случилось?» – спрашивают сердобольные прохожие. Я шарахнулась в какую-то подворотню, нет, это была арка. Встала, уткнувшись в стену, отревелась как следует, вытерла глаза, попудрила нос (были такие китайские книжечки с листочками, посыпанными пудрой) и с высокоподнятой головой отправилась домой: нет, мама не должна была знать о моём отчаянии!
Вечером с сестрой был разговор.
– Почему ты скрыла от меня? Как ты могла?
– Потому и скрыла, что ты сумасшедшая.
– Но она… Аверина… она так смотрела на меня, так поджимала губы…
– Да плюнь ты на неё! Ты же знаешь, какой это гадкий человек!
– Но она сказала, что наша мама умрет, когда всё зацветет! – и я снова расплакалась.
– Ну что же делать? – сестра пожала плечами. – Уже ничем помочь нельзя. И хорошо, что она умрет не в больнице, а дома.
Вынести этот спокойный тон было невозможно. Как это – умрёт дома? Умрёт? А как же я буду жить без мамы?! Еще так недавно, года два назад, мы ходили с мамочкой в Большой на «Пиковую даму», сидели в ложе на первом ряду, и мама была так счастлива, она так любила оперу и Большой! Она любовно гладила рукою красный бархат обивки, оглядывала зал, не веря своему счастью, что она снова видит всё это.
Местком назначил меня культоргом, издательство заключило договор с Центральной театральной кассой, что на Петровке, и я должна была получать у старшего кассира билеты и распространять их среди сотрудников. И вот за то, что я почти совсем не возвращала назад билеты и уговаривала всех даже брать «нагрузку», старший кассир каждый месяц премировала меня. Таким образом, с подругой я ходила на «Шестой этаж» и «Филумену Мартурано» в Театр Вахтангова, с мамой – в Театр оперетты на «Весёлую вдову», в Театр-студию киноактера на «Бесприданницу», и вот наконец в Большой, да ещё в ложу бенуара!!! Мы с сестрой подарили маме на 8-е марта отрез муара и лаковые туфли, а наша портниха сшила ей нарядное платье. Боже, какое это было счастье – повести мою мамочку, певунью, обладательницу природного ч;дного голоса, в Большой театр. Я смотрела на мамино лицо и не могла оторвать глаз от ее черных, гладко причесанных волос, от ее худенькой шеи, выступавшей из выреза платья, от ее восторженной улыбки. «Я и думать не думала, доча, что когда-нибудь снова побываю здесь» – прошептала мне мама. Во время войны, когда театр вернулся из эвакуации, и в филиале Большого, мама слушала по нескольку раз «Евгения Онегина», «Кармен» с незабвенной Марией Петровной Максаковой, «Демона» с Лисицианом, «Ивана Сусанина», с Михайловым «Князя Игоря»… Она любила всех солистов Большого, даже по радио различала голоса Нэлеппа, Иванова, Пирогова, Козловского, Лемешева, все сопрано и контральто наших замечательных певиц… Моя мамочка сидит в ложе и не сводит глаз с хрустальной люстры, с тканного золотой парчой занавеса, затаив дыхание слушает увертюру, насыщенную тревогою и драматизмом…
А затем вдруг – беда, больница, операция, облучение. Раковый корпус на Бауманской. Но я тогда ничего этого не знала. Мой дружище служил в Польше, мы писали друг другу огромные письма на восьми листах – обо всём на свете, я работала, была в издательстве комсоргом, мы выпускали «Комсомольский прожектор», ездили на картошку… И мне казалось, что мама моя будет жить всегда. Вечно. Мир без мамы рухнет – и как же тогда жить? Володька вернулся из армии, у нас началась настоящая любовь. И еще в 1961 году была такая потрясающая весна. «Еще не запылена зелёная листва…» А мама тихо угасала. Ей было всего 55 лет. Её мучали боли, и мы с сестрой научились сами делать ей уколы. Особенно после того, как врач «скорой» цинично спросил меня: «А зачем вы продляете ей страдания?» Ему неохота было вечером ехать к нам, спускаться в полуподвал, он кривил губы.
Утром 16 мая 1961 года моя мама скончалась. «Отошла ко Господу» – так говорят в храмах. Но хрущёвская «оттепель» была немилосердна к церкви, к Москве было открыто всего лишь несколько храмов. Мы вызвали батюшку из церкви св. Афанасия и Кирилла, что в Малом Афанасьевском переулке. Когда маму отпевали, пожилые женщины, старики и старухи с Бородинки, из Хухрикова переулка, с Малой Дорогомиловки собрались в нашем доме, во дворе – эта панихида запомнилась всеми: мою маму любили, любили и украинские песни, которые она пела. «Ой, не свиты, мисяченько, не свиты никому…» – так и слышится мне до сих пор маман дивный грудной голос, когда в праздники ее приглашали соседи со второго этажа. Открыты окна – и люди слушают, а потом хлопают, просят: «Еще, еще!» И мама поёт: «Мисяць, на неби, зироньки сяют», «Виють витры, виють буйни, аж дерева гнутся» и множество других песен и романсов…
Еще за месяц до своей кончины мама спросила: «Донюшка, а какой он из себя, Юрий Гагарин?» Я подала ей «Комсомолку» с портретом первого космонавта Земли.
– Такой молодой, и уже двое детишек? – удивилась мама. – Но какие доброе лицо! И улыбка… Когда люди так открыто улыбаются, они неспособны творить злые дела… Верно, доча? – И она через силу улыбнулась. Через месяц её не стало, и свет, благоухание сиреневого мая померкли для меня. Вот лежал здесь, на этой постели, мой самый дорогой, самый любимый, самый родной человек, говорил со мною, даже улыбался из последних сил. И вот уж нет его. Никогда, nevermore! Никогда больше не будет на свете моей мамы, я не увижу ее живое красивое лицо, не услышу ее красивый голос, не прижмусь к ее груди. Nevermore – никогда больше! Какое трагическое слово!

* * *
Но жизнь продолжалась. В том-то и сила, и прелесть её. Неизбывное горе потихоньку перестает сжимать сердце, оно оттаивает от скорби – и робкая улыбка светится в глазах… Память – она всегда со мной. И мама жива, покуда я ее помню.
Мои подружки, коллеги как-то окружили нашего инструктора из райкома комсомола Валю Воробьева и потребовали, чтобы он предоставил мне, комсоргу, пережившей такое горе, путёвку в Международный молодёжный лагерь «Спутник». Валечка, конечно, пообещал – но только на следующее лето. «Всё уже забито, всё распределено, девчонки, такой наплыв иностранцев, вы не представляете!» И я уехала к подруге на дачу в Фирсановку – мне дали отпуск на две недели, хотя, в принципе, я рвалась в издательство, мне хотелось работать, чтобы отвлечься…
И вот в июне 1962 года я поехала в Гурзуф, на «Спутник», предварительно «навеки» поссорившись со своим женихом и не простив ему измены. Крым, море, наша палата на втором этаже корпуса – из окна виден Аю-Даг и Айдалары. Красота природы, счастье общения с девчатами и парнями из разных городов и разных стран: немцами из ГДР, венграми, поляками, чехами, американцами… Больше всего веселила нас утренняя зарядка на пляже. Физрук – суровая женщина неопределенного возраста, когда-то явно бывшая «спортсменкой, комсомолкой», но не красавицей – орала в рупор: «Так! Упор присев! А теперь – из упор присева…» И мы с девчонками валились п;пами на гальку, и уже из «упор присева» встать не было сил, так мы хохотали.
Экскурсия в Артек – пешеходная. Идём парами, как пионеры. На набережной, у ворот в парк санатория Минобороны – «пробка». В чем дело? Оказывается, жена и дочки Юрия Гагарина выходят на прогулку. А где же он сам? В наших рядах нарастает весёлая паника: «Гагарин, Гагарин!» Во-он он плывёт! Ничего себе, за буйки заплывает! Но он же – Гагарин! Мы вытягиваем жен, подымаемся на цыпочки… Нет, ложная тревога: Гагарин в парке играет в волейбол. Успокаивает гид, ведущий нас к Артеку: «Девчата, ребята, успокойтесь и прибавьте шагу! Мы и так опаздываем! А Гагарин к нам приедет на «Спутник». У нас запланирована встреча с ним».
Мы перешёптываемся, хихикаем: «Приедет? Откуда? Из санатория? Да тут пешком пройти!» «Да вы что, офонарели! Это же Гагарин! Как это он к нам пешком?»
Вообще-то экскурсия в Артек получилась скомканной. Нас встречали в Кипарисном лагере какие-то усталые вожатые, а у детей уже начался «тихий час». Ну, поглядели мы, ничего особенного. Шуметь нельзя, туда нельзя, никуда нельзя. И пошли обратно по жаре, по солнцепёку. На пляже Минобороны – ни души. Пить хочется, есть хочется, но больше всего хочется в море.
Младший мой брат тогда служил в армии, в Группе советских войск в ГДР, и я, переполненная впечатлениями, во время «тихого часа», написала ему: «Знаешь, помимо моря, красоты, чудесного отдыха я еще получила такой заряд эмоций, ты даже представить себе не можешь! Здесь, в санатории, в Гурзуфе с семьёй отдыхает Юрий Гагарин! И вчера он приезжал к нам на «Спутник». Народу в нашем летнем театре собралось – не протолкнуться, хорошо, что мой иорданский друг Юсуф заранее занял местечко для меня, не то пришлось бы стоять. Господи, какая же это была радость, когда Гагарин вошел и легко вскочил на сцену, даже не подымаясь по ступенькам. Мы бешено хлопали ему, а он улыбался смущённо, потом поднял руки – словно хотел сказать: ну, будет, ребята… Он так прекрасно выглядит в цивильном костюме, так замечательно и раскованно держится! О космосе – ни слова. Рассказывал о разных встречах: ведь ему теперь приходится колесить по всему миру. О том, как его принимали в Японии, в Канаде, как английская королева обнимала его, называла «сынок»… Гагарин – наша гордость, он представляет великую Советскую державу и нигде не роняет своего достоинства. Наши «иностранцы», которые отдыхают тут, на «Спутнике», задавали Юре разные вопросы, в том числе и провокационные: сколько вы получаете в валюте; собираетесь ли вы слетать на Луну или отдадите приоритет американцам; если вы так много ездите по миру, давали ли вы подписку КГБ?.. Мы на каждый такой вопрос топали ночами, реагировали довольно бурно! А Юра продолжал спокойно улыбаться, отвечал с достоинством, присущим настоящему русскому человеку…»
Мы с девчонками отправились как-то на рынок – очень хотелось свежих фруктов, ягод. На «Спутнике» же нам давали либо компот из сухофруктов, либо такой же «летний суп», добавляя в компот рис и разливая его по тарелкам. Виноград на рынке уже появился, но был какой-то недозрелый, кислый – зато было полно черешни, и белой, и алой, и тёмно-бордовой, и даже почти черной, удивительно сладкой. Мы разбрелись кто куда – и тут полил дождь, да такой сильный. Я купила черешен в кульке из газеты, и он под дождем тут же расползся. Хорошо, что у меня с собой была сумочка на ремешке, и я успела затолкать туда ягоды. Руки были сладкие, липкие – я подставила их под струю, стекавшую из желоба. И вдруг увидела Гагарина. Он шел с каким-то военным, сам был в прозрачном дождевике, на голове – непромокаемый берет. Шел, разговаривал, не обращая внимания на ливень. Поглядел на вымокшую девушку, моющую руки под дождём, – и засмеялся.
– А зонтика нет? – спросил.
– Есть. Где-то тут ходит… – я даже растерялась.
Надо же такое ляпнуть: где-то зонтик ходит! Гагарин с военным переглянулись, весело расхохотались – и стали спускаться по ступенькам вниз, на набережную. Первый космонавт Земли! Господи, за что мне такое счастье? Со мной поговорил сам Гагарин!..
Загоревшая, отдохнувшая, похудевшая, я вернулась из Крыма. Впечатлений – огромный вагон и ещё маленькая тележка. Но самое главное – встреча с Юрием Гагариным!..
Когда в 1968 году по радио прозвучало сообщение ТАСС о трагической гибели Гагарина, – я поначалу не поверила. Он же вот: так и стоит перед глазами, живой, а вот идёт с гурзуфского рынка в прозрачном дождевике, ест черешни, смеётся, запрокинув по-мальчишески голову… Столько лет я хранила в памяти его юное славное лицо, обаятельную улыбку – улыбку Гагарина, и как же это помогало жить! Смотреть по телевизору траурную процессию не было ни сил, ни желания.
Моей первой дочурке как раз исполнилось два годика, она ходила в ясли и учила такие строки, нажимая на букву «эр»:

Летит, летит ракета,
Вокруг море света!
Сидит на ней Гагарин –
Простой соретский пар-рень!

В марте 2014 года Юрию Алексеевичу Гагарину исполнилось бы 80 лет. Но представить себе Юру Гагарина восьмидесятилетним – невозможно! Он так и остался «простым советским парнем» с открытой улыбкой, которой нет аналогов в мире.
Знайте же, каким он парнем был, не забывайте никогда!