Семечница

 
В нашем убани на улице Октябрьской все знали Надию.
Скромная, молчаливая, она словно сливалась с пыльными дворами, покосившимися домами и запахами жареных семечек.
Её жизнь казалась такой простой, что никто и не задумывался: какие тайны могут скрываться за ветхой будкой у забора.
Но в Тбилиси всё было не таким, каким казалось на первый взгляд...
Соседка наша, с редким для Грузии именем — Надия (НадИа), торговала семечками.
Будка, сколоченная наспех из досок, больше напоминала сарай. Она была ей и домом, и лавкой.
Прижимаясь к забору, будка стояла на углу улицы Октябрьской (бывшей Советской) и примыкала к нашему двору.
Надие было от силы лет сорок, а может и меньше, но в округе её называли "беберкала" — старухой.
Старческий вид ей придавали длинные чёрные лохмотья, сшитые из тяжёлых тканей, нелепо свисающие с худощавой фигуры.
Выглядеть хорошо в Союзе считалось подозрительным.
Ухоженная женщина вызывала ассоциации с "нетрудовым элементом" или, хуже того, с "особой с низкой социальной ответственностью".
Идеалом была женщина-труженица: шпалоукладчица, доярка, покорительница целины или солдатская мать — расшибись в лепёшку ради страны.
Тбилисские модницы пытались вырваться из этой серости: шили одежду в ателье или у портних на дому, носили обувь подпольных кооперативов, ухитрялись выглядеть красиво и со вкусом, несмотря на убогий ассортимент советских магазинов.
Моя учительница математики по прозвищу Сухарь, в миру — Клавдия Артёмовна, была олицетворением этой эпохи.
Она напоминала мне надсмотрщицу сталинских ГУЛАГов из книги Керсновской «Сколько стоит человек» или чиновницу времён революции 17-го года:
серое платье почти до пят, уныние в каждом изгибе, комиссарские чёрные туфли на небольшом каблуке.
Как-то между формулами и решением задач Сухарь с невозмутимым видом сообщила: у неё, мол, юбилейная дата — сорок лет!
Помню, что тут началось...
Кто-то захихикал, кто-то ехидно усмехнулся.
Алька, лишённый всякого чувства такта, заорал на весь класс:
— Так много?!
И весь контраст между улицей и классной комнатой в тот момент стал почти осязаемым.
Надия была из "понаехавших" — родом из плодородной Кахетии.
Родственники снабжали её товаром сбыта: мешками с семечками.
Она носила одно и то же чёрное платье с криво пришитыми белыми нитками карманами. Другой одежды на ней я не помню.
Обычно Надия сидела на низком табурете возле будки. Перед ней стоял большой алюминиевый таз с чёрными семечками и кульками из газетной бумаги.
Жила скромно, тихо, в соседские дрязги не вмешивалась.
Её уважали: знали, что она одна воспитывает сына — Амирана. Была ли она замужем — никто не знал.
Амиран считался "районным достоянием": огромного роста, увалень с лицом олигофрена, он пугал не только детей, но и взрослых.
В школе он никогда не учился, на улице появлялся редко.
Поговаривали, что он добряк и совершенно безобиден.
В каждом убани были свои "Амираны" — несчастные, затравленные жизнью.
Надию жалели. Покупали у неё семечки, иногда просто давали деньги или приносили одежду.
Она принимала всё с благодарностью.
Утром, когда няня Любтя тянула меня  заспанную в школу, мы часто встречали Надию: она шла в пурную — хлебную лавку на углу Октябрьской и Турбинной.
Её приветствовали:
— Раваа сакмееби? (Как дела?)
— Рогор арис Амирани, ра хтеба? (Что с Амираном, что происходит?)
Надия опускала глаза и тихо отвечала:
— Ра сакмееби маквс? (Какие у меня могут быть дела?)
Про сына — ни слова.
Любтя жалела Надию, уважала её. Носила ей свои пирожки с яйцом и капустой, кусочки штруделя.
Семечки, правда, брать не позволяла:
— Воны грязны и вонючи, як тыраканы! — строго говорила она и нам.
На Пасху Надия приходила к нам с куличом и крашеными яйцами, лично передавала всё это богатство Любте.
С другими членами семьи почти не общалась.
Однажды по району прошёл слух:
Амирана загрызли крысы, увезли на скорой.
С тех пор его больше никто никогда не видел.
А вскоре исчезла и Надия.
В её будке нашли матрац, набитый деньгами.
Несколько дней боролись с нашествием крыс, устроивших гнёзда прямо в её жилище.
Кто бы мог подумать: у нашей "семечницы", в убогом сарае, оказалось такое "богатство".
— Цади да гаиге... (Иди пойми...) — качал головой сосед Гийка. — Нищая, нЭсчастная попрошайка...
Для кого она копила эти деньги?
Не для крыс же, которые нашли приют в её доме.
Но всё её старательно собранное богатство не сделало ни её жизнь легче,
ни жизнь её сына.
Надия ушла — тихо, незаметно, так же, как и прожила.
А меня не оставляла мысль:
там, где всё заканчивается, всем отмерено одинаково.
Два метра земли — бедным и богатым.
Там нет карманов.
Нет матрасов, набитых деньгами. Нет роскошных вилл. И тот, кто прозябал в убогом сарае с крысами, и тот, кто жил за высокими заборами дворцов,
— уходят в одну и ту же бесконечную тишину.
Туда, где всё нажитое уже не имеет ни веса, ни цены.