Поездка на фронт. Глава 21

                Глава двадцать первая
                Наедине с Каблучковым

     Уже в августе в Ташкенте ввели карточки на хлеб. В результате невиданной паники из европейской России сюда приехали сотни тысяч человек, в основном, без имущества, без денег, которые быстро обесценивались, без золота. 
     Серьезные масштабы приобрели вымогательство, мошенничество и откровенный бандитизм. Воровать карточки и торговать ими вошло в моду, грабить все еще обильные рынки считалось хорошим тоном.
     Алексей Валентинович Сидонин участвовал во многих  налетах (а ему шел всего тринадцатый год). Он зарабатывал себе авторитет среди местной шпаны. Впрочем, мы где-то уже упоминали, что Лекино положение в среде недоразвитых подростков во многом складывалось не из личной решительности и агрессивности, которыми его наградила природа. В кругу темных знакомств учитывали тот фактор, что он племянник мадам Аглаи, которую «танцует» могущественный Викентий Эдуардович Каблучков.
     На захолустных улицах среди множества глинобитных лачуг, на шумных базарах Лека ежедневно видел верблюдов, но все они были двугорбыми. На пачках же сигарет, которые курил отец в Славной дыре, красовался верблюд одногорбый («Кэмел» – собственно и есть верблюд). Спрашивать, почему так, было неудобно, сочтут за дурачка. Загадка разрешилась сама собой впоследствии...

     Приближался театральный сезон, а у Веры Николаевны никаких перспектив не просматривалось.
     Однажды ей приснился жуткий сон. Явился ей будто бы Тимур-завоеватель и изрек, что она совершает большую ошибку, надеясь получить убежище на его земле. Эмир Тамерлан признался Верочке, что хан Тохтамыш много досаждал ему, хотя в итоге и потерял свою бесшабашную голову. Досаждал не только многочисленными военными вылазками, но и происхождением: был он чингизидом – прямым потомком Чингисхана. А Тимур из зависти купил себе великую родословную, чем вызвал насмешки жалких пустобрехов.
     «Я гнал его все время прочь,– уверял во сне хромоногий эмир.– Я преследовал его почти до Витовта, который жил там, куда заходит солнце. А он изворачивался и опять досаждал мне. Род его исчерпан. Твой брат умер бездетным бродягой. А ты – женщина, и не можешь восстановить семя. Я не воюю с женщинами. Я даже готов посочувствовать тебе и предупредить, что на этой земле удачи ты не отыщешь. В театр тебя не возьмут ни в Ташкенте, ни в Андижане, ни в моей столице Самарканде, ни в Бухаре, ни в Фергане, ни даже в Нукусе на Амударье, куда ты и сама не хочешь. Я сожалею».
     Видение исчезло. Мы ничего бы не узнали об этом то ли сне, то ли вымысле, если бы нам не попалось письмо, отправленное в Куйбышев Ирине Владимировне Стечкиной.
     В доказательство подлинности «увиденного» Вера Сидонина клялась, что некоторых географических названий не слышала прежде, не считая захолустного Нукуса, Ташкента, Самарканда и Бухары, а про Витовта, если и помнила когда-то, то запамятовала. Но, главное, она всегда полагала, что царство Тамерлана располагалось в Афганистане, Турции и Индии.
     Ирина ответила строго и по существу:
     «О Тамерлане (Тимуре), Тохтамыше и уважаемой иконе Владимирской Божией Матери, которая спасла Русь от Хромоногого беса, сказать ничего не могу, потому что учили нас плохо, а к занятиям я относилась еще хуже. Но только такая идиотка, как ты, могла потерять московскую прописку (две комнаты!!!) ради неясных фантастических целей.
     Дураку понятно: не будет Москвы – не будет и Ташкента в том смысле, в котором русские его привыкли воспринимать. Когда часть элиты (про оборванцев умолчу) поперла туда, она была уверена, что не только не подохнет с голоду, но и подкормится и поправит здоровье вдали от бойни и нервных перегрузок.
     Чем же ты руководствовалась, Веруся?! Родственниками, которые любить тебя не могут? Актерской гениальностью – понятием малоизученным и не имеющим практического значения? (Это тебе не Славная дыра, где влиятельный комбриг готов был носить тебя и днем и ночью на руках!)
     Я (не в пример тебе) не стала ломаться и перешла исключительно на роли мужиков, их сейчас в театре не хватает. Может, в этом моя гениальность? Какая ты слабая, непрактичная, беспомощная! Бог тебя одарил красотой, несравненным обаянием. И ты – бедствуешь! Полковник же был богат, куда все делось? 
     Обратись к его начальству, разыщи, наведи справки – вот трезвый путь.
     Я отписала администратору Русского драматического театра имени Горького в Ташкенте (мы до войны немного были знакомы) с просьбой тебе помочь. Будь добра повидаться с ним. Фирс, вроде бы, величают (так я ему написала). А «общаться» с хромым Тамерланом – полное безумие».

     При всей своей мечтательности и полном отсутствии предприимчивости Вера Николаевна все же на встречу с администратором пошла. Почтенный старик по прозвищу Фирс сказал, что сегодня в театре на одно вакантное место десять народных артистов Советского Союза, а у нее вообще нет никакого звания.   
     Вздохнув и почесав седые бакенбарды, Фирс решил свести Сидонину с неким помрежем – будто бы учеником самого Станиславского. Помощник оказался странноватым озабоченным типом, даже не умел скрыть, что рассматривает ее как скаковую лошадь. Поговорив о тяжелых временах, предложил приступить к этюдам:   
     – Представьте,  что  вас распинают. Руки у вас на кресте. Дышите полной грудью… Хорошо… Теперь помещение наполняется водой… Вода уже дошла до колен. Выше. Хорошо… Еще выше.
     – Ну,  уж  это  слишком,–  сказала Вера Николаевна, отказываясь поднимать юбку чуть ли не до пупка.
     – Надо репетировать.
     – Когда?– у нее мелькнула надежда.
     – Ночью,– загадочно ответил он.
     – Как?
     – Не как, а где – у меня в  номере гостиницы. Просто нет другого свободного времени,– объяснил он с откровенно пакостной и похотливой физиономией.
     Администратор – славный старичок Фирс – потом извинялся и умолял Верочку:
     – Душа моя, ну, попробуйте  в Самарканде, а лучше в Андижане, я сочту за честь дать вам рекомендацию.
     Она отказалась, памятуя слова Тамерлана – придуманного или привидевшегося.
     Администратор Фирс признавался в ответном письме Стечкиной, что Верочка по-настоящему хороша, что такой обаятельной и ладной актрисы он не встречал на своем  долгом веку – все они, как правило, дефективные, с горечью писал он Ирине Владимировне, которая и без него знала, что это чистейшая правда. И ее мнение в этом вопросе имело вес, ибо в женщинах она разбиралась лучше, чем в мужчинах…

     В том же августе однажды утром Аглая Александровна вышла из подъезда, собираясь сесть в поджидавшую ее машину. Склонная к полноте породистая красивая женщина 45 лет, она носила этим летом, как правило, широкополую белую шляпу с искусственной розой спереди, белую свободную шелковую блузку с рюшками, черную хлопчатобумажную юбку в складку, из-под которой выглядывали мягкие кожаные туфельки-лодочки. Сосчитать, сколько у Петери на пальцах обеих рук было колец, с первого раза не представлялось возможным, зато шикарное тройное жемчужное ожерелье сразу бросалось в глаза.
     Она направлялась на киностудию, именуемую тогда «кинофабрикой», давать урок английского Фаине Раневской. Ходили слухи, что любимую актрису Сталина могут пригласить в Голливуд. Шофер уже почтительно открыл заднюю дверь, когда перед Аглаей как из-под земли вырос комбриг Янсен в выгоревшей летней военной форме младшего командира. Она ничуть не испугалась, ибо относилась к натурам цельным и решительным:
     – Ян Степанович? Вы откуда?
     – С фронта.
     – Говорили, что вас расстреляли?
     – Болтают всякое.
     – Слава Богу!–  Петери с чувством  перекрестилась, не обращая внимания ни на прохожих, ни на комбрига, ни на шофера.
     – Что намерены делать?
     – Я хотел бы сегодня же встретиться с Викентием Эдуардовичем. Но без вашей помощи не получится.
     Аглая не удивилась и не выразила никаких эмоций.
     – А это не опасно?– поинтересовалась она.
     – Для кого?
     – Каблучков – ближайший к Сталину человек. Вам отлично известно, что Викентий вольно или невольно приложил руку к вашему аресту. Был на вашем закрытом процессе свидетелем обвинения.
     – Ваш брат Валентин не побоялся выступить в мою защиту,– возразил комбриг.
     – То  мой  брат,–  она  гордо  подняла  голову.– Жена ваша до сих пор лечится в Москве... Вы понимаете, что в нынешнюю эпоху обстоятельства выше нас. Я обязана предупредить Каблучкова, если решу удовлетворить вашу просьбу. Он примет меры предосторожности. Нехорошая история.
     – Я намерен кое-что с ним обсудить весьма срочное. Риска нет ни для кого.
     Петери вдруг смягчилась:
     – Поймите, Викентий много ныне для меня значит, у нас – любовь, и в мои годы я весьма этим дорожу.
     – Любовь  быстро  исчезает там, где начинается близость,– стал возражать зачем-то комбриг.
     Она наигранно рассмеялась, но ответила зло:
     – Вы очень консервативный  романтик,  Ян Степанович. Вы много лет влюблены в Верочку, и ваше право считать, что, чем меньше вы до нее дотрагиваетесь, тем сильнее и глубже ваши чувства. Ваше право думать, что интимная близость губит любовь… Но хотя бы помогите ей!
     – Он ничего не искал в вашем доме?– переменил тему комбриг.
     – Кроме моей невинности,– шутка ей самой понравилась.
     – Я имею в виду ценные вещицы,– уточнил Янсен.
     – Посудите сами, он очень богатый человек…
     – Есть некоторые уникальные штучки…
     – Папа мне ничего не оставил, по крайней мере, здесь,– капризным тоном заметила Аглая Александровна.
     – Вы должны меня свести с Каблучковым.
     Аглая, поджав губы и промолчав, села в машину.
     – Почему вы не спрашиваете меня о Валентине?– выложил последний козырь комбриг.
     – С ним ничего не случится – будьте покойны. Он в петлю не станет добровольно засовывать голову или подставлять ее под пули. Он не из тех,– с высокомерной и гордой интонацией ответила она.
     – Чем же вам не угодил ваш братец?
     – Тем, что, когда отец нас бросил, остался с ним… Валя жив?
     – Несомненно. Мы с ним в одной упряжке, и я надеялся на вашу помощь.
     – Приходите сегодня к трем часам в гостиницу «Восток». На местном наречии она называется «Шарк». Там все, видимо, расшаркиваются. Викентий будет вас ждать, я его упрошу…– смилостивилась неожиданно Аглая...

     Каблучков занимал угловой люкс на третьем этаже. Коридор в это крыло здания был перекрыт пунктом охраны. Заместителю наркома по статусу полагалось сопровождение, в связи с военной обстановкой оно было усилено. Двое красноармейцев, находившихся на дежурстве, заглянули в журнал посещений, обыскали комбрига, забрали «Вальтер» и предложили пройти в гостиную.   

     Просторное помещение было обставлено мебелью из орехового дерева: овальный стол стоял посередине; вокруг него – стулья и кресла, обшитые плотной материей из позолоченных ниток с узорами; полукруглый глубокий диван с такой же обшивкой расположился у широкого окна; секретер и сервант расставлены были по боковым стенам в обоях с узбекским орнаментом. Хрустальная люстра свисала с потолка, украшенного лепниной. Пол был устлан персидским заглушавшим звуки шагов ковром.
     Из упомянутого окна просматривался стандартный памятник Ленину, мимо него время от времени проходили равнодушные верблюды.
     – Садитесь, Янсен, на диван. Я всегда успею достать револьвер.
     Ян Степанович спокойно уселся на диван и спросил:
     – Револьвер – и что дальше?
     – Дальше придут люди с лопатами и  зароют  вас  под  памятником вождю,– произнес Каблучков ледяным тоном.
     Он был похож на немолодого, но крепкого и злобного клоуна, готового к любому развитию событий.
     – Самое слабое место Советского Союза – учет. Вас видели в Ташкенте только Аглая Александровна и шофер, они будут молчать. Так что нескоро хватятся. Старые революционеры не сентиментальны: вычеркнуть вас из жизни, не оставив следа, для меня абсолютно обыденное занятие. Но я не отношу себя к категории полезных идиотов (очень удачное выражение Ленина) и готов для начала вас выслушать.
     – Я прибыл сюда, Викентий Эдуардович, побеседовать с вами от имени Николая Васильевича. Этим сказано все.
     – Я уже догадался об этом по вашему виду безмятежного смельчака,– не без некоторого обаяния заметил он.
     Каблучков умел расположить к себе собеседника, если видел в этом необходимость. Комбрига, правда, трудно было сбить с толку.
    – Никогда я не мог уразуметь, откуда у вас такая власть?– спросил Янсен.– Вы же ни в каких реестрах не упомянуты, ваша должность нигде не фигурирует… А материалы я вам отсылал из Славной дыры как члену политбюро.
    – Я  мог  бы вам ответить: поинтересуйтесь у Николая Васильевича. Но не стану: если вы разберетесь во всем сами, нам легче будет договориться... Я возглавлял в правительстве и Ленина и Сталина секретное Управление по вопросам мировой революции. Управрев при Совнаркоме – так оно обозначалось, и в каких-то бумагах из кощеева сундука значится до сих пор. Его упразднили за отсутствием, видимо, самого вопроса. Мне с самого начала было понятно, что это нечто фантастическое, однако война твердо расставила все по своим местам. Я опережу вас и добавлю: нам выделялись огромные средства. Я сеял семена революции по всему миру. Некоторые удивительные всходы уже видны, другие же о себе в свое время напомнят. Ощутимых результатов наша кипучая деятельность все же не давала. Объяснение неудач у нас, большевиков, всегда было одно – враги, их ставили к стенке, появлялись новые. Очень портил дело Петерс. Яков Христофорович до самозабвения уверовал в эту (нас не подслушивают) безумную идею. Когда его убрали, мне стало много легче…
     – Я приехал за тем, чтобы отыскать исчезнувшие деньги.
     – Большое заблуждение полагать, что каждая ниточка в руках у меня, что мне только стоит дернуть за нее, и с неба польется золотой дождь. Еще большее заблуждение, что я  виновник обрушившихся на вас бед. Поверьте мне, глупо так рассуждать. Вас спас, конечно, не я, а военный проект, с которым вы успешно справились. Однако один только пропуск посторонних лиц на военный объект грозил вам расходной частью. И эта угроза, полагаю, сохраняется. Да, я искал предлог и нашел его. Вы засиделись на своем весьма опасном и соблазнительном месте. Требовалась замена. Янсен, не вам ли принадлежит фраза о необходимости перманентной революции? Любая антисоветская агитация по сравнению с этими словами – пустяки.
     На Каблучкове прекрасно сидел атласный вишневый халат, обут он был в турецкие тапочки с загнутыми кверху носами, голову его обтягивала сетка для укладки волос. Замнаркома сел в кресло спиной к окну и закурил сигарету «Кэмел» без фильтра. После паузы он вспомнил как бы невзначай:
     – Ваша жена Августина называет меня ужасным Каблучковым – гением зла. Ее посадили в сумасшедший дом номер четыре на Потешной улице (забавное совпадение!) Она ходит по двору и продолжает кричать. Надеюсь, вылечат… Я, действительно, не ангел, Ян Степанович. Но во мне есть все-таки нечто разумное, а это уже ближе к добру, учитывая время, в которое мы с вами живем.   
     – Что за нечто разумное?– поинтересовался комбриг.
     – Долго объяснять. Я лучше вам расскажу о настоящих причинах вашего ареста. Подоплека совсем не зловещая, а самая обыкновенная. Мне было дано поручение задержать вас и кое-что узнать о человеке, с которым вы долгое время соприкасались (сформулируем осторожно). Я не гений зла, как красиво выразилась ваша супруга. Я заурядный порученец в соломенной шляпе, с портфелем, с деревянными счетами в руках. Причина – все тот же Яков Христофорович Петерс. Он замечательный конспиратор, его долго здесь не могли поймать, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. К тому же у него был свободный выезд за границу. В  общем, искали по всему белому свету. Оказалось, что местонахождение Контролера, назовем его секретную ипостась, вам неведомо. А остальное – обычные отвлекающие истории, которыми забивают голову всякому несчастному узнику. Однако Петерс неожиданно нашелся, и его поставили к стенке, за которой, к сожалению, ничего нет. А вас, надеюсь, не искалечив, выпустили?
     – Можно сформулировать и так,– комбрига, видимо, не слишком в данную минуту волновала тема его личной судьбы.
     – Понимаете, Ян Степанович, все, что связано с Николаем Васильевичем, Князем, Контролером и Казначеем, которого я в лицо не видел, сильно отдает больным воображением. Я этого не люблю. Надо быть проще. Я не сторонник теории заговоров. Она сейчас, к сожалению, в сильной моде, и многие люди от нее пострадали.
     – Давайте сделаем нашу беседу более конкретной, чтобы я получил ответы, за которыми приехал.
     – Пожалуйста,  товарищ комбриг. Возьмем для наглядного примера Октябрьскую революцию. Теперь спорят, немецкий это проект или англо-американский. Я-то считаю – исключительно русский, а прочие подключились на поздней стадии, когда крах империи стал неминуем. Еще пример? Ради Бога. Рассмотрим предательство «группы Тухачевского». Интригу приписывают Германии или Японии. Действительно, группа высокопоставленных военных и чекистов погуляла в Берлине с размахом, многое закупила и многое положила в карман, некоторых взяли на крючок. Но разве это какой-то заговор? Нас не подслушивают, предупреждаю вновь. Обычное житейское стяжательство, к которому и я, и вы склонны. Возьмите теперь историю ваших с Петерсом латышей. Они будто бы ненавидят немцев, продались англичанам и устроили в Лондоне какой-то уму непостижимый подпольный центр. И верующие в эти полунебылицы приходят к мысли о неизбежной войне с немцами. А поскольку она случилась, и мы к ней не готовы, то «фанатики заговоров» ликуют.
     – Давайте теперь свяжем все это воедино,– предложил Янсен.
     Каблучков неожиданно оживился, и холодный блеск промелькнул в его бирюзовых воспаленных глазах.
     – Я к этому и веду. Революцию вершили умные люди для захвата богатства и власти. Это аксиома. Одни больше любят власть, другие обожают деньги, третьи – в равной степени и то, и другое. Сталин в свое время без всякого раздражения разрешил Каменеву вывезти несколько золотых миллионов на Запад с формулировкой «для продолжения мировой революции и на непредвиденные личные расходы». Где раздобыл презренный металл Лев Борисович? На партийной работе – где же еще? Иными словами, украл. Расстреляли его в 36-м году не за кражу, а за разногласия в методах осуществления коммунизма на земле. Ян Степанович, вы меня можете объявить чемпионом мира по воровству. Но для большевика это обвинение ничтожно, поскольку все когда-то будет общее и в полном изобилии. Троцкий любил женщин, дворцы, поместья, бронепоезд с золотой кладовкой. И никого из сподвижников это не интересовало. Но надо же было ему в запальчивости сказать на съезде своим политическим оппонентам, что он всех их расстреляет, когда немцы будут за сто километров от Москвы! Какая невоздержанность в дискуссии! А то, что не дожил до ста километров, не его вина...
     - Вернемся к нашим баранам,- продолжал невозмутимо бывший Управрев.- В декабре 1933 года Сталин принял в Кремле редактора "Нью-Йорк таймс" господина Дюранти. Они договорились об интервью и за легкой закуской вскользь обсуждали возможные темы. Технология практиковалась такая: после встречи с журналистом в кремлевскую канцелярию присылался вопросник, и на те вопросы, которые казались выигрышными, отвечал Поскребышев. Сталин, прочитав его писанину и внеся правку, визировал бумагу. Личный переводчик секретаря ЦК Яроцкий воспроизводил английский текст, соответствующий завизированному материалу. Американцы имели право на стилистическую редактуру, но не смысловую. Потом это нами тщательно проверялось. С подвохами я не сталкивался. И тогда все обошлось, интервью напечатали. Но за самим завтраком или ланчем Дюранти неожиданно поинтересовался у Сталина: не ощущается ли в СССР нехватка золота? В товарно-денежных и золото-валютных делах  Сталин был профан, поскольку в его личной жизни они не играли уже давно никакой роли. Сталин спросил: почему вас взволновал, мой друг, подобный пустяк? Дюранти, не долго думая, выпалил: без золота вы против немцев не устоите. Сталин помрачнел и задумался. Вдруг он вспомнил, о чем давно запамятовал – о том, что ВЧК создавалась как Комитет общественного спасения, о том, что «алмазы политбюро» вывезли окольными путями в Америку, что Петерс был назначен Контролером и отвечал за аккуратность поступления средств в Форс-мажорный резерв, о движении умалишенных под названием Общество противников распада России и, наконец, о Выгодном банке и Николае Васильевиче, то есть о самом себе – отце всего прогрессивного человечества. Припомнил Князя и церковные ценности. В общем, всю эту романтическую революционную муру. Видимо, было какое-то мгновение просветления, и он все это постиг, но тут же по своей определенной легкомысленности (перед некоторыми проблемами он пасовал как ребенок) выбросил неприятные сложности из головы. К Сталину вернулось добродушие, он успокоился и сказал, что ответ на эту тему будет дан исчерпывающий. Сказал и забыл. Поскребышев, почесав свою лысую тыкву, написал, что сейчас в СССР накоплено золота в два раза больше, чем в царские времена. Иосиф Виссарионович, прочитав эту фразу, вновь загорелся революционной романтикой, вызвал меня и спросил: «Сколько у нас, Викентий, сейчас золотых запасов?» – «Тонн двадцать пять»,– ответствовал я.– «А царская Россия перед Первой войной сколько имела?» – «Затрудняюсь ответить. Полагаю, что не менее двух тысяч тонн»,– вырвалось у меня, черт бы меня побрал.– «Куда же вы все это профукали? Сколько истратили?» – «Со времен революции,– данные я хорошо помнил,– на преодоление разрухи, на Днепрогэс, на оборонительную систему Дальнего Востока, на современные вооружения и так далее истратили более тысячи тонн. (Про мировую революцию умолчал). Кредитов не дают, в займах отказывают, берут наши партнеры только свинками». – «Какими еще свинками?» – вскипел товарищ Сталин. – «Так обозначают золотые слитки на профессиональном языке». Пошло и поехало. Кого-то из «Совзолота» тут же расстреляли. Хотели новую экспроприацию устроить, но оказалось, что почти нечего взять, основную массу  золотой  наличности  за границу  вывезли. И не буржуи, не эксплуататорские классы, а свои же совдеповцы. Полный скандал и неудержимый гнев. Что касается вашей конторы, то предписали все ворованное золото официально переправлять за границу через Славную дыру только в Выгодный банк, приказано было у репрессированных все золотое имущество конфисковать. И тут же опять возникла идея заговора: мол, вновь раздобытое разными путями золото несут не в госхранилище, а набивают собственные кубышки... Золотой запас очень медленно увеличивается, поскольку начинали почти с нуля. А навязчивая идея в усатой голове растет со значительным опережением наших возможностей. Вот и Петерс погорел. Он, кстати, возглавлял ВЧК Туркестана примерно лет двадцать назад. Жил в этих же апартаментах. Но к стенке поставили, как я упоминал, на Лубянке. У него в Англии огромное состояние, но как к нему подберешься? Потом принялись за меня. Но у меня все чисто. Выпьем коньячку и переведем дух,– неожиданно предложил Каблучков со странной веселостью и достал из серванта рюмки, бутылку и блюдечко с ломтиками лимона.
     – Жарко,– отказался Янсен.
     – Тогда зеленого чаю?
     – Пожалуй.
     Круглолицая узбечка в национальных одеждах принесла на подносе пиалы.
     – Теперь  Сталин  уверен,– продолжал свою линию Каблучков,– что одним из главных доводов в пользу принятия решения о нападении на СССР стала нехватка у нас золота. И эту идею ничем не перешибешь. И я чую, что в этом плане он готовит некую акцию.
     – Викентий Эдуардович, почему у нас несгибаемые борцы давали глупейшие признательные показания?– переменил тему Янсен.– Что им диктовал Вышинский или его сотрудники, то и озвучивали. Такое впечатления, будто наизусть произносили несусветные наветы на самих себя.
     – Андрей Януарьевич Вышинский – прилежный семьянин, отличный юрист,– заметил Каблучков.– Выполнил порученную партией работу добросовестно. Пошел на повышение, став теперь зампредом Совнаркома.
     – Вы не ответили на вопрос.
     – Несгибаемых  борцов,  как  вы  выразились,  нет  в природе. За признательные показания им обещали жизнь. В теплом застенке, с хорошим питанием. Я думаю, вы сами знаете все ответы.
     – Неужели они не догадывались, что их обманывают?– продолжал комбриг.
     – Могу допустить. Однако у них вообще никаких надежд не оставалось. 
     Янсен вдруг покачал головой и возразил:
     – Нет, вы брали у них деньги.
     – Это как же?– Викентий Эдуардович выразил искреннее недоумение.– Откуда у них деньги в тюрьме?
     – Вы брали у них,– продолжал Янсен, не отвечая на вопрос,– а они надеялись, что, если вы их обманете, они сумеют донести Сталину о ваших вымогательствах – в последней записке, в последней просьбе. И они полагали, что это хоть какая-то гарантия, что им сохранят жизнь.
     Каблучков насторожился.
     – Откуда у арестантов деньги?– повторил он.– У них все отбирали, не было копейки, чтобы пропустить очередь на вынос параши.
     – С собой не было, но на воле были,– настаивал Янсен.
     – Ищите. Причем здесь я?– пожал плечами Каблучков.
     – Деньги  у  самых  проворных  и высокопоставленных хранились заграницей в солидных банках на предъявителя. Видимо, это были анонимные счета в большинстве своем, вклады на подставное лицо, векселя, юридически оформленные доверенности. Тут имело место большое разнообразие на любой вкус. На свое имя, понятно, значительные вклады в золоте было делать очень опасно. Впрочем, те, кто на самом верху, имели возможность договариваться с директорами секретных отделов банков. Получали именной ключ от сейфа, запоминали пароль и код.
     – Все это лишь гипотеза,– развел руками Каблучков и подобрел лицом.– Я не исключаю, что вы на верном пути. Но мне такое не приходило в голову.
     – Коли на правильном пути, то вы где-то храните заветный список с шифрами, факсимильными подписями и так далее.
     – Чего же товарищ Сталин не поставил тогда меня на место?
     – Тогда не поставил, но поставил сейчас,– твердо сказал Янсен и Каблучков как-то неожиданно сник.
     – Я сразу догадался, что мне перестали доверять, когда позвонил Лазарь Моисеевич,– признался он.– Но почему?
     – Появились опасения, что вы переметнетесь на ту сторону.
     – На какую?
     – На противоположную.
     – Кто донес?– голос Каблучкова задрожал то ли от гнева, то ли от жалости к себе.
     – Не располагаю подробностями.
     – Связь с заграницей – вот где прячется смерть! Меня за границу не пускают,– подчеркнул Викентий Эдуардович.– Разрешили один раз перед войной съездить в Варшаву. Молотов похлопотал. Варшава – какая же это заграница? Искал там одну редкую монету. Я же очень серьезный нумизмат.
     – Товарищ Каблучков, давайте завершать, мы уже подошли к  цели. В общем, Сталину нужны все бумаги, которые вам передал Яков Петерс. Представляют интерес и ваши архивы с адресами и явками посеянных вами и им так называемых «семян».
     – С удовольствием!– воскликнул вдруг бодрым тоном бывший Управрев.– «Бедные сиротки Петерса и Каблучкова» – звучит! Живут себе на Западе как у Христа за пазухой. Их бы прижать! А Петерс ведь меня надул! На обороте векселей ставят подпись и некое разрешение. Ничего не поставил, а я тогда не разбирался в этом. Доверенностей нет, шифров нет. А ведь именно Яков занимался тем, что вы мне инкриминируете. Все передам, все его вклады, которые невозможно получить, до последнего листочка на гербовой бумажке отдам. Все финансовые бумаги в одной папке, систематически собирал.
     – Вы  показывали Сталину списки вкладчиков Выгодного банка, которые вам пересылали из Славной дыры?
     – А как же! Он просматривал и ни разу напротив какой-либо фамилии не поставил высшую меру – три буковки ВМН. Нет, голубчик, связей с заграницей, а есть связь с тайным советским учреждением. И не важно, понимали они, куда уходят их противозаконные сбережения… Эти снабженцы, директора магазинов, торговцы со Смоленского черного рынка в Москве…
     Он механически болтал, о чем-то соображая. Комбриг прервал его:
     – В Рейхсбанке обнаружен ваш личный счет. Источник информации – надежный.
     У Каблучкова пересохло в горле, но он быстро овладел собой.
     – Рейхсбанк! Это несложная комбинация. Без моего ведома могли оформить. Все, кто бывал в Германии в конце 20-х, начале 30-х годов по военным заданиям, по обмену, по закупкам, получали подарки, им открывали счета, предложив подписать якобы ничего не значащую бумажку, и брали на крючок. Я решительно выступал против поездок в Германию, которая являлась самым вероятным противником. Немцы ловко подставили наш командный состав. Может, и сами наши вояки виноваты. Жадность к деньгам приходит по мере их поступления. Даже если в Рейхсбанке с десяток наших золотых миллионов, мы их теперь не получим. Счета заморожены, валюту запрещено вывозить. Если речь зашла обо мне, то это обычная провокация, чтобы опорочить самых верных людей вождя.
     – Я тоже склоняюсь к подобному суждению,– неожиданно согласился Янсен.– И не стал докладывать Сталину.
     – Очень правильно… Ян Степанович, мне вот что сейчас пришло в голову. Ваши люди будут шарить в Лондоне. У Петерса там были большие интересы в деловых кругах и связи в банковской сфере. Я о другом. Мы когда-то поделили редчайшую коллекцию золотых монет царской чеканки. 10-рублевые империалы 1896 года выпуска. Всего 125 экземпляров. Целиком коллекция не имеет цены. Отчеканили пробную партию около 13 граммов золота девятисотой пробы. И подумали, что продешевили, что надо увеличить номинал до 15 рублей. С тех пор, по распоряжению Витте, и пошли 15-рублевые империалы сотнями тысяч – первая российская валюта. У Петерса было 50 тех первых золотых червонцев, и они могут стать незаконным достоянием родственников, знакомых, доверенных лиц в Англии. Одна монета затерялась. Будем искать.  Остальные, – не без гордости заметил Викентий,– у меня. На законных основаниях. Есть официальное разрешение на хранение и права на все собрание целиком. Хорошенько пошарьте там, в Лондоне, Ян Степанович, я отблагодарю.
     – Мне не придется усердствовать.  Свою часть Петерс отдал вам. Не знаю, чем вы ему угодили – лаской или раскаленными клещами. Коллекция у вас, Викентий Эдуардович. Недостающую монету, которую вы ищите, нашли и доложили об этом товарищу Сталину.
     – Вот  это  большая  радость!– у Каблучкова глаза чуть было не вылезли из орбит, и он стал задыхаться.
     – Сталин полагает, что остальные 124 монетки в Гохране.
     – Я без задержки перешлю. Цены ей нет! Это надо понимать, Ян Степанович.   

     О чем он говорил – о монете или обо всей коллекции – осталось непонятным. Жалко было на него смотреть. Накатило безумие. Каблучков побледнел, затем позеленел и уж потом выпил стопку коньяка.
     – Эх, что теперь сделают со мною?– вздохнул он  и  позволил  себе еще одну стопку.– Предадут медленному шинкованию?
     – Вы – ходячая  энциклопедия,  Викентий  Эдуардович, почти неисчерпаемая. От ваших знаний больше пользы, чем неприятностей. Поэтому ваша жизнь мне представляется сейчас невероятно безопасной. Она, правда, станет более скромной, без особых излишеств. Пока в ведомстве Кагановича. Вот что мне велено передать. Добавлю, что я выложил не все козырные карты. Есть одна очень сильная, сохраню ее при себе. Чтобы вы оставались по-прежнему передовиком производства...
    
     Янсен собрался уходить. Каблучков предложил ему номер этажом ниже, но комбриг отказался. Они стояли у дверей, держа каждый руки за спиной.
     – Где же вы находились после ареста?– вежливо поинтересовался Викентий Эдуардович.
     – Взаперти,– неопределенно ответил Янсен.
     – Куда курьеру отнести папку с бумагами Петерса и моими записями?
     – К Аглае Александровне.
     – Вы с ней знакомы?
     – Немного. Она ведь просила вас дать мне аудиенцию... Я вечером уезжаю.   
     – Через пару часов пришлю…
     «Неужели Аглая тоже служит в ЧК?»– промелькнула мысль в воспаленной голове бывшего Управляющего революцией. Это привело его в  замешательство. Он в тот момент забыл и про Леку, и про его отца из Славной дыры, куда он однажды прилетал с инспекцией, а второй раз явился на суд свидетелем обвинения.

     Янсен принял неожиданное решение. Он поехал на улицу «Правды Востока» и занял в квартире Петери неприкосновенный кабинет. Ключ висел на стене у двери. (Поздно вечером с папкой Петерса и записными книжками Викентия Эдуардовича он покинул Ташкент).
     Верочку комбриг видел мельком. Она явилась перед самым его отъездом усталая, растерявшая часть своей неизъяснимой привлекательности. Узнав, что полковник жив, расплакалась. Кто бы мог догадаться, как страшно ей одной вблизи ужасного Каблучкова, который стал обращать на нее внимание...

     В отдельном купе с зеркалами над диванами Яна Степановича сжала в  холодных объятиях тоска. Он вдруг понял, что в нем мало что осталось от бравого и бесшабашного гусара. «Только делом спасайся! Только делом спасайся!..»– уговаривал он самого себя.