В палате номер семь слабый мерцающий свет освещал новорожденных. Широкооткрытыми глазами они ловили этот свет, жмурились от него, пытались отвернуться, но плотная пелена, в которую они были обернуты, словно початки кукурузы, не позволяла им этого сделать. На дворе стоял февраль, на градуснике сорок градусов, сугробы, снега, метели, полярная мгла – маленький северный город. Только что появившиеся на свет Божий малыши ворочались, не умея отличить приходящих к ним людей в белых халатах от своих родных матерей, и только маленькие глаза их радовались свету Божьему; ни улыбки, ни малейшего проявления мимики не выражали их маленькие личика. Любое неудобное происшествие, случавшееся с ними, сопровождалось только надрывным плачем; в особенности перед кормежкой, когда этот хоровой плач раздавался на весь роддом, сотрясая его. Однако плач одного ребенка был особенно громок. И все что с ним ни случалось, сопровождалось такими сильными воплями, которые перебивали все другие, заставляя даже примолкнуть, и вынуждали медсестер бежать с беспокойством, чтобы посмотреть, что случилось. В момент рождения он весил три килограмма шестьсот, и, впоследствии, набирал очень быстро. Обычно принято считать, что дети, рожденные в зиму суровы, характером тверды, сильны волей, упорны, настойчивы. В достижении той цели, чтобы медсестры прибежали за считанные минуты, ребенок этот был напорист и удачлив.
– Хорошо, что вы решились на операцию, – обращалась опытная врачиха к молодой красивой женщине, по имени Анна, лежавшей в родильном отделении. – У вас родился мальчик с крупной головой. Если бы не согласились на кесарево, то последствия могли бы быть для вас обоих плачевны.
Действительно голова Павлика была, на удивление, прям-таки внушительных размеров. На обеспокоенность матери, – почему она настолько большая, не болен ли он, медсестра ответила, что с ним все нормально, и что обычно с такими головами рождаются гении; после чего мать успокоилась и больше ни о чем подобном не спрашивала.
Время от времени, приходил отец, работавший дизелистом, с графиком пятнадцать через пятнадцать, и, энергично жестикулируя под окном родильного дома, просил показать сына. Мать брала сына в руки и преподносила его к окну, а он, наблюдая его, смеялся и ударял себя в грудь рукой, в доказательство того, что, мол, на меня похож. В эти моменты лицо молодого двадцатичетырехлетнего отца светилось счастьем, или самодовольством.
После тяжелых родов молодой женщине, которую звали Анной, необходим был курс реабилитации. В том числе и по этой причине мать, с сыном на руках, уехали к ее родителям, в Молдавию, а отец остался на севере, трудиться дизелистом в тундре. Преодолев на самолете внушительное расстояние, они прибыли в страну виноделия и садоводства. С учетом этой винодельческой славы, не удивительно, что именно Молдавия, во времена расцвета СССР, вмещавшая в свои территории великое множество садов и виноградников, обеспечивала многие республики фруктами, вином.
Поселок городского типа, в котором проживали родители Анны, отец Иван Андреевич, и мать Мария Парфеньевна, был небольшим, миниатюрным даже, в сравнении с большими городами, но, вместе с тем, заботливо ухоженным, чистым, с дивной и живой природой. Вообще, откровенно говоря, природа в Молдавии непередаваемо красива и богата; будет непростительно о ней не упомянуть. Ведь именно природа создает жизнерадостную атмосферу, пробуждает эстетические чувства, поднимает настроение людям в населенных пунктах, где, по мнению самих жителей, некуда податься, негде полноценно отдохнуть. Сынжерей – таково было название описываемого мной поселка, являлся собой олицетворением таких провинциальных поселений, где машиностроение, и инфраструктура почти не тронули, не уничтожили природной красоты. И, вместе с тем, он мало походил на захолустную деревню. Помимо густо зеленеющих бесплодных кустарников, вдоль единственной центральной дороги росли деревья липы и каштана, которые во время их цветения источали душистый запах, даже вернее выразиться, благовоние. Под этими деревьями лоснился зеленый травяной ковер, настолько пышной густоты, что, на него, если даже упадешь невзначай – не расшибешься. В поселочной части поселения шеренгами вдоль двух параллельных дорог, одной центральной, широкой, а другой на возвышении, и более извилистой, выстроились одноэтажные дома. Дома эти состоят из саманного кирпича, который делается из глины и соломы собственноручно, или из белого кирпича, который, в народе, называется котельцом. Почти каждый двор включает в свои владения виноградник, сад, состоящий, как минимум из десятка деревьев: черешни, вишни, яблонь, ореха, и большой огород, на котором, помимо привычных овощей и клумб с клубникой, рассажены кустарники малины, крыжовника, красной и черной смородины. В иных дворах, всегда тщательно выметенных, конечно же, (в Молдавии очень следят за домашней чистотой) по обе стороны вымощенных гравием тротуаров, начиная с самой весны, горят раскрывшиеся бутоны тюльпанов, астр, хризантем, пионов, георгин, нарциссов, в общем, аллеи декоративных прелестных цветов. Впрочем, следует сказать, что среди всего этого природного великолепия не каждому растению находиться место на земле. К примеру, виноградник не всегда растет на отдельном земельном участке. В частности, есть такой сорт винограда – Балконный, для роста и плодоношения которого специально устанавливается нечто вроде длинного коридора, состоящего из металлических прутьев, по которым, впоследствии, вьется виноградная лоза. Извиваясь по прутьям, его лоза растет удивительно быстро, и, наливаясь жизненной силой, обвиваясь сначала густыми листьями, а затем ближе к осени, увешиваясь темно-бордовыми плодами, создает удивительный коридор, который, обычно, (об этом мы не упомянули) строиться над тротуарной дорожкой, ведущей от калитки к дому. Приятно пройтись по такому коридору, особенно после приезда с севера, где природа не настолько богата.
В аэропорту Кишинева Анну с трехмесячным сыном, встретил высокий, худощавый, с прямыми, строгими, и вместе с тем мужественно-красивыми чертами лица, черноволосый, чернобровый, часто улыбающийся пожилой мужчина в белой кепке. Это был ее отец – Иван Андреевич. К слову говоря, чтобы у читателя возникло некоторое представление о мышлении этого человека и его характере, скажем, что свою белую кепку, в пылающую жару, он никогда не снимал. По этой ли, или по другой какой причине, он выглядел гораздо моложе своих лет, тогда как ему уже минуло шестьдесят. Впрочем, он никогда не курил, и даже дыма сигаретного не переносил на дух. И даже если ему случалось пригласить в гости друга, и они пропускали по стакану, другому вина, он обязательно находил для курящего человека отдельный стакан; настолько неприятен был ему сигаретный привкус. В общем, Иван Андреевич вел вполне здоровый образ жизни. Единственная вредная привычка, бывшая у него – это неразделенная любовь к домашнему вину, которое он делал сам. Впрочем, его можно было понять. Домашнее вино из погребов, не только вкусно и полезно, и пробуждает аппетит, но еще и подкрепляет жизненные силы, необходимые, подчас, в тяжелом физическом труде; а, как известно, трудиться в Молдавских поселениях необходимо принято, и поощряется. И если человек игнорирует этот неписанное общественное постановление он, как минимум, удостоится всеобщего общественного порицания. Вино пить, для подкрепления жизненных сил, тоже принято, а иногда и просто необходимо. Не зря, наверное, в былые времена, в этой стране, после сдачи крови, донорам был положен стакан этого напитка.
Встретив Анну радушным приветствием, и с особенной радостью и теплотой взглянув на маленького внука, лежавшего в коляске, которого он ждал с огромной надеждой, потому всегда мечтал о сыне, но вместо этого, судьба преподносила ему, одну за другой, троих дочерей, он посадил их в свою серую «Ниву», и повез к себе в поселок. По дороге, которая занимала около трех часов, Анна рассказывала ему о трудностях перелета, заключавшихся в неоднократной задержке рейса из-за погодных условии, а он слушал, воодушевленно, по всей вероятности, помышляя о будущих занятиях и играх с внуком.
По приезду, Мария Парфеньевна, встречала их, по случаю, заботливо и празднично. К такому случаю, она, как правило, накрывала сравнительно богатый для сельской местности, и по тем временам, стол. Из мяса домашней птицы она готовила холодец; из погреба доставала всевозможные салаты и соления, консервированные овощи, и, естественно, как полагается, графин с вином. Невзирая на то обстоятельство, что Анна, во время родов потеряла много крови, она не могла его употреблять, даже в небольших количествах, в виду естественного кормления ребенка. Тем не менее, оно являлось постоянным дополнением стола. Однако в этот раз его никто пригубил.
– Как ты добиралась? – спросила Мария Парфеньевна.
– Тяжело добирались. Билетов не было. Из-за этого двое суток находились в доме матери и ребенка. А потом вернулись домой. Через неделю опять попыталась улететь, и улетела.
Затем пошли расспросы о муже, остававшемся на севере, о жизни, о работе, о родах, в общем, все те расспросы, какие свойственны родителям, в подобной ситуации, после долгой разлуки. Анна отвечала расслабленно, спокойно, немного сдержано, потому что после долгой дороги устала, а еще, вероятно, и оттого, что не пришла в себя после операции.
***
Олег, муж Анны, тем временем, помимо своей работы дизелистом, ничем особенным не занимался, и, то ли от тоски, то ли от безделья, ведь пятнадцать суток сновался без работы, то ли по старой привычке, в веселых компаниях, частенько прикладывался к бутылке, о чем, неоднократно Анне рассказывала ее старшая сестра, Зинаида, также проживавшая в северном городе, и периодически встречавшая его на улице, или узнававшая по слухам о его похождениях. Однако это она уже рассказывала по приезду, а пока Анна находилась у родителей, старалась не тревожить подобными историями. И по всей вероятности, отсутствие должного контроля со стороны общественности, влияло на молодого дизелиста отрицательно, отчего он вел разгульный образ жизни. В этом, откровенно говоря, немаловажную роль играли, так называемые, друзья, которые находили его, когда у него имелись деньги, и готовы были в это время на любую выручку, на любую жертву, правда, только на словах, но до чего высокопарных. Когда же деньги у него заканчивались, они, каким-то странным образом, рассасывались, словно гематома от отсутствия крови в ней. Эти друзья были до крайности горазды и на сплетни, и на безнравственные разговоры, на которые даже иная женщина не способна, до которых она считает низким опуститься. Однако одними только бессмысленными разговорами их дружба не оканчивалась. Помимо вредных словесных наставлений, как самые преданные друзья, они понукали его к пьянству, принося бутылку, и, находя особ соответствующего поведения, объясняли плюс внебрачных связей, к которым он и без того имел порочную тягу. Выступая в роли опытных советчиков, наставников, до нельзя заботливых, до крайности доброжелательных, они не упускали случая намекнуть на раннюю женитьбу, дескать, можно еще было погулять, побыть свободным человеком. Чего только не сделают настолько преданные друзья, думается мне, что каждый догадается. Бывало, что случались даже драки, и все с теми же, преданными и заботливыми друзьями. Впрочем, не станем мы вдаваться в детали этих похождении, кутежей, распространённых в наше время очень. Уж слишком обыденны они были и однообразны. Ну, вот представьте – мороз, полярная мгла, идут два пьяных человека по заснеженному городу, шатаясь, падая, скользя, неразборчиво друг с другом разговаривая, время от времени, выходя на дорогу и стопоря движение машин, тем самым, заставляя беспокоиться водителей; картина, мягко говоря, не из приятных. Затем заходят на какую-нибудь квартиру к какой-нибудь женщине, с бутылкой, продолжают пить, сквернословить, пытаются, может быть, даже танцевать, но ничего путного у них не выходит; и всю ночь мешают соседям спать. А на утро головная боль, похмелье, неспособность вспомнить, что вчера случилось, отчего синяк под глазом, что вообще происходило. Поистине, удручающее положение; словами его не описать.
Совсем другое дело Зинаида, старшая сестра Анны, молодая красивая женщина, с мягкими чертами лица, которые унаследовала от матери, в отличие от Владимира, или как она называла его – Володьки, спиртное крепкое вообще не употребляла, если только очень редко, по праздникам, ввиду уже того обстоятельства, что с самого детства страдала высоким давлением. Из себя она была невысокого роста, обладала аккуратной, но вместе с тем, пышной фигурой, одеваться старалась по моде. Ее округлое миловидное лицо, маленький слегка вздернутый носик, тонкие губы, придавали ее облику ореол скромности и застенчивости. Да впрочем, она и была в какой-то степени скромной, или даже вернее сказать закомплексованной. По какой причине у нее выработался целый ряд комплексов, сказать сложно. Вполне возможно, первые ростки застенчивости появились в душе ее еще в начальной школе, когда учитель из-за того, что, однажды, Мария Парфеньевна вернула ему, проданные им же самим, два ведра несвежих, собранных с земли, вялых абрикос, озлобился именно на Зину, учившуюся, к тому времени, во втором классе, и учившуюся хорошо, повадился остервенело орать на нее, внушая страх, а после занижать оценки по всем предметам. Зина ужасно обижалась, сидела на уроках молча, глядя в окно, думая, что этим мстит ему. Однако в то время как на самого учителя ее поведение нисколько не повлияло, и ничуть не расстраивало даже, для нее самой этот подход был пагубен, впоследствии, сказавшись на способности постигать знания уже и в старшей школе. Таковым было следствие детских обид. Тем не менее, причина крылась не только в отношении учителя начальных классов. Примечательно, что и некоторые из учителей уже старших, особенно одна из них, уясним, что Зине трудно постигать учебный материал, что она нервничает, боится слово сказать, вместо того, чтобы попытаться раскрыть, мотивировать как-нибудь, взрывались, кричали, упрекали, стыдили перед всем классом. Картина была примерно следующая. Зина, слабо выучив урок, вставала из-за парты, когда ее спрашивали, и молчала, как бы пытаясь что-то произнести, но тщетно. Какой-то внутренний ступор одолевал ее совсем юное сознание, какая-то внутренняя тяжесть, боязнь сказать что-нибудь не так. Ангелина Петровна – учительница русского языка и литературы начинала ее строго и со всей женской язвительностью укорять, упрекать, стыдить, и даже высмеивать. Примечательно, что Анну эта же Ангелина Петровна очень уважала и любила, как учительница может любить ученицу за старание и способности. Однако Анне в эти моменты было и стыдно, и неловко, и даже душа болела за сестру; она сопереживала ей. Тем не менее, эти сопереживания и даже попытки помощи в учебе не оказали должного влияния; Зина стала отстающей ученицей, и уже оставила даже мысль поступить в институт. Вместо этого она поступила в училище на повара, и, получив профессию, начала свою трудовую деятельность. Еду готовить очень она любила, и, видимо по этой причине, готовила отменно. Немного поработав в Сынжерее, она совместно с мужем перебралась на север, ввиду того, что можно было заработать некоторый капитал, и получить квартиру. А в Сынжерее и с тем, и с другим обстояли трудности. Не первый год работая в общественной столовой она многого навидалась, и в процессе работы, рассталась со своей скромностью, и закомплексованностью, даже огрубела немного, а, впоследствии, и существенно. Дело было в чем: работала вместе с ней женщина грубая, и в речи своей до крайности безнравственная, пошлая, и матершинница, которая не упускала случая какой-нибудь своей выходкой вывести Зину из себя. К слову, это было сложно. Зина походила на маленькую покорную овечку, слушавшую, что ей говорят, и выполнявшую свою работу хорошо, без прекословии; как работник он была очень обязательной. Однако ее обязательность и покорность отчего-то сильно выводили злую, бывалую и опытную повариху. Но Зина терпела, не вступая в словопрения и споры, а тем более, не отвечала грубостью на грубость. И вот в один из дней, неугомонная коллега, осознав, видимо, что словесно вывести Зину на эмоции не получиться, повесила на ее голову какую-то тряпку. Это оказалось крайностью. Зина вышла из себя, что называется. Из ее рта, никогда не произносившего скверных слов, грудой посыпались матерные слова, грубые, едкие, и что удивительно, на коллегу действенные. Та мгновенно замолкла, притихла, слова даже не сказала, как будто того и добивалась, и мигом куда-то улизнула. С тех пор Зинаида и стала материться, и с привычкой этой, впоследствии, ничего не могла поделать. А поначалу даже видела в сквернословии некую эффективность, мнимую, правда, по подлинной сути. Впрочем, мы слишком увлеклись описанием далекого прошлого; возвратимся, пожалуй. Весьма любопытно, что привычка сквернословить повлияла не только на словесную грубость, но и на грубость души в целом. В отличие от умения лгать, которое Зинаида оттачивала с детства, и довела, практически, до совершенства, если можно, конечно, что-то уродливое довести до совершенства, а не до окончательного уродства, пристрастие к матерщине, словно наждачная бумага, проводимая по лепестку цветка, сдирало с ее души наполненность нежностью. Она огрубела во всех смыслах. Тем не менее, не утратила при этом отзывчивости и желания творить добро, которое заключалось в посильной помощи окружающим людям. Ни одной семье своих знакомых она сделала вызов на север, ни одной помогала продуктами, к которым, в статусе повара имела непосредственный доступ. Правда, делала она все это не без хвастовства, не упуская момента лишний раз не рассказать кому-нибудь о проявлениях своей альтруистичности, но ни в коем случае не упрекала, и не вынуждала никого ничем благодарить, хотя и в глубине души надеялась. Словом женщина была порядочная, совестливая, отзывчивая, правда, с некоторыми пороками, одним из которых являлось желание обсуждать все подробности чьей-нибудь жизни, за глаза. В наше время этим часто грешат и мужчины, но, как правило, бездеятельные, и если их вынуждают. Женщины же, насколько бы ни высока была занятость, сколько бы работы не стояло перед ними, всегда найдут минутку другую, а то и целый час, чтоб обсудить, как следует, наболевшие темы и самое главное высказаться по ним. Выслушивать – не каждая торопиться, а вот сказать, излить, что называется, порыв душевный, это, определенно, требуется, как хлеб насущный. Только едва ли злонравная потребность, в действительности, с хлебом насущным может сравниться. Сплетни и пересуды навряд ли относятся к естественным потребностям человеческим. Впрочем, Зинаида обсуждала качества и поступки других людей, преимущественно, тайно, без злобы, за глаза, чтобы не передали, и этим не обидеть. Наверное, в том числе и по этой причине она молчала до известной поры, насчет похождении непутевого мужа сестры.
***
Природа, спокойствие, сельская еда, фрукты, овощи, свежий южный воздух, насыщенный живительной силой, душевное умиротворение и избавление от частых хлопот с малышом, которые, частично, взяли на себя родители, несколько оживили Анну, придав ей сил. Тем не менее, до полного восстановления еще требовалось некоторое время. Она была спокойна, редко раздражалась, верней, почти не раздражалась, по мере возможностей, хлопотала по хозяйству, гуляла с сыном по двору, осматривая весеннюю природу. Деревья уже покрылись молодыми листьями, открылись бутоны некоторых из цветов, природа оживала быстротечно.
Очень важно заметить, чтобы у читателя не возникло недопонимания, отчего в одном краю еще зима, мороза, полярная ночь, а где-то уже цветут цветы, пускают почки деревья, появляются первые фруктовые плоды. Весна в Молдавии наступает очень рано, примерно в марте, а то и раньше. Зимой снега очень мало, а то и вовсе – не бывает. Его, как манны небесной ждут, и когда он все-таки выпадает, ребятишки толпой, с санками выбегают на улицу, чтобы хотя бы один день покататься, а, на самом деле, преимущественно поваляться в снегу. Это поистине грандиозное зрелище. Огромная толпа ребят разного возраста собирается на каком-нибудь мало-мальски крутом склоне, и со смехом, с радостью, с бурей эмоции пускается в них по этому склону. Какие только выкрики в это время не слышны, каких только эмоции не выражают лица этих ребят. До чего только не доходит желание ощутить эти эмоции. Иные, даже не имея собственных санок, берут картонную бумагу и на ней скатываются, а когда она приходит в непригодность, по сути, скатываются на своем животе: но катаются с радостью, и почти непрерывно смеются.
В отличие от зимнего снега, приход весны и все сопутствующее ей природные преобразования – ожидаемы, и для жителей Молдавии менее впечатлительны, хотя не менее прекрасны; хоть и не слышны ручьи, потому как и таять, в принципе, нечему, хоть и, казалось бы, зима была почти бесснежной, все же, приятнее дует ветерок, свежее становится воздух, даже черней земля. К тому же, птицы прилетать с юга стаями, и своим бойким щебетанием увлекают слух человеческий. Собаки, козы, овцы, в общем, вся домашняя живность, как по животному сговору, а по правде, следуя природному закону, становится активнее – бегает, блеет, лает, норовит путаться под ногами. Сквозь чернозем скорым темпом пробивается молодая травка. Время от времени поливают землю дожди, крупными, чистыми, прозрачными каплями орошая все живое и неживое, находящееся без крыши над головой под открытым небом. В это время козы и овцы прячутся в сараях, а собаки в будках. У Ивана Андреевича и Марии Парфеньевны, кстати говоря, было целых две собаки, по кличке «Муха» и «Жук». Муха была маленькая, серая, кусачая собачка, помесь чихуа-хуа с какой-то другой породой, но явно, что не обычная дворняжка, дружелюбная по отношению к своим, но весьма коварная к чужим. Бывали даже случаи, когда она тайком, почти ползком подкрадывалась к заходившему во двор гостю, и норовила укусить за ногу, а иногда и проделывала это, за что Иван Андреевич – человек строгий, а в таких ситуациях и весьма раздражительный, наказывал ее физическим наказанием, и привязывал на поводок, но ненадолго, потому что уж очень она была покладиста в отношении хозяина, и уж до чего дружелюбно вертела хвостом завидев его, отчего он над ней умилялся. В отличие от «Мухи», частенько бегавшей по двору, «Жук» – черный пес средней величины, но, все же, размером гораздо больше «Мухи» постоянно, словно часовой, сидел на привязи, и тоже радостно вилял хвостом, когда к нему кто-нибудь подходил, и ластился (поистине собака – друг человека), и как бы просил погладить его, но, невзирая на все его искренние ухищрения, с него никогда с цепи не отпускали. Деревянная будка его с жестяной крышей располагалась возле гаражного деревянного трапа, по которому выезжала и заезжала «Нива», и служила ему надежным пристанищем во время дождя. По характеру он был боязливее, или, вернее сказать, осторожнее «Мухи». Никогда он не пытался никого укусить, даже из чужих, а, вместе с тем, лаял на соседей и гостей исправно, совместно, со своей напарницей, которой, к слову говоря, за ее добрые, наполненные преданностью глаза, прощали больше чем ему. Вообще говорят, что собака друг человека, и я абсолютно согласен с эти утверждением, и более того, сам, подчас, наблюдал такую интересную, удивительную, даже я бы сказал, закономерность, как копирование собакой характера человека. Во-первых, человек сам выбирает породу собаки по своему вкусу. Во-вторых, от самого рождения, практически, воспитывает ее, ласкает, ругает, кормит. Само собой разумеется, собака подстраивается под него. Но на этом дело не заканчивается. Мало того, что собака способна выучить распорядок дня своего хозяина, подстроиться под режим подаваемого им питания, каковым бы оно ни было, выучить даже некоторые команды, в зависимости от ее породы и способностей, так она еще и невольно, следуя инстинктивной заданности, перенимает характер хозяина, некоторые привычки его, особенности поведения, темперамент, и изменяет в себе все это, в зависимости от изменений, происходящих с ним. Не правда ли удивительное животное. Полагаю, что это было замечено еще прежде, чем пришли к выводу, что собака – друг человека. Опираясь на эти домыслы, еще любопытнее видится то обстоятельство, что именно «Муха» в какой-то степени переняла характер Ивана Андреевича, а не «Жук». Я полагаю, что это произошло просто потому, что Иван Андреевич ее больше любил, и заботился о ней с должным усердием, и в условиях трудового дня, находил время подойти и погладить ее. В связи с чем, можно предположить, что собака, выбирая из двух хозяев, копирует характер и поведение именно того, кто ее больше любит и оказывает большее внимание. Естественно, напрашивается вопрос, откуда у собаки возникла такая недоверчивость к чужим людям, если не учитывать вообще особенностей собачьей натуры. Незамедлительно ответим, Иван Андреевич тоже был весьма вспыльчивым человеком. Сложно сказать по какой причине, бывало, ни с того, ни с сего, он мог вспылить, выругаться, а то и кинуться с кулаками, но кровь в нем вскипала явно горячая, как говорят в народе. Кроме того, он получил контузию во время отечественной войны, а это существенно сказалось на психике. Вообще судьба у Ивана Андреевича была не из легких.
Детство свое он провел в маленьком селе, рядом с городом Кременчугом, который на Украине, в Полтавской области. Село «Терешковка» было хоть и маленькое, но с красивою природой, по-своему необыкновенной. Недалеко от их дома, стоявшего на возвышении, рядом с центральной дорогой, в метрах пятидесяти, росли высокие крепкие деревья, образуя собой лесополосу, через которую пролегала железная дорога, по которой, время от времени, в любое время суток, могли простучать по рельсам эшелоны. Эшелоны эти шумом своего движения, словно бы пробуждали сельчан от спокойной размеренной жизни, заставляя даже прислушиваться. Особенный, непривычный запах дизельного топлива, мазута, и масла оставался после них в нехоженом лесу, загрязняя его кристально-чистый воздух. Впрочем, деревья обладали такой жизнеспособностью очищать воздух, что через короткое время, этот запах оставался только в самой близи железной дороги, и ощущался, если только было встать прямо над рельсами.
В семье их, кроме него – самого старшего, было еще три брата: Андрей, Петр, младший – Григорий. Они не были обделены материнской любовь, но, вместе с тем, отец семейства, Андрей Данилович, держал детей в строгости; ни пьянства, ни табачного дыма, не знали они в молодые годы, зато исправно работали, вели хозяйство; выводили коз на пастбище, находившееся рядом с лесополосой, через которую проходила железная дорога; обрабатывали большой огород, размером соток двадцать, собирая с него урожай; заготавливали на зиму сено для домашней живности; собирали сухие ветки деревьев для того, чтобы ими зимой топить печь. Словом, жили не бедно, но и не богато. Дом их, в котором они проживали до войны, состоял из глины с камышовой крышей, белый, добротный, построенный на совесть. За ним располагался огород, а как бы сбоку, и вокруг гутой ухоженный сад. Из хозяйства имелись корова, куры, козы да собака, как впрочем, и у многих других жителей «Терешковки». До войны жизнь протекала размерено, спокойно, со своими житейскими заботами, с временной летней суетой, и с зимними долгими, подчас, скучными вечерами, по-деревенски все шло своим чередом.
Но пришла война, и привычный уклад жизни существенно изменился, оборвался.
Ко времени ее начала Ивану Андреевичу исполнилось четырнадцать лет. Сложно было осознать совсем юному пареньку, а тем более его младшим братьям, что вокруг происходит, когда в «Терешковку» пришли фашистские войска, и оккупировали ее. От многих деревенских домов мог остаться один лишь пепел. Повсюду суета, плач, горем убитые женщины, дети. Но этого не произошло, вследствие выбора одного человека.
Мы не станем описывать всех ужасов войны, их описания и так достаточно в воспоминаниях многих участников тех трагических событий. Опишем лишь влияние войны на жизнь всего одной семьи, и трудность этого самого выбора.
В наше время все чаще и чаще на поверхность всплывают факты, о которых в прошлом, в годы СССР старались умалчивать, когда было принято вспоминать только о героических поступках, о самопожертвовании, о наступлении советских войск. О предателях же отзывались не лестно, и в мотивы сделанного ими выбора старались не вдаваться. Вполне возможно предположить, что некоторые становились предателями, опираясь на низменную ненависть к собственному народу, желая возвыситься, приобрести власть, дыбы вершить судьбы земляков. Тем не менее, мотивы встречались разные.
В один из дней к Андрею Даниловичу пришли несколько фрицев. Ультиматум выставили короткий – «Либо становишься полицаем, либо сожжем деревню». Невзирая на отсутствие представления, каким образом он может предать своих односельчан, Андрей Данилович, подумав, душевно помучившись, после одного отказа, и уверения в том, что они слов на ветер не бросают, и действительно сожгут, основательно все взвесив, дал свое согласие. Работа полицая в селе заключалась в сборе продуктов для фашистских войск. Все остальное было на его усмотрение, потому что фрицы, после того, как установили его в этой должности, деревню оставили. Она им, видимо, показалась безынтересной.
Около двух месяцев пришлось ему нести на себе эту тяжелую душевную ношу. Муки совести, угнетающий стыд поедал его, когда ему приходилось отнимать у односельчан, так остро необходимые им продукты, за которыми, время от времени, в деревню наведывались фрицы. Но спустя два месяца, по деревне пронеслась весть о том, что собирают эшелон рабов в Германию. Он не без промедления согласился, участь физического раба виделась им намного легче. Из детей ехать с ним согласился только старший сын Иван. Жена же, вместе с тремя сыновьями отказались; ей его тяжелая душевная мука была не знакома. Акулина Аркадиевна, предполагала, что нет смысла ехать, потому что, как она выражалась какая разница, где расстреляют. Конечно же, и у Андрея Даниловича не было и доли уверенности в том, что по пути не расстреляют. Но душевные переживания стали нестерпимы, словно ненасытный червь они точили его изнутри, и он решился, и, собрав скудные вещи, вместе со старшим сыном, и с одной односельчанкой, муж которой также отказался ехать, отправился в Германию.
Ввиду того, что почти все мужчины ушли на войну, в самой Германии остались преимущественно женщины и дети. В связи с этим обстоятельством, соответственно, вести хозяйство стало тяжело, или вообще некому. В том числе и по этой причине потребовалась очередная партия рабов.
Чувство неизвестности сопровождало их почти весь путь, и только после того, как поезд пересек германскую границу, им стало ясно, что их, в действительности, везут для рабского труда, от осознания чего душа их успокоилась. Односельчанка, Марфа Григорьевна, прихватившая с собой дочерей, выступавшая в роли жены Андрея Даниловича, (немцы не сильно проверяли документы, или делали вид, что не проверяют, потому, что, в принципе, им это было не важно) была знакома ему еще с молодости, когда они вместе посещали танцы, и может быть, даже влюблена была в него в юности. А между тем, судьба распорядилась иначе, и каждый выбрал своего спутника жизни. Всех их, как цельную, плененную семью определили в немецкое село к двум старикам, являвшимся родителями солдата, и к жене его, с двумя детьми, девятилетним сыном и тринадцати летней дочерью Марией. Хозяева попались хорошие, педантичные, не оскорблявшие, не унижавшие рабов своих даже словесно, без причины. В обязанности Андрея Даниловича входила работа по хозяйству на улице, а именно, уход за коровой, свиньями, домашней птицей, кормление их, и очищение свинарника, курятника, коровника от помета. Сыну его была определена служба в качестве помощника. В свою очередь, за Марфой Григорьевной закрепилась обязанность приготовления пищи, стирка, глажка, уборка помещений. Во всем этом ей помогали дочери, в виду чего, ей даже удавалось подходить к выполнению некоторых своих обязанностей с творческой трепетностью, в частности, к выпечке хлебопекарных изделий. Проще говоря, очень вкусный хлеб пекла Марфа Григорьевна, и в дело это, как иные пекари и повара по призванию, вкладывала частицу души. Поэтому с правдивой откровенностью можно сказать, что работали они на совесть, чем заслужили расположение, признание хозяев.
В череде трудовых будней, все же, не могло не оказаться места для любви. Вполне оправданно, что у читателя возникнет предположение, что, якобы, у взрослых возникло это чувство, но поспешу заверить, что если подобное и возникало, то нам о том не известно. А очевиднее и чище была симпатия хозяйской дочери Марии к работнику Ивану. Немудрено, он был широкоплеч, красив, прекрасно сложен, худощав, серьезен, чернобров, с приятной, обаятельной улыбкой. А между тем, она ему не нравилась, и он старался как-нибудь уладить это дело, вскользь, чтоб сильно не обидеть. Таким образом, прошло около трех с половиной лет. Приближалось время окончание войны. Советские войска перешли в наступление, и был отдан приказ вернуть всех людей, взятых в качестве рабов. В связи с тем, что плененная семья была угодна хозяевам, в благодарность, перед расставанием, они вручили им прощальные подарки: перины, подушки, постельное белье, и многие другие вещи. А между тем, Марфа Григорьевна, стала Андрею Даниловичу гражданской женой, и не только формально. В связи с чем, вернувшись, они стали проживать совместно, со своими дочерями и его сыном Иваном, в городе Кременчуге. В «Терешковку» они уже не вернулись, как этого ни ждала Акулина Аркадьевна. Однако, вскоре, по донесению, за свое вынужденное предательство, Андрей Данилович отправился в места лишения свободы, а его сын Иван, которому уже исполнился восемнадцатый год, ушел в армию, а затем на фронт.
По прибытию на фронт, после беглого обучения, его практически сразу определили быть связистом. К тому времени немецкие войска уже вовсю отступали. И все же война таила в себе еще множество опасностей. Один день, прожитый на войне, много значит. Сколько пуль, сколько снарядов пролетают мимо человека, щадя его земную жизнь. Однако было пару случаев, когда жизнь Ивана Андреевича, что называется, проносилась у него перед глазами, и он помышлял, что конец его жизни настал. О паре таких случаев я чувствую потребность вам рассказать.
Советская армия неумолимо наступала, по всем рубежам устанавливая свое господство. Жалости не чувствовали ни к себе, ни к врагу. В результате этой беспощадности фашистские войска чувствовали свою невозможность отступить в полном составе, отчего некоторые из немецких солдат, оставались с одной лишь задачей: прихватить кого-нибудь с собой в мир иной. Во время одного такого наступления, так вышло, что Иван Андреевич в одну из сельскую хат забежал первым, и, не проверяя, есть ли кто за дверью, кинулся в середину избы. Он было уже подумал, что хата совсем пуста, но, вдруг, внезапно для него, сзади раздался крик «Hand a hoh», что по-немецки значит – «Руки вверх». Он поднял, и, не успев развернуться, услышал, как автоматная очередь приглушила голос, и жизнь, стоявшего за дверью. Вся жизнь его пронеслась в этот момент перед глазами.
Черной тучей небо застилали немецкие истребители. Бомбежка застала рядовых врасплох, в чистом поле. Окопы, траншей, воронки от гранат избороздили многострадальную землю, и, в принципе, им было в каком месте укрыться, но шок от внезапности не дал возможности долго рассуждать, все основательно взвесить, в условиях, когда нужно было действовать незамедлительно. И Иван Андреевич, спасаясь, бежал от взрывной волны снарядов, и, увидев уже образовавшуюся от взрыва воронку, прыгнул в нее, не глядя, в результате чего оказался в самом низу, а сверху него, один с другим, словно полена, прыгая друг на друга, сложились еще четверо солдат. В этот момент, ощутив на себе непомерную тяжесть спрессованных тел, болезненные удары, находившие отзвук и в голове его, и во всех членах, он вспомнил о Боге, и, сквозь глухой стон, произнес, – «Господи спаси и помоги». Все обошлось, он остался жив, и с тех пор очень верил в Бога, стараясь жить по совести, но в церковь никогда не ходил, из принципа, считая, что ее служители обманывают народ.
***
Невзирая на южное весеннее солнце, светившее ярко и согревавшее кожу, придавая ей золотистый румянец, проще называющийся загаром, лицо Анны, по-прежнему, отдавало нездоровой бледностью. Потеря крови у нее оказалась существеннее, чем можно было восстановить за какой-нибудь месяц пребывания на юге. И хоть душевно она становилась спокойнее и уравновешеннее, и нервною системой отдыхала, освободившись от многих из повседневных забот, на лице ее эта перемена почти не отразилась; если только самую малость. Это изменение заметила, и поторопилась подчеркнуть одна пришедшая к ней подруга Елена, с которой они были знакомы с самой юности. А впрочем, подруга была очень рада их встрече, после продолжительной разлуки. – Ты неважно выглядишь, – произнесла Елена с сочувствием. После чего Анна поведала ей о трудностях родов, о том, что после операции у нее поднялась температура, в связи с чем, ежедневно у нее брали кровь на анализы; о том, что на этом ее трудности не окончились, потому что идентичной группы крови у врачей не нашлось, и даже не помогло объявление по радио – здоровых людей с четвертой группой крови, которые бы откликнулись, в городе не оказалось. Елена слушала внимательно, держа в руке маленькую книжечку. И когда Анна закончила свое повествование, она спросила, – «А что это за книжечка в руке у тебя?». – «Новый завет Иисуса Христа» – последовал ответ. И Елена стала говорить о том, что Бог исцеляет, что для этого нужно всего лишь покаяние, и вера в него. Я полагаю, следует упомянуть, что за некоторое время до этой встречи, Мария Парфеньевна рассказывала дочери о том, что Елена стала посещать какую-то секту, однако Анна не придала рассказам матери особого значения, потому что хорошо знала подругу, и даже ее мужа, и, по ее мнению, это были порядочные, серьезные, хозяйственные люди. Очень добрая у Елены была мама. Она-то, в свою очередь, и начала посещать Христианское собрание, называвшееся церковь пятидесятников, и посоветовала дочери делать то же самое. Обращаясь к дочери, которая имела слабое здоровье и болезни, она говорила: «Тебе нужно прийти, покаяться, за тебя будут молиться, и Бог тебя исцелит. Доводам матери Елена поверила, к советам ее прислушалась, и стала посещать собрание, где за нее молились, и по молитвам этим, и по милости Божьей, где получила исцеление. На протяжении всей беседы Анна чуть ли не с замиранием сердца смотрела на синюю книжечку, и думала, где достать такую же, но не стала задавать вопроса, так как подруга стала торопиться домой. Уходя, Елена предложила посетить на следующий день собрание, но Анна не согласия не дала, и не отвергла предложение, а сказала, что подумает. Однако на следующее, воскресное утро, Елена сама приехала на автобусе, и они вместе пошли на собрание.
Так началась ее Христианская жизнь.
В момент их приближения к дверям молитвенного дома, в котором проходило Христианское служение, оттуда доносилось красивое хоровое пение, глубоко затронувшее душу Анны. Собрание обычно начиналось с пения духовных песен. После хорового пения на трибуну становились проповедники, и все оставшееся время, не считая молитв, проповедовали слово Божие. Само служение проходило в доме одного проповедника, Константина, у которого была большая семья и много забот, помимо церковного служения. Прихожан было около тридцати человек, людей простых, культуры провинциальной, почти все кроме Елены и Анны, не имеющих даже средне-специального образования, и оттого, видимо, не заносчивых. Внутренняя обстановка молитвенного дома была очень скромной. Средней длины деревянные скамейки; бежевого цвета палас, между ними; одно окно, прикрытое шторками; высокие потолки. Атмосфера в помещение освящалась умиротворительная. В этот день как раз приехал пастор из другой церкви, и после своей трогательной проповеди, обратился к собравшимся, со словами: «Может кто-то хочет принять Господа в свое сердце?». Анна не сразу сообразила, о чем это он ведет речь, потому что далека была от всего этого, но подруга подтолкнула ее в руку, шепотом подсказывая, чтобы соглашалась. Однако пастор понял ее душевные терзания без слов, и, не дожидаясь вопроса, объяснил, – «Это не сложно, нужно покаяться пред Господом во всех содеянных грехах, и попросить принять Господа принять к себе, таким, какой есть». Эти слова подействовали на Анну, и без промедления, она вняла этому совету, и произнесла соответствующие слова, после чего она почувствовала душевную радость, свободу, а, немного после, за нее помолились все верующие и поздравили с тем, что она стала дочерью Господа.
С большой радостью в сердце с этого самого дня Анна стала посещать собрание два три раза в неделю. Они проводились по вечерам, и было одно утреннее. Вечернее собрание, которое, обычно, проводилось по будням, как правило, занимало около часа, в то время как воскресное, проводимое ранним утром, длилось два часа. На это короткое время она оставляла маленького сына на Марию Парфеньевну, которая с особенной заботой, совместно с Иваном Андреевичем, обращались с ним. В их отношении к нему наиболее полно отражалась истина, невесть кем добытая из глубин человеческого мыслительного анализа над сделанными в течение веков наблюдениями, что, дескать, проще говоря, родители не умеют так обласкать, позаботиться, успокоить, воспитать ребенка, таким образом, как это способны сделать дедушка с бабушкой. Скорее всего, это необыкновенная закономерность обуславливается той простой истиной, что родители еще молоды и не имеют должного опыта воспитания детей, а быть может, дети и вовсе были нежеланны или еще по какой-нибудь скрытой причине, но факт остается фактом, бабушка с дедушкой с надлежащей заботой и трепетом оберегали маленького внука. Впрочем, эта их забота в полной мере раскрылась уже после отъезда Анны, а сам отъезд, в свою очередь, случился по одной замысловатой причине, вернее по целому ряду причин.
Дело в том, что кроме Зинаиды, у Анны была еще одна сестра, Ирина, отношения с которой были не из лучших, но вполне терпимые, на тот период, в молодости. В момент своего приезда в Молдавию, примерно через месяц, она узнала, что Анна посещает собрание, и даже не стала отговаривать ее от этого дела. А между тем, в душе ее затаилась скрытое чувство неприязни, и их отношения, и без того холодные, стали еще более отдаленными. Не было у нее и радости от того, что у Анны родился здоровый сын. Она-то и сообщила Олегу, когда приехала обратно, на север, что жена его стала посещать, как она выразилась, «секту». И он, недолго думая, недолго размышляя, уволился с буровой, получил зарплату, собрал вещи, и отправился в Молдавию для «спасения жены» от вредоносного учения, «сектантства». Впрочем, необходимо все-таки сказать пару слов об Ирине.
Это была среднего роста молодая женщина, вполне красивая, обаятельная, с ямочками на щеках во время улыбки. Большие зеленые глаза ее горели ярким взглядом, и окружающие остро замечали его. Крупные, выразительные губы придавали ей облик соблазнительной, желанной особы. В общем, это была яркая женщина с хорошей фигурой, с умением очаровывать мужчин, но эгоистичная, властная, деспотичная, кроме того старавшаяся удовлетворить потребность красиво жить, во чтобы-то ни стало. Впрочем, для осуществления своей потребности она работала на двух работах: уборщицей в строительной организации, вахтершей в общежитии. К тому же еще и училась в техникуме на ветеринара. Однако на красивую жизнь, заработанных денег все же не хватало. С мужем своим, от которого у нее имелось двое детей, по вполне объяснимым причинам, она не ладила, отчего их брак нельзя было назвать счастливым, и даже терпимым, если только с натяжкой. Ирина являлась скандалисткой в высшей степени, а муж хоть и терпеливым, но не настолько, чтобы у них не доходило до драк. Она их первая начинала, а он, так сказать, защищался. Она объясняла ее любовь к скандалам его пристрастием к алкоголю. Однако были и вполне настоящие, основательные причины для скандалов, в частности, когда он забирал из садика ребенка, а по дороге встречал какого-нибудь знакомого, и, по приглашению товарища, заходил к нему в гости, где они вместе находили удовольствие в распитии спиртного. Для матери, конечно же, эта значительная задержка, иногда до двенадцати ночи, отдавалась в душе беспокойством. Примечательно, что забрать старшую дочь из садика занимало всего пятнадцать минут, в связи с тем, что от садика они жили недалеко, и она, в принципе, могла бы это делать самостоятельно, но, между тем, все же посылала его. Правда, через некоторое время, по наставлению Анны, они начали забирать ребенка с Зинаидой, по очереди, когда у кого получалось.
Тем не менее, невзирая на доброжелательное отношение Анны к ней, и к ее детям, Ирина отчего-то испытывала к сестре скрытую неприязнь. Особенно эта неприязнь усилилась и стала ярко выражаться, когда сестра вышла замуж за Олега, который был ее младше, и когда родился Павлик. Неоднократно, беседуя с Зинаидой, она говорила об этом. Непонятно каким образом жизнь сестра касалась самой Ирины и ее семьи, но почему-то она ее очень волновало. Любопытно, что помимо вышеуказанных причин, основой для этой неприязни служили качества Анны, такие кротость, скромность, терпение, молчаливость, ум, в том время как Ирина была очень эмоциональна, и считала, что всего в жизни нужно добиваться напором, наглостью, смелостью. Правда под смелостью она понимала грубое отношение к людям, использование их в своих целях. Однако в этом Анна с ней не соглашалась, и, стараясь сохранять в себе заложенные от рождения, Богом, качества, принимала осуждение со стороны окружающих спокойно, принимая поношения даже от своей сестры.
По приезду на север, когда они только поженились, изначально Ирина с мужем, совместно с Зинаидой и с ее мужем, снимали трехкомнатную квартиру, с тем условием, что одну из комнат занимала хозяйка. Хозяйка, вопреки распространенному стереотипу, была спокойной и доброй, но, тем не менее, когда родилась у них дочь, вынуждена была предложить им снимать другую квартиру по той обыкновенной причине, что работала она посменно, ребенок кричал, и не давал полноценно отдыхать по ночам. Вследствие этого обстоятельства, они переехали на другую квартиру, а вскоре и получили комнату гостиничного типа, по размерам аналогичную, так называемой, «Хрущевке». В этой комнатушке, втроем, они прожили пять лет. Когда же у них появился еще один ребенок им дали двухкомнатную квартиру. В ремонте этой учувствовали все три сестры и их мужья. Тем не менее, Ирина не выказала и доли благодарности за эту помощь, и приняла ее как должное, как само собой разумеющееся; да еще и скандал устроила напоследок. Вообще она была натурой неблагодарной, не замечающей ей сделанного добра. Она только ждала, чтобы помощь оказывалась ей, но очень скупа была сама на эту помощь, неважно материальную ли, или обычную моральную поддержку.
Ведь, следует заметить, что помощь моральная бывает необыкновенно важна для человека, важнее даже, подчас, материальной. Но вместо этого, как порой происходит, близкий человек отстаивает вражескую позицию, заявляя, что, на самом деле, ты не прав, а те, кто выступают против тебя, правы во всех отношениях. В данной ситуации малую значимость имеет наличие самой правоты, как таковой, она второстепенна. Как правило, важнее другой фактор – наличие дружественной привязанности, братской любви. Безусловно, что в случае, если человек не прав, говорить ему, что он правее всех правых – лукавство и лицемерие. Но между тем, для открытия этой неправоты нужно подобрать надлежащую, приемлемую форму, чтобы лишний раз не обидеть, не вывести из себя. Впрочем, сложно подобрать такую форму в отношении человека обидчивого, эгоистичного. Однако, как правило, ее не подбирают именно люди эгоистичные и бескультурные, любящие в другом человеке вызывать негативные эмоции; не подбирают они и времени, а говорят сразу, когда душевная рана еще не зажила, когда эмоции от прежних потрясений не улеглись, душа не успокоилась. И самое поразительное, что настаивают эти люди на твоей неправоте, когда ты, на самом деле, судя по множественным опросам даже, не говоря уже об объективных суждениях, действительно прав. Впрочем, для таковых людей это вполне закономерно, такая позиция соответствует их каверзной натуре.
Как уже догадывается читатель, вышеуказанные события происходили гораздо раньше рождения Павлика, и во временных рамках предшествовали даже ее замужеству. Тогда одинокая Анна еще работала экономистом в одном совхозе, на одной из промысловых точек, куда из города можно было добраться только на вертолете, и где курировалось оленеводство, охота, рыболовство. Она устроилась в этот совхоз, по совету хорошей знакомой, и из-за зарплаты в триста рублей, с расчетом на то, что получит кооперативную квартиру в Бендерах. Невзирая на повторяющуюся гадкую тенденцию, а именно то, что ее все время передвигали по очереди, на несколько человек назад, она все-таки надеялась получить ее. И до самой войны в Приднестровье она продолжала надеяться. В самом совхозе ей работалось тяжело, так как она являлась экономистом другого профиля. Ранее она работала в сфере местной промышленности и области бытового обслуживания, ввиду чего приходилось много времени посвящать изучению особенностей сельского хозяйства. Устроившись на работу, Анна обнаружила, что совхоз является убыточным; так планировали экономисты. Через год, не поддаваясь корыстному влиянию, минуя коррупционные схемы, она вывела его в передовики, но никому это не понравилось, потому что перекрыты были всякие лазейки для воровства, ввиду чего ей стали создаваться сложные для работы условия. Директор этого совхоза, сам по себе человек порядочный, но не разбирающийся в этих сферах, видя ее принципиальность, правильность, сказал, однажды, что таких еще у них не было, все, якобы, занимались начислением зарплаты и делали отчеты за всех специалистов, а она, по сути, осуществляла экономическую деятельность, которая по своей нагрузке, была сложнее, и требовала, помимо сугубо профессиональных знаний еще и творческого подхода. Реализуя свой творческий подход, она заработала себе врагов; в лице расчетчика, который был обязан начислять зарплату, а этого не делал, а делали экономисты, а Анна указала на неприемлемость такого распределения труда, по сути, перекладывания своих прямых обязанностей на другого работника; в лице главного механика, которому экономист составлял отчеты за месяц, а это, в свою очередь, обязан был делать он сам; в лице главного зоотехника, который должен был составлять «оборотные ведомости», включающие в себя численность оленей; в лице главного бухгалтера, которая попросила подписать акт списания, якобы, испорченных песцовых шкурок, а на самом деле, скорее всего, разворованных, потому что Анне их не показали. По идее песцовые шкурки, весьма ценные меха, после списания должны были подвергаться сожжению, но их как-то незаметно, если так можно выразиться, рассредоточили между своими, неизвестно, испорченные ли в действительности. Предположительно, что вполне пригодные для меховых изделий. Однажды пришли накладные на три бурана, якобы, совхоз их получил, но буранов как таковых не оказалось, они как бы потерялись где-то. Главный бухгалтер даже отказалась подписывать эти накладные, что, само по себе, было удивительно, с учетом того, что она сама нередко принимала участие в сомнительных мероприятиях, а тут, вдруг, провернули махинацию без ее участия. Махинации эти, в само деле, не требовали большого ума, и были просты: не досчитать оленьих голов, шкурок песцов, рыбы, но, между тем, прибыльные. От загруженности, и от выполнения не своей работы, в совхозе экономисты сменялись почти каждые полгода; редко кто из них выдерживал хотя бы год. И Анна, сделав совхоз прибыльным, выведя его в передовики, не стала исключением и вошла в число этих многих уволившихся, якобы, по собственному желанию. А между тем, со всеми ее нововведениями ей удалось проработать больше двух лет. После увольнения, она приехала в город, и поселилась у Ирины, которая уже жила в двухкомнатной квартире.
Следует сказать, что вела себя она не обременительно, старалась никому не быть обузой. Занималась с детьми, убиралась, стирала, в общем, всячески хозяйствовала по дому. С продуктами очень помогала Зинаида, работавшая в то время поваром, и имевшая к ним непосредственное отношение. В течение этого периода Анна искала работу и не находила. Объявления в газетах печатались, но как бывает и в наше время, по приходу ее, обнаруживалось, что места вакантного, в самом деле, для нее нет. Не понятно только для чего печатались. Да и к тому же зарплаты были сравнительно невысокие. Ведь в совхозе она получала, по тем временам, приличную зарплату, а в городе не у всякого такое получалось. Поэтому несколько месяцев поисков, и не найдя ничего подходящего, она уехала в Красноярск, где посетила бюро по трудоустройству, в котором ее осведомили, что никаких вакансий, по ее критериям, у них нет. Помотавшись по Красноярску, она пошла в сельхоз управление, откуда ее направили в поселок Туруханск, где, по приезду, обнаружилось, что вакансии экономиста у них также не имеется. Немудрено, что по прошествии некоторого времени, она душой своей приблизилась к отчаянию. И вот однажды, в гостинице, случайная знакомая, убедила ее в том, что экономическая деятельность не способствует устройству личной жизни, а проще говоря, замужеству. Она-то и осведомила ее, что в нефтегазоразведочной экспедиции требуется повар. В городе для того, чтобы работать поваром, требовалось оканчивать училище, да и зарплаты были на порядок ниже, нежели на точках; и немудрено. Не так легко прожить пятнадцать дней в месяц, где-нибудь в кромешной тайге, где не то чтобы сходить некуда, выйти даже из помещения надолго городскому жителю скучно. Правда, природа таежная замечательная, комары только заедают летом. С учетом сего обстоятельства, и с тем условием, что ехать на работу в тайгу дипломированные специалисты такого профиля не спешили, а платились приличные, по тем временам, деньги, Анна, недолго думая, хоть и не имела удостоверения повара, направилась в отдел кадров, оформилась, и через неделю отправилась в таежные просторы. Вначале ее приняли помощником повара и приставили к одной поварихе, которая была характером своим добрая, спокойная, на удивление, честная. И все же, несмотря на ее честность, у этой поварихи, Галины Петровны, всегда выявлялась недостача. А дело заключалось в том, что, на всю ночь, она всегда оставляла дверь склада открытой, тем самым, как бы проявляя доверие к работникам экспедиции. Учитывая склонность человека к воровству, неудивительно, что это доверие не оправдывалось. У другой поварихи, муж которой работал на самой буровой, никто не воровал, потому что она была под защитой мужа. Галина же Петровна, как и Анна, была не замужем, поэтому мужской защиты не имела. Она обучала свою ученицу с должным усердием, и вскоре Анну перевели в должность повара, то есть сделали материально ответственной, и определили уже самостоятельно готовить обед, завтрак и ужин. В этой должности она проработала ровно два месяца, и ее по аналогичному сценарию, как и Галину Петровну, обкрадывали вплоть до того момента, когда ей посоветовали закрывать на всю ночь складскую дверь, и она в точности последовала этому совету. Вторая повариха на это проявление осторожности стала нелепым образом возмущаться, приводя безосновательные аргументы, вроде таких, как «Никогда не закрывали, а теперь – закрывают», на что Анна отрезала, что у нее пропадают продукты, а она за них в ответе. К слову говоря, эта повариха ранее отбывала тюремное наказание за воровство. Спустя эти два месяца на буровой появился новый дизелист; это и был Олег, ее будущий муж. Через полгода после знакомства они подали заявление в ЗАГС, а еще через год после женитьбы у них появился первенец. Впрочем, я, наверное, слишком углубился в давно минувшее прошлое, в отрыве от нашего повествования.
***
После услышанного от Ирины тайного уведомления, сказанного, конечно же, под прикрытием искренней доброжелательности, Олег, как мы уже сказали, уволился с буровой, и отправился в Молдавию «спасать» жену.
Это был конец тысяча девятьсот восемьдесят девятого год, и в это время Молдавия стала потихоньку отделяться. Русский язык как бы незаметно вытеснялся, и вся отчетность, документация переводилась на молдавский. Вскоре уже после распада Советского Союза была введена латиница. До этого же молдавские слова писались русскими буквами.
Увидев мужа, Анна не обрадовалась, даже, вернее, опечалилась, вследствие понимания того, что, вскоре, они останутся совсем без средств существования. Ведь денежных накоплений оставалось не так уж много. К тому же немалого труда стоило ему устроиться в экспедицию. И очень легко из нее было уволиться. Работа дизелистом являлась сравнительно не тяжелой, зато хорошо оплачиваемой, около шестисот рублей в месяц, по тем временам огромные деньги. На вопрос – «зачем он приехал», Олег ответил, что ее сестра сказала, что она вступила в секту.
– Я хожу в Христианское собрание. Можешь пойти послушать, – предложила она.
Олег многозначительно промолчал, и решил не проверять, но когда, через несколько дней, жена с Еленой выходили из молитвенного дома, он ждал у калитки, по всей видимости, для того, чтобы увидеть людей, посещающих собрание. Как мы уже говорили, люди это были простые, в основном женщины, в почтенном возрасте, и приревновать ее к кому-то повода не было. После нескольких раз он успокоился, и встречать перестал.
Размеренным чередом, в житейских заботах, занимаясь с ребенком, делая в комнатах ремонт, в родительском доме молодые супруги прожили около двух месяцев. А затем, основательно посовещавшись с родителями, они пришли к выводу, что в Молдавии им оставаться нет смысла, вследствие того, что приближалась угроза распада Советского Союза, после чего, перед русскоязычным населением уничтожились бы всякие перспективы выгодного трудоустройства, кроме русскоязычных школ, которая в Сынжерее была всего одна. И вняв совету Ивана Андреевича, отправится к его отцу Андрею Даниловичу, супруги со своим отпрыском, отправились на Украину, или как принято сейчас говорить, в Украину, а если быть точнее в город Кременчуг, где, в полном одиночестве, в собственном доме проживал, постаревший уже, но еще бодрый и сильный, семидесятилетний Андрей Данилович. За полгода до этого он стал вдовцом.
Вместо положенных двадцати пяти лет за предательство, Андрей Данилович отсидел восемь, работая в тюрьме плотником, и тюрьма мало повлияла на него. В свои семьдесят восемь это был еще свежий, энергичный, сильный человек, которого уважали, по-настоящему уважали, и только морщинистое лицо выдавало его почтенный возраст. Он почти ежедневно выполнял домашнюю работу: подметал двор (он очень любил подметать, и это передалось Ивану Андреевичу вместе с любовью к порядку, но сам процесс подметания играл немало важную роль) ездил за город на мотоцикле, чтобы накосить травы для кроликов (корову он уже не держал, да и свиней тоже). Пока была жива жена его, они еще держали свиней на продажу, а как ее не стало, для себя он оставил всего лишь несколько кроликов. Кроме того, он все так же занимался работой плотника: кому деверь сообразить, кому окно смастерить, кому клетки для животных починить. В общем, вся плотницкая работа была ему под силу, и получал он за свою работу хорошее денежное вознаграждение. В свободное же время, он выходил во двор, находившийся между пятью пятиэтажными домами, и усаживался за стол, за которым собирались пенсионеры и играли в настольно игры, преимущественно в домино и в шахматы. Любовь к шахматам Андрей Данилович привил сыновьям еще с детства. И уже в зрелые годы, приезжая друг к другу в гости, они любили собраться под вечер, и сыграть партейку, другую.
– Что будем делать? – был его первый вопрос молодым супругам при встрече.
– Искать работу, – отвечала ему Анна.
– А кем твой муж работал?
– Дизелистом.
– Ну, такой работы у нас здесь нет. Здесь он такого не найдет, – уверил дед Андрей.
– А что в таком случае делать? – продолжала она с долей беспокойства.
– Пусть попробует устроиться на большой завод «КрАЗ». Там всегда нужны рабочие.
Именно таким образом они, впоследствии, и поступили. Правда, Олег отправился на автозавод не сразу, а только после того, как они, всей семьей, навестили его родителей, проживавших в маленькой деревне, Кременчугского района, в которой стояло всего четыреста глиняных довоенных, и кирпичных домов, уже построенных позднее. Вокруг этой деревни, как бы дугой, протекала неглубокая, но чистая и быстрая река, в которой водились караси, бычки, вьюны, отлавливаемые местными жителями и даже приезжими заядлыми рыбаками, чье удовольствие состояло в самом процессе ловли рыбы, а не в пойманном улове, составлявшем мелкую костлявую рыбешку. Помимо любительской рыбалки, в летнюю пору на берегу реки собиралось множество отдыхающих сельчан, и приезжающих в гости к родным из городов, и барахтались в этой реке, баламутя до неузнаваемости воду, а кто-то и переплывал на другой берег; река была сравнительно не широкой. Со всех сторон, не считая пляжных мест для отдыхающих, ее окружали могучие полувековые деревья, создававшие удобную, ненавязчивую тень, а чуть поодаль со стороны деревни, и вообще располагался густой, труднопроходимый лес, из которого сельчане добывали себе на зиму хворост; дрова рубить не разрешал сельсовет, лес состоял из сосен, елок, кедровых деревьев, и акации. Помимо речки, рядом с деревней, за огородами пролегало огромное болото, в котором во вторую мировую войну утонула целая армия советских солдат, и долго после этого в нем находили винтовки, гранаты, автоматы, в общем, разного рода боеприпасы. На этом болоте цвели прекрасные цветки белых водяных лилий, свободно плававших по мутной водной поверхности, создавая иллюзию, что они ничем не связаны с болотным дном. А на самом деле она связана с болотным дном крепко, и выдернуть ее практически невозможно, только если срезать ножом, и будучи срезанной, она очень быстро вянет. Впрочем, не так уж часто это делается. Сельчане этого не разрешают, говорят, что они исчезают. А между тем, их ни в вазу поставить нельзя, ни в букет подарочный не упаковать, слишком уж быстро они вянут, прямо-таки моментально. В таком-то селе и проживали Марфа Афанасьевна и Иван Семенович, родители Олега.
Приняли они их очень хорошо, радушно, хлебосольно. Марфа Афанасьевна готовила очень вкусный борщ на свекольном квасу, с курицей или свининой, не важно, главное, что на свекольном квасу. Пусть даже читатель подумает, что свежее домашнее мясо или птица имеют немалую значимость в придании вкуса борщу, не стану оспаривать полностью, действительно, имеет, но между тем, свекольный квас для подлинного, незабываемого вкуса, еще важнее мяса. Борщ, картофель, оладьи, свежее коровье молоко, творог, печеный хлеб, поочередно, ежедневно подавались ею к столу. Особое место в рационе деревенского питания занимали консервации, соления: томатный сок, соленые огурцы, аджика, компоты. Хоть Марфа Афанасьевна, изначально, и не совсем обрадовалась, когда узнала, что сын женился на женщине старше его, по словам их, внуку они были очень рады. Приезд приходился на позднюю осень, и наступало время сбора урожая свеклы и капусты, остальное все было уже убрано, и Олег принялся помогать в этом деле родителям, тогда как Анна не могла отлучаться от ребенка надолго. Марфа Афанасьевна, в отличие от Марии Парфеньевны, мало занималась с ребенком, вернее, почти не занималась. Она неоднократно говорила, что даже своей старшей дочери Людмиле, растить детей не помогала; якобы они сами справлялись. Вообще Марфа Афанасьевна была женщина хоть и работавшая достаточно, потому что надо, но работу не любившая, и в рабочем процессе становилась ворчливая. Во время отдыха, напротив, она разнеживалась и была в общении ласкова. Из себя она была полной, низенькой, пожилой женщиной, с темноватым цветом кожи, черными, смоляными, словно вороной окрас, густыми до самой старости волосами, невзирая на тот факт, что почти всю жизнь почти не снимала платка. В этом она имела сходство с Марией Парфеньевой, правда имевшей не такие густые волосы, неизвестно, откровенно говоря, почему, и имело ли к густоте волос какое-нибудь отношение постоянное ношение платка. Она получила диплом зоотехнического техникума, и, как и ее муж, окончивший тот же техникум, в деревне считалась ученым человеком. А между тем, проработав некоторое время зоотехником, она ушла на четыре месяца по уходу за ребенком, а затем снова восстановилась в этой должности благодаря одной сердобольной бабушке, оставшееся после войне без единого родственника, и вызвавшейся ухаживать, безвозмездно, не считая надежды на уход в старости, за ее маленькими детьми, всего которых народилось трое. Эта бабушка, весьма добрая женщина, жутко баловала детей, работать почти не заставляла, кормила сытно и по распорядку, и, помимо заботы, любила их, как могла, словно бы перенеся всю любовь с убитых родных своих на совсем чужих ей детей. В результате чего, они получили материнскую теплоту в полной мере, хоть и нет от собственной матери. Впрочем, мать навряд ли могла им дать ее в том объеме вселенской любви, в котором смогла вроде бы как чужая бабушка. Впоследствии, когда уже дети подросли, а эта бабушка умерла, Марфа Афанасьевна перешла на другую работу – кассиром сберкассы, и оставалась в своей деревне в статусе значимого, уважаемого человека, но между тем, не бескорыстного. Вследствие сего ее качества, односельчане носили ей и яблоки, и вишню, и многие другие благодарности. А подлинная суть дела заключалось в том, что Марфа Афанасьевна кому хотела – выдавала деньги со сберкнижки, кому не очень хотела – выдавала лишь частично, а иным говорила, что деньги в кассе и вовсе закончились. В точности, следуя библейской истине «муж и жена – одна плоть», или скорее другой, мирской, более распространенной «муж и жена – одна сатана», в корыстолюбии они с Иваном Семеновичем были общны. Он тоже, работая главным ветеринарным врачом, кому-то лечил животных, когда требовалось, им уколы ставил, а кому-то и совсем отказывал даже в осмотре, потому что не умели, собственно говоря, его соответственно благодарить. Не зря же он, помимо техникума, окончил ветеринарный институт, и являлся еще более уважаемым, значимым и ученым человеком, чем даже Марфа Афанасьевна. Немудрено, что для столь уважаемых людей немаловажное значение имела репутация, в той ее безнравственной вариации, которая за лицемерным занавесом скрывает действительные пороки, грехи, козни человека даже в отношении ближних его, а все же первостепенное значение для него имеет людская молва, что скажут окружающие люди, что они подумают. О некоторых тонкостях взаимовыгодных предприятий, если так можно назвать мелкую услужливость в обмен на благодарности, ясное дело, в деревне никто сильно не распространялся. А вместе с тем, односельчане им в глаза боялись сказать правду. И если обсуждали их поступки, то преимущественно за спиной, чтобы себе не навредить, ведь почти у каждого имелось собственное хозяйство, живность, да в сберкассу почти все заглядывали. В этом-то запугивании и состояло, наверное, главное преимущество этого высокого положения. Хотя за столь короткий период Анне сложно было заметить все тонкости и особенности своенравного характера его родителей.
***
Погостив у родителей приблизительно неделю, они отправились обратно, в Кременчуг, и, приехав, не стали снимать квартиру, а снова поселились у Андрея Даниловича. А спустя еще пару дней Олег отправился в заводскую контору устраиваться рядовым рабочим; в тот же день он принес все необходимые документы, оформился, и приступил к непосредственной деятельности. Как и на всех других подобных заводах, в этом было шумно – станки молотили, отбивая чеканную дробь, металлическим звоном отдавало в ушах, отчего иногда их даже закладывало. Олег к такому шуму не привык и долго еще привыкал впоследствии. Да и сама работа, откровенно говоря, была ему непривычной, ведь в этой сфере он навыков никаких не имел, с машинными деталями ему возиться не приходилось, а тем более участвовать в их изготовлении, но делать было нечего, денежные средства нужно было добывать. И он работал, и, работать ему было в принципе не сложно, судя по тому, что приходя домой, он на усталость никогда не жаловался. Единственное, что, время от времени, омрачало трудовые будни, это резкая, неожиданная, полная остановка производства. В свою очередь, эта неожиданная остановка происходила вследствие надвигающегося распада Советского Союза, и обуславливалась тем, что поставщики, находившиеся в разных странах, уже начинали прекращать поставки металла, и прочего необходимого для производства машин материала. На период остановки рабочего процесса, рабочих распускали по домам, и денег, естественно не платили. Тем не менее, Андрей Данилович, то ли из вредности, то ли из благих побуждений, денег на продукты не давал, часто укоряя Олега в бесхозяйственности, и укорял, отчасти, справедливо. Действительно, Олег никогда не брался за выполнение домашней работы, но вместе с тем, и работы как таковой было немного. Не совсем, правда, ясно, отчего Андрей Данилович яро обвинял его в бесхозяйственности. Хотя, чему удивляться, есть такое человеческое качество, прикрывать свою жадность придирками различного рода, в частности укорами в лени. Он все копил, якобы, на старость. А, между прочим, Анна являлась его родной внучкой, и ситуация сложилась, в самом деле, затруднительная, зависящая, в большей степени, не от них самих, а от глобальных исторических процессов. Впоследствии, уже спустя длительное время, Иван Андреевич высказался ему на этот счет, и они сильно поссорились. В связи с возникшими сложностями с работой, через полгода, Олег стал уговаривать жену свою уехать в деревню к родителям, дескать, в деревне, работа найдется, да и огород, все свое. К его уговорам добавлялось и то, что и сами родители высказали согласие их принять. И спустя полгода, попрощавшись с Андреем Даниловичем, который не разубедился в бесхозяйственности Олега, прикрывая этим свою жадность, они уехали в деревню. В этом переезде им очень помог Иван Семенович, приехавший на колхозной грузовой машине, в качестве пассажира.
К той поре наступила середина июля. В это время как раз происходила уборка абрикос, слив, помидор, огурцов, и почти сразу же их варка, соление, консервация. На покрытых золотистой пшеницей полях комбайны молотили созревшие колосья. Удивительное, грандиозное зрелище – сбор хлебного урожая на деревенском поле; удивительное и тем, что молотящий комбайн бороздит роскошную, спелую, наливную пшеницу, и рядом параллельно, в унисон двигается грузовая машина, подставляя свой кузов под зерновой поток, и тем, что уже в самой деревне, на широкой цементированной площадке, собирается деревенский народ, в основном женщины, и, галдя, смеясь, с радостью, с усердием разравнивают лопатами, вываленные из машины, горы зерна, чтобы оно не запрело, и не испортилось. Затем, как только зерно подсохнет, его собирали и отвозили в хранилища, а уже из хранилищ раздавали колхозникам, кто, сколько заработал, по трудодням. Кроме розданного колхозникам из этого хранилища часть отдавали государству, а оставшееся зерно шло на корм колхозного скота: коров, лошадей, свиней; птицы никакой не держали.
На следующий день по приезду Олег пошел помогать односельчанам в этом нелегком, весьма пыльном деле, по всей видимости, еще и оттого, что соскучился, и хотел их общения. Оно, правда, приятно, после долгой разлуки, увидеть своих старых знакомых земляков, посмотреть, как изменились они, а для хвастливых и продемонстрировать, как изменился сам, да небылиц всяких понарассказывать. Впрочем, у каждого свои цели.
А тем временем, Анна с сыном, который уже ходил, отправилась зрительно знакомиться с деревней. По единственной, давно не ремонтированной дороге она двинулась в сторону центра, где располагалась школа и два магазина, продуктовый и промтоварный. По внешнему убранству, чарующей природой деревня ей пришлась по душе. Сельские дома показались ухоженными, во дворах замечался порядок, люди, по ее, сложившемуся в процессе прогулки, мнению, в них жили хозяйственные. Все, встречающиеся по дороге, сельчане ей улыбались и здоровались, и она им отвечала взаимностью. В маленьких деревнях вообще принято здороваться со всеми, вне зависимости от личного знакомства, но здесь было дело особенное. Еще до ее приезда, многие сельчане были осведомлены, что должна приехать невестка Марфы Афанасьевны, и с любопытством ждали этого. И когда они встречали молодую женщину с малышом, то ясно понимали, что именно она и есть невестка. В деревню редко кто приезжал и оставался незамеченным. О том или ином приезде узнавали задолго еще до его осуществления. А много ли столь значимых событий происходит в отдаленных деревнях. Вот и эта новость стала у сельчан одной из главных, а по скорости распространения, наверное, и самой главной. Однако в первоначальном вбрасывании этой новости в массовое сознание стоило отдать должное Марфе Афанасьевне. Даже при строй необходимости, она не умела хранить секреты, чрезмерная хвастливость, по всей видимости, не позволяла ей хранить тайны.
Изначально отношения между свекровью и невесткой установились доброжелательные, даже можно сказать, свойские, дружеские. Казалось, что они давно знакомы, и разницы в возрасте в их общении не присутствовало, точнее сказать, возрастной барьер между ними не ощущался. Они старались быть откровенны друг с другом, заинтересовать друг друга, и, само собой, понравиться. Но по прошествии некоторого времени, около двух месяцев, не более, их отношения стали бесповоротно портиться. А между тем, Анна уже была беременна вторым ребенком, и эта новость, в первую очередь, повлияла негативно на их отношения. Вторая новость, которая совсем испортила их дружеские отношения – это предложение Анны купить дом и совсем отделиться от родителей. И если с неожиданной беременностью еще можно было как-то смириться, то с этим решением Марфа Афанасьевна примириться никак не могла по одной простой причине – ей очень не хотелось потерять прислугу. Ведь ее невестка хоть и уставала, хоть, порой, и пыхтела, но выполняла почти всю домашнюю работу, в связи, с чем Марфа Афанасьевна окончательно расслабилась, и, учитывая ее нелюбовь к труду, пребывала в своем излюбленном состоянии. Тем не менее, решение о покупке дома из белого кирпича было принято, и обжалованию не подлежало, что бы ни говорила обиженная, раздосадованная свекровь. Этому приобретению так же способствовало устройство Олега в колхоз, оператором машинной дойки, где он проработал уже около двух месяцев. Благодаря этому устройству у них появилась возможность приобрести сравнительно хорошее жилье, на которое претендовали еще две семьи. Но вследствие того, что Анна была беременна уже вторым ребенком, их шансы на успех увеличились значительно. И вместе с тем, история с покупкой этого дома вышла необычная, не совсем обыкновенная.
Желаемый дом стоял немного в низине, недалеко от реки. Лицевой частью он глядел на лес, а сзади него укрывался маленький огород, за которым росли сосны. Между прочим, сосны росли только за этим огородом, ни за какими другими они не замечались. А уже за соснами располагалось болото, в котором ловили ряску для кур, свиней, уток, и даже ловили рыбу, мелкую, правда, с ладошку. Возле дома располагался сарай, построенный еще колхозными работниками. Прежние его хозяева тоже являлись колхозниками, но сарай построили раньше, не они. Кстати, следует сказать пару слов о прежних хозяевах. Это была молодая пара, лет обоим по двадцать пять. Пара, нельзя сказать, чтобы уж красивая, простая, обыкновенная. Она работала дояркой, он вкалывал трактористом. Поженились недавно, а вскоре и разошлись. Видимо не навстречались, а может просто не судьба. После Ефросиния уехала в Россию к своим, и перед отъездом отдала ключи соседке, Тане, которая, в свою очередь, передала эти ключи Анне. Кстати говоря, их знакомство с Таней состоялось в одну из встреч, организованных Олегом. После получения ключей, на следующий же день они стали проживать в этом доме, и потихоньку делать ремонт, так как внутреннее состояние дома оставляло желать лучшего, а проще говоря, было ужасным. Впрочем, я вижу необходимость описать его. Первым делом следует сказать, что стены и потолки этого дома были черными, закоптелыми, а далее объяснить почему. Казалось, что печка не чистилась от сажи годами, отчего при топке углем, не было тяги, и весь дым шел обратно. Именно этот дым и служил причиной того, что даже последняя из трех комнат, самая отдаленная, была задымлена. Ничего из мебели не осталось, все вынесли подчистую. Более того, дом был абсолютно пуст даже от мусора. Решено было сделать косметический ремонт; в двух комнатах, и в коридоре поклеили обои, а в маленькой комнатке, и на кухне просто побелили. Следует сказать, что до развала Советского Союза, никакая колхозная недвижимость не продавалась; она строилась только для своих работников, и распределялась по очереди. Однако перед самым распадом, еще некоторое время до него, колхозы стали распродаваться жилье, правда, по заниженной цене. И вот в один из дней Олег пришел домой довольный и воодушевленный.
– Ты знаешь, наш дом, в котором мы сейчас живем, продается. Она уехала в Россию, а у него денег нет, чтобы этот дом выкупить, – придя домой оживленно сообщил Олег.
– Давай, купим, – сразу же, с ходу, согласилась Анна. – Сколько он стоит?
– Я уточню, – ответил Олег и выскочил из дома, и, отправившись в колхоз, спросил у занятого делом отца своего, а тот в бухгалтерии, в результате чего уточнили действительную цену.
– Восемь тысяч семьсот (купонов, тогда еще не ввели гривны) – сообщил он через час.
– Нам не хватает еще две тысячи купонов, – поставила перед фактом, Анна, прикинув в уме, что все его сбережения составляют около семи тысяч. – Пожалуй, спрошу у сестры.
И она позвонила Зинаиде.
– Привет Зина. У меня к тебе просьба – начала Анна, без долгих бесед на самые разнообразные темы, подчас, пустых и бессмысленных.
– Привет. Что случилось?
– Да вот тут продается дом. Нам с Олегом не хватает две тысячи.
– Ясно.
– Ты не могла бы помочь?
– Нет. Сейчас никак не могу. У нас сейчас денег нету. Если только попозже – ответила Зинаида, не объясняя даже почему их у них нет денег, а по всей видимости, кому-то одолжили.
Услышав этот отказ, Олег ничуть не поник душой, а сразу наше соображение. – Я спрошу у родителей, – констатировал он решительно, видимо, уже зная, что у них эта сумма найдется.
– Хорошо, спроси, – покорно согласилась жена.
Деньги у родителей, действительно, нашлись. Это было крайне удивительно, так как, обычно, после получения зарплаты, пару недель спустя, они, по заученной традиции, жаловались на нехватку или вообще отсутствие средств. Впрочем, эта лживая черта свойственна многим людям, особенно в маленьких населенных пунктах, видимо, из-за боязни лишний раз дать взаймы кому-нибудь, в свою очередь, из опасения, что не отдадут. Непонятно для чего только произносится обман; нельзя ли найти другое правдивое объяснения. В конце концов, право на деньги, занимать или не занимать – это дело личное. В дополнении к этой предположительной мотивации, наравне с нею, выступает и другая: чтобы не знали, что есть значительные накопления, а узнав, не ограбили. Вследствие целого ряда опасений, денег все время не было, и деньги, вдруг, сразу же нашлись. Собрав всю эту сумму в конверт, Иван Семенович (по решению Олега роль покупателя была возложена на него) отправился в кассу. В ней он оформил соответствующие документы на сына, все как полагается, нигде не упомянув имени жены, потому что она в колхозе не работала. Впрочем, в случае развода, на правах законной жены, она имела право на половину имущества.
Я думаю, следует разъяснить один вопрос читателю, вероятно, искушенному в сделках по купле-продаже недвижимости, а именно тот факт, что дом был оформлен не на Анну, и она даже не стала спорить, при том условии, что ее собственных вложений оказалось значительно больше, обуславливался той еще причиной, что она оставалась прописанной на севере, и на Украине получала пособие по уходу за ребенком. Именно благодаря этому пособию им и удалось приобрести свой дом.
***
Жизнь в новом доме продолжалась ровно три месяца, прежде чем приблизилось время ехать в областной роддом, чтобы рожать второго ребенка. Для успокоения души, Павлика решили отвезти к ее родителям, вследствие того, что все домашние, без исключения, работали, а, в свою очередь, Мария Парфеньевна с Иваном Андреевичем были уже на пенсии. И с тоской в сердце Анна сама поехала в Молдавию, отвозить сына.
За окном поезда виднелись голые деревья, чернели поля, местами лежал снег, местами его и в помине не было. Двухлетний мальчик, с виду крепыш, стоя на сиденье, с удивлением, завороженно смотрел в окно, и то смелся, то наоборот, когда тормозили или раздавался гудок, пугался, и хватался за плечи или за шею матери. Она держала его, успокаивая, – «не бойся, не бойся, так поезд едет». Напротив сидела пожилая женщина, и спрашивала обыкновенные вопросы в таких случаях, – «куда едете? сколько ему лет? Как его зовут». К двум годам Павлик только и научился что говорить «Мама, папа, деда, баба», тогда как многие дети в этом возрасте уже уверенно разговаривают; он к этому разряду выдающихся детей не принадлежал. В одном из городов поезд остановился, и в этот момент Анна заметила, каким взглядом смотрит на нее сын. Павлик глядел своими маленькими голубыми глазами обреченно, жалостливо, с тоской, словно щенок, от которого хозяева, по тому или иному поводу, решили избавиться. Матери стало от его взгляда неловко, да и вообще она уже чувствовала себя неважно, приближалось время родов. Многие уговаривали ее не отвозить Павлика в Молдавию, но вместе с тем, и не предлагали присмотреть за ним, а на мужа она не решилась оставить, потому что ему не доверяла. Такое развитие событий только обрекло бы ее на нежелательное в ее положении беспокойство.
По укоренившиеся традиции их встретил Иван Андреевич, не способный отказать в помощи даже чужим людям, не то чтобы своим. Эта безотказность характер его сформировалась еще в послевоенные годы, а может еще и в войну, но в послевоенный период проявилась в полной мере, по отношению ко многим вдовам, оставшимся после войны без мужской силы. В то время он работал бригадиром тракторной бригады, и если требовалась помощь, и его просили, он почти никому не отказывал, если только тому не мешали вынужденные обстоятельства. Доброта и безотказность в помощи являлись отличительной чертой его вспыльчивого характера. Кроме того, он не был жадным, и даже немного расточителен, что не совсем хорошо сказывалось на семье. Во многом это обуславливалось желанием заработать себе хорошую репутацию среди людей. И между тем, бескорыстная отзывчивость и подлинная, безотказная доброта в нем все-таки присутствовали.
Как ни благоприятна для жизни была атмосфера в родительском доме, и как ни хорошо было находиться в сладком состоянии спокойствия, заботы, понимания, Анна пробыла у родителей совсем мало, всего несколько дней, из-за необходимости вернуться, чтобы лечь в больницу заранее, недели за две, потому что ей снова предстояла операция. И вместе с тем, она не представляла себе оставить родного ребенка оттого, что, как и всякий ребенок, он был очень привязан к матери, и она к нему, как к долгожданному первенцу, но другого выхода, увы, не предоставлялось, и, она посчитала, что так будет лучше. Уже перед самим отъездом, Анна хотела попрощаться с сыном, но родители уговорили не делать этого, чтобы лишний раз не ранить детское сознание. Это являлось, отчасти ошибкой, и впоследствии, выясниться почему. Хотя, наверное, нет необходимых причин интриговать читателя, а требуется сразу уведомить, что потихоньку Павлик стал забывать ее, а быть может еще и обиделся. А вместе с тем, уезд без прощания не повлек за собой надрывного плача, и просьб не уезжать, что могло существенно сказаться уже на здоровье второго ребенка, оттого, что Анна чувствовала вероятность сильно расстроиться. Ей и без того было душевно тяжело, и тоска поедала ее на протяжении всего пути. Весь обратный путь она отвлеченно глядела в окно поезда и ничего почти не замечала, ни пропитавшейся влагой земли, ни ободранных зимой деревьев, ни деревень, ни сел, ни городов. А между тем, зимняя природа, как нельзя правдивее, отражала ее душевное состояние, ее терзания, переживания, воспоминания. Поезд выстукивал монотонный такт, соседние пассажиры о чем-то переговаривались друг с другом, все было как в тумане. И спустя вечер и длинную ночь, поезд прибыл на Кременчугский вокзал.
Слякотью, пронизывающим холодом, отвратительной сыростью встретила ее деревня, совсем заунывным настроение становилось от взгляда на окружающую действительность. Тоска его сильнее давила ее и душила ее внутренности. Беспросветная пустота ощущалась всеми материнскими чувствами ее. Благо, что через три дня, даже с какой-то легкостью, оттого, что уезжает, она вместе с мужем отправилась в областной роддом, находившийся в Полтаве, областном городе. Помимо мужа, и водителя машины ее сопровождала сестра Олега, Людмила, двадцати семилетняя женщина, пышущая здоровьем, энергичная, интересная, с обворожительным, располагающим голосом, в котором присутствовал особенный, нежный звон, необыкновенный тембр, заставлявший ее слушать, без перебивания, с наслаждением, потому что от его влияния нервная система расслаблялась, а организм находился в состоянии неги; поистине удивительный дар Божий, такой необыкновенный голос. По профессии она являлась фельдшером, с внушительным стажем, около восьми лет беспрерывной деятельности, после окончания медицинского училища. Однако, несмотря на силу влияния своего необыкновенного голоса, в разговоре она была немногословна, что, впрочем, не мешало ей, время от времени, демонстрировать свое чувство юмора, ведь помимо всего прочего, она обладала обоюдоострым чувством юмора. Обращаясь к своей матери, когда та жаловалась на болезнь ног, Людмила ей говорила, – «худеть надо, груз большой носишь, чего же ты хочешь», но говорила с такой обходительностью, обаянием, но вместе с тем нежностью, что Марфа Афанасьевна никогда не обижалась на это, а наоборот принимала, но молча, с несвойственной кротостью, как мышка. Со стороны это выглядело забавно, и вполне по-доброму, с искоркой шутливой критики, отчего даже складывалось впечатление, что дочь имеет влияние на мать. Тогда у матери был характер достаточно своенравный, и ничьей другой критики в своей адрес она не воспринимала, и если кто-нибудь из окружающих отваживался сделать ей замечание, она пред ним не оставалась в долгу. Не зря про нее по деревне шла молва, что рот у нее «черный», образно выражаясь. Она любила похвалы, предпочитала слышать лесть в свой адрес. И лесть ей слышать приходилось, по роду деятельности. И вместе с тем, отношения между дочерью и матерью были не столь радужными, как могло бы показаться с первого взгляда, или из нашего повествования. Когда Людмила была еще очень молода, когда она только только вышла замуж, после окончания училища, у нее родился сын, правда, родился при стечении трагических обстоятельств. Врач, принимавший роды, в самый неподходящий момент оказался безбожно пьян, и, принимая роды, грубостью своей, или невнимательностью, повредил ребенку жизненно важный нерв, вследствие коей безответственности, ребенок увидел свет уже став инвалидом. Много горя испытала от этого молодая мать, не без поддержки мужа, правда. Ее муж, Василий, спокойный, добрый, молчаливый, и даже послушный ей почти во всем, всячески усердствовал тому, чтобы жена перенесла этого горе максимально легче, насколько это вообще возможно в сложившейся ситуации. Он принял на себя существенную часть забот о больном ребенке, которому нужно было ежедневно промывать кишечник из-за того, что самостоятельно он в туалет ходить не мог. (Прошу читателя извинить за столь интимные подробности). И поочередно муж с женой дежурили у кроватки, безнадежного ребенка, которому они все же надеялись продлить жизнь. Они его кормили вовремя, совершали необходимые процедуры, заботились, как подобает родителям за детьми, с такой заботой и усердием, с какой другие за здоровыми детьми не берутся ухаживать. И это невзирая на то, что Людмила, в силу своей профессии, и рода деятельности, прекрасно знала, что сын ее не выживет. Однако благодаря их усилиям он прожил около двух лет, и умер в их нескончаемой заботе. И во всех этих мытарствах, переживаниях, ощущении горя в череде бессонных ночей, и в угнетении чувством приближающейся потери, Марфа Афанасьевна не поддерживала дочь, и не помогала ей в уходе за ребенком, ни физически, ни даже морально, и об этом без угрызений совести, впоследствии, не раз вспоминала, открещиваясь тем самым от помощи по уходу за Павликом, и будущими, возможными детьми Анны. За это и за прочее Людмила на мать не обижалась, или только делала вид, что не обижается, прикрывая свою боль шутливой иронией. А что, впрочем, в таких случаях остается делать, мать ведь самый родной и близкий человек, способный успокоить, пожалеть и защитить, и вместе с тем, нанести самую болезненную рану прямо в сердце, в самую его глубину. Людмила была старшей сестрой, тремя годами старше Олега, и лет на восемь старше самого младшего брата, Алексея. И любопытно, что ни Алексей, как самый младший, и как это обычно принято и распространено, пользовался расположением матери, а именно Олег, потому кроме своей внешней похожести на мать, обладал внутренними, качественными сходствами с нею. Марфа Афанасьевна подмечала это сходство, и оно очень льстило ее самолюбию. Во многом из-за наличия этой похожести она опекала его чрезмерной, ненужной, даже вредной опекой, повлиявшей на него растлевающим образом, внушившей ему, что он весьма хорош, красив, обаятелен, и в сопряжении с женским вниманием, которым он, культурно выражаясь, не был обделен, а даже правильнее сказать, слишком избалован, он внушил себе, что его величество просто великолепен, и даже более того, безупречен, ярок, всегда поступает правильно, потому что ему все простительно. В формировании подобного взгляда на жизнь колоссальную роль сыграла Марфа Афанасьевна, считавшая, что сын достоин большего, чем жены, значительно старше его. Ко всему прочему, она понимала его несерьезность, его легкомыслие, но между тем, не ругала его, не обличала, даже прекрасно понимая, что он не прав, а наоборот оказывала ему защиту и поддержку. Об этом мы еще расскажем более подробно в дальнейшем повествовании.
***
Полтава – город, знаменитый тем историческим событием, что под ним произошло генеральное сражение шведской армии под руководством Карла Четвертого и русского войска под командованием Петра Первого, показался Анне обычным, провинциальным, ничем не привлекательным, и его былого величия она не заметила, то ли оттого, что никакого величия в городской атмосфере, действительно, не было, то ли по той причине, что она, всецело, была озабочена своими собственными делами, в ее положении, для нее более значимыми. Ни единого, даже захудалого, пожухлого, вымерзшего листочка на дереве, а только кромешная, безнадежная относительно солнца, поникшая серость, правда, не настолько унылая, какая предстала глазам ее в деревне, благодаря отсутствию грязи и разбитым дорогам. Родильный дом располагался вблизи от въезда в город, в связи, с чем ехать пришлось недолго. Это было четырехэтажное здание, собирающиеся в себя женщин со всей области, у которых нашлись какие-то патологии, в частности, если быть конкретнее, туда определяли женщин, имевших подозрения на сложные роды, либо с ребенком, при обследовании, выяснялось что-нибудь не так, либо женщины в преклонном возрасте, с целым набором рисков при родах. В это число входили и женщины, которым предстояло вторая операция. Определяли в этот роддом сложных пациенток, с тем расчетом, что врачи и медсестры, работавшие в нем, имели большой опыт, и считались профессионалами своего дела. Кроме того, культурный уровень медицинского персонала был очень высок, причем, культуры не показной, не только внешеобходительной, а именно нравственной, сочувственной, успокоительной. Атмосфера в роддоме была настолько, доброжелательной, спокойной, что казалось, будто в нем работают не люди, а, образно выражаясь, ангелы. Ни до того, ни после, до такой степени обходительных, ответственных врачей она в своей жизни не встречала.
За день до назначенной операции, в палату, где лежала Анна, зашла главврач, с очень красивыми зелеными глазами, светившимися подлинной любовью, и с близкими к черным, лоснящимися ярким светом волосами, лет тридцати пяти, вообще удивительной красоты женщина, любование которой доставляет удовольствие не только мужчинам в силу их природы, и любви к созерцанию женской красоты, но и женщинам, являвшимся ее пациентами, стоило ей только заговорить с ними. С внутренней чистотой и любовью, дополнявшейся ее внешнюю красоту и делавшую ее абсолютно красивой для окружающих, врач сообщила, что операцию будет осуществлять она. Анна выслушала ее с моментально возникшим доверием, и прониклась надеждой на благоприятный исход операции, до того обходительно и нежно было уверение врача. Тем не менее, несмотря на временное успокоение, которое постаралась внушить ушедшая в белом халате хирург, оставшись в палате одна, время от времени, словно волновыми приливами, Анна испытывала приходящее и уходящее волнение.
Подчас, не все, что мы обещаем, происходит, в точности следуя нашим расчетам, даже если расчеты верны и продуманы по мельчайшей детали, малейшей подробности; вот и обещаниям доброй врачихи не суждено было полностью сбыться. По каким-то неясным причинам так вышло, что операцию проводить взялась не она, а другой хирург – средних лет мужчина, высокий, серьезный, брюнет, по удивительному стечению обстоятельств, тоже красивой наружности, что, само по себе, создавало впечатление, что при приеме на работу в роддом, кроме профессиональных навыков и культуры, учитываются еще и внешние данные. Хотя это впечатление, в самом деле, было обманчиво, ведь многие другие люди в белых халатах обладали обыкновенной внешностью, но между тем, были культурны до крайности, до непривычности в повседневных реалиях, особенно в провинциальных.
Ранним утром в палату зашла медсестра.
– Жнецова, вы готовы?
– Да готова ответила Анна, – приподнимаясь с постели.
– Ну, тогда пойдем-те, – и произнеся эти слова, медсестра подождала, пока пациентка встанет, уже приготовившаяся заранее, оттого, что знала, что к десяти часам уже нужно быть готовой, и они направились в операционную, где их ожидал врач. Широкоплечий, крупный, высокий, статный мужчина, с холеным лицом, с мужественными руками, и особенными длинными музыкальными пальцами, кареглазый, черноволосый, обаятельный встретил их в ординаторской, сидя за столом и изучая личное дело пациентки. В эти моменты размеренность и обдуманность сопровождала почти каждое его действие, казалось, что и лишнего поворота головой, нервного, неразумного, бессмысленного он не сделает, прежде чем не удостовериться, за несколько секунд, в необходимости этого движения.
– Как вы себя чувствуете? – отвлекшись от изучения дела, обратился он к Анне.
– Нормально, – ответила она, умолчав о том, что чувствовала тяжесть внизу живота.
– Волнуетесь? Есть страх?
– Да, конечно – ответила она с выражением лица, говорившим: разумеется, боюсь, а разве мне можно совсем не бояться.
– Это нормальное состояние перед операцией, – уверил он кратко, ни успокаивая, ни заверяя ни в чем. – Проходите в операционную.
Операционную наполнял яркий дневной свет, не раздражавший глаз, не ослеплявший их, а делавший помещение настолько светлым, что в нем было как днем, и даже ярче. У операционного стола уже собралась группа людей в белых халатах: анестезиолог, медсестры, акушер, а сам хирург обещался прийти позже, когда подействует наркоз. Складывалось впечатление, что задержка эта осуществлялась для того, чтобы хирург не проникся переживаниями человека, и они не передалось ему, быть может, еще и для того, чтобы у него возникло жалости к ней, в то время как при операции нужна холодная голова. И следовало бы сказать, что при разговоре с ней, хирург старался не глядеть в ее глаза, а смотрел как будто в сторону, и сама короткость в общении наводила подозрения. Быть может, это восприимчивость являлась его индивидуальной особенностью, а возможно такая традиция вообще заведена среди врачей – мы этого не знаем. Но тот факт, что, как правило, хирург заходит уже во время того, как пациент отключился, под действием наркоза, является распространенным.
Обстановка стала серьезной. Медицинский персонал собрался с духом. Пухленькая медсестра с повязкой на лице, скрывавшейся ее возраст, ввела в вену наркоз. Попала сразу, удачно. Анестезиолог встал у головы, примерно предполагая момент, когда наркоз должен подействовать, и стал спрашивать, – «Аня, ты меня слышишь?». Она отвечала, что слышит, но когда через какое-то время он повторил вопрос, ответить она уже не смогла. Анна уснула, и время потеряло для нее свою привычную формулу. И не понятно, спустя сколько минут, сквозь сон, ей стало слышаться: «Ребенок не плачет». На что хирург уверенно сказал: «Возьмите за ножки, похлопайте по попе». Вскоре ребенок заплакал, а Анна почувствовала боль, заставившую ее застонать. Врачи услышали стон и ускорились в действиях, со словами: «Все, все, все. Быстро, давайте каталку». И они переложили ее на каталку и завезли в палату. А ребенка принесли только на третий день. А сразу после операции ее посетила медсестра, и поинтересовалась, как она себя чувствует.
– Живот болит.
– А ты хотела, операция же была, – ответила медсестра резким тоном.
– А кто у меня родился? – перебарывая остаточные последствия наркоза, слабым голосом спросила Анна.
– Я дежурная медсестра, – ответила грузная женщина лет пятидесяти, давая понять, что с ней на эти темы не стоит заговаривать. – Я не знаю, кто у кого рождается.
Впрочем, вечером, еще заходил дежурный врач, акушер-гинеколог, другой, не тот, который оперировал ее, тот был хирург. Очень приятный в разговоре, телосложением худощавый, хороший специалист, которым восхищались все его пациентки, вернее его профессиональной обходительностью, и ласковостью в отношении к своим пациенткам. За эту ласковость и нежность его неустанно хвалили в кулуарных женских разговорах. Он-то, пребывая в прекрасном расположении духа, и оповестил ее о том, кто у нее родился.
– Как себя чувствуете, – спросил Иван Иванович, с улыбкой и с сердечной добротой, зайдя в палату, и сев на стул, возле кровати.
– Живот болит, – ответила Анна с улыбкой, невзирая на тупую, ноющую боль.
– А знаете, кто у вас родился? – с какой-то детской игривостью спросил врач.
– Нет, не знаю – ответила Анна озадачено.
– Как! До сих пор вам никто не сказал? – спросил он с искренним удивлением.
– Врача не было, с тех пор как меня завезли в палату. Заходила только медсестра.
– Девочка у вас родилась. Все с ней нормально, – с душевной простотой и нежностью, оповестил Иван Иванович, расположивший к себе беременных женщин настолько, что они мечтали о том, чтобы роды принимал лично он.
Сообщив обнадеживающую новость, врач покинул палату, а молодая мать осталась лежать на больничной койке. После операции, под остаточным действием наркоза, ее сильно клонило в сон, в состояние близкое к аморфности. Ни сильной радости, ни каких-либо других эмоции не возникало у нее, не считая отдаленной, глубокой тревоги от чувства неизвестности из-за того, что она еще не видела ребенка, не держала его на руках, тогда как его, обычно приносят в первый же день. Эта глубокая тревога вступала в противоборство со смутной радостью и надеждой на правдивость врачебных слов.
Два дня прошло в смутном состоянии, и никто, кроме медсестры надолго, не заходил. На третий день зашла главврач, которая обещала оперировать и поинтересовалась о здоровье.
– Как ваши дела? – спросила она, демонстрируя белоснежную улыбку.
– Нормально, – ответила пациентка, по привычке, в таком положении не способная придумать оригинальную характеристику своего физического состояния.
– Вы уже знаете, что у вас девочка?
– Да, знаю.
– Хотела вам сообщить, что мы вам ничего не удаляли.
– А я вас не видела, – едва набравшись сил, произнесла Анна. – Меня в ординаторской принимал мужчина.
– Я тебя оперировала, – произнесла главврач, улыбаясь и выражением глаз убеждая настолько, что попробуй только не согласиться. Не упуская момента, уместно будет подчеркнуть, что аналогичный подход нередко используется начальством в отношении своих подчинённых, когда, невзирая на правдивость слов подчиненных, их вынуждают говорить то, что нравиться слышать начальству, то, что оно себе намыслило, насоображало. Причем, в некоторых случаях, подчас, это делается не ради какой-нибудь выгоды, или ради укрывательства беззакония, а так сказать, для репетиции, для ознакомления с будущими условиями труда.
Анна, молча, согласилась, не желая спорить по этому поводу, да и значения особого для нее это не имело. Тем не менее, в еще не окрепшем сознании ее возникли некоторые подозрения, но о них она не посчитала нужным высказываться.
А между тем, вскоре ее перевели в другую палату. Рядом с этой палатой, можно сказать, впритык, находилась другая палата – с новорожденными, откуда доносился периодический плач, мешавший полноценному отдыху, но вместе с тем, пробуждающий и питающий материнскую радость. Перед самым кормлением иные из младенцев, не выдерживавшие терпеть четыре часа, кричали что есть мочи, из последних сил, чтобы их услышали. Практически сразу, после перевода, ей принесли ребенка в первый раз. Совсем крохотная девочка, с миниатюрным, хорошеньким личиком, очень легкая даже для младенца, слишком спокойная. От нее приятно пахло младенцем, и матери это запах особенно нравился. Впрочем, и без того она была счастлива осознавать, что ребенок ее жив и здоров.
В одной палате с ней лежала женщина, по профессии врач – стоматолог, простая, приятная, добрая, у которой были поздние роды. С ней они часто беседовали на самые разные темы, и во многом сходились во мнениях. У нее родился мальчик, ужасно крикливый, как, впрочем, и доченька Анна. Правда, ее крикливость выяснилась уже впоследствии, вразрез первому о ней впечатлению. В связи с этим, как только в палату доносился сильный плач, сердца двух матерей беспокоились, потому что знали, что это кричат их дети. Другие младенцы молчали, и были намного терпеливей. Да и матери их не сильно беспокоились, говоря: «Да и пусть кричат». Только две постоянно ходили и донимали медсестер, чтобы те подошли и проверили плачущих.
На седьмой день в палату вошла медработница, высокая, худощавая, светловолосая, с располагающей к ней улыбкой. Своей доброжелательностью она произвела вполне приятное впечатление на пациенток. По всей видимости, она являлась детским врачом, но, между тем, не представилась, а сразу задала Анне вопрос, как она себе чувствует, на который та ответила заученное слово.
– А вас можно вывести, – спросила врач неожиданно.
– Как понять, вывести?
– Вас может кто-нибудь вывести из себя? – уточнила медработница.
– Можно, только нужно это делать долго.
– Смотря на вас, (вы такая спокойная) и у меня складывается впечатление, что вас невозможно вывести.
Анна в ответ лишь слабо улыбнулась, она была приятно удивлена столь глубокой проницательностью, ведь эту работницу она видела впервые, и после этого ни разу не встречала.
Можно сказать, почти незаметно пролетели десять дней, и подошло время выписки. Перед ней, дня за два, в палату вошла медсестра и спросила, – «кто на выписку?». Положительно ответили всего лишь двое.
– А почему сидим? Почему не пишем благодарности? – холодным, требовательным тоном спросила медсестра, словно пациентки должны были изначально знать, в каком месте лежала книга благодарностей. В отличие от врачей, культурных, вежливых, и обходительных, медсестры, ухаживающие за детьми, были грубоваты, отвечали резко, на просьбы проверить детей, реагировали без энтузиазма, крайне недовольным выражением лица, словно бы это вообще в их обязанности не входило.
– А где книга отзывов? – последовал вопрос от пациентки.
– Там в коридоре, на столе? – небрежно ответила медсестра.
И пациентки отправились искать книгу отзывов и предложении, в которой было очень мало записей, то ли оттого, что люди попадались неблагодарные, то ли потому, что пациентам об этой книжке не говорили по той единственной причине, что поведение медсестер сопровождалось грубостью по отношению к младенцам, и многие об этом знали, а они боялись замечании. Жнецова Анна написала благодарность от всей души, как умела, за чуткость, и проявленную доброту врачей.
***
День, на который приходилась выписка, и должно было покинуть родильный дом, выдался светлым, весенним, солнечным. На тротуарах и проталинах снег уже не оставил и следа – ни снежной кромки, ни мокроты, они были полностью сухими. Лишь местами черная земля еще оставалась влажной. Теплый ветерок обдувал воздушной свежестью. Олег приехал встречать жену с ребенком, на тех же жигулях, и с тем же водителем, по виду своему счастливый, улыбчивый, довольный, с цветами, появляющимися только в мае. А между тем, на дворе стоял март, что, впрочем, не отменяло возможности выращивать их в парниках. Олег вручил цветы жене, а она передала их врачу. На это проявление благодарности врач возразила – «это же ваши цветы. – «А я вам отдаю их в благодарность» – ответила Анна и, попрощавшись, вышла.
На ней было весеннее пальто бардового цвета, наподобие пуховика, только длинное, и соболиная шапка в форме берета. В этом одеянии ей было не только не холодно, но даже душновато, жарко. Олег был одет в похожее пальто, только мужское, синее, и, судя по виду его, ему не было жарко нисколько, быть может, еще и оттого, он был без шапки, и ветер трепал его жесткие русые волосы. Он взял ребенка на руки, перед тем, сняв с него одеяло и оставив в одних пеленах, после чего они сели в жигули и отправились в деревню.
В деревне тоже вовсю хозяйничала весна, и даже основательнее, нежели в городе. На деревьях уже появились почки, и это наполняло воздух приятным весенним ароматом. Сквозь землю еще не пробивалась травка, и земля еще не была готова ее произрасти, она была еще холодна, от нее исходил запах сырости, и только только нагревалась под солнечным, нежным теплом. Одно очерняло приятное впечатление о деревне весне – дорога, не бывшая асфальтированной. Едя по ней, машина разрезала лужи, разбрызгивая грязь по сторонам, и если кому нужно было выйти из двора, он рисковал забрызганной одеждой.
Остановились возле купленного дома, у родителей сильно задерживаться не стали, заехали лишь их предупредить, что приехали, на что они ответили, что через час пожалуют. А спустя час были уже все в сборе, и помимо родителей, в статусе званых гостей, пожаловали и Людмила с мужем. Продукты принесли свои: консервированные помидоры, картошку с мясом, молоко, творог, самогон; самогон – неотъемлемая часть деревенской культуры, хоть и преимущественно мужская. Накрыли стол, сели, сказали тост, поздравили. На радостях Олег поцеловал жену. В торжественной атмосфере расспрашивали, как обслуживали в больнице, как прошла операция, о состоянии здоровья. Мужчины выпили три рюмки, закусили. В доме было тепло, уютно, старательно был наведен порядок; видимо Людмила постаралась. Это дополняло домашнюю атмосферу частицей подлинной заботы. И вместе с тем, в этом во всем чувствовалась некая наигранность, а сквозь поздравления проскальзывала игра. Складывалось впечатление, что рождение ребенка – всего лишь повод, чтобы лишний раз собраться веселой, семейной компанией. Невзирая на призрачное чувство, Анна этого всего, на радостях, не замечала, а сообразила уже впоследствии, и убедилась, что ее чувство не было обманчивым. Под завершение банкета свекровь поторопила всех, чтоб дали отдохнуть ее невестке и внучке, на которую она даже не взглянула, в точности следуя суеверному убеждению, что до месяца, никто кроме родителей не должен видеть лица ребенка, чтобы, якобы, не сглазили. И попрощавшись, все разошлись, на радостях, включая и Олега. Свою первостепенную задачу он выполнил, по крайней мере, видимо, посчитал, что выполнил.
Почти с первого дня для нее начались хлопоты, за ребенком, по хозяйству, по дому. Правда, в первое время, периодом в две недели, муж помогал с ребенком, гулял с дочкой по улице, примерно по полчаса в день, приучая ее дышать свежим воздухом. Вначале больше было нельзя, но, впоследствии, время прогулки постепенно увеличивали. По первости он брался за выполнение этой задачи с усердием, зная, что жене ни в коем случае нельзя было простывать, чтобы не прервать кормление. Однако, по истечению, двух недель ему эта ежедневная занятость надоела, а быть может, надоела и раньше, только проявил он свое нежелание больше выполнять эту обязанность через полмесяца. Он повадился уходить утром, часов в пять, и находился на работе до восьми утра, иногда до девяти, пока не отправлял молоковоз с цистернами. Все остальное время, можно сказать, весь день, до пяти часов вечера, когда необходимо было снова отправляться на работу, чтобы отправить очередную машину с молоком, он неизвестно в каком месте находился. Сложно представить было, чтобы на работе он находился целый день. Ведь в колхозе для него интересных занятии не было, да и стал ли бы он выполнять неоплачиваемый труд, или помогать кому-то – едва ли. Скорее всего, он некоторое время отмечал с друзьями, коллегами рождение дочери, а в обеденное время приходил к родителям, и досыпал положенный часок, другой. Однако помимо этого, имелось у него еще одно занятное для него занятие. В сельском клубе он собирался с мужиками, выпивали и играли в карты. Кроме рядовых рабочих, в их компании присутствовали кладовщик, и даже председатель колхоза, сам по себе жуткий пьяница, не способный руководить не только коллективом, но даже в собственной семье принимать разумные решения. Помимо пристрастия к алкоголю, и к игре, этот доморощенный председатель жестоко избивал жену, часто по этой причине уезжавшую к родителям, но постоянно возвращавшуюся обратно из-за того, что у них подрастало двое детей, школьников младших классов. Впоследствии, она бросила этого нерадивого мужа – председателя, забрала детей, и уехала на родину, где вышла замуж за другого мужчину.
В семейных отношениях наступила «осень», потянулись безрадостные дни. Олег все чаще приходил домой до крайности пьяный, и никакими домашними заботами, естественно, себя не утруждал, если не считать проверки кастрюлей – есть ли в них еда. Домой ничего не приносил, ни денег, ни продуктов. По всей видимости, все деньги он проигрывал в карты, пропивал. На вопросы жены, по какому поводу праздновал, он отвечал, что так, якобы, жить легче, потому что забываешь о проблемах. На возражения жены, что нельзя жить так, как он, когда у тебя семья, двое маленьких детей, он молчал, а на следующий день приходил в аналогичном состоянии. Временами, он брался успокаивать ее, словами: «не бери в голову». Но ей сложно было – «не брать в голову», ведь даже коляску и ту соседи удружили на временное пользование, пока Танечка не подрастет. Примечательно, что даже в выборе имени Олег не стал участвовать, а полностью доверился жене. Она же, недолго думая, недолго сомневаясь, взялась и прочитала брошюру с именами, где давалась расшифровка каждого имени, и остановила свой выбор на «Тане»; очень уж ей понравилось значение этого имени. Отец воспринял этот выбор, как должное, без удивления, без осуждения, без всяческих поправок, равнодушно. Само осознание того, что он – отец двоих детей ему не приносило радости. И он всячески старался избегать бывать дома. В такой суетной, тягучей, беспокойной жизни прошли два месяца, отмеренные аршином материнской грусти, и наступило время забирать Павлика из Молдавии. Впервые это вызвался сделать Олег, с учетом того, что жена не могла ехать с маленькой дочерью. Взяв в колхозе грузовую машину, он отправился в Молдавию. Предполагаемый путь был не длинным, по времени, занимал всего часов двенадцать, а, впрочем, смотря каким темпом ехать. Спустя чуть больше полусуток они прибыли по месту, заехали в узкий переулок, но уже во двор заехать не смогли, слишком габаритной была машина. Кроме сынишки, Олег должен забрать еще некоторые, приобретённые Анной, и подаренные ее родителями вещи, если можно этим одним словом обозначить, и мотоцикл с коляской, и диван, и сервант, и пятидесятилитровый бочонок с вином. Все это было, в одночасье, погружено в машину, и оставалось дело за малым – забрать сына. Но тут-то и возникла проблема. Павлик ни при каких условиях не хотел признавать в коренастом, невысоком, плотно сложенном мужчине своего отца. Как только тот пытался взять его на руки, он со страхом убегал, и прятался за деда. Отчасти страх был вызван нежеланием расставаться с дедушкой и бабушкой, которые о нем так трепетно заботились, а частично тем, что от незнакомого, чужого дяденьки, с луковою улыбкой, и с хитрым взглядом туманных глаз, и с дьявольски-игривым смехом, сильно разило запахом спиртного. По всей видимости, Иван Андреевич, угостил подаренным вином, очень не желавший, кстати говоря, расставаться с внуком. А затем Мария Парфеньевна объяснила дочери, что нежелательно отправлять внучка с отцом, когда тот в таком состоянии, что, якобы, лучше бы Анне подкрепиться, набраться сил, а внуку, дескать, и с ними хорошо.
Возвратившись домой, Олег, в подробностях рассказывал о своей поездке жене.
– Зря ты отвезла его в Молдову. Он сильно изменился. Стал таким чужим. Ко мне вообще не шел. Они его так раскормили – он такой толстый.
Анна слушала и верила, и думала, что сынок ее, и в самом деле, чересчур уж потолстел. В связи с легким беспокойством, вызванной этой новостью, она решила позвонить родителям. Она прекрасно знала, что откармливать детей нельзя уже из-за того, что это сказывается на сердце.
– Здравствуйте! Как вы там, как Павлик? – начал она, набрав номер.
– У нас все хорошо, – ответила Мария Парфеньевна, в одно мгновение, второпях, оторвавшаяся от домашних забот. – А как у вас?
– Доехали, все привезли. Доехали благополучно. Олег, правда, сказал, что вы раскормили Павлика. Детей нельзя раскармливать.
– Он всего лишь подрос и немножко поправился, так что не переживай – уверила Мария Парфеньевна. – Береги себя и Танечку, – и еще немного поговорив, они попрощались.
И в правду, маленькому отпрыску у бабушки с дедушкой было хорошо. Иван Андреевич, всегда мечтавший о сыне, но вырастивший, вопреки мечтаниям, троих дочерей, взялся за воспитание внучка с неистовым усердием. Катал на своей машине всюду, на дачу, в поле, на рынок, называемый базаром; ходил с ним в гости, по соседям, отчего соседские дворы стали для Павлика почти родными. Когда же Ивану Андреевичу приходилось ремонтировать свою «Ниву», и он копошился в гараже, в котором у него был наведен щепетильный порядок, пример коему он видел еще, будучи плененным в Германии, и запечатлел в своей памяти, и, внуку его совсем заняться было нечем, и он, подходя, мешал ему заниматься делом, Иван Андреевич брал молоток и гвозди, и говорил, чтобы Павлик вбивал данным молотком все эти гвозди в деревянный трап, и Павлик, с чувством долга, словно делает очень важное дело, выполнял эту задачу, а после снова подходил, и снова просил занятие, на что Иван Андреевич уже давал ему плоскогубцы, и просил выдернуть гвозди из деревянного трапа, обратно, что Павлик, сопя под нос, с трудом, делал, и снова подходил к деду за очередным заданием. И так повторялось вновь и вновь, пока внук совсем не уставал, или вернее сказать, не выбивался из последних сил. Напоследок, как правило, под вечер, Иван Андреевич давал ему в руки веник, и просил помести трап или соседний тротуар. Таким нехитрым способом дедушка прививал внуку любовь к труду, порядку, дисциплине. Хотя сам, в свою очередь, порядка придерживался далеко не во всем. Оно, как известно, научить многим легче, нежели следовать какому-либо принципу собственнолично. Тем не менее, не будем наговаривать. Иван Андреевич порядок очень любил, и, по крайней мере, старался его придерживаться во многом.
Мария Парфеньевна тоже видела в нахождении внука у них огромную пользу, хоть с ним сильно и не занималась, не играла, не водила гулять, по сути, была к нему холодна. Единственное дело, которое она выполняла ежедневно для него и для мужа – это приготовление вкусной еды. Она и сама старалась, и муж ее в этом контролировал. Вообще, откровенно говоря, она не особенно любила готовить. Бывало, еще в молодости, муж весь день проводивший на работе и возвращавшийся под вечер, приходил домой уставший, из последних сил выбившийся, и, само собой разумеется, просил что-нибудь поесть. Однако горячей еды дома не было, за повседневными заботами приготовить она не успевала. И нельзя сказать, чтобы бы забот этих имелось великое множество, или чтобы они требовали сиюминутного разрешения. Но, тем не менее, занимаясь то одним делом то другим, Мария Парфеньевна просто откладывала до последнего момента, а иногда попросту забывала. Следует сказать, что работала она на дому, держала сельский магазин, и люди, приходившие покупать у нее продукты: конфеты, крупы, рыбу, консервы и прочее, часто задерживались за разговорами с ней. Иногда она выписывала какой-нибудь промышленный товар, вроде покрывала или постельного белья, полотенец. И тогда выручка от проданного уже целиком доставалась ей, потому что она эти товары изначально выкупала. Занятость продавца была не напряженной, и не на весь рабочий день, и, тем не менее, она постоянно ничего не успевала. Сказывалось, наверное, и то, что она являлась сиротой, и вместо матери с отцом, с шести лет ее растили бабашка с дедушкой, жалевшие ее, и оттого не заставлявшие ее трудиться. По этой причине к домашним обязанностям она относилась несерьезно, и в отличие от Марфы Афанасьевны, могла не выполнять даже из чувства долга. Однако нахождение внука у них, обязало ее, в какой-то степени, готовить хоть какие-нибудь блюда. С самого утра это обычно был, так называемый, гоголь-моголь, приготовляемый из свежих яиц, и каша, иногда, оладьи. Быть может именно употребление свежих сырых яиц, практически ежедневно, и повлияло таким образом, что Павлик превратится в крепыша. Впрочем, надо обязательно упомянуть, почему Мария Парфеньевна видела в присутствии внука у них пользу и для себя, и для Ивана Андреевича. Дело в том, что муж ее меньше ходил по гостям, меньше употреблял вино, меньше ссорился с ней из-за неприготовленной еды, которую теперь она и сама чувствовала обязанность готовить; да и вообще, в присутствии внука они меньше конфликтовали.
Таким образом, пролетело полгода, и Анна сама, с дочерью на руках, решилась ехать за сыном.
Был конец августа; заканчивалось лето; созревал ранний виноград, персики, сливы; грецкий орех уже поддавался очистке, и появлялась возможность выколупывать из него молодые ядра, и, очищая их от горькой кожуры, употреблять в пищу. В Сынжерее кипела работа, сельчане собирали всевозможный урожай, солили, консервировали, складывали в подвал, на зиму. Окружающая природа находилась в своем зрелом состоянии, все уже давно расцвело, выросло, созрело, дало плоды, но между тем, еще не засохло, не опало, не превратилось в труху.
Вот и родительский двор, преобразившийся в зеленую фазенду, не уступал всем другим дворам в переулке, в котором он находился, в природном роскошестве. Анна вступила в него с приподнятым настроением, прошла по зеленому, виноградному коридору, обратив внимание на цветущие всеми цветами радуги хризантемы, астры, георгины, оглядела ухоженный огород, и подошла к огромному дому, перед которым располагалось два цементных порога – один к центральному входу, к веранде, а другой к соседнему входу, в, еще отремонтированную изнутри, вторую половину дома. Вообще этот дом и все мебель в нем, и почти все имущество, принадлежало Зинаиде и ее мужу. Участок земли, размером в шесть соток, достался от родителей ее мужа, Григория, непосредственно для постройки дома. В строительстве дома принимали участие все их родственники, приезжали даже из отдаленных сел, располагавшихся в нескольких часах езды от Сынжерея. В Молдавских селениях так принято, так заведено, существует стойкая традиция, что если кто-нибудь из родственников взялся за строительство дома, то все его родные и близкие, и, в некоторых случаях даже друзья берутся помогать, чем могут. Благодаря этой собранности, кучности, слаженности в труде строительство продвигается скорыми темпами, и осуществляется в непринужденной атмосфере интересного общения. Ведь большей частью строительство заключается в монотонном физическом труде. Впрочем, чтобы читатель возымел некоторое представление об этом процессе, в своем роде, удивительном, который ставится в обязанность каждому мужчине, следует о нем рассказать поподробнее. Первым делом привозят глину и солому, и большую бочку, цистерну с водой. Затем сверх глины настилают солому, и смачивают все это месиво водой. Выполнив водную процедуру, оставляют это месиво до следующего дня, чтобы глина хорошо пропиталась водой, и смешалась с соломой. На следующий день пускают по этому будущему материалу для строительства, две – три пары лошадей, которых водят по кругу для того, чтобы они смешивали солому с глиной. Покончив с этим занятием, на следующий день, как правило, с утра, приглашают родственников и вольнонаемных, со своими орудиями труда, и изготовляют уже кирпичи. Делается это необыкновенным, удивительным образом: берется прямоугольная деревянная форма, размером сорок сантиметров в длину, и двадцать пять в ширину, в высоту. В эту деревянную форму накладывается, полученный в результате простейших манипуляции, строительный материал, и притаптывается сверху, чтобы поверхность была ровной, и кирпичи ложились друг на друга правильно. Уже сформированные кирпичи оставляли высыхать, до затвердения всех сторон, кроме нижней, после чего, переворачивали на другую сторону, в результате чего высыхала и нижняя. Примечательно, что изготовить все эти кирпичи, для строительства целого дома, нужно было за один день; иначе глина затвердевала, и становилась абсолютно непригодной. В завершении процесса, спустя примерно неделю, в зависимости от погоды, кирпичи складывали в виде пирамид, чтобы еще немного подсохли. Хуже было, если проливался на землю дождь, тогда приходилось ждать еще несколько дней. Впрочем, их накрывали клеенкой, потому что они еще и обмывались, и оттого теряли форму. Когда они высыхали полностью, их перевозили на строительный участок, и складывали друг возле друга, вплотную, в форме квадратов, высотой с рост человеческий, не выше. Следует уточнить, что каменный фундамент, заложенный нанятыми строителями-специалистами к моменту начала изготовления кирпичей бывает уже готов, и когда кирпичи уже полностью готовы для строительства, их накладывают на этот фундамент. Таким образом, начинается непосредственное строительство дома, с выкладки стен. Этим всем уже занимаются нанятые строители профессионалы. Поэтому, наверное, мы погорячились, говоря, что дом строят сами сельчане. Второй раз, когда происходит сход родственников, это в момент, когда требуется уже настил потолка. Вот по такому принципу и строился дом, на пороге которого остановилась Анна.
Первым ее завидела Мария Парфеньевна, и, радушно поприветствовав, взяла Танечку на руки. Затем подоспел, освободившийся от дел, Иван Андреевич. Позвали и Павлика. И по сложившейся уже традиции, на удивление, он снова спрятался за деда, словно за деревом. По всей видимости, почувствовал, что приехали за ним, чтобы забрать из привычной и уютной среды. От вида этой картины, у Анны накатились слезы, она сказала, что соскучилась, но на него ее слезы не подействовали. За полгода он совсем отвык от родителей, и даже от матери. Ей сложно было не то, чтобы взять его на руки, но даже подойти к нему. Мать ловила момент, пока он спал, и обнимала, целовала его, гладила его по голове. В остальное же время он удирал от нее, как от чужого человека. Сложно знать, по какой причине появилось в нем чувство недоверчивости, отчужденности. Была ли это обида за то, что его, не попрощавшись, оставили, либо он попросту забыл лица своих родителей, и всей душой привык к дедушке с бабушкой. С недоверчивостью он глядела и на Танечку, которой к тому времени исполнилось всего лишь шесть месяцев. Крадучись, он подходил к ней, лежавшей на диване, и с интересом всматривался в ее маленькое личико. Скорее всего, он просто не понимал: кто она и откуда. Весьма сомнительно, что в его сердце могла зародиться ревность. Ведь ревность испытывают к человеку, отнимающему любовь и внимание дорого человека. Павлик же от матери убегал, ее чурался, до самого отъезда, по какой причине – неизвестно. В дополнение, уже при отъезде, произошел случай, в очередной раз проявивший суть его «необъяснимого» поведения.
Поезд стоял; вагоны наполнялись; отсчитывались последние минуты, до момента, как он тронется. В суетной шумихе, пробиваясь между людей, с сумками, они шли втроем; Танечку мать несла на руках. Дело в том, что Иван Андреевич вызволился не только проводить их до железнодорожного вокзала, но ехать с ними до самой Украины, и погостить у них в деревне, заодно. Разношерстный народ, с криками, суетно, толкая друг друга, торопился в вагоны. Тяжело приходилось проводникам – сложно было поддерживать дисциплину среди торопящегося люда. Вокзальный воздух был неприятен детям, а взрослые на него не обращали внимания, смирились. В обозначенном в билете вагоне, в момент их захода, почти все места были уже заняты; вагон был общим. Расположившись с удобством, Анна села, а Иван Андреевич вернулся за оставшимися сумками; всю поклажу, за раз, занести не удалось. Вдруг, ни с того, ни с сего, Павлик кинулся за ним, и даже когда дедушка развернулся и попросил его отправиться обратно, уверив в том, что он вышел только для того, чтобы забрать сумки, внук все равно не отстал от деда, из страха, что дед уходит навсегда, бросает.
Ехать в общем вагоне тяжело, особенно с маленькими детьми, особенно с младенцем; и даже холостому человеку – нелегко, даже в купейном, когда за окном жара. Место Ивану Андреевичу хоть и досталось на нижней полке, но чрезвычайно далекое от дочери. В случае если ей могла понадобиться какая-нибудь помощь, он бы сразу и не услышал ее просьб. Впрочем, в общем вагоне, всем доставались нижние места, в виду того, что постельное белье не выдавалось, и если только человек сильно хотел лечь, он мог залезть и на вторую полку – это разрешалось. Однако долгое лежание на ней было чревато помятыми боками. Невыносимо душная атмосфера установилась в вагоне, дышать аж стало затруднительно, можно сказать, нечем. Окна не открывались, чтобы не сквозило, потому что если откроешь – сквозило жутко. Вскоре Танечка покрылась красными пятнами, видом своим вызвавшими в Анне сильный испуг. Она обратилась к рядом сидящим женщинам, – «Вы не знаете, отчего это может быть». Одна из них, лет тридцати пяти, с густыми каштановыми волосами, интеллигентная, очень похожая на учительницу, спокойная, внешне-привлекательная, ответила, что, возможно, это у нее аллергия на духоту. Впрочем, эти пятна вскоре понемногу исчезли. Анна несколько раз помолилась.
– Как вы рискнули в общем вагоне ехать с таким маленьким ребенком, – обратилась к ней интеллигентная женщина.
– Не было других билетов. Только в общий нам дали, – ответила Анна слегка виновато.
Ближе к полуночи, воздух разрядился, слегка похолодало, и понемногу стали освобождаться места, вследствие чего, у пассажиров появлялась возможность расположиться лежа, на нижних полках. И, невзирая на то, что постельное белье не выдавалось даже за денежное вознаграждение, многие пассажиры, вследствие усталости от долгого сидения, ложились на голые полки, подложив под голову, кто – куртку, кто – свитер, кто – что-нибудь иное из одежды. Вот и Иван Андреевич, в силу возраста, к столь длительным переездам в таком неудобном положении непривыкший, или быть может, вспомнивший о своей беспокойной юности в годы войны, свернулся калачиком, тем самым оставив достаточное место для внука. За окном уже давно потемнело; в вагоне еще брезжил слабый тускнеющий свет, а вскоре и он погас.
***
По приезду Иван Андреевич серьезно взялся за хозяйственную деятельность: вычистил курятник, свинарник, построил козлятник, в котором должны были жить, купленные ранее, коза и две козочки, навел порядок в подвале, построил в нем ступеньки, и в заключение ко всему, даже осмолил сорокалитровую кастрюлю, подогревая в ней воду на костре, вследствие чего, ее пришлось долго драить. Помимо хлопот по хозяйству, он часто брался гулять с детьми – для этого были все условия: лес напротив дома, через дорогу, вдоль которого по дороге, он бродил с детьми до самой речки, и обратно. Благодаря своей обаятельности, он быстро обзнакомился почти со всеми соседями, и особенно часто беседовал с одной бабушкой, жившей в самом последнем домике, в тридцати метрах от реки. Следственно, на соседей он произвел благоприятное впечатление, вследствие чего, невзирая консервативность сельского населения, ему не отказывали в общении. Как человек, понравился он и Людмиле, и Иван Семенович дружелюбно относился к нему, и муж Людмилы питал к нему дружескую симпатию, и только Марфа Афанасьевна в число людей, доброжелательно относившихся к нему, не входила.
Еще первый раз, приезжая знакомиться с будущими родственниками, Иван Андреевич привез большой чемодан спелых, наливных, запашистых яблок. В Молдавии, вследствие пригодности и благоприятности почвы для садоводства, растет много сортов яблок, тогда как в Украине разведением разных сортов не занимаются, из-за непригодности почвы, она, в свою очередь, благоприятнее для выращивания зерновых культур. И вот, значит, положил Иван Андреевич чемодан в кладовую, а когда, на второй день кинулся, чтобы выбрать Павлику яблоко, то уже полчемодана не было. – Кто ж так ест. Полчемодана за день! Я ж Детям привез, – обратился он к семье, когда все были в сборе. На мгновение в воздухе нависло недоумение, а Марфа Афанасьевна, словно лиса, которую поймали в курятнике, мигом, как бы невзначай, улизнула, ничего не сказав. Впрочем, не она сама съела, украла эти яблоки, но при этом знала действительного вора, однако не могла предать свою дочь. Людмила просто перенесла их к себе домой, наверняка, чтобы отложить запасы для дочери. Однако Марфа Афанасьевна затаила к Ивану Андреевичу неприязнь за то, что он поставил ее в неудобное, неловкое положение. Она вообще не любила, когда ее кто-нибудь обличает. Даже от Мужа своего обвинения в лени она воспринимала враждебно, они производили на нее эффект вылитого на ее голову ушата с холодной водой. Услышав слово – «Лыдацюга» в свой адрес, она начинала ерзать, возмущаться, нервничать, судорожно браться за какое-нибудь дело, чтобы доказать только, что она не «Лыдацюга».
Во многом по этой причине, Иван Андреевич в доме Ивана Семеновича был не частным гостем. А проживал он в доме Анны и Олега, помогла им с детьми, и выполнял хозяйственную работу, до которой у Олега все время не доходили руки. В связи с тем, что с детьми он находил общий язык, Анна не побоялась оставить его с ними, когда потребовалось ехать в другую деревню для того, что бы закупить картошки, урожай которой в том году уродился скудноватый.
По словам Олега, поездка до деревни и обратно, должна была занять всего два часа. Однако, как известно, и как мы уже говорили, далеко не все случается сообразно человеческим планам, и подчиняется его самонадеянным расчетам. Опять же, как я полагаю, сказывается чрезмерная расчетливость и самонадеянность, без необходимых приготовлений для дела. В деревню муж с женой приехали без помех, благополучно, а вскоре и нашли хозяина, который предположительно должен был продавать картошку. Однако, найдя его, были сильно разочарованы, в особенности Анна. В итоге оказалось, что этот человек хотел даром дать им эту картошку, чтобы они периодически подкармливали его мать, живущую в их селе, неподалеку. Картошки было всего полмешка, и, разумеется, чтобы его привезти, не было необходимости приезжать и Анне, с этим мог благополучно справиться и один Олег. Слегка раздосадованные они возвращались обратно. И на обратном пути, по извилистой, грунтовой, ужасной дороге, вдруг, в одно мгновение мотоцикл заглох, и очень долго не заводился, примерно часа полтора. Все это время Олег копался в мотоцикле, а жена «жужжала» у него под ухом, – «Ну зачем ты поехал, если ты не договорился. Стоило ли ехать из-за полмешка картошки. Еще и мотоцикл заглох. А у нас двое детей дома остались». Обстоятельство затруднялось еще тем, что вокруг не замечалось ни души, и, соответственно, никто не мог помочь им разрешить их проблему. Впрочем, все-таки Олегу удалось починить мотоцикл и до дома они добрались уже без происшествий. Приехали они поздним вечером, но, между тем, было еще светло. Иван Андреевич все ходил на дорогу и выглядывал, не покажутся ли они в дали. Когда же они приехали, он сразу, с порога, ничего не спрашивая, принялся их укорять, – «Вы что так долго. Дети кушать уже хотят».
– Так мотоцикл сломался. Еще хорошо, что сделали. А то ведь вокруг ни одной души, одни среди поля, – ответила ему Анна.
Однако происшествия с мотоциклом не ограничились одной только поездкой. Случилось, что, однажды, Олег взял покатать своего сына в коляске, прикрепленной к его зеленому мотоциклу, марки «Иж». И прокатил, что называется, с ветерком. Павлик изо всех сил держался за коляску, чтобы не вылететь. На высокой скорости отец с сыном гоняли по деревне, удивляя всех сельчан, которые их видели. Время от времени Олег смеялся нездоровым смехом, вольготно закидывая назад голову, и ветер поднимал и держал в поднятом состоянии его жесткие непослушные волосы. Сильный страх овладел Павликом, и он буквально вцепился в поручни, находившиеся в коляске. Иван Андреевич завидел их еще издали, когда они подъезжали, и огромной силы недовольство и возмущение возникло у него в сердце. Мотоцикл уже был загнан во двор, когда он подошел к Олегу и отчитал его словами: «Ты почему так гоняешь. Ребенок из коляски чуть не вылетел!»
– Ничего страшного, – возмущено от того, что его, видите ли, взялись учить тому, что он и сам прекрасно знает, ответил Олег.
– Да ребенок чуть из коляски не вылетел (я смотрел), а ты продолжаешь гнать, – с сильным возмущением в голосе остудил его пыл Иван Андреевич.
Результатом этой словесной перепалки стало то, что Олег мгновенно уехал к родителям, и в течение целого месяца домой не возвращался, пока ни уехал Иван Андреевич, и даже после того, как он покинул деревню, приехал только через неделю, оправдывая это тем, что не знал об его отъезде. У Ивана Андреевича, ясное дело, сложилось о нем негативное впечатление, и после этого случая еще более усилилось. Под конец, перед отъездом он высказался дочери в весьма культурной форме. – «Наверное, я уеду. Он, видно, на меня обиделся, и поэтому не идет домой». По выражению лица его и сдавленности в голосе видно, что ему очень не хотелось, и тяжело было уезжать. Ко всему прочему, ему доставляло душевное неудобство осознание того, что он мешает личной жизни дочери. Хотя, на самом деле, для переживаний не было основательных причин, в своих умозаключениях Иван Андреевич сильно ошибался. Дело в том, что Олег искал любой, самый малейший повод, самую незначительную причину, чтобы покинуть дом. Семья его тяготила, угнетало чувство ответственности и семейных обязательств. Он если и включался в деятельность, то разве, что с огромным нежеланием, от крайней вынужденности. К тому же, помимо свободы от семейной жизни, у него появился свой мотоцикл, благодаря которому, он мог ездить даже и соседние села. Впрочем, мотоцикл у него задержался ненадолго, как известно, заработанное не своим трудом, не слишком-то ценится легкомысленными людьми. К удивлению жены, он вернулся домой пешком. Самой собой, разумеется, жена спросила, куда подевался мотоцикл, купленный за пособие, выплаченное на детей. Олег ответил, что оставил у сестры, обменявшись с ее мужем на поддержанный велосипед. Сказать, что велосипед, на который был выменян мотоцикл, был просто поддержанным – будет неправильно, потому что не полно. По внешнему виду его можно было с уверенностью определить, что на нем ездили и по полям, и по лесам, и по грунтовым дорогам, какие, впрочем, в деревне были сплошь такими. А быть может я и ошибаюсь. Одно можно сказать с уверенностью: мотоцикл, в скором времени, исчез и со двора Людмилы, и в деревне его больше не видывали. Сказывали, что, якобы, его продали, в связи, с чем возникали подозрения в подлинности истории с его обменом. Вполне возможно, Олег попросту потерял его из-за своего пристрастия к карточной игре, и к пьянству. А быть может, и действительно, он не врал, что, впрочем, весьма сомнительно, но допустимо, и мотоцикл, на самом деле, сломался, а так как его он сам починить не умел, то и совершил невыгодный обмен. Хотя в таком случае, муж Людмилы уж слишком не по-дружески поступил, мягко говоря, не по-товарищески. И самая, наверное, правдоподобная версия заключается в том, что он мог проиграться в карты, а денег расплачиваться не было, поэтому и совершил обмен с доплатой. Впрочем, версий могут быть разными, а факт остается фактом – когда он остался без мотоцикла, Олег вернулся к семье.
Хоть и семейная жизнь, после короткого расставания, продолжалась безрадостная, Анна все же старалась все разногласия сглаживать, и за мотоцикл ничего не высказывала, не упоминала даже о нем. Других забот ей хватало: детей нужно было кормить, стирать, убирать, да и по хозяйству самой хлопотать. Из всех домашних обязанностей Олег лишь привез угля, да купленных дров на зиму, и наколол их. Перетаскивание же и складирование их в поднавес возложил на плечи жены. Впрочем, Анна и сама проявила инициативу, потому как видела, что очень уж тяжело дается ему работа топором. Пот градом катился с его широкого лба во время нее. К тому же, добавлялась угроза дождя, актуальная в позднюю осень, в октябре. Небо понурое, серое, похожее на их семейную жизнь, символизирующее ее, все чаще нависало над головой, и казалось, вот-вот прольется обильным дождем. Это, в большей степени, и заставляло Анну перетаскивать дрова быстрее. В отличие от дров, сена Олег не заготовил, хотя оно очень требовалось. Кроме козы с двумя козлятами, появилась еще одна, черного окраса, им же самим приведенная от соседа его родителей, который серьезно занимался разведением коз, имел их около десятка, различной масти и окраса, и репродуктивной способности. На такое внушительное количество коз, у него у него имелось целых два козла, источавших жутко неприятный запах. Один из них был бежевого окраса, некрупный, с небольшими рогами, поведением своим спокойный. Другой же, напротив, был буйным, упрямым, задиристым, с большими закрученными рогами, с серой густой шерстью. Запах, они источали такой силы, что проходя мимо двора их, люди ощущали его. Постоянный прирост козлят позволял этому человеку подарить одну козу молодой семье (он вообще их, временами, раздаривал тем, кто нуждался). Правда, впоследствии, выяснилось, что коза эта, ни при каких условия, не дает достаточной меры молока. И Анна, продержав ее у себя неделю, ясно уяснив, что получает от нее всего лишь жалких триста грамм, сравнив ее со своей козой, дававшей около литра за один удой, а весной и того больше – примерно полтора, отправила мужа с козой обратно, к деду. Получив козу обратно, дед был до крайней степени удивлен сему возвращению. И причина его удивления являлась вполне обоснованной, а заключалась она вот в чем: Олег, придя домой с козой, сказал, что нашел человека, желающего ее продать. Анна осмотрела козу, и она ей, в принципе, понравилась. Коза выглядела впитанной, что называется, дебелой, ввиду чего, можно было смело предположить, что и здоровой, а, следовательно, и щедрой на удой. Но коза оказалась скупой. Впрочем, это не важно. А важно то, что Олег хотел продать жене козу, которую им, по доброте душевной, подарил дед Василий. Об этом он и поведал однажды, при встрече с Анной, а так бы, наверное, она бы и не узнала.
Уместно, конечно же, предположить, что дед не сразу объяснил, что подарил ее, быть может, изначально, он надеялся животное продать. А когда Олег вернул ее, решил, что раз уж коза негодная, то так и быть, «сделаю подарок». Эта версия имеет право на существование. И, тем не менее, нельзя не упускать из мыслительного поля зрения того, что в таком случае, Олег мог, придя домой, сказать, что дед изменил свое решение, и, с радостью, привести козу домой. Она хоть и не давала почти молока, тем не менее, на мясо годилась, ее можно было зарезать к празднику; она, как мы уже сказали, была упитанная, мясистая, молодая. Однако этого не произошло, и нельзя ведь сказать, что Олег не любил мяса. И этот факт возвращает нас к другой, первоначальной версии: он всячески старался скрыть свой обман. А сообразить сказать, что дед, якобы, изменил свое решение, и вместо продажи, решил сделать подарок, что, впрочем, тоже бы являлось ложью, но ложью не в ущерб семье, он не удосужился. Не того сорта это был человек. Хотя, это всего лишь догадки.
***
Свежий чистый воздух, удивительная, девственная природа, река, наполненная сродни родниковой водой, все это в совокупности, привлекало не столько местных жителей, свыкшихся с благоприятной окружающей средой, и оттого мало ценивших ее, сколько приезжих из больших городов. Как известно, в крупных населенных пунктах чистота воздуха и наличие нетронутой природы – бесценная роскошь. Кроме того, в больших городах крайне затруднительно держать животных, в том числе собак, для этого необходимы весьма просторные апартаменты. Ориентируясь на внешние условия, а еще и вследствие желания обогатиться, напротив дома Жнецовых, поселилась среднего возраста женщина, Ирина, отчества своего никому не называвшая, вследствие того желания, наверное, чтоб ощущать себя моложе своих лет. Как уже, наверное, догадывается читатель, она разводила собак, охотничьих, красивых, на продажу, за большие деньги. Собаки у нее имелись разного окраса, разного строения, правда, пока небольшим количеством, всего четверо, или пятеро. По всей видимости, в будущем планировалось прибавление. Помимо взрослой собаки, у нее наплодилось еще трое щенков. Они неустанно бегали по двору, по улице, были весьма жизнерадостны, энергичны, но до подобострастия послушны. По единственному зову хозяйки они неуклюже бежали к ней, размахивая длинными ушами, и с виноватым видом ложились перед ней, если она при этом их ругала. Время от времени, по ним палили из рогаток сельские мальчишки, отчего они жалостливо скуля, бежали по дороге, поджав лапку, в которую попали, если попали в лапу, а не голову ил в живот. В эти моменты их невозможно было не пожалеть, настолько жалостно они скулили. Хотя до чего черство бывает сердце человеческое, чему показатель то, что их скуление вызывало смех не только среди сельских ребятишек, мало понимавших, что, на само деле, издеваются над живым существом, которое и понимает и испытывает боль; кто как ни собака из живых существ понимает человеческие переживания. Впрочем, уместно предположить, что взрослые не научили их сочувствию, потому, что не выказывали его сами, не показывали им пример, и даже не пресекали подобного рода выходки. Вообще некоторые сельские жители, преимущественно из соседей, не очень-то любили Ирину и относились к ней с настороженностью, негативом, особенно женщины, и быть может, выстрелы из рогаток по щенкам, а не, например, по голубям, осуществлялись неспроста. Она же на такие проявления в свой адрес реагировала спокойно, культурно, аристократически. И, тем не менее, невзирая на свою культурность, видя недоброжелательный настрой, а может по иным причинам, она посадила на цепь преданного сторожа, к которому ни то, чтобы подойти, а даже и взглянуть на него бывало страшно.
Полкан был породы афганской овчарки, окрасом кофейным, размером и ростом с теленка, только большими, полными ужаса глазами, и с черной пастью, матерый, озлобленный, издававший такие звуки, что их язык не поворачивался назвать собачьим лаем. Душа уходила в пятки при слышании этих хрипящих звуков. При одной мысли, что он, в какой-то трагический миг может сорваться с цепи, приводила людей в ужас, скорее не за себя, а больше за детей. Почти у всех по соседству имелись маленькие дети. У Елизаветы, молодой мамы, жившей по соседству с Анной, подрастал маленький сынок Вадик. У Катерины, дом, который располагался слева от двора Жнецовых, сын был постарше, около семи годков, но это не имело существенной значимости. В том случае, если бы Полкану удалось сорваться с цепи, толщиной в канат, обмотанной вокруг многовекового дуба, он легко мог справиться и с взрослым человеком, полным сил, мужчиной. Маленькому же ребенку он мог спокойно на бегу откусить голову, предварительно схватив его, и протащив несколько метров. Поистине зловещий и устрашающий вид имел этот пес. По его, полным боли и печали глазам, можно было определить, что с самого детства его травили и дрессировали именно в тех целях, чтобы он мог защитить хозяев. Однако, в его случае, сильно перестарались. Сложно подумать, что такая же собака, только не столь затравленная и на весь мир не озлобленная, не вызвала бы страха у людей. Полкан же внушал цепенеющий, немой ужас. Причем не столько рычащей пастью своей, или вздыбленной шерстью, или внушительными размерами, сколько диким, паучьим взглядом хищника. Его глаза, пойманные на себе, даже если он не рычал, и не гавкал пронзительно, заставляли прохожих остолбенеть. Чего уж и говорить, когда он оторвался, в деревне сделалась паника, и все в ужасе попрятались в домах.
Хозяйка его была родом из Киева, вернее приехала из столицы, а там уж кто мог знать, откуда она была родом. В Киеве у нее оставался муж, время от времени, навещавший ее, и привозивший денег и еды. Однако иногда он по каким-то причинам не приезжал, и тогда она чрезвычайно бедствовала. В отличие от многих, Анна проявила к ней понимание, участие, вследствие чего они в какой-то степени сдружились. Познакомились они при сложных для Ирины обстоятельствах, когда она осталась совсем без средств, и постучала в дверь соседского дома, чтобы одолжить сто пятьдесят рублей. У Анны они нашлись, хотя, в последнее время, в руках появлялись крайне редко. После этого, они уже не просто здоровались, а вместе ходили в лес для того, чтобы собрать сосновых игл, хвороста, для растопки, и, чтоб набрать ведерка полтора диких груш. Груши, в свою очередь, сушили, или, на протвинях закладывали в печь, и после первого тушения, употребляли в пищу. Они становились мягкими, вкусными, из-за чего до сушки дело не доходило; для этого нужно было еще выждать два часа. Вместо этого, получалось что-то вроде запекания, только поверхностного. Бывало, что они вместе ходили в лес по грибы, перед тем переплывая речку на пароме, потому что лес, в который они отправлялись, находился на другой стороне реки. В ближайшем лесу грибов не было. Кстати говоря, дом Ирины находился практически в лесу, под кронами его деревьев. А между тем, из фруктовых деревьев возле ее маленького, глиняного, выбеленного белой глиной дома, росли только три груши. К слову говоря, многие довоенные дома, не тронутые тотальной бомбежкой, не раз корежившей украинские села, подобно ее дому, были выбелены белой глиной. Ее не нужно было покупать, а только если накопать в одном заветном месте, что требовало небольших усилий. Ирина с мужем выкупили этот дом у сына одной старушки, жившей раньше в нем, за мизерную сумму, и, по ее словам, предполагали рядом с ним построить новый дом из кирпича, а этот – старый оставить в качестве сарая. Однако с мужем у нее отношения не ладились, он редко заезжал, почти не интересовался ее жизнью, вследствие чего, она не редко испытывала финансовые трудности. В это время, она в какой-то степени напоминала отшельника. В такие трудные для нее минуты, Анна первая предлагала ей ту или иную помощь. Если нужно было занять денег, и у Жнецовой они имелись, то она не могла отказать; если же ей требовалась еда, то Анна снабжала ее картошкой, яйцами, помидорами; в общем, помогала, чем могла, из чего имела. Их отношения укреплялись, и уже было перерастали в дружбу, но двойственная позиция Ирина в некотором вопросе внесла лепту недопонимания в их общение.
Однажды, невзначай, Анна выглянула в окно, и увидела, что прямо на улице, ближе к дорожной обочине, напротив ее дома, стоит муж ее с Ириной и дружелюбно беседуют друг с другом. Ни ревности, ни подозрений, ни каких-либо иных чувств Анна не испытала в тот момент, она ей доверяла, как подруге, как человеку, в котором видела намек на праведность. И вместе с тем, это самое доверие и пошатнулось после увиденной картины, ввиду того, что Анна делилась с ней некоторыми подробностями личной жизни, когда Ирина настойчиво ее о ней расспрашивала, и милое общение с Олегом наводило на мысль, что она является переносчицей. К тому же добавлялось и то, что Олег, после этой беседы, пришел раздосадованный, морально подавленный, нравственно убитый. Вполне возможно, Ирина укоряла Олега в отношении к жене, а, впрочем, и всякое могло быть. Но, так или иначе, к Ирине она стала подозрительнее.
С другими соседями отношения складывались слишком разные, противоположные можно сказать, до крайности. С Екатериной, работавшей зоотехником, и ее мужем Евгением, намного ее старшим, отношения не заладились сразу, с первых месяцев, после знакомства. Слишком разных мировоззрении они были с ней, и как-то душой не сошлись. К тому же, Екатерина, полноватая сильная женщина, с крупными притязательными чертами лица, вполне привлекательная, льстивая, умеющая найти подход к любому человеку проявляла неприкрытую симпатию к Олегу. Быть может, из-за этого-то он ей и баню топил, и на работе с ней время вместе проводил, ведь работали они в одном колхозе. Кто его знает, что их еще связывало. Тем не менее, после общения с ней ощущалось, что он чувствовал себя правым. По всей вероятности, она оказывала ему моральную поддержку. Впрочем, его многие защищали – в этом-то и была беда.
С другой соседкой, Елизаветой, имевшей сына, еще меньшего, чем Павлик, на два с лишним года, напротив, они сразу же после знакомства, подружились, еще до покупки дома. Познакомила их Людмила, когда посылала на разведку по поводу этого самого дома. С тех пор они стали дружить семьями. У нее был муж – человек толковый, серьезный, хозяйственный. Ростом он был высок, телосложением сух, худощав, немного лысоват, имел ярко выраженные густые брови на фоне лысеющего лба, вследствие яркого контраста, замечаемые издалека. На окружающих глядел открытым, светлым взглядом, располагающим к себе. По характеру он принадлежал к людям спокойным, уравновешенным, даже, наверное, слишком рассудительным. Кроме того, Андрей был очень трудолюбивым, работящим, имел около десятка ульев, держал корову, для которой самостоятельно заготавливал сено, в таких делах нисколько не надеясь на жену. Еще у них имелись куры и множество свиней. Впоследствии, продав несколько свиней, они купили поддержанный «Москвич», очень удобный для поездок на рынок и в поля. Но это было гораздо после, и об этой истории мы еще упомянем, так как в ней пересеклись интересы, в том числе и Екатерины, которая с Елизаветой враждовала. А пока стоит сказать, что кроме Вадика, с которым Павлик часто перебрасывались камнями друг в друга, у Елизаветы имелось еще две старшие дочери, от первого брака, ученицы начальных классов. Обе худенькие стройные, светловатые, большеглазые девочки. Одна из них Алена, правда, была кудрявой. То ли от тяжелой судьбы, то ли вследствие собственных усилий, Елизавета была – простая женщина, в эмоциях умерена, часто улыбалась искренней улыбкой, если повод улыбнуться не крылся в чьей-то боли, как порой бывает среди людей. Она ясно понимала семейные дрязги соседей и неурядицы, и знала, что Олег – эгоистичная натура, еще задолго до знакомства с Анной. Мало-помалу они стали лучшими подругами, сами того достаточно не осознав. В их отношениях возникло неподкупное доверие, рождающееся, как водится, в том случае, если приятель, друг, забыв себя, тебя вытаскивает из беды. Явление, к скорбному сожалению, отнюдь не частое. И иногда доверие такой необычайной силы возникает, буквально, спроста, и как бы жаждет, чтобы оправдали его ранимую, болезненную сущность. А это происходит редко.
***
В одиночестве, не считая детей, Анне приходилось оставаться довольно часто. В эти моменты она брала коляску, клала в нее Танечку и шла гулять по берегу реки. Павлик обычно увязывался с ними. Живописные природные пейзажи отвлекали ее сознание от мыслей о семейной жизни. За лесом располагалась широчайшая поляна, и по весне, бывало, на ней расстелив покрывало, они втроем нажились под ранним солнцем.
Со свекровью они почти не виделись, лишь в крайне редких случаях, когда ей приходилось идти на почту получать деньги, или по пути в магазин, располагавшийся в центре. И даже в эти редкие моменты Анна замечала их презрение и недовольство, и оттого ей было неприятно, и она старалась реже посещать их. Тем не менее, совсем не зайти, она не смела, из-за общественного порицания. У Марфы Афанасьевны в душе наличествовала давняя привычка – «из мухи раздувать слона», при этом подключая всех своих знакомых и детей. Заметив из окна, что невестка прошла в центр мимо ее дома, и не зашла, она, не теряя времени, отправлялась рассказывать об этом вопиющем факте соседям, мужу, дочери, коллегам по работе, и главное Олегу, который, который выслушав ее гневливые высказывания, отправлялся домой.
– Ты сегодня ходила в магазин?
– Ходила.
– А почему к родителям не зашла?
– Мне некогда. Я торопилась домой.
– Ну, зашла бы хотя бы минут на пять, – произнес Олег требовательно.
– А что мне у них делать?
– Хотя бы проведать.
– Ну, я же чувствую, что они во мне не нуждаются.
– Нуждаются – не нуждаются. А что – так тяжело зайти! А то мне приходится выслушивать от них.
Анне не хотелось говорить мужу, что она чувствует ненависть от его матери, и из-за этого избегает встречи с ней. Признаться, и сама Марфа Афасьевна не очень-то радовалась приходу невестки, и своими короткими, надменными, расплывчатыми ответами, словно старалась как можно скорее спровадить ее домой. Однако же, если та не заходила – поднимала неестественную шумиху, подключая всех кого возможно. Надо полагать, это делалось для того, чтобы поскорее затравить невестку, сделать ее жизнь невыносимой для того, чтобы она уехала, оставила Олега, чтобы он нашел себе жену моложе, и тогда бы Марфа Афанасьевна могла гордиться, и угождать его жене, как она, впоследствии, в этом и сама признавалась.
Тем не менее, невзирая на общую неприязнь, по такому поводу как день рождения Олега, совсем не видеться свекровь с невесткой просто не могли. Однако по велению судьбы именно в этот день его жена уже болела, как два дня. Следует упомянуть, что родственники собирались на все именины, кроме дня рожденья Анны. И в этот раз, по традиции, пришли все вчетвером – Марфа Афанасьевна, Иван Семенович, и конечно Людмила с ее мужем. С собой они принесли всего лишь банку молока, и полбулки домашнего хлеба. По всей видимости, о болезни Анны либо узнали заранее, и решили, что раз уж она ничего не способна приготовить, то и им не стоит слишком утруждать себя. Впрочем, Иван Семенович принес еще пол литра самогона. Я думаю не стоит уточнять, что званный ужин получился весьма скромным.
– Вы меня простите, но я болею, и поэтому не могла, как следует, приготовиться, – оправдывалась Анна. – Да и нечего. Мяса вот кусочек был. Вот я картошку с мясом и приготовила.
– Да мы не голодные! – ответили родственники, и уселись за стол.
Картошка с мясом была съедена; мужики выпили по несколько стопок самогона; и только молоко стояло. Часа два посидели, побеседовали, разошлись.
– Почему ты не сказал, что я больна, – спросила Анна, после их ухода.
– Я им говорил. Они сказали – мы ненадолго, – оправдался муж.
Болезнь была тяжела, но наравне с ней, и даже, может, сильнее, тяготило злонравное равнодушие пришедших. И ладно бы только пришли, а то ведь пришли как бы с претензией на вкусный обед, и чтобы своими глазами убедиться – действительно ли больна, или просто не желает принять гостей. В этом их приходе крылся своего рода упрек, укор в неспособности накрыть праздничный стол. Как известно, некоторым людям – хоть костьми должен лечь, но праздничный ужин, по такому событию, приготовь. Собраться веселой компанией для них – дело крайней важности, неотложное дело.
И вот что еще весьма знаменательно – в период всего празднования, наполненного тостами и громогласным смехом, никто из гостей даже словом не вспомнил о детях, которых их матери, из-за болезни, тяжело было кормить. Для этого нужно было вставать, а на третий день она буквально валилась с ног, в связи, с чем попросила мужа отварить им каких-нибудь пару картошек. Муж ответил, что обязательно сделает, но вместо этого, взял велосипед и покатил к родителям, а спустя какое-то время привез еще одну банку молока. Эту банку с молоком, забравшись на стол, чтобы налить в кружку, Павлик разлил, случайно, по неосторожности.
Оставив банку на столе, Олег попросил детей не тревожить мать, тем самым как бы проявляя заботу к больной жене, и зашел в другую комнату, где лег на диван и заснул крепким сном. Дети были до того послушны, что ни разу даже не открыли дверь в комнату матери, а какое-то время тихо сидели на кухне. Затем Павлик взял свой маленький велосипед, подаренный Зинаидой, приезжавшей с мужем в гости на несколько дней, и на нем покатил по сельской дороге, а Танечка ушла в комнату отца. Анна проснулась к обеду, и абсолютная тишина напугала ее. Она знала, что в присутствие детей такой тишины быть не может. В тревожном состоянии, она с трудом поднялась с постели, и прошлась по дому. На кухне ее глазам предстало молоко, разлитое по столу, и полбулки местами общипанного хлеба. Далее она заглянула зал, и увидела Танечку, одиноко играющую на полу с мягкими игрушками. Она сидела на полу, подложив ножки под себя, и машинально переставляла эти игрушки с места на место. В мгновение, когда дверь открылась и вошла мать, она взглянула на нее печальными глазками, полными потерянной ненужности.
– Доча, что вы ели?
– Молоко, – ответил поникшим голосом ребенок, едва еще умевший разговаривать.
Анна подошла к спящему мужу, и спросила его – почему он не отварил картошку.
– Я принес молоко и картошку, – сквозь сон, раздражительно ответил Олега.
– А где Павел? – спросила жена с тревогой, предполагавшая, что муж отнес к родителям или к сестре, но до конца не верившая в это.
– На улице гуляет, – сухо, с недовольством ответил Олег, видимо, раздосадованный и обиженный на то, что жена мало того, что не сумела организовать праздник, но еще и тревожит его сон.
Находясь в состоянии тревожной неопределенности, смутных сомнений, всяческих предположений, беспокойства и страха, Анна быстро вышла на улицу, которую наполняла удушливая жара. Солнце к обеду палило с неестественной силой. К счастью, Павлик катался по дороге, недалеко от дома, и сразу попал в поле ее зрения. От сердца резко отлегло, словно спал камень, настало успокоение. Она подозвала его к себе, и когда он подошел, спросила, чем он сегодня питался. Потупив глаза, поникшим голосом сын сказал, что пил молоко. Отправив сына в комнату, она отправилась на задний двор, чтобы проверить хозяйство. Картина, представшая ее взору, оказалась не менее удручающей. Сухие черепки, блеющие козы, визжащие поросята указывали на то, что никто из живности не был ни кормлен, ни поен. От всего увиденного ей стало еще хуже, чем было. К повышенной температуре тела добавилась душевное разочарование. А связано это разочарование было с недавними ее размышлениями.
Незадолго до этого, сидя на диване, она думала о своей судьбе следующие мысли: «Как же дальше жить? Муж не хочет принимать участия ни в воспитании детей, ни в работе по хозяйству, и в огород его не затащить. Даже снабжение продуктами ложится на мои плечи. Господи, ты видишь мое сердце, мои дела, мои поступки, и сердце моего мужа. Ты видишь, что мне некуда деваться. Но я же все успеваю. Он же меня не бьет. Как есть, так есть – буду терпеть. У меня же двое детей, и мне некуда с ними деваться.
Однако возникшая ситуация оказалась для нее весьма показательной. Стоило ей на один день заболеть, стать неспособной выполнять домашние обязанности, как все мгновенно остановилось. Казалось бы, и сестра и мать его были рядом, и никто даже банки борща не дал детям. Осознание увиденного беспорядка взбудоражило в ней справедливый гнев. Она зашла в дом, и, подойдя к Олегу, схватила его за плечо, и тряханула его, с неизвестно откуда появившейся силой. Почувствовав встряску, Олег мигом вскочил и непонимающе вытаращил на нее глаза. От испуга Анна в мгновение ока выскочила за дверь, и выбежала на улицу. Вследствие болезни расстроенное сознание ее наполнилось страхом расправы. Оглядев двор, за углом она заприметила маленький топор, которым она забивала колышки для привязывания коз, и взяла его на вооружение, якобы, для защиты, а на самом деле, для устрашения. Олег, увидев в окно, что жена заходит в дом с топором, по его убеждению, за его грешной душой, быстренько взял дочку на руки.
– Если ты меня тронешь, я запущу в тебя топором, – сказала Анна дрожащим голосом.
– Ты что с ума сошла? – ответил Олег с испугом.
– Ты понимаешь, что мне плохо, что я болею. И меня некому заменить даже на полдня.
– Так иди, отдыхай.
– Так никто ничего не делает.
– Не переживай, никто не подохнет.
В очередной раз убедившись в его абсолютной беспечности, она взяла Танечку на руки, и прошла в комнату, чтобы уложить ее спать, где легла с ней рядом, на диване. Танечка быстро заснула, так как была приучена спать в обед, а у матери заснуть не получалось. Спустя час она поднялась и решила проверить, чем занимаются домашние. Олег продолжал почивать, а Павлик одиноко гулял по двору. Подозвав к себе сына, она дала ему поручение, съездить на велосипеде к бабушке, чтобы пригласить ее к ним. Это приглашение она хотела передать для того, чтобы Марфа Афанасьевна удостоверилась в совершенной беспечности сына, и без причин не обвиняла ее. Однако Олег, проснувшись и услыхав их разговор, вышел на улицу, взял детский велосипед, с широкими колесами, и снял одно из них.
– Не надо ехать к бабушке, я сам к ней пойду, – сказал он сыну, ничего в этой ситуации непонимающему, но чувствующему, что между родителями происходит что-то нехорошее.
Правда, не совсем понятно, для чего разобрался детский велосипед, ведь практически сразу же, наспех собравшись, он ушел к родителям. И появился только через два дня на подводе с лошадью только затем, чтобы забрать свои вещи. В этот же день он отдал двадцать килограмм сахара мужу Екатерины, чтобы тот сделал ему самогон. По сути, это был весь сахар, имевшийся в доме. Следующее его посещение его было через недели две, вечером, в состоянии алкогольного опьянения. Весьма прилично одетый – в шерстяном свитере, поверх клетчатой рубашки, и в брюках. Весь такой лощенный, довольный, отдохнувший. Расселся важно на диване и, значит, говорит, – «Ну что. Ты хочешь, чтобы я вернулся».
– Это твое желание. Если тебе нужна семья, то возвращайся, – говорила Анна, присев с краю дивана.
– Я вернусь только при одном условии, – поставил он надменно, на нее не глядя, со стеклянным взглядом в противоположную стену.
– Какое же это условие?
– Если ты пойдешь, и извинишься перед моими родителями.
– За что я должна извиняться?
– За то, что ты хотела меня зарубить.
– Я этого не собиралась делать. Я тебе сказала, если ты меня тронешь – я запущу. И я не вижу своей вины. Даже если бы ты меня тронул, я никогда в жизни бы не стала тебя рубить. Я только хотела тебя устрашить, чтоб ты меня не бил.
– Если ты этого не сделаешь, я не приду.
– Это твой выбор.
– Ну, тогда я не приду.
Он развернулся и ушел, и весь последующий месяц с лишним дома не появлялся.
***
Весь этот месяц Анна сама справлялась по хозяйству, заботилась о детях, занималась прополкой огорода, водила коз на травяные поляны возле леса, где припинала их на целый день, до вечера. В обед она всегда носила им воды. Козы паслись весь день, и, наедавшись вдоволь, о чем свидетельствовали их шарообразные брюха, вразвалочку заходили во двор. Питание их было сытным, и даже летом, но две козы от молодости не давали молока, а только третья, что была постарше, примерно литр за удой. Все с ними было хорошо, и спустя время, можно было надеяться на избыток молока, если б однажды не случилось одно неприятное происшествие.
Анна отводила их с самого утра, примерно в семь часов, в самый рассвет, когда еще только вставало солнце. Привязывала она их на веревку, метров пять длинной, за колышек, который забивала в землю. Длина веревки позволяла козам выпасаться в диметре десяти метров, а то и больше. Обычно Анна следила за тем, чтоб площадь маленького пастбища была чиста от маленьких деревьев. Однако как-то раз она не доглядела. В один из дней, ближе к обеду, она услышала протяжный козий крик, который, впрочем, вскоре прекратился. В обед она пошла им относить воды, и, по приходу обнаружила лежащую на земле, недвижимую козочку. Та, запутавшись за кустарник акации, удавилась. Вылупленные в ужасе глаза и вываленный язык свидетельствовали о мучительной смерти. В одной из встреч она оповестила мужа о случившемся и он, придя домой, предал ее земле. И все же дома не остался, а ушел обратно к родителям. А помирились они после одного случая. Вот как это было.
В один из дней, когда на улице было еще светлым светло, на желтом велосипеде Анна возвращалась из магазина, располагавшегося в самом центре. Проезжая мимо ухоженных дворов, между делом, она оглядывала их. В селе почти у всех, даже у стареньких людей дворы были ухожены до крайней педантичности. Под одним из заборов таких дворов она заприметила Олега, сидящего босиком, с грязными ногами. Она узнала его по волосам, а так, быть может, и проехала бы мимо, с учетом, что одежда его была ей не знакома. Голова его, безнадежно опущенная вниз, лежала на руках, а руки, в свою очередь, на согнутых коленях. Она остановилась резко и подошла к нему.
– Почему ты здесь сидишь? – спросила она с ноткой возмущения в голосе.
– А я никому не нужен, мне некуда идти, – пролепетал он заплетающимся языком, даже не поднимая головы.
– Пошли домой.
– А можно?
– А почему нельзя? У тебя же дети.
С ее помощью, с великим трудом он поднялся с земли; самостоятельно же он не смог даже приподняться, чтобы не упасть опять, настолько он был пьян. По дороге она вела его, придерживая велосипед, на который он, шатаясь, опирался, и все сельчане, бывшие на улице, чьи дома встречались по пути, видели эту нелепую картину. Вполне объяснимо, что эта новость с высокой скоростью распространилась по селу, а вскоре и дошла до Марфы Афанасьевны. Труда большого и упорства ей стоило довести его до дома, но все же получилось. Войдя во двор, она усадила его на цементный порог, а сама, налив в алюминиевый таз воды, из-за жары нагревшийся под солнцем, помыла его ноги. Олег поблагодарил, после чего с ее же помощью привстал. Затем она провела его в зал и уложила на постель. Почти в одно мгновение он отключился полностью.
Ранним утро она зашла в соседнюю комнату, чтоб разбудить и отправить на работу. Проснувшись, он сел на диване, и поинтересовался у нее, как он здесь очутился.
– Я ехала с магазина. А ты сидел под забором у тети Вали. Я подошла к тебе и спросила – почему ты здесь сидишь? А ты ответил – я никому не нужен, мне не к кому идти. Я предложила тебе идти домой, ведь у тебя есть дети. Ты согласился, и с горем пополам я привела тебя. Вот так ты очутился здесь.
– Что же мне сейчас делать? Я же не должен был сюда идти, – произнес он задумчиво, глядя вниз.
– А что ты с родителями будешь жить?
– Я им не нужен.
– Так ты определись: то ли ты у родителей будешь жить, то ли в семье, – произнесла она с требованием.
– Так, а мне можно здесь остаться? – спросил он с надеждой на согласие.
– Ну конечно можно.
– Ну, спасибо, – поблагодарил он с доброй улыбкой, искренне.
После этого разговора он ушел на работу, а Анна осталась дома, и занялась своими повседневными делами.
Жизнь наступила мирная, спокойная, по истине семейная. Олег стабильно посещал колхоз и вечером все чаще возвращался трезвым. Параллельно основной работе, его просили забивать свиней, и благодаря этому, время от времени, он приносил с собой свежий кусок свинины. И в принципе, он стал порядочным семьянином, но, к сожалению, ненадолго.
В начале августа колосья зерновых созрели, и наступило время жатвы. В один из летних дней Олег просил жену купить две бутылки вина, объяснив это тем, что назавтра договорился с комбайнером убрать урожай ячменя, и, якобы, нужно отблагодарить.
– Почему ты не можешь купить? – спросила она, подразумевая, что ей душевно неудобно это делать.
– Я не могу поехать. Я если поеду, и встречу знакомых – мы их выпьем.
Его слова звучали убедительно еще и потому, что еще на две бутылки, если эти выпьют, у них денег не было. И съездив за бутылками хорошего вина, на всякий случай, она запрятала их в тумбочку. Настала середина дня, послеобеденное время, и по традиции она взялась за домашнюю уборку. Убравшись во всех комнатах, помыв везде полы, она дошла до зала. Никто ей не мешал, Олег куда-то вышел по делам, а может, находился в спальне у детей. Вдруг внутреннее чувство побудило ее проверить тумбочку. И чувство это оказалось точным, верным. В одной из двух бутылок оказалось меньше половины.
– Почему ты начал бутылку. Ты же знаешь, что у нас нет денег. Как же ты будешь завтра рассчитываться, – обратилась она к нему с возмущением в голосе.
– Какое твое дело? – отрезал он грубо, словно бы она упрекала его в пользовании его же заработанной собственностью.
– Как какое мое дело. Ты же послал, чтобы я купила, а больше у нас денег нету.
– Отдай ее сюда.
– Да бери.
Однако вместо того, чтобы мирно взять бутылку из тумбочки, подойдя, он оттолкнул жену свою с такой силой, что она, поскользнувшись на мокром полу, растянулась на нем. Хотя следует уточнить, что в этот момент она вприсядку мыла пол. В это мгновение он намерился толкнуть ее еще ногой. Обороняясь лежа на полу, она ударила его несколько раз ногой. В этот момент, по всей вероятности услышав шум и крики, в дверях показались дети. Танечка, плача и крича, чтобы не бил, подбежала ближе.
– Ты что делаешь? Ты же детей пугаешь! – и, прокричав это, Анна вскочила и выбежала на улицу; плач и крик дочери произвел на него сильное впечатление, отрезвляющий эффект.
В действительности же, не совсем ясно было – из-за чего все это началось. Ведь никогда прежде до физического насилия у них не доходило. А между тем, они сошлись совсем недавно. И тут, казалось бы, какая-то бутылка вина, в то время как вторая оставалась целой, и ее вполне хватало, чтобы полноценно расплатиться с комбайнером. Вероятно, что именно поэтому он попросил купить их целых две. Очевидно, что с ее стороны причиной выступало полное отчаяние, с его же – усталость от ее упреков, которые, на самом деле, ни к чему хорошему не приводили, а только раздражали. По правде говоря, они были не парой. Мало того, что между ними ощущалась разница в возрасте, не столько во внешности (по внешности, они как раз не сильно отличались), но главное – противоположность взглядов. Ее властность, заложенная в ней от природы, желание контроля, вступало непосильную борьбу с его беспечным эгоизмом. Проще говоря, как отзываются о таких случаях в народе, коса нашла на камень. Какое счастье найти свою судьбу, и до чего трагично жить с полной тебе противоположностью. Одно только несчастье для самих, а более еще и для детей, которые все это видят, слышат, чувствуют себя ненужными, потому что родители озабочены постоянным выяснением отношении, и ни любви, ни ласки между ними нет, и не предвидится. Немудрено, что дети, выращенные в подобных условиях и сами холодны, и, как правило, к прекрасным чувствам относятся с настороженностью, из непривычки. Надо полагать, что знаковым и показательным примером являлось то обстоятельство, что после того, как Олег уверил жену, что не нужно целовать маленького, еще грудного сына, мать перестала это делать. Примечательно, что объяснение он этому нашел весьма оригинальное, что, якобы, сын вырастет слюнявчиком. И Анна, имевшая всегда, почти всем вопросам свою позицию и убеждения, поверила ему, не сомневаясь, и если целовала сына, то крайне редко, после длительной разлуки, например, и оттого он становился холоден и к родителям. Своей опекой и заботой, Анна как бы выполняла роль отца, которого как такового в их семье и не было, по крайней мере, для детей. А для кого он еще нужен, по правде говоря.
***
По установившейся крепко традиции, заботу о детях целиком взяла на себя Анна. Она нисколько уже не полагалась на мужа, смирившись с его равнодушием, и если и напоминала о его семейных обязательствах, то скорее – так, для формальности. Да и он становился все равнодушнее к семье, и нисколько не пытался ее в этом разубедить. Однако время от времени, он, вдруг, вспоминал, что он – отец и нужно все-таки, время от времени, брать на себя воспитание подрастающих отпрысков.
За Танечкой он сильно не следил, и даже не брался воспитывать, полагал, видимо, что девочку должна воспитывать мать. А вот сына должно и ему иногда просвещать отцовскими советами, наставлениями, а подчас и навыки некоторые прививать, показывать ему те или иные места. Впрочем, случалось это крайне редко. А между тем, подобные события были по своему экстремальны, опасны, и приносили душевное удовлетворение скорее отцу, нежели его маленькому сыну. Чего стоила одна только езда на мотоцикле. Но мотоцикла уже и в помине не было, а имелся в наличии только велосипед. Тем не менее, и его хватало.
Однажды вечером, Олег, вдруг, ни с того ни с сего, попросил одеть сына поприличнее, чтобы ехать с ним куда-то.
– Куда вы едете? – естественно поинтересовалась мать.
– В Калкаев.
– В какой Калкаев? – уже с возмущением, подразумевая позднее время и дальность расстояния, воскликнула она.
– Пусть привыкает, – самоуверенно заключил Олег.
– К чему привыкает?
– К такой жизни, – ответил он, не уточняя, к какой именно жизни, но было понятно, что к жизни, полной неосмысленной свободы.
Калкаевом называлась маленькая деревня, располагавшаяся на другом берегу реки, до которой от нее еще нужно было приличное расстояние добираться по суше. Поэтому и взяли велосипед. Мать отговаривала сына от поездки, но он очень настаивал, да и отец проявил несвойственную ему твердость. Павлика одели в новый комбинезон, и они отправились.
У Олега в этой деревне жили знакомые, с которыми он хотел просто провести вечер в компании. А сына взял, наверное, лишь для того, чтобы показать и похвалиться. Он посадил его на велосипедную раму, и до реки они добрались без происшествий. У берега стоял паром, служивший для переправления через реку, и существенно облегчавший эту задачу, особенно при наличии велосипеда. На этом пароме они переправились на другой берег. От отличии от сельской дороги, на водную гладь Павлик уже озирался с опаской. Слишком уж пугающе выглядела, качающая их паром, поверхность глубокой реки.
Пробыли они в Калкаеве всего пару часов, в гостях у каких-то людей, угощавших Олега не только одним кушаньем. А между тем на улице значительно потемнело. Природу окутала кромешная темень. Тем не менее, надо было возвращаться. И Олег, усадив сына на велосипед, отправился с ним в дорогу, оказавшуюся, прямо скажем, не из легких для обоих. Велосипед качало из стороны в сторону, словно маятник на штормовом ветру. Каждую минуту, даже секунду он норовил упасть. Разумеется, Павликом овладел страх, сопровождавший его всю дорогу. Переправлялись через реку они тоже не без труда, но, слава Богу, обошлось. По вполне объяснимым причинам, обратный путь по времени длился гораздо дольше. Над головой ярко сияло звездное небо; вдалеке висела луна; воздух наполнял запах камышей и болота, под ночь усилившийся в деревне, под дуновением речного ветерка. В такую дивную ночь впору и приятно гулять двум влюбленным. Ни единой души не встретилось им по пути, и только звездная дорожка и луна, словно указывали им дорогу. В середине пути велосипед стало качать от обочины к обочине. В конце концов, они упали на бок. Павлик расплакался, кое-как вылез из-под недвижимой мертвецки пьяной туши отца, и, плача, начал пытаться его поднять. Немудрено, что пытался он безуспешно, но все же настойчиво, тормоша отца, и дергая его за рукава. – Папа, что с тобой? На что Олег, еле ворочая языком, отвечал: «Папа умер». Еще некоторое время, изо всех сил пытаясь поднять отца, он понял, что у него ничего не получится, и в отчаянии, один пошел по дороге домой. Плутая по селу, он все-таки добрался до знакомого двора. У калитки его встретила удивленная мать, весь период их отсутствия жутко беспокоившаяся. Заплаканное лицо его было грязно от земли, пыли и частого вытирания. Периодами он тяжело всхлипывал.
– Почему ты плачешь?
– Мы ехали на велосипеде и упали. Папа пьяный, лежит, – едва внятно проговорил он сквозь слезы.
– Ну и пусть лежит. Я же тебе говорила, что не едь с ним.
– Я больше не поеду, – сказал Павлик, и снова расплакался с еще большей силой, вероятно, от воспоминания.
В другой раз отец взял его с собой к соседям.
Дело происходило поздно вечером, как, впрочем, и обычно, ввиду чего Анна уговаривала их не ехать. Но аргументы в пользу того, что ехать-то, в принципе, недалеко, буквально пол деревни, оказались действенны. Кроме того, Павлик снова настаивал. Да и отец, в очередной раз, прям-таки жаждал показать его знакомым. На самом же деле, тем самым он лишь создавал повод для материнского беспокойства. Об Олеге она уже устала беспокоиться, решив, что он самостоятельно должен решать – куда ему идти, и с кем встречаться. Разумеется, муж пользовался этим правом в полной мере, вне зависимости от ее дозволения. Однако для того, чтобы взять сына все-таки требовалось ее разрешение. Невзирая на свое молодцеватое легкомыслие, в столь серьезном вопросе он должен был ответственность за сына разделить на двоих. Эта потребность во многом объяснялась тем, что Олег, немного побаивался своей жены. Хотя, наверное, не столько жены, сколько общественного порицания и родительских упреков, в случае чего. Можно осмелиться предположить, что эти упреки длились бы непродолжительное время. Хотя, как знать, это всего лишь предположения. А по существу говоря, они собрались и отправились, и, миновав десяток домов, прибыли по месту. Ясная ночь сопровождала их на протяжении пути; непроглядная тьма сгустилась в лесу, и только в некоторых деревенских избах слабо мелькали огни. Лягушки стрекотали на болотах и нарушали тишину, способную стать абсолютной, если бы не их щебетание. Славная тихая погода; лесной запашистый воздух, наполненный ароматов цветов и трав; изредка падающая с неба звезда. А между тем, выбранный дом находился недалеко и от двора Марфы Афанасьевны, можно сказать, в десяти метрах. Его окружал, не загроможденный никакой утварью, дворик, маленький, неухоженный, по виду даже заброшенный. Скрипнув деревянной калиткой, кое-как приколоченной, и непонятно на чем державшейся, они вошли во двор и постучали в дверь. Ее открыли, словно ждали.
Сама изба видом своим была неказиста, точнее говоря, довоенный добротный дом, в том смысле, что когда-то он был построен на совесть, раз выдержал годы войны. Однако от его былой стойкости не осталось и следа, он буквально рушился. Мелкие трещины изрешетили его стены, кругом порос бурьян, прикрывавший их отчасти, но между тем создававший ощущение его заброшенности. Камышовая крыша его окончательно иссохла под солнцем и дождем. Внутри же он был вполне себе жилой. Уютная прихожая, так называемые сени, уже подсказывали, что в нем проживают женщины, и еще раз убеждали в том, что отсутствие внешнего ремонта обусловлено отсутствием в доме мужчины.
И на самом деле их встретили женщины, обе молодые, не сказать, чтобы очень красивые, но приятные мужскому глазу, что называется. Одна из них была волосами своими белокура, с тонкой фигурой, облаченной в вечернее платье, сильно накрашенная красной помадой, очерчивающей желаемые контуры и скрывающей действительную тонкость губ. Лицо ее было слегка продолговато, но в рамках разумного, и округлено плавными женственными чертами. Нос ее был слегка картошкой, слегка курнос, что, впрочем, не убавляло ей миловидности. На лице присутствовали мелкие едва заметные веснушки. По внешности она была вполне хорошенькая. Другая постарше, с зализанной в хвост прической, была то ли сестра ее, то ли тетка, то ли подруга, что скорее вероятно, потому что мало была на нее похожа. Она была полнее и лицом и фигурой, правда, менее женственна, а если быть точнее, то в ее природной внешности, конечно же, присутствовало более женственности, нежели у первой, но в облике, в грубости голоса, в поведении чувствовалась вульгарность. Голос ее отдавал прокуренной хрипотцой, а тембр его обжигал сознание властностью и жаждой подавления. У нее были большие выразительные глаза, слишком большие даже, еще и накрашенные ярко. Помада еще более насыщенным слоем лежала на крупных губах ее. Обе женщины встретили Олега со смехом, а та, что моложе, обратила внимание даже на его сына. Впрочем, он их интересовал мало. В одной из маленьких тесных комнат был накрыт белой скатертью вполне прилично обставленный стол. Хотя так он выглядел, если к нему не подойти и не приглядеться. Кроме графина с самогоном и закусок в виде колбас и солений на нем совершенно ничего не присутствовало. Иллюзию праздничного убранства создавали рюмки, под яркой лампочкой «Ильича» приливавшиеся радужным, ослепляющим блеском. На одной из стен висел сшитый, как казалось, вручную ковер. Прямо возле стола стояла застеленная покрывалом, железная кровать, на которую и уселись хозяйки. А Олегу с сыном предоставили по стулу. Первое время, они разговаривали между собой, совсем не трогая ребенка. Но впоследствии, изрядно выпив, видимо, решили, что необходимо и его занять чем-нибудь. И женщины захотели его целовать. Правда сами подходить ленились, отчего Олег поднимал его под руки и подносил к одной, и та, дохнув на него резким запахом, измазала его щеку красной липкой помадой. Нельзя сказать, что ему это понравилось. Однако он изъявил желание попробовать и самогон, разумеется, не представляя даже приблизительно особенностей его подлинного вкуса. Едва ли даже резкий неприятный запах может передать вкусовые свойства самогона ребенку. Всю его мерзость можно понять только попробовав. И он попробовал, и долго еще кривился и плевался, и слезы даже выступили на глазах его. Взрослые еще долго пили и ели, и разговаривали, а в основном смеялись, и смеялись преимущественно женщины, а Олег глядел на них с обожанием, с чувством самодовольства, что он им нравится. Вообще он был весьма привлекательной внешности, правда, весьма специфической, как говориться на вкус, не абсолютный красавец. У него были красивые руки с прямыми толстоватыми пальцами, одно из первых, кстати говоря, на что обращают внимание некоторые женщины, и остальное для них уже не столь важно. Следует сказать, что такими руками, как правило, обладают жители деревень и сел, вероятно, из-за того, что с детства выполняют физический труд, и полноценно питаются. Вполне возможно, что основную роль играет генетика. Но в таком случае, не совсем понятно, почему именно у мужского населения села, а не города, руки с крупными, крепкими пальцами. Наверное, дело не только в генетике, хотя, впрочем, и в городах есть заводы. Однако на заводах люди работают не с детства. Это дилемма – основательный повод для размышлений. А мы его должны бы уже оставить. Ростом Олег был не высок, если не сказать, что низок. С Анной они были почти равны, и может быть она даже немногим выше. Телосложением крупен, весьма объемист, коренаст, плечист, в руках мускулист. Специально спортом он не занимался, а между тем обладал весьма слаженной фигурой. Видимо сказывались занятия плаванием, не в бассейне, конечно же, а переплывания реки. От самой весны и до поздней осени, бывало, даже ночами он нырял с деревянного бортика и плавал вдоволь, переплывая, подчас, на другой берег реки. У него были не большие и не маленькие глаза, в глазницах прекрасно устроенные, под темными густыми глазам очень хорошо смотревшиеся. Переносица его была весьма широка, и нос сам по себе был курносый, большой, но на его крупном округлом, ухоженном лице, таковым не выглядел, а гляделся вполне подходящим. Вносил ноту обаятельности его широкий рот с ямочками на краях губ, часто расплывающийся в сдержанной улыбке, что очень нравилось женщинам. А быть может, ничего это на самом деле не значило того значения, которое мы придаем его внешности, и подлинный инструмент обаяния крылся у него внутри. Внутренняя энергия, соблазнительность в отношении противоположного пола наполняла его душу. Лицо его почти никогда не выражало и капли страдания или оттенка усталости даже от тяжелого физического труда, чем, впрочем, он себя отнюдь не часто утруждал. Глаза его почти всегда горели жаждой удовольствия или самодовольством, нарциссизмом, не считая тех случаев, когда его наполнял гнев, злоба и надменность. Сильная жизненная энергия билась у него внутри, ощущаемая окружающими, особенно женщинами, невзирая на его внешнее спокойствие. Не считая всего этого, наружностью своей он был вполне обыкновенен, хотя может быть для города, а для села – завидный красавец, первый парень на деревне, как говорится в поговорке.
Вполне возможно именно вследствие его душевного запала с ним рады были даже просто общаться, хотя, скорее всего, не без надежды на продолжение общения. Вот и эти женщины смеялись, стараясь его обворожить, а он прям-таки глядел им в рот и любовался их белыми зубами, а сам улыбался того рода улыбкой, которая на вид выражала ехидство. Павлик глядел на эту картину с непониманием, но чувствовал смутную неприязнь, отторжение от этого действа. Его настораживало поведение взрослых, явно изменившееся не в лучшую сторону, ведь о том, что такое состояние алкогольного опьянения он и понятия не имел, а замечал, что и взгляды изменились, и разговоры стали развязнее, в смысле того, что заплетающимся языком, и на него уже совсем перестали обращать внимание. И за все время нахождения в этом доме он не смог привыкнуть к этому безудержному, громкому, женскому смеху, и не сумел понять реакции отца на этот смех. Благо, что в этот вечер отец напился не до того разнузданного состояния, чтоб не суметь добраться до дома без падений.
***
Как мы уже сказали, дочерью отец вовсе не занимался, и почти не уделял ей внимания, а между тем, когда он уходил, она очень ждала его, и, заслышав гул мотора, бывало, как встрепенется и лепечет радостным голоском – «Папа, папа». От Павлика такой реакции было не дождаться, ему как будто было все равно, он отца больше боялся, нежели ждал и любил. Она же, напротив, не ясно по какой причине относилась к нему с по-детски искренней любовью. Вообще, откровенно говоря, Танечка была чудным ребенком, как, впрочем, и все дети – хотелось бы сказать, но нет, она была по-своему особенной, удивительной, потому что слишком энергичной, чересчур живой, в отличие от Павлика, часто угрюмого, задумчивого, молчаливого. Весьма примечательно, что Танечка родилась уже после покаяния Анны, и, судя по всему, от рождения получила Божие благословение. Это была славная девочка со светленькими кудрявыми волосами и со светящимися голубыми глазами, в моменты радости смеющаяся своим игривым смехом, чаще радостная, чем задумчивая, и даже когда печальная, что случалось крайне редко в случае сильных ссор родителей, видом своим и поведением интересная. Бывало, уходит отец, а она провожает его, и говорит: «Пока папа, пока папа», удивительно так слова эти выговаривает. А иногда он лежит на диване и, либо смотрит телевизор, либо просто отдыхает, а она подойдет, залезет на диван, и ложиться к нему на живот, и никак ее оттуда добровольно не выгонишь. Однако, несмотря на ее трепетную привязанность к отцу, видеться с ним ей удавалось крайне редко. С матерью, конечно же, у них были более близкие отношения. Ближе к обеду Анна обычно хлопотала по хозяйству: наливала воду, раздавала корм домашней живности, и тогда Танечка подбегает к ней и упрашивает: «Пать, пать» – и берет ее за руку, и ведет ее в дом, и Анна не сопротивляется, а идет с ней вместе, и ложиться рядом, якобы для того, чтобы вздремнуть, а, на самом деле, просто закрывает глаза, и ждет того, чтобы уснула доченька. А через какие-нибудь минут десять Анна открывает глаза, а Танечка все также лежит с открытыми искрящимися глазками, и смеется. Потом Анна снова закрывает глаза, и снова та же история, пока Анна не произнесет: «Анечка, давай будем спать», – и они обе засыпают.
А с братиком. Сложно передать, до чего они были забавны, когда она, казалось бы, девочка отбирала у него любую подаренную родителями машинку, причем не для того, чтобы играть с ней самой, а только для того, чтобы он не возился с ними, как будто эти машинки чуть ли не самое чудовищное что ни есть на свете, чуть ли ни средство для убийства. Брат их отдавал, конечно же, нехотя, без желания, но сильно не протестовал, зная, что вскоре сестра их бросит в каком-нибудь видном месте. Мать его уговаривала, говорила, что нужно делиться, потому что она девочка и нужно ей уступать. Тяжело было понять, по какой причине возникла это желание отнимать игрушки. Быть может, это была ревность к тому, что она не наигралась, и не наиграется с этими игрушками.
Когда Танечке пошел второй год, с ней стали происходить необъяснимые вещи, вернее говоря, она стала часто теряться, а если быть точнее, уходить в неизвестном направлении, когда этого никто не замечал. Временами Анна выводила их с братом гулять по двору, а сама уходила заниматься домашней работой, и, отвернувшись, на какие-нибудь пять минут, обнаруживала, что дочь ее со двора странным образом исчезла. Причем подобные исчезновения происходили не однажды. Один раз Анна нашла ее возле двери соседского дома, принадлежавшего Екатерине, в другой раз, потерянная дочурка стояла возле елки, росшей чрез дорогу в лесу, а в третий раз обнаружилась далеко от дома у одной женщины, работавшей директором школы, находившейся с Олегом в дружественной связи. Самое что ни есть поразительное во всех этих исчезновениях в том, что Павлик словно бы отключался в моменты ее ухода, словно бы у него происходило временное затмение, или одолевала забывчивость такой силы, что он не помнил, куда направилась его сестра. На вопросы матери он всегда отвечал неведением.
Однажды зимой, под новый год или после него, ее пытались сфотографировать вместе с братом, возле лесной елки, но ничего из этого не вышло, пленка засветилась, после нескольких неудачных попыток. Следует сказать, что в момент позирования Танечка не могла устоять на месте, крутилась, вертелась, не поддавалась никаким уговорам. Сразу после безуспешного фотографирования, она, вдруг, рванула и начала бежать в сторону центра с такой скоростью, что Анна еле-еле смогла ее догнать. Когда же ей все-таки это удалось, она естественно спросила, куда она бежит. Остановившись, Танечка молчала и только непонятливо на нее глядела, хлопая глазами. Ничего добиться от нее не удавалось. Право, с ней происходили странные вещи.
Это ее поведение входило в сильное противоречие с ее прежним поведением, и даже с ее внешностью. С первого взгляда, с первого мгновения созерцания ее, и тем паче, если было присмотреться к ней повнимательнее, вполне закономерно могла возникнуть мысль, что своей детской наружностью она походила на маленького ангелочка. Помимо проникновенных голубых глаз, очерченных длинными для ребенка ресницами, на головке ее вились светлые волосы, плавно завивающиеся в детские кудри. Плавные линии лица ее, прямой носик, аккуратные бровки, говорили о том, что в будущем она станет обворожительной красавицей. Хотя, описание самой внешности ее делает ее более похожей на куклу, нежели на живого, полного жизни ребенка, жизнерадостного, полного интереса познавать жизнь. Очень подвижная, не умевшая усидеть на месте и часа – такой она была в детской душе своей. Как, впрочем, и все дети, но нет, она была особенной.
Случилось, однажды, что родители ушли в баню и оставили их с братом вдвоем. Разумеется, перед уходом Анна предприняла все меры безопасности их пребывания без родительского присмотра, всего на полчаса. Хоть бы даже были убраны все медикаменты, спрятаны все колющие и режущие предметы, тем не менее, обезопасить детей от их собственной любознательности до конца не удалось.
Высоко на стене, рядом с окном висели парикмахерские ножницы, которые стали сначала предметом внимания Павлика, а затем уже и желанным объектом его обладания. Путем изобретательных усилий он с небольшим трудом достиг желаемого. Ножницы были у него в руках. И чтобы вы думали, он с их помощью сделал. Немыслимо догадаться! Впрочем, не буду слишком интриговать читателя, а сразу раскрою, что он выстриг дорожку на головке сестры. Она его изобретательности не сопротивлялась, вероятно, полагая, что он ее хочет просто подстричь. Какой забавной выглядела она с этой, если ее можно так назвать, прической. После выполненной задачи мальчик лег спать, а Танечка ушла дальше изучать комнаты. Самое поразительное, что Павлик лег не на диван, не на мягкую его поверхность, а на спинку для облокачивания, и расположился на ней бочком. Откровенно говоря, не совсем ясно, какую цель он этим преследовал, но конечный результат его очень встревожил. Ненадежная спинка дивана, под его детской тяжестью, откинулась на мягкую часть, предназначенную для сидения, и он, со всего маху, упал на деревянную доску, и сильно ударился головой. Само собой, от неожиданного удара, набившего ему на голове внушительную шишку, он расплакался, чем, разумеется, вызвал беспокойство у тут же прибежавшей сестренки. На ее тревожные расспросы, полные сострадания, характеризующиеся более искривленным личиком, нежели ясностью слов, он отвечал невнятно, всхлипывая, потирая свою голову. Успокоившись, впоследствии он уснул, а она, снова отправилась гулять по дому, и мимоходом зашла на кухню, и, вооружившись ножницами, занялась своего рода творчеством. По пришествии Анна оценила его вполне, по достоинству. Вся кухонная кленка, накрывавшая стол была изрезана снизу вверх, вдоль и поперек. Анна силилась ее поругать, но вместо этого начинала смеяться. Кроме того, обои в прихожей снизу были ободраны. И даже от этого злиться на доченьку мать не могла, хотя понимала, что это ее рук дело, только спросила, – «Танечка, что ты наделала?». Танечка только невинно пожала плечиками, и ничего не ответила.
– А где Павлик? – спросила Анна, заметив, что дочь одна в коридоре, а старшего сына нет и в помине.
– Пит, – скромно отвечала Танечка. – Павлик пакал.
– Почему плакал? – спрашивала удивленная Анна.
– Павлик пал.
– Как упал, откуда?
Танечка указала на спинку дивана, и со словами, – «тута ударил», пощупала свою головку, подразумевая, что брат ударился затылком. Выслушав дочь, Анна разбудила сына, и он, сквозь сон, подтвердил слова сестренки.
***
Как ни старались устроить дом, как следует, а все же проглядели, некому было, а Олег самостоятельно устроить семейное жилье не чувствовал нужды. Замки на всех не дверях не установили должным образом, а в комнатных дверях и вообще не установили. А между тем, в доме всего было три комнаты и кухня. Две из них являлись жилыми, а одна, самая маленькая, служила для глажки, сушки, складирования постельного белья. Другая комната являлась спальней, и в ней стояла деревянная кроватка, и часто находились дети. В этой комнате, помимо всякой разной утвари, вещей, на шифоньере, лежал и чемодан, в котором хранились медикаменты. И вот однажды Павлик, став ногами на спинку кровати, открыл его и вынул из него пакет с таблетками, который, спустившись, бросил на диван. В это самое время мать их находилась на кухне, то ли готовила, то ли убиралась, то ли топила печь. Но тут, вдруг, заметила, что совершенно никто ее не тревожит, никто совсем не прибегает к ней, ввиду чего решила заглянуть, проверить. Зайдя в спальню, она сразу обратила свой взгляд на пакет с таблетками, лежащий на диване.
– Вы где взяли таблетки. Вы что делаете!? – испуганно спросила она.
Павлик отвлеченно промолчал, словно бы вопрос адресовался не ему, словно бы все это было не его рук дело, а Танечка, стоя на полу, рядом с диваном, на котором он сидел, указывала пальчиком на чемодан, находившийся на шифоньере, и, произносила имя брата, говоря, что в этом его вина.
Не слушая дальнейших объяснений, Анна схватила пакет с таблетками, вышла из комнаты, прикрыла дверь, чтобы они не видели, куда она его запрячет, зашла в другую комнату, которая служила для хранения белья и положила этот пакет между стираных вещей, лежавших на кровати, где он пробыл несколько дней, не тронутым.
По прошествии этих нескольких дней, Анна снова решила затеять стирку. Покормив детей, она отправила их в спальню, а сама оставалась на кухне. Спустя какое-то время она решила проверить, чем же они занимаются; она вообще не могла оставлять их надолго. Заглянув в спальню, она обнаружила, что Павлик сидит на диване и рассматривает книжку с картинками, а Танечка спряталась тихо в кроватке, и с ней рядом лежит упаковка таблеток. Из двадцати таблеток шести уже не было. Само собой материнское сердце встрепенулось. В сильном испуге Анна стала расспрашивать дочь, ела ли она их, затем заглянула под кроватку, предполагая, что Танечка их раскидала по полу, затем спросила сына, который ответил, что ничего не видел, после чего быстро схватила дочь на руки и побежала промывать ей желудок. На скорую руку она сделала раствор марганцовки и попыталась им напоить ее. Однако Танечка, с неестественной для ребенка силой сопротивлялась, отталкивая ее руку. Не испытавшему этого, практически невозможно поверить насколько силен бывает двухлетний ребенок в такие моменты. И даже при том, что Анна десять лет участвовала в соревнованиях по гражданской обороне, и обладала навыками оказания первой медицинской помощи, она не могла их применить. Осознав безуспешность собственных попыток, она побежала к соседям просить, чтобы они съездили за медсестрой. А через полчаса медсестра уже прибыла. Медсестрой этой являлась Людмила – сестра Олега. Прибыв по месту, она мигом приказала, чтобы собирались, а сама тут же, не заезжая даже во двор, покатила на велосипеде искать машину, чтобы ехать в ближайшую больницу, находившуюся в двадцати километрах от села. Следует упомянуть, это был февраль месяц, и одеваться нужно было основательно, тепло. Примечательно, что при одевании, Танечка вела себя спокойно, совсем не так, как при попытках промывания желудка. Около получаса, а по ощущениям Анны – так долго, они прождали на улице. Она стояла рядом с дочерью, одетой в зимнее голубое пальтишко и в рыжую кроличью шапочку, а на ножках в черно-красные сапожки. В спокойную и тихую погоду они стояли вместе во дворе и ждали. А спустя полчаса подъехала грузовая машина. Людмила их позвала, и они сели. Тут и Олег подошел к калитке, и, не обращая взгляда на машину, прошел во двор. Не ясно было, откуда он пришел, и где все это время находился, но в этой ситуации и не важно. Машина, развернувшись на сто восемьдесят градусов, и они отправились.
В приемной больницы находился врач, лет тридцати – тридцати пяти, с черными усами, пышный как подушка. Анна, подойдя к нему, объяснила, что произошло с дочерью. Врач оглядел ребенка, и сказал, что сейчас позвонит главврачу детской больницы. Ее искали полчаса и даже больше. Наконец-таки нашли. Это оказалась женщина лет сорока, деспотичная, первым делом начавшая перепалку с Людмилой по теме, дескать, почему не промыли желудок.
– У меня нет зонда, – отвечала Людмила.
– Как нету!? – в сильном удивлении спрашивала главврач, когда ребенку нужна была скорейшая помощь.
– Ну, я не могу промывать таким маленьким детям.
– А зачем ты тогда там сидишь, если ты не можешь даже оказать первую помощь? – сказала чуть ли не со злобой, вроде верно, но очень не вовремя. – Я теперь из крови должна высасывать!
Тут же принесли зонд, который стали грубо запихивать ребенку в ротик. Танечка этому сопротивлялась, как могла. Даже при том, что ей держали руки, она дергалась, всячески мешала долго и мучительно. И все же им удалось засунуть этот длинный шланг в ее желудочек. И только когда она выбилась из сил, и изо рта ее пошла слюна, она перестала бороться.
– Делайте что-нибудь! Спасайте ребенка! – не выдержав, крикнула Анна.
– Выйдете мамаша в коридор, – спокойным тоном отрезала главврач.
В тревоге Анна вышла в коридор, потом от невозможности находиться в одном месте, в результате стресса, неосознанно оказалась уже на улице, и, в общем, прождала каких-нибудь минут пятнадцать, длившиеся для нее очень медленно. Спустя это время, вышла среднего возраста медсестра, толстая, грубая, и с улыбкой произнесла, – «ну все».
– Что все? – невзирая на понимание, спросила Анна.
– Ну, все. Можете ехать домой, – не снимая со своего лица ехидной улыбки, говорила медсестра.
– Я ее заберу, – решительным голосом произнесла Анна.
– Вам никто ее не даст, – остудительным тоном отрезала медсестра. – Завтра повезут на вскрытие – узнать, отчего она умерла.
Услышав слово «умерла», Анна встала, как вкопанная. Она онемела, смотря на бесчеловечное лицо, на ехидную улыбку, думая о том, как она будет жить без своей родной доченьки, что будет делать. В мгновение ей показалось, что из-под ног ее уходит земля. Находясь словно вне себя, она стремительно покинула больницу. Ей не хотелось верить в ее смерть, ей это просто не удавалось.
А вскоре подъехала машина, на которой прибыл и Олег. Выйдя из нее, он стал сильно возмущаться тому, что врачи не смогли ее спасти. Сама испытывая горе, Анна принялась его успокаивать, говоря, что нет смысла бунтовать, ведь ничего уже не исправишь.
– Ты пойдешь смотреть? – спросила она его.
– Нет, не пойду – отвечал он, и она поняла его, потому что сама не могла смотреть на нее.
Сев в машину, они уехали. А вскоре были уже в деревне. Вышли возле его родителей, к которым, перед отъездом, он отвез Павлика. Желая побыть в одиночестве, она пошла домой по дороге одна.
Уже находясь дома, когда пришел и муж с сыном они стали расспрашивать Павлика, не ел ли он этих таблеток, которые были от горла, и которых взрослому человеку, на самом деле, можно было съесть одиннадцать-двенадцать штук за день. Это были сосательные таблетки. – Ну, слава Богу, что хоть ты не ел. А то Танечку мы потеряли, – сквозь слезы, произнесла Анна.
На вскрытии ничего не нашли. Патологоанатом заключил, что не может вспомнить в своей практике, чтобы такие здоровые дети умирали. Единственное свидетельство мучений было то, что мозг ее оказался немного припухшим, видимо, от сильного перенапряжения.
На похороны Танечки пришло много людей, односельчан. Видом своим все сочувствовали. Даже при том, что внутри у нее все переворачивалось, плакать Анна не могла, не было сил. Маленький гробик стоял в зале, близко к окну. В нем словно живая, только немного бледная лежала Танечка, с закрытыми глазами, бывшая подобной спящей. Комнату наполнял запах ладана, ярко освещал дневной свет. Приглашенный священник, прочитал молитву, дал целовать крест и свою руку. Павлик бегал сам не свой, заходил в комнату, глядел на сестру, не мог понять, почему ее спящую положили в эту узкую коробку. С этим вопросом он подошел к матери, в слезах объяснившей ему, что Танечки больше не стало. Он и этого не смог понять, и предлагал даже засунуть ей в глаза спички, чтобы она проснулась, якобы, это же так просто. Само понимание смерти, как ухода из этого мира, было настолько чуждо его детскому сознанию, что только в закрытых глазах он видел причину нахождения сестры в тесной коробке, оббитой красным материалом. И никто не мог объяснить ему, что сестрички его больше на свете нет, и что с ней он после всей этой церемонии больше не увидится.
Впрочем, следует, наверное, упомянуть про один случай, произошедший до трагедии, несколькими неделями ранее. Когда Танечка была еще живая и радостная, она однажды взяла маму за руку, и отвела ее в спальню, и открыла дверцу шифоньера, и указала пальчиком на свою полку. Смотрит на маму, смотрит на полку и показывает, – мол, нужное мне – там находиться. Уяснив смысл послания, Анна начинает перебирать ее вещи, и указывать на каждое из выбранных платьиц. Танечка мотает головкой в знак отрицания до того момента, пока Анна не вытаскивает синее платьице. В одно мгновение лицо девочки озаряется счастьем, она улыбается.
– Оно немножко великовато, но давай примерим, – предлагает мама.
Танечка быстренько снимает свое платьице, одевает синее, крутится, улыбается, якобы, все – примерила.
– Красивое? Нравится? – спрашивает Анна.
– Да, да, да, – радостно смеясь, говорит Танечка.
Самостоятельно сняв синее платьице, она отдает его матери, и ручкой указывая на ту же полку, просит положить его обратно. Затем берет маму за руку и ведет ее на кухню. Там она указывает на красную стеклянную вазу, стоящую на серванте, в которой хранятся разного цвета пластмассовые цветы. Поняв отчасти желание дочери, первым делом, Анна вытаскивает лилию, но этот выбор не нравится Танечке. Затем, не вытаскивая уже, мать показывает гвоздику. И этот цветок отвергает Танечка, не его она имела в виду. И только когда Анна достает белую розу, ребенок кивает головкой в знак одобрения. Пару минут Танечка держит эту розу, крутит ее в ручке, и отдает обратно, чтобы мама положила ее в вазу.
И именно это синее платье было на ней в день похорон. А букет белых пластмассовых роз отнес на могилку отец, ничего не знавший об этом случае, потому что Анна ему о нем не рассказывала.
***
Первое время после расставания с дочерью было для Анны нестерпимо тяжелым. Павлик от тоски уезжал к двоюродной сестре, дочери Людмилы, бывшей двумя годами его старше, и с ней бегал по лесу, копался в огороде, и, находясь в общении, немного забывался. В то время как сын находился вдалеке, Анне некуда было податься, не с кем поделиться своей болью. Олег постоянно уходил, не весть в каком направлении, а к родителям его она не заходила. Единственное чем могла она занять себя, заполнить свои мысли постоянно – была домашняя работа. Библию она читала, но мало понимала ее, и от этого не чувствовала успокоения. Она часто молилась, даже иногда ходя по двору, и если бы кто увидел, сказали бы, наверное, что на почве стресса у нее случилось помутнение рассудка. Она не могла ни есть, ни спать, и почти все время плакала. Впервые за жизнь она взяла сорокадневный пост. Три дня ровно ничего не ела, а потом могла перекусить немного, и продолжала. И вот однажды, во время молитвы, ей был голос, – «она воскреснет». Тем не менее, она продолжала молиться и говорить, что не может без нее. Впоследствии ей снова был голос, – «ищи собрание».
На сороковой день после смерти Танечки должны были приехать родственники, но по каким-то причинам не приехали. Кроме того, и Марфа Афанасьевна с Иваном Семеновичем после похорон ни разу не зашли. Вследствие этого обстоятельства обед приготовили только для детей. Так было принято, если умирал ребенок. Пришли, в основном, соседские ребятишки, те, которых знали. К тому же Олег, прикупив конфет, печенья, заехал в садик и раздал гостинцы.
А примерно еще через неделю, Анна спросила у мужа согласия поехать навестить родственников в Кременчуге. К Андрею Даниловичу они с Павликом не заезжали, потому что еще ранее получили новость, что он снова женился на вдове. Вместо этого, заехали к его сыну, брату Ивана Андреевича в деревню, рядом с Кременчугом, в котором прошло их довоенное детство. Впрочем, у них они только переночевали, а на утро Анна, оставив Павлика у них, сама уехала в город, где нашла собрание пятидесятников. Тот день был субботой, а собрание проводилось в воскресение, в десять утра. И все-таки они помолились, и Анна вкратце рассказала о своей судьбе.
– Тебе жалко ее? А Богу жалко и тебя, – обратился к ней пожилой пастор. – Ты можешь прийти завтра на собрание?
– Конечно, могу.
– Тебе сестра нужно исповедоваться. Завтра у нас собрание в десять. А вы приходите с сестрой Зиной пораньше, часов в полдевятого.
– Хорошо.
Утром следующего дня Анна отправилась в город одна, оставив сына у родственников, у которых росла девочка, Мила, его возраста, четырех лет, ввиду чего ему не приходилось скучать. Впрочем, стоит сказать несколько слов об их семье, по порядку, для ясности повествования. Семья их состояла из пяти человек и была весьма зажиточной. Григорий Андреевич, младший брат Ивана Андреевича, имел жену, Нину Михайловну, и дочь, Катерину. Катерина была замужем и тоже имела дочь, Милу. Все они проживали вместе, в одном доме. Отец Милы Кирилл был человек высокий, массивный, по виду весивший более ста килограмм; кроме того, черноволос, чернобров, лицом холен, судя по частой улыбке, расплывавшейся на лице его, добродушен. Улыбаться он особенно любил. Быть может оттого еще, что у него были белоснежные зубы. Бывало, сядет грузной фигурой своей в кресло и улыбается, любуясь любимой дочерью, долго так улыбается, протяжно, произнося с любовью: Милочка, Милочка, доча. Иногда он даже спрашивал для подтверждения, – Правда, красивая у меня доча. Впрочем, словами его любовь и забота о дочери не заканчивалась. Работал он с раннего утра и до самого вечера на грузовой машине КАМАЗ. Бывало, что возвращался очень поздно, когда выполнял заказы вне рабочего графика, вне рабочих обязательств, проще говоря, за определённую плату услуживал знакомых. Результатом его усердных трудов в доме их был избыток, и они, можно сказать, ни в чем не нуждались. Впрочем, невзирая на его обязательность и ответственность перед семьей, Нина Михайловна, время от времени, обвиняла его в лени. Происходило это оттого, что он, придя домой после рабочего дня, не брался за работу в огороде. А огород был большой, и занимал по территории соток тридцать. Пахали они его трактором, а вот сажали, пропалывали, окучивали и поливали вручную. И это требовало колоссального труда. Тем не менее, Катерина защищала муж, говоря, что с разбалованной дочерью сама не справиться. К тому же, в качестве аргументов она добавляла и то, что он ее не обижает и приносит деньги в дом. А между тем, его заработок составлял основную часть их доходов. Пенсия стариков была весьма скромной, а зарплата Катерины, работавшей воспитателем в детском саду, и того меньше, а если точнее, то составляла половину пенсии Григория Андреевича. Однако Нина Михайловна не унималась и продолжала критиковать зятя, и злилась на дочь из-за того, что та его защищает. Сложно понять, отчего теща так невзлюбила зятя, с уважением и любовью относившегося к своей жене и дочери, но судя по всему, основной причиной тому выступала душевная неприязнь, граничащая даже с феминизмом. Она обвиняла его не только в лени, но и в плохом отношении к Катерине, что, само по себе, являлось крайне безосновательно. К тому же добавлялись упреки в пьянстве, тогда как Кирилл очень редко приходил подвыпившим. И даже когда после работы он шел отдыхать, она не упускала случая упрекнуть его, как правило, за глаза. В общем, причины для ворчания у нее всегда находились. Примечательно, что на мужа своего, Григория Андреевича, она практически никогда не ворчала. Хотя, наверное, и не было за что. Это был, поистине, удивительный, в своем роде, человек, всегда сглаживающий конфликтные ситуации, улыбчивый, простодушный, с тонким чувством юмора. Кроме того, до крайности трудолюбив. Все свои домашние обязанности, положенные ему семейным устоем, он выполнял. Впрочем, и она своей работы на него не возлагала. В доме их почти всегда было тепло, чисто и уютно. Отапливался дом удивительным механизмом парового отопления, работавшего на солярке. Работал он почти бесперебойно, благодаря обязательности и пунктуальности хозяина. Благодаря этому механизму в дом не только поступало тепло, но и нагревалась котельная плита до того состояния, что на ней можно было печь картошку. Раз в неделю Григорий Андреевич заливал в этот аппарат солярку, и ежедневно контролировал его работу. Кроме того, он отводил на пастбище корову и приводил ее обратно (в обязанности Нины Михайловны входило лишь – подоить ее), заготавливал сено на зиму, вычищал коровник, свинарник, курятник, обрабатывал огород, и много времени проводил за ремонтом своей машины «Жигули».
Двор их был весьма обширен, просторен. Помимо дома его окружали еще несколько построек: летняя кухня, подвал, гараж, курятник, коровник, и пристройка для свиней. С одой стороны от выхода стояла собачья будка, служившая пристанищем для огромной черной собаки Багиры, а чуть поодаль находился глубокий колодец, из которого, посредством маленького моторчика, качали воду. Рядом с колодцем с колодцем стоял умывальник, а за забором, отделявшим одну часть двора от другой – чуть большей, была устроена душевая кабинка. За гаражом располагался дровник, в котором хранились дрова, которыми иногда топили печку в летней кухне. Впереди дома росли два ореха с богатыми кронами, частично защищавшими крышу от палящего солнца в летнее время. А в метрах пяти от орехов росла красивая, роскошная, ранняя вишня. Сам дом был одноэтажным, и если не считать кухни, четырехкомнатным. В нем поддерживался основательный порядок, все лежало на своих местах, присутствовало приличное количество бытовой техники. Особенное скопление игрушек наблюдалось в детской комнате. Кирилл любил баловать дочь, и очень часто покупал ей новые игрушки, вещи, сладости. По всей вероятности, вследствие его любвеобильной заботы, Мила росла эгоистичным ребенком, правда, с возрастом, изменившимся в лучшую сторону. Положа руку на сердце, весьма сложно определить причины столь удивительных изменений, произошедших с ней впоследствии. Быть может, она пережила неразделенную любовь. Но эти изменения произошли гораздо после, и о них мы еще упомянем. А в четырехлетнем возрасте она была очень раздражительна, и, если что-то делалось не по ее расчетам, или, вернее выразиться, не для нее любимой, могла закатить жуткую истерику. По виду же она была очень красивым ребенком. Большеглазая, с длинными ресницами, с черными волосами она чем-то напоминала восточную девочку. Правда, непоседливая и непослушная, что с восточным менталитетом сильно рознится. Общаться ней Павлику приходилось очень нелегко. Мила даже не реагировала на уговоры бабушки поделиться той или иной игрушкой, дать покататься на велосипеде. Правда, Павлик и не требовал, сильно на том не настаивал. Он был очень спокойным и тихим, и не досадовал в случае, если чем-то был обделен. Со стороны иногда казалось, что он был всецело погружен в свой внутренний мир, и окружающая действительность волновала его лишь временами. Это происходило, как правило, при сильном внешнем воздействии, таком, например, как пугающий лай Багиры. Багирой звалась большая черная как смоль собака, никого кроме хозяев во двор не впускавшая.
Чувствую в себе сильную потребность, а потому не могу не упомянуть об одном удивительном случае, произошедшем, однажды, с этой собакой. В один из дней она сильно заболела, то есть уже заболела настолько, что это стало видно хозяевам и всем окружающим. Ее повезли к ветеринару, который поставил ей безжалостный диагноз – рак. Хозяева не знали, что с ней делать, все-таки она прослужила им пятнадцать лет, и просто отпустили ее на волю, бегать в палисаднике. Помимо прочей утвари, хозяйственных приспособлений, в этом палисаднике стоял стог сена. В этом стогу Багира сделала себе дупло, и спряталась в него, и не выходила почти наружу, по крайней мере, ее никто не видел. Какое-то время, хозяева ей подносили миски с водой, едой, но увидев, что она их не трогает, пришли к выводу, что она издохла. Однако два горящих в дупле глаза подсказывали, что их питомец еще жив. И они продолжали подносить ей еду и воду. Так продолжалось больше месяца. А примерно на сороковой день она вышла, вся тощая, безжизненная, и только попила воды. После чего снова зашла в свое логово и, впоследствии, выходя, притрагивалась уже и к еде. Мало-помалу собака стала приходить в себя. А через какое-то время она и вовсе вылечилась, и продолжила служить своим хозяевам. Такие удивительные происходят иногда случаи с животными.
Пока Павлик находился у них, Анна посетила собрание, исповедовалась. С самого утра она встретилась с пастором. Вместе с Зинаидой Ивановной, приведшей ее в собрание, они зашли в дом культуры, в зале которого оно проводилось. Анна прошла в маленькую комнатку, где ей надлежало исповедоваться. Мы не будем углубляться в тайну исповеди, ведь это дело тайное.
– Ты исполняешь заповеди? – спросил пастор, и перечислил их.
– Стараюсь, – ответила Анна. – Я вам расскажу, как проходили похороны. Возможно после этого у меня жжение в этом месте, – и она указала на солнечное сплетение, и рассказала.
После исповеди они вместе помолились, и поблагодарили Бога за прощение грехов.
– А теперь идите с Зиной в зал. Сейчас будут подходить верующие, – сказал он в заключение.
Постепенно в зал кинотеатра стали пребывать прихожане, число которых, в общей сложности, приближалось к сорока. Молодых среди них почти не замечалось, а может быть, и не было. Многие из них приветствовали Анну за руку, знакомились с ней, кто-то скромно, а кто-то с улыбкой. Служение начиналось с молитвы и пения. Далее проповедовал сильный в духе проповедник, приехавший из другого города – Александрии. За ним проповедовал другой брат из того же города. В целом, за все время собрания, на сцене побывало три сильных проповедника. За каждой проповедью следовала молитва. В процессе богослужения Анна чувствовала легкость и успокоение. Уже даже после исповеди, она обнаружила, что в груди ее перестало жечь. Но особенная душевная легкость наполняла ее именно в минуты пения.
На ее рассказ, родственники отреагировали понимающе, в том смысле, что при потере ребенка искать Бога – допустимо, и признались, что рады за нее, но сами желания посетить собрание не изъявили.
– Мы уже старые, – оправдывалась Нина Михайловна. – Вон Катю уговаривай, если хочет – пусть идет.
***
Находясь в собрании, чувствуя покой на сердце, Анна переставала ощущать жжение в груди, однако спустя две или три недели оно снова возвращалась. Примечательно, что происходило это либо в четверг, либо в пятницу. И она продолжалась ездить, и просила, чтобы за нее молились, и уже больше читала Библию.
Но от воскресных и до воскресных богослужении, наполнявших ее силами, и успокаивавших ее внутренность, тянулась безрадостная вереница обыкновенных будней. А отношения с мужем и его родителями только ухудшались. Дома находиться ей стало совсем невыносимо, и поэтому она мгновенно откликнулась на предложение председателя колхоза работать свинаркой.
Определили ее работать вместе с одной женщиной, работавшей давно, имевшей колоссальный опыт. Недолго ей оставалось до пенсии. Звали ее Евдокией Николаевной. Она тоже в свое время потеряла сына, правда, взрослого, двадцатидвухлетнего, вскоре после его прихода из армии. Говорили, что он получил какую-то радиацию, и от этого скоропостижно умер. Мать его, после смерти сына, постоянно посещала кладбище, захлебывалась слезами. Испытанная горем, Евдокия Николаевна очень понимала Анну, сочувствовала ей, говорила, что не знает, как она будет жить в этом селе, ведь родственники ее так ненавидят. Опиралась она, конечно же, на слова и слухи, распространяемые Марфой Афанасьевной и ее супругом, но Марфой Афанасьевной, конечно же, в большей степени и с большим усердием, и, как и полагается сквернословной женщине. Мало того, что она сама отвратительно относилась к невестке, но еще и самым наглым, самым подлейшим образом распространяла порочащие слухи. Слухи эти заключались в том, что, якобы, ее невестка является сектанткой и, по установленным в секте традициям, принесла дочь в жертву. И это в совокупности с тем, что продолжительное время Анна называла ее мамой.
Работа в свинарнике занимала ее мысли, отвлекала от печали, приносила даже удовольствие. И это при том, что она занимала всего четыре часа в день. Но и этого времени хватало, чтобы отвлечься. Быть может, еще и оттого, что природой владела весна, и многие свиноматки поросились. А новорожденные поросята требовали особенного ухода. В том, что многие свиноматки съедают своих детенышей сразу после их рождения, и что процесс опороса нужно внимательным образом контролировать, предположительно, нет большого секрета, но, между тем, любопытно, что в колхозе подобные казусы случались крайне редко. Увлекаясь своей работой, она с любовью даже относилась к этим поросятам. Бывало, она рассыпает на чистый пол им костную муку, которую вменяли им в рацион, когда их уже отлучали, и, наблюдая, как они бегают, всасываются, внюхиваются в эту муку, стоит и любуется ими. До чего они были живы и подвижны, особенно, когда испытывали голод. Как только у них пробуждалось чувство голода, они порывались бегать из стороны в сторону по загону, сильно пищали, не находили себе места. А когда насыпалась мука или специальный комбикорм, вменяемый в рацион уже позже, они с нескрываемым наслаждением слизывали его с пола, сопя от удовольствия. Следует сказать, что корм рассыпали на пол для того, чтобы подрастающее поколение свиней не переедало, потому что это грозило падежом. А падеж, другими словами, скоропостижная смерть поросят, в свою очередь, сказывалась на зарплате. Могли удержать, а могли и простить. Впрочем, Анне рассчитывать на снисходительное отношение не приходилось. Стоит объяснить почему.
Дело в том, что помимо Ивана Семеновича, работавшего в колхозе главным ветврачом и главным зоотехником, там работала и Екатерина, тоже отвечавшая за продолжительность жизни поросят, и не только. Она являлась рядовым зоотехником, подчиненным Ивану Семеновичу. И то ли она, то ли он, но скорее всего она, потому что помимо чисто профессиональной неприязни, обусловленной элементарной завистью, добавлялся и Олег, создавали Анне некоторые трудности. Стоит заметить, что муж Катерины был на двадцать лет старше ее, а это значительно даже для женщины. К тому же Иван Семенович, будучи такой важной и незаменимой фигурой в колхозе мог и без того взять себе столько требуется поросят. Однако брал, как правило, скромно, двоих за период. А вот Катерине для того, чтобы взять, сколько ей требовалось, нужен был падеж для списания, и нужны были люди, которые бы об этом молчали. Помимо Анны и Евдокии Николаевны в колхозе трудились еще две свинарки, одна из которых была до щепетильности честной и порядочной. А сложно ведь наладить воровскую схему с порядочными людьми и Христианкой. Вот и случалось, что когда привозили свекольную ботву для кормежки свиней, в смену Анны, тракторист выгружал ее метров на десять от ограждения, за которым находились свиньи, ввиду чего ей еще приходилось эти десять метров проносить, чтобы потом еще закинуть вилами. Для женщины, прямо скажем, работа не из легких, как, впрочем, и для мужчин, но для мужчин все же проще, ввиду его физически сильной натуры. К слову говоря, потому что не знаю, будет ли возможность об этом еще где-нибудь упомянуть, что свиньи вообще всеядны, как и некоторые люди в своей изобретательности на злое. Примечательно, что в смену Евдокии Николаевны эта ботва выгружалась непосредственно возле забора, чуть ни не накидывалась на него. А в смену Анны уже знаем. К тому же, за один день она не заканчивала перетаскивания этой ботвы, потому что на один день ее так много не требовалось.
– Раньше никогда не разгружали так далеко от ограждений. Это только при тебе стали так далеко высыпать, – говорила Евдокия Николаевна с возмущением и пониманием ситуации. – Как ты будешь здесь жить. Тебя же они ненавидят.
Она также смутно понимала, кто же, на самом деле, плетет эти козни, не сказать уж чтоб слишком витиеватые, изощренные, но между тем подлые, каверзные, усложняющие работу, нацеленные на зарождение в душе угнетаемого чувства несправедливости и обиды. Тем не менее, невзирая на то обстоятельство, что работу усложняли, параллельно и другим свинаркам, высыпать далеко от забора закончили только тогда, когда Анна уволилась. И причина ее увольнения была весьма существенна.
– Мне нельзя таскать тяжелое, – делилась она, однажды, с Евдокией Николаевной.
– Почему?
– Я беременна.
– Да бросай ты эту работу, и рожай ребенка. Иначе на этой работе ты не выносишь его. Мы уже старые, понадрывали свое здоровье. Нам некуда деваться. А ты думаю о том, что ты должна жить и детей поднимать. У тебя еще сын маленький. После такого горя тебя надо родить. В основном люди так выживали после большого горя, когда теряли маленьких детей.
Анна прислушалась, и даже более – в точности последовала этому совету. По прошествии нескольких дней она просто не вышла работу. Устраивалась она не официально, ни трудовой книжки не предоставляла, ни заявления даже не писала, и поэтому процесс увольнения ограничивался только расчетом. Скорее всего, кто-то еще получал от этого прибыль, какую-то выгоду. А между тем, в эти несколько дней произошел один весьма неприятный случай.
В один день, в послеобеденное его время, Олег беспробудно почивал. Перед тем, часа за три, он попросил жену разбудить его на работу. Время подошло, и Анна начала будить его, усердно, настойчиво, как полагается будить людей безответственных, ленивых. Ведь без него, оператора машинной дойки, коров не могли начать доить. Некоторое время попытавшись, она оставила это занятие, потому что поняла, что бесполезно, и, кроме всего прочего, торопилась на работу. Она взяла велосипед, посадила на него сына, и поехала. Обычно Павлик оставался дома, с отцом, или ехал к двоюродной сестре, но в этот раз она решила его взять с собой. Проехав полдороги, они увидели вдалеке силуэт полной, низкой женщины. По тому, как она перекачивалась из стороны в сторону, словно утка, стало ясно, что это близиться силуэт Марфы Афанасьевны. Приближалась она неумолимо, и также неумолимы были ее упреки. Анна остановилась.
– Где Олег? – крикнула со злостью Марфа Афанасьевна, остановившись в десяти метрах.
– Дома. Спит, – продолжая движение, но уже рядом с велосипедом, отвечала Анна, и между ответом, попросила Павлика отправиться домой, вероятно, чтобы не слышал намечавшегося сквернословия.
– Ему же на работу! Чего он спит!? – крикнула еще сильнее Марфа Афанасьевна, словно бы вина всецело лежала на его жене.
– Я его будила. Он не хочет вставать. А я опаздываю. Вот я и уехала.
– Ты виновата! Ты виновата! Ты виновата! – вдруг, выпучив глаза, завелась свекровь.
– Вы его научили спать! Идите и разбирайтесь! – тут же нашлась Анна, не желая терпеть подобные безосновательные обвинения.
Тут Марфа Афанасьевна стала орать с тем лютым остервенением, которое будучи свойственно людям злым, агрессивным, деспотичным, нетерпимым, производит изо рта их в такие моменты брызги белой слюны. Впрочем, Анна не слышала до конца этого эмоционального всплеска, потому как села на велосипед и покатила, максимально быстро крутя педали, как могла, изо всех сил. Свекровь же уверенным шагом, в котором присутствовала претензия снести на своем пути все, что на нем ни попадется, отправилась будить сына. Уже вечером Катерина спрашивала Анну о причинах того, что Марфа Афанасьевна ходит по колхозу и, выкрикивая имя невестки, обвиняет ее в растлении сына.
– Пусть кричит. Она любит кричать, – с подлинным внутренним и внешним спокойствием отвечала соседке Анна, конечно же, прекрасно понимая, что Катерине известны причины, но хочется слышать подтверждение из ее уст, для удовлетворения злонравного сладострастия, проще говоря, для ничтожной низкой радости чужим неприятностям, приносящей, впоследствии, необъяснимую тоску, печаль, депрессию ее обожателю.
А между тем, с этого самого момента отношения между свекровью и невесткой испортились окончательно.
***
Тем не менее, вне зависимости от прогулов, Олег продолжал работать. Благо у него имелся надежный напарник, который часто его выручал, а так бы, наверное, выгнали. Напарника этого звали Артемом, и был он ответственен, собран, и в принципе, в его выручке особой нужды не испытывал. Однако ввиду того, что из-за своего пристрастия к спиртному Олег сам частенько нуждался во внеплановых выходных, то, соответственно, поочередно они друг друга выручали. Как же без этого, когда работа не напряженная, кроме того с графиком два дня – рабочих, два – выходных. Бывало, что вместе они выпивали, как правило, чаще после работы. И вроде между ними незаметно складывалась дружба. Они, бывало, даже заходили друг другу в гости. И вот однажды Олег забыл ему отдать рабочие ключи.
– Давай я отвезу, – предложила Анна. – Вы после работы, точно будете пить.
– Я только туда и обратно. Отдам ключи и все, – уверил Олег, сел на велосипед и уехал.
До одиннадцати вечера Анна не сомкнула глаз, ждала, и только когда сонная тяжесть сморила ее, налила свинцом веки, она улеглась в постель. Однако долго поспать ей не удалось, вскоре пришлось проснуться от сильного стука в окно. Она вскочила и, разумеется, посмотрела в окно, и по силуэту человека, по виду лица его, по цвету волос на голове (они были белыми) не поняла, кто перед ней. И только по голосу, отвечавшему ей на вопрос – «Кто там?», она узнала мужа. Весьма стремительно она пошла – открыть входную дверь. Быстро отворив ее, она ужаснулась вполне. И было, поистине, из-за чего. Перед ней стоял человек, мало похожий на ее мужа, с головы до ног весь в белом порошке, сильно избитый, и босиком. Лицо его было в синяках и очень опухшее, прямо скажем, сложно описуемое, настолько опухшее. Своей чрезмерной опухлостью оно было в какой-то степени изуродовано. Под глазами его и вокруг синели ужасающие гематомы, а сами они были едва видны через две очень узкие щелочки. Губы слипались в засохшейся крови, и были больше своих прежних размеров в несколько раз, походя на две большие гусеницы. В общем, прежде нравящееся женщинам лицо его было изуродовано до неузнаваемости, и теперь, в какой-то степени отражало его внутреннее состояние, хотя, неверное, еще и не в полной мере. А между тем, речь его была не внятной, прерывистой, язык заплетался, движения были не собраны, и даже более того, апатичны, развязны, раскоординированы. Даже голос был частично изменен, и Анна, скорее всего, узнала его интонацию, а быть может, посредством внутренних чувств. Само собой разумеется, он ничего не мог толком объяснить, и лишь протяжно произнес, что не помнит. И Анна, не продолжая дальнейших расспросов, сняла с него одежду еще на веранде, и провела в спальню, и уложила в кровать.
Впоследствии Анна спрашивала у Людмилы о произошедшем, сама ровным счетом ничего не понимая. И Людмила рассказала, что той ночью в дверь постучал Артем, и бросил им с порога, – мол, идите – забирайте своего. Они пошли – забрали, но между тем, Людмила приютить брата не посчитала нужным, а отправила его домой, почти через все село. А между тем, он еле держался на ногах, и вполне вероятно мог бы не дойти. Однако же дошел – до того был живуч, до того он любил жизнь.
Оставалось только догадываться – что произошло между товарищами. По всей вероятности, в процессе пьяной посиделки, между напарниками случилась ссора, и они подрались, вернее бы даже не подрались, а Артем зверски избил Олега до обморочного состояния, до состояния беспамятства. Сложно догадаться, что могло вывести его на такие сильные эмоции, какие слова или действия могли вызвать в нем столь сильный гнев. Действительно, Олег иногда был прям-таки невыносим, специально провоцировал, донимал, раздражал окружающих. Он был грубым манипулятором, не заботящимся о прикрытии своих каверзных задач. Однако таким он являлся преимущественно по отношению к жене своей, а перед окружающими старался сохранять лицо. Хотя, как и в любой семье в конфликтах был виноват не всегда только он один, как это может изначально показаться. И, тем не менее, факт остается фактом, в результате избиения он едва ни был убит. Поговаривали, и Анна слышала это, что причиной конфликта выступала какая-то женщина, но какая именно – было покрыто ореолом тайны. Весьма любопытно, ведь оба были женаты. Хотя чего только не происходит между людьми в пьяном состоянии. Да и между людьми уже ли.
Даже не учитывая данного случая, как олицетворения семейной жизни, отношения семейные все же не улучшались. Пусть и не скандалили, и не дрались, но, тем не менее, и радости большой не возникало. Олег был в доме как бы гостем. Зарплату он не приносил, дома никаких обязанностей не выполнял. А после смерти Танечки особенно. Он совсем отделился, и спал в зале. Этому отделению во многом способствовали его связи с соседскими женщинами. Кроме Катерины, которой он слишком уж часто топил баню, имелась еще одна особа прекрасного пола, директор школы, Виктория Владимировна. Это была высокая, пышущая здоровьем женщина с рыжими, длинными, вьющимися волосами, умеющая обворожить мужчину, особенно мужчину, падкого на ее вульгарный, громкий, необузданный смех. Она была весьма грациозна, походкой соблазнительна, обладала песочной фигурой. Красилась она всегда ярко, слишком ярко, красной губной помадой и густыми зелеными или синими тенями до той степени, что едва ли можно было разглядеть ее красоту. Да и красива ли она была вообще – сложно было разглядеть. Но Олегу она нравилась, и он заходил к ней в гости. Однажды даже взял с собой сына.
– Мы пошли к Шульгиным. К Миколе, – предупредил он Анну. – Павел, хочешь, пошли со мной.
И Павлик согласился. В последнее время находиться дома ему было очень тоскливо, и любой возможности покинуть его он был рад. К тому же, идти намечалось не далеко, всего пару домов пройти, даже по деревенским меркам – близко. Намеченный дом был большим, из красного кирпича, перед ним, само собой, двор, огороженный деревянной изгородью. В самом доме обычно было грязно, неуютно, царил необычайный бардак, создававший впечатление отсутствия женской заботы. Вопреки уверениям Олега, что идут к Николаю, мужу Виктории Владимировны, встретила их она сама, встретила радостно, с улыбкой, как всегда накрашенная, в коричневом платье, с чуть растрепанными волосами, как будто недавно после сна. Видно было, что ждала, и не грамма не удивилась тому, что привел и сына. Они с Олегом сели друг напротив друга и очень мило, улыбаясь, вели беседу. Павлик в это время ходил по комнате и тщательным образом изучал ее. В какой-то момент его взгляд упал на Викторию Владимировну, и он пригляделся. Она сидела на кровати, широко расставив ноги, и временами закатывалась таким неудержимым смехом, что закидывала голову немного назад. Сложно понять было, какие шутки могли ее так рассмешить, что вообще может рассмешить человека настолько сильно. Вероятнее всего, она создавала условия для того, чтобы, сидящий напротив, Олег, мог без стеснения разглядеть ее. И он прям-таки впился в нее глазами, и, что называется, пожирал ее взглядом. В силу возраста Павлику сложно было проникнуться происходящим между взрослыми в эти моменты, и он поглядывал лишь украдкой, с любопытством, которое, вскоре, заметил Олег, и предложил ему пойти погулять. Он вышел во двор, а затем и перешел через дорогу, и оказался в лесу. Крепкие, высокие, обширного объема деревья, обхватить которые не под силу было не то что ребенку, но даже и взрослому человеку росли в этом лесу. И он наблюдал их ни с меньшим интересом, нежели за поведением взрослых. Детское любопытство, желание познать мир уводило его все дальше. В какой-то момент он даже подумал, что потерялся, но совсем вскоре понял, что ошибся, и вышел обратно.
Требуется сказать, что к Виктории Владимировне Олег стал заходить уже гораздо позже, чем захаживал к Катерине и топил ей баню. Кроме них самих, мало кто знал, отчего произошел между ними разлад. Быть может, он случился из-за того, что у Катерины был хоть и льстивый до поры до времени характер, но, между тем, весьма ершистый. Этим своим характером она напоминала диковинное животное, в самом деле, несуществующее в природе, вымышленное, образное. С одной стороны его нежная кожа поросенка, гладкая, приятная на ощупь, даже без мелких волос. В то время как другой его бок сплошь и густо усеян иглами дикобраза. И вот в зависимости от отношения к человеку, люди подобного уклада подставляют ту или иную сторону, ласкают морально, или терзают без жалости. Донельзя показательной являлась ситуация, о которой мы, между слов, уже упоминали, но которую не имели случая до этого момента описать в деталях. Произошло она еще в то время, когда Анна работала на свиноферме, и за усердную работу председатель колхоза распорядился, чтоб всем работникам продали поросят, кому сколько требуется, по скромной цене. Слух об этой инициативе распространился по всему селу, и, само собой разумеется, заинтересовал многих, даже не причастных у колхозной деятельности. И вот в один из дней к Анне зашла Елизавета.
– Слыхала, что вас продают поросят. Ты не могла бы взять одного поросенка мне. Мне свинка нужна.
– Попробую. Если мне дадут еще, потому что я уже брала себе троих – ответила Анна, не зная, дадут ли ей четвертого. – А почему ты не хочешь сходить и выбрать себе.
– Я не могу. Мы в ссоре с Катериной, она мне не даст.
– Это же не ее собственность.
– Да ты что! Она не продаст, – заверила Елизавета, знавшая Катерину хорошо, потому что прежде была ей вроде подругой.
– Хорошо, я попытаюсь.
И на следующий день Анна спросила Катерину, можно ли купить еще одного поросенка.
– Подойдешь завтра, и посмотришь, будет ли из чего выбрать тебе, – ответила Катерина со смутным подозрением.
Анна пошла и выбрала маленькую, невзрачную свинку, потому что ничего лучшего не было. Подрастающих и выхоженных поросят колхоз приберегал для себя, а слабеньких продавали. Опять же, заведовала продажей Катерина, а даже не председатель, поэтому говорить – колхоз, слишком расплывчато, как говорить – государство. Неодушевленную машину всегда проклинать легче, чем видеть за шулерскими махинациями корыстолюбие конкретных личностей, образующих систему удобную для них самих и для их подельников. Елизавета, приняв свинку от души поблагодарила, хотя и свинка была слабенькая. Впрочем, Елизавета принадлежала к людям, умеющим видеть добро, и благодарить от сердца. А вместе с тем, и Анна услужила от всего сердца. Вероятно, поэтому, впоследствии, эта свинка выросла в добротную свиноматку и привела им более десятка поросят, выросших без падежа, и выгодно продав которых, они приобрели машину. Однако, прежде всего этого, Катерина узнала о том, что Анна, оказывается, взяла последнего поросенка не себе, а подруге. Этот факт ее изрядно возмутил, до красноты лица. Полноватое лицо ее становилось пунцового цвета, когда она орала на Анну.
– Анна, а ты почему не сказала, что ты не себе берешь поросенка, а Елизавете!? – крикнула с пожирающей злостью Катерина, через забор.
– А разве это так важно кому я брала? Я же за него заплатила, – простодушно спросила соседка.
– Нет. Это важно! Потому что я с ней не разговариваю, и я ей никогда бы не продала.
– А я не знала, что вы в ссоре. Я видела, что она доила тебе корову, когда ты ездила на сессию, – остро напомнила Анна.
Катерина ушла разъярённая, не учитывая сделанного ей добра, считая, видимо, что оно, само собой разумеется.
Помимо более менее долгих внебрачных связей у Олега возникали и спонтанные, внеплановые. О некоторых из таких следует рассказать вкратце, без упоминания интимных подробностей.
Однажды, поздней ночью, Олег вернулся домой подвыпившим, не пьяным, но сделавшим вид, что совершенно пьян, чтоб оправдать тот факт, что приплел домой босиком и без велосипеда. Лишь косвенно ответив на вопросы, он покрутился, повертелся, проскользнул в спальню и улегся спать. А между тем ситуация вышла весьма интересная, и отчасти забавная. О ней, впоследствии, Анне рассказывала одна женщина.
У председателя колхоза была очень красивая жена, Ольга, в то время как сам он был невзрачен, пьющий, имел ни одну любовницу, и в самом селе и в соседних. Хотя, наверное, стоит сказать, что по первости этот председатель представлял из себя – высокого, здорового, упитанного мужчину – трудягу, интеллигентного и уважаемого в селе, но пьянствующая жизнь, любовницы, азартные игры выбили его из колеи порядочной жизни. В скором времени он осунулся, похудел, высох, и даже ростом стал ниже. Жена его терпела до поры до времени, а после и ушла. Но перед тем, к ней наведался Олег. По всей вероятности, в то время как сам председатель находился у одной из своих любовниц, или еще где-то, Олег зашел в его двор, зашел в дверь. И далее, как рассказывала сама Ольга, она сонная, находясь у себя в комнате, увидела, как он заходит в ее комнату.
– Представляешь, я уже спала, слышу – дверь открылась. Думала – мой. А потом у меня открывается дверь. А я испугалась. Муж-то ко мне не заходит. Мы спим отдельно, – повествовала Ольга. – Я спрашиваю – ты кто? А он отвечает – я Олег. Я ему – ты зачем пришел? Быстрее уходи, потому муж скоро должен приехать. Тогда не найдешь двери. И он ушел.
– Не знаю, где он был и с кем он был. Но пришел босиком и без велосипеда.
– Ну не знаю, где он оставил.
Этот ощутимый пробел в повествовательной линии подталкивал к мысли, что произошло не совсем так как рассказывала Ольга. Учитывая то обстоятельство, что Олег пришел домой не сильно пьяным, вполне обоснованно возникало подозрение, что в случае добровольного ухода, ему не пришлось бы бросать велосипед и обувь. В таком случае, возникает другая версия произошедшего, якобы, Ольга выгнала его чуть ли не насильно, в приступе гневе от испуга. Но и данная версия не раскрывает всей сути произошедшего, в полной мере. Заходя в дом, Олег, разумеется, разулся в прихожей и вошел босиком, а велосипед и вообще оставил во дворе. И если бы он покидал дом через передний выход, то, если бы даже Ольга не дала ему времени, чтобы обуться, велосипед прихватить он бы мог спокойно, без каких-либо препятствий. Очень сомнительно, что в прохладную ночь, Ольга сонная выбежала бы на улицу, чтобы прогнать его не только из дома, но и со двора. В таком случае единственно верной версией выступает третья, заключающаяся в том, что, находясь в комнате, они услышали скрип двери, и Олег впопыхах сиганул в окно, выходившее на заднюю часть двора, и по огородам прибежал домой. Впоследствии его обувь, по его же словам, нашли рядом с беседкой, а велосипед, якобы, привели мужики.
Была еще связь с одной из свинарок. Лицом она была не красива, но фигурой вполне привлекательна. В выходные, когда Анна с Павликом уезжали на служение, они проводили вместе время в свинарнике или где-то на природе. Об этом, впоследствии, Анне намеками рассказывала Елизавета. В один из первых рабочих дней недели Анна заметила на куртке мужа капли крови. По его объяснению кровь была от пореза руки. Однако у нее мелькнула мысль, что, скорее всего, подрался. А дело было в том, что у этой свинарки был муж – участник войны в Афганистане, заставший их однажды вместе, и преподнёсший Олегу урок кулаками. Об этом случае, по словам Елизаветы, знала вся деревня, и только одна жена его не была в курсе дела.
Однажды, правда, приехав из Кременчуга, она увидела, что окно на веранде разбито. В это время Олег находился в колхозе. По приходу его домой, она спросила его о причине отсутствия оконного стекла. Замешкавшись, он ответил, что потерял ключ, и поэтому выбил окно, чтобы залезть.
– Так ты же открыл дверь? Дверь же открывалась.
– А я потом нашел.
Впоследствии, в спальне Анна обнаружила обильно окровавленную простыню, буквально пропитанную ею.
– А что это за простынь, вся в крови?
– А это когда я залазил в окно, кусок стекла внизу остался и я поставил ногу на этот кусок стекла, – ответил он, показывая рану на бедре.
Рана была широкая, и видно было что глубокая, и даже затянувшаяся вселяла ужас.
– Так почему ты сразу не сказал? – спросила жена, не замечавшая даже, чтобы он прихрамывал.
– Да она уже затянулась – заживет, – равнодушно ответил он.
Впоследствии, описывая в деталях, он признавался, что при потере крови испытывал легкость, ему было хорошо, и у него возникла мысль, – Вот бы так бы и уснуть и не проснуться. На что Анна одернула его, – Ты так легкомысленно относишься к своей жизни! Ты не умеешь ценить жизнь!
В действительности эта острастка была немножко по-мужски, но вместе с тем, иначе и нельзя было. Олег, чересчур для взрослого мужчины требовал к себе жалости, заботы и внимания. В свои двадцать восемь он все еще не обрел мужского стержня, не понял того, что мужчина должен полагать цели и стремиться к ним, а не полагаться целиком на женщину, жену ли, матерь ли. А он делал и то и другое. Если происходили ссоры с женой, он не только искал понимания у матери, но и натравливал ее против жены. Материально же всецело зависел от жены, ведь зарплату приносить домой не считал нужным – он тратил ее на стороне: проигрывал, а может, пропивал. Целеполагание было не свойственно его натуре. Более того, даже забота об оставшемся сыне не тяготила его сознание. Какое-то время он горевал по Танечке, но только, как казалось, для того, чтобы пожалели его самого, чтобы испытать горе, которое способно утонуть в бутылке. При жизни он почти и не замечал дочери. А она его ждала. Бывало, заслышит мотор мотоцикла и вся воодушевляется, прислушается, и повторяет, – «Папа, папа». А в итоге оказывается, что папа приехал только на разведку. Олег мог месяцами не видеть не только жену, но и детей, не интересоваться – имеют ли они что поесть. Да и женщин, как подлинный эгоист, он воспринимал как подтверждение своего нарциссизма, любования собой чужими глазами. Женщины виделись ему и были хороши в их количественном прогрессе. Проще говоря, он гордился тем, что за жизнь у него было много женщин. Разумеется, находились женщины, не противившиеся такому восприятию. Однако Анна к их числу не принадлежала. Отчасти она, конечно же, смирилась с его изменами, но примириться полностью все ж не могла, хоть и в глубине души любила. Надежда на то, что он с течением времени остепенится – теплилась в душе ее, но со временем все угасала и угасала. Тем не менее, бросить его она сама не могла. Во-первых, потому, что ее собственная инициатива развода, как она считала, противоречит священному писанию, в то время как писание позволяет разводиться, в случае блудодеяния супруга, даже истинно верующему человеку, во-вторых из-за своей привязанности. Однако жизнь с ним была до поры до времени тяжела, а после того как она стала посещать собрание, стала просто невыносима. Постепенно ее сердцем овладевало предчувствие скорого разрыва.
***
То был теплый ясный день. Солнце возвышалось прямо над головами, и слегка даже ослепляло. Виктория Владимировна, Олег, и их сыновья находились по какому-то случаю во дворе Катерины. Кроме Павлика там было еще трое мальчишек постарше. Двое из них являлись сыновьями Виктории Владимировны, один же – единственным сыном Катерины. Взрослые беседовали между собой. Сложно сказать, какая между ними находилась общность, особенно между Катериной и Викторией Владимировной. Однако все же они беседовали вполне мило, перекидывались шутками, смеялись, и кокетничали с Олегом. Преуспела в этом, конечно же, Виктория Владимировна. Однако, несмотря на ее внешнюю учтивость, невооруженным взглядом было видно, что она не испытывает подлинного интереса к Олегу, как к человеку, как к личности. Складывалось впечатление, что он ее интересовал ее только как любовник. А он отвечал ей взаимностью, временами любуясь ее походкой, ее смехом, временами глядя куда-то в сторону. Пару раз, словно шествуя по подиуму, она даже прошла мимо ребят. Впрочем, ее стараний они не оценили, только непонятливо щелкали вылупленными глазами. А она, конечно же, не ради них старалась. И она почти прошла вся довольная, и хотела уже садиться, но в этот момент случилось одно происшествие, привлекшее не только ее внимание.
У одного из ее сыновей в руках было самодельное ружье. Ему его смастерил отец. Своим устройством оно было вроде бы просто: деревянный приклад и ствол, и натянутая на него рогатка, а между тем и сложно, потому что сложно было понять, каким образом эта рогатка связана с курком, и им же приводится в действие. Мальчишки неугомонно пытались понять этот механизм, и только Павлик сидел в стороне, и молча глядел на него. Он был самым младшим, и ему вряд ли бы дали испытать, да и не особо ему интересно было. Ружье это заряжалось маленькими, сделанными из проволоки пульками. И вот один из парней, быстро зарядил его и выстрелил. Раздался пронзительный болезненный лай. Это скулил бегущий по дороге щенок, принадлежавший Ирине. Пронзительно так он скулил, жалостливо. И на удивление это ни вызвало, ни капли сострадания у взрослых, напротив, они все, а особенно Виктория Владимировна закатились бурным смехом. Она смеялась особенно громко, и ее смех чем-то напоминал ржание лошади. Сын ее, конечно же, окончательно уверился, что поступил правильно. И рядом сидящие мальчишки его одобрили. Один Павлик сидел в стороне и молчал. На него это событие произвело крайне неприятное впечатление, ему стало жаль щенка. К тому же добавлялся и этот хоровой смех взрослых, смех полный одобрения.
Люди редко задумываются над своими творениями. Ученые ли, архитекторы, испытали не всегда, по существу, вникают в суть своих изобретений. Сколько унесет оно жизней, прежде чем будет только лишь испытано, а сколько убьет впоследствии после усовершенствования. Работа ради будущих поколений – едва ли, скорее удовлетворение жажды тщеславия. Но минуя размышления о прогрессе, о его роли в истории человечества, о подлинной науке, призванной служить во благо не только отдельному человеку, а всему человечеству, поразмышляем как-нибудь в другой раз. А пока хотелось бы сказать о детях, и об их восприятии примеров со стороны взрослых, и что главное, родных, которые родили и растят. Не секрет, что на родителей дети, особенно в своем раннем возрасте равняются, им подражают. И главную роль играют не столько словесные наставления, хотя и они имеют безусловную значимость, сколько собственный пример, собственные привычки. У детей они запечатлеваются, и вскоре они начинают считать, что раз уж достигли соответствующего возраста, то им соответственно уже и дозволены взрослые пороки. Пороки, как известно, в силу человеческой склонности ко злу, легче прививаются, нежели добродетели. Что и говорить, родительское воспитание имеет значимую составляющую в формировании характера, образа жизни, привычек и наклонностей. И если следовать священному писанию, то непременно стоит вспомнить, что дети должны быть покорны родителям в господе. Но что очень важно заметить – именно дети, а не взрослые дети, то есть наличествует возрастной критерий, возрастной ограничитель. И координировать все действия человека уже взрослого, состоявшегося, который должен совершать собственный выбор, особенно если он мужчина, обусловлен скорее любовью к власти над личностью, а то и любовью к подавлению. Иные люди совсем убирают возрастной ограничитель, не учитывая следования родителями заповедям Божьим, и оставляют для себя весьма удобную заповедь: «Дети будьте покорны родителям». При этом родительское авторитарное влияние распространяется не на жизнь человека до совершеннолетия, а на всю, порой, и до среднего возраста. Как правило, это свойственно матерям. Одни за счет сыновей утверждаются, другие не могут, боятся выпустить из под своего крыла, потому что считают, будто их отпрыску будет с ними лучше, чем, если он будет искать и находить, побеждать и проигрывать, но самостоятельно, собственнолично. Третьи до конца своей жизни видят в своих сыновьях именно отцовские пороки, не замечая их собственных может быть в разы страшнейших. Ну, например, мать боится, что сын станет пьяницей, а он не становится пьяницей, потому что у него нет такой потребности, нет такой тяги к спиртному, а между тем, не замечает ожесточающегося его сердца. Так вот буквальное понимание заповеди грозит заблуждением, и в то же время ее нужно понимать именно буквально, вдумываясь в каждое слово. Наряду с заповедью Иисуса Христа: дети будьте покорны родителям, стоит и другая, регулирующая отношения между детьми и родителями: «Родители не раздражайте детей своих». А между тем, есть и третья: «И отлепится человек от матери своей и отца своего, и прилепиться к жене своей, и будут двое одна плоть», которая, как нельзя отчетливее подчеркивает необходимость собственноличного выбора спутника жизни. А, как известно, спутника жизни рекомендуется и можно выбирать уже после расцвета юности, то есть после подросткового возраста. Этого не учитывали представители высшего света девятнадцатого века, и выдавали детей своих по собственному желанию, выражаясь их языком, составляли им выгодную партию. И взрослые дети их были несчастны, и, подчас, ненавидели навязанных избранников, и любили совсем других. В то время как Бог говорит: «Не жертвы хочу, а милости». Весьма трагично, когда библейские истины подстраиваются целиком в угоды своим низменным интересам.
Раз уж мы заговорили о влиянии взрослых, то следовало бы коснуться и воспитательной работы. Лукавством будет говорить, что все идут работать в школу или в детский сад из-за своей любви к малым детям. К великому счастью, есть в мире люди, наделенные любовью к детям, кто вкладывает душу, воспитывает, учит, передает духовный опыт. Но наряду есть и другие, те, кто даже собственных детей, откровенно говоря, ненавидит, а потому груб с ними, жесток и деспотичен. Эти люди не замечают, что своей грубостью и жестокостью ввергают детей в уныние, сеют в их сердцах зерно разочарования, обиды, отнимают радость детских лет. Они ломают хрупкую детскую психику. Чего уж проще. Все равно, что сломать стебелек. А, между прочим, дети имеют свойство расти и запоминать, и воспроизводить накопленные воспоминания. И жестокость по отношению к ним чревата жестокостью их в отношении других, а среди этих других может оказаться кто угодно. Конечно же, это не оправдывает многих убийств, но, вместе с тем, объясняет некоторые из них.
Безусловно, взрослые обладают большим запасом знании о медицине, образовании, государственном устройстве, обобщенее говоря, имеют больше практического опыта. Способность извлечь правильные выводы из этого опыта мы не будем рассматривать. Само по себе наличие жизненного опыта свидетельствует о возрастной зрелости. Ведь большинство людей познают мир преимущественно путем собственных проб и ошибок, и никакие советы предшественников они не воспринимают. В этом эмпирическом познании окружающего мира огромную роль играют умственные способности и желание их совершенствовать, учиться, и в этом также преимущество взрослого человека. Однако, вместе с тем, взрослый человек более лжив, хитер, изворотлив. Этому его учит общество, а в некоторых случаях и он сам стремится ко злу. Вследствие движения к пороку, вследствие поощрения его, человек утрачивает душевную чистоту, и даже при том, что знает, что плохо, что его деяние приносит ему вред – не может с собой справится. Бывает ли так у детей. Я думаю, что не открою большого секрета, сказав, что нет. Они, как правило, познав то или иное явление, уяснив его свойства, влияние на себя, делают вывод и следуют себе во благо. К тому же, дети менее подвержены дурному влиянию, именно дети, а не подростки. И помимо всего прочего, детская чистота души позволяет видеть мир таким, каков он есть, поэтому многим взрослым есть чему и самим поучиться у детей.
***
Анна продолжала ездить в собрание, где она познакомилась с христианками, познавшими Господа в Германии, во время войны, когда были в плену. Удивительно, что в фашисткой Германии Библия не была запрещена, в то время как Фашизм – учение, идеология, прямо противоречащая Библейским истинам. В частности, Фридрих Ницше – бесспорный идеолог фашизма, как бы ни пытались его оправдывать, подготовивший ему почву, в своих трудах открыто чуть ли не проклинал христианскую мораль. Впрочем, наверное, только в некоторых немецких семьях были люди верующие, и преимущественно женщины, молившиеся Богу за своих заблудших мужей и сыновей, и призывавших к этому своих рабов. Следует сказать, что отношение к пленным в таких семьях было не как к рабам, а как к работникам, помощникам, как к полноправным семейным членам. В какой-то степени такое рабство было спасением от смерти на войне. Ведь многим военнопленным приходилось в концлагерях испытывать голод, тяжкие физические пытки, ожидание смерти. А ведь еще один римский мыслитель говорил, что не так страшна смерть, как ее ожидание. Страшное то было время, поистине страшное, и возьму на себя смелость сказать, что воспевать фашистскую идеологию можно только в том случае, если не жил при ее расцвете.
В этом же собрании она познакомилась с семьей пастора, у которых подрастала дочь, лет на семь старше Павлика, с именем Алена. Она была высокая, худенькая, хрупкая девушка, с каштановыми волосами, обаятельная, вежливая, хорошо воспитанная, преимущественно покорная родителям. Глаза ее, полные радости и любви, буквально горели счастьем. С особенной заботой и даже любовью она относилась к Павлику. Вдвоем, держась за руки, они гуляли по городским скверам, аллеям вдоль детских площадок. И лицо его, обычно задумчивое, смурное или печальное, в эти моменты светилось радостью. Мало людей он встречал, относившихся к нему с таким неугасающим теплом. Оно и понятно. Отцу он не нужен был по определению, от его постоянной занятости всем чем угодно, только не семьей, а мать хоть и заботилась о нем с должным усердием, настолько была проникнута горем, что была близка к отчаянию. Утешение она находила только в собрании, а за его пределами, через две три недели ею снова овладевало чувство опустошения. Павлик все это чувствовал своим детским и еще чистым сознанием, и поэтому очень ценил проявленную к нему душевную теплоту и ласку.
В отличие от дочери, Ангелина Семеновна – жена пастора была чаще хмуровата, задумчива, совершенно безрадостна. С ней Анна практически не находила о чем поговорить, какая-то совсем необщительная она была. Скорее всего, от очень тяжелой жизни, к пятидесяти годам волосы ее были абсолютно седы. Когда в России происходили гонения на верующих они с семьей уехали в Украину, и в ней обосновались окончательно. Семья их состояла из одной матери и троих детей. И очень тяжело ей было их поднимать. Работала она уборщицей на заводе, и благодаря этому вскоре получила жилье. В первую очередь рабочим заводов давали квартиры. И все равно тяжело им приходилось, особенно первое время.
На этом же заводе простым рабочим работал и сам пастор. Из себя это был немолодой уже, широкоплечий, поседевший уже человек. Нос у него был весьма широковат, глаза маленькие, прямо скажем, не очень красив лицом. Но его доброе, полное радости лицо, ясные, наполненные живостью глаза его говорили о внутренней красоте. Кроме того, сила духа, находившаяся в нем, замечалась многими. Многие годы он нес на себе тяжкий крест. Мать Алены, первая жена его, около двадцати лет была прикована к постели, и он ухаживал за ней. И только спустя эти двадцать лет она покаялась, и Бог забрал ее. Через несколько лет он снова женился на Ангелине Семеновне. Среди христиан ходило мнение, что, будучи вдовцом, он был сильнее духом, сильнее проповедовал.
Пастор очень поддерживал Анну в ее горе, и утешал ее словами, что ее дочь на небе, а ей еще нужно жить и поднимать сына. В эти моменты она немного утешалась, совсем утешится душой, конечно же, ей до конца не удавалось. Материнское сердце все же болело. Однако его слова были весьма убедительны, он вообще обладал даром убеждения. О том свидетельствовало то обстоятельство, что многие рабочие завода, на котором он работал, покаялись и приняли Иисуса в свое сердце.
Приезжая в Кременчуг, Анна с сыном часто гостили у них, и они принимали с радушием. И ее поездки продолжались бы и дальше, если бы муж однажды не поставил условие. В один из будней дней Олег, придя с работы, заявил, – «Выбирай: или я, или Бог».
– Ты серьезно? – не скрывая своего удивления, спрашивала Анна, не понимая еще и того, чем мешают ему ее поездки, ведь учитывая ее горестное положение, тоску, печаль по дочери они были вполне объяснимы и понятны даже человеку неверующему.
– Да, серьезно. Мне надоело выслушивать о том, что я – не мужик, потому что жена моя ездит неизвестно куда, а я ей это позволяю.
– Ну, если серьезно – тогда Бог.
– Тогда собирай свои вещи, и в течение недели оставь меня и мой дом, – сказал он вроде бы несерьезно, в шутку.
– А ты не хочешь поехать – посмотреть, куда я езжу? – на что Олег ответил категорическим отказом. – Ну, я же должна найти транспорт и найти куда-нибудь уехать. Я с родственниками поговорю.
– Когда ты вернешься обратно?
– Как получится.
На следующий же день она вместе с сыном поехала к Григорию Андреевичу, и первым делом, по приезду, рассказала о своей ситуации. Они сразу поняли, и не стали отговаривать от отъезда. Более того, даже посоветовали обратиться к Андрею Даниловичу с этим вопросом. И между делом, не теряя времени, Анна заехала и к нему. В связи с его женитьбой на вдове прежде обильно обставленный дом его опустел совершенно. А дело было в том, что у вдовы этой были дочь и сын, который очень болел и проживал вместе с матерью, а дочь ее была здорова и ходила по гадалкам, и советовалась с ними. Она-то и вывезла почти всю утварь и мебель из дома. Впрочем, невзирая на опустевший дом, сам Андрей Данилович пребывал в здравии, был бодр духом. Анна поведала ему о своей проблеме, которая его не удивила. Он знал и видел Олега хорошо.
– Ну что же теперь будем делать. Я уже женился и написал завещание, – сетовал он, подразумевая, что написал завещание на дочь жены своей, с тем расчетом, чтобы они за ним в старости ухаживали.
И этот вариант стремительно отпал. И Анна уехала посоветоваться к пастору.
– Ну и куда ты? – спросил он после того, как Анна поведала ему свои терзания.
– Есть вариант позвонить сестре. Она на севере. Может – туда, если они помогут.
– Ну, иди, позвони. Потом зайдешь – скажешь, что они ответили, – сказал он после короткого раздумья.
В первую очередь она позвонила Зинаиде, потому что на Катерину и надеяться не могла.
– Отсюда все уезжают. Большое сокращение. Жилья тебе никто не даст. Где ты будешь жить с двумя детьми, – убеждала в телефонную трубку сестра.
Казалось, что это время пастор провел в молитве.
– Ну что?
– Ничего не получается.
– И что будешь делать?
– В Молдову ехать не буду, потому что там работы для меня нету.
– А еще, куда у тебя есть варианты.
– Остался один вариант. В Сибири у меня знакомая есть, которая когда-то приглашала меня в совхоз к ним работать. Мы с ней познакомились на курсах повышения квалификации экономистов.
– Ну, давай тогда в Россию.
– Вы если сможете мне помочь с оформлением контейнера.
– Да, да.
– Я не знаю где находиться контора, и чтобы мне узнать, сколько он будет стоить, чтобы я могла рассчитывать на сколько у меня есть.
– Ну, хорошо, хорошо. Я поговорю. Тут у одного брата есть машина. Мы подвезем тебя.
Они подвезли, и она все разузнала, и вышло что собственных средств, вырученных от продажи изделий из золота, хватало на отправку контейнера, правда, только формально. Впоследствии выяснилось, что эта цена поднялась в два раза. Попрощавшись и поблагодарив братьев по духу, неравнодушных к ее проблемам, она отправилась в деревню – собирать вещи.
В обед следующего дня Олег пришел с работы, и принялся поторапливать.
– Ты уже собрала вещи?
– Ты меня не торопи. Ты мне дал неделю. А я постараюсь быстрее.
– Ну, давай, давай, давай, – произнес он ехидно.
Провела в сборах она всего три дня. Спустя эти беспокойные дни приехала Катерина с Кириллом на своей грузовой машине, чтобы увезти ее пожитки. Так как их было сравнительно немного, мужчины все их быстро погрузили. А между тем, Олег вел себя весьма странно. Не совсем понятно было – то ли ему радостно и он весел оттого, что его покидает нелюбимая жена, то ли он к ее отъезду равнодушен, а с другой стороны, временами, его и вовсе опутывала тоска, необъяснимая печаль. Однако чаще на его лице возникала улыбка. Тоску он старался прятать от жены. По всей вероятности, еще и оттого, что Людмила рассказала об ее беременности. А сама она, в свою очередь, узнала это из других источников. Сама Анна рассказала об этом только той женщине, с которой работала на свиноферме. Но разве в селах бывают абсолютные секреты. Новость стремительно разошлась по селу, и вскоре дошла до мужа, который однажды днем пришел весь разгневанный и заявил с порога, – «Почему я узнаю последним?» Она ответила, что не виновата в том, что у нее такой муж, который не знает, что у него жена беременна. А между тем, она была на третьем месяце. Но, невзирая на это обстоятельство, Олег все же выпроваживал ее, причем в сжатые сроки, словно, чтобы успеть быстрее начать жизнь, полную свободы. Он ходил по двору, по которому небрежно были раскиданы дрова, в одну сторону, потом в другую – как будто нервничал. Чего он, в самом деле, добивался, было не понятно. Может быть, перед родственниками просто хотел показать, что переживает. А быть может и действительно переживал отчасти, но уже гордость не позволила признать своей ошибки. Своим теперешним поведением Олег как будто пытался вызвать к себе жалость, и, в конце концов, путем актерского старания ему это удалось сделать. В сердце Катерины возникло что-то наподобие этого чувства, неизвестно только чем оно было обусловлено. По крайней мере, Нине Михайловне она признавалась таким образом, – «А мне жалко Олега. Остался он один». В тот самый момент, как она уже взобралась по лестнице КАМАЗа, он схватил ее и буквально стащил обратно только для того, чтобы обнять, как будто ему очень жаль с ней расставаться, и он не хочет отпускать ее и сына. Все посмеялись, обстановка вроде разрядилась, и, попрощавшись, она снова взобралась в машину. Лицо ее было слегка печально, а в один миг на глазах даже выступили слезы, но она сдержалась, чтобы не расплакаться.
Уже был вечер. Трескучим шумом завелась машина. Из ее труб повалил черный дым, если бы не сгущающаяся вечерняя блеклость, ярко контрастирующий с чистым деревенским воздухом. Все уезжающие уселись поудобнее. Водитель с силой перекрутил трудноповорачивамый руль. Павлик с тоской глянул на отца. Его же матери тоска была в тот миг неведома, ее душа испытывала легкость, она ощущала освобождение. А вскоре и село осталось позади.
Тем не менее, им следовало в скором времени вернуться, ненадолго, чтобы попросить Олега съездить в Кременчуг, чтобы он отослал контейнер с вещами. Дело в том, что отправитель контейнера должен был выписан быть из Украины. А у нее оставалась северная прописка. Именно из-за этой бюрократической проволочки, нацеленной на получение сверх рабочей прибыли в качестве денежной благодарности, и потребовалось вернуться в село, ранним вечером. Автобус заезжал в деревню где-то в шесть.
Дверь на веранду была не заперта. Хозяин занимался какими-то делами в сарае. Анна с сыном вошли и проследовали в залу. Кровать, стоящая в ней, была не застелена, не заправлена, одним словом, взъерошена после бурной ночи. Подушка была измазана пятнами алой губной помады – верное свидетельство прежнего присутствия Виктории Владимировны.
– Привет. А что это вы вернулись, – произнес Олег, когда вошел в комнату.
– Да вот у нас проблема. Мы не можем отправить контейнер в Россию, потому что надо, чтобы гражданин Украины отправлял, но он должен быть выписан. Надо выписаться, отправить, а потом опять прописаться.
– Не знаю, – отвечал он, тяжело вздохнув, словно его попросили о великом одолжении. – Сейчас я приеду.
Отправился он в центр, якобы, в сельсовет, а на самом деле, по всей вероятности, еще и на совет к родителям. Что именно они ему сказали, можно оставалось только строить догадки. Однако ответ его был не утешительным. – Не могу я выписаться.
– Почему? – само собой с недоумением спросила она.
Однако он не стал объяснять, а вместо этого поинтересовался, – «Вы когда обратно?»
– Ну, тогда Павлик останется здесь ночевать, а ты пойдешь к куме, – констатировал Олег, подразумевая под кумой Елизавету.
Увиденные на подушке пятна губной помады повлияли на нее существенно. Ей не хотелось спорить, возникать, даже вникать в причины, утруждать его расспросами о том, почему он выгоняет ее из ею же купленного дома, не давая провести даже ночь под его крышей. Покорно взяв сына за руку, она побрела к Елизавете, принимавшей ее и разделявшей ее трудности. Впрочем, и Анна не закрывала от нее своего сердца, и тоже выручала, в свое время, чем могла. Катерина даже завидовала их дружбе и взаимной поддержке. Этими соображениями она даже делилась с Марфой Афанасьевной, на что та откликалась: «Кто же ближе соседей, ну и пусть дружат». Об этом она сама рассказывала Анне: «Говорят соседи, что вы там с Елизаветой дружите, бегаете друг к дружке. Ну а я и говорю, ну а как по-другому. Кто самый близкий – сосед. Пусть дружат». Хоть бы даже она и не уточнила, что донесла ей Катерина, оно было и без того понятно. Катерина особенно дружила с Иваном Семеновичем, а параллельно и с его женой, и с сыном.
У Елизаветы в доме свет еще не горел, потому что на улице было еще светло и видно. Встретила она, что называется, с душой – накрыла стол, подала ужин. В то время как мальчики отправились в детскую, играть с игрушками, которых в ее доме было вдоволь, женщины, поужинав, проследовали в просторную залу, в которой стоял громоздкий телевизор, жесткий диван, и два простеньких кресла. В общем, обстановка весьма скромная, но вместе с тем, по-домашнему уютная. Уместно уточнить, что отнюдь не в каждом доме царит такой уют, в некоторых только неряшливый бардак, а в иных хоть и расставлено все по своим местам, и вроде убрано, и все блестит чистотой, но чувствуется, что порядок этот из-под палки, в ссорах и скандалах был наведен.
– А почему ты ему оставила индюков? Все равно их заберет либо Марфа, либо сестра его, – сидя на диване, спрашивала Елизавета. – Они же тебе ни денег не дали, ничего. Главное, что ты дом им оставила. А они с тобой так поступили.
Эти слова заставили Анну задуматься. И если бы она не слышала их, то вряд ли бы, наверное, приняла решение пойти и забрать этих индюков, и отнести их к Елизавете. Кроме того, во дворе оставался юношеский велосипед, купленный в подарок Зинаидой, когда она приезжала с мужем в гости. Он был рассчитан на Павлика, на вырост. Стоит уточнить, что у него отсутствовала верхняя рама, что позволяло даже шестилетнему мальчику, крутить педали, не садясь на сидение.
Время, назначенное для возвращения своего, было позднее, уже даже не смеркалось, а порядочно стемнело. Однако небо горело звездами, освещавшими сентябрьскую ночь, и, разумеется, дорогу, по которой они шли. Погода на дворе была замечательная. Вдыхать воздух, пропитанный запахом осенних листьев, было поистине приятно. Тайком, крадучись, во избежание скандала, они проследовали в окутанный мраком двор. Погодная атмосфера была очень спокойна; не дуло даже легких порывов ветерка; с болота не доносился его запах тины и камышей. По одному, а иногда по два, за крылья они перенесли их все во двор Елизаветы, и за неимением другого помещения, распустили по курятнику. Впоследствии Анна забрала и велосипед.
Под утро Анна отправилась за сыном, которого отец еще вечером, забрал к себе. Любопытно, что Олег насчет пропажи ничего ей не сказал, видимо, просто потому, что еще не заметил; или быть возможно, заметил, но все же ее ни в чем не упрекнул. Так или иначе, он сухо попрощался с сыном, прощальной речью: «Ну, давай, приезжать будешь?» Сын скромно промолчал. И они вместе с матерью побрели по дороге, потому торопились на автобус, но перед тем, зашли к Елизавете попрощаться.
– Ну, счастливо вам. Не забывайте нас. Звоните, где будете, пишите. Простите если что-то не так.
– Спасибо вам большое за все.
Пока они прощались, Олег и муж Екатерины, видно, сговорившись, вышли вместе на дорогу и начали свое движение за ними. Вполне вероятно, что один шел на работу, а другой направлялся к родственникам. Елизавета все еще стояла у калитки и провожала взглядом две удалявшиеся от нее фигуры. Олег к ней подошел и остановился, и стал громко, на всю улицу, изрыгать ругательства, упреки. – Зачем ты приняла ее?! – раздалось на всю округу.
– Она свое забрала! – резким, вызывающим тоном – чуть ли не криком отвечала ему Елизавета. – Ты же ее выгнал! Кто же ее примет, кроме меня, – и бросив это, она развернулась и ушла, не став перепираться дальше.
Естественно, такой ответ, тем более в той форме, что был подан, Олега совершенно не устроил; к такому он нисколько не привык. И, невзирая на то, что Анна с сыном двигались предельно быстро, он всеми силами старался сократить расстояние между ними, преследуя их скорым темпом, но все же не мог нагнать их оттого, что они слишком удалились, в том числе и из-за его недлительной задержки. – Я сейчас натравлю на тебя матерь! – крикнул он сердито, громко, видимо, для устрашения жены. И хоть бы Анна устрашения не испугалась, а все же шаг ускорила, и свернула на проселочную дорогу, в итоге тоже выходившую на центральную, чтобы не проходить мимо их двора, просто потому, что уже устала от частых нападок, и хотела спокойно уехать из села. Свернув с центральной, широкой дороги, она семенила по дороге избитой, земляной, на которой, во время дождя – слякотная грязь и подводы оставляют дугообразные следы. Тем не менее, шла она сравнительно спокойно, не ощущая за собой преследования. Если Марфа Афанасьевна и увязалась бы за ней, то только по центральной улице. Впрочем, она бы вряд ли даже вышла, увидев, что невестка уже скрылась из виду. Плутая по извилистой дороге, они благополучно вышли в центре. А минут еще через пятнадцать подъехал деревенский маленький автобус, и открыл свои дверцы, и когда они сели, Анна вздохнула с облегчением, – «Слава Богу, я уезжаю из этого села. Столько мне пришлось пережить за эти три года».
***
Определились они на время у Григория Андреевича. Он хоть и являлся ей всего лишь дядей, а все же принял на неделю. Правда, и Анна в долгу не осталась, а подарила им две пары индюков. Остальных троих она оставила у Елизаветы. Примечательно, что все эти семь птиц были остатком от изначальных около пятнадцати. По каким-то трагическим обстоятельствам они сами собой изничтожались – соседские собаки разрывали. Особенно удивительным виделся один случай, когда большого, крупного индюка разорвали дворняжки. Вообще с их совместным с Олегом хозяйством творилось что-то невообразимое. Словно проклятье лежало на нем. Ни в чем не было успеха. То коза повесится; то индюк в колодце утонет, и его оттуда вытаскивай; то козы оторвутся и объедятся комбикормом, в результате чего издохнут. Общеизвестно, что если коза объедается – она издает. Кроме того, в доме, ни с того, ни с сего, плесень черная появлялась. К тому же, в дополнение, месячных цыплят соседские собаки съели. В общем и целом, не ладилось с хозяйством, никак не ладилось, что и говорить. Анна рассказывала даже об этом одной сестре по духу о своих потерях. Она ответила: «Ну, Иов тоже ведь терял». Анна не могла выявить взаимосвязь между ней и Иовом. Она полагала, что раз служит Богу, то у нее все должно складываться самым наилучшим образом. Однако это оказалось не совсем истинно. Трудности сопровождали ее, многие из них распространённые и среди верующих и среди неверующих. Впрочем, не том речь, а именно о невозможности вести хозяйство, быть может, из-за неполадок в семейной жизни. Как известно, в доме, где ссоры, склоки и скандалы, где культивируется грубое отношение, не может быть счастья и успеха. А впрочем, это всего лишь догадка.
Как мы уже сказали, поселились они в доме родственников. А на второй или третий день уже съездили на рынок, чтобы продать пару индюков для получения средств на долгий переезд. Если доселе можно было обходиться за счет деревенских припасов, то теперь деньги были остро нужны. Ничего из этого не вышло; ни одного индюка продать не удалось. А между тем, пытались продавать и велосипед, и также безуспешно, вследствие чего оставили его самим же родственникам за цену вполовину меньшую. Произошло это еще и оттого, что Нина Михайловна постоянно торопила. И даже какая-то суетливость присутствовала в ее словах. Она как будто чего-то боялась. А к тому же приехали на какой-то загородный рынок, да еще и поздно. При таких условиях, понятно, что продать было почти невозможно.
А между тем, неделя пролетела незаметно. Приблизилась пора оправлять контейнер. И так как привезенные из деревни вещи, частью разгрузили на кухне, частью сложили в гараже, то когда приехала машина с трёхтонником, принялись сносить и загружать. Этим занимались даже дети. Самое главное, старались загрузить одежду и продукты, чтобы не голодали в первое время. Из двух старинных диванов влез только один, видимо оттого, что все же втиснули старый сервант. Когда вроде бы все погрузили, Анна лишний раз проверила – не забыла ли она чего. И небезрезультатно проверяла – под кроватью, к своему удивлению, подыскала электрическую плитку. С великим трудом укомплектования контейнер был погружен. Правда, для его оплаты, в связи с тем, что его отправка подорожала резко в два раза, ей пришлось продать свое последнее золотое кольцо. Случилось это вот как.
Стоит, наверное, упомянуть, что напоследок родственники зарезали гусей, и дали им в дорогу. Впрочем, перед тем, как их сложить в контейнер, Анна сварила мясо в бульоне, и обильно засыпала его солью, и закатала в банки. Покончив с погрузкой окончательно, с Григорием Андреевичем она отправилась в контору, чтобы оплатить отправку, и, выполнив это дело, была спокойна. Не тратя времени, бензина, на обратном же пути они заехали в вокзал – купить билеты. Билеты оказались доступны на завтрашнее число. И их доступность оказалась весьма востребованной.
К обеду следующего дня их отвозили на вокзал. Кроме Григория Андреевича, бывшего водителем, и потому просто обязанного, вызвались проводить и Катерина с дочерью. Осенняя опавшая листва их провожала всю дорогу, по обе стороны машинного стекла. И вместе с тем, деревья еще совсем не оголились, а только изредка роняли желтые листочки. Пожухлость им была еще неведома. Да и небо ясное простиралось над головой. Не замечался еще разгар осени, да и не было его.
Прощание вышло обыкновенным, каким обычно бывают прощание с дальними родственниками. Пожелали всего наилучшего, обняли, помогли с вещами, усадили в дальнюю дорогу, что называется. А путь предстоял весьма длинный и занимал, в общем и целом, около четырех суток.
До Москвы доехали благополучно – денег хватило и на трехдневное питание, и на билет до Красноярска. Однако в самой столице денег хватило только на сам билет, впритык, чуть ли не до копейки. На перроне сновало множество молодых людей и скупало самые разные дорогие украшения, драгоценности, золото. Глядя на них из окна поезда, Анна вспоминала про свою золотую цепочку. Вышла на перрон и попыталась продать ее. На ловца, как известно, и зверь бежит. Подошел один молодой человек, подозрительный тип, в ночном мраке с едва различимым лицом, но какой-то весь суетной, шебушной, весьма спешный. Попросил показать цепочку. Она, слегка мешкая, показала; однако показала таким образом, что цепочка осталась крепко накрученной на ее женственную, но от работы слегка загрубевшую руку.
– Мне нужно видеть пробу, – нервно бросил молодой человек.
Вдали мерцал свет вокзальных фонарей, и можно было в принципе отойти, чтобы дать ему разглядеть с рук, но она не решилась. Мало ли что могло произойти. «Вдруг – вырвет и убежит», – промелькнуло в голове у нее. Пребывая в нерешительности, она, тем не менее, не согласилась, хоть и ясно понимала, что средства особенно нужны, хотя бы для того, чтобы поесть; на билет до села и говорить не приходилось – все равно не хватило бы. Разумеется, он тоже от такой рискованной для него сделки отказался.
Пришлось ехать совершенно без средств. В животе временами урчало. Павлик жалостливо поглядывал и озирался кругом на обедавших людей. Они не обращали на него внимания. Один армян, занявший верхнюю полку обратил внимание на то, что они ничего не едят. Видимо, Бог подсказал.
– У меня тоже деньги на исходе, но мальчика я покормлю, – предложил он.
– Спасибо вам, – ответила Анна, не евшая в течение суток.
Собой и из себя это был человек маленький, щупленький, худощавый, физически бессильный, но характером твердым, смелым, самоуверенный даже. Хотя самоуверенность его виделось только со стороны, а по сути, не ясно в чем она заключалась. Проявлении этой самоуверенности, как таковых, не возникало. Об отзывчивости и сострадании – иной разговор. У него самого из припасов ничего не было, и он ходил в столовую, и покупал обед себе и чужому ребенку. Впоследствии она даже взял адрес, как он говорил, для того, чтобы, если возникнут трудности, помочь с жильем. Простое лицо его и добрые глаза не давали повода сомневаться, что только ради этого. Тем не менее, он выходил в Ачинске. Попрощался и вышел. А вскоре поезд подошел и к Красноярску. Впрочем, несмотря на отсутствие денег, сердце Анны беспокойство не пожирало, хоть от Красноярска до села ехать еще оставалось прилично. Она постоянно молилась, прося Бога о помощи, и это давало ей успокоение. Ей оставалось надеяться только на Бога.
Наслушавшись стук поезда сполна, благополучно высадились в Красноярске. В здании вокзала нашли «дом матери и ребенка», в котором матерям и детям, в связи со сложной ситуацией в стране, комнату для съема сдавали совершенно бесплатно. Само собой разумеется, сняли одну из них. Комнаты хоть были и скромно обставлены, но содержались в полной чистоте. Народ был разный, разношерстный. По этажам прохаживались не только дамы с детьми, но и совершенно одинокие. В подобном полном одиночестве пребывала и одна интересная женщина, поселившаяся неподалеку, через несколько комнат. На вид она была очень полная, взглядом – суровая, казалось, даже надменная, деспотичная, непреклонная, но при случайном знакомстве выяснилось, что это всего лишь маска, и маска даже не отражающая того внутреннего состояния, которое в тот миг наполняло ее. Вследствие перестройки, и смены экономической системы с социалистической на капиталистическую, (я искренне полагаю, что у капитализма не жестокое лицо – у него, в принципе, не может быть лица, это бездушная машина, у которой металлические гусеницы) она работала перекупщиком медикаментов, и приехала по важной необходимости связанной с этой ее вынужденной деятельностью. А подлинная суть дела заключалась в том, что она продала, что называется, в кредит крупную партию медикаментов, ни больше, ни меньше, на шестьдесят тысяч рублей, одному человеку, который, как ей казалось, возмещать деньги не торопился, быть возможно, просто за неимением таковых. А между тем, основной центр находился в Новосибирске. И в случае обмана или обыкновенной невозможности заплатить, ей пришлось бы возмещать средства самостоятельно. Вследствие этого нагромождения затруднительных обстоятельств, эта немолодая уже женщина, приехавшая из одного хакасского села, попросила Анну быть свидетелем, на случай – мало ли чего может произойти, Москва же все-таки. К ее опасению добавлялось и подкрепляло его еще и то обстоятельство, что встреча была назначена ни в кафе, или на улице, а в салоне его автомобиля. Сложно описать, сколь повеселела Тамара Тимофеевна после этой встречи. – Я думала, он никогда не отдаст мне их, – проговорила она, выйдя из машины, с облегченной душой. И суровое, серьезное лицо ее смягчилось и расплылось в улыбчивой доброте. На радостях ею овладела щедрость, и она предложила им пойти купить билет, между прочим, стоивший пять тысяч. Это было, как нельзя, кстати; это было более чем спасением из затруднительной ситуации; это было проявлением человеческой доброты, не без прикосновения Божьего, конечно же.
Часть вторая.
Со времен Достоевского много воды утекло. И теперь в Сибири, в отдаленных ее широтах разрастаются не только деревни, но и города, не с одной, много двумя тысячами жителей, а огромные города – миллионные. Эти города уже снабжены не только заседателями, исправниками, и всем субалтерским чином, но и множеством предпринимателей – капиталистов, артистов, музыкантов, учителей, врачей, и продолжать можно долго и занимательно. А между тем, природа сибирская не изменилась. Она, как и прежде радует глаз романтика, вдохновляет поэта, как, впрочем, и любая живая природа, не лишенная девственной чистоты. Поля, реки, озера – все это предоставлено созерцанию не только романтика, но и чистокровного прозаика реалиста. Другое дело, что любоваться берется ею не каждый, и, по прошествии времени, вспоминает не всякий. Для кого-то природа – лишь обыкновенная привычная данность, до скуки уже надоевшая. И только, наверное, жителям голых в отношении природы городов, прежде еще проживавшим в деревне, она, как и прежде, дорога. А между тем, природой этой обильно окружена только деревня. В городах ее постарались уничтожить для удобства. И вот в ста километрах от города Абакана, окруженная полями и лесами стояла одна деревня. Полагаю, следует красочнее ее описать.
Деревня эта была большая, и по праву могла бы назваться селом. Не одна сотня домов стояла в нем. И все они, почти до единого, состояли из дерева. Ни одного каменного нельзя было найти, как ни старайся, до самого конца деревни. И только в одном конце села стояло несколько домов из кирпича. Разумеется, в том числе и по этой причине в селе сравнительно часто случались пожары. То кто-нибудь до конца костер не затушит, в котором сжигается бытовой мусор, и он постепенно разрастется и жадно пожрет легкую для него постройку и еще перекинется на близлежащие, то ветер сильно подует и из еще горящего в полную силу костра полетят языки бушующего пламени, разлетаясь в разные стороны, в том числе, и в сторону соседних домов. Конечно же, языки эти, вскоре угасают под воздействием того же ветра. Однако сам подожжённый мусор уже куда более опасен. Маленький газетный клочок, долетевший до стога сена, соломы, способен его в одночасье поджечь, словно удар молнии. Одна беда от этих костров. И зачем только их разжигают.
Тем не менее, деревянные дома имеют огромную пользу, учитывая еще и то обстоятельство, что в сибирских деревнях другого строительного материала просто нет. Даже детские сады и школы строятся из дерева. А между тем, деревянные дома весьма удобны для проживания. Летом в них прохладно. Зимой же – тепло, стоит только натопить, как следует, печь. Опять же, для этого имеются все необходимые условия, сырье. Леса в Сибири предостаточно. Кажется иногда, что сплошь растут одни леса. Леса эти состоят из елей, сосен, берез, пихты, черемухи, и разрастаются по необжитым широтам, и даже жилые затрагивают. Чем-чем, а лесами Сибирь богата, как впрочем, и реками, и озерами, и плодородной землей. Плодородной землей для пшеницы и картофеля она богата особенно. Целые гектары усеяны колосящимся золотом, невообразимо просторные поля – вторым хлебом – картофелем. Причем даже половина захудалой картошки, засаженная в землю, спустя месяцы дает целую грону крупных плодов. И вне зависимости от погодных условий, хотя, на удивление, они преимущественно благоприятные, собирается богатый ее урожай. И самое, что ни есть поразительное, колорадского жука нет и в помине. Видимо, вследствие отсутствия его вредительской настойчивости и паразитирующей прыткости, его количественного множества, ничто не мешает процессу роста, цветения, и созревания плодов. Ботва картофеля слишком устойчива, и к середине лета она напоминает совсем маленькое, диковинное, но деревце. Стоит сказать, что окучивать его сельчане выходят в огороды, иногда целыми семьями. Хотя, можно подумать, что этим бы могли заниматься одни только женщины – несложное потому что занятие, физически не обременительное, большой силы не требующее, тем не мене, в полных семьях этим эту обязанность выполняют преимущественно мужчины, потому что нужно обязательно успеть до момента, когда она вырастает на четверть, до того периода, как пойдут дожди, чтобы успела образоваться завязь. Это спешка вполне объяснима, потому что картофель составляет важную часть рациона сельчан. Без него в сибирском селе обойтись сложно. Пусть даже при том, что многие держат корову, и имеют кур, уток, свиней – внушительное, вроде бы, хозяйство, без картофеля сельчане жизнь себе не представляют – до того они к нему привыкли. И, наверное, жизнь многих современных девушек, не употребляющих в своем повседневном рационе даже хлеба, сельчанам показалась бы мучительной. Сельчане и работают физически больше, и на свежем воздухе проводят больше времени, и, видимо, поэтому слишком полных среди них очень мало, вернее – почти нет. Хочешь – не хочешь, а в деревне жизненно важно трудиться – без этого не прокормиться никак. Это в городах еще можно создавать иллюзию работы, говорить о способах производства, о качестве продукции, и сводить свою деятельность только к воодушевлению других. В селе же так нельзя. Почти все дома, стоящие в этой деревне построены вручную, обыкновенным старинным способом: бревно на бревно, без употребления гвоздей. Такой исконно-русский способ, как мы знаем, зовется зодчеством. А между тем, не смотря на свою очевидную простоту, он требует внимательности и точности в размерах, при наличии самых простейших инструментов. Конечно же, можно подумать: Велика ли беда, ну испортили одно бревно, вырезали не совсем правильно, другое привезут. А между тем, это не совсем истинно. Каждое бревно на счету, потому что каждое бревно – целое дерево. А строят сельские дома не богачи, а люди, в лучшем случае, со средним достатком. Ведь даже школы, детские сады, медпункт, и библиотека, все состоят из дерева. Вне села, деревья не растут разве что на полях, да на пастбищах, куда сгоняют коров пастухи, скачущие на лошадях. Однако это тема отдельная, при переходе на нее, требующая некоторой паузы.
Эти поля находятся далеко от села, в нескольких километрах, куда сложно дойти, но все же деревенские мальчишки делают это, не страшась, чтобы, под конец трудового дня, попросить уставшего от езды верхом пастуха поскакать на лошади. Какая необузданная радость посещает сердца ребят в те моменты, когда добрый пастух с усталой улыбкой слазит с лошади и дает им лошадь, и еще даже помогает вскарабкаться на нее. Правда это случается далеко не всегда. Как правило, пастухи не хотят брать на себя ответственность за жизнь и здоровье чужого мальчишки, оправдываясь тем вопросом, что как, впоследствии, будут разговаривать с его родителями, как им в глазах смотреть, если с ним что-нибудь случится. Бывают и такие, которые на умоляющие просьбы и вовсе не отвечают, даже головы не повернут. А некоторые утверждают, что и сами устали и не хотят идти пешком. И в таком случае, шедшие такую даль мальчишки идут с унынием обратно. Но повторюсь, опять же, происходит, порой, что сесть на скакуна удается, и тогда ребячьей радости нет предела. Какое это непередаваемое чувство, когда под тобой полное силы животное, готовое рвануть во всю прыть по одному только твоему велению. До чего же захватывает дух в те моменты, когда энергичный скакун мчит по широкому полю галопом, и его копыта бьют по траве и земле, славным топотом, отдающимся гулко в ушах, а на сердце приятной радостью. Какое тогда дело ребятам до стада коров. Хотя, впрочем, и коровы, под конец дня, спокойны, потому что уставшие, и наелись. Они медленно и лениво ковыляют обратно в деревню, нехотя сгоняя хвостами надоедливых мух. Мухи в эти моменты особенно буйствуют. И от них нет покоя не только пассивным, набившим брюхо коровам, но и лошадям. Впрочем, они с ними тоже справляются хлесткими ударами хвоста. Беда попасть под этот удар человеку, особенно если лицом. Как минимум останется след, и неприятное жжение, а то и глаза будут некоторое время печь. В худшем же случае придется из глаза вытаскивать жесткий волос или какую-нибудь соринку. Впрочем, такого не случалось; это мы домысливаем. Обычно все обходится благополучно, и кто-нибудь из пастухов пусть даже не даст лошадь в полноправное пользование, а все же усадит впереди, и полное стадо коров входит в деревню, и мальчишки погоняют их верхом. Необыкновенные чувства, чуть ли не эйфорические, возникают у них в эти моменты.
Другой летней забавой сельских ребят, разумеется, является купание в речке. Речка, протекавшая возле этой деревни, за огородами, была неглубокой, совсем узкой, а между тем в ней часто тонули из-за образующихся в результате непонятных процессов воронок, неимоверно голодных до людских жизней. Впрочем, ребята купались в самом, можно сказать, конце этой речки. Стоит, наверное, объяснить читателю устройство русла реки. Оно необычайно удивительное. Первым делом следует начать с того, что за сельскими огородами образовался нечто вроде обрыва, резкого спуска, огромной впадины. Сельчане, конечно же, на свой страх и риск протоптали узкие тропы, по которым только и можно спуститься без вреда для себя. Эти тропы спускаются вниз формой плоской спирали. А между тем, они очень узкие и, следуя по ним, нужно быть крайне острожным. В самом низу разрастаются кустарнички, мелкие деревца, способные выжить в условиях сырости, влажности. Напротив – туда далее, выситься широкий склон, по которому очень трудно взобраться, потому что он представляется взгляду чередой песочных скал. А между тем, некоторые все же какими-то путями взбираются; вероятнее всего – обходят тайными тропами. Минуя заросли, переходя на другую сторону, вы оказываетесь на тропе, ведущей по склону к песочному пляжу. Маленький пляж расположен под невысокой скалой, и скатывается к реке, к самой, что ни на есть, ее мелководной части, где еще купаются. Есть, конечно же, места еще мельче, но они для купания не пригодны из-за зарослей. На этом-то пляже и собирается деревенская детвора, и резвится, и купается в мелководье, и нежится под щадящим сибирским солнцем. А между тем, оно отнюдь не всегда щадящее, и после купания, бывает, на плечах детворы остаются ожоги, мелкие пузыри. Хотя, они не смертельны, и даже следующей ночью не мешают сну. Сложно под сибирским солнцем серьезно обжечься, хоть и щедро оно озаряет землю, и всех живущих на ней.
Другое дело зимой, когда ударяет сибирский мороз, тоже весьма щадящий, но, вместе с тем, вызнающий здоровый румянец на лицах сибиряков; одно другому не мешает. Тогда, радуясь обильно выпавшему снегу, деревенская детвора берет в руки санки и бежит сломя голову, и буквально бросается с горки. Хотя, по правде говоря, спускаются не только на санках и на картонках, но и на школьных портфелях. Снега-то навалом. Бывает, для пущей скользкости, его еще поливают водой. Тогда крутая горка покрывается льдом, и спускаться по ней даже слегка боязно. Само собой, возникает риск врезаться во впереди скользящие санки. А так как среди сельских мальчишек принято чаще спускаться на санках лежа, вперед головой, то время от времени лед обагривается кровью. Пугающие багровые или алые капли свидетельствуют о недавнем столкновении. Впрочем, дело, как правило, оканчивается разбитым носом или губой, что, само по себе не смертельно, хоть и на морозе весьма неприятно.
Взрослым зимой гораздо скучнее. Больше времени приходиться проводить дома, не выходя, если только не дойти до работы да вернуться обратно. Просто гулять по селу как-то не принято среди взрослого населения. А зря. Погода бывает чудесной. Особенно в лесу природа необыкновенно красива. Посеребренные ветки кустарников, похожие на заячьи лапки; ель, береза, сосна, укутанные зимним нарядом стоят, не шелохнувшись, если к ним не подойти и не дернуть за ветку, и тем самым вызвать снеговой дождь; в такие мгновения жутко неприятно, если какая-то часть его упадет тебе за пазуху; надо прикрываться. А так, не считая этой мелкой неприятности, зрелище падающей снежной пудры изрядно поднимает настроение. Местами, где-нигде, видны заячьи следы – маленькие такие, частые. Само ощущение, что где-то бродит заяц вызывает в ребенке интерес и умиление, а в душе охотника неподдельный азарт. Иногда встречаются следы лисицы, хоть и хитрой, хоть и заметает она их, но в чистом поле они встречаются. Лисья шкура особенно ценна, не только своим мехом, но тем, что человеку удалось ее обхитрить. Хотя, откровенно говоря, пристрелить лису, можно только в случае несказанной удачи. Как по полю петляет она окаянная, какие только средства не изобретает для спасения, уже и под прогресс подстроилась. Бывало, едут сельчане на автобусе в близлежащий город, завидят ее и удивляются тому, как она, заприметив горящие фары, бросается петлять по полю из стороны в сторону. Никакой охотник не прицелится, никакой удачно не выстрелит, только даром патроны потратит. Единственный верный способ изловить ее – это капкан. Вот в капкан-то лиса, казалось бы, точно должна бы попасться. Ан нет, и тут хитрющая изобретательна; иногда даже перегрызет себе лапу – до того любит жизнь, до того хочет видеть свет Божий.
Чувствую уже, что на этом кратком ознакомлении можно бы и остановиться, ведь еще достаточно времени проникнуться бытом этого села, да и вообще Сибири, некогда служившей только для ссылок, а впоследствии ставшей густонаселенным краем, для освоения которого в девятнадцатом веке, такой государственный деятель, как Столыпин учредил выделять беспроцентные займы.
***
Остановились они у женщины, которую Анна знала еще с молодости, с курсов повышения квалификации, со времен СССР. С тех пор прошло семь безвозвратных лет. Первое время они с ней переписывались, и находили много общего, и посылали друг другу посылки, но отчего-то, впоследствии, Олег их переписку запретил. Глупое диктаторство, как известно, свойственно не одним только начальникам. А между тем, очень радушный и теплый прием она организовала. Ее радушие сопровождалось и подкреплялось чувством одиночества. В том же году у нее умер сын, молодой еще, тридцати трех лет от роду. Однако осталось трое сыновей и одна дочь, все взрослые. У одного из сыновей как раз намечалась вскоре свадьба.
Думаю, что стоит познакомить читателя и с этой хозяйкой ближе. Звали ее Валентина Трофимовна, и состояла она в браке уже порядком лет. Разумеется, имела в качестве имущества трехкомнатный дом, не считая кухни и веранды. Она почти не вела хозяйство, хотя оно было внушительное по количеству голов. Около двадцати кур, десятка свиней, соток двадцать огорода, две коровы. И этим всем в основном занимался муж. А она варила, пекла, вязала, стирала, убирала, и, разумеется, воспитывала детей. Дом ее располагался в середине деревни, в самом центре. С внешней, фасадной стороны его располагался совсем небольшой двор, на треть заваленный дровами. С задней стороны его разрастался сад, в котором росли ранетки и черемуха. Кроме деревьев, в саду стояла большая плита, на которой помещался огромный чугунный казан, предназначенный для варки корма поросятам.
На второй день по приезду, Валентина Трофимовна повела свою подопечную устраиваться в колхоз, к великой странности еще крепкий, устойчивый, ничуть не развалившийся, включавший в себя конюшню с множеством лошадей, коровник, свинарник, комбайны, трактора, и огромные гектары рыхлой плодородной земли. В колхозе этом работала почти все деревья, не считая учителей, воспитателей, да работников одной поликлиники, не располагавшей ни транспортным средством, ни надлежащими медикаментами. А между тем, как мы знаем, деревня была большая. Взяли ее сразу. Перед принятием вежливо предложили – коровник или свинарник. До родов ей оставалось четыре месяца, поэтому особо не выбирала. Устроилась в свинарник, потому что имелся опыт, в связи с чем, посчитала, что справится.
На устройстве в колхоз участие в жизни Анны Валентина Трофимовна не закончила. По всей вероятности, тщательно взвесив перспективы дальнейшего совместного проживания, она поговорила с председателем колхоза насчет жилплощади. Однако председатель ответил, что благоустроенных комнат в наличии не имеется, а есть только одна, в которой раньше располагался красный уголок, и нужен был косметический ремонт и, само собой, тщательная уборка. Анна все это проделала в два дня. А Валентина Трофимовна поспособствовала тому, чтоб в этой комнате появилась кровать, матрас, постельное белье, подушки, электрическая плитка. Вернее говоря, все это Валентина Трофимовна позаимствовала из своего собственного имущества. Более того, она снабдила Анну осенне-весенней курткой, резиновыми сапогами, в общем, вещами для работы. Впрочем, пользоваться всем этим пришлось недолго.
– Это комната для тебя временная. И тебе нужно искать жилье. Освободиться в общежитии благоустроенная квартира на втором этаже не раньше чем через полгода, – убеждала Валентина Трофимовна правильной речью, обусловленной ее образованием и работой в экономической сфере.
– Вы знаете, мне бы лучше домик с землей, чтобы я могла сажать картошку, иметь все свое, потому что мне не на что будет покупать.
– Ну, тогда давай будем искать по деревне дома, которые свободны, и ты определишься, какой из них тебя устроит.
Договорились до того, что на следующий же день отправились по деревне искать пустые дома. Можно сказать, сразу же их поиски увенчались успехом. На центральной улице, неподалеку от самого центра стоял маленький, ухоженный, пустовавший тогда дом, хозяйка которого жила в другом конце деревни. К ней Анна заходила раза два, но вразумительного ответа добиться не сумела, как ключевой воды из крана. Вероятно, хозяйка попросту не желала его сдавать. Тем не менее, долго они не огорчались. Совсем скоро по деревне прошел слух, трагическая новость, что умерла теща председателя колхоза, и в связи с этим обстоятельством ее скромная, холодная изба стала пустой. Впрочем, сама изба принадлежала не ей, а была колхозной. Однако, вместе с тем, ранее, еще до тещи председателя в этой избе проживали родители одной сельчанки – Варвары Крикуновой, жившей рядом с ним, неподалеку, в большом двухквартирном доме. Скажем для ясности, что в этом же доме проживала еще одна семья, он был, как бы, поделен на две части. В другой половине дома проживала Евгения Васильевна – учительница младших классов, с мужем и двумя детьми. То ли оттого, что Анна вызывала доверие, то ли потому, что своим видом пробуждала жалость, то ли по иным, выходящим за рамки мировоззрения атеиста причинам, Варвара Крикунова практически сразу отдала ключи. Вследствие этого успеха они с сыном продолжали жить в общежитии до прихода контейнера.
Работая в свинарнике, Анна познакомилась с Натальей Звигуновой, правда, познакомились в автобусе, но работали все же вместе. Наталья заведовала у больших свиней, а Анна – у подростков. Стоит сказать, что до перестройки Наталья работала бухгалтером, а под ее беспощадным шквалом, попав под сокращение, вынуждена была с мужем и с двумя детьми приехать к своей матери, Ангелине Семеновне, потерявшей мужа еще в сорок лет, и ввиду того проживавшей в одиночестве. Почти сразу же коллеги подружились, и Наталья стала приглашать их с сыном в гости. Она интересовалась их делами, спрашивала о проблемах. Как только они обосновались в новом месте, Наталья повадилась снабжать их, то полной сумкой картошки, то банкой молока, то крынкой сметаны. Кроме того, каждую субботу она их приглашала в баню. А где еще основательно помоешься в деревне. Ангелина Семеновна также была гостеприимна, и интересовалась их житьем. И в течение целой зимы они снабжали приезжих картошкой и не только ею одной. В общем и целом, вроде бы незнакомые люди проявляли сострадание и поддержку.
Вот и когда подошел срок, они не только отвезли Анну в роддом, но и вызвались взять Павлика к себе. К тому же, каким-то чудесным образом, практически сразу же, устроили его в детский сад, в котором ему не сказать, чтобы слишком нравилось, но обстановка в нем была поистине чудесной, атмосфера – теплой, а отношение воспитателей и няней – задушевным. Но, как известно, в любом стаде есть паршивая овца. Была одна и даже не воспитатель, а контролер за спящими детьми. Среднего возраста женщина, с туго зализанной черной шевелюрой, с продолговатым строгим лицом, весьма крикливая, один вид которой пугал детей, ввергал в их души страх. В ее повадках, в желании тотального контроля проскальзывали отголоски фашистского диктаторства. Своим отношением к детям она напоминала надзирателя концлагеря. И если дети не засыпали, или шумели во время тихого часа, она любила подойти к двери, подслушать, а затем ворваться неожиданно, чтоб испугать. После чего проходила меж рядами низеньких кроватей, уподобляясь ястребу, выискивающему свою маленькую жертву. К слову, ходила она настолько осторожно, мягко, словно пантера перед затяжным прыжком, что этой пугающей осторожностью могла и разбудить даже крепко спящего ребенка. А между тем, на сон им отводилось целых четыре часа. И в эти долгие тягучие для большинства детей часы, они пускали по полу машинки, перешептывались друг с другом, лежали и глядели в потолок, на стены, вглядывались в происходящее за окнами. И только занавесь мешала разглядеть точнее.
С другими детьми у Павлика отношения складывались относительно хорошие, но подружиться с кем-нибудь ему не удалось. Во-первых, мало времени прошло с начала его посещений садика, а во-вторых, он чувствовал еще себя каким-то не своим, вернее говоря, просто еще не успел обжиться, адаптироваться в детском коллективе. Воспитатели относились к нему с трепетной заботой, как и ко многим другим детям, но к нему особенно, как видимо, еще и потому, что дошел слух, что он взрастает без отца. В этом особенно выделялась их основная воспитатель, к которой Павлика определили в группу. Молодая, миловидная женщина с волосами пшеничного цвета, с большими, добрыми, спокойными глазами, пышнотелая, видимо видела своим признанием заботу о детишках. Будучи нисколько ненавязчивой, она интересовалась об их сложностях, оделись ли они, не потеряли ли чего, вкусный ли был обед, а если нет, то почему не ели. Допустим, это свойственно и многим воспитателям, но, тем не менее, она особо выделялась, проделывая это с материнской нежностью.
Тем не менее, невзирая на бережную заботу воспитателей в душах детей находилось место воровству. Были ведь дети, мало того, что малообеспеченные, носившие поношенные пальтишки, шапочки, валенки, но и лицом своим какие-то замученные, неумытые, явно никому не нужные, в первую очередь – своим родителям. Своим внешним видом, своей озлобленностью они походили на волчат. Их воодушевляло кого-нибудь обидеть, кого-нибудь унизить, оскорбить, чтобы поделиться, чтобы разделить свою боль, чтобы дать ее почувствовать другим. Они не понимали, что в их ненужности нисколько не виноваты окружающие дети, и воспитатели тоже не виноваты, а старались как бы возвыситься, доказать свою силу, свое превосходство – от унижения. Таких ребятишек всего было двое. Один маленький, немного коренастенький, белобрысый и с печальными и достаточно большими для ребенка глазами, и с замученным как бы взрослым лицом. Одевался он всегда в одну и ту же одежду: белый вязаный свитер, и черные даже зимой грязноватые штанишки. Ходил все время насупученный, обиженный, подозрительный, глядел исподлобья. Другой – был темненький, хоть и пострижен на-лысо, причем все время гладко выбривался, словно арестант. Его одевали в темный вязаный свитер, не то синеватого, не то фиолетового оттенка, и в темное зашарпанное старенькое пальтишко. Спасали его от зимнего сибирского холода – валенки. Дивная обувка, о которой мечтали некогда войска завоевателя, столкнувшись с суровой зимой. В его повадках, в его мироощущении чувствовалась колющая его изнутри насмешливость над окружающим миром, окружающими людьми. В лишайных пятнах голова его и, невзирая на старания воспитателей, всегда как будто замусоленное личико говорили, что он совсем не привычен к чистоте. Эти мальчишки были дружны между собой, и озлобленны на всех окружающих. Нередко они обижали слабых. Однажды, побив совсем слабого мальчишку, с которым Павлик был в самых дружеских отношениях, они этим своим поступком вывели его из себя, до этого совершенно спокойного, и даже зажатого, до того, что он накинулся на одного из них, повалил на пол, зажал коленами плечи, и начал, что называется, качать кровь. Разжимание и сжимание руки, при нажатии на область плеча – жутко неприятно. За это Павлика поставили в угол, вследствие того, что воспитательница видела только момент, как он накинулся, и не могла знать причин его гнева. А он не постарался внятно ей объяснить. В этот момент в его душе вспыхнуло чувство несправедливости, и он стоял и не просился выйти, как это обычно делали другие дети. Тем не менее, детей больше в его присутствии они не обижали, а его более ставить в угол его было не за что. Очень уж он неловко он себя чувствовал в уютной, благодушной, светлой, но все же непривычной обстановке.
***
Как раз заканчивался март. Снег таял; журчали ручьи; солнце светило – тепленькое, яркое, щекотливое; небо высилось ясное, чистое, голубое. Только грязь местами, и слякоть, но и это не могло испортить прекрасного настроения, овладевшего Анной после рождения ребенка. Это был мальчик, с премиленьким личиком, своим видом очень похожий на девочку. Когда Анна увидела она даже своей женской интуицией, материнским сердцем этого не почувствовала.
– Девочка? – спросила она, обессиленная.
– Почему девочка?! – спросила грубым тоном упитанная медсестра. – Мальчик!
Как и при рождении предыдущих двух детей, Анна потеряла много крови. Вследствие этого врачи приняли решение о ее искусственном вливании. Любопытно, что проделали они это втайне от нее, пока она еще находилась под наркозом. Надо полагать, что их смутили журналы свидетелей Иеговы, которые лежали рядом в тумбочке. Доподлинно известно, что свидетели Иеговы категорически против искусственного вливания крови. А вместе с тем и дар исцеления не признают, и вообще даров духа святого не признают. Анна не придерживалась этого элемента их учения, и просто читала их журналы, и находила в них много интересного и познавательного, в том числе и рассказы о жизни верующих. А придерживаться этого учения ей не позволяла вера в дары Христовой церкви и в силу духа святого. Она была научена по иному – не только отталкиваться от учения Иисуса Христа, и видеть в нем второстепенное значение, и не учитывать некоторые важные его положения, а принимать спасителя целиком и полностью в сердце свое, и следовать его заповедям. Этому она учила и сына, читая ему детскую Библию, бывшую проиллюстрированной рисунками, на которых в виде облачка обозначались слова Иисуса и его учеников. Удивительный случай произошел с ней однажды. Вот какой именно, в подробностях.
Еще находясь в доме Натальи, когда его матери только предстояло быть выписанной из роддома, Павлик, время от времени, заглядывал в эту книгу. Вероятно, она еще и напоминала ему о матери – в свободное время Анна часто предлагала читать ее. А он слушал и запоминал. И в один из дней попросил ее необыкновенную просьбу. Сам открыл Библию, полистал, нашел какую-то страницу, и попросил прочесть в выбранном месте. Ей не совсем понятно было к чему он просит, но она выполнила просьбу. – «Может, понимал, понимал, а тут не понял», – подумала она. Тем не менее, это прочтение имело несколько иную значимость. Он тщательно запоминал. И когда, однажды, приехавший погостить к Наталье, родной брат ее заметил Библию и поинтересовался, чья она, и ему ответили, что Павлика, и он спросил, разве мальчик умеет читать, Павлик ответил, что умеет. Произошло это, видимо, по той причине, что Павлик полагал, что именно запоминание прочитанного – это и есть само чтение. И в его, вроде бы, неверной догадке, по сути, не было логической ошибки. Если представить, что ведение пальцем по предложениям, и ориентированное, в первую очередь на картинки, запоминание называется чтением, и каждый передает эти знания другому, а другой – следующему, то, в действительности, получается, что логической ошибки допущено не было. Другой вероятной причиной было и то, что Павлику стало стыдно за то, что он вроде бы должен, а все же читать не способен. Так или иначе, по той причине или по другой, он ответил взрослому мужчине, что читать умеет. Тогда тот попросил его прочесть открытую страницу. И Павлик, ведя по странице, пальцем по буквам, процитировал мелкие предложения, важные слова. Тогда удивленный мужчина просил его прочитать в другом месте, и это, к его удивлению, было выполнено. В завершении ко всему, брат Натальи, остался в сильном удивлении, ведь, помимо того, что Павлику шел шестой год, когда его стали расспрашивать, выяснилось, что мальчик еще не знал и букв.
Разумеется, первое недели после рождения сына Анна чувствовала неимоверную слабость. Само собой, Наталья об этом догадалась, и сама пришла проведать, и дочь с сыном привела к ней в гости. Впоследствии, в течение целых сорока дней, она отправляла их к ней для того, чтобы носили воду из колонки. Эта железная колонка зеленого цвета стояла дороги, которая находилась на возвышении от дома Анны. С огромной добросовестностью и душой они выполняли эту миссию. Конечно же, им это не составляло огромного физического напряжения. Настя, бывшая несколькими годами старше Данила, была уже почти девушкой. Русые, волнистые, насыщенные волосы; прелестные, пухлые губки; красивые, белые зубы; смех громкий, задорный, искристый; фигура для ее шестнадцати лет слишком оформленная; глаза необыкновенно живые, светящиеся. Есть же девицы в русских селениях. Брат ее тоже весьма красив собой. У него были черные густые волосы; правильные черты лица, и такого же цвета, правильно очерченные брови. Правда, был он немного угрюм и неразговорчив, и, вместе с тем, очень улыбчив, когда его сердце все-таки посещала искренняя радость. Кроме всего прочего – второстепенного, его очень уважали среди ребят его возраста. А между тем, одевались они с сестрой очень просто. У него была шапка – ушанка зимой, да пальто, очень похожее на тулуп, да валенки, в общем, внешне он весьма походил на деревенского мужичка – крестьянина. Ближе к весне он одевался в простенькую куртку, и обычную лыжную шапку. Настя была одета получше, но тоже очень просто: болоньевая курточка, да голубые джинсы, по виду долго ношенные, но опрятные и чистые. Хотя в деревне никто не старался угнаться за модой – оно и к лучшему, больше оставалось места для добра и настоящей жизни, полной свободы и любования красотами природы, полной труда, заботы, отдыха, но отдыха – не забытья.
Впрочем, в тех условиях, когда отец их, Алексей Валерьевич, был уж безработным, а мать работала в свинарнике, где зарплату работникам низшего звена уже не выдавали, они были одеты еще вполне пристойно. И по виду их, по их часто радостным, смеющимся лицам нельзя было сказать, что они лишены родительской заботы. А между тем, время было перестроечное. Только ничего еще не строилось, все только разрушалось в надежде, что когда-нибудь построиться по-новому. А до этого исторического момента сельчанам приходилось надеяться только на свое собственное хозяйство, на свой труд, почти без денег, как в коммуне. Как говорится, к чему стремились, почти к тому и пришли, только путь был весьма извилист и тернист. Многие мужики в деревне спивались, некоторые накладывали на себя руки от бездеятельности, от невозможности, как они думали, кормить семью. А, в самом деле, семью можно было за счет ведения хозяйства, и продавать можно было. Но сельчане так привыкли к социалистической экономической модели, что не все видели этой возможности.
В первый день по приезду Наталья предложила Анне отдохнуть, а на второй уже Настя привела Павлика.
– Как вы с ним справлялись?
– Нормально. Я утром шла в школу, а его отводила в садик. А вечером его забирала либо я, либо мама, – ответила Настя, улыбаясь той приятной и нежной улыбкой, которая и в других пробуждает потребность улыбнуться.
– Спасибо вам большое, что вы заботились о нем все это время.
Постояв немного на пороге, не желая, видимо, от скромности зайти в гости, мягкой походкой кошечки Настя вышла за дверь.
– Раздевайся. Проходи – увидишь братика, – обратилась Анна к сыну с любовью, наполнявшей ее сердце в то время.
Впитанный, синеглазый мальчик с трудом снял сапожки, скинул коричневое пальтишко и шапочку ушанку, сверху оббитую кожей, подаренную Зинаидой, и прошелся по комнате в спальню. Нерешительно заглянув нее, по совету матери, он обратил свой взор на диван, стоящий между стеной и печкой. На этом диване, закутанный в одеяло, лежал маленький человечек с закрытыми глазками. Павлик посмотрел на него и ничего не сказал, и был даже как-то сердит. Вероятно, застеснялся, потому что, взглянув, тут же ушел, от растерянности ли, от непонимания ли, может быть, ревности. А вероятнее всего его печалил тот факт, что с Данилой, а особенно с Настей, которая с ним подолгу играла, он видеть теперь будет редко.
– Есть хочешь?
– Нет. Я у них поел.
– Ну, рассказывай, как тебе у них жилось?
– Хорошо, – ответил Павлик совсем лаконично вследствие растерянности от увиденного.
– Как тебе в садике, понравилось?
– Нет, – ответил Павлик сердито.
– А почему тебе не понравилось в садике?
– Спать заставляют.
– Так ты пойдешь завтра.
– Не хочу.
И на следующий день Павлик, действительно, не пошел, и не пошел даже впоследствии. Очень уж не любил он спать днем, как бы его не уверяли взрослые, что спать в полдень полезно, и что, когда он вырастет – очень ему будет этого не хватать.
***
По соседству с их домом, уже почерневшим от старости, стояла похожая изба, со всех сторон обросшая бурьяном, холодная, с прогибающимися полами, с трещинами между половыми досками, с четырьмя окнами, огороженная штахетным низким забором, окруженная баней, курятником, коровником, поднавесом, незавидная, скажем прямо, изба, в которой проживали мать с сыном. Сын был маленький, на год старше Павлика, шестилетний, молчаливый, с хитринкой. Белобрысый мальчонка, всегда скудно одетый, и зимой и летом чаще бродил вне дома в полном одиночестве. Не только летом, но и суровой зимой, в крещенские морозы его можно было видеть бредущим по дороге в низине, замерзшего, съежившегося, жалкого такого мальчишку. Замерзшими, грязными руками, бредя по дороге, он вытирал слезящиеся глаза и сморкал нос. Только в черством сердце его вид не вызвал бы жалости. С ним-то и познакомился, и подружился Павлик. Правда, произошло это не сразу. Изначально они его игнорировали. Но когда Анна заметила его, идущим по дороге, грязного, мокрого, в жалкой одежонке, ее прониклось жалостью. Она заботливо подозвала его к калитке, и пригласила зайти, чтобы погреться. Хоть уже была и весна, хоть и приближалась пора расцветания вербы, распускания почек черемухи, березы, дикой яблони, дивная пора пробуждения жизни, мокрый снег все еще стоял, и временами, когда не сильно пригревало солнце, почти не таял. И грязная слякоть разливалась по дороге слизкими ручьями.
– А почему ты не идешь домой? – выйдя из-за калитки, спрашивала Анна. – Нету мамы дома?
– Мама спит, – шморкая носом, ответил Петя, имевший не только мать, но и бабушку, и старшую сестру, бывшую уже замужем, но, тем не менее, слонявшемуся по селу мокрым, продрогшим, голодным.
– Заходи к нам, хоть погреешься.
Для обездоленного и уставшего мальчишки – это предложение казалось весьма заманчиво. Он зашел. Анна, уподобляясь матери, помогла ему снять пальтишко, ободранную шапку, сапоги, большие для его ног, невиданных размеров, но, вместе с тем, промокшие до нитки. Кроме того, в дополнение ко всей его жалкости, на нем не было носков. Благо у Павлика их имелось предостаточно. Сидел он молча, все вокруг оглядывая изучающим, пытливым взглядом. Глаза его бегали от стены к стене, и временами заглядывали даже на потолок. В доме было вполне уютно, чистенько, тепло, хоть и очень скромной мебелью обставлено. Посередине дома стояла печь, которая обогревала и кухню, и спальню, и зал. Любопытно было, что устроили ее таким образом, что русская печь, стена зала, и одна сторона, ведущая в спальню, нагревались от плиты. В спальне стоял двуспальный диван, детская кроватка, на полу простирался полушерстяной палас, а на стене висел шерстяной, молдавский, узорчатый ковер. И з спальни в сад выходило одинокое окно. Сад дивный, засаженный черемухой, малиной, дикой яблоней, смородиной, представлялся взору из этого окна. Частенько в нем ютились птицы: летом самые разные, а зимой пышногрудые снегири, синицы. За этим садом уже жили соседи.
В сравнительно просторным, в соотношении с другими комнатами зале, удивительно, что не было никакой мебели, кроме одного кресла, присланного, впоследствии, Зинаидой, и телевизора, который выслала она же. Только дощатый, выкрашенный пол, укреплённый, с подпольем под ним, и два со ставнями окна, глядящих на дорогу, да выбеленный потолок. Кроме этого, хоть шаром покати.
Петя же сидел на кухне, в которой, разумеется, напротив плиты, стоял деревянный стол и пару советских стульев. Кроме того, сразу возле двери, справа находился сервант, а рядом, в один ряд с ним – диван. Слева же от двери висела вешалка для одежды. Возле двери в залу стоял маленький, невзрачный столик, на котором стоял тазик, а на стене висел умывальник. Рядом с маленьким столиком стояло зеленое эмалированное ведро с водой, которое накрывалось для ее чистоты крышкой. Вот так простенько они и жили.
Тарелка супа отвлекла Петю от разглядывания непривычной обстановки, и от разговора – он уплетал его с великим аппетитом. Павлик сидел в сторонке и с интересом разглядывал незнакомого гостя. Ему он виделся чужим, забитым, отчужденным, в общем, сильно отличающимся от многих других детей, с которыми ему приходилось общаться. Видимо из-за того, знакомиться он не торопился, а когда все же познакомились, лишних вопросов не задавал. Все-таки было в нем что-то ненадежное, отталкивающее, пугающее. Взгляд, бегающий и выискивающий чем бы поживиться, корыстный блеск в маленьких глазенках, дерганость в движениях. Одним словом, волчонок. И, несмотря на теплый прием, он посидел-посидел, пооглядывался-пооглядывался, и, поиграв в с Павликом в шашки, поспешно засобирался. Чувствовалось что ему несколько неуютно в теплой домашней атмосфере – не привык он к ней.
Мать его, Арина Вячеславовна, кроме того, что нигде не работала, из всего хозяйства имела только корову, которую не всегда выгоняла на пастбище, не всегда доила, еще и пила безбожно. Какая там забота о сыне. Другая у нее была забота. Она ходила по деревне и заходила в тот или иной дом, где собирались без меры пьющие, и угощалась спиртным. Спиртного ей не жалели, как впрочем, и вообще его не жалеют такие личности. Это булку хлеба у них не выпросишь, а спиртное – всегда, пожалуйста. Хотя были среди них и совсем отчаявшиеся от отсутствия работы, от безденежья, от суровой реальности. И вместе с тем, следует заметить, что колхоз еще стоял, и, невзирая на то, что денежные средства не выплачивались, продукты в виде оплаты в нем выдавались. А это не война, не голод. Бесспорно, трудно, но выжить можно. Впрочем, несмотря на финансовые катаклизмы, тем не менее, спиртное откуда-то доставалось не только для себя, но и чтобы напоить кого-нибудь. Надо полагать, гнали самогон или копали огороды, кололи дрова, калымили за бутылку водки. Собственный выбор – разумеется, но нужно думать о детях.
Жили они на пособие, которое Арина получала на сына, и тут же пропивала, и, впоследствии, ходила по деревне и выпрашивала у собутыльников деньги в долг. Они не всегда давали, и само собой, Петя, бывало, оставался голодным. Если бы не корова – пропали бы бесследно. Впрочем, несмотря на ее пристрастие к спиртному выглядела она совершенно здоровой. Здоровый розовый румянец обливал ее щеки, а в моменты гнева или стыда, в общем, прилива крови к лицу, преображался в пунцовый. Она была полновата, с животом, низка ростом, надменна и высокомерна. Высокого мнения о себе в ней было предостаточно, невзирая ни на что. Маленькие глазенки ее часто глядели на окружающих с укором, свысока. Сложно было определить их цвет – он всегда был немного мутноватым. Да и сами глаза – малюсенькие. Зато лицо, мягко говоря, упитанное. Маленький носик, слегка вздернутый терялся на фоне раздобревших щек. Во время улыбки глаза ее совсем пропадали и появлялись как бы морщины вокруг широкого рта. В этой улыбке проскальзывало что-то злое, насмешливое, даже в моменты, когда она вроде бы старалась быть доброй. Отношения с матерью ее, бабушкой Пети, были у них неважные, отчужденные, не родственные. Вторая занималась колдовством, и в деревне слыла ворожеей. Поговаривали, что она имеет дело с демонами. Но стоит ли доверять только слухам. Впрочем, эти слухи имели некоторое подтверждение в ее неприятном взгляде. Она была старенькой, сутуловатой, неаккуратной женщиной. Глаза уж очень мутные на очень сморщенном лице ее наводили испуг. Говорили, что по каким-то причинам она никогда не работала, и всю жизнь прожила, попрошайничая. Многие в деревне были обижены на нее за это. Кроме того, она сильно кричала, ругая Петю, словно собачку. В этом она отличалась от дочери. Хотя он и действительно частенько бывал непослушным.
Бывало так, что после бурных посиделок, Арина засыпает беспробудным сном, и корова, пришедшая с пастбища, не может пройти в калитку. Обычно коров в деревне хозяева встречали. И вот она ходит по дороге и мычит жалобным мычанием, и вся округа слышит это. То к одной калитке подойдет, то к другой и жалобно мычит и мычит. В один погожий день Анна услышала это мычание, но не обратила на него внимания. Прибежала соседка, тетя Дуся, неравнодушная старушка.
– Анна, ты видела Аринину корову?
– А где б я видела? – оторвавшись от хозяйских дел, отвечала Анна.
– Да она ходит и орет на всю деревню, второй день не доёная. Вымя уже блестит. А она спит пьяная. Если с коровой что-то случится, им есть нечего будет. Они только благодаря корове живут, – с чувством негодования и жалости говорила тетя Дуся.
– Я попробую ее подоить, если она дастся, – пребывая в нерешительности, предложила Анна.
Они отправились искать. А между тем, бежевого окраса крупная корова уже пробралась в огороды, продравшись брюхом через заросшие места разваленных избушек. Оглядев все близлежащие места, они об этом догадались. Кроме того, мычание доносилось издалека, и по нему определить ее местоположение было не сложно. Чуть погодя, нашли, и, погоняя прутьями, с трудом, загнали за калитку, а затем в коровник. После сего Анна принесла кусочек хлеба, сделала мешанку из комбикорма, поставила ведро перед ней, и начала доить. Корова подавалась, спокойно стояла и ела мешанку. Немудрено. Ее вымя сильно распирало, оно даже блестело, и, по всей вероятности, от этого болело. Естественно, избавиться от молока – корове было облегчением. Однако такое молоко уже употреблять нельзя, особенно сырым, оно было испорчено. Тем не менее, подоив, Анна взяла ведро и отнесла его Арине в дом, и поставила его на стол. Арина продолжала спать.
А утром Анна еще раз подоила и выгнала корову, и та примкнула к стаду, идущему на пастбище. Проводив взглядом коров и пастухов на лошадях, ранним прохладным утром, когда еще не сошла роса, а над деревней стоял блеклый туман, и со всех концов веяло свежестью, она зашла в избу Арины. А та уже поднялась, и находилась в кухне.
– Вчера вечером ходила корова, сильно ревела, я увидела, что у нее вымя такое твердое, большое, я слышала, что это плохо кончается. Я решила ее подоить. Вон молоко. Ведро освободишь, его отдашь.
Соседка слушала молча, уткнувшись глазами в пол, потом искоса поглядела на Анну, и произнесла с недовольством, – «Я сейчас тебе отдам». И взяла, и освободила ведро, и отдала его небрежно, с намеком на то, что, дескать, не стоило заботы, сама бы справилась. Стоило полагать, что ей было неприятно скрытое обвинение в пьянстве, и при этом не имело значение то, что если бы корова заболела и не смогла бы больше давать молока, то Петя точно бы остался без пропитания.
Впрочем, такая соседка была всего одна.
***
Соседи с другой стороны были весьма зажиточны. Глава семьи работал трактористом, поэтому проблем с доставкой они не испытывали. Это был грузовой трактор «Беларусь». Естественно, они вели хозяйство. Имелись две коровы. Бычков они выращивали до трехсот килограмм, и сдавали на мясо. Держали и овец в количестве четырех штук, дивной породы, с коричневыми ножками, мордочками, а сами бежевые; держали только для того, чтобы те приводили ягнят, которых и забили в случае того или иного праздника. Имели и два огорода, и оба больших, требующих колоссального труда для обработки. С этих огородов собирали тоннами картофель и кормили им даже своих свиней. Помимо всего прочего, в имуществе имелся и зелененький «Москвич».
Семья их состояла из шести человек: муж с женой, и четверо детей. Две взрослых дочери помогали им почти во всей работе. Но основную мужскую работу все же выполнял Анатолий Степанович, глава семейства.
Удивительно, что, будучи даже не знакомы с Анной, в мае, в период посадки огорода, они решили подсобить и сами принесли мешок картошки.
– Не знаю, есть ли у вас картошка или нет, но думаю, она вам пригодится, хоть на посадку, хоть на еду, – молвил Анатолий Степанович.
– Спасибо. А сколько я вам должна? – неловко и удивленно от неожиданности, спросила она.
– Я так вам даю. Ничего не надо.
А к осени случился другой казус – поздняя капуста не успела вырасти по той причине, что Анна не знала того, что нужно сажать ее ранние сорта, ввиду того, что в Сибири поздняя капуста не успевает вырастать. Об этом сообщила его жена – Елена, и удружила ей мешок налитых, спелых кочанов.
Впрочем, их помощь, в сравнении с достатком была очень скромной, и не позволяла бы прожить и месяц. Но в совокупности, в целостности, с Натальей и другой женщиной, дававшей даром молоко, эта помощь все же не позволяла выжить. Поэтому, когда приходили люди пьющие, приносившие картошку, пшеницу задешево, чтобы только выпить, она вынуждена была покупать у них, хоть и знала, что они потратят деньги на спиртное. Это все происходило в первый год. На второй год уже все уродило, и было все свое.
А между тем, в этот первый год проживания в сибирской деревне, Анна нашла собрание свидетелей Иеговы. Однако это собрание находилось не близко, в поселке Курагино. И ей одна свидетельница посоветовала, – «Тебе сюда неудобно будет ездить на собрание, с детьми, тебе надо будет тратить не менее двух дней. Да и пятидесятники ближе к харизматическому течению. Туда ходит наша родственница, у нее погибла дочь. И она сразу после этого горя обратилась к Богу и пошла в Православие, а потом узнала об этом собрании. И стала ходить в него и исцелилась. У нее было очень плохо с сердцем. Она так и продолжает ходить, и я дам тебе ее адрес».
Эта христианка проживала в городе Абакане, красивом, зеленом, архитектурном; проживала в двухкомнатной квартире с грузином – мужем – бизнесменом и внуком, Алешей, оставшемся после гибели матери в автокатастрофе, с одним отцом. Любовь попросила отца не забирать у нее, иначе бы она совсем отчаялась. Она являлась членом церкви харизматов, вела библейские курсы для детей, так называемое, детское служение.
В субботнее утро Анна, положив младшего сына коляску, и взяв старшего за руку, отправилась в Абакан. Довез их деревенский автобус, отправлявшийся в семь тридцать утра, в самую рань, в период восхода солнца, а в десять уже прибывавший в город, находившийся на берегу реки Енисея, сравнительно спокойный, но грязноватый. Возле мусорных ящиков лежал мусор, почему-то не сложенный в них, а именно возле, а где-то и вовсе мусорных ящиков не было, и мусор лежал небрежно разбросанным.
По приезду оказалось, что хозяйки дома – нет. Пришлось коротать время, сидя на лавочке. Солнце жарило с безжалостной силой. Деревья шепотом переговаривались друг с другом. В городском дворе пахло природой, невзирая на потоки машин по проезжей части. В какой-то момент на лавочку присела пожилая, полная женщина, и спросила – «Вы, наверное, кого-то ждете? Я вижу, вы давно здесь сидите».
– Да вот на первом этаже, шестьдесят первая квартира, Любовь.
– Ой, они, наверное, куда-то уехали, – произнесла старушка с намеком на то, что знает их.
– У вас можно взять воды, а то у нас закончилась. Мы не ожидали, что не найдем их и так долго будем ждать.
– Да конечно. Я сейчас принесу вам воды, – и, взяв с рук Анны бутылку, она отправилась домой, и принесла ее полную через какие-нибудь минут десять. – Они вообще-то долго не бывают. Они скоро должны подъехать.
Однако приехали они после полудня. Уже и Павлик утомился, и она устала, только Виталику, лежавшему в коляске, было все равно. Он лежал и радовался шелесту деревьев и лучам жаркого солнца, и часто засыпал под ними.
Тут подъехала машина, и из нее вышла интеллигентная дама, ярко одетая, насыщенно накрашенная, лет сорока, хотя, на самом деле, ей было уже пятьдесят. С ней вместе, со стороны водителя вышел интересный мужчина, с нее ростом, полноват, седоват, по национальности – грузин. Рядом сидящая женщина тут же произнесла, – «Вот они приехали». Анна мгновенно подошла.
– Мне дали ваш адрес. Я христианка.
– Давайте, проходите, – с гостеприимной добротой предложила Любовь Сергеевна войти к ней в квартиру.
В ее квартире одна комната была очень маленькой, и в ней спал Алеша, а другая была побольше, но по общим меркам – совсем небольшая. Из крупной мебели в ней стояли всего лишь диван и сервант. Проводив их в эту комнату, Любовь Сергеевна на скорую руку приготовила ужин, состоящий из тушенных овощей и пюре из картошки. На десерт она подавала десерт – смородину, перетертую с сахаром, с чаем.
– Кушайте, – сказала она и сама удалилась.
Они скороспешно поели и самостоятельно убрались в комнату. Сообразив теснее пообщаться с Анной, Любовь Сергеевна предложила Павлику поиграть с Алешей, который уже значился в списке школьников начальных классов. Это был худенький мальчик, весьма скромный, с печальным взглядом темных глаз. Волосы его тоже были черны и зачесаны набок. Он был слегка сутул и имел тонкие руки с длинными пальцами. Тем не менее, он, в целом, являлся избалованным ребенком. О чем просил, чего хотел, ему все это они приобретали. С деньгами у них не было проблем. Муж ее занимался малым бизнесом, торговал фруктами.
– А как у вас погибла дочь? – спросила Анна.
– Они ехали вдвоем, в машине с мужем, произошла катастрофа. Она погибла. Он был поврежден, у него было повреждение. Лежал в больнице, но жив – здоров, а ее нету. Первое время я даже не знала куда деваться. Ее нету. У них ребенок маленький. Я забрала ребенка к себе. Уволилась с работы. Потом у меня появились большие проблемы с сердцем. Иногда приходилось два раза в день вызывать скорую. Иногда я сяду в кресло, и мне настолько плохо, что я не могу подняться, чтобы подойти к телефону. И вот этот маленький мальчишка … Я его научила, как набирать ноль три. И научила говорить адрес. И вот так мы жили. И вдруг мне приходит на ум – идти в церковь. Пошла я в церковь Православную и на время я утешалась. Наверное, эти икона, эта красота. Да и там есть умиротворение в храме, тебе легче становится. А приходила домой, через несколько дней опять приходилось вызывать скорую. И вот однажды я решила идти пешком пока ноги заболят. И прохожу мимо дома молитвенного, и слышу пение, и мне так хорошо. И я зашла и села на последний ряд. И так я просидела до конца служения. Они вставали молиться, и я вставала молиться. И я почувствовала облегчение. И стала ходить каждое воскресение. И даже не заметила, когда перестала вызвать скорую. И так и продолжала ходить, и хожу вот уже несколько лет.
Ее Анна слушала внимательно, и понимала очень глубоко, проникновенно, потому что сама пережила большое горе. Очень тяжело родителям терять детей неожиданно, без предупреждения врачей, что они неизлечимо больны, что вскоре уйдут, покинут этот мир, и не нужно возлагать на них больших надежд, думать, что они вырастут, выучатся, женятся, получат профессию, добьются успеха, и в конечном итоге переживут своих родителей. Тяжело терять детей неожиданно. Хоть и надежда эта зиждется более на бессознательном уровне.
– Ну, расскажи ты, как ты пришла к Богу.
– Первые роды были очень сложные. Врачи не могли поставить мне диагноз. Температура повышалась и понижалась несколько раз за час. И врачи не могли определить диагноз. Потом я настояла на том, чтобы врачи отменяли каждый день один сорт уколов, чтобы найти причину. Я думала, что причина в непринятии моим организмом тех или иных уколов. А врачиха еще так недовольно сказала – мы вам самые дефицитные уколы колем. И она не отметила. И только когда пришел дежурный врач, и я ему рассказала, она сказала, что не имеет права менять, но сказала, что завтра придет главврач всей гинекологии. Она сказала, – «Вы не плачьте, мы разберемся. Вы можете потерять молоко. Успокойтесь, а мы разберемся». И так разобрались, что ту главврача отправили на курсы повышения квалификации. Прямо в это дежурство мне отменили капельницы, и у меня перестала болеть голова. А в понедельник отменили один из уколов, и у меня перестала подниматься температура. И я уже стала проситься домой, потому что температура спала. Я находилась под наблюдением еще неделю, но все же выпросилась, чтобы выписали. Зам. Главврача поулыбалась и согласилась, – «Ну готовьтесь тогда на завтра». И выписали. Всего я пролежала семнадцать дней. Так я рожала первого сына. После этого я поехала в Молдову и ко мне пришла подруга и, увидев меня, она сказала, что мне надо к Богу. А на следующий день она приехала, и они мы пошли в собрание. И вот так я нашла Бога.
Любовь внимала, своим взглядом опустившись вниз, и перекладывая книжки со стола на полку. Очень глубоко в душе она прониклась повествованием ее истории, но между тем, уже необходимо было спать. В одиннадцать часов утра следующего дня намечалось посетить собрание.
Утро выдалось солнечно ясным. Плавные лучи слегка пригревали и блеском отскакивали от шебаршащих листьев тополей и берез, раскинувших свои кроны над тенистыми аллеями, и вдоль тротуаров. Мало-мальски значительное облачко иногда проплывало над ними. Людей почти не было, несмотря на погодную привлекательность. Все-таки день тот был выходной, и за рабочую неделю, видимо, утомились. К тому же и машин проносилось немного, а те, что проезжали – удивительно медленно. И в общественном транспорте свободных мест наличествовало целое раздолье. Одним словом, день, значится, выходной.
Из молитвенного дома доносилась умиротворительная музыка, правда только издалека – уже в самом здании церкви она слышалась весьма громковатой. Именно по этой музыке и можно было определить, что в этом здании проводится служение, ведь даже на входной двери или над нею не висело никакой таблички. Может она висела где-то на самой церкви, но в поле зрения не попадала. Само здание было основательно ухожено, в чем чувствовалась рука заботливых хозяев. Внутри стояли деревянные скамьи, расчерченным порядком, очень много. Всего зал мог вместить примерно трехсот душ. Имел он высокие потолки и сцену на полутораметровом возвышении.
В дверях стояли молодые люди и всех приветствовали. Они всем улыбались, а между тем, народу было очень много, зал заполнялся полностью. Когда все собрались, под музыкальное сопровождение хоровая песня разлилась по залу, соединяясь в мужские голоса и женские – нежнее. Кто слов не знал, тот хлопая в ладоши, стоял, и молча заряжался общей атмосферой. Она была поистине божественной.
Примечательно, что пожилых людей почти не замечалось. Казалось, зал наполнен одними только молодыми. Самым пожилым, по виду, было сорок – пятьдесят. Пастору тоже, по виду, было лет сорок, может даже меньше. Жена же его была очень молода. Впрочем, не это не существенно. Слушая его проповедь, казалось, что взлетаешь. Анна внимала и наполнялась этой радостью сполна. Сильный его проникновенный голос затрагивал душу до самой ее глубины. Этот голос, пропущенный через микрофон, раздавался громогласно по всему залу, и мог даже слышаться на улице. Бывало, что всю проповедь, длившуюся полтора часа, а то и два, вел он один. Внушительную проповедь заключали молитвой и песней прославления.
От первого посещения у Анны осталось вполне благоприятное впечатление. Нельзя сказать, что она была в неописуемом восторге, так как просто не привыкла к сильной, громкой музыке, и, пляскам, и хлопанью в ладоши. Но вместе с тем, она была восхищена той длинной проповедью, которую произнесли со сцены, ее необыкновенной силой, и, ощущала от нее в душе успокоение. Тем не менее, к общей положительности впечатления добавлялась одна небольшая неприятность. Никто из прихожан не попытался даже познакомиться, как будто вовсе не заметили одну простую женщину с детьми.
По окончанию собрания Любовь Сергеевна поехала домой, а Анна с маленькими сыновьями на вокзал.
Был полдень. Вполне закономерно, уже сбавляло градус солнце. От отправительной платформы и до касс вокзал был полон суетой людской. Спустя час с половиной подошел автобус, возле дверей которого мгновенно собралась толпа. Толкаясь, пассажиры просовывались вскользь, промеж друг друга, давили, душились, ничего не замечали. На этом фоне особенно преуспевала одна женщина, которая толкала в спину свою дочь.
– Зачем вы ее толкаете? – спросила Анна, удивленная увиденной картиной, ведь возле автобуса скопилось всего пятнадцать человек, тогда как сам автобус мог вместить и двадцать.
– Чтобы села, – обратив свой волчий взгляд, с неестественной злостью, отвечала находчивая особа.
– Все сядут, – подразумевая, что пассажирских мест чуть больше чем людей, сказала Анна.
Женщина слегка стушевалась, и ничего не отвечая, отошла в сторону, и дочь свою больше не толкала. А Анна, в свою очередь, зашла последней, чтобы ее не давили с детьми.
***
Несмотря на обилие за деревней земляничных, клубничных полян, в первый год своей жизни в селе по ягоду в лес она не ходила. Во-первых, из-за того, что не могла оставить ребенка, а во-вторых просто не знала, где поляны эти находятся. Да и вполне доставало продуктов, которые по доброте душевной поставляли односельчане, действовавшие, словно бы по общей договоренности. Кто-то мешок картошки принесет, кто-то банку молока удружит, кто-то ломоть сала даст задаром. Правда, бывало, что кроме одного сала и хлеба ничего из еды в доме не было. В такие моменты они садились с Павликом за стол, клали его на середину, и, отрезая по кусочкам, с чесноком, смаковали с горячим чаем. Сало прям-таки таяло во рту, и буквально пилось. Мягкое, нежное, вкусное сало, кормленных хлебом свиней, по той легкости, какой оно проскальзывало в желудок походило на сливочное масло. Кроме того, вследствие перебоев в наличии муки – ее не всегда удавалось раздобыть, на всякий случай, припасались сухари. Этими размоченными в чае сухарями, они нередко утоляли голод. Впрочем, эти сухари не всегда заготавливались с дальновидным умыслом. Бывало, что просто хлеб не получался, он был немного клейковат, и еще свежим, разломив его на несколько кусков, Анна засовывала этот хлеб обратно в печку. А, между прочим, сухари очень полезны, особенно когда болит живот.
В течение весны второго года, она совместно с Павликом засадили весь свой огород. Она копала лунки, а он забрасывал туда картофель, что примечательно, всего лишь по одной на лунку. И этого было достаточно, довольно. И если перед тем, еще было подержать ее в тепле, то она, заранее пустившая ростки, через две недели после посадки всходила из земли. А через сорок дней они уже выкапывали раннюю картошку. Из трех кустов можно было собрать ведро.
Кроме того, на второй год проживания в деревне, Анна уже не боялась оставить сыновей одних, вернее говоря, боялась, но рисковала, и пока Витя спал, отправлялась в лес по ягоду.
– Пока он спит, ты разукрашивай рисунки. А если проснется братик, то ты его отвлеки. Дашь ему бутылочку с чаем – пусть он попьет. А с кроватки его ни в коем случае не вытаскивай.
– Хорошо, хорошо, – отвечал послушно Павлик.
И она уходила часа на три, на больше оставлять боялась. Однако сибирский лес понравился настолько, что уходить ей не хотелось. Помимо берез, осин, кустарников, луга полнились целебным разнотравьем, поляны покрывались земляникой и клубникой, местами созревали кустарники смородины. И если смородина была видна издалека, то клубника, образовав поляны, пряталась в траве, а землянику и вообще нужно было собирать по всему лесу. Забежав вперед, наверное, следует сказать, что если за три часа она могла собрать три литра хоть и мелкой, размером с алычу, клубники, то земляники едва ли набирался литр, а то и половина литра. Помимо ягод луга украшали желтенькие, красные цветочки. И целые поляны незабудок встречались на ее пути. И одуванчик, и чабрец, и подорожник росли возле реки, и на холмах. А уже вглубь леса уводила лапчатка серебристая, и Иван-чай, и зверобой. Неудивительно, что воздух наполнялся душистой чистотой и запахом целебных трав. Какие травы только не целебны. Поистине подарок Божий человеку.
В преддверье осени в этом лесу случалось изобилие грибов. Опята покрывали пни, деревья, упавшие от грозного удара или от старости, от ветра, а может от всего этого вместе, в совокупности; грузди росли под стойкими здоровыми стволами; маслята маслянистой шапочкой выглядывали из травы под хвойными деревьями; конечно же, встречались мухоморы, как же без них. И в дождь, и в ветер, в каждый день грибов все прибавлялось. Однако сельчане не торопились отправляться за ними. Немногие даже в хорошую погоду шли в тот лес с корзинами, и возвращались с ними – полными обратно. Удивительное, непередаваемое ощущение возвращаться с корзиной, полной до краев. А сколько радости, когда находишь его родного под опавшей листвой.
С первого раза, целый месяц Анна ходила в этот лес, почти, что каждый день. Такая частота обуславливалась тем, что ягодный урожай был в том лесу сезонным. Она старалась так, чтобы поели ее свежей, и еще можно было заготовить на зиму. Так продолжалось ровно до той поры, пока, однажды она не возвратилась с пустой банкой, ибо поблизости ее уже собрали, а далеко ходить она не рисковала. К тому же, произошел, однажды, случай, когда она закрыла Павлика, и он, этим весьма опечаленный невозможностью выйти на улицу, пытаясь вылезти через окно, нечаянно разбил оконное стекло. Так или иначе, ее походы в лес к середине осени совершенно прекратились. Уже и прохладненько было, и желание у нее пропало. Один раз сходили по грибы, и то, только потому, что пришли Настя с Данилой и уговорили ее пойти. – «Мама нас послала, чтобы я посидела с детьми. А вы, чтоб с Данилой пошли по грибы».
Плутали они по лесу со знанием дела, Данил его знал хорошо. Хрустя сухими ветками, наступая на сбитую с деревьев осенним ветром листву, они продвигались по нему целенаправленно, уверенно. Данил со зрением сокола замечал поваленные деревья, и подбегал к ним, и если там находилось, чем поживиться, то звал тетю Аню.
– Данил, а мы не заблудимся.
– Да не переживайте, я знаю эти места, – с мужской уверенностью говорил Данил.
И так складывалось, что по мере увлечения их собирательством, чем дальше они углублялись в лес, тем больше находили их повсюду. Две сумки и два ведра были полны. И только после этого они вернулись.
В тот год, еще летом произошел однажды случай, о котором прежде стоило еще упомянуть, и расписать его в деталях.
За деревней, прямо при въезде, вдоль дороги взрастали кустарники боярышника, деревца черемухи, а за ними кудрявились кусты малины. А далее всех этих зарослей колосьями золотилось пшеничное поле. Впрочем, пшеничное поле для Анны не представляло никакого интереса, малина была куда более привлекательна. И вот в субботний летний день она с детьми отправилась собрать бачок ее багряных ягод. Перед тем, конечно же, совершила все необходимые приготовления – собрала коляску, взяла бутылку молока и чая, печеностей, и всяческих приспособлений для ребенка. Планировалось посидеть на природе, попить чая, поесть малины, и набрать полный бычок, конечно же. До поля добрались они нормально. Светило солнышко, небо яснело голубой лазурью, но ягоду уже собрали. Не нашлось малины, даже чтобы поесть. Справившись с легким разочарованием, Анна расстелила на густо зеленеющем лугу покрывало, и они присели на него, чтобы насладиться видами природы, и перекусить. Разумеется, в такой прекрасный солнечный день находиться на природе многим лучше, чем дома в окружении бездушных стен. Вдруг, ни с того, ни с сего на синем, ясном небе, прямо над ними, возникла маленькая тучка, из которой мгновенно начали накрапывать моросящие мелкие капли. Ожидание Анны, что тучка поморосит и проплывет дальше, не оправдалось, дождь продолжался. Пришлось наскоро собраться. Это не составило труда, и вскоре вышли на дорогу. И именно в этот миг на землю обрушился ливень такой силы, что стало нечем дышать, лило, словно из ведра, не каплями, и даже не струями, а словно волной. Павлик начал плакать и говорить, что он задыхается.
– Хватайся за меня и беги сзади.
С коляской, гуськом, отмахиваясь от волн, они пробежали всего метров десять. И, вдруг в один миг возле них остановилась белая волга, и дверь ее резко открылась. В ней находились семейная пара и два маленьких мальчика, сидевших на заднем сиденье. Из машины к Анне обратилась красивая женщина, с белыми, вьющимися волосами, – «Женщина, вам куда?»
– Да тут недалеко, просто ливень сильный! – захлебываясь, прокричала она.
– Давайте хотя бы детей сюда! Мы вас подождем!
– Вам сын скажет, где остановится!
И Анна со спокойной душой, без каких-либо подозрительных мыслей отдала в руки женщине Виталика. Павлик же сел сам. А она бежала им вслед до самой деревни.
– Спасибо вам большое, – благодарила она уже напротив своего дома.
– Как вы там оказались? – спросила едва знакомая женщина.
– Пошли ягоду поесть. Погода была прекрасная. А потом появилась тучка. И мы собрались и пошли домой. И вот поймал нас ливень на дороге.
– А нас всю дорогу дождь сопровождал.
На этом и расстались, они уехали, и дождь уже уменьшил свою силу. Дышать теперь они могли легко. А как только встали на деревянный порог, и Анна поблагодарила Бога за то, что они добрались, дождь и совсем закончился, и тучки, на удивление, рассеялись. И Анна услышала голос – «Соблюдай субботу».
А между тем, она неоднократно читала в Библии про соблюдение субботы, но посчитала, что собирание ягод – работа небольшая.
***
Помимо Натальи Звигуновой и ее детей, глубокое участие в судьбе еще не разведенной женщины, но уже проживавшей без мужа, да к тому же с двумя детьми, на чужбине, проявляли две сестры, одна из них особенно. Она была вдовой, работала учителем, и воспитывала троих детей. Ее прежним мужем являлся умерший сын Валентины Трофимовны. И познакомились они как раз у нее в доме. А впоследствии как-то раз случайно встретились, и Елена пригласила ее к себе в гости таким ласковым тоном, что неудобно было отказать. – Приходите к нам в гости. Мы вот живем недалеко от вас.
С визитом Анна долго не тянула. Спустя два дня, под вечер, навестила. Елена с детьми уже поужинали, и явно никого не ожидали в этот день. Встретив Анну с Павликом, она тут же взялась готовить снова, и, поставив обед готовиться, решила провести экскурсию по дому, а проще говоря, решила показать, как живут и что имеют. Первым делом заглянули в залу, большую и просторную, в которой находилась стенка, два пышных кресла и диван. По полу расстилался ухоженный ковер. Вообще обстановка была очень скромной, но вместе с тем, все чисто, по порядку, и уютно. Затем проследовали в спальню, в которой ничего, кроме дивана из мебели не находилось. После осмотра детской пошли улицу. На улице Елена указала на корову, поросят и кроликов, закрытых в клетках, и неугомонных.
– Кто тебе в этом помогает? – спросила Анна, не понимая, как можно справляться с таким хозяйством, будучи одной.
– У меня все делают ребятишки, – ответила Елена, словно это само собой разумеется, чтобы третьеклассник и шестиклассник справлялись по хозяйству. – На улице я только корову дою. Чистят они вместе, кормят они, дрова рубят тоже они. Старший рубит, а малый носит.
Прогулка по двору была для Анны занимательной. Рядом с тротуаром, пролегавшим вблизи дома, находился маленький палисадник, в котором росли четыре куста смородины и больше ничего. Он был тщательно выполон до того, что ни одной травинки не замечалось. Затем они прошли через калитку, огораживающую передний двор от заднего. За задним двором находился огород, который был уже убран. И только кусты смородины еще ветвились.
– А как ты ее размножаешь?
– Очень просто: прикапываю ветки – они пускают корни, потом отрезаю их и сажаю отдельно.
Напоследок Елена показала баню. Баня эта представляла собой маленькую, разумеется, деревянную постройку, внутри, в предбаннике обставленную множественными полочками, наполнявшимися стиральным порошками, шампунями, мылом, чистящими средствами. В самом парильном отделении замечена была плита с казаном, емкость для камней и емкость для воды.
– Приходите. Мы по субботам все равно топим баню. Приходите мыться, вам же некуда ходить.
Какое же удовольствие париться в русской бане. Никакая сауна с ней не сравниться. Душистые березовые веники, смоченные в кипятке, усиленно источают ароматы леса. К тому же добавляется и запах от еловых брусьев, из которых, как правило, баня и устроена. Животворящий жар пронизывает тело во время нахождения в ее чертогах. Пульс учащается, легкие наполняются паром, и очищаются от хвори, и от каких-либо нечистот, если те тревожат организм. Да что и говорить, весь организм очищается от токсинов и солей. И, невзирая на то, что сибиряки употребляют много мяса, пусть и здорового, животных кормленных хлебами, но все же для желудка и для сердца тяжелого, особенно свинины, как, впрочем, и избыточное потребление любого мяса, тем не менее, сибиряки здоровы и сильны, и редко у кого встречаются остеохондроз, и прочие заболевания костей от отложения солей.
Гостеприимство и открытость, и доброта Елены подкупали, а ее положение вдовы, воспитавшей троих детей, да еще проявляющей милосердие в отношении других нуждающихся делали ее и совсем – приближенной к праведнице. На протяжении целого года она помогала едва ли знакомой до этого женщине. И часто повторяла, – Почему так не приходишь? И сама собирает уже сумку.
– Вот так вот я прихожу, а ты мне сумку грузишь – любя, отвечала Анна. – А ведь у тебя трое детей.
– А у тебя, что, разве не дети? У тебя их двое. Хватит и моим.
А у нее, кроме двух сыновей, была еще дочь, Яна, ровесница Павлика. В отличие от матери, имевшей блондинистую шевелюру, у нее были темненькие, густые, чудесные волосы, прикрывавшие длинной челкой ее лобик, крупные губки, завершающиеся в слегка завитые уголки на пышущем румянцем лице, на котором, под глазами было накрапано немного веснушек. Носик ее был немного вздернут, но не настолько, чтобы ее назвать курносой. Она была упитанной девочкой, но не толстенькой, видно, что здоровый ребенок. По характеру очень спокойная, не капризная, послушная, хоть и чувствовалась в ней сибирская жизненная энергия. Бывало, к волосам ей привязывали белый бант, смотревшийся на ней очень красиво, и контрастно в сравнении с насыщенного цвета ее здорового личика.
Старший брат ее был темноволос, молчалив, серьезен, и видно было, что на него возлагается большая ответственность, в том числе и за младших детей. К четырнадцати годам него уже менялся голос, на басистый, уверенный, мужской. В его глазах присутствовала глубокая мысль, осмысление происходящего кругом. Чувствовалось, что в его душе оставила глубокий болезненный след потеря отца. Временами он был совсем печален. И вместе с тем, в уныние не впадал, а выполнял наказы матери ответственно.
Его брату, Саше, было одиннадцать, и он был веселее, жизнерадостнее брата. Он был русоволос до такой степени, что под светом волосы его блестели золотистым цветом сена. Глаза голубоватые все время искали чего-то. В отличие от брата, он был не всегда послушен матери, как говорила про него Елена. Иногда он мог не выполнить осознанно, поставленную перед ним задачу, а иногда и просто забывал. Знал, что его любить не перестанут. Все-таки, что и говорить к старшим предъявляются куда более масштабные требования, и возлагается на них куда более серьезная ответственность. Тем не менее, объективно назвать его непослушным – нельзя было. Просто нужно было лишний раз ему напоминать.
Все они весьма дружелюбно приняли Павлика, и отнеслись к нему по-братски, особенно Саша, который мало того, что был разговорчив и общителен, к тому же, ближе был по возрасту, чем брат. А Яна, как девочка, то ли стеснялась, то ли не находила интересным их занятия, но приходила только, чтобы посмотреть, и тут же уходила, и занималась, преимущественно, своими женскими делами – играла у себя в комнате, и больше редко заходила к ним. Братья же старались всячески занять его, чтобы он чувствовал себя свободно. По его внешнему виду не сказать, чтобы он сразу адаптировался.
Нередко вместе они смотрели телевизор. И как-то раз по телевизору крутили эротическую картину. В ней не было жестоких сцен насилия, но вместе с тем, сцен обнаженных женщин и мужчин – сполна. Следуя сюжету, какой-то парень не мог никак определить, какая женщина ему подходит, и потому решил, что должен искать именно путем проб, ошибок. И в конечном итоге, якобы, обрел счастье с одной, с которой встретился почти в самом конце. Складывалось впечатление, что в этом во всем могла присутствовать любовь, и что после вышеописанных событий можно легко, отметя всех остальных, сосредоточиться на одной единственной, и не обращать внимания на женские особы. И у детей складывалось неправильное представление о жизненном пути, и о сложностях человеческой психики, которая, будучи развращена, крайне сложным путем способна вновь обрести удовольствие, счастье от нахождения рядом с любимым человеком. Рассредоточение любвеобильных ласк на великое множество, чревато тем, что человек перестает получать радость от семейной жизни, от нее удовлетворение. Будучи даже целиком и полностью физически удовлетворен, он все время будет искать чего-то на стороне. Пусть даже с некрасивым персонажем, вернее не в его вкусе, потому что красота – это весьма широкое понятие, и каждый ее критерии определяет для себя лично, индивидуально.
Впрочем, просмотр телевизора не являлся основой их времяпровождения вместе. Как правило, они беседовали, рассказывая друг об одном, о другом событии, или какой-то недавно изобретенной, изготовленной игрушке, или делились впечатлениями от случившегося в школе, или играли в эти же самые игрушки, которых не было слишком много, но вполне довольно. Часто из комнаты раздавался их искристый детский смех. Общение их было легким, потому что никто из них не был разбалован, и с радостью делился, и игрушками, и вкусностями, которые им подавались. Чудного были они воспитания.
– Давай я познакомлю тебя со своей сестрой, – однажды предложила Елена и тут же предложила пойти к ней в гости.
Неподалеку от нее, в десяти минутах ходьбы, стоял кирпичный белый дом. К нему-то они и направились торопливым, но вместе с тем размеренным шагом. Во дворе, на привязи сидел огромный пес, и рвался, и метался, когда они ступили на короткую пропитку, ведущую прямо к входной двери, через порог. Дверь им открыла молодая, красивой внешности, замужняя особа с черными крашеными волосами, укороченными весьма распространенной стрижкой, почти мужской, но только с пышной шевелюрой наверху. К слову сказать, такая стрижка очень распространена в среде учителей. Тем не менее, она работала не в школе, а в «Службе быта», швеей. Она любила модно одеваться, и очень много внимания уделяла своей внешности. А внешность ее не требовала такого уж огромного ухода. Глаза красивые большие, даже если не накрашены, но с хитростью внутри. Лицо холенное, нисколько не измученное, похожее на лицо барыни, живущей в изобилии, достатке. Казалось, что она не знала горя. Фигурой – пышнотела, но совсем без живота, как и сестра. В тот день она была одета в домашний халат.
Сразу же она провела гостей на кухню и налила им в чашки чая. Они удобно разместились, и, отпивая от него негромкими глотками, принялись слушать ее рассказы о замужестве, и о разводе, и о втором браке, как бы намекая Анне, что раз уж первый раз не вышло, не стоит горевать, а попытаться выйти замуж снова. Тем не менее, Анна ее намеков не понимала, а просто слушала внимательно, попивая чай. А тут и муж вернулся.
– А вот и мой Сашенька, – указывая на крепкого телосложения мужчину, со впалыми, уставшими глазами, но вместе с тем, обладавшего овальным лицом, очерченным крепкими, ярко выраженными скулами, под шапкой русых волос. По виду его, по его измученным голубым глазам, сразу можно было определить, что рабочий человек, трудяга.
А работал он в колхозе, трактористом. И по возрасту ему было лет тридцать. Разумеется, дома вел хозяйство, потому что без хозяйства в селах невозможно. Его жена его хвалила, говорила, что у нее очень хороший муж, что выполняет почти всю работу, а ей приходиться хлопотать только по дому, внутри его – наводить порядок, стирать, и приготовить что-нибудь покушать. Впоследствии он даже отправился зарабатывать на новую машину, вероятно, не без влияния жены, на лесоповал. И вроде у них все было хорошо, без углубления в детали семейные детали, но в один день он не пришел домой.
Жена его искала, подняла всех знакомых, и нашла в лесу. А случилось, на самом деле, вот что. Вместе с товарищем они отправились на природу, как говориться, отдохнуть. О чем они говорили, употребляли ли вместе алкоголь – не ясно было. Товарищ этот или друг только сказал, что в какой-то момент он попросил его отправиться домой, а сам решил еще побыть в лесу, потому что, якобы, хотел побыть один. Друг просьбу выполнил – уехал. А Саша оставался наедине с собой, один. А уже в следующий день его нашли повешенным. Вокруг него валялось множество окурков, и там же лежала и пустая бутылка водки. Других подробностей никто не говорил, а может и не знал.
– А как это случилось? – спрашивала Анна у Елена.
– А почему ты не пришла на похороны?
– Вы меня простите, – виновато отвечала Анна. – Но после того как я потеряла дочь, я не могу ходить на похороны. Мне очень плохо становится.
– А как ты считаешь, почему он так сделал? – через время спросила Елена.
– Откуда я могу знать, ведь я не знаю об их взаимоотношениях в семье. Она же говорила, что он поехал на заработки.
– Да он поехал, одну вахту отработал. Потом приехал, побыл немного дома, потом опять поехал, но почему-то очень быстро приехал обратно. Я хоть и сестра, но скажу, мне соседка ее сказала, что она частенько слышала, как она пилит его, что нет денег.
***
По тем или иным причинам мужчины умирали в деревне довольно часто. Нехватка денег, перестройка, неурядицы в семье вели к психическим расстройствам, и к еще более частому потреблению алкоголя. А между тем, земля была очень плодородна, вокруг царила дивная природа, на глазах, за лето вырастали бычки и поросята, которые своим видом как бы просились, чтобы сдали их на мясо. Деревня вполне имела, чем питаться, где жить, и только одних денег не было в наличии. А к деньгам многие привыкли. И люди любят деньги иногда, не только потому, что их посредством можно бы чего-нибудь приобрести, а только потому, что любят деньги. Они возводят бумажные купюры в сан кумира. И ладно бы, когда еще деньги были золотыми или серебряными, но сегодня, когда деньги, не больше – ни меньше, бумажные фантики, имеющие ценность лишь при обмене, а так на них ведь скапливается множество микробов. И, невзирая на то, есть люди, любящие деньги до того, что готовы их расцеловать. Имея их в изобилии, они копят их, чтобы только были.
Из-за высокой смертности мужчин, их жены, дети ощущали горе, и вследствие потери кормильца, вынуждены были выполнять даже мужские дела самостоятельно, или просить кого-то их чужих мужей.
С подобной ситуацией столкнулась Анна, однажды. Вдруг, посреди дня, как раз в тот миг, когда она взялась готовить, свет погас, и электричество совсем пропало. Она подумала, что он погас во всей деревне, и, чтобы удостовериться направилась к соседям. Как оказалось, у соседей свет горел. И стало ясно, что это индивидуальная поломка. Тогда она отправилась в совхозную контору, чтобы спросить насчет электрика. Там ей ответили, что электрик коротает рабочее время дома, и вызывают его только по необходимости. И в этой конторе Анна встретила своего знакомого, строителя. Они были знакомы с тех пор, как Анна еще работала на свиноферме, а они ремонтировали ее здание. Встретившись, он улыбнулся, поздоровался, спросил, – Анна, а что ты здесь делаешь, – и в его вопросе, скрашенном армянским акцентом, слышалось желание помочь, хотя еще не знал в чем дело.
– Ищу электрика, – коротко ответила она. – Света у меня нет.
– И что собираешься делать?
– Иду искать в деревне электрика.
– Я сегодня подойду после работы – посмотрю. Если я смогу сделать, то я сделаю, – произнес он с уверенным настроем, не только для формальности, для вида.
– Только не слишком поздно, потому что мы сидим без света.
– Мы поужинаем, и после ужина я сразу подойду.
– Ну, хорошо. Я буду ждать.
Как и обещал высокий жилистый армян, он не заставил себя долго ждать. Пришел еще, когда было денным-денно, правда, в ту пору дневной свет держался до девяти часов. Он только посмотрел, и сразу же ушел, сказав, что нужно поискать специальные металлические когти для того, чтобы с их помощью вскарабкаться на деревянный столб, стоящий у дороги, и выявить причины отсутствия электричества. Итак, в тот день они остались без света.
Во второй день, с утра, пришел электрик, пришел, что называется, во всей своей красе, выражаясь языком Достоевского, напомаженный. А между тем, он был совершенно трезв, и гладко выбрит, и более того, весьма официально приодет, в белую рубашку, поверх которой сидел полушерстяной сероватый свитер, в косую клетку. Имел он небольшой живот, и средний рост, то есть, не высок, не низок, коренаст, упитан. По виду его, по манере говорить, чувствовалась мягкость, впрочем, не та мягкость, которая вскрывает доброту, а та, которая мужчине придает частицу женственности. В его глазах проскальзывала лживость, хитрость и лукавство.
– Вы, – говорил он, – искали электрика?
– Да я искала. У меня нет света. Но приходили – смотрели уже. И сказали, что надо посмотреть на столбе, так как причину не нашли. Нужны были когти, с помощью которых нужно полезть на электрический столб, чтобы посмотреть – идет ли ток по проводам в дом, – на игривый тон, ответила серьезно Анна. – Но я смотрю – у вас ничего нет с собой.
– Ну, я зашел – просто спросить, – слегка растерявшись от такой неожиданной резкости, от такого недружелюбного приема, несмотря на все его преодевания, отвечал он, и, развернувшись, следовал своим путем.
В этот же день, после обеда, пришли два знатных кавалера, которые рискнули лезть на столб; пришли, самой собой, с когтями. Но вместе со своей сноровкой, со смелостью, пришли уже размякшими от пары рюмок алкоголя. Они-то были не лощены, одетые в неновую рабочую одежду, с растрепанной прической. Один из них был украинец, а другой – русский, и все время улыбался.
– Нас послал электрик, – начал один из них.
– А как же вы залезете, по-моему, вы не совсем трезвы, – высказала опасение Анна.
– Да вы не переживайте, – немного расслабленно, с украинским акцентом, произнес украинец, и при этом, тут же говорит напарнику. – Давай лезь.
– Не, я не полезу, – со смехом отвечал напарник.
Ну что ж, пришлось лезть, раз уж обещал, правда, нехотя, с боязливостью, осторожно.
– Может, вам не стоит рисковать, – напоследок предложила Анна.
– Да нет. Посмотрим, – уже унылым голосом, без прежнего бахвальства, хвастовства, отвечал он.
И собравшись с духом, он полез, по стволу гладко выточенного из дерева столба, аккуратно, тихо, без произнесения и слова лишнего, и долез благополучно, и проверил. И дрожащим от волнения, от страха голосом он удостоверил, – Ток на столбе есть, и в дом он поступает.
– Ну, на столбе ток есть, а у меня в доме нет света, – озадачено констатировала Анна.
– Надо искать причину. Но мы сделали свое, – равнодушно бросил украинец. – Но, может, нальешь по сто грамм.
Анна была удивлена чрезвычайно тем, что, не выполнив свою задачу, он нагло требует вознаграждение. К тому же у нее спиртного в доме не было совсем.
– А за что? – вопрошала она. – Я же остаюсь без света.
– Я же рисковал – лазил на столб.
– Ты как хохол, одинокой хохлуше, вместо того, чтобы сделать даром, ничего не сделал, а еще и просишь плату! – с шутливым возмущением отчеканила она.
От этой речи он премного растерялся, – Ну ладно, – произнес он недовольным тоном. – Пошли.
Под вечер этого же дня, пришел армян. – Ну что?
– Да приходили. Электрик приходил, и только спросил в чем дело. А потом после обеда приходили два мужика. Один залез на столб, и сказал, что ток поступает в дом.
– Значит надо искать причину в счетчике, – и после этих слов, он снял со стены счетчик, и стал его внимательно проверять. В его резерве имелись все необходимые для этого отвертки. Копался он примерно минут двадцать. – Причина в счетчике.
– Что, нужно счетчик покупать?
– Нет. Тут можно все сделать, – и продолжал копаться в нем.
Следуя совести, за это время Анна приготовила ужин, состоящий всего лишь из жареной картошки, приготовленной на плите, растопленной дровами. Однако от него он отказался, – Я ужинал уже. Спасибо не хочу.
И завершив свою работу, выслушав искреннюю благодарность, отправился, как объяснил он, по делам, тем самым как бы проявляя джентельменскую альтруистичность, которой, в нашем мире очень не хватает, ни в отношении мужчин, ни женщин.
Три дня спустя он снова навестил, уже по тому поводу, чтобы предложить отходы досок.
– Да не помешают, а сколько это будет стоить?
– Да посмотрим. Я попрошу своих мужиков, чтобы они погрузили на прицеп.
Примерно через два-три дня Анна обнаружила в своем дворе наваленную груду стесанных с бревен отходов. И после этого они больше не виделись.
И может даже к лучшему – подумала она. Ведь, к сожалению, в нашем мире очень редко встречаются люди подобного уклада, способные сделать что-то просто так, без благодарности, без благодарности с намеком на что-то большее, чем просится вначале. И этот тип людей в мирное время встречается гораздо реже, чем после войн, депрессии и глобальных потрясений. А этот человек был вовсе не красив, но вместе с тем, располагал к себе. И это, наверное, самое точное его описание, без расписания самых мельчайших черт его лица. Учитывая факт наличия у него семьи, она была отчасти рада, что он больше не пришел, ввиду того, что опасалась в него влюбиться, ибо была способна привязаться сердцем.
***
В тот год зима настала как обычно. Выпало снега чрезвычайно много. Морозы сильные не били. Градусов пятнадцать было за окном, стекло которого измалевало морозным творчеством, витиеватой, плавной красоты. Сугробы наваленного снега скрыли огороды, и гладь реки покрылась пленкой льда. На нем пытались даже играть в хоккей, но редко, когда мороз уже прибавил силу.
Догадливые мужики, завидев бревна, лежащие у высоких ворот, проезжая по дороге на санях, предлагали за символическую плату распилить их. Разумеется, Анна соглашалась – куда было деваться. Денег у нее водилось хоть и немного – их присылала старшая сестра, но все же греться чем-то нужно было. Поэтому на это дело деньги ею береглись. Бывало, что от Зинаиды приходили и средней величины посылки с игрушками, конфетами, консервами, сгущенным молоком и теплыми вещами. С искренней детской радостью Павлик разбирал их, сидя близко к теплой печке, копался в них, и его синеватые глаза загорались в те моменты, когда он находил себе какую-нибудь интересную вещицу. В гости их приглашали многие, и предлагали помощь, просили не стесняться. – Чего-чего, а картошки у нас есть. Так что не стесняйся – приходи.
Впрочем, картошка уже была своя. И если требовалась помощь, то в большей степени мужская. Ее, время от времени, по возможности оказывали люди. Однажды даже пришла директор школы с пятью ребятами из старших классов, все с топорами, и перекололи ей дрова. Гурьбой, с весельем это делалось, с какой-то даже радостью. И очень быстро, кстати, справились. Кроме того, эта директор продала ей задешево ведро смородины, и, к тому же, позволила собственноручно нарвать ведро облепихи совсем бесплатно. Правда ведро Анна не нарвала, очень уж тяжело она рвалась, удовлетворилась половиной.
В один из зимних ясных дней, пожаловала в гости одна старушка, проживавшая в самом центре, недалеко от почты, с той целью, чтобы посмотреть, удостовериться, кто же она такая, та, из-за которой ее сын расстался с выпивкой. Он видел Анну всего пару раз, а между тем, этого оказалось вполне достаточно, чтобы он задался целью ей приглянуться. Людмила Анатольевна пришла, конечно же, не с пустыми руками, принесла котлет, пирожков. – Я пришла познакомиться. Мне сказали, что приехала тут женщина с двумя маленькими детьми. И вот тебе принесла, что Бог послал. И если нужно выполнить мужскую работу, то я сына пошлю.
– У меня дрова пока есть. Но мне надо ручку приделать к топору.
– Топорище?
– Ну да.
– Давай его, он сделает и принесет. Только ты не раскладывай ноги сразу, – выдала неожиданно старушка.
– Вы обо мне плохо подумали, – отвечала молодая женщина слегка смущенная этим предостережением.
Неделю с небольшим делался этот топор. И наконец, его принес высокий мужчина, широкоплечий, с большими скулами, с вполне мужским лицом, правда, пропитым, дрябловатым. Наведался он в гости с пирожками. – Вот мама вам передала пирожки.
– Спасибо большое. Дай Бог ей здоровья. Я сейчас чай поставлю.
– Нет-нет, я не буду, – как будто ему предложили выпить не только чаю, отказался он.
Навязывать она не стала, к тому же, и говорить особо им не о чем было, какая-то неопределенная установилась атмосфера. Немного посидев, он отправился.
– Если надо будет дрова поколоть, попилить – обращайся, – сказал он напоследок.
А впоследствии Анна узнала, что ему она понравилась, и что из-за этого он бросил пить, и не потреблял спиртного уже целых полгода. Тем не менее, к нему она не обращалась, потому что не видела в нем будущего мужа. – О каком замужестве может идти речь, если ему уже пятьдесят лет, а у меня маленькие дети, – делилась она с тетей Дусей, являвшейся подругой Людмилы Анатольевны. И, разумеется, Людмила Анатольевна не заходила больше в гости.
В эту же зиму, в декабре месяце, на недельку приехала и Зинаида с мужем, возвращавшиеся с отпуска и заехавшие к ним проездом. А возвращались они из Сочи, на поезде, и были сильно раздосадованы тем, что вроде бы как зря съездили. Погода в Сочи была плачевной, лили дождь, дул сильный ветер, и ничего кроме экскурсий им не оставалось. Зинаида была совсем разочарована. Видимо, именно там она приобрела синий пуховик, цвета морской волны, на ее полной фигуре смотревшийся вполне приглядно. Впрочем, она была полна не только фигурой, но и лицом. Черты лица ее были миниатюрны. Маленькие губки; маленький вздернутый и заостренный носик; глаза почти безбровые, под большими веками, еле видные. Зато лицо широкое, и щеки багрянистые, как барские. По тону ее голоса чувствовалось, что она привыкла к руководству. Хотя работала она всего лишь поваром. А муж ее водителем. Впрочем, в его-то тоне совсем не чувствовалось властности, и он вообще принадлежал к натурам молчаливым, покорным женам.
А между тем, природа их сибирская не жаловала. Как только, как следует, они обосновались, ударили морозы, и спать им приходилось на кухонном диване-книжке, раскладывавшемся два раза, целиком. Кухня еще была прогрета, в отличие от зала, при том, что печь топили постоянно. А дело в том, что печь эту кормили углями, что требовало открывать задвижку, через которую тепло и уходило, и в доме было холодно, как сильно не старайся. Им приходилось укрываться ночью с головой. Этим они были очень недовольны, частенько удивлялись лютому морозу, хотя и сами были северяне. Зинаиде, той и вообще село нисколько не понравилось. – «Как она там живет, дом как конюшня, деревня на отшибе». Наталья Звигунова, однажды, их пригласила к себе в баню. Они сначала не хотели, никак не соглашались, потом, поддавшись уговорам Анны, все же пошли. Тем не менее, в самой сибирской бане им удалось недолго продержаться. Зинаида оправдалась тем, что у нее сердце не выдерживает такой парилки.
Перетерпев недельку, они отправились.
После отъезда Зинаиды зимние вечера стали еще скучнее. И для того, чтобы Павлику было чем заняться, Анна купила ему детскую Библию, которую, впоследствии, он тщательно раскрашивал, карандаши и упаковку пластилина. Лепить до этого он не умел, никто его такому делу не учил, но взялся творчески, и вскоре плоды его труда стали удивлять не только ее одну, а всех кто видел их. Всяческие фигурки он вылепливал, и драконов, и маленьких солдатиков – целые отряды, готовые к сражению, получались у него. Солдатики были размером – сантиметра два, с ручками, пальчиками, и глазами, которым с пальцев собирался черный пластилин, чтобы приделать даже махонький зрачок. Все ювелирно, тонко, креативно, усидчиво до высшей степени. Павлик уходил в себя, целиком, полностью, отдаваясь этому труду, не замечал того, что происходит вне его работы. Ни один час он проводил за интересным для него занятием. А между тем, он начал рисовать. И это получалось у него неплохо, даже хорошо. Одухотворенность пленяла его душу в это время. Больше всего он любил рисовать еловый лес на фоне красного заката. Мало того, он взялся вырезать из дерева разные фигурки, пытался даже самолет, но он никак не получался. Слишком сухое дерево было для этого. Однако он не унывал. А снова и снова брался за это неблагодарное занятие.
Ко всему прочему, в эту же зиму он обзавелся новыми знакомыми, и одним, можно сказать, другом. К нему повадился заходить соседский паренек, годом младше него, Толя Чечевицын, и с ним, кстати говоря, они стали дружнее, чем с Петей. В хорошую погоду они вместе спускались с горок на санях, в заснеженные дни заходили друг к другу в гости, и вообще имели куда больше тем для разговоров, и проще складывалось их общение. Это объяснялось тем, что Толя меньше общался с парнями, бывшими многим старше их, и поэтому менее был подвержен их дурному влиянию. Рос он в полной семье, в которой кроме него были еще старший брат с сестрой. Отец их с детства приучал всех к спортивным тренировкам – летом к бегу на роликах, а зимой – на лыжах. В связи с этим особенно часто можно было видеть высокого и крепкого, широкоплечего и атлетичного парня, старшего их сына, бегущим по дороге на лыжеобразных роликах, или зимой спускающегося со склона или бегущего по лесным тропам. Павлик нередко и сам был у них гостем. Уютная атмосфера, полня заботы о детях, царила в этом большом доме, стоящем на возвышении, у дороги. Что значит полная семья.
У Пети же такой заботы не было, и воспитание он получал с соседскими ребятами, на улице, которые опережали его в возрасте всего на пару лет. Вероятно, поэтому он чувствовал свою ненужность, испытывал покинутость и одиночество. Уже в ранние годы в нем зарождалась предательская жилка. И как бы к нему хорошо не относились, он этого не помнил. Один из случаев был тому явным подтверждением. Вот каким образом он произошел.
В один богатый снегом день, со светящим солнцем, с морозом еле ощутимым, когда от солнечных лучей приходилось сильно жмуриться, они вдвоем отправились гулять. Анна их без видимого беспокойства отпустила. Приодела сына в его плотное пальтишко, завязала шарф, вытащила валенки, подшитые на одну ногу, которые он их с трудностью обул. К слову говоря, эти валенки отремонтировал один пенсионер, видать, по-пьяни, или из-за своей забывчивости, укоротивший их размер настолько, что неудобно было даже обувать их, не то чтобы носить. И примечательно, при всем при этом он пожаловал с требованием незамедлительно отмерить плату. Встал в дверях и принялся кричать. А между тем, Виталик в это время спал. Немудрено, что Анна, взяв старика за плечи, выдворила его за дверь, уверив, что как только деньги у нее появятся, она отдаст ему все до копейки, а голосить не стоит. И вот обувшись в эти горемычные валенки, Павлик с товарищем отправились гулять. Уличный день их встретил очень нежно. Ласкало солнце, от которого даже загар ложился на лицо. Чистое небо – ясное вдали сливалось с горизонтом, и совмещалось с блестящей снежной далью. Прибрежный лес окутывался белой пеленой, казалось, каждая веточка была усыпана белесым бархатом. И только где-нигде проглядывалась зеленая лапка ели.
– Пойдем за огороды, – предложил Петя, объяснив свою идею тем, что интересно поглядеть, что там находиться, да и впоследствии спуститься к речке, чтобы поскользить на льду.
Павлик согласился с другом, он и понятия не мог иметь, какие опасности их могут подстеречь на их пути по огороду. Впрочем, по огородам они прошли без явственных препятствий, без помех, если не считать слабого ветра, и некоторых случаев, когда их валенки проваливались под снежную корку. Местами они шли совсем легко, словно по льду, настолько кожура, подтаявшая под солнечным теплом, окрепла. Но они шли, спотыкаясь, вытирая промокшими перчатками свои лица, и добрались, наконец, до окраины огорода. После нее был, как мы помним, пологий, крутой спуск. И вот, значит, подойдя к этому спуску, уже предполагая спуститься по нему к речке, она оба провалились и провалились глубоко. Но благо снег внизу был рыхлым, мягким и сухим, словно мука, и разгребать его было сравнительно легко, но между тем, выбраться на поверхность им никак не удавалось. Корка хоть и выдерживала площадь их валенок, все же когда они хватались за нее руками, рушилась, оказалась, в самом деле, очень хрупкой для того, чтобы взобраться на нее. Для прочей ясности следует уточнить, что провалились они в разных местах, и Петя выбрался на поверхность раньше, потому что упал дальше от спуска. И через упорные его усилия, которые он приложил, сквозь плач, гребя сугробы снега, он выбрался быстрее и пошел к домам. А Павлик оставался и продолжал грести, с упорством, понимая, что теперь ему надеяться не на кого. В какой-то миг, кроме физической усталости им овладело отчаяние. И, тем не менее, он выбрался, и сквозь ослепительное сияние увидел, что друг его уже поворачивает к своей избе, не оглядываясь назад, и не зайдя даже к нему домой, чтобы рассказать его матери о случившемся. Одежда его промокла совершенно, лицо замерзло, руки тоже, но он был рад и счастлив, ковыляя по снежному покрову. Придя домой, он оставался радостен, лицо его сияло счастьем.
– Мама, а я провалился, – говорил он, улыбаясь.
– Как провалился, где провалился!?
– Там в огороде.
– А зачем вы туда пошли. Там рыхлый снег, и много снега навалило.
– Да Петька меня повел, – все так же счастливо, невзирая на предательство друга, объяснил Павлик.
– Зачем ты слушаешь его. Я же говорила, чтобы – тут, возле ворот. И как ты выбрался оттуда.
– Да я греб этот снег несколько метров.
– Слава Богу, что выбрался. Видишь, что значит – не слушаться мать. Пошли не туда куда надо. А потом – не знаешь, где вас искать.
***
Коля же Чечевицын никуда по таким местам не ходил, его родители предупреждали, и он их слушался. К тому же, по всей округе помимо Павлика ребят его возраста не было, а с Петей у него общение не выходило. Поэтому он в большей степени принадлежал к домашним детям. И он таким являлся всего один, видимо еще и оттого, что был еще очень мал, и родители его боялись отпускать. Другие ребята все друг с другом хоть сколько-нибудь, но общались. Вечерами, бывало, они, собираясь напротив учительского дома, в котором, в одной части жили двое из ребят, и с другой – только один, так как дом был двухквартирный, часами играли в лапту, и время от времени, их мячик попадал в его окна, и иногда они давали трещину, и хозяева очень нервничали по этому поводу, и ругались, но это их не останавливало, и ребята продолжали бегать, битами отбивать мячик, и, если его ловили после этого удара, пытаться попасть им по бегущему игроку. Иногда мячик улетал очень далеко, и тогда им приходилось его искать. Игра в лапту их увлекала настолько, что родителям, под покровом ночи, приходилось чуть ли не забирать их домой, насильно.
Бывало, что они ходили в лес за ягодой, или за грибами, или просто так, чтобы посмотреть, что в нем имеется, и побродить лесными тропами. Гуляя по лесу, она нередко они натыкались на давно не езженные, изрытые глиной, песком дороги. И всегда все складывалось более-менее благополучно, но однажды Павлик все же упал, мягко выражаясь, не совсем удачно. Первым прыгнул Миша Синицын – сын учительницы, которая жила как раз в том доме, возле которого они обычно и играли в лапту. И прыгнул, и приземлился он удачно. И все другие ребятишки прыгнули за ним, и тоже оторвались, и приземлились на ноги уверенно. А Павлик, то ли из-за страха, неуверенности, то ли потому что не учел того, что нужно с силой прыгнуть, чтобы ногами не увязнуть, все же, пересилив страх, осуществил прыжок, но приземлился не ногами, а головой и ушел отчасти в песок и в глину. Благо глина после дождя была размытой, мягкой. Его мгновенно вытащили, но при этом испугались, что он разбился головой. Однако ни царапины, ни сильного ушиба, только в грязи сильно измазанное было его лицо. Нельзя сказать, чтобы он сильно испугался, просто не успел, все случилось очень быстро, и только будучи в грязи ему на несколько секунд сдавило дыхание, потому что не хватало воздуха.
Любопытно, что, невзирая на весьма подвижный образ жизни, никто из ребят, старшему из которых было не более двенадцати, не пострадал серьезно, не был изувечен. Хотя бродили и по полям, и лазили по крутым склонам, и ездили быстро на велосипедах, и летом много плавали в реке. Бывало, конечно, что кому-нибудь в глаз попадет земля, и ее очень мучительно для него приходится вытаскивать, и, не смотря на свои двенадцать лет, он рыдает, и мучается, и просить вытащить всю землю, когда, казалось бы, ее уже в глазу не остается. Разумеется, происходило, что и нос, и губы разбивали, но, тем не менее, это нельзя назвать серьезным. Но, вместе с тем, редко случались происшествия и опаснее, в каком-то смысле, от испуга.
Был полдень, солнца грело слабо, можно сказать, мерцало на бесцветном небосводе. В то неразборчивое время Петя зашел за Павликом с другим мальчишкой, которому минул десятый год, который был росл, крепок, и весьма силен. С Петей они были очень дружны, и более того, он слушался его, как брата. А между тем у Игоря Отрепьева еще был старший брат, тоже весьма испорченный ребенок. Что примечательно, один из них был светел, а другой темноволос. И что примечательно еще, когда они зашли, Отрепьев остался стоять поодаль, в стороне, во двор зашел Петя один. С луковой усмешкой, он окликнул товарища, чтобы пойти прогуляться, и Павлик по простоте душевной согласился. И случилось совсем не то, что можно бы предполагать. Отрепьев не избил Павлика, не стал ему даже угрожать, как это часто происходит между детьми, одни из коих сильнее других, и испорченнее, а другие – слабее и младше. Он дружелюбно встретил его, поздоровался как с равным, и они пошли как будто просто в лес. На самом возвышении, за деревней грозно стояла водонасосная башня. К ней вела покрытая щебнем, короткая дорога. По ней-то они и направились, осторожно ступая на острые мелкие камешки. Вдруг, в какой-то момент, они все трое остановились. Спровоцировал эту остановку Игорь. И неожиданно для Павлика он снял свои штаны и лег, и предложил свершить с ним непотребство, граничащие с нетрадиционной сферой отношении, мужеложства и педофилии, и всего вместе взятого того гнусного, чего родители не усмотрели. Павлик на миг окаменел, и потерял дар своей речи, и побледнел лицом. Внутри его все забурлило, вскипело, огромный силы испуг овладел им. С неестественной для ребенка он рванулся, метнулся с места, и стал бежать по острым камням, не замечая того, что с его ног слетели сандалики. В процессе бега, один раз он даже обернулся, и увидел, что Петя бежит за ним, а Отрепьев только надел свои штаны. Второй раз он обернулся, уже находясь возле дороги, у проезжей части, и даже поняв, что они его, как бы ни хотели, догнать уже не смогут, он все же продолжал бежать, что было силы. Прибежал он домой лицом своим белый, в прямом смысле этого слова, и этот цвет лица сына, само собой, сильно испугал Анну. Взяв его за руку, она спросила, что случилось, где он была. Дрожащим голосом он отвечал, что убегал от Петьки и Отрепьева, задыхаясь, осведомил, что они гнались за ним. Кроме того, он рассказал о том, какие действия ему предложил совершить Игорь. И, разумеется, как всякого нормального человека ее это сильно возмутило, повергло в шоковое состояние. Представить себе этого, она не могла, но осознала, что нужно что-то предпринять.
Первым делом, она направилась к матери Пети, Арине, которая в то время была на улице, и совершенно трезвая. Пройдя через открытую калитку, взволнованным голосом она бросила ей, – Ты знаешь, чем занимаются Отрепьевы?!
– Да знаю, – отвечала она спокойно, ни в коей мере не удивившись, правда, опустив глаза, то ли от стыда, то ли от бессилия. – Один раз они закрыли Петьку в бане. И привязали возле ворот собаку. И он кричал, и собака лаяла, и я кричала у ворот, чтоб выпустили Петьку. Но это бесполезно было.
– А матери их ты говорила?
– Она сказала – ничего страшного.
– А знают в сельсовете, что они творят такое!?
– А что толку? – обреченно ответила Арина. – Никто ничего делать не будет, – предъявила претензию на пророчество она тут же.
– Тогда знаешь что. Иди к матери их и скажи, что я не позволю, чтобы они портили моего сына, а если никому нет дела до этого, то если я его поймаю их младшего, то я ему кое-что отрежу.
Арина Вячеславовна не стала медлить. Собравшись тут же, она пошла, взобравшись по небольшому склону, и оказалась на дороге, и, перейдя ее, преодолев еще десяток метров, оказалась у двора Отрепьевых. По всей вероятности, она передала послание в деталях, вследствие чего, Игорь на улице стал появляться крайне редко.
И вроде бы эта история закончилась благополучно, однако, у Павлика, на почве стресса, появилась одышка, вернее говоря, в моменты легкого волнения он начинал сильно задыхаться. Само собой, они прошли обследование в больнице, находившейся в районном центре, итогом которого и стало заключение невропатолога, что, видимо, одышка вызвана причиной стресса. На том и порешили. После чего, разумеется, врач выписал таблетки. Конечно же, они их выкупили, и Павлик регулярно принимал их в течение месяца. Однако это не давало результата. И это заставило их вспомнить о Божьей силе исцеления. Ведь в Библии написано – «Что невозможно человеку – возможно Богу». О правильном понимании этой мысли неоднократно говорил Анне пастор церкви пятидесятников в Молдавии. И в один день, под утро, они поехали в соседний город Абакан, чтобы просить молитву исцеления.
В церковном здании сидело множество народу, но меньше чем в тот первый день. Пастор, шагая из стороны в сторону, проповедовал со сцены. – Сначала поднимите руки те, которые нуждаются в чем-то.
Анна подняла, подняли и многие другие.
– Теперь те, кто крещен духом святым, подойдите и возложите на них руки.
К ним подошли три человека, и возложили руки на него, и помолились, и вскоре, на песне прославления, служение окончилось.
Прошла неделя, но не прошла болезнь. И как-то вечером, поближе к ночи, Павлик произнес, – «Мам почему-то Иисус меня не исцеляет».
Возмутившись духом, Анна сказала, – «Такого не может быть. Как не исцеляет. Написано: что ни попросите двое или трое, во имя мое, я вам дам. Нас двое. Давай будем молиться».
Итак, они молились каждый день. И вот в один из них, спустя неделю с небольшим, Павлик, уже лежа в постели, с улыбкой произнес, – «Мам, а у меня одышки больше нет». Анна была удивлена из-за того, что не могла понять, с чего же он решил, что его болезнь прошла, в то время как волнительных моментов не было, а именно в их промежутках она и проявлялась. – Да! Ну, слава Господу, и теперь будем благодарить Бога.
Одышки больше у него не возникало, и ничего подобного не проявлялось. И с Игорем Отрепьевым они через некоторое время помирились. Произошло это в то время, когда Игорь шел играть в песочнице, в которой они бросали ножиком, как бы отрезая территорию круга, или согнув складной ножик под прямым углом, одним согнутым пальцем, подбрасывали его вверх, чтобы он впоследствии воткнулся, каким-нибудь странным образом. Каждое положение ножа означало количество очков, вернее значимость заработанной фигуры, как в шахматах. Песочница эта находилась у асфальтовой дороги, совсем вблизи нее, и на ней часто собирались мальчишки со всей округи. Нередко приходил и Павлик, и Отрепьев, и Петя. Завидев его издали, Павлик начал убегать. Однако в этот раз он Отрепьев крикнул, что не будет его бить, и он поверил, правда, перед тем посоветовавшись с матерью.
– Пусть он подальше держится от тебя. Если даже он не будет трогать, пусть все равно будет подальше.
Однако Павлик не послушал, и в один серый, мрачный день отправился гулять с ним вместе. С серого неба о землю стукались и разбивались маленькие капли, и в большей степени дразнили, нежели мочили землю. Мокрую дорогу ремонтировали цементом и смолой. По ней, словно слоны, медленно двигались катки, уплотняя и прессуя дорожное месиво. Время от времени, меж ними проезжали легковые машины: волги, жигули. Это все происходило ближе к дому Отрепьевых, и Игорь предложил пойти и поглядеть на это действо. Без смутных подозрений Павлик согласился.
– Давай перебежим, – вдруг, предложил Отрепьев, с задоринкой в глазах.
– Давай, – и Павлик дернулся, и, вмиг остановился, слишком пугающими показались ему катки, вся эта церемония со снующими туда-сюда людьми, с грозного вида железными машинами, и внутреннее чувство его остановило. – Нет. Не побегу.
– Смотри, – и Игорь побежал, и посреди дороги его, вдруг, сбила с ног черного цвета волга, на медленной скорости проезжавшая мимо одного катка, и он упал на один бок, и словно бы прилип виском к горячему асфальту, и к нему быстро подбежали, и дернули его, и ухо его осталось на асфальте.
Его впоследствии пришили. Водитель Волги оказался человеком умным, и очень совестливым. Он тут же выскочил и взял его к себе в машину, после чего стремительно отвез в больницу, где оказали ему всю надлежащую помощь. И еще продолжительное время Игорь ходил с повязкой на пол лица, и кругом головы.
Однако, тем не менее, Отрепьевы, в скором времени, продав добротный, кирпичный, белый дом уехали из этой деревни. Случилось это еще и оттого, что в семье их произошел категорический разлад. Муж ходил по всей деревне и всячески ругал жену за какие-то ее проделки.
***
Весна расцветала в теплых, нежных тонах. Возвратившиеся с юга птицы пели тонкой трелью, серенадой. Ручьи журчали многоводьем и затапливали в сельских домах подполья, выгребание воды из коих доставляло много трудностей сельчанам.
– Вычерпай мне, пожалуйста, воду из подполья, если можешь, – просила Анну добрая старушка. – А я тебе дам десяток яичек.
– Да дело не в плате. Я сколько смогу, столько вычерпаю, а всей я не смогу.
Весной подполье набиралось водой до той ступени, что потоплялось все содержимое, если не вытащить его оттуда. Правда, весной уже, как правило, вытаскивали из него все это содержимое, картошку уже, чтобы прорастала, готовя ее к посадке в огородах. А банки с консервацией стояли в несколько рядков на полках, и были для воды недостижимы. А между тем, подполье для сельчан играло роль хранилища, подвала. Подвалов не было в деревне. У некоторых были только ямы во дворе, на случай если соберется много тонн картошки. К другому делу эти ямы были не пригодны. И, тем не менее, кормиться из подполья только было не совсем добротно, сытно. Поэтому Анна решила завести цыплят. Она подумала, – «И для яиц сгодятся, и для мяса». На это дело денег выслала сестра. Она купила, по расчету тридцать курочек и тридцать петушков. Однако обнаружилось, что почти все они самцы, а только трое – курочки. Определить их сразу очень трудно, поэтому ее и обманули. Первое время, приходилось их выхаживать на печке. И очень трудно это удавалось. Однажды даже она поставила коробку с ними на растопленную печь. И около пятнадцати их удушилось от жары. Очень болела у нее душа, когда под утро приходилось выносить удушенных цыплят.
А между тем, после этого случая, ни один цыпленок не пропал. Держала их она в сарае ночью, а днем пускала на свободу. И они уходили в соседский огород, чтобы порыться в куче коровьего помета. И вот когда им было месяца четыре, пришла к Анне одна старушка, знакомая Арины. – Ты почему молчишь. Твоих петухов твоя соседка ест. Ты сама-то их хотя бы пробовала?
– Нет, еще не пробовала, – отвечала Анна озадачено.
– Ты не пробовала, а соседка твоя уже по два за раз режет. Мой муж пас за нее коров, когда у нее подошла очередь, и она ему готовила обед. А я как раз зашла к ней, и видела как она ему обед давала. Так что ты ей скажи. Иначе не поешь ты своих петухов. Она тебе их быстро перережет.
– А как я докажу?
– А ты посчитай их, и так и скажи, что у меня не хватает петушков, и что они у тебя гребутся.
Дня три Анна молчала, ничего не говорила, только последовав совету, посчитала. И действительно, порядком петушков пропало. Штук семь в куриной стае не хватало. Однако их потеря еще являлась доказательством того, что их присвоила соседка. И вдруг, на третий день Анна почувствовала запах жженых перьев. И она вышла за высокие ворота, и огляделась на соседские дома. В одном из них из дымовой трубы шел этот едкий и зловонный запах. Дыма, как такового, было мало. А запах чувствовали все соседи. Однако же идти к ней в гости и обвинять в краже цыплят Анна все же не решилась. Хотя бы и имелись основания.
Прошло еще несколько дней. И Анна уже пристальней следила за цыплятами, и каждый день считала их, и не ждала, чтобы они пришли, а созывала их сама. И для того, чтобы собрать их всех, пришлось ей выйти даже за своих высокие ворота. Они по всем углам и закоулкам прятались, что называется. А в это время, по дороге шла Арина Вячеславовна.
– Арина, а когда ты перестанешь жрать моих цыплят? – с возмущением сказала она соседке.
– Я их не жру, – удивленная разоблачением, с невинными глазами ответила Арина.
– Я посчитала: у меня их около десятка не хватает.
– Собаки бегают, – вроде бы это самое разумное объяснение безвременной пропажи, нашлась Арина. – Собаки, может, поели.
– Да какие собаки. Ты жгла перья. На всю улицу тут воняло. Любишь кушать мясо – надо растить. Я их на печке выхаживала, вот бери и расти их, и кушай, сколько тебе захочется. Думаешь, так легко они растятся. Вот – бери и попробуй, и будешь есть.
Арина ничего на это возмущение уже не отвечала, а пошла дальше, видно, торопилась, а может просто не нашла ей ничего ответить.
Однако же и у Арины появилась живность. Это был кролик. Где она его взяла было не ясно, наверное, кто-то подарил. Она его определила в клетку, крепкую, с хорошей дверцей, закрывавшейся на два крючочка. С учетом этого, не ясно было, отчего он постоянно от нее сбегал. А между тем, сбегал он часто. Однажды Анна изловила его, когда он не весил еще и килограмма, маленького, пучеглазого, дрожащего всей тушкой, и отнесла им. – А почему ваш кролик бегает. Он же может еще и потеряться. Вы его плохо закрываете, наверное.
Арина приняла его, и очень недовольным взглядом измерила соседку. – Не знаю почему.
В другой раз кролик убежал, или быть может, его просто отпустили, за нежеланием кормить, под осень. Бросая петухам свежие листья кочанов капусты, Анна заметила его в своем дворе. Кролик поел их вместе с петухами, и снова спрятался под половыми досками сарая. А между тем, в уме хозяйки даже мысли не возникло, чей это кролик. Однако его принадлежность вскоре разъяснилась. Арина упрекнула Павлика словами, – «Что съели нашего кроля?» От этого упрека он немного стушевался, почувствовал себя пристыженным, хотя на самом деле, даже и не знал о том, чей это кролик. Об этом, с его слов, узнала Анна, и, изловчившись, все, как следует, обдумав, раскинула дорожку из листочков до сарая, и забросала их немного внутрь. Кролик, естественно, попался. И в тот момент, когда она его поймала, оказалось, что весит он намного больше, чем в тот первый раз поимки. Она решила его сразу отнести. И только выйдя за ворота, увидела Арину, шагающую по дороге. С кролем в руках она к ней подошла, причем таким образом, чтобы это было видно всей округе. – «На, вот, держи. И не говори больше, что мы съели твоего кроля».
– А что, это наш кроль? – выпучив маленькие глаза, в знак искреннего удивления, вопрошала Арина.
– А чей еще. У вас ему нечего есть, и он живет у меня под сараем.
И развернувшись, Анна направилась к своей калитке, и думала, что больше не увидит этого кроля. Однако же, однажды, увидала, как кроличью, испорченную шкурку вытащили, то ли крысы, то ли кошки, то ли местные собаки; что, впрочем, вряд ли; скорее всего, крысы.
***
В летний зной, под палящим беспощадно солнцем, деревенские ребята все же собирались на песочнице, вернее, на куче светло-жёлтого песка, насыпанного рядом с дорогой. Для чего его туда насыпали – было не совсем ясно, однако она была достаточно большой, высокой, широкой, и, время от времени, досыпалась. А собирались они, как уже было сказано, ради того, чтобы поиграть «в ножички». Это было преимущественным занятием, не считая борцовских поединков между Павликом и Петей. Иногда они происходили на потеху старшим ребятам, якобы, для закалки характера. А вместе с тем, они сами никогда не боролись друг с другом. Вероятно, считали себя уже достаточно закаленными. Однако же иногда некоторые из них демонстрировали борцовские приемы.
Был среди ребят один высокий, сухопарый, русый паренек, самый старший из всех, не занимавшийся никаким спортом, но изрядно насмотревшийся боевиков. И вот именно он решил, однажды, показать Павлику прием из каратэ, заключающийся в том, чтобы схватив руку, наносящую удар, развернуться, подсесть под соперника, навалить его на свое плечо, и бросить о землю. Искусное выполнение этого приема провоцирует у соперника временную задержку дыхания, даже в том случае, если одни одного роста, а тем более если один в два раза выше другого. Так и вышло. Павлик после приземления едва ли мог отдышаться. И дыша обрывочными вздохами, со слезами на глазах, он побрел домой, в то время как Анна, следуя своей интуиции, вместе с Виталиком на руках, вышла ему навстречу.
– Ты почему плачешь? – спросила она в волнении.
– Миша показал мне каратэ.
– Иди домой, – произнесла тихо, а между тем в душе ее все взбунтовалось.
И она поднялась на горку, возвышавшуюся перед их домом, перешла через дорогу, и приблизилась к группе ребят, выстроившихся в ряд при ее появлении. У одного из них, Миши, в руках имелась деревянная плотная палка.
– Дай мне эту палку, – спокойно попросила она.
Он беспрекословно протянул ее.
– Если ты еще раз тронешь Павлика – я тебе ноги поперебиваю, – в гневе повышенным тоном сказала она.
– Я ему сам поперебиваю, – после короткой задержки от неожиданности, немного заикаясь, ответил он.
– Не успеешь! Хочешь каратэ? С папой занимайся каратэ, а не с маленькими ребятишками, – и после этих слов, резко, словно змею, отшвырнув палку в сторону, с ребенком на руках она спустилась по дороге к дому.
И после этого случая некоторое время она не отпускала Павлика гулять. И любопытно, что однажды Миша сам пришел. – Пустите Павлика гулять. Я не буду его обижать.
И впоследствии они стали с ним друзьями, и продолжали собираться на песке в любую даже жаркую погоду до одного происшествия.
В один из летних дней на улице стояла особенная, сильная жара. Солнце стойко горело в зените и пекло невыносимо. Лучами своими оно буквально пронзало землю. Трава и листья деревьев изнемогали под ними, становясь вялыми. Земля была горячей, особенно песок. И все же Павлик захотел на горку.
– Нельзя идти на песок, потому что сегодня сильное солнце, а значит и сильная радиация.
– Я недолго. Я недолго, – отнекивался непослушно сын.
И не слушая уговоров матери, он двинулся на горку, на которой никого из ребят не было, и сел в ожидании, что кто-нибудь из них вскоре придет. Но никто не пришел, вероятно, потому что ощущали безжалостную силу этой жару, а никак не из-за послушания родителям. А песок накалился до высшей степени, на нем едва ли можно было усидеть; однако он просидел на нем минут двадцать. И наконец, убедившись в том, что никто из ребят не придет, он направил шаг домой. Уже легкое помутнение сознания ощущалось им от жары, уже немного кружилась голова, когда он, наконец, спустился и вошел во двор. Живительная прохлада проняла все его члены, когда он вошел в дом. Когда он вошел в дом, первым делом Анна обратила внимание на то, что на лице его, точнее, на губе образовался кровоподтек.
– Ты прикусил губу?
– Нет, – ответил он обессилено.
– А ударялся?
– Нет.
– Значит – это от солнца, – с унынием, с печалью констатировала она.
– Сынок, а ты согласишься, чтобы мы его пробили, чтобы выпустить эту кровь?
– Давай.
– А если больно будет – будешь терпеть?
– Да, – ответил он все так же вяло.
Смочив иголку и ватку в спирте, протерев его губу этой ваткой, она аккуратно проткнула кровоподтек. И, невзирая на ее аккуратность, из маленькой ранки, размером с пшеничное зерно потоком хлынула кровь, и лилась продолжительное время. Она взывала к Богу и вспомнила, каким способом им в детстве останавливали кровь. И прожевав во рту кусочек хлеба, она приложила его к губе. И, несмотря на то, что во рту скапливается много микробов, кровь через время остановилась.
– Сынок ты не трогай ее, и старайся не улыбаться, не смеяться, пока оно заживет.
Однако этого у него не получалось. И как только на его лице возникала улыбка, кровь снова прорывалась как из бьющего ключа и лилась ручьем, потоком. И снова Анна жевала кусочек хлеба, и снова прикладывал его к кровоточащей губе. И это средство, несмотря ни на что, помогало.
В итоге, Павлик, устав от потери значительной меры крови, перестал улыбаться, смеяться, и решил, что нужно потерпеть, и терпел столько дней, сколько требовалось, чтобы ранка покрылась коркой. Один только раз он, залезая на дерево, чтобы поесть черемухи, он зацепил веткой губу, и снова пришел весь в крови. Тем не менее, вскоре, ранка покрылась заживляющей коркой. Мать его воодушевилась этим заживлением, но, к ее печали, ненадолго. Спустя еще пару дней она обнаружила, что корка, по ее расчету, не отпадает, а напротив – растет, превращаясь в коросту, увеличиваясь и в размере, и в диаметре.
Настал выходной, а точнее, воскресный день. И она, собравшись сама, собрала детей, чтобы ехать на Христианское служение. Автобус подоспевал с самого утра, в самую рань, поэтому собирались поспешно.
Собрание проводилось не только взрослое, но и для детей, правда, не в самом молитвенном доме, а в двухэтажном здании, напротив. Эти два здания разделял бассейн, предназначенный для водного крещения, и используемый по назначению. Кристально чистая, прозрачная вода наполняла его. А вместе с тем, хотя он был и глубок, водой его наполняли не полностью, а вливали чуть больше половины. Впрочем, это не столь важно. А гораздо важнее то, что Анна ехала на служение без мысли просить молитву на исцеление, как в прошлый раз, и на взрослом служении этой молитвы, действительно, в тот день не проводилось. Однако Павлик отправился на детское собрание, и во время его эта молитва была произнесена. И после прославления Бога он вышел, весь сияя радостью, премило улыбаясь, и, встретив маму, рассказал ей, что была молитва.
Тем не менее, как это может изначально показаться, какое у читателя могло бы сложиться впечатление, Анна посещала собрание не только в периоды, когда ее сыну необходимо было исцеление, или у нее случались трудности, и нужна была Божья помощь. Она ездила в собрание, пусть не регулярно, но периодически, как получалось. И однажды ей пришлось оставить Виталика дома, на попечении одной сердобольную старушку, которую она очень об этом просила. Старушка, мгновенно согласилась оказать услугу.
– Я вам заплачу.
– Ой, да не надо, я так посижу. Все равно дома ничего не делаю, – по-доброму отказалась пожилая женщина, стараясь при этом даже не смотреть в глаза.
Благополучно съездив, с Павликом они вернулись вечером. Уже и солнце красным заревом спустилось за полями, уже и его заря померкла; вечерняя дремота сгущалась над деревней. Прежде чем войти, Анна решила глянуть в окно, чтобы пронаблюдать, что происходит в доме. Свет в доме был включен, поэтому старушка не замечала, что за ней наблюдают. Она его как раз кормила кашей или супом, и сопровождала это сильным криком. Виталик же молчал и ел, и не понятно было, отчего она кричала. Мать пришла в ужас от увиденного, и подняла Павлика затем, чтобы он глянул.
– Да, а почему она кричит? – спросил ребенок.
– Заставляет его есть.
– Пойдем быстрее, – живо бросил Павлик и побежал к двери.
И они, подбежав к двери, громко и настойчиво постучали. Тем не менее, не сразу, а с некоторой задержкой, прежде тем положив Виталика в кроватку, открыла им старушка.
– Ой, вы уже приехали! – мило улыбаясь, удивилась старушка. – А я его только покормила.
– А как он себе вел в течение дня? – поинтересовалась мать, словно ничего не видела.
– Хорошо.
– Не плакал?
– Нет, не плакал. И ел хорошо. Ну, я пошла, – и на ходу собравшись, наскоро завязав платок, она удалилась, словно ощутив свою вину, как будто почувствовав, что знают, или быть может, подозрение ее возникло еще от сильных стуков в дверь, произведенных детской рукой Павлика.
***
Мало Анна размышляла о замужестве, совершенно мало. А когда все-таки задумывалась, то все тщательным образом взвешивала, и как отец чтобы подходил, и как муж, и как хозяин был состоятельный, работящий; чтобы ни ее, ни детей не обижал, и самое главное – чтобы не пил. А так ли много мужиков в деревне совсем непьющих. А между тем, деревенские мужики приходили к ней свататься. Одни ей не нравились внешне, другие не подходили по возрасту, иные были и вовсе женаты, но не скрывали своей симпатии. Стоило бы начать по порядку.
В одну лунную, звездную ночь, наведался к ней один мужичок. Постучал, соответственно, водворился в сени, немного пошатываясь. От него исходил резкий запах спиртного. Собой он не сказать, чтобы был слишком хорош. Рыжебородый, веснушчатый, с копной взъерошенных волос на голове, обладавший бесцветными бровями над маленькими глазными щелочками на пухленьком лице. У Анны сразу сложилось неприятное впечатление о нем, невзирая на то, что она была предупреждена о его приходе – ее оповестила об этом одна знакомая, у которой она брала молоко. Эта знакомая являлась его сестрой, и попросила Анну, чтобы та познакомилась с братом.
– Да я не прочь познакомиться. Знакомство еще говорит о том, что я чем-то обязана.
Фигурой гость был, откровенно говоря, обрюзгший, рыхлый, поддержанием физического тонуса себя явно не обременяющий, хотя и был не стар; в движениях – плавен, словно женщина, и то ленивая, совсем неэнергичная, неподвижная, аморфная; кроме того, совершенно не собран, не имеющий и намека на мужественность, обладающий неприятной мягкостью, вызывающей у женщин лишь отторжение, в отличие от доброты душевной. Впрочем, и доброта, в иных сердцах – не только женских, вызывает отторжение, если проявляется не к ним любимым, а если еще и им в ущерб, то и вовсе вызывает ненависть, пусть даже и ущерб влечет совсем незначительный. В общении он был неразговорчив, сух, зажат, неинтересен, при том, что женщине, подчас, которой нравится мужчина необязательно читать философские трактаты в устной форме, они более удручают ее, потому что заставляют глубоко мыслить, что, в свою очередь, ставит преграду чувствам и убивает их, и даже мужчина скромный, немногословный способен заинтересовать, дать взять инициативу разговора в свои руки, но даже с учетом этого всего, он был ей в крайней степени неинтересен. Единственное чувство, что мог вызвать вид его – это жалость. И он вполне мог претендовать на роль друга, но не более.
Анна пыталась завести разговор, но ничего у нее не выходило, он отвечал обрывисто, не осмысленно, кроме зажатости, быть может, еще и от неопределенной дозы алкоголя. Обстановка установилась удручающая, нелепая, никому из двоих неинтересная.
– Ну, вот как ты живешь? Коровы у тебя нету; бычков нету. А детям надо мясо, – убеждал он заплетающимся языком, глядя прямо, не на нее, а куда-то в стену.
– Да мы, слава Богу, не совсем без мяса-то живем.
За этими убеждениями, ничего основательного не последовало, никаких прямых предложений он не озвучил, никакими комплиментами, разумеется, не одарил, и неведомо, по какой надобности изъявил желание отправиться в зал, в котором Павлик смотрел телевизор, и уселся в кресло, которое тот вежливо уступил, а сам сел на спинку этого кресла, потому что другой мебели в зале не было. Какое-то время безразлично поглядев в телевизор, гость начал похрапывать, и в итоге заснул. В это время Анна вошла и, разубедившись в его серьезных намерениях, что, в какой-то степени облегчало ей задачу, разбудила его, и предложила пойти домой.
– Ты что меня выгоняешь?! – спросонья, недовольно пробрюзжал он.
– Время позднее, – проигнорировала она прямой ответ, – и я вижу, тебе надо отдыхать, да и нам надо уже отдыхать.
– Ну ладно, тогда я пошел.
– Пару ящиков для рассады сможешь мне сделать? У меня просто досок нету, – попросила она его напоследок, провожая до двери.
– Ну, попробуем, – протянул он неохотно.
– Если сможешь – сделаешь, а нет – я кого-то другого попрошу.
– Постараюсь.
Гость, нагнувшись, кое-как, расслабленно обулся, медленно, растянуто, муторно натянул на свое туловище верхнюю одежду, и перед выходом, естественно, по сложившейся и укоренившейся в таких случаях традиции сделал попытку поцеловать ее, как бы на прощание. В ответ она остановила его вытянутой вперед рукой. – Только без этого.
– Ладно, спокойно ночи, – тоном, полным горечи, обиды, попрощался гость.
– Спокойной ночи, – закрывая дверь, пожелала она.
Педантично, по-мужски точно выполнил он ее просьбу и свое вынужденное обещание. Дня через четыре он подоспел с ящичками, но, к удивлению, в обращении был таков, словно бы и не приходил ранее. Впоследствии Анна видела его всего один раз, и очень печальными глазами он глядел на нее.
А, между прочим, приходили и другие, конечно же, знакомиться.
Затеял стройку рядом с ее домом один высокий, худощавый, приятной внешности, привлекательный даже для молоденьких девушек, холостяк. Его жена покинула его и уехала на родину, в другое место, в город, и, как поговаривали среди сельчан, не собиралась возвращаться. Походка у него была явно мужская, уверенная, тон голоса – стойкий, и вместе с тем покладистый, серьезный. По виду – простой, веселый мужчина, не угрюмый, не унылый, если только немного задумчивый. Черты лица прямые, правильные, правда, само лицо немного продолговатое. Голубые глаза на фоне русых волос его смотрелись очень привлекательно, и, судя по всему, учитывая, в целом, его среднюю внешность, являлись основным предметом привлечения женских взглядов, и причиной успеха среди них. Единственное, что могло оттолкнуть от него при первом знакомстве уже среднего возраста женщину – это капля юношества в его характере. Анне уже нужен был серьезный мужчина, заботящийся о детях, осмысленно подходящий к брачному союзу. Слишком суровый урок был у нее за плечами.
Общения между ними не происходило, хоть он и искал его, но как-то неуверенно, неизвестно по какой причине, да и она не проявляла особых знаков внимания. Один раз он все-таки нашел повод для общения, а именно, попросил провести лощадь через ее двор, объяснив это тем, что, якобы, через место его стройки нельзя ее провести из-за того, что лошадь может запутаться в ногах и упасть. Она позволила, и за уздечку он провел красного коня с черной, словно облитой нефтью гривой и такого же насыщенного цвета хвостом. И она даже не догадалась пригласить его на чай. И он прошел как будто с одной единственной целью.
Был и еще один – вдовец, совсем худой, сутуловатый, казавшийся совсем бессильным, и вместе с тем, державший огромное хозяйство, имевший троих детей на попечении, младшему из которых минуло десять. Вдовец был вежлив, обходителен, не жаден, и пользовался уважением – как его только не расхваливал муж Валентины Трофимовны, с которой Анна продолжала общение на протяжении всей своей жизни в деревне. И, разумеется, даже без полагания на похвалы в адрес его персоны, он был трудолюбив, заботливым о детях, и обязателен в их воспитании. И, тем не менее, он Анне не понравился и сердце не затронул. Другое дело было бы, наверное, если бы она руководствовалась стратегическим расчетом. Впоследствии он все-таки женился, и любопытно, что женился на Наталье Звигуновой, которая, тем временем уже была в разводе.
Однако же, хоть и приходили мужики знакомиться, а все-таки большую часть мужской работы приходилось выполнять самой. И дрова, кроме учеников, никто бесплатно не колол и не пилил, подчас, запрашивая за это дело такую оглушительную плату, что если бы не помощь Зинаиды, то расплатиться бы никак не удалось. Пособие за месяц на двоих детей она получала гораздо меньше. Удивительно, что Зинаида как будто чувствовала, что необходимы деньги, и высылала вовремя, еще до той поры, как надо было расплатиться. Впрочем, жили в селе два брата, и оба пьющие, но очень добрые, которые ее изрядно выручали. Невзирая на то, что они сами часто оставались без еды, никогда не просили они сверхъестественную плату, и брали в основном продуктами, о деньгах даже никогда не заикались. Однажды только один из них привез пшеницу и попросил деньгами очень скромно. Вдвоем дрова кололи, зерно возили, картошку один из них помог сажать. А Анна им платила и луком, и картошкой, и мясом петухов. И, несмотря на то, медсестра советовала с ними не общаться, якобы, они больны туберкулезом. Однако же, один из них был сильный, красивый, и выглядел моложе, и жил в гражданском браке с одной из кладовщиц совхоза, и ни болел ничем подобным. Другой – один жил, болел серьезно болезнью легких, худой, иссохший, ходил всегда тепло одетый, лицо его было всегда изможденно. И удивительно, что, будучи больным и немощным, он больше проявлял заботы к Анне, бывало, приходя один работать. К несчастью одного из них убили в пьяной поседелке, когда, как говорили, он вступился за второго – больного легочной болезнью.
***
Как только Наталья Звигунова вышла замуж, дружеские отношения между ними прекратились, можно заявить, что странным образом оборвались. Тем не менее, этому разрыву предшествовало некоторое стечение обстоятельств.
В тот день, который Наталья выбрала для того, чтобы ехать в районный центр – подавать на развод, она стояла на остановке и ждала автобус, а мимо проезжала Волга. В ней находился пожилой мужчина, лет около шестидесяти, очень бодрый, интеллигентный, умный, веселый, разговорчивый. Заметив ее, стоящую одну у остановки, он приоткрыл дверцу и спросил, куда ей нужно, до какого пункта. Она ответила, что до ближайшего поселка.
– Садитесь, как раз мне не будет скучно. А то всю дорогу ехал – скукота такая.
На протяжении всего пути он вел рассказ и о себе, и своей семье, и главное о сыне младшем.
– Зачем вы едите? – спросил вдруг он.
– Подавать на развод. Муж пьет – решила развестись.
– А я вот еду к сыну своему младшему. Он работает в этом районе председателем совхоза. Старший уже женился, уже двое внуков растут, – сетовал мужчина, покручивая плавно руль, – а вот младшего никак не женим. Уже говорили ему – да хоть там и дети, лишь бы порядочная женщина была. А он молчит и никакого сдвига. Вот еду к нему – посмотреть как он там. Может, уже женился, а мы не знаем.
У Натальи возникла соответственная мысль, но произнести вслух ее она решиться не смогла, слишком уж смелой показалась она ей. И следуя нормам этикета, она спрашивала и говорила о другом, что меньше волновало ее сердце.
После развода она тут же, вышла замуж за вдовца, который приходил свататься и к ней, и зажила с ним в его доме, и вроде бы семейная их жизнь шла ладно.
А через год после этих событий к Анне пожаловал начальник свинофермы, и попросил ее один месяц поработать, пока одна свинарка на больничном. Сын младшенький ее уже подрос, но оставлять его ей было не на кого.
– Ну, попроси кого-нибудь.
И Анна попросила одинокую старушку, проживавшую через три дома от нее, и вышла на работу. Участок ей достался небольшой, работы в нем было немного, ввиду чего, она, время от времени, старалась помогать Наталье. У Звигуновой были свиньи с поросятами, хоть и небольшим количеством, но ей сложнее приходилось. Поэтому, и в том числе по той причине, что когда-то Звигунова не оставила ее в беде, а поучаствовала, Анна, закончив дело на своем участке, бралась лить воду в специальные корыта, из ведер, которые зачерпывались из огромнейшей цистерны. И, тем не менее, за эту помощь Звигунова даже устно не благодарила, как будто вовсе не нуждалась в ней. К тому же, как-то не по-свойски относилась, совсем не так, как раньше. Уже на второй день Наталья разъярённо накричала на нее.
– Зачем ты налила воды этим маленьким – им надо с марганцовкой, – вдруг закричала она сильно, и неожиданно для Анны.
– Так ее же можно вылить.
– Так если они попили – они могут запоносить.
Анна опечалилась, глаза ее наполнились слезами, и, молча, развернувшись, она покинула знакомый цех. И если бы, по совести, не углубляться, то, может показаться, что Наталья накричала на нее, имея основание. Оно, действительно – причина у нее была, и важная. Но вместе с тем, она могла предупредить заранее, а почему-то этого не сделала. И ко всему, не одного из поросят нельзя было заметить пьющим из корыта, корыто было полным, и, судя по всему, они не пили. К тому же в этом крике отдавалось столько ненавистной злости, раздражения, как будто Анна виновата перед ней в чем-то существенном и судьбоносном.
А дело заключалось в том, что приезжал тот человек, который подвозил ее в районный центр, год назад. Однажды даже ехал он в автобусе, предназначавшемся, по сути, только для рабочих свинофермы. И удивительно было заметить в этом автобусе мужчину пожилого в темно-синей курточке, из-под которой проглядывала светлая рубашка. Был он с приятным и улыбчивым лицом. По росту невысок, и худоват, костляв, но очень добродушен, обаятелен. Наталья с ним заговорила, и очень мило. Когда же села Анна, немного опоздавшая, они замолкли, а мужичок взглянул, и оценил ее, и мило улыбнулся.
Еще спустя неделю приехал его сын, который, якобы хотел купить свиней. И обсуждали они эту тему с начальником, почему-то в женской раздевалке, где те только переобувались в резиновые сапоги, и одевали в спецодежду.
– У тебя такие интересные женщины работают, – произнес, по виду похожий на того интеллигентного мужчину, в кожаной курточке и в темных брюках, с эстетическим лицом, снабженным ярко выраженными, крепкими скулами, цветом волос – брюнет, и аккуратно стриженный.
Затем они отправились в начальничью коморку, в которой провели не меньше двух часов, пока свинарки вовсе не управились с работой. Когда же это все-таки случилось, Анна отправилась одна, Наталью, разумеется, не дожидаясь. И вот шагая по дороге, она почувствовала, что за ней следят, однако же, не обернулась. И только через время, она заметила, что параллельно ей, по лесу движется мужчина. Он крикнул ей, – если я так буду идти, я выйду на дорогу?
– Да, вы срежете угол.
Уже подходя к мостику, возле которого стоял его автомобиль, из которого глядела женщина лет тридцати, она получше разглядела его куртку, брюки, кепку. Он открыл дверцу, сел в эту машину, и уехал. Как оказалось, женщина, с которой он приехал, была экономистом в их совхозе. И больше он не приезжал, по крайней мере, Анне не встречался. Однако же с Натальей дружба прекратилась, точнее говоря, под странным поводом была оборвана.
А между тем у Павлика и Пети тоже в дружбе не всегда все ладилось. Помимо того случая с падением под снег, и ситуации с Отрепьевым, впоследствии, случались разные эксцессы. Бывало, выходили драки.
В один из дней они сцепились прямо у порога, на деревянном тротуаре, и Анна, услышав через дверь их писки, похожие на писк котят, выбежала разнимать их. В другой раз, подрались уже не во дворе, а у ворот, в канаве, служившей для стока воды весной, и когда обилие дождей, чтобы во двор не забегало много. Таскали друг друга за уши, боролись, но по лицу не били, кричали, ругались, но без скверных слов. А был еще раз, когда Павлик вышел погулять, а Петя, подойдя, толкнул его в канаву, в грязь, и Павлик отправился домой весь грязный. Увидев куртку сына, Анна спросила его, и отправилась к Арине, чтобы спросить уже у Пети о причинах этого поступка. При ней Арина сына поругала, а он молчал, спустив свои глаза. Впоследствии одна старушка Анне передала, – Ты, что ходила к Арине показывать куртку? Думаешь, она его поругала за это. Она тебя еще обвинила.
И, тем не менее, несмотря на все неурядицы, предательства и драки, их дружба продолжалась, потому что была детской, не лишенной легкости прощения.
***
Павлику было шесть, вернее, шесть лет с половиной, а его уже завербовали в школу. Этого Анна очень не хотела, но ее настойчиво уговорили, само собой, отдать его в подготовительную группу. Перед самим началом она пыталась научить его читать, и нервничала, злилась, и иногда кричала, отчего он только плакал и никак не мог выучить все буквы. К счастью, однажды она встретила учительницу младших классов, которая ей посоветовала бросить это дело.
– Как Павлик, знает буквы? – спросила она, стоя у колонки.
– Нет, не знает. Пытаюсь научить, а он ничего не понимает.
– Не получается и не надо, придет в школу – научится. Самое главное – не вздумайте на него кричать.
Прислушавшись к ее совету, Анна перестала заниматься его домашним обучением, и это повлияло на него весьма благоприятно. Первое время ему, конечно, было стыдно за то, что очень многие уже читать умеют, а он в том меньшинстве, которое не знает даже букв. Однако добрая учитель с мягким нежным голосом настолько внятно объясняла и спокойно говорила, что уже с первого занятия, когда совсем еще трепещущие дети в брючках и рубашках собрались за партами, его и, полагаю, многих к себе расположила своей мягкосердечностью. Уже спустя два месяца он стал читать уверенно. А впрочем, стоит рассказать об этом, обо всем подробнее.
Елена Алексеевна учила очень здорово. Никто из малышей не мог ее бояться, да просто, потому что даже повода она не создавала. И все-таки для Павлика учение давалось тяжело. Он буквы выучил, и сделал это в школе. А вот уже читать ему никак не удавалось. И приносил он звездочки, которые на троечку, и очень был печален, но Анна не ругала, а понимать старалась, проникнувшись сочувствием.
И все же он старался. И вот в прекрасный вечер, листая свой букварь, он вспрыгнул резко с кресла, словно бы озарение, и, бегом достиг матери, спросив, – Так читается? – Она ему ответила, – Так.
Умение читать пришло к нему внезапно. Два месяца спустя он стал носить картинки, которые – отлично.
В процессе школьной жизни дело шло к поздней осени. Уже прошли дожди, листва опала, и, с первого взгляда, явственно казалось, что на оголенных деревцах мелкие ветки омертвели. Ударил слабый морозец. И только лишь на дикой яблоне остались мелкие и красные плоды – ранетки, уже созревшие, и под влиянием мороза – мягкие.
А во дворе Жнецовых кипел труд – таскали в поднавес дрова. Их раскололи по весне, и все лето, под дождем и солнцем они лежали посреди двора. Таскали, соответственно, вдвоем, никто не помогал, и вскоре подустали. Павел брал по две-три штуки, а иногда и больше, поленья выпадали у него из рук. Так как поленья во дворе лежали в дождь и в ветер, в самом низу их кучи образовались наросты грибка. Поэтому, по окончанию работы, им надлежало вымыть руки очень хорошо.
– На сегодня хватит, пошли мыть руки, – решила Анна.
Однако Павлик не послушал, вместо чего полез на дерево, чтобы поесть ранеток. Вскарабкавшись на дерево, разросшееся у калитки, усевшись поудобнее на ветку, он стал их рвать и пробовать, и есть. Внезапно обнаружив, что сына в доме нет, мать тут же выскочила, и увидела его на дереве, и на душе ее вмиг стало дурно.
– Ты почему не пошел мыть руки, я же тебе сказала – руки мыть, – крикнула она ему с порога.
Сын, молча, слез. С опущенной немного головой, поникшими глазами от вины, выслушал он укоры в его адрес, и руки свои вымыл. Но было уже поздно.
На следующий день, с утра, проснулся он больным, с сороковой температурой. Еще до той поры, как он проснулся, Анна почувствовала, что он прям-таки горит. Он часто бегал в туалет, и организм его не мог принять еду. К тому же, мальчик часто просил пить. Но и вода ему с трудом давалась. Она оделась и пошла в медпункт. Врач ей дала таблетки, и посоветовала, чтобы Павлик меньше потреблял воды. Таблетки эти не усвоились, и у него открылась рвота. Анна решила подождать, решив, что может через время будет лучше. И два часа спустя она попробовала дать ему таблетки снова. И снова организм его не принял их. От обезвоживания и жара Павлик таял на глазах, худел. Примерно в полдень Анна отправилась к соседям, чтобы просить их съездить к медсестре, чтобы она приехала. А между тем, у Павлика терялось осознание реальности. Он потерял способность слушать, понимать ее слова. В один момент он чуть не потерял сознание. Мать начала молиться Богу. И вдруг увидела перед глазами книгу народной медицины. Она стала искать ее. Пока еще врачиха не приехала, она нашла эту брошюру. Открыв ее, само собой, стала искать средство от дизентерии. И на одной странице нашла историю, в которой говорилось, что одна больная, уже, казалось бы, утратившая все надежды, нашла спасением сырые яйца. Их надо было пить по два яйца, через всего лишь два часа. И сердце Анны успокоилось. Она отправилась к соседке, спросила пять яиц, и та дала. Придя, разбила только лишь одно, и дала выпить. Сырые яйца сын, конечно, не любил, поэтому давился ими, и выпил только половину. А между тем, пришла врачиха. Она поставила укол, и посоветовала понемногу давать пить. После чего, выполнив миссию, врач удалилась. А через два часа он выпил, через силу, еще одно яйцо.
Под утро он уже стал чувствовать себя гораздо лучше, температура спала, он даже попросился погулять на улицу. Но мать не разрешила, и заставила его употребить еще глоток яичного раствора. Он через силу выпил, и за весь день выпил всего их два. А еще пару дней спустя он был вполне здоров, но все же еще слаб. И только через время мальчик набрался полноценно сил.
И, тем не менее, он сильно исхудал, и более уже не поправлялся, как бы мать сытно не кормила.
В школе потребовали справку, точнее будет сказано, не в школе, а детском садике, в который и определили подготовительную группу. А справку эту предоставить, естественно, не представлялось им возможным. И как ни докучала медсестра, а все же обошлось без справок.
Павлик поскорому оправился от слабости и взялся за учебу, примерно, основательно. Учеба эта проходила в светлом, уютном кабинете, с двумя большими окнами, с видом на детскую площадку. Учила их красивая, и внешностью, и внутренним устройством, Елена Алексеевна Гардинова. Имела она волосы похожие на золото, плавный овал лица и кожу бархатистую, и руки ее нежные водили по доске, внимание ребят тем самым увлекая. А главное, наверное, глаза ее спокойные, смотревшие с любовью, с радушием, как минимум. Наверное, поэтому у Павлика способности, пошли, что называется, не по прямой, а в гору.
Минувшие два месяца прошли ему недаром. За это время, от самого последнего, он стал одним из лучших. Хотя, я вру, наверное, он был в рядах с последними. И Петя тоже с ним. Тот и вообще скучал. Почти всегда, плетясь домой, он чувствовал подавленность. А между тем, и было от чего. Ведь каждый день практически, и даже не практически, а каждый божий день, их заставляли спать, но, правда, не следили.
Одно только печалило: уже намного меньше они по лесу бегали, и по речным пескам.
***
По прошествии двух лет жизни в деревне, Анна всерьез начала подумывать о том, чтобы обосноваться в ней основательно. Для исполнения ее желания, конечно же, необходим был угол свой, что называется, собственный.
Нынешний дом, в котором они проживали, не совсем ей нравился. Во-первых, он стоял в низине, и под напором весенних вод, подтоплялся; во-вторых, он был холодным, хоть бы даже она его, впоследствии, в процессе жизни в нем, капитально утеплила; в третьих соседей, с которыми у нее находился бы общий язык, не было. И наконец, самое, наверное, что ни есть главное, из-за подтопления наполнялось подполье, и трескалась печная стенка. Один раз она треснула трещиной в три сантиметра и длиной метра полтора. Разумеется, так как случилось подобное впервые, Анна растерялась, и отправилась искать специалиста по этим вопросам, проще говоря, печника. Первым делом, зашла в сельсовет.
– Мы не знаем. Раньше были печники. А сейчас мы не знаем, кто этим занимается, – ответили ей там.
Тогда она отправилась к матери Натальи, которая уже проживала с мужем в его доме.
– Ты знаешь, я тоже не знаю, кто этим занимается. Но как вы там живете, там же холодно. Приходите ко мне, поживете у меня, пока сделаете печку, – предложила добрая, совершенно седая старушка, но с удивительно трезвым умом, несмотря на множество прожитых лет, и на ее рабочую профессию, не требующую больших умственных затрат.
Успокоившись душой, что есть на кого детей оставить, Анна зашла домой, собрала одну сумку, затолкав в нее самое необходимое, и взяв с собой детей, двинулась на временное поселение. Впрочем, пробыла она в их доме самую малость, можно сказать, только зашла за дверь, оставила сумку, детей, и пошагала дальше в поисках печника. Разумеется, вследствие того, что строили деревенские дома совхозные работники, она решила наведаться в совхоз. Главный бухгалтер, худенькая женщина, приятная на вид и при общении, понимающим голосом ответила, что сегодня не получиться, а завтра – ждите, придет прораб. Однако настроение Анны, тем не менее, несмотря на обещание, нисколько не улучшилось, душа не успокоилась, потому что не ясно было, придет ли он вообще, а если придет, то сделает ли все как полагается. Естественно она поведала об этом Ангелине Семеновне.
– Ну что тогда. Завтра пойдешь, посмотришь, что скажут, кто там придет. А делать-то, кто будет? – озадачено задавала риторический вопрос бабушка.
– Не знаю.
В дальнейшем они поели и попили чай на кухне, включавшей в свое внутреннее устройство русскую печь, рядом с которой стояла застеленная весьма скромным покрывалом, с одной пуховой подушкой, кровать Ангелины Семеновны, стол, устланный льняной скатертью, четерхкомфорная газовая плита, шкафы с советской посудой, холодильник, и четыре деревянных стула. Примечательно, что в кухне на полу не было ни одного коврика, и зимой, в лютые морозы Ангелина Семеновна ходила по кухне в дубленых валенках. Кухня есть кухня, чего в ней только не проливается на пол. Ковры лежали в другой комнате, казалось, она вся была устелена коврами. Кроме того, в этой комнате стояли два дивана, одна двуспальная кровать, пару шифоньеров, как бы разделявших эту весьма обширную комнату. Именно в этой комнате и игрались Данил и Настя с Павликом, который, смеясь, и думая, что раз уж он ничего и никого не видит, то, соответственно, не видят и его, зарывался под подушки, которых на кровати было, если образно выражаться, целое море. Именно в этой комнате Ангелина Семеновна и постелила им постели.
– Располагайтесь, чувствуйте себя, как дома, – говорила она, стоя уже в двери, собираясь выходить из комнаты. – Живите, сколько надо.
– Спасибо вам большое, что вы нас приняли.
– Ну, а как, как по-другому, – выказывая недоумение, понимающе, и вместе с тем, с серьезностью произнесла Ангелина Семеновна.
С доступными удобствами, они, как следует, устроились.
Прошло совсем немного времени, они еще не собирались ложиться: Анна занималась уходом за Виталиком, Павлик читал книжки, принесенные Ангелиной Семеновной, а большей частью разглядывал картинки, а сама хозяйка отдыхала на кухне. Вдруг дверь скрипнула, и вошла Наталья, и сразу же, как будто чувствовала или знала, заглянула в комнату, внутренность которой была видна почти с порога.
– А это что такое? – недовольным, и не столько требующим скорейшего удавления, сколько желающим поставить в неловкое положение, строгим голосом, спросила Наталья.
– Ну, что, у них груба лопнула. Вот пока сделают – побудут у меня, – простодушно, спокойно, и в то же время уверенно, убедительно ответила Ангелина Семеновна дочери.
– И надолго ли это? – ровно таким же тоном, спросила дочь.
– Пока им сделают печку.
Наталья только прошлась по кухне, далеко проходить не желая, и вышла на улицу, отчего не понятно было, с какой изначальной целью она вообще приходила.
Вследствие этого события, переночевав одну ночь, Анна скороспешно, с самого утра, можно сказать, побежала домой, чтобы встречать прораба. Он осмотрел печь, и поинтересовался, – С тех пор как треснула груба, не увеличивалась ли эта трещина. Это она садиться. Если там подтопило, то, если она будет садиться, трещина будет увеличиваться. Поэтому надо посмотреть несколько дней, и тогда только делать.
Взвесив его слова, Анна решила, что ожидание в несколько дней ее не устраивает. Вернувшись к Ангелине Семеновне, она снова все ей рассказала. – Если я сама не сделаю, то, я поняла, что никто мне ничего не сделает.
– А как ты будешь делать? Что ты там будешь делать? – весьма удивленно спрашивала ее пожилая женщина.
– Что-нибудь придумаю, я же деревенская, – в шутливой форме ответила Анна.
И принялась делать, как умела, как ее никто не учил, по наитию, как приходило на ум. Где-то нашла она красных кирпичей, побила их топором на мелкие и средней величины куски; в подполье выкопала красной глины, и размочила ее, и принялась за дело. Изначально, в широкие места трещины вкладывала, обмоченные в глину, крупные кирпичные куски, а в узкие щели – мелкие его остатки. Работа у нее кипела, и заняла немного времени, возможно, часа три, но чувство времени она утратила, оно летело, словно незаметно. Глина быстро схватилась, точнее говоря, застыла и надежно скрепила кирпичные куски. Оглядев плоды своей работы, она ушла.
– Ну, как там? Что, сделала?
– Слава Господу. Все сделала. Осталось только побелить известью, только глина должна высохнуть.
– Переночуйте эту ночь уже здесь, и как раз высохнет глина, а завтра уже пойдете домой.
– Нет, мы сегодня пойдем. Пару часов еще побудем, и пойдем. Я растоплю печку, и она высохнет.
– Ну, ты хоть детей оставь здесь. Там же холодно.
– Да ничего страшного. Побудут пока одетые, пока я растоплю, а как я растоплю, печка быстро нагреется, она быстро нагревается. Большое вам спасибо, что вы нас приняли, что вы нас приютили.
– Да ничего, кто же тебе поможет.
– Спасибо Богу, что вы есть, – сказала Анна напоследок.
И действительно ничего страшного не случилось. Она, как и говорила, натопила, и мало того, всего через час уже было тепло, но и приготовить поесть удалось на печи.
В общем, наличествовали неполадки у этого дома, да и хозяева, как говорили, у него имелись. Поэтому Анна присматривала себе для приобретения другой. Не близко, и, вместе с тем, не далеко от центра стоял один такой, в котором проживал одинокий старичок, бывший рабочий – плотник, по словам соседей, собиравшийся, в скором времени, оформляться в дом престарелых на постоянное жительство. Первый раз она пришла еще летом. Встретил ее высокий, статный старичок, по лицу его видно, что в молодости он был красивым мужчиной, но явно, что любил выпить лишнего.
– Здравствуйте. Я слыхала, что вы собираетесь оформляться в дом престарелых.
– Да, собираюсь, – ответил он, покашливая, потому что в это время болел. – Вот мне должны прийти сказать с сельсовета – как и куда меня будут оформлять. Приходи где-то через недельку.
Она пришла через недельку, но, увы, безрезультатно. И продолжала ходить долго и нудно, но никакой конкретики добиться не могла. Впоследствии, она встретила, одну соцработнцу, женщину, посоветовавшую не связываться с ним, потому что он не серьезен. – Он любит выпить, а в домах престарелых такое не разрешается. И он там долго не выдержит, он вернется обратно.
Анна и сама видела, что он какой-то несерьезный. Помимо того, что гонял ее, и, откровенно говоря, морочил голову, заведомо зная, что если его все-таки определят в дом престарелых, ему придется отдать дом в соцзащиту, он был очень неряшлив, и при разговоре улыбался как-то лукаво, поблескивая своими подправленными морщинами, тусклыми глазами.
Впрочем, случилось именно так, как предсказывала соцработница – он пробыл в доме престарелых два или три месяца и, вернувшись, сказал, что ему в нем не понравилось.
Других альтернатив приобретения жилья не предоставлялось, да и Анна сильно не уже искала. В одно время, после отъезда Отрепьевых, она обращалась к председателю колхоза за тем, чтобы ей дали их квартиру, но он ответил, что у него на эту квартиру слишком много претендентов. А как раз началась приватизация, и Анна выказала желание приватизировать, но, невзирая на то, председатель все-таки отказал. Мало ли чего он ожидал, об этом возможно только догадываться. Разные бывают председатели, до неприличия разные.
Весьма любопытно, что ходила она и интересовалась ценой домов, стоимостью приватизации (которую, в свою очередь, никто точно не указывал, якобы не знали), не имея при себе достаточных средств. Надо полагать, она надеялась, что, в случае успешной находки, необходимую сумму вышлет Зинаида, много выручавшая ее до этого и впоследствии.
***
У Варвары Крикуновой, хозяйки этого дома, было два сына, проживавших с ней, а двое были раскинуты по разным городам, в детдомах для больных детей, приезжавших только, время от времени, на праздники или на каникулы. Один из здоровых сынов – Артем учился уже в девятом классе, и учился хорошо, был здоров, симпатичен и имел атлетическое телосложение. Второй же, Сенька был небольшого роста, щупленький, тщедушный, как будто совсем плохо питавшийся, но вместе с тем энергичный, задорный, скорый на свершение каких-нибудь походов. Бывало, он с Петей и Павликом, или вместе и с другими ребятами, целой оравой ходили в лес, бродили по нему, искали то грибы, то лисьи следы, то заячьи, только, чтобы посмотреть на них. Или, допустим, поздней весной, когда уже кругом зелено, пойти на луг и ловить майских жуков, и несказанно радоваться очередному пойманному в сачок или в кепку, бейсболку, или сбитому той же футболкой, несчастному насекомому. Что же касается походов за деревню к коровьему стаду, чтобы отпросить у пастухов их коней, он был первый охотник, и брался идти даже с Петей и Павликом, оббивая деревянной палкой и кусты, и встречающиеся по краям дороги деревья. В таких ситуациях он обычно возвращался верхом на коне, а они плелись обратно в деревню, разочарованно оглядывая дивные пейзажи. А пейзажи эти были поистине удивительны. По дороге им встречалось место, с широкой травянистой, цветочной поляной, которая сплошняком была усеяна дикой клубникой, и на которой, нередко, летом, они бывали, и, ползая по ней, собирали ягоду. Разумеется, домой они ничего не приносили, приходили только, чтобы поесть. Слишком уж непредсказуем был, как правило, их дальнейший путь. Поляну эту, со всех сторон окружали вполне проходимые леса. Бывало, что они заглядывали на нее и с Толей Чечевицыным, хотя, вообще в такую даль его пускали редко. Очень строг был его отец. Впрочем, оно и оправдано. Каких только опасностей не таят леса, реки, озера и болота.
Муж Варвары, Крикунов Василий, был водителем, возившим на бобике председателя колхоза, вследствие чего с соответствующим мнением о себе. Обладал он глазами, резко бегающими по сторонам, под широконоздрим носом имел черные, смолянистые усы, был весьма живуч, импульсивен, задирист, эмоционален как восемнадцатилетний парень, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами. Как многие деревенские мужики, да и не только, он не скупился на «красное» словцо, а правильнее говоря, матерился безбожно; правда, на шее носил крестик на золотой или позолоченной цепочке. Само собой, не без того, любил выпивать, это, конечно же, если культурно выражаться, а, по правде говоря, пил, что называется, по-черному, без меры.
Полагаю, этого ознакомления достаточно с семьей, принимавшей непосредственное участие в последующих событиях, играющих в них роль важную, но не главную, даже как второстепенные персонажи. Впрочем, перейдем непосредственно к повествованию оных.
В один из дней субботних, в хорошем настроении, в прекрасную весеннюю погоду, переливавшуюся солнечными бликами в озерах и ручьях, Анна детей собрала и пошла гулять, вернее говоря, направилась по делу – проведать, навестить Елену. Уже все распустилось, черемухи, березы, ранетки тщательно озеленились, пробилась молодая травка, а огороды приготовились к посадке овощей. Чудесная, прекрасная погода стояла на дворе, и, все же, из сельчан никто не встретился ей на пути. Елены дома не было, собака только лаяла, замок висел на низеньких воротах, что говорило об отсутствии хозяев. Уже по возвращении обратно, возле двора, стояла Валентина, по отчеству Трофимовна, стояла с переломанной рукой, которую в больнице ей загипсовали. Она ничем, вообще ничем не занималась, а просто наслаждалась солнечной погодой, и запахами сладкими весны.
– А что у вас случилось? – спросила Анна, видя гипс.
– Да вот, видно Бог наказал за грехи – споткнулась на ровном месте и упала, и сломала руку. А ваши как дела?
– Нормально. Ходили к Лене, Лены дома нету. Сейчас идем домой.
– А ты слыхала, что в совхозе приватизируют дома.
– Нет, никто мне не говорил об этом. А вы не в курсе, вот эти люди, которые жили до нас. Этот был дом в их собственности, или так же как все остальные.
– Я точно не знаю, – очень неуверенно произнесла Валентина Трофимовна, работавшая до этого экономистом, – Там есть семья, приехавшая из Мордовии вместе с ними. Ты у них и спроси.
– Спасибо, что подсказали. Счастливо вам, выздоравливайте, до свидания.
По пути им встретился их дом. Его хозяйка, женщина спокойная, фигурой своей полная, по виду ясно, что уже на пенсии, куда-то выходила, по каким-то, видимо, делам. Когда она уже калитку прикрывала Анна, обратилась к ней.
– Вы меня простите. Вот я живу в том доме, в котором жили родители Варвары. И мне сказали, что вы приехали вместе с ними в эту деревню. Меня интересует такой вопрос: вы получили этот дом как собственность, или он является у вас колхозным?
– Я не знаю, что такое собственность, – растерянно ответила она. – Нам дали какие-то бумажки, и все.
– Дело в том, что сейчас идет приватизация колхозных домов. Так что вы поинтересуйтесь, если хотите приватизировать, а если нет, то дело ваше.
– Да надеюсь, что нас не выгонят, даже если не приватизируем – немного недоуменно ответила пожилая женщина.
Они добралась до своей скамейки, установленной вблизи калитки, на которую присаживался Павлик в те периоды, когда ему приходилось следить за младшим братом; нередко выходила посидеть на ней и Анна. И вот теперь она присела, чтобы отдохнуть. А мимо проходила другая молодая мама, живущая в этом конце деревни. Завидев Анну, она приблизилась и села на скамейку, рядом. В руках своих она качала маленькое чудо. А между тем, поговорить им удалось недолго. Небо, доселе светло голубое понемногу закрывало черной пеленой, такого ж цвета как смола. Они мгновенно встали. Знакомая направилась домой, а Анна, крикнув Павлику, чтобы бежал скорее, проследовала вместе с ним в избу. И вскоре небо стало совершенно черным. Подул сильнейший ветер, но к счастью не смерчевый. Он поднимал все легкое с земли, кружил, раскручивал, бросал. Дрожали ставни, молотило окна, от крыши издавался стук, тревожный и скрипучий звук. Впоследствии узнали, что в селе соседнем сгорело целых пять домов. Сельчане собирали и сжигали мусор, и не успели затушить костры. Горящий мусор разлетелся и донес пламя до снопов соломы, сена.
Подобной силы буря происходила три субботы сряду, правда, по силе каждый раз слабее.
В один из дней пришла Варвара, не сильно пьяная, в платке, прикрывшем ее волосы, цвета вороньих перьев.
– Здравствуй Анна. Ты знаешь, – начала она, стоя на улице, не заходя в дом. – Тебе придется искать жилье, потому что я решила уйти от своего, и буду жить в этом доме.
– Да. Но мне же нужно время, чтобы найти, – печально и задумчиво ответила Анна.
Куда идти, куда податься, она не знала, и даже мысли у нее не возникало. В Молдавию ей ехать не хотелось. К тому же через пару дней она случайно встретилась с Авдотьей Васильевной Сорокиной, разубедившей ее в этом.
– Такого не может быть, чтобы она ушла от него. Тут что-то не то.
А между тем, эта старушка была близка Варваре, потому что она приехала с ее родителями вместе из Мордовии.
В то время Анна занималась уличной работой во дворе. Погожий день; на бельевой веревке висели, сохли детские пеленки. Она их вешала и вешала. К тому моменту, подошла Варвара, уже и, не здороваясь, громко открыв калитку, хлопнув ею, окликнула хозяйку. В руках ее были какие-то бумаги. Со злобным криком она взялась доказывать, показывая непонятные бумаги – тетрадные листы, и примечательно, что в клетку, не в линейку, как основание отказа, якобы, ее сестры от их родительского дома. Она махала этими листами, как будто раздавала карты, и говорила, что среди листов есть завещание. И все это при том, что только-только началась приватизация, и завещание, как таковое, не имело силы.
– Ты ходила интересоваться этим домом для того, чтобы приватизировать его. Так вот это мой дом. Вот мои документы, – со злостью, махая листами, дышала она зловонным перегаром.
– Это мое право интересоваться. Но если он в вашей собственности, я не стану состязаться, и что-то доказывать, – спокойно ответила Анна.
И все-таки Варвара вышла из двора озлобленной, ответом не удовлетворённая.
Однако же, пожаловала снова. И в третий раз, она пришла опять подвыпившей. И уже требовательно, настойчиво спрашивала ее, когда освободится дом.
– У меня сейчас нет денег на дорогу. Как только они появятся, мы уедем и освободим твой дом.
Что очень любопытно в этом деле: Варвара раньше никогда, до этих всех событий, к ней не приходила в гости пьяной. Она работала дояркой, и числилась в передовиках неоднократно. А между тем, теперь она ни разу трезвой не пришла. По вероятности, по трезвости врать артистично не умела, не могла. А подлинная суть событий была куда сложнее, чем казалась.
Суть дела заключалось в том, что Иван Андреевич был болен, давно, и в крайней степени серьезно. И он просил неоднократно Зинаиду, чтобы та сделала возможное, чтобы сестра ее с детьми приехали к нему, в Молдову. Он словно чувствовал кончину своей жизни. Однако Зинаида прямо ничего не говорила, только задерживала высыл денег, которые просила Анна для того, чтобы купить доступное жилье. Впоследствии, она сказала, что оставила Ирине, чтобы та их выслала. Ирина долго не слала, уже казалось, что забыла, а, в самом деле, выжидала. А сумма, в самом деле, была мизерной – каких-то триста тысяч. Пусть не пугается читатель, если позабыл, это не наши с вами триста тысяч подлинных рублей. Тогда валюта измерялась миллионом, у каждого почти имелся миллион. Когда же началась вся эта процедура, Анна сказала, что ей нужно денег на дорогу. Ирина средства моментально выслала, хотя намного меньше, и дом на эти деньги, в случае чего, приобрести никак не удавалось. Правда, еще до самого отъезда случилось пару неприятных происшествии.
В первое ее пришествие, слова Варвары прозвучали как-то несерьезно, ведь были сказаны очень спокойным тоном. А между тем, приблизилось время посадки овощей, и Анна посчитала, что раз ее не подгоняют две недели, то их семейные дела, наверное, наладились. Однако же она ошиблась. Варвара приходила снова, и между слов, сказала, чтобы она их огород не засадила, дескать, она сама его засадит. И все-таки, не без опоры на советы тети Дуси, Анна не верила в возможность их развода. И вот однажды к ней пришла работник сельсовета, секретарь и посоветовала попросить участки на соседских огородах, а остальной картофель посадить на поле, где Анна получила десять соток. Арина, у которой в том году картофель вымерз, дала клочок земли в обмен на порцию картошки для посадки. Другой клочок земли ей удружила тетя Дуся. И Анна, без потери времени, взялась за обработку огородов, и вскоре засадила их. Однако же воспользоваться их плодами не пришлось.
В очередное посещение Варвары, когда она орала посреди двора, Анна из гнева бросила ей вслед, – Не зря у вас такие дети, – подразумевая то, что каждый раз она приходит пьяной, а, следовательно, процесс зачатия сопровождается интоксикацией.
– Какие у меня дети?! – с криком бросилась Варвара на нее, но Анна успела запереть дверь изнутри.
Варвара вне себя от злости двор покинула. И, по пришествии домой, прибегнула к испытанному, старому, проверенному и преимущественно женскому методу манипуляции, а если быть конкретнее, то вывела сначала на эмоции, вызвала гнев, сама наговорила всяких гадостей, а после побежала передать слова, ей слышанные, в своей излюбленной трактовке. Ведь часто как считают люди: не важно, что произошло, а важно как расскажут. О честности, о Боге мало помнят люди. И иногда-то и доносят верно, но только под каким уклоном, с частичным обелением себя, а то и целиком себя святыми выставляют. А ведь у человека психика земная, и если постоянно докучать, она претерпевает сбой. А между тем, подобные персоны не объясняют суть своих поступков. А очень тонкие манипуляторы они, порой, бывают, умеющие вывести из равновесия душевного одним лишь только словом. От них спасает аналитика конфликта. Но это свойственно, как правило, мужчинам, к тому же мыслящим, по сущности спокойным.
Немудрено, что в тот же день пришел Василий Крикунов с тремя детьми, один из коих был немой, но вместе с тем душой был добр, и, выставив их в ряд возле порога, вопрошал, – Чем мои дети хуже твоих?! Что ты такое говоришь – дети такие!
– Зачем вы детей в такое втягиваете? Я не сказала, что мои дети лучше. Но если женщина пьет, то это все сказывается на детях. Оставьте нас, пожалуйста, в покое, – не объяснив того, что сказывался сильный гнев от частых посещений и душераздирающего крика, произнесла она и притворила дверь.
Впоследствии он приходил еще.
– Когда вы мне освободите дом, – спросил он вроде тихо и спокойно, чтобы расслабить нервную систему.
– Я же объяснила: как будут деньги, так мы сразу уедем.
– Если через два дня вы не освободите, я приду, и буду здесь жить!
Анна закрыла дверь, не дав ему закончить речь, способную тянуться долго. Его, конечно, это разозлило, к таким поступкам, явно, не привык водитель председателя колхоза. Василий Крикунов начал кружить кругами, и по двору ходил, и мимо окон, и от души ругался скверным матом. Павлик был этим поведением напуган и начал плакать. Его же младший братик еще не понимал всего происходящего и был совсем спокоен.
Выполнив несколько кругов вокруг дома, Крикунов затих, и, судя по абсолютной тишине, установившейся во дворе, ушел. А вечером Анна решила покинуть этот дом, дабы избежать дальнейших неприятных встреч с ним. Собрав детей, она отправилась по длинной деревенской дороге. На почте работала одна ее знакомая, к которой она по дороге и зашла, чтобы позвонить участковому, работавшему на дому от неимения милицейского отделения. Любопытно, что начальница почты, до этого весьма дружелюбная, приняла Анну холодно, как-то равнодушно, особенно не вникая в суть ее проблемы. Она словно бы о чем-то знала, но о чем именно, по лицу ее было определить сложно. Она только неестественно для такой ситуации молчала, и озадачено задавала риторический вопрос, – Ну а чем я могу помочь. Анна, приняв во внимание ее холодность, только попросила телефон участкового и почтовый аппарат для звонка. Начальница его предоставила. Трубку взял человек с очень вялым, словно ото сна голосом, и на объяснение сути произошедшего равнодушно ответил: Это же их жилье, и если они вас предупреждали, то попросите их пожить, пока получите деньги. Вы же не хотите, наверное, писать заявление на них?
– Да какой смысл, я как получу деньги сразу уеду, – ответила Анна, понимая, что обратилась не совсем по адресу.
Далее Анна с детьми, под ночной пеленой, побрела к Елене. Внутри ее все опустилось, поникло, опустело, угасло. Угнетало чувство потерянности и абсолютной беспомощности. Елена тоже отреагировала как-то отстранённо, не вникая в детали, не расспрашивая, словно бы ничего и не слышала, словно была озабочена своими делами.
– Можно у вас эту ночь переночевать?
– У нас есть одна постель, жесткая правда, но широкая – вы поместитесь все, втроем.
– Да ничего, одну ночь как-нибудь переночуем.
Без комфорта и удобства, проведя ночь, полную беспокойных мыслей, чувств, ранним утром они вернулись в избу, ставшую для Анны чужой, холодной, пустой. Непреодолимая тоска одолевала ее, теперь, во время нахождения в ней. Да и вообще к деревне этой она остыла, чувство отчуждения отделяло ее от окружающей действительности, людей, природы, до этого ставшей для нее теплой, красивой, до глубины души привычной, даже родной. Нравилось ей очень ходить в лес по ягоду, тщательно исследуя травянистые поляны с клубникой, земляникой, малиной, черной смородиной. И хоть местами трава достигла ее колен, это не мешало ей искать ягоду в травяных зарослях. Бывало, что ей попадались поляны с коротенькой, низенькой травкой и тогда искать ягоду было полегче. Однако эта легкость не приносила той пользы, которую влекло за собой тщательное изучение полян с высокой травой – там ягода встречалась куда крупнее, видимо, еще и потому, что под налитой соком, рослой травой лучше сохранялась влага, а там кто знает. А между тем влажность в лесах была сравнительно умеренная. А рядом с деревней пролегало два больших озера, бравших свое начало из-под земли, имевшее множество воронок, попадая в которые люди не могли уже быть спасены. Жутко ей было проходить по дамбе, свысока глядя на пугающую глубь этих озер. И, тем не менее, несмотря на опасность, в этих озерах купались, и, как правило, тонули. Редкий год обходился без утопленников. Следует уточнить, что деревенская детвора купалась в притоке, маленьком взбаламученном озерце, в котором крайне сложно было утонуть.
Дабы более не подвергать своих детей испугу, она поехала в районный центр по делам, и заодно зашла и к прокурору, выслушавшему ее, но ничего вразумительного не ответившего ей, оставшемуся как бы в стороне. Его даже не убедили рассказы о запугивании детей, правда, на мгновение лицо его выразило возмущение.
– У вас же есть участковый. Вы обращались к нему.
– Обращалась, но он сказал – находите общий язык.
Прокурор только в душе развел руками, и быть может, впоследствии звонил участковому, но Анна об этом уже не узнала. Могла только судить по тому, что Варвара с мужем больше не приходили до самого ее отъезда.
Не прошло и недели, как ее вызвали на почту за переведенными ей деньгами. И получив их, она, можно сказать, сразу же, на следующий же день поехала оформлять контейнер. Эта процедура не заняла ни сил, ни продолжительного времени. К тому же, погода в тот день была благоприятная. Светило солнце, было даже жарковато, отчего Павлик немного вспотел. На ее душе наступила вполне объяснимая легкость, теперь уже можно было не беспокоиться, в ожидании отъезда.
А между тем, та же секретарь сельсовета, предложившая позаимствовать клочки огородов у соседей, осведомила ее о наличии свободной квартиры в доме на две семьи, правда, с неисправной печью, а потому холодной. Но Анна от этого предложения отказалась. Сильный холод она ощущала уже к этой деревне, да и к тому же ей было открыто ехать в Молдавию для спасения своих родителей.
В продолжение ожидания отъезда Анна ни к кому не заходила, да и никто не заходил к ней, кроме начальницы почты, пришедшей, по ею созданной видимости, выражению лица и словам, посочувствовать и, якобы, помочь с собиранием вещей. Она сидела, молча, словно бы переживая горе, но как-то очень неестественно, словно ожидая благодарности за ее приход. Быть возможно, она полагала, что при отъезде не все будет забрано, и кое-что оставится. Примечательно, что жила она в достатке, имела корову, избыток зерна и картофеля, и ни разу ничем, даже ведром картошки не помогла. Кроме того, она работала начальником почты и получала, по тем временам, приличную зарплату, поэтому сельское хозяйство было не единственным источником ее доходов. Впрочем, помогать или не помогать было ее личным делом, но в таком случае, очевидной наглостью было еще ожидать чего-то от малоимущей, неполной семьи.
Нельзя сказать, чтобы Анна уезжала с тяжелым сердцем. Напротив легкость, сравнимая разве что с освобождением наполняла ее душу. Перед самым отъездом она съездила в Харизматическое собрание, в котором ею тоже овладел холод, да и, к тому же, на нее вообще мало кто обратил свое внимание, как, впрочем, и в течение двух лет посещений. Один только раз один из молодых братьев предложил ей пересесть на задние скамейки, по всей вероятности, из-за ее скромной одежды. А между тем, незадолго до этого, на одном из служении, когда было объявлено о том, чтобы верующие написали о своих нуждах на бумажках, она писала в записке о своей проблеме. Однако, в собрании, видимо, эти записки не читали, или если даже читали, то посчитали, что Бог все сделает сам. А между тем, десятину собиралась исправно, каждый месяц. И если некоторые из людей неверующих принимали хоть какое-то участие в жизни малоимущей семьи, то верующие от этого открещивались.
Часть третья.
В целом дорога стряслась беспокойная. Еще в поезде у одного из пассажиров, располагавшихся по соседству, на одной из остановок, во время его сна, пропала сумка, которую он, по счастливой случайности, вырвал из рук уже выходившей из поезда попутчицы. В этой сумке находились какие-то очень ценные запчасти, на невообразимо крупную сумму, поэтому он босиком метнулся догонять, с неимоверным трудом проталкиваясь промеж выходивших людей, чтобы изловить мошенницу. Впрочем, это были не трудности, только разве что испуг и суета. А действительная сложность возникла по приезду в столицу Молдавии, Кишинев. Дело в том, что Ирина выслала сумму, хватившую только купить билет на поезд, но не на автобус до Сынжерея. А до поселка оставалось добираться еще, ни много ни мало, сто десять километров. Анна упросила водителя взять ее на борт, как мать с двумя детьми. Водитель, нехотя, без желания, все-таки согласился. Об этом услышала одна пассажирка, и помогла семью леями (молдавской валютой). Этого было вполне достаточно, чтобы расплатиться.
Впрочем, Ирина выслала вполне достаточную сумму, только впритык. Однако еще при пересадке в Москве встретилась ей женщина, вроде бы доброжелательная, миловидная, лет сорока, не накрашенная, в длинной юбке, вообще скромно одетая, чем-то похожая даже на верующую. И все она поглядывала на одинокую женщину, у которой один совсем маленький, двухлетний ребенок держался за одну сумку, а другой, который постарше, за другую.
– Ой, вам, наверное, тяжело. Давайте я вам помогу, – обратилась она нежным, кошачьим голоском.
– Ну, если вы можете, – не отказывалась Анна.
– Да конечно, конечно, – протягивая нежно гласные, говорила незнакомка, и взяла одну сумку в руки.
Она взялась подсобить не только с сумкой, но и помочь с приобретением билетов. – Вы же детей не оставите одних, – мотивировала свой поступок она, как бы предлагая выбор, либо оставить детей, и самой идти к кассам, либо предоставить эту миссию ей.
– Конечно, не оставлю.
– Тогда я сама схожу в справочной спрошу.
– Спасибо вам большое, что вырешили мне помочь, – искренне веря в бескорыстность ее помощи, благодарила Анна.
Оставив сумку, женщина подошла сначала к кассам, возле которых скопилась внушительная очередь, потом сразу же, как только она отошла от касс, к ней подошел мужчина, высокий, худощавый, красивой внешней оболочки, и долго с ней разговаривал, не понятно о чем.
– Билетов нет, но их можно достать, правда, в два раза дороже.
– А что же делать? – опустившись душой, задала вопрос мать двух детей.
– Вот там мужчина подходил: можно купить, но он дороже: девяносто тысяч.
– Ой, что же делать – не знаю.
– Думайте – как хотите, – словно бы ей все равно, отвечала женщина, и вместе с тем, тон ее сменился на презрительный, а взгляд на наблюдательный.
– Да у меня денег таких нету. Это же мне нужно два билета, а это сто восемьдесят тысяч.
– Если нет билетов, хоть один берите. Не на вокзале же вам сидеть, – сказала она таким заинтересованным тоном, что можно было понять, что точно – аферистка.
– Я подумаю, – поникшим голосом отвечала Анна.
– Вы быстрее думайте. Я же не могу здесь стоять, мне надо идти.
– Ну, несите билет, посмотрим, что за билет – попросила Анна после кроткого раздумья.
– Если вы будете брать, то говорите фамилию, потому там же фамилию нужно указать, и пункт назначения.
– Жнецова Анна Ивановна. До Кишинева.
Все надлежащим образом оформив, мошенница принесла билет – один на всех, что называется. Происходило это буквально уже перед самой посадкой в поезд, без даже маленького промедления. И вскоре необходимо было заходить в вагон. Уже при посадке проводник, здоровый, буйный, грубый, похожий своим красным, толстым, разъевшимся лицом на мясника, никак не желал их впускать, объясняя свой поступок просто: У меня все места заняты, я не знаю, кто вам продал билет, вас трое, как я могу впустить троих на один билет, плати за второй билет. В его тоне, в манере его голоса чувствовалось, что ему известно действительное положение дел, и известно из мошеннических источников. Уже в вагоне он еще не раз орал на нее, говоря, что, якобы, таких билетов нет, тем самым убеждаясь в том, что и денег у нее с собой, действительно, не имеется. Рядом сидела женщина, лет тридцати пяти, по виду: хорошо одетая, интеллигентная, с отточенной фигурой и вместе с тем пустая и бездушная, ехидно улыбавшаяся всю дорогу. И хоть бы даже она заплатила за постельное белье, но сделала это таким надменным жестом, что, якобы, она царевна спустилась до проблем своих рабов.
Само собой, из-за болезни Ивана Андреевича никто их не встречал. Поэтому добраться было затруднительно, но все же удалось.
День приезда выдался солнечным, жарким, ярким, ослепительным. По мере приближения к поселку ощущалась приятная свежесть ветерка и запах лиственных испарений. Объемный, на сорок мест, многие из которых остались незанятыми, белый с синей полоской автобус, уже давно замедлив свое движение, остановился у входа в автостанцию. Из него вывалилась утомленные люди. Далее они шли пешком, такси по поселку не ездило. Дворы, встречающиеся по дороге, были зелены до невозможности. Дома едва ли были видны через заросли виноградника, листья ореха, вишни, черешни, кусты малины, смородины, крыжовника. Что и говорить, лето было в самом разгаре.
С неудобной поклажей, дошли и до знакомого проулка. Проулок этот был маленький, короткий, с избитой грунтовой дорогой, невместительный: по обе стороны, в нем стояло всего около десятка домов. С виду все они были весьма ухожены. И двор Ивана Андреевича и Марии Парфеньевны тоже с внешнего вида был вполне-таки ухожен, но только с внешнего вида. Благо хоть природа прикрывала всю эту срамоту, творящуюся за домом. И это удручающее состояние не только за домом, а в доме, было делом рук Марии Парфеньевны – она являлась специалистом по наведению беспорядка. Разумеется, такое положение дел навело на Анну тоску, потому что, рано или поздно, его нужно было приводить в порядок. Кроме того, Зинаида с мужем, находившиеся в отпуске и должные уезжать через неделю, в течение лета перекрывали крышу, и оставили после себя обломки, разбросанного по всему двору огороду, шифера. Только природа одна успокаивала.
Все расцвело, разветвилось, принесло сочные плоды, а частью уже и закончилось. Ни одной ягодки клубнички, малины уже нельзя найти было. Бардовая, перезревшая вишня оставалась только поздняя. Черешни уже не было и в помине, она зачервивилась или засохла еще в июне. Ягодки красной смородины отжили свой короткий век, и только хворост с засохшими ягодами говорили об их прежней яркости. Уже появились молоденькие плоды ореха, годные, впрочем, только для приготовления из них варенья; уже наливался соком виноград, с еще зелеными ягодами, здоровыми, крепкими, закрепившимися гроздями на побегах здоровой лозы, сильным морозом не поврежденной; уже созрели абрикосы, синеватые сливы, наливные солнечной дымкой, ранние яблоки.
Не учитывая зеленеющих прикрас, даров природы, общая атмосфера в доме царила угнетающая: никто ни о чем не спрашивал, не радовался их приезду, и тому, что, наконец, увидали второго ребенка, внука, как будто и вовсе были недовольны их приездом. Ивана Андреевича понять было очень можно: у него нашли неизлечимую болезнь, и его состояние духа, раздражительность, временами даже злость, была обусловлена любовью к жизни и жалостью с ней расставаться. Мария же Парфеньевна и Зинаида были недовольны по непонятным, смутно осознанным причинам. По крайней мере, радости, даже сиюминутной, в них не возникало ни на мгновение. И даже при том, что Иван Андреевич был серьезно болен, и, конечно же, это весьма трагическое обстоятельство, по всем канонам семейной жизни, могло опечалить его жену и дочь, не оно было основной причиной их внешней и внутренней суровости в отношении Анны. Общее горе, напротив, объединяет любящих людей.
Чуть времени прошло с момента их приезда, а Анна уже взялась за работу, можно сказать, сразу же, без отдыха. Первым делом, вернее говоря, в первую очередь, поехали копать картошку, за шесть километров от поселка, по грунтовой дороге, в бескрайнее поле под лазурным голубым небом. В поле работали в скором темпе, потому что по этой дороге можно было проехать только в хорошую погоду, а под дождем на ней легко можно было увязнуть даже Ниве. Работа удавалась в радость. Картофель уродился крупный, здоровый, наливной, урожай его был просто великолепен. Поговаривали, что такого урожая они, отродясь, не помнят. С небольшого клочка земли собрали десять мешков, что означало около трехсот килограмм. С этим изобилием они справились всего за один день.
В том числе и Павлика подключили к собиранию мусора, который, впоследствии, Иван Андреевич вывозил за поселок, на мусоросвалку. И постепенно, их усилиями двор понемногу очищался. Впрочем, на улице порядок навести было куда проще, гораздо труднее – в доме, еще и потому, что убираться в нем Анне пришлось одной. Зинаида с Григорием уже собирались к отъезду, а потому ходили по гостям, прощались, приглашали сами в гости, банкетовали, праздновали. Отставив все как есть, они уехали на север. А Анне осталось и мытье посуды после их застолий, и комнаты, заставленные хламом, и всяческой ненужной мебелью, засыпанные старыми вещами. Кроме того, ей нужно было приглядывать за детьми, варить им кушать, так как Мария Парфеньевна ими почти не занималась. Впоследствии и Иван Андреевич отказался от еды, приготовляемой его женой.
– Я ее прошу одно, а она делает другое. Я ее прошу оладушки, а она делает кашу. Вари ты мне, пожалуйста, – попросил похудевший уже, осунувшийся лицом отец с печальными глазами.
– Хорошо, – ответила дочь, не способная отказать в приготовлении пищи больному отцу.
Один как-то раз он все же попросил Марию Парфеньевну сварить ему пару яиц. Без лишних возражений, она пошла в курятник и вынула несколько штук, находившихся в гнезде, в том числе и то, которое подкладывают специально для того, чтобы куры не забывали насиженного места. Разумеется, следуя закону термодинамики, это яйцо взорвалось, и зловонный запах его разошелся по всем комнатам. Чтобы читатель имел хоть поверхностное представление, о чем это я говорю, я, пожалуй, приведу в пример случай, когда Павлик, найдя таких яиц целый десяток, разбросал их по всей округе, словно гранаты, и жуткая вонь, просверливающая ноздри, заставляющая даже плакать, если вблизи, установилась даже в его дворе, который он пощадил, и долго не рассеивалась. В общем и целом, именно подобного свойства яйцо и взорвалось после того, как вода хорошо подогрелась. Иван Андреевич, заслышав, мягко выражаясь, неприятный запах, прибежал на кухню.
– Что воняет?! – бросил он с порога.
Мария Парфеньевна, стоя у плиты, в слабо освещенной одной слабенькой лампочкой тусклым желтым светом, кухне, промолчала. Тогда он сам подошел к плите, на которой в эмалированном ковшике кипела вода и варились яйца, и, увидев остатки злополучного яйца, ясно уяснил, что оно было извлечено из гнезда далеко не свежим. Преисполнившись гнева и, в миг образовавшейся ярости, он накинулся на нее и повалил на пол. В этот момент в кухню вбежала Анна.
– Что вы делаете!? – вскрикнула она.
Но никто ей ничего не ответил. Глухой стук лишь раздавался по кухне. Мария Парфеньевна лежала на полу и защищалась, а муж ее мутузил по плечам. Дочь подбежала к ним и стала разнимать, аккуратно оттаскивая отца за плечи.
– Что вы делаете?! – спрашивала она взволнованным голосом.
– Аня, я ж попросил ее сварить пару яиц, а она мне сварила тухлые, – отвечал он, уже встав на ноги и выпрямившись около стола.
– Может, она не знала, что они протухшие, – запыхавшись от волнения, предположила дочь.
– Да знала она. Она свежие прячет и потом на рынок носит. А я что – не заслужил два свежих яйца, – с горечью в голосе, проговорил отец.
– Ну, так получилось. Сейчас другие сварю, – попыталась примирить их, и чтобы отец успокоился.
– Не надо уже, – обиженно ответил Иван Андреевич.
– А бить тоже не имеет смысла. Вы сами понимаете, что вы больны. А ни дай Бог, нечаянно ее убьете.
– Не переживай, я знаю, как ее бить. Ее нельзя – не бить. После этого она ходит полгода как святая. А если не бить ее – она невыносима. Она сама напрашивается.
Иная похожая ситуация спровоцировалась немногим позже. В один из дней Иван Андреевич взялся вычищать в деревянном курятнике птичий помет, а жена его наблюдала за его работой сзади. Согнувшись, что называется, в три погибели, он, кряхтя и потея, махал неудобной тяпкой, и пласты за пластами складывались у ног его. Следует, наверное, сказать, что данная работа трудновыполнима и молодому, а тем более человеку преклонного возраста, да еще и подточенного беспощадной болезнью. Тем не менее, Иван Андреевич справлялся. И вдруг ему понадобился веник, и он попросил Марию Парфеньевну принести его, и она отправилась выполнять его поручение, но либо заблудилась, либо попросту забыла, однако же, почему-то к нему не возвратилась. Он постоял-постоял, покричал-покричал, крайне неудобно согнувшись, потому что потолок курятника не позволял относительно высокому человеку полностью разогнуться и распрямить плечи, и шею, что ломотой отдавалось в спине и суставах, и, сообразив, наконец, что жена совсем не собирается возвращаться, вылез, само собой, сильно разгневанный, и пошел искать ее. Нашел. И погнался за ней со всей, неизвестно откуда появившейся силой, несвойственной больному человеку живостью, скоростью, словно молодой, здоровый, сильный, только вступивший во взрослую жизнь юноша. Жена его, оставив несвоевременное занятие, на которое она отвлеклась, полагая, видимо, что раз уж он в курятнике, то подождет, с такой же живостью и скоростью принялась убегать от него. Наспех он схватил деревянную палку, предназначенную для подвязывания помидор, и гнался за ней с этой палкой, что еще более устрашало ее, и придавало ей сил. Она уже обогнула груду белых кирпичей, пробежала под ковриком, висящим на бельевой веревке, протянутой от этой груды и другим концом привязанной к рослому грушевому дереву, и выбежала на дорогу, ведущую от гаража к воротам, по которой заезжала Нива. В этот момент он, преисполнившись яростного гнева, швырнул свою палку, и только Мария Парфеньевна успела пробежать под ковриком, палка проткнула его насквозь, задержалась на нем, и повисла. А тем временем Мария Парфеньевна уже бежала к воротам, и, открыв калитку, выскочила в проулок и пошла к соседям, и долго еще не возвращалась.
И, тем не менее, невзирая на семейные неурядицы, на пережитые годы войны, голода и последующего восстановления, несмотря на свою мучительную болезнь, наконец, причинявшую ему неумолимое страдание, Иван Андреевич любовь к жизни не утратил, не разлюбил ее вкуса, цвета, мазков, картин, удовольствия. Более того, в преддверие смерти он начал ценить ее еще крепче, словно дорогое, выдержанное годами вино. Чувствовалось, что ему горестно, до глубины тяжело расставаться к окружающим миром, пусть даже мир этот был к нему по-своему жесток. И теперь, на краю, он все еще надеялся выкарабкаться, вылечиться, снова обрести былую свежесть, пусть не молодую, не безрассудную, но его стариковскую осмысленную твердость, закаленную годами. В нем еще чувствовалась неугасимая воля к жизни. И вместе с ней чувствовалась печаль от ощущения неминуемости скорого конца. Временами он забывался, забывая о том, что болен, что слаб, и тогда в нем появлялись и силы, и терпение, и потребность в движении, работе, активности. Но только он задумывался или ощущал приступ боли, как стремление выжить меркло, уподобляясь свечному огарку, не до конца затушенному, но уже безнадежному. Болезнь его мыслей не слушала, она была неумолима, бескомпромиссно ослабляя его, и душу, и тело.
Его былая привязанность к Павлику как-то померкла, растворилась в раздражительной печали. Он просил его помочь ему в каком-либо начинании, в частности по работе в гараже, и когда Павлик говорил, что он не умеет того или иного дела, дедушка даже не разбирал – почему не умеет, почему его не учили, и вообще были ли для этой учебы условия, а с горечью в голосе говорил, – Ничего-то ты не умеешь. Впрочем, в этом голосе не чувствовалось искреннего упрека, а какая-то горечь разочарования, вернее говоря, горечь от нехватки времени научить самому. Ему словно бы хотелось оставаться нужным в этом мире, хоть кому-нибудь, хотя бы в своем сознании.
***
Уже после обнаружения у него болезни, Иван Андреевич стал посещать библейские курсы, проводимые адвентистами седьмого дня в доме культуры, но дьявол никак не отпускал его. Вспыльчивость, горячность, граничащая с помутнением рассудка, иногда овладевала им целиком и полностью. В эти моменты было недалеко и до греха. Тем не менее, он клонился к Богу, по крайней мере, интересовался его словом. Кроме того, еще до болезни он делал много добра окружающим, и на работе, и людям, проживавшим по соседству. Многие отзывались о нем, как о хорошем человеке. Эти библейские курсы он посещал совместно с женщиной, жившей недалеко, в нескольких домах от него. Она тоже начала посещать собрание только по выходу на пенсию, и ходила к адвентистам. Муж ее был верующим уже давно, правда, в отличие от нее, посещал баптистскую церковь. Впоследствии он заболел странной болезнью, которая неведомо в чем крылась, но, тем не менее, отнимала у него силы; и все же для окружающих не ясно было, в чем крылся ее корень. Первое время, братья заезжали за ним и подвозили его на машине, чтобы он посещал служение. А потом, то ли он сам не изъявлял желания, то ли просто братья больше к ним не заезжали, перестал. Была еще одна Христианка, тоже серьезно болевшая, и тоже ранее посещавшая баптистскую церковь, но ее, как она сама признавалась, никто не навещал. И хоть бы даже она не имела материальной нужды, а все же в общении нуждалась, потому что не могла ходить.
В один из ясных дней, светящихся небесных озарений, Анна ходила по двору и собирала шифер. Дети послушно помогали ей. Виталик хоть и был еще двухлетним ребятенком, их собирал и тоже, вместе с Павликом сносил куски к воротам, откуда дедушка их забирал и увозил на свалку. Анна старалась поскорей закончить с этим делами, чтобы имелось время посетить служение. Кроме того, она соскучилась по множеству знакомых.
Иван Андреевич не мог долго работать, само собой, он быстро уставал. Если ему вдруг становилось плохо, он заходил в крайнюю комнату, можно сказать последнюю в их доме, чтобы прилечь на теплую лежанку. По правде говоря, эту лежанку не всегда топили, поэтому он иногда ложился на кровать в соседней комнатушке, которая была побольше. И вот, когда он находился в доме, Павлик, найдя Анну на улице, ей объяснил, что дедушка хотел бы ее видеть. Она, бросив дела, пришла.
– Что случилось? – спросила она, приблизившись к отцу.
– Аня, сходи к Ксении, спроси, почему она ходит в одно собрание, а ее муж в другое, – высказал он вопрос, пришедший ему в голову, явно, от долгих размышлений.
Дочь пообещала это дело выяснить. Но пошла не сразу, занялась домашними делами. Через час он снова ее вызвал.
– Ты сходила к Ксении?
– Нет еще.
– Я же тебе сказал сходить, – произнес он гневно, повышая тон.
– Я не могла, но иду прямо сейчас, – ответила дочь поспешно с виноватостью.
– Сразу приди и скажи мне результат вашего разговора.
Оставив все свои дела, Анна спустилась вниз по проулку, и завернула направо. Дом Ксении от переулка по счету значился вторым. Встретила ее пожилая женщина в платочке, в волосах которой уже прослеживалась седина, отчего они приобретали пепельный оттенок. Ее простодушное спокойное лицо не выдавало прежних ее профессиональных навыков, а между тем, до пенсии она работала бухгалтером, что, само по себе, было занятием почетным и могло создать почву для превозношения. Однако она была проста, и в одеянии, и в отношении.
После короткого приветствия Анна сразу же перешла к делу.
– Меня послал к вам папа. Его интересует, почему вы ходите в одно собрание, а муж ваш в другое.
– Ну, садись, поговорим, – с располагающей улыбкой предложила Ксения, и, усевшись поудобнее, начала разъяснять суть вопроса. – Мой муж из поколения баптистов. Его родители были баптистами. Он всегда был верующим. Он мне рассказывал о Боге, я его слушала. Его родственники говорили, чтоб я шла в собрание. Но мне некогда было посещать собрание: дети, хозяйство, огород, работа. И я однажды сказала: как выйду на пенсию, так и пойду. И вот я вышла на пенсию, и узнала, что организуют библейские курсы в доме культуры, куда мы и ходили с твоим папой все два месяца. И я там получила ответы на все интересующие меня вопросы. А так как организованы курсы были адвентистами седьмого дня, мое сердце повело меня к ним, потому что многое для меня было не ясно, а там я получила ответы на все мои вопросы. Я не могу переубедить своего мужа, что нужно соблюдать субботу. А я из библейских курсов поняла, что Бог не отменял соблюдение субботы. Поэтому я могу быть покорна мужу как жена, а что касается исполнения слова божьего, то я должна быть покорна Богу. А соблюдения субботы входит в первую заповедь, где Иисус сказал: возлюби Бога всем сердцем, всею душою, и всем разумением твоим.
Собеседница ее не вдавалась в лишние расспросы, лишь внимательно вникала, сидя на деревянном стульчике, во дворе. Следовало, наверное, еще ранее сказать, что беседа их проходила на улице. В такую прекрасную и живописную погоду не требовалось заходить в мрачные, темные помещения. Проникновенно выслушав ее повествование и доводы, Анна, поблагодарив ее, вышла за калитку.
– Она не ходит к баптистам, потому что они не соблюдают субботу. А заповеди как были десять нравственных заповедей, так и остались. А что касается покорности мужу – она сказала, что она ему покорна, как жена, а что касается слова божьего – я должна быть покорна Богу.
– Ты с ней общайся, она толковая женщина, – посоветовал отец, лежа на тепленькой лежанке, расточающей тепло по всему дому.
Вообще, наверное, следует немного подробнее описать их дом и все то, что его окружало. Сам он – высокое, кофейное здание, глядевшее на проулок двумя огромными окнами, хоть бы и одноэтажное, но весьма широкое, занимающее огромную площадь, включал в себя две пары комнат, не считая веранды. Все эти комнаты были весьма просторны, светлы, потому располагались по дому таким образом, что в каждой, за исключением кухни, наличествовало окно, выходившее на улицу, через которое, разумеется, пробивался дневной свет. Комнаты эти были обставлены по-разному. В маленькой крайней комнатушке, в которой была устроена лежанка – низкая печь, никакой мебели, кроме стола не было, да и вообще ничего не было, если не считать принесенных Марией Парфеньевной самых различных семян для посадки, овощей, птичьего корма и прочего хозяйственного снаряжения. В другой соседней комнате, бывшей немного объемней и шире, у стен стояло две кровати, два шифоньера, забитые впритык вещами, а посреди – располагался деревянный стол. Кроме того, на ее стенах висели молдавские яркие ковры, изрисованные замысловатыми узорами, ручной работы, очень ценные для Марии Парфеньевны, которыми она гордилась. На дощатом полу лежали коротенькие узенькие паласы, сотканные уже на фабрике. Потолок был побелен белой известью, и одна захудалая лампочка без люстры висела на нем. Следующая комната, если было следовать с конца дома, была обставлена уже богаче, в ней останавливались Зинаида с Григорием, когда приезжали. В ее чертогах располагалось два мягких, раскладывающихся, удобных кресла, диван, застилавший весь пол персидский ковер, стенка, искусной работы, закрывавшая всю стену и включавшая в себя несколько шкафов, тумбочек, внушительную библиотеку, и, заставленный графинами бокалами фужерами, сервант. Еще в ней стоял японский телевизор, установленный рядом с окном, на тумбочке. Две стены застилали ковры, не молдавские, а с короткой ворсиной. За этой залой следовала кухня. В ней тоже находился сервант, весь заставленный стеклянной посудой, и стол с несколькими стульями. Еще на стене, над металлической раковиной, висел шкаф с обычной посудой. А под ним стояло пару шкафчиков с удобной для готовки поверхностью. В заключение находилась веранда. В ее владениях был холодильник и стол, да диван у самого окна. На полу ковров не лежало, а только линолеум. Наверное, основной ее плюс – это была сама атмосфера. Со всех сторон ее окружали широкие окна, потому она буквально пронизывалась дневным светом. Перед выходной дверью висела белая занавесь, создававшая уютную теплоту, и еще более прибавлявшая света. Летом в ней было лучше, свежее и приятнее находиться, чем во всех других комнатах, потому что ее, через листья огромных фруктовых деревьев, росших посреди двора на расстоянии нескольких метров друг от друга, немного просвечивало солнцем, и через открытую дверь врывался легкий свежий ветерок.
К веранде прикреплялся зеленый порог из цемента, прикрытый ободком крыши, спасающей его от дождя, на который часто и попусту изводили ни один литр краски. Перед ним возвышался другой порог, который не красили, и, взбираясь по ступеням которого можно было попасть в другую – нежилую часть дома. По-молдавски она звалась кассса маре, что, в своем значении имело – большая комната, зала. Она была еще не достроена, и в ней лежало много всякой ненужной утвари, было сыро, пыльно и грязно. В середине ее находилось что-то вроде подвала, куда частично складывались заготовки на зиму.
Вокруг дома росло множество деревьев. Впереди, рядом с домом раскинули свои ветви, затенявшие всю близлежащую к дому территорию, две огромные груши. Рядом с воротами все крепчал широкоствольный, высокий орех. Таких же размеров орех рос и за домом, рядом с сеткой, отделяющей их от соседей. За домом, вблизи деревянных построек для домашней живности, в которых обитали куры, козы, утки, росли два абрикосовых дерева, на удивление, приносивших мелкие невзрачные, а иногда и пораженные радиацией, желтоватые плоды. Еще поодаль от дома, рядом с отгородкой для сена, росли несколько черешен. Была и вишня, только маленькая, невзрачная, утомленная от нехватки солнца, потому что терялась в тени других влиятельных деревьев.
Помимо того, с лицевой его части, перед домом ширился палисадник из кустов смородины, букетов красивых и нежных цветов, за которыми раскидывался огород, засеянный клубникой, малиной, редиской и луком, и даже картофелем. Край огорода как бы огораживался тротуаром, который когда-то Иван Андреевич посыпал зимой солью, из-за чего он был безнадежно испорчен, и мелкие камешки из-за подметания жесткой уличной метелкой, состоящей из засохших прутьев, выколупывались снова и снова. Над этим тротуаром были установлены железные планки для виноградной лозы, чтобы ему было вокруг чего виться, что он и делал, образуя тем самым зеленый коридор. Параллельно тротуару пролегала широковатая дорога, исполосованная следами машинных колес. У самой сетки, длиной протяженностью, были насажены кусты помидор, на которых алели под солнцем редкие плоды.
Впрочем, как красочно бы ни старался я описывать их дом и окружающий его фасад, природу, утварь, небрежно брошенную во дворе, этого не вполне достаточно для цельного и общного для всех представления. В том и преимущество изобразительного искусства. Помимо самого изображения, очерченного линиями реалистичности, оно передает чувства художника, обуревающие его в момент творения, бессознательно вложенные в картину. И самая обычная, самая повседневная реальность, неживая даже, материальная до последней своей молекулы, лицезреется как нечто упоительное. Тому явный пример – ваза, стоящая на столе, без единого цветка внутри. Помимо того, раз уж я упомянул об изобразительном искусстве, пользуясь случаем, хотел бы сказать, что роль изобразительного искусства не настолько низменна, чтобы лишь прибавлять статус человеку, приобретающему картину знаменитого художника с известным именем, картину некрасивую, ничего общего с реальностью не имеющую, не вызывающую гармоничных чувств, корявую, безжизненную, изображающую уродство. Это как будто издевательство над подлинным искусством. А между тем, оно когда-то было очень важно. Ведь продолжительное время умение изображать картины жизни, запечатлевать эпохи, природные пейзажи, людей всех статусов и положений выполняло историческую роль запечатления и передачи изображения потомкам. Впрочем, не будем слишком многословны.
***
К закату августа созрела кукуруза, и требовалось убирать ее с полей, серпом срезая под самый корень. Впоследствии уже от этих стеблей отрывались початки кукурузы, и теребились ради отделения зерна от кочанов. Эта задача целиком и полностью легла на плечи Анны и ее отца. Плутая на машине по полям, они втроем, а иногда с детьми, искали свой участок. Мария Парфеньевна, конечно, тоже ездила, и, безусловно, выполняла ту или иную несложную работу, но в основном распоряжалась, какие действия должны предпринимать другие. Это свойство было у нее в крови – руководить, давать советы, властвовать, но только муж не позволял, держал в ежовых рукавицах.
Прежде чем срезать кукурузные посевы, нужно было с них содрать стручковую фасоль, вьющуюся вокруг стеблей. Этой работой занимались взрослые. А дети – если только собирали красную свеклу, или морковку, которую, выкапывая, складывали рядом с лунками. Земля являлась рыхлой, и потому легко копалась, лопата в ней не застревала. С этим справлялся дедушка Иван. Работа шла на славу, дышалось свежим воздухом, несущимся с ближайших водоемов, которые бурчали далеко, но доносили разряженный воздух. А между тем, поля уже почти все были убраны. Чернели квадратичные участки, очень похожие на знаменитую картину.
Покончив окончательно с уборкой кукурузы, взялись за ежедневную уборку листьев, падавших, словно, бесконечным градом. От множественности деревьев весь двор завален был пожухлою листвой. Их собирали в кучи, а затем в мешки, а после высыпали в клетку, чтобы в течение зимы имелось, чем кормить прожорливых животных, вредных коз.
Немного управившись с делами, Иван Андреевич, однажды, подозвал Анну: Тебе надо сходить к Роговым. Они в отпуске находятся, но скоро уезжают. И приедут только через два года. Ты попроси у них ключи от дома, все равно он пустует. И ты будешь там жить летом. У них там есть деревья, орехи, вишня. Потому что с мамой тебе будет очень тяжело.
Анна даже еще и представления не имела насколько тяжело.
Роговы жили наверху, вернее проводили отпуск в маленьком, каменном, сером, холодном домишке, в летнюю пору укрытом мощноствольным, раскидистым орехом. Двор их был тоже приличных размеров, но обыкновенно пустой. В ряд у забора выстроились привитые вишни, плоды которых соизмерялись с не привитой алычой. Прямо за забором, от дороги, простирался неурожайный длинный огород, сдобренный истощенной, скудной к плодородию землей. С ее широт собирали столько картофеля, сколько и сажали – медведка паразитировала, съедала. Рядом с домом находился еще один клочок его, поэтому, можно сказать, что огородная земля занимала большую часть двора. Другую часть этого двора занимал дом и еще одна постройка, еще даже большая, но изнутри заброшенная, и не ясно с какой целью вообще построенная.
Анна пришла одна, пришла, можно сказать, бегом. Они как раз в момент ее прихода находились дома.
– Папа мне сказал, чтобы я попросила у вас ключи от дома, если вы можете сделать такую милость, – обращалась она к семейной паре, а преимущественно к главе семейства, седоватому уже человеку, с появляющимся животиком, плотным, но не разжиревшим.
– Ну как, оставим? – обратился он за советом к жене своей.
– Конечно, отдадим, – ответила крупная, высоковатая для своих лет женщина, тактичным и спокойным тоном, в котором чувствовалась власть. – Мы уезжаем через два дня. И ты придешь утром – мы утром будем уезжать, и мы тебе отдадим ключи.
По истечении нескольких дней, в свежую летнюю рань Анна пришла к намеченному часу. Они уже были основательно собраны, и оставили ей ключи. А вскоре ей с детьми и пришлось перейти в этот дом. Случилось это по какой причине.
Вследствие того, что обед, ужин, завтрак готовила она, Иван Андреевич позволил ей получать всю пенсию его и полноправно пользоваться ею. Такое абсолютное доверие еще и обуславливалось тем, что все, чего бы он ни попросил купить, она, в отличие от Марии Парфеньевны, покупала. К тому же, ей приходилось приобретать продукты на целую семью, ввиду того, что домашнюю птицу они почти не резали. Ко всему прочему, близилось первое сентября, из чего следовали необходимые приобретения для школы. Ей удалось купить и черные брючки, и рюкзак, и туфли, и только белую рубашку не смогла найти его размера. В связи с этим в первый класс он пошел в красной рубашечке, чем очень выделялся среди сверстников. Как будто чувствуя существенные затраты, Мария Парфеньевна, ранее сказавшая, что раз дочь ее берет пенсию, то пусть и ухаживает за отцом, обратилась к ней с просьбой, чтобы она дала ей денег.
– У меня их нету, – ответила дочь.
– Как нету!? – удивленно, укоризненно спросила мать.
– Я же кормлю всю семью. Я отоварилась продуктами, и купила детям одежду.
Мария Парфеньевна промолчала, словно бы и не была удивлена, а между тем, пошла и рассказала мужу, и неожиданно для Анны он вызвал ее к себе.
– Аня, что уже моей пенсии нет? – поникшим голосом спросил отец.
– Я же кормлю всю семью, и детям одежду купила, – оправдывалась Анна.
– Отдай тогда остаток. Если вы так будете жить, то вы не проживете. Да и картошку – вам же на всю зиму, – основываясь на повествовании и умозаключениях жены, говорил он.
– Я варю супы, борщи, каши. Где-то два раза в неделю, если я варю картошку отварную или пюре, а у нас десять мешков картошки.
– Ну, а на похороны еще ж надо будет, – повторил он, вероятно, предостережение жены.
Дочь вышла из дома со слезами на глазах, она не могла ему перечить из-за привитого еще с детства страха, уважения к родителям, и, собрав детей, ушла в дом Роговых. В нем еще оставались продукты, которые нужно было использовать, потому что иначе они испортились бы. Она знала о жадности, любостяжании своей матери, но теперь, ко всему прочему, чувствовала еще и ее ненависть. Мария Парфеньевна как будто мстила ей за хорошее отношение к Ивану Андреевичу, за то, что он больше доверял ей, за то, что она утрачивала власть над ним. А между тем, она сама получала хорошую пенсию. И, конечно же, жить на родительскую пенсию – не самая лучшая перспектива для взрослого работоспособного человека, тем более с двумя детьми, но о работе для русскоязычного населения в Молдавии не могло быть и речи. После перестройки даже у коренных жителей с этим были неразрешимые проблемы.
У Роговых было спокойно. Много нападало и скопилось на земле листьев, уже совершенно высохших, пригодных уже для использования их, чтобы растапливать печь. Этим преимущественно и занимались. Анна читала, наводила порядок в доме, готовила. Три дня пролетели, как перелетные птицы над головой. На третий же день Анне что-то понадобилось, и она навестила родителей.
Встретила ее Мария Парфеньевна, выходя из веранды, злобным взглядом исподлобья, молча, и сразу же пошла – оповестить мужа, посоветоваться. Вскоре вышел сам Иван Андреевич и позвал ее войти.
– А почему ты ушла с детьми от нас? – с болью спросил он.
– А разве вы сами не поняли? – возмущаясь нелепости их договоренности начала дочь. – Вы хотите, чтобы я кормила пятерых человек, и ваша пенсия была в целости – я так не умею. Почему же вы не захотели, чтобы мама вам готовила? Ведь она всегда так поступала: держать семью впроголодь, чтоб все работали, а она с утра до вечера перекладывала горшки для воды птицам, козам и собакам. Резать птицу, вы видите – она не дает, яйца собирает и прячет, а потом на рынок несет продавать. А как мне растить детей?
– Мы с мамой тут поговорили, она огорченная говорит: носила девять месяцев, вырастила, а теперь нет благодарности – процитировал он слова жены, в точности, отражающие ее мировоззрение.
– Она разве недовольна всем, что я делаю? Каких благодарностей она еще хочет? Разве вы не видите что она не права? Зина оставила полный подвал консервации, и собрали хороший урожай всего, а она все зажимает. Почему я должна держать детей, и сама жить впроголодь? По-моему вам это все знакомо.
– Иди – забирай детей, – спокойно произнес Иван Андреевич. – Приходите и живите здесь. А я скажу, чтобы она отдала тебе ключи от подвала. Там действительно – вы за год и не съедите. Давайте хотя бы пока я живу, будем жить мирно. Ведь мне недолго же осталось – всем понятно, – совсем тихим голосом проговорил он.
– Да я понимаю, только меня не всегда понимают.
Следуя просьбе отца, она побрела к Роговым, оповестила детей, чтобы они собирались, затем закрыла дом на висячий, старенький, ржавеющий замок, и вернулась вместе с ними в родительский дом. Мария Парфеньевна мгновенно изменила свое к ней отношение, видимо, по наставлению или устрашающему внушению мужа. И Анна снова принялась за выполнение обязанностей по дому, и по двору, помимо хлопот по хозяйству. Кормлением животных занималась Мария Парфеньевна, и больше ничего не делала. С утра до самой ночи, а иногда и ночью, она управлялась, как сама называла эту работу.
***
Сухие листья шуршали под ее ногами, она мела их до ближайшей кучи. Небо смурное, предвещающее дождь, серело над поселком. Но ветер не свистел, не дул, спокойным, тихим днем. Метя желто-коричневые листья, она думала о том, где собираются адвентисты седьмого дня. И в этот момент она услышала голос, слышный только ей одной: иди к ним. А ночью пошел дождь, после которого проулок затопило грязью.
На следующий день, с утра, одев галоши, она пошла к Ксении. Уже спускаясь по проулку, она увидела, что Ксения идет наверх. Встретились они примерно на середине размазанной дороги.
– А куда вы собрались? – удивленно спросила Анна.
– К тебе иду – улыбаясь, ответила Ксения.
– А я к вам иду. А почему вы ко мне идете?
– На собрание тебя пригласить.
– Ой, как хорошо, а я иду к вам, чтобы узнать, где и когда проводится у вас собрание.
– Слава Богу. Иди – собирайся и приходи ко мне.
– Хорошо, – проговорила Анна и развернулась на обратный путь.
Грязно было идти и далеко. Поселковые заасфальтированные улицы тщательно вымылись дождем, только до них еще нужно было добраться, преодолев залитый грязью проулок. Однако пешком идти они все же не решились, потому что молитвенный дом находился почти в самом конце поселка, что означало около пяти километров. Добравшись до ближайшей, окрашенной синей краской остановки, сели на подоспевший медленный автобус.
От остановки еще нужно было пройти немного: подняться по улице вверх, а после завернуть в проулок. И миновав несколько частных домов, они пришли по месту. У зеленой калитки молитвенного дома слева стоял колодец, справа была установлена колонка, снабженная маленьким краном, у которой можно было почистить обувь, так как рядом стояло металлическое сооружение для ее очистки от грязи, которая, по пути, настырно налипала на подошву. Во весь двор стоял стол, сбитый из длинных досок, служащий для обедов, проводимых в хорошую погоду. Посередине двора находилась клумба, вся усаженная цветами: розами и бархатцами, цветущими до самих морозов.
Сам же молитвенный дом представлял собой огромное двухэтажное здание, с виду вполне ухоженное, архитектурно весьма красиво устроенное, с высокими окнами, снабженными витиеватыми узорами вокруг. Внутри его было тепло, красиво, царила одухотворенная атмосфера. Вместо скамеек, множеством рядов стояли мягкие креслица, словно в кинотеатре. Сцена располагалась на сравнительно высоком возвышении.
У красноватых дубовых дверей их встречал высокий статный мужчина в классическом костюме, с обаятельной улыбкой приветствовавший всех рукопожатием. Это был пастор, и стоял он справа от выхода, а слева находилась его супруга, низенькая миловидная женщина, тоже всем радушно улыбавшаяся.
– Вы первый раз к нам пришли? – обратился он к Анне, когда очередь дошла до нее.
– Да.
– Останетесь после собрания – познакомимся поближе.
– Хорошо – произнесла она, не имея возможности задерживаться, потому что люди все подходили и подходили.
Что Анну поразило в первое мгновение, и чего она не встречала ранее, и впоследствии не находила, это искренне сияющие лица, и знакомящиеся друг с другом люди в простоте, по принципу близости местоположения, выбранного места для сидения. Вместе с Ксенией они прошли и сели на четвертый ряд. До начала служения еще оставалось время, и Анна оглядела окружающую обстановку. Практически сразу же ей бросились глаза две нарисованные на стене скрижали, на которых были начерчены десять заповедей. И удивительно, что рядом у трибуны в полу был словно вырыт бассейн, прикрытый деревянной крышкой. На окнах висели красивые занавеси абрикосового цвета, прикрывавшие стекла целиком. Местами стены украшали лампы, укрытые матовыми абажурами, источающие дневной свет. На сцене возвышалась деревянная трибуна.
Проповедь казалась интересной, надо признаться, что произносилась с огоньком. Помимо знаний пастор одарен был гармоничной живостью, умением увлечь, заинтересовать собравшихся, пробудить в них желание слушать, понимать. Он произносил речь в микрофон, и голос его, и без того сильный, приобретал громовой тембр. А между тем, он двигался по сцене, и не суетился, а стоял спокойно за трибуной, время от времени, ссылаясь на Священное Писание.
После проповеди верующие разделились на несколько групп для проведения семинара, точнее говоря, более тщательного изучения слова божьего. Для этого предоставлялся вспомогательный материал в виде брошюр. Все положения, изложенные в них, основывались на библейских истинах. Первое подобное занятие для Анны было в большей степени ознакомительным. А уже ко второму он тщательным образом подготовилась.
Уже после этого занятия Анна переговорила с пастором и его женой. Ксения тоже присутствовала при этой беседе.
– Откуда вы приехали? – спросил пастор, присев на креслице.
– Из России.
– У вас есть семья? – задал вопрос пастор, предполагая этим спровоцировать ее на более откровенное общение.
– Двое детей. Живу с родителями. Папа ходил к вам на библейские курсы. На служение ходить не может, потому что сильно болеет.
– Мы постараемся его навесить. Может, он в чем-то нуждается. С Богом, будьте благословенны.
– И вы оставайтесь с Богом.
На крыльце стояли пожилые женщины, сестры. И одна из них подошла к Анне, и, поприветствовав, сразу же задала необыкновенный вопрос, – Кто ты?
– Христианка, – ответила Анна, на пару секунд замешкав от неожиданности.
– Слава Богу, – заключила женщина.
Они прошли в сторонку, чтобы не мешать выходящим из церкви, и продолжили беседу.
– Я ходила в Православную церковь, и стала читать Библию, и мне Господь открыл, что он осветил седьмой день – субботу. И я стала интересоваться этим. Был брат, который тоже ходил в Православную церковь, и тоже читал Библию. Я решила с ним посоветоваться. Оказалось, что ему тоже было открыто, и мы оба, одновременно, ушли из Православной церкви. И вот на основании нас двоих стала расти церковь адвентистов, в которую мы сейчас все ходим.
Женщине этой было примерно лет пятьдесят пять, она была одета очень просто, в платье, с голубенькими цветочками, в шерстяную серо-голубую кофту. Лицо ее приятное и мягкое, сохранило женственность, способную сохраниться только в женщинах невластных, невульгарных, ненадменных.
– Рада была знакомству, – в заключение сказала Анна. – До встречи.
***
Настала школьная пора, и Павлика снова определили в первый класс только из-за того, что он не изучал румынский язык, хотя, в принципе, программу первого класса уже уверенно освоил. На первой линейке, в теплый солнечный день, по школьной площади, в рядах других первоклассников он маршировал, приодетый в красную рубашку, и чувствовал себя как-то неловко, сконфужено от собственной броскости, выделения. Рубашка и правда рдела и алела под лучистым Сынжерейским солнцем. Однако, несмотря на неуместность цвета рубашки для подобного мероприятия, волосы его были аккуратно зачесаны на бок, словно уже прочили ему судьбу отличника. Под дуновениями легкого ветерка выступал директор с официальным поздравлением, кучерявый мужчина с картофелеобразным носом, серьезный, деловой, не худой, но и живота большого не имевший. В глазах его светился ум и в то же время проскальзывала междометием какая-то неугасимая печаль; какая именно, чем была вызвана она – никто из первоклассников не знал, и даже не догадывался – они маршировали, кто-то радостно, а кто-то и неловко.
Первые дни Анна водила сына в школу, чтобы он запомнил путь, ведь путь этот был достаточно приличным, длинным. Лишь для того чтобы ему добраться от школы до родительского дома требовалось миновать густо усеянный деревьями парк, затем пройти разнотоварный рынок, работающий ежедневно, кроме понедельника, а особенно кишащий народом в воскресенье, потом еще долгое время идти до магазина с патриотическим названием «Молдова», и от него еще оставалось приличное расстояние. Одним словом, от школы Павлик жил дальше всех.
– Ну что, запомнил дорогу, пойдешь один в школу?
– Ну да, пойду один.
На пятый день, в стылую осеннюю рань, когда еще только рассветало, в седьмом часу утра, чтобы успеть вовремя, он отправился самостоятельно. Порождаемый ветром шелест листвы, полудневной тусклый горизонт, легкая туманная блеклая дымка, окропленная росой, трава сопровождали его, и, время от времени отвлекали от мыслей о предстоящем учебном дне, и о тех событиях, знаниях, разговорах, которые им будут слышаны, и видены, и которых он будет участником. Телеги с лошадьми, да и машины по разбитому, усеянному ямами асфальту проезжали крайне редко, но их движение его, впрочем, не касалось, он шел, строго следуя по тротуарам. Само собой, до школы он добрался без каких-либо эксцессов, перипетий, задержек, отсидел положенные урочные часы, послушал, повникал, помечтал, и к обеду, разумеется, отправился в обратную дорогу.
Уже покинув школьный двор, он, основательно задумавшись, уйдя в себя, что называется, по какой-то необъяснимой причине перешел через дорогу на другую улицу, и, дойдя до развилки, вместо того, чтобы пойти налево, пошел направо, со знанием дела, искренне полагая, что раз уж дорога ведет его в другую сторону, то это, скорее всего, только потому, что сам он что-то позабыл. А, в самом деле, ему надо было двигаться по левой стороне, миновать Православную церковь, дойти до почты – бюрократического института, и, резко обогнув ее, идти по прямой до самого конца. Он же отправился направо, и первое время настолько задумался о произошедшем в школе, о заданных уроках, о всяческих иных проблемах первоклассника, что даже не принял во внимание того, что проплывающие мимо него дома не соответствуют тем видам, которые ему пришлось пройти.
А тем временем Анна не представляла, что ей делать, и в какие службы обращаться. Хоть времени прошло не так уж много, всего лишь час с конца уроков, но обеспокоенность ее усилилась до крайней степени, она стала подумывать о поисках.
– Останьтесь с Виталиком, а я пойду искать Пашу. Он должен быть уже дома, а его нету, – обратилась она с просьбой к Марии Парфеньевне, тут же согласившейся.
Однако этого ей не пришлось предпринимать. Уже вконец отчаявшись, и ясно осознав, что ему предстоит долгая дорога, вдвое длиннейшая, чем он преодолел, и это при том, что он уже порядочно устал, он остановился. Отчаяние комом подступило к его горлу. У него немели ноги, спина побаливала, хотелось есть. Вдруг, из-за угла, по крутому спуску от винзавода выехала грузовая машина. В ней рядом с водителем сидела седовласая женщина, остроносая, словно с маленьким орлиным клювом, с приятным голосом, улыбкой, уже в преклонном возрасте, знакомая Зинаиды, еще с молодости. Заметив по дороге идущего хмурого мальчонку, она попросила водителя остановиться.
– Ты внук Марии Парфеньевны? – спросила она, открыв дверцу машины.
– Да, – ответил Павлик печально, но с появившимся ростком надежды.
– А что ты здесь делаешь?
– Я шел домой, – глядя на нее жалостливым взглядом, проговорил он.
– Так дом же ваш в другой стороне.
– Ну да.
– Садись мы тебя подвезем, – добродушно рассмеявшись, поняв суть дела, предложила она.
Павлик с душевным облегчением, спокойствием уселся на мягкое сиденье, посередине, между водителем и ею. Теперь он точно знал, что попадет домой. Улицы мелькали за машинными оконцами, дворы, дома, лужайки, почта, возле которой он должен был пройти, осталась позади, ларьки, аллеи аккуратно стриженых деревьев указывали им обратный путь. Все эти виды были ему знакомы. Людмила Алексеевна шутила, смеялась, удивлялась, как же это так можно было пойти в другую сторону, не укоризненно, по-доброму, видно, отчасти чувствуя его тревожные ощущения, до конца еще не угасшие под приливом неожиданной радости.
К тому моменту, как Анна уже собиралась выходить, Павлик вошел в прорезанную в металлических воротах зеленую калитку, вошел с рюкзаком наперевес, с опущенной головой, словно побитый щенок, к тому же выгнанный из дома.
– Слава Богу. Где ты был. Почему ты так долго шел? – спустившись с крыльца,
– А я пошел в другую сторону, – произнес он слегка еще дрогнувшим голосом.
– И как ты назад вернулся?
– Тетя Люда меня увидела, и говорит – ты, что здесь делаешь, и я ей объяснил, а они меня подвезли.
– А я уже собралась идти искать тебя, и не знаю, куда идти, слава Богу, что пришел.
На следующий день Анна спросила его, нужно ли его проводить, на что он ответил – «Не нужно, я уже знаю». И ходил в школу уже куда внимательнее. Многих же других первоклассников родители водили целый год, пока, наконец, они привыкли.
Класс их вначале был большой, и количеством учеников, и объемом кабинета, ведь параллельных классов просто не могло и быть. Русскоязычного населения в поселке, хоть и городского типа, проживало не настолько много. Соответственно было и вновь прибывших детей. Поэтому одной русской школы на весь большой поселок, в совокупности с тремя молдавскими, вполне хватало. К тому же, уже с первого класса дети стали понемногу разъезжаться. Чьи-то родители уезжали в ближайшие города, чьи-то в Россию, в Украину, или вообще в далекую заграницу. Правда, это все происходило уже впоследствии, а все же хотелось бы остановиться на первых порах обучения.
Среди ребят Павлик был одним из самых низких, щупленьких, неросленьких, но в компенсацию ко всему выделялся незаурядным умом, смышленостью. Был еще один мальчишка, светленький, высоковатый ростом, с плавными чертами продолговатого скуластого лица, сын учительницы, работавшей в соседнем кабинете, тоже, в самом деле, толковый, сообразительный, серьезный в отношении учебы, с которым они подружились и часто шли домой вдвоем, так как им было по пути, правда, Вадиму – ближе. Были еще две девочки, тоже способные и успевающие, одна из них, правда, являлась дочерью другой учительницы, и потому, в отличие от Вадима, успевающего и без поблажек, пользовалась некоторыми уступками, но все-таки они немного уступали. У других ребят учеба шла с переменными успехами. Не без родительских усилий подтягивались, а после снова скатывались по учебной лестнице, всегда по-разному. Одна большеглазая девочка, с собранными в хвостик сильными, природой одаренными волосами, на удивление, училась тоже хорошо, хотя на самом деле, ездила издалека, из воинской части, находившейся в военном городе, из которого их привозила специальная зеленая машина. Таких ребят было всего четверо. Самый рослый и уверенный в себе из них был Алеша, крепкий паренек, молчаливый, всегда спокойный, размеренный, смелый, умеющий постоять не только за себя, но и за своих товарищей. Товарищ же его – мальчишка с овальным лицом и впалыми щеками, с подстриженными под шапочку темными жидкими волосами, был скованнее, стеснительнее, а может быть, просто часто его голову посещали серьезные мысли. И он учился тоже хорошо. Вообще талантов в классе было много.
Немалая заслуга в том состояла их учительницы, умевшей видеть их способности, вовлечь в процесс учебный. Это была полная женщина, с кудрявою прической, и с добродушным, нарумяненным лицом, особенно приятно добродушным в момент ее улыбки. И хоть бы даже между передних зубов у нее имелся незначительный, но очевидный промежуток – это, напротив, придавало ее улыбке обаятельности, прибавляло мягкости. В остальное время она была почти всегда задумчива, случались ли у нее проблемы дома, или с начальством – разногласия, она старалась не срываться на детей.
Совсем другое отношение проявляла учительница румынской речи. Та приходила уже в школу где-то нервно заведенная, и всячески нещадно оскорбляла, унижала, оценивала унизительно даже способных. И хоть на вид ей было уже поверх пятидесяти, она не поумнела, не остепенилась, потому что принадлежала к тому числу людей, у которых национализм не усмиряется с годами, а только приобретает наигадчайшую свою форму подавления даже детей другой национальности, иными словами, приобретает степень неискоренимой моральной горбатости. Мало того, что Павлику румынский давался нелегко, она еще к нему предвзято относилась, но он не унывал, и акцентировал свой ученический запал на интересных для него предметах. Особенную страсть испытывал он к русскому, а еще больший интерес к литературе. С самого первого класса он принялся учить стихи, и каждый стих, который был им задан, он, выучив, затем рассказывал при всех.
Вообще, конечно же, его учеба удавалась, по той простой причине, что всю программу первого класса он ранее усвоил в нулевом. Поэтому особых затруднений в этом деле у него не возникало. Вел себя он тоже хорошо, не бегая по коридорам, не крича, как иногда на переменах это делали другие. И все же одна вредная привычка, позаимствованная у одноклассников, появилась у него – так называемое выбивание наклеек. И на блестящих краской подоконниках, и в светлых кабинетах, классах, и на полу, покрытом пылью, грязью, хлопали школьники по фантикам от жвачек, и, выбивая, радовались собственной удаче, потому что выигрышем получали несколько наклеек. На переменах, на уроках, они вырабатывали разные способы переворачивания наклеек одним хлопком, и, находя его, дождаться не могли пока закончиться урок. Бывало, в школе это дело не заканчивалось. И тогда уже у крашенных белой известью бордюров тротуарных можно было лицезреть неугомонных школьников. Под беспокойною листвой деревьев в парках и на остановках они умело выбирали место, чтобы присесть – проверить колесо фортуны. И, разумеется, не сами по себе наклейки, которых хоть и было модно иметь пачку, являлись целью затяжной игры, а тот азарт, с которым их старались выбить. И очевидно, что азартная игра несла в себе забывчивость.
***
В один из дней осенних и плаксивых, тусклую улицу опрыскивал холодный дождь, а пастор церкви адвентистов, Виктор, пришел совместно с Ксенией к ним в гости, чтобы увидеть, познакомиться, и в дружественной атмосфере пообщаться с Иваном Андреевичем. В тот полдень он чувствовал себя вполне здоровым, по крайней мере, не совсем больным, и, судя по его лицу, боли не мучили, не изводили его плоть. Он принимал таблетки, и быть возможно, они ему отчасти помогли. Принял он их без радости, улыбка потускнела на его лице, казалось, он уже был не способен улыбаться. Сидя на диване в зале, уставшим взглядом он улавливал блеклый свет хмурого дневного неба, и изрезанное мелкими, мученическими морщинами лицо его было печально. А вместе с тем, невзирая на страдания, болезнь, на иссушающую его тело боль, на голове его седины не белели. Волосы его, как и в молодости, когда он был красив и очень нравился женским глазам, были черны, густы, только немного потускнели от недостатка кальция.
Его мужественная красота в молодости служила поводом для окружающих знакомиться с ним, проводить часы в беседах, обвораживать его и отзываться, как о человеке добром, умном, одаривать его улыбками и ласками. А впрочем, он был добр, и помогал многим из тех, кто в этой помощи нуждался и просил. Но если доброта души его являлась основной причиной общения с ним, то возникал вопрос – отчего же ни один из знакомых и друзей его не посещал. Рискну предполагать, что потому, что его внешняя гармония, линейность черт лица его и тела изрядно подкупала женщин, а мужчины многие к нему тянулись, просто потому что видели в нем выгоду. Впрочем, и не только поэтому. У него в запасе почти всегда томилось домашнее вино, он его делал сам, и, многих угощал, но угощение этим вином доподлинно относится к извлечению собственной выгоды. Помимо этого, он был хорошим собеседником и мог часами разделять беду соседа. Он был харизматичен, и это качество влекло к нему мужчин и женщин. Люди готовы были его слушать, если бы только не его пристрастие к вину. И даже не само пристрастие, вина наделать много литров очень трудно, а та горячность, которая в нем вспыхивала, возгоралась, превращалась в буйство. Кого он только не способен был избить в моменты алкогольной эйфории. Многих, так называемых друзей своих он выгонял физической расправой, и даже с председателем колхоза сцепился один раз, правда, не вышло.
Как только белая дверь в залу отворилась, и вошел пастор, он вежливо привстал для рукопожатия, и тут же сел, ведь долго находиться на истощенных ногах своих, он не находил сил. Изнеможённое, исхудавшее тело его казалось совсем бессильным, обесточенным. Острые плечи, тонкие колени, изогнутые в суставах, впалая сузившаяся грудь не могли не вызвать жалость. А между тем, одет он был вполне прилично. На нем висела хлопковая рубашка в клеточку, и, черные брюки в полоску скрывали его тонкие обескровленные ноги с иссушенными икрами. И, тем не менее, и, несмотря на все, он даже при болезни лазил по деревьям, карабкался, цеплялся, собирал черешню, вишню, груши. Но время шло, бежало, и силы покидали его тело.
Первая их встреча продлилась совсем недолго, минут десять – пятнадцать и основной целью ее заключалось только лишь знакомство.
– Как ваше здоровье, как вы себя чувствуете? – обратился пастор Виктор мягким, располагающим голосом, не лишенным целебности для души.
– Ну как я могу чувствовать себя при моей болезни, – уныло глядя в пол, ответил Иван Андреевич. – Пью таблетки.
– Может, вы в чем-то нуждаетесь, вам чем-то помочь? – с участием поинтересовался пастор.
– Да, слава Богу, у нас все есть.
– Я сегодня зашел с сестрой Ксеней, чтобы только познакомится, я просто мимо проезжал – говорил Виктор на прощание, перед уходом.
Следующая встреча состоялась через недели полторы. Иван Андреевич еще чувствовал себя нормально, еще мог сидеть, пусть с напряжением, но двигаться, ходить по комнатам. Пастор пришел с молодым братом. Они снова прошли и расположились в зале, в креслах. Иван Андреевич все так же сидел на диване. Изначально они беседовали о слове божьем, но каким-то незатейливым образом их разговор перешел в русло повествования жизни Ивана Андреевича.
– Я тогда работал бригадиром в колхозе. И вот мне предложили вступить в партию с перспективой стать председателем. Я сказал, что подумаю. Но что-то мне не давало. И я пришел и сказал, что я отказываюсь. И место председателя мне не дали. Потом я поехал учиться на шофера … Вот так и проработал всю жизнь за баранкой.
Братья деликатно слушали, хотя и видно было, что пришли они не для того, а чтобы говорить о слове божьем. Но перебить человека, которому осталось жизни малость, кроха, не дать ему выговориться, им не позволила внутренняя культура. Спустя продолжительное время он закончил свой рассказ. Далее взял слово пастор, и говорил уже о слове божьем.
– Позовите Марию Парфеньевну, – попросил пастор. – Помолимся.
Анна сходила и пригласила ее. Она пришла. Произнесли молитву, и пастор с братом засобирались.
– Спокойной вам ночи. Оставайтесь с Богом, – пожелал на прощание Виктор.
– С Богом.
Пастор приходил еще, только уже с женой, и другие члены церкви стали навещать его, в основном женщины, одного с ним возраста. Они беседовали с ним, расспрашивали, понимали, разъясняли, проявляли неподдельное участие.
– Вот у вас не крестятся. А я вот в войну работал радистом и попал под бомбежку. Самолеты пролетели туда, пробомбили. По их гулу стало ясно – приближаются снова. Надо было прятаться, а прятаться было некуда, и мы прыгали в эти воронки, которые остались после бомбежки. Я прыгнул первый в эту воронку. А сверху – еще несколько человек. И чувствую я тяжесть сверху. И внизу, уже будучи скрюченным, я перекрестился, и сказал – Господи помоги. А потом все стали вылазить из ямы. И я вылез последним. Меня спрашивают, – Ты живой. – Как видите.
– Вы поверили, а Бог дает по вере. Вы же не были научены, – объясняла ему Ксения.
Иван Андреевич слушал и, судя по виду его, глубоко осмыслял сказанное ею.
Все остальное время, кроме этих посещений, он лежал, сил у него уже не оставалось. Бывало, Анна натопит ему печь, положит в ее жерло четыре поленца, в то время как он просил всего лишь три.
– Ты сколько положила дров? – спрашивал он ее повышенным тоном, ощущая жар.
– Четыре, – озадачено отвечала дочь.
– Ну, я же тебя просил – три!
– Я потрогала – она совсем холодная.
– Она потом нагревается, и мне печет снизу, – укоризненно объяснил отец.
– А я не знала.
– Ну, я же тебе говорил.
– Все больше не буду. Виновата.
– Дай мне что-нибудь постелить, чтобы мне не пекло.
В комнате Анна подыскала старенькое голубоватое покрывало, вполне пригодное для этого, и, подложила ему на печь под спину.
Как-то раз, когда он лежал на топленной умеренно лежанке, дочь, зайдя, увидела на глазах его невысохшие капли.
– Почему вы плачете? – спросила она с ноткой понимания.
– Да вот, прошу у Бога смерти, а он не дает.
– А он вам и не даст, – возвысив голос, озадачила она его, – пока не покаетесь.
– А как? – спросил он с почти детской наивностью.
– Сейчас, скажу, – и направилась искать брошюру.
Поиски ее продолжились недолго, в рядах библиотечного раздела в стенке была аккуратно сложена религиозная литература.
– Я вам напишу молитву покаяния, – уже воротившись, уведомила она. – Мы все уйдем на дачу сегодня, ну а вы воззовите к Господу, и прочитайте эту молитву вслух, от сердца.
– Ну, оставь – слабо, тихо, почти шепотом промолвил он.
Для полного покаяния требовалось прощение грехов, но вместе с тем и самому ему должно было простить окружающих, и самое главное, и трудное для него, наверное, было простить жену свою, хотя, казалось бы, она должна была быть на него обижена. Она, конечно, и была обижена, и для себя выявила причины его болезни в том, что он ей изменял. Однако, будучи ему верной, она мучила его в другом. А, как известно, с такой душой, полной обиды, горечи нельзя покаяться, и Анна знала это. А потому, однажды, она ему объяснила, что нужно все же попросить прощение у жены.
– Я не могу у нее просить прощения, ты видишь, какая она, – сгустив брови, объяснил он.
– Я вижу, но она остается, а вы уходите, и поэтому вы должны попросить у нее прощения и ее простить.
Иван Андреевич, глубоко задумавшись, умолк. По лицу видно было, что ему не хочется просить прощения, внутренность его тому противится. Однако в тот же день он попросил позвать жену. Она присела в ожидании на стул рядом с кроватью, периодически глядя ему в лицо, а больше опустив глаза в дощатый, потрескавшийся пол, прикрытый наглухо истерзанным ковром.
– Прости меня Маруся, что не сумели прожить эту жизнь, как надо.
– И ты меня прости.
На затяжные минуты установилось тягостное затишье, могло быть слышно, как муха пролетает, как беспокоит листья ветер, если он вообще их беспокоил. А вскоре Мария Парфеньевна встала со стула, покинула комнату, вышла на улицу, и то ли занялась делами, то ли просто вышла от душевного удушья.
С этих пор между ними установилась другая нить взаимоотношений, исключающая всякое желание владычества, потребности тревожить нервы, провоцировать, и, соответственно, исключающая вообще их ссоры. Она уже не чувствовала той ненависти, той обиды, которую носила в себе, по крайней мере, не показывала их. Не говорила она уже и о причинах его болезни, о том, каким плохим он мужем был, каким несносным человеком. И возможно даже перестала думать, что после смерти мужа ее жизнь начнется снова. Пусть не пугается читатель – это весьма распространенное явление, свойственное многим женщинам, проживающим всю жизнь с мужьями в горести и в радости, родивших и взрастивших от них детей, полагать, что после смерти мужа – жизнь только начинается, что будет легче, проще, радостнее тянутся линия судьбы, и быть возможно даже повстречается другой, способный оценить ее. И непременно первым должен умереть супруг, дескать, для этого имеются все основания: вредные привычки, стрессы, безобразное поведение и прочие причины. Что любопытно при этом безнравственном подходе – жизнь видится сплошной, непрерывной линией, зависимой лишь только от здоровья.
Вследствие сильных болей, мучивших его, и днем, и ночью, он внял совету дочери взять пост, правда, не сразу, несколько раз сряду отказавшись, но все же, в один день решился.
– Что вам приготовить? – интересовалась Анна в одно утро.
– Ты можешь сегодня взять пост? – неожиданно предложил он, не вставая с лежанки, и даже не приподняв голову.
– Конечно, – с воодушевлением отозвалась дочь.
– Давай тогда сегодня я не буду есть. Ты ела?
– Нет еще.
– Ну и мне ничего не надо нести. Возьмем вместе сегодня пост.
– Хорошо.
Сразу после их разговора и учредившейся договоренности, Анна ушла в другую комнату – молиться. Молилась, разумеется, о нем. В течение всего оставшегося дня она неоднократно заходила, спрашивала, как состояние его, как самочувствие, на что он отвечал, что вроде бы нормально. Уже под вечер она хотела принести ему поесть, однако от еды он отказался. Видимо, голод сильно облегчил работу организма. Ввиду сего, на следующий день по аналогии Иван Андреевич не стал вкушать еду.
– Ты можешь сегодня тоже быть в посте? – подтвердил он то обстоятельство, что дело заключалось не только в голоде, а во влиянии совместного поста, молитв.
– Могу.
Время от времени наведываясь лично, время от времени посылая к нему детей, чтобы узнали о его потребностях, Анна работала на улице. Тем временем Парфеньевна Мария занималась совершенно посторонними делами. Она могла весь день справляться по хозяйству, шататься по гостям, беседовать с соседскими старушками. Ее ни капли не заботило, что вскоре муж умрет, и им осталось даже пообщаться очень мало.
– Садись, – предложил он Анне. – Вот видишь, она там – за дверью. Я слышу, как она там тарабанит кастрюльками, ведрами, воду набирает, периодически ее слышно. Но за целый день, вчера она ни разу не зашла. Хоть бы двери открыла, ни разу даже двери не открыла, – говорил он с искренним удивлением, словно бы и не жил с ней, словно бы и не знал ее характера.
– Ну, вы же с ней всю жизнь прожили.
– Да так ото и жил, – с подавленностью в дыхании промолвил он. – Ладно, о главном, – сказал он, махнув рукой. – Вот ты заглядывала, и думала, что я сплю. А я не спал, я слышал, что ты открывала дверь. Я желал с закрытыми глазами. У меня была такая сильная боль. И я стал молиться, как ты мне говорила. А мне голос говорит: «А как ты будешь служить Богу». А я отвечаю, – Как смогу, так и буду служить. Но принял Иисуса в сердце мое, и обратного пути мне – нет. И у меня сразу в теле такое облегчение, и у меня ничего не болит. И я поспал. Я уже не помню, когда я спал. А после того, как у меня была забрана боль, я уснул.
– Слава Господу! Я же вам говорила, что примите Иисуса, Иисус облегчит вашу участь.
– Вот, ничего не болит, и кости тоже не болят, – удивлялся он, похлопывая по ногам, на которых уже появились синяки.
– Давайте теперь я буду давать вам свежевыжатый сок (для поправки).
– Ты посмотри, – сказал он, вытащив сухую, как деревянная палка ногу. – Одна шкура и кость. Зачем? – произнес он, глянув на дочь тем взглядом, который явно подразумевал причиной не только истощенность.
И Анна сразу поняла его. В ее уме молниеносно проскочила его жизнь, семейные отношения, дружественные связи, если их можно было с натяжкой назвать таковыми, и прочие проблемы и прочие невзгоды. В действительности, мог ли он уже держаться за земную жизнь, нашел бы кто-то другой в его положении душевные силы стремиться к выздоровлению, молить Бога об исцелении. Любовь к жизни остывала в нем, вернее, уже догорела.
– Знаешь, что Аня, ты бери – ешь, потому что тебе нужно работать, и нужны силы, потому что на маму надежды нету, все ложиться на тебя. А я кушать не буду.
Именно так и поступили. А он все продолжал поститься. На третий день поста Анна пришла его спросить, не принести ли что-нибудь покушать. От предложения ее он так же стойко отказался. Четвертый день ознаменован был распадом опухоли, и очищением внутренних тканей организма. И, тем не менее, питаться снова он желания не изъявил, и даже слышать не хотел об этом. А в пятый день он подозвал жену и попросил ее выполнить одну его немыслимую просьбу.
– Возьмите меня с Аней и положите на простынь, и отнесите в комнату, где стоит телевизор.
Естественно, Мария Парфеньевна жутко удивилась, растерялась, не знала, что ей делать, что сказать, и, разумеется, за советом обратилась к дочери.
– Главное соглашайтесь, что он просит – все соглашайтесь, – давала руководство ей Анна.
– Как!? Как мы его возьмем и притащим сюда?
– Тогда я пошла с ним говорить.
– Вы просили маму … – начала она с порога и не успела договорить, как он ее перебил.
– Не надо, все, ничего не надо, не надо, – словно бы он слышал их разговор.
Спустя некоторое время он позвал их обоих. Скуластое лицо его с заостренным носом, впавшими глазами, впалыми щеками освещал свет, пробивающийся с заднего окна, из-за головы. Еле слышным голосом, заставлявшим трепетнее прислушиваться к нему, он произнес, – Не надо меня нести в ту комнату, я тут буду. А вы только не оставляйте Бога.
Они стояли у двери, скрестив руки у пояса, словно две школьницы и внимательно слушали его. Потом он только попросил приоткрыть дверь, чтобы свежий воздух заходил, хотя на дворе уже был ноябрь, и воздух значительно похолодел. Впрочем, он вскоре попросил закрыть. Они вышли.
– Ты знаешь, – начала обеспокоенно Мария Парфеньевна, вероятно, представляя, ощущая, что в скором времени его совсем не станет, и вся та жизнь, которая была прожита ими вместе, молодость, рождение детей, их воспитание, ссоры и минуты счастья останутся позади, оборванной нитью. – Он долго не протянет.
– Почему вы так решили?
– Да я дотронулась до его ног, и они такие холодные. Вчера они не были такие холодные, – пояснила пожилая женщина с вполне еще моложавым лицом, на котором едва появлялись морщины, обвязанная цветастым платком.
Следует упомянуть, наверное, некоторую подробность ее жизни, объясняющую, во многом, секрет ее очевидной моложавости. В сорок лет ее желчный пузырь переполнился камнями, и врачи предложили его удалить. Однако от операции она отказалась – как-то с недоверием она относилась к хирургическому вмешательству, а вместо этого лечилась у одной верующей в Кишиневе, выводившей камни народными средствами. Не углубляясь в тонкости столь тонкой операции, не совсем безопасной к тому же, потому как камни имели риск застрять в желчном протоке, скажем только, что она закончилась благополучно, и впоследствии для закрепления результата, Марии Парфеньевне необходимо было некоторое время поголодать. Она голодала три дня подряд, и ей это пришлось по душе, и впоследствии неоднократно практиковала эту процедуру. К этому ее еще подтолкнуло убеждение, вызвавшее у нее опасение, что камни могут вырасти снова, и для того, чтобы они не накапливались необходимо, время от времени, отказываться на пару дней от еды. Главное было это делать правильно. А между тем, Марии Парфеньевне настолько понравилась легкость, возникающая в ее организме в дни голода, что она практиковала голодание чаще, чем это ей рекомендовалось – раз в год.
– Нам надо готовиться. Он долго не протянет, где-то пару дней, – сказала она нерешительно, тяжело и задумчиво, в заключение.
– А что делать? – спросила Анна дрожащим голосом, с глазами полными слез, готовых пролиться в ту же минуту.
– Ну, одежду надо подготовить, – решила Мария Парфеньевна, способная еще держаться, но все же с печалью. – Он сказал, чтобы его не одевали в хороший костюм, а чтобы одели его в светло-коричневые брюки и светло-коричневый пиджак. Ну и рубашку, посмотри, какая подойдет ему.
Выслушав материнские доводы, Анна принялась искать рубашку и нашла ее в шифоньере белую с голубоватыми полосочками, чистую, выглаженную, висящую на вешалке. Там же, в стареньком желтеньком, древесного цвета шифоньере, покрытом лаком, она отыскала светло-коричневые тупоносые, грубоватые туфли, которые при жизни он не носил, потому что они ему жали, однако на похороны просил одеть именно их, для того, чтобы не портить хорошую одежду, дескать, она все равно сгниет. Ко всему прочему, просил он, чтобы грудь его не увешивали никакими медалями, якобы, лучше пусть внуки с ними играют, как бы на память. Вообще, наверное, стоит сказать, что его отношение к уходу из этого мира было чересчур аскетическим, шуточным даже, о чем явно свидетельствовала его реакция на слова Марии Парфеньевны, убеждавшей его в том, что картошки на похороны может не хватить. – Что ты переживаешь, что нечем будет хоронить! Засунете меня в черный салофановый мешок и закопаете меня возле черешни, там за подвалом. Человек, который умирает, ему уже все равно, где его закопают, и как его будут проводить. Пока живой, надо по-человечески относиться, а не думать о том, чтоб красиво похоронить.
Последующие два дня протянулись, словно в забытьи. Дом наполняло уныние, тягостная тишь, печаль. Пустовал стол в кухне, накрытый одной скатеркой; вода без напора струилась из крана, а когда закрывали, слезилась то одна, то другая одинокая капля; дети слонялись из комнаты в комнату, не находя, чем занять себя; погода унылая, совершенно унылая, безветренная, сухая, тихая, с безоблачным, бледным небом печаль усиливала, вгоняла в тоскливую зябь. Холодной осенней поступью наступило двадцать седьмое ноября.
– Аня пошли, – сообщила Мария Парфеньевна.
– Куда пошли? – спросила Анна, и слезы полились из ее глаз.
– Папа уже все … уже не разговаривает …
И снова они стали у двери в ожидании, с той же пионерской выправкой, с опущенным видом, с глазами полными слез. На их слабо видящих глазах Иван Андреевич слабо зажестикулировал повисшей в воздухе рукой, подразумевая, что просит отворить дверь, выходящую на улицу.
– Закрыть, – спросила дочь, подходя к приоткрытой двери.
Он отрицательно помотал головой.
– Открыть? – уточнила она тут же.
В знак подтверждения он кивнул, подбородком коснувшись груди. И тут же с улицы пахнуло смешанным запахом свежести и хозяйства. Отсчитывались последние минуты его земной жизни. Женщины стояли у его ног и плакали. Мария Парфеньевна даже забыла поставить и зажечь свечи. Было не до обычаев. Медленно и протяжно он испустил дух.
Опомнившись, Мария Парфеньевна подошла к нему и прикрыла глаза, и до подбородка подтянула покрывало. Дети, находившиеся в соседней комнате, сидели тихо, и только в какой-то момент Павлик заглянул в дверной проем, и тут же его закрыли. Это была среда, вечером.
Не теряя времени Мария Парфеньевна пошла по соседям, знакомым, обещавшим прийти в случае надобности, необходимости помощи. У нескольких из них мгновенно нашлись какие-то неотложные дела, не дававшие им отлучиться, и только один, уже, когда Мария Парфеньевна душой приближалась к отчаянию, отозвался прийти. Процедура омовения продлилась недолго, но и нелегко.
К утру позвонили пастору Виктору.
– А когда это случилось? – спросил он в трубку.
– Вчера вечером – ответила Мария Парфеньевна, придерживая у уха бардовую трубку домашнего телефона, стоящего в самом углу залы.
– А почему не позвонили вчера вечером?
– А что уже было делать вечером. И не хотели вас беспокоить, его искупать надо было.
– Как есть уже, так есть. Давайте будем действовать дальше. У нас много дел. Потому что в субботу мы не хороним. Сейчас я обзвоню, кого нужно и все организую, а потом приеду к вам и уже продолжим дальше. Ждите, мы подъедим.
– Хорошо, мы будем ждать.
Спустя какое-то время позвонил другой брат, который должен был привезти посуду, столы, в общем, организовать поминальный обед. Наспех собравшись, оставив детей с подоспевшей Ксенией, Анна поехала на автобусе в дом молитвы, где находилось все необходимое для похорон, чтобы помочь погрузить. На небольшой грузовой машине, вскоре, подъехали и они. Погрузили. В большей степени Анне досталась роль сопроводителя, грузить ей пришлось только легкую утварь, столы и казаны они погрузили без ее помощи. Тем временем, Мария Парфеньевна съездила с пастором на почту, дала телеграммы, получила его пенсию, полагавшуюся после смерти выплачиваться еще три месяца, чтобы имелось на что хоронить. Для пущей уверенности она получила все деньги разом. Затем они поехали заказывать гроб. А вскоре его и привезли.
Ко времени, в протяжении которого подоспели другие женщины, начал накрапывать ребристый дождь, резко усилившийся, размывая, размыливая дорогу черной кашеобразной жижей. Грязь он породил моментально. Благо, что все уже было почти организовано, что нужно – закуплено. Каждый принялся за свое дело. Полноправное руководство приняла на себя Ксения, уже опытная в приготовлениях к похоронной процессии, немало людей проводившая в последний путь. Ввиду отсутствия русской печи, казаны с заготовкой разнесли по соседям, имевшим такие печи. Чтобы сильно не утруждать, хотели снабдить их дровами, но они отказались, сославшись на желание помочь. Перед уходом Ксения дала соседям последние рекомендации, как именно, и во сколько поставить казаны в печь, чтобы правильно приготовить. На том и разошлись до утра.
Траурный день выдался пасмурным, стылым, дождливым. По зонтам колотились дрожащие капли, мельчайше дробясь. На кожуре крепких грушевых листьев они задерживались и стекали медленной слезной жидкостью и впитывались в ненасытимую землю. Земля, цветом перин воронья, проявляла к ним слабое гостеприимство, но дождь не настаивал, пыльными крапинами прыская с хмурых небес. Без музыки, под хоровое пение похоронное шествие двинулось. Гроб несли на руках до самого верха проулка, так как машина из-за тягучей грязи не смогла проехать до самого двора. А там уже положили его в катафалк, и медленно-медленно зашагали.
Уже на кладбище над вырытой в мокрой земле могилой пастор прочел молитву. Могилу, кстати говоря, копали под дождем, и очень быстро справились. Дождь шел, не умолкая до кладбища, а на кладбище, усеянном крестами да высохшими цветами, да памятниками над горками земляных насыпей, затих, словно бы в ожидании, что попрощаются. Под слепящее накрапывание запели хором песнь. Под кустарниками и деревьями пожелтевшая трава словно вторила им своей пожухлостью. Гвоздяным стуком гроб, наконец, заколотили. Родного лица не стало видно. Две женщины – одна молодая и повыше, другая низенькая и полнее, стояли под руку, опустив головы, вглядываясь в опускающийся деревянный ящик. По традиции, подошли и бросили земляных комьев. Отвернулись.
– Ну что, осталась работа для копачей.
Многие знакомые были обижены и огорчены неимоверно, что не могли попрощаться с Иваном Андреевичем, якобы, ожидая его на центральной дороге, в то время как они прошли по верховой. А между тем, никто его не посещал, когда его одолевала болезнь. И только сосед Коля, в самый день похорон принес ведро вина и угостил всех собравшихся.
– Мне Иван Андреевич много добра мне делал. Что я ни просил, он никогда мне не отказывал. Мне конечно очень больно, что его уже нет. Он часто, когда у меня не было своего вина, угощал меня. А сейчас я хочу угостить вас. Я не знаю что у вас за вера, но не считаю это грехом, – говорил он извинительным тоном, и тут же спросил у одной из собравшихся, считает ли она грехом стакан вина. Она ответила, что не считает, и вместе с тем все же отказалась даже пригубить стакан.
***
В самом центре поселка, рядом с рыночной площадью, в стареньком розовом двухэтажном доме, в маленькой двухкомнатной квартирке, проживала старенькая женщина, низкорослая, крепенькая, мужиковатая, с грубоватым голосом, не имевшая ни детей, ни мужа, и что самое, наверное, удивительное, проработавшая всю жизнь на несвойственном для тогдашнего женского поколения месте – в кузове грузовой машины шофером. Она была верующей и посещала собрание адвентистов седьмого дня. Звали его Александрой Семеновной.
После одного служения она подошла к Анне и предложила ей поухаживать за другой старушкой, болеющей полиартритом и вследствие чего не способной ходить самостоятельно.
– Мне надо уехать к сестре на пару месяцев. Она – не даром, она платит. А тебе не помешает подзаработать сорок лей в месяц, – объяснила она.
Был назначен день, в который они решили навестить Екатерину Петровна. Ее квартира в пятиэтажном доме, на третьем этаже, прекрасной планировки, являлась тоже двухкомнатной, но уже с большими просторными комнатами, обставленными, прямо скажем, бедно и просто. Из всей мебели в одной из них стояли только диван советских времен и шифоньер, а в углу – тумбочка с телевизором. Все старое, потертое, чистое, аккуратное. Одно окно было завешено недорогими шторами. На стене, обклеенной бледными обоями, над диваном висел небольшой персидский коврик. В прихожей находилось, так называемое трюмо, состоящее из зеркала и тумбочки, вешалка для одежды и полки для обуви. В светлой кухоньке, располагавшейся на южной стороне, была плита четерхкомфорная, небольшой холодильник и гарнитур. Двери из кухни выходили на балкон, что было очень удобно для хранения продуктов, если не хватало места в холодильнике. В ее комнате, в которой она непосредственно проживала, наличествовал маленький диванчик, второй шифоньер и тумбочка с медикаментами.
– Познакомьтесь, – предложила Александра Семеновна. – Ее зовут Екатерина Петровна. А это Аня. Она ходит к нам в собрание. Вот она пока не работает, ей надо посоветоваться с мамой (захочет ли она остаться с детьми), а вам надо посмотреть, если она вас устраивает, если вы ее устраиваете.
Ознакомительное общение прошло в радушной беседе, и у обоих сложилось приятное впечатление друг о друге.
Сложность теперь состояла только в том, чтобы уговорить Марию Парфеньевну, увеличившую после смерти мужа хозяйство, остаться с детьми.
– Меня попросили поухаживать за женщиной, которая лежачая больная. Сестра Шура уезжает на родину в гости, на месяца два и она просит, чтобы я ее заменила, поухаживать за Екатериной Семеновной. Она такая худенькая, маленькая – мне не тяжело будет за ней ухаживать, но если вы будете на это время оставаться с детьми, чтобы они не оставались без присмотра. Она в месяц платит сорок лей.
– Ну, сорок лей – это тоже деньги. Я согласна.
– Но к ней надо ходить два раза в день.
– Я буду смотреть за детьми в это время. Ты все равно не работаешь.
Получив согласие матери, Анна созвонилась с Александрой Семеновной.
– Мама согласна.
– Тогда я беру билет. Эту неделю я еще поухаживаю, а с понедельника уже ты пойдешь.
Настал понедельник и Анна приступила к выполнению своих обязанностей.
Первые часы никаких значительных событий, вызывающих пристальное внимание, не происходило, все протекало размеренно, в спокойной беседе. Но спустя какое-то время Екатерина Петровна попросила достать из шифоньера чистые носки, и помочь с переодеванием. Разумеется, Анна выполнила ее просьбу. Но в момент переодевания почувствовала пронзающий ноздри запах гнилого мяса.
– А что с вашими пальцами! – увидев желто-красную поверхность ее пальцев и между них, удивилась Анна. – Как вы это терпите?
– А что делать?
– Лечить.
– А чем?
– Ну как чем – врача вызвать. – А вызывали, ничего не помогает, – по всей вероятности солгала Екатерина Семеновна от стыда, что сын с невесткой ее не заботятся о ней совершенно. – У меня еще и копчик гниет, там чирь какой-то вышел.
– Тогда давайте я попробую вас лечить.
– А чем ты меня будешь лечить? – недоумевала старушка.
– Я принесу вам отвар сосны для ванночек. А копчик будем лечить печеным луком.
– А поможет.
– Попробовать надо.
– Ну, если тебе не трудно будет, то давай.
– Где тут близко сосна.
– Тут недалеко парк.
– Буду идти домой – зайду и нарежу.
И по пути домой она действительно зашла в ближайший парк, нарезала верхушки сосен, а дома уже сделала отвар, и на следующий день принесла трехлитровую банку, наполненную им, и сразу же сделала ей ванночку. Эта процедура повлияла сразу. Правда, ее эффект стал заметен только на следующий день. Краснота заметно спала, и стало меньше зудеть. Кроме того, на пораженный копчик Анна прикладывала запеченный лук. Вечером ставила, а поутру меняла. И через какое-то время ей становилось все лучше и лучше, а спустя две недели и совсем вылечили. А между тем, все эти приготовления в домашних условиях были заметны, и очень злили Марию Парфеньевну.
– Почему ты ей все делаешь, а мне нет.
– Она болеет, у нее гниют ноги.
– Ну, тогда попроси ее сына, чтобы он сделал тебе за то, что ты ее лечишь, чтобы он привез тебе прицеп выкорчеванных старых виноградных кустов.
– Вы думаете, он может это сделать.
– Ну, ты же не просила, бери – звони сейчас и проси – настырно приказывала Мария Парфеньевна.
Пришлось Анне взять трубку и звонить. Однако звонок ее не принес желаемого Марией Парфеньевной успеха. Сын Екатерины Петровны убедительно уверил, что никак не может выполнить их просьбу. Однако, невзирая на то Анна продолжила посещать его больную мать и ухаживать за нею. Это предоставило Марией Парфеньевне повод – при любом удобном случае упрекнуть, что, якобы, другим она делает, а ей ничего.
Со всеми трудностями, семейными разногласиями она все же продолжала посещать собрание адвентистов седьмого дня. И в один из дней встретила свою давнюю знакомую, посещавшую собрание пятидесятников, у которых Анна приняла водное крещение.
– Ты здесь находишься? – спросила молодая, крупная женщина, с правильными чертами лица, можно даже сказать красивая, замужняя, многодетная мать, к тому же.
– Да, – ответила Анна, остановившись.
– Почему не приходишь? – мило улыбаясь, спросила Нина.
– Я хожу в собрание к адвентистам.
– А почему ты к ним ходишь, а не к нам. Ты же у нас принимала Иисуса, – моментально сменив улыбку на озадаченное выражение лица, спросила она.
– Меня Бог послал к ним.
– А как тебя послал Бог? – совершенно удивленно, словно бы никогда не слышала о божьих откровениях
– Мне был голос, как написано в слове божьем: голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит. Так бывает со всяким рожденным от духа.
– А, ты читаешь слово божье, а мне некогда его читать, и я хожу в собрание и там слушаю, – промолвила она. – Ну ладно, с Богом.
– С Богом.
Плату за уход за больной женщиной Анна решила не брать. – Я хочу, чтобы мой труд был жертвой труда во имя Господа.
– У тебя же сейчас двое детей, тебе трудно.
– В этом году мы заготовили продукты. А эти деньги меня не спасут.
– Ну, смотри тогда, – произнесла старушка, получавшая шестьдесят лей в месяц.
А между тем, закончился и второй месяц, и приехала Александра Семеновна. И теперь уже посещать Екатерину Семеновну постоянно не требовалось. Однако время от времени Анна все же заходила для того, чтобы принести поесть, потому что сын с невесткой ее очень скудно кормили, и она ей звонила и очень просила ее принести хотя бы что-нибудь. Хотя, впрочем, этим заведовала в основном невестка. По ее словам они хотели, чтобы она быстрее умерла и им досталась квартира. И невестка особенно явно стремилась к этой цели.
– Они хотят, чтобы я сделала на них завещание. Но я не могу на сына сделать завещание, потому что у меня есть дочь. Если я сделаю завещание, то они так меня будут кормить, что я быстро ноги протяну.
– А почему вас дочь не заберет? – поинтересовалась Анна.
– Она готова забрать, но я что-то думаю еще.
Как-то раз, когда Анна принесла Екатерине Семеновне еду, невестка ее пришла за ней тут же, следом.
– Зачем ты сюда ходишь!? – обратилась она криком.
– Я пришла проведать Екатерину Петровну, – ответила Анна очень спокойно.
– Это моя квартира, и нечего сюда ходить, нечего лезть в чужую семью! Иди в своей семье разбирайся! – кричала вполне внешне привлекательная, не толстая, не худая, здоровая, энергичная, со светлыми волосами женщина тридцати восьми лет, но на свой возраст не выглядящая, а моложе.
– Вашей квартира будет, когда ее уже не будет. А сейчас, пока она жива, и здесь живет, я ее буду посещать.
И все же ей пришлось уйти, потому что невестка очень настаивала и была настолько разъярена, что могла кинуться в драку. И как ни просила Екатерина Семеновна, как она ее не останавливала, ее обессиленный крик нисколько не повлиял. Кормили ее через день, и кормили жиденьким супчиком, постными кашами, никаких овощей и фруктов, потому что у нее своих зубов уже не было, и вставная челюсть постоянно выпадала.
После этого неприятного случая невестка с сыном продолжали морить ее голодом, судя по всему, с целью убедить ее таким образом написать завещание. А невестка, по всей вероятности, вынашивала в своей голове еще более изощренный и безнравственный план и стремилась к его воплощению. Все тщательным образом взвесив, Екатерина Семеновна позвонила дочери, проживавшей в Украине, чтобы та забрала ее. И дочь вскоре приехала и сразу же дала объявление на продажу квартиры, и в течение двух недель, продала недвижимость и мебель. Они уехали.
***
Знакомство с Тимофеем Ивановичем, обладавшим даром пророчества, было предопределено Богом заранее. Еще пастор церкви пятидесятников, в Кременчуге, однажды, после молитвы, задумавшись, словно анализируя, что ему можно сказать, а чего говорить не стоит, спросил Анну, – Ты знаешь Тимофея Ивановича из Бельц?
– Я никого не знаю из Бельц, а тем более Тимофея Ивановича, – ответила Анна озадаченная таким необыкновенным и неожиданным вопросом.
И действительно, никого из мужчин, а тем более верующих, проживавших в этом территориально большом, но не густонаселённом городе, находившемся в двадцати пяти километрах от Сынжерея, она не знала и не была даже поверхностно знакома. С женщинами, еще в молодые годы, ей приходилось иметь дело по работе, по учебе имелись однокурсницы, к которым она по приезду в Молдавию периодически захаживала в гости, но не слишком часто.
Была у нее такая знакомая и в Сынжерее, Елена. Они познакомились еще с давних пор, с момента того, как Анна уверовала, а впоследствии прервали нить общения из-за того, что Жнецова уехала, и теперь по возвращению ее ни разу не виделись. Но в один из теплых дней, когда люди приоделись в легкие куртки, судьба их все же свела. Анна двигалась из центра домой, а Елена направлялась на рынок.
– Ты где сейчас? – обратилась немолодая уже женщина, вернее говоря, пожилая, с проблеском седины в длинных волосах, собранных под платком, с нехорошим, неприятным оттенком в глазах, и с очень приятной красивой улыбкой.
– Я хожу в собрание адвентистов седьмого дня.
– Вы там по субботам собираетесь?
– Да.
– А ты не хочешь в воскресенье съездить в Бельцы? Там есть брат одаренный даром пророчества.
– Хочу, конечно, – согласилась Анна с воодушевлением, обрадовавшись даже.
– Давай тогда в воскресенье поедем.
– А ты сейчас ходишь в собрание?
– Нет, не хожу, меня отлучили за то, что я якобы собралась выходить замуж за мирского человека. А на самом деле я не собиралась выходить, хотя мне предлагал из Кишинева мужчина. – Давай тогда договоримся на автостанции встретиться.
Следуя этому уговору, в девятом часу утра они собрались, сели на полосатый автобус и доехали до красивого зеленого города Бельцы. Там в частном секторе, в маленьком дворе, окруженном узенькими тротуарами, с огородом снабженным колодцем у калитки, вырытом и располагавшемся таким образом, что воду из него могли черпать и с внутренней стороны двора и проходящие по проулку люди с другой стороны, проживали Иван Тимофеевич с Марией Трофимовной, и с их приемной дочерью Людой, лишившейся материнской заботы еще в трехмесячном возрасте, вследствие смерти матери, и, невзирая на то, что у нее еще имелся отец, им пришлось удочерить ее, так как в ее родной семье, кроме нее самой, росло еще несколько детей, и отец никак один не мог справиться. Это была поистине необыкновенная история. Вот она вкратце.
Мать Люды была христианкой и посещала собрание пятидесятников, и, будучи замужем, растила пятерых детей. Но в одночасье их семейное счастье померкло. В какой-то момент у нее обнаружилась тяжелая неизлечимая болезнь, в связи с чем она очень просила Марию Трофимовну удочерить ее новорожденного ребенка, ссылаясь на то, что никому больше она не может доверить заботу о дочери, и верит, что они ее вырастят. Мария Трофимовна сразу же была согласна, но и понятия не имела, как на ее инициативу отреагирует муж. Придя домой, она не стала ему ничего рассказывать, а место того, предложила помолиться. И вот во время молитвы через него было сказано: возьмите ребенка.
– Слушай, а что за ребенка? Бог сказал – возьмите ребенка, а что за ребенка, какого ребенка? – спрашивал он ее после молитвы.
– Я была у сестры, – отвечала она с облегчением. – Ей осталось жить считанные дни, и она просила, чтобы мы взяли ее дочь и растили ее.
– Ну что ж, возьмем – так угодно Богу.
Они взяли ее и вырастили, и к тому времени ей исполнилось уже сорок лет. Она была умной, обаятельной, красивой женщиной, с хорошей фигурой, невысокого роста, однако всю жизнь прожила незамужней, потому что в собрании ей личную жизнь устроить не удалось, а среди пятидесятников установлено было выходить замуж только за верующего, и ни верующего вообще, а именно пятидесятнической конфессии. Кто его знает, еще по каким причинам она не сумела найти себе спутника жизни. Быть возможно она была слишком избирательна, а вполне вероятно, что и парней не доставало. Так или иначе, еще в молодости, во время учебы в техникуме она встречалась с одним молодым человеком, которого она любила, и который ее впоследствии бросил и женился на другой. И любопытно, что этому разрыву не предшествовало ни ссор, ни разногласий.
Мария Трофимовна же с Тимофеевым Ивановичем были женаты давным-давно, еще со времени войны. И всю жизнь, по их словам, они прожили в согласии и мире, и как утверждала сама Мария Трофимовна, с ним она была, как за каменной стеной. И в этой возможности быть настоящим мужчиной большую роль играла сама она. Смиренная, покорная, она никогда не повышала голоса, и до глубокой старости называла его ласково – Тимой.
– Но и он у меня образцовый муж, – подчеркивала она, умея видеть положительные его качества, которые далеко не каждая способна видеть даже в святом. – Он у меня трудяга. Он у меня работал на заводе, на тяжелой работе, и в то же время мы строились. И он колодец сам выкопал. Бог ему сказал – выкопай колодец, и он сам его выкопал. Вот эти деревья все он садил, обкапывал, прививал. А я полола, воду носила, поливала, помогала сажать, – перечисляла она, словно бы ее помощь не являлась работой.
Обоим им уже было под восемьдесят, и ни грамма ненависти, усталости от их семейной жизни между ними не наблюдалось, а чувствовалось только любовь, которая, порой, не свойственна и молодым, сохраненная на протяжении их долгих лет. Но старость все-таки брала свое – он заболел и слег в постель, точнее, сделался лежачим. Когда это случилось, она говорила, что не представляет, как будет жить, если внезапно, вдруг, его не станет. В связи с возникшей в ее душе тревогой она мгновенно исхудала, очень быстро, на глазах. Люда ее не раз за это попустительство к себе ругала. А между тем, опасение Марии Трофимовны было вполне объяснимо. Кроме того, что Тимофей Иванович был работягой, проработавшим в заводе до шестидесяти полных лет, кроме того, что он был еще и верным мужем и заботливым отцом, и собеседником, и другом понимающим, и был в какой-то степени учителем, так как единственный в семье умел читать, хоть и не учился в школе. Она же не умела совершенно, а только слушала.
Тем не менее, невзирая на дар пророчества и их семейную порядочную жизнь, лишенную терзаний и душевных мытарств, которые знакомы людям в браке без любви, брат Тимофей был отлучен от церкви. Причина отлучения его была весьма замысловата, и вряд ли поддается объяснению вполне. Мы лишь ее расскажем, из уст его жены.
– Тиме запретили пророчествовать.
– А почему запретили? Написано: пророчества не уничижайте, духа не угашайте, – изумилась Анна.
– Так дух же через него обличал служителей церкви, – говорила добрая, мягкая, слегка полненькая старушка, с немного морщинистым, хоть и пухлым лицом, мелодичным голосом, вызывающим улыбку умиления. – А они ему запретили пророчествовать. На следующее воскресенье мы снова пошли в собрание. И Тима опять стал пророчествовать, – произнесла Мария Трофимовна с такой забавной интонацией и добродушием, что невольно возникала улыбка. – А они потом, в конце собрания они сказали – подождите, не уходите. Ну, мы, значит, остались. И пастор говорит: вам было сказано, Тимофей Иванович, чтобы вы не пророчествовали в собрании.
– А это не я пророчествую, Бог через меня пророчествует, – ответил Тимофей Иванович и был отлучен.
В сложившейся ситуации Мария Трофимовна не осталась в стороне. – Ну, вот вы его отлучили, а написано: муж и жена – одна плоть; и написано: жена да будет покорна мужу, как Христу. Остается сидеть мне дома тоже, с ним. И вот так вот мы с тех пор сидим дома, потому что Бог сказал через Тиму, что будет посылать к нему детей своих.
– А вот с церкви, с самой церкви, откуда вас исключили, вас кто-нибудь посещает? – поинтересовалась Анна.
– А им же нельзя нас посещать.
– А ведь написано: я был болен, и вы меня не посетили, я был голоден, а вы меня не накормили. А как же они потом будут оправдываться перед Богом: что им пастор запретил.
– Я им и сказала, что будьте покорны Богу. К Люде некоторые ходят из собрания, а к нам – нет, никто, – легонько сгрустив, промолвила Мария Трофимовна.
Анна продолжала ездить к ним, сравнительно часто, через неделю, и только из-за нехватки денег (билет стоил в одну сторону два лея), а так бы, наверное, и чаще приезжала, во-первых потому что находила в их сердцах понимание, поддержку, единомыслие, а во-вторых – вследствие того, что не могла устроиться работать.
Сопровождала ее в этих поездках другая христианка с именем Мария, молодая пышнотелая, со светловолосой короткой прической, с нежной бледноватой кожей, с карими глазами и чуть-чуть заострённым носом, беременная уже третьим ребенком. Елена пару раз съездила и оставила это занятие, а она подключилась, и теперь они приезжали в Бельцы уже и в будни. В их синем, оббитом жестью доме они молились, читали Библию, советовались, слушали пророчества. А вскоре Марию положили в больницу до той поры, пока она не родила.
У нее родился мальчик, и печально, что с пороком сердца. И, тем не менее, он рос и развивался вполне нормально. Они молились, и в его здоровье наблюдались улучшения. Об этих улучшениях свидетельствовала медсестра.
С ребенком вроде бы решалось, он поразительно и скоро поправлялся. Теперь другая у нее осталась важная проблема: муж не работал и, бывало, что прикладывался к рюмке, отчего его никто брал с собой работать. Долго и усердно они молились Богу, и в итоге его взяли с собой христиане, в свою бригаду, на заработки уезжавшие в Москву. Он заработал там порядком денег и вернулся, но вернулся, к сожалению, на похороны малыша.
Еще до смерти сына Мария попросила Анну сходить к одной цыганке, болевшей диабетом и потерявшей зрение, чтобы помолиться о ней.
– Бог нелицеприятен, у него нет нации. Давай пойдем, – отозвалась Анна.
В большом пятиэтажном доме, на первом этаже, была квартирка с одной комнаткой, в который и жила уже изрядно постаревшая, седая, с черными бровями, волосами, незрячая и неходячая старушка, принявшая Иисуса в свое сердце. В ее квартирке было очень скудно, и не совсем стерильно, что, впрочем, объяснимо. Ноги ее, распухшие и в язвах свидетельствовали о поздней стадии болезни. За ней ухаживала другая христианка – Татьяна и помогавшая ей дочь ее.
– Как вы себя чувствуете? – обратилась Мария к больной женщине.
– Плохо себя чувствую, – ответила она еле слышно.
– Ну, вот мы пришли, вот тут Аня пришла, вот тут Таня, вот мы все хотим за вас помолиться.
– Помолитесь, – почти умоляющим голосом произнесла она.
Встав в круг, не преклонив колени, они стали молиться за нее, просили Бога облегчить ее участь. После молитвы она их очень благодарила за заботу.
– Ой, спасибо вам. Хоть я и не вижу вас, пожалуйста, приходите, я люблю слушать о Боге. Ко мне никто не приходит. А я не могу читать, и только Таня мне читает.
– По возможности я буду приходить, – ответила ей Анна.
На следующий раз, когда Анна пришла к ней в гости, она узнала от Татьяны, что после их молитвы, спустя чуть более недели, с нее стала сходить вода немереными потоками, и будто в следующий день, после того, как из нее сошла вода, она просила, чтоб они ей помогли подняться. Ей тут же помогли и подвели ее к балкону. – Я вижу солнце, – радостно произнесла она.
И все же Анна продолжала посещать ее, что вызвало в сердце Марии ревность и обиду.
– Как тебе себя чувствуешь? – спросила Анна, зайдя к ней как-то в гости.
– Да вот, ребенок болеет. А почему ты к нам не стала приходить?
– Я не могу ходить, я сейчас же хожу к этой женщине, за которой ухаживает Таня, а ты же понимаешь, у меня тоже дети, да еще и с мамой у меня нет мира. Она постоянно жалуется Зине, что мы ей ни в чем не помогаем.
– Что ты ходишь к этой цыганке, цыгане – есть цыгане, – разъяренно, со злом процедила Мария.
– Мария, ты же сама повела меня к ней. Ты же понимаешь, что у Бога нет нации, а она нуждается в помощи.
Видя, что у нее нет мира в сердце, Анна предложила ей помолиться.
– Я не буду с тобой молиться, – сухо и резко отрезала Мария.
– Ну и зря, – сказала Анна, не обидевшись нисколько, но поспешила удалиться.
Малыш болел весь месяц, и обыкновенная простуда сказалась на его больном сердечке. Приехал муж, и денег проводить его хватило. Два раза по дороге к кладбищу она теряла почву из-под ног. Ее усердно приводили в чувство, и снова она припадала к гробику лицом.
Это горе сильно повлияло на нее. Неоднократно в своей речи она с печалью повторяла, что жизнь ее закончилась, что больше жить не хочется.
И вот однажды, собравшись вместе, вчетвером, они решили помолиться.
– Бог забрал у меня моего сыночку, и я не хочу жить, – произнесла она. – Зачем мне жить?
– У тебя еще двое детей, – объяснила ей Татьяна.
Мария не успела ничего ответить, а только плашмя, словно безжизненным поленом, упала на диван. Они подумали, что с ней случился обморок, и скоро подбежали к ней, и стали трогать, потрогали: она холодная, не дышит, и не поднимается. Поднялся крик и плач, и вопли, и молитвы. – Господь верни ее к жизни! У нее двое детей! Кому они нужны! – и крик их был таков, что если бы зашел к ним посторонний, сказали бы, что женщины сошли с ума.
Они устали, выбились из сил, не знали, как уже молиться, и вдруг она, открыв глаза, очнулась.
– Мария, что ж ты делаешь! Мы молились, выпрашивали тебя у Бога больше часа. Ты же мертвая была.
– Да! – изумленно, словно отрезвившись ото сна, произнесла она.
Впоследствии она описывала свои чувства.
– Я попросила у Бога прощения за это. Я чувствовала, что падаю вниз, – говорила она Анне при встрече.
– А ты как думала, куда ты попадешь, если ты оставляешь двух детей на произвол судьбы, – говорила ей Жнецова.
– Как куда?! Я шла вниз – в ад.
***
Больная женщина, болевшая сахарным диабетом, невзирая на очевидные временные улучшения здоровья, все же, вскоре покинула этот мир. Правда, незадолго до ее ухода произошел один случай, имеющий поразительное сходство с ситуацией, сложившейся вокруг Александры Семеновны. Мало того, что у нее так же, как и у Александры Семеновны двое детей – сын с дочерью, так еще и жена сына занимала аналогичную позицию тактике невестки Александры Семеновны. И все же ситуации немного отличалась. Разъясним чем именно.
Если в случае с Александрой Семеновной, завещание только предполагалось и, говоря откровенно, вымогалось, то в данной ситуации оно уже было написано и надлежащим образом оформлено со всеми нотариальными заверениями на внучку, которая в свою очередь, если так можно выразиться, принадлежала дочери. Этот категорический выбор, само собой разумеется, вызвал у жены сына неприязненное к ней отношение и может быть даже обиду и ненависть. Однако ее выбор был вполне объясним. Дочь целиком и полностью оплачивала работу Татьяны ста шестидесятью леями в месяц, и по возможности навещала, снабжая ее едой.
К слову говоря, внучка, на которую было оформлено завещание, была редкостной красавицей: высокая, стройная, кожа нежная цвета – «кровь с молоком», большие, пронзительные, удивительной красоты глаза, пышные длинные ресницы, волосы шелковистые, черные, длинные. Помимо внешней привлекательности чувствовалась и красота внутренняя, и, судя по очень уважительному отношению к бабушке, являлась не показной, не демонстративной.
Выбор в пользу дочери послужил основной причиной того, что однажды невестка решила ее навестить, сопроводив свой приход очень сильными стуками в дверь. Любопытно, что раньше она никогда не приходила, по крайней мере, Татьяна ее не замечала. И только теперь, вследствие узнанного, она пожаловала. Открыла ей Татьяна. Она влетела, можно сказать, пулей, и сразу направилась в комнату, где на диване лежала свекровь, и начала кричать на нее. Больная женщина вышла из себя и стала выгонять ее.
– До сих пор я не нужна была ей, – сетовала она после ухода невестки. – И она не ходила ко мне. А теперь пришла скандалы мне устраивать.
Вполне возможно, что сын с невесткой не помогали ей по той причине, что испытывали собственные трудности, в то время как дочь занималась куплей продажей постельного белья и торговала им на рынке под дождем и ветром, и материальный достаток вполне ей позволял оказывать посильную помощь матери. Однако посещать ее они могли определенно. Так или иначе, этот скандал повлиял на больную женщину существенно, и в скором времени она ушла из этой жизни.
После ее скоропостижной кончины Татьяна со своей семнадцатилетней дочерью, очень худенькой девушкой с большими чистыми глазами, немного сутулой, даже в жаркое лето бледной, здоровьем слабой, в детстве переболевшей туберкулезом, остались совершенно без работы, более того, без средств существования. Раньше Татьяна преуспевала санитаркой в хирургии, но вследствие перестройки попала под сокращение и стала зарабатывать на жизнь случайными заработками. Совместно с дочерью они сажали людям огороды, пололи, убирали, в общем, откликались на выполнение любой посильной домашней работы. И в собрании знали об ее трудностях, об ее проблемах, но даже починить крышу не приходили, которая текла. А вместо этого, отлучили от собрания по той причине, что она, будучи вдовой, решила выйти замуж за неверующего. Хотя если в точности следовать священному писанию, вдова имеет право выйти замуж и не указывается подобное условие, что именно за верующего ее конфессии. Она стала посещать баптистов, и посещала продолжительное время, но, тем не менее, вернулась к пятидесятникам, уже не членом церкви. Впоследствии одна добрая женщина, ездившая в Москву на заработки, предложила им приглядывать за своим домом за двести лей в месяц в качестве оплаты. Это приглядывание было не обременительно, можно даже заверить, что весьма удобно, потому как на постоялом дворе никакой живности ни кукарекало, ни мычало, ни гавкало. Нужно было только прилежно ухаживать за домом, и искоренять тяпкой надоедливые сорняки из огорода. Это было вполне выполнимо. Они остались очень довольны.
Этим они занимались до самой зимы, можно сказать, жили в чужом доме за деньги. Зимой же приехала хозяйка, и им пришлось перейти в свой домик с протекающей крышей, и который нужно было отапливать, а отапливать было нечем. Благо не били ударной стужей морозы, а всю зиму простояла плюсовая температура. Тем не менее, временами в доме устанавливался такой холод, что, подобно как при повышенной температуре тела, ломило кости. И тогда они включали маленькую электрическую плитку. В такие дни спасало только то, что комната являлась небольшой и имела лишь одно единственное окошко, с внешней стороны забитое прозрачной полиэтиленовой пленкой. Помимо того, их маленький домишко из саманного кирпича, обмазанный глиной, требовал уже капитального ремонта. Требовать-то требовал, а трудность заключалась в том, что самостоятельно они не могли его сделать, а соответственно, для этого требовались деньги, которых им скопить – никак не получалось. Посещение баптисткой церкви тоже никоим образом не сказывалось на облегчении их земных забот, и крыша продолжала течь.
Время от времени, они приходили к Анне, и молились, и читали слово Божье, а иногда и вместе ездили к Тимофею Ивановичу. В иные же посещения они, бывало, приходили совершенно голодные, и Анна угощала их, чем Бог послал, и они были очень довольны и очень благодарны. Однажды даже она услужила им три рулона обоев, оставшихся у нее еще с былых времен, и которые она возила с собой еще с Украины, искренне полагая, что они где-нибудь пригодятся, вследствие чего выслушивала частые и нудные упреки матери.
– Зачем отдала? – словно сторож, под присмотром которого вынесли всю утварь, спрашивала Мария Парфеньевна.
– Они мне не нужны. А ей они пригодятся, потому что она делает ремонт в комнатке.
– Вот тебе лишь бы раздавать, – со злостью, с необъяснимо откуда возникшей моментально ненавистью, процедила Мария Парфеньевна. – Тебе почему-то никто не дает.
– Таким как Таня нечего мне дать. А я если могу чем-то помочь, почему я не должна этого сделать.
Мария Парфеньевна и тут нашла, что ответить лишь бы ее слово было последним, она как бы утверждалась в глазах своих благодаря этому, видимо, полагая, что правота ее укрепиться, если ее слово окажется как бы заключительным.
Впрочем, эти упреки и непонимание не повлияли существенно на их духовное, если так можно выразиться, партнерство.
Зимой, восемнадцатого января, в дни крещенских праздников, случилось одно необыкновенное событие, вряд ли способное усвоиться в мировоззренческой картине атеиста, о котором я не имею права не упомянуть, хоть и понимаю, что не каждый человек способен верить в это, даже люди набожные.
В ту ночь они легли по своим постелям: Татьяна примостилась на лежанке, а ее дочь Люда улеглась в своей кровати. На дворе смеркалось и, наконец, совершенно потемнело. Ни месяц, ни луна в окно не попадали. Под темным освещением они уснули. Ночь выдалась теплая, комфортная, такая теплая, какую им из-за нехватки дров не часто приходилось проводить в зимнюю пору. Однако, невзирая на комнатное тепло, тело Люды похолодело, стало совсем недвижимым, сделалось мертвенно бледным, сердце остановилось, она перестала дышать. И нормальную для человека температуру она приобрела только под утро. Она все рассказала матери.
А спустя несколько недель, ее знакомая верующая, Ульяна Криган, наведалась к Анне с необыкновенной новостью.
– Ты слыхала, что дочь Тани была на небе? – спрашивала она ее, первым делом, не вдаваясь в другие темы.
– Я ее давно не видела, я не в курсе. А кто еще знает?
– Ну, она же ходит к Лене, там все знают, – ответила Ульяна непринужденно, как будто, само собой разумеется, как будто подобные события случаются нередко и уже привычны слуху.
– А ты можешь со мной сходить к ней. Хотелось бы из ее уст услышать.
– Могу.
Договорились встретиться вечером, и встретились. В результате продолжительного стука в старую, маленькую, коричневую дверь, оббитую плотно войлоком, чтобы не просачивался холод, ее открыла девушка с тёмно-русыми волосами. Очень недовольное выражение присутствовало на молоденьком и худеньком лице ее, отчего глаза ее, и так большие, становились еще и выразительнее.
– Что вы хотели? – обратилась она к ним.
– Мама дома? – спросила Анна.
– Дома.
– А можно пройти к вам? – попросила Анна мягким прошением.
– Нет, нельзя, – резко отрезала Люда.
– Люд, мы хотели послушать из твоих уст, мы слышали, что ты была на небе, как это было.
– Я не буду вам рассказывать, – с той же резкостью, а может даже большей, наполненной еще и болью, ответила Люда.
– А почему ты не хочешь рассказывать?
– Мне запретили.
– Кто тебе запретил?
– Ну … – как бы сдавленно не стала отвечать ничего определенного юная девушка с еще совсем подростковым, несформировавшимся телом.
– А можно маму вызвать?
– Нет, она не выйдет – сказала Люда и закрыла дверь.
Женщины остались у порога в тумане полнейшего недоумения. Не сразу, правда, они сообразили, что им делать далее. И вот немного постояв, подумав, поверхностно взвесив услышанный отказ, они развернулись и вышли из двора.
В следующий день Анна решила посетить служение женщин, собиравшихся в одной трехкомнатной квартире, также отлученных от церкви пятидесятников, по тем причинам, что одна хотела развестись с мужем, проживавшим вместе с любовницей на протяжении целых недель, другая, якобы, хотела выйти замуж за неверующего, а, в самом деле, к ней просто приезжали свататься, и она ему отказала, а третья, будучи вдовой, Татьяна, таки действительно хотела выйти замуж за неверующего, и прожила с ним даже некоторое время, но и-за того, что он применял к ней силу, не скрепила узы брака. Стоит упомянуть, наверное, что если в точности следовать священному писанию, то за блудодеяния супруга другой супруг имеет право разводиться, а если женщина – вдова, то даже желательно, чтобы она скорее выходила замуж, но жить вне брака воспрещается, поэтому и отлучение Татьяны имело основание. Случай со сватовством, я полагаю, рассматривать вообще не стоит. Анна же, в свою очередь, не старалась становиться членом никакой церкви, да и как-то не получалось у нее.
На одном богослужении ей, правда, одна сестра по духу предложила пополнить ряды членов церкви, в которой, следует, наверное, напомнить, Анна принимала водное крещение, но другая сестра решила, что она пока еще к такому не готова. По ее словам, неготовность эта заключалась в том, что Анна посещала Тимофея Ивановича, носила дома удобные для работы брюки, и вне собрания не покрывала голову платком, снимая его сразу после служения еще и потому, что в жару ей становилось плохо. С ними по дороге шел пастор и слышал краем уха их разговор, и впоследствии разъяснил ей условия принятия церковного членства.
– Сестра Аня, чтобы стать членом церкви надо, чтобы вы не ходили в брюках, в платке надо ходить, и надо прекратить ездить к Тимофею Ивановичу, потому что их отлучили от церкви.
– Я не могу согласиться с этими условиями, потому что я хожу в брюках дома, в поле. До поля я езжу на велосипеде, я не могу в юбке ездить на велосипеде. А их я люблю.
– А в чем же свет ваш? – спросил пастор.
– Написано, что свет ваш будет в добрых делах.
Дойдя до переулка, они разошлись, и более уже она собрание пятидесятников не посещала.
У отлученных от церкви христианок Анна взвешенно поинтересовалась, кому из них лучше запомнилось повествование Люды о небесном откровении. На что, одна из них, Светлана, заверила, что у нее записано, и почти тут же прочитала вслух. Однако из написанного ею, человеку несведущему было немногое понятно.
Уже порядочно впоследствии, в один субботний день, двигаясь по тротуарам вдоль волнообразной дороге, она возвращалась из собрания адвентистов седьмого дня и Люда догнала ее. Не упуская столь приятного момента, Анна ее узнала у нее, какое собрание она сегодня посещает.
– Я хожу в собрание адвентистов, там больше молодежи, я больше общаюсь с молодежью.
– Хорошо, ходи, конечно. Действительно тебе будет интереснее, – посоветовала Анна. – Люд, а ты можешь рассказать, что с тобой было в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое января.
– Сейчас я не смогу рассказать – мне уже нужно сворачивать налево.
– Приходите тогда к нам в гости с мамой в любой день, и расскажешь, чтобы и моя мама услышала.
– Хорошо, – согласилась Люда прощаясь.
Надо сказать, что они не обременили ее ожиданием, разжигающим еще более трепетный интерес, а пришли спустя пару суток. И словно под вдохновением Люда начала свой необыкновенный рассказ. – За руку меня держал Иисус. Мы подошли с ним к большому обрыву. И там я услышала человеческий стон. И я спросила у Иисуса: а кто это? Он сказал, папа твой. Далее мы развернулись и ушли оттуда. Потом мы попали в такую красоту, где были аллеи, хрустальные дорожки, и я увидела дерево красивое с красивые плодами, и мне захотелось сорвать один плод. Я только протянула руку, Иисус взял меня за руку и опустил ее, и сказал, что мне рано еще – «Если ты сорвешь этот плод, то ты останешься здесь. А ты должна вернуться обратно и свидетельствовать обо мне». – У меня есть пророчества и дар видения, но не все принимают эти дары, и я решила задать вопрос Иисусу – от кого эти дары (дар пророчества и дар видения). Он сказал: от меня. Мы вместе спускались на землю, и я видела дома без крыш. Потом мы стали на перекрестке дороги и он мне дает в руки зеленую ветку. Я беру эту ветку и вижу свое тело, недвижимое, холодное, такое неприятное, и мне надо вселяться в него, а мне так не хотелось. Но я вселилась и проснулась. Когда я была там с Иисусом, мне не было жалко папы, а когда уже на земле, воплоти, то я стала плакать и не могла остановиться, и начала выпрашивать у Иисуса, чтобы он освободил его из ада. Но ответа не было. А примерно через две недели последовал ответ, что туда попадают, оттуда не выходят.
– А почему ты все-таки не хотела рассказать, когда мы пошли? – Задала вопрос Анна. – И кто тебе запретил.
– Я не могу сказать, кто мне запретил, но я рассказывала даже верующим и они смеялись.
***
По наступлению весны, цветущей и благоухающей ароматами проснувшейся природы, Татьяна с дочерью ходили к Анне – помогать ей в обработке загородной дачки, которая была площадью всего шесть соток глинистой земли и большей частью засажена фруктовыми деревьями – лишь угловатая ее полоска предназначалась для картошки, да вдоль проволочной сетки курчавились изумрудной зеленью кусты малины. Она же им продала задешево, за символическую плату, к тому же не деньгами, а работой, одну впитанную козочку, принадлежавшую Марии Парфеньевне, которую та приобрела седьмой по счету. Эта коза принадлежала, якобы, к хорошей, слаженной породе, и по предположению хозяйки должна была давать не меньше литра молока за раз. А вообще, надо сказать, все козы, принадлежащие Марии Парфеньевной, давали мало молока или вообще этим не баловали, словно зиждилось на них проклятье. А между тем, кормила она их изрядно, плотно, сытно, ежедневно выгоняя на пастбище, и кроме того заставляла Павлика ходить в лес или ближе к дачам рвать для них траву. И в печеную жару, с самой весны, все лето, до поздней осени он, прихватив мешок или сумку, шел выдергать спорыш, пырей, и многие другие травы, душистые и сочные, под самый корень, иногда и с корнем. Когда же подступала очередность пасти коз, он становился пастухом. Стоит заверить, это дело ему давалось очень нелегко, но интересно, интригующе, так скажем.
В один из очередных дней случилось так, что он, задумавшись на миг, потерял из виду одну черную с белым пятном козочку, а когда подбежал к сточной яме, служившей для стока слизких нечистот с располагавшейся на возвышении бойни, в которой забивали крупный и рогатый скот, выяснилось, что она, по глупости своей, попала в нее, и только жалобно и как-то слабо блеет, потому что уже почти захлебывается тухлой и кровавой жижей. Пришлось ему, конечно же, ее вытаскивать оттуда.
Следующий подобный случай ознаменовался пропажей вообще всего стада до единой, и даже серого рогатого козла не стало незаметно. Он-то, наверное, и завел непокорных коз, послушных разве что только ему одному и то временами, по группам, далеко в лес, полный колючих акации, тернового шиповника, игольчатых сосен, душистых лип, орехов и высокого разнотравья: крапивы, пустырника, лопухов со слоновые уши размером. Очень может быть еще, что непослушная блеющая скотина просто разбрелась по сторонам. Это тоже могло произойти, словно по чертячьему сценарию. Следует сказать для ясности, что весьма широкий, зеленеющий под солнцем луг, исполосованный почти посередине змееобразным каналом, наполнявшимся дождевой водой и предназначенный для водопоя, находился как бы в низине, а лес поднимался по плоскому предгорью, спускался над обрывами, ветками деревьев укрывая их от солнечных лучей. И вот Павлик, отрезвившись от мечтаний и размышлений, понял, наконец, что доверенное ему стадо, в лучшем случае расползлось по этому не слишком-то дремучему лесу. И действительно, после того, как им уже в полную силу овладело отчаяние, потому что помимо бабушкиных в стаде присутствовало множество чужих животных, они стали медленно, лениво и вразвалочку, покачивая полными до отказа брюхами, спускаться. Оказывается, они вышли из леса только из-за жажды, судя по тому, что моментально побежали к водному каналу. Сердце его успокоилось, душу наполнила непомерная радость, солнце заиграло в водах канала искристыми бликами.
Уместно было бы сказать, что буйный, здоровый, серый козел с крепкими, острыми, крупными рогами, которыми он однажды поддел Марию Парфеньевну под край ее юбки, в то время как она нагнулась, чтобы нарвать немного зелени, что вышло, правда, очень экстремально, принадлежал отцу учительницы Паши, Татьяны Аркадьевны, поэтому и опасался он вдвойне. Да впрочем, и без того, потеря казалась для него весьма существенной. Все стадо бы украли вряд ли, но какую-нибудь молодую козочку могли в лесу поймать, и сразу же – на шашлыки.
К тому же, загонять неудержимое, как будто бесноватое стадо в еле висевшую калитку домашнего загона являлось сущей для него проблемой. Через ворота они пробегали славно, словно проскальзывая в оббитое металлом ограждение. А вот после сего, словно взбесившись, с полными брюхами, набитыми, казалось, до отказа, бросались в разные стороны, бежали в огород, сдергивали прожорливыми мордами, на бегу, листья винограда, кустарников, деревьев, и чавкали всем тем, чем был усажен огород. Сущая мука была загнать их в стоило. И сколько нервов потрепала непослушная скотина. Одно лекарство, к счастью, находилось: загнать их как можно быстрее, чтобы не успели разобраться, помыслить, что нужно как-нибудь, но обязательно, да навредить.
И, тем не менее, вне важности, какая польза от ее питомцев, Мария Парфеньевна их любила, и плодила, и преумножала численно. Но, несмотря на то, козы ее давали мизерную долю молока. А оказывается, дело заключалось в том, что их хозяйка вовремя не отлучала маленьких козлят, и молодые козочки сосали козье вымя до самой поздней осени, когда уже листва желтела, и на пастбище иссыхала трава.
Эта ее неразделённая любовь нередко, впрочем, служила поводом для их семейных ссор. Во-первых, не единожды Анна убеждала мать, что нужно отлучать их к сроку, и нужно резать молодых козлят, ведь только по истечении трех лет они способны станут давать парное молоко, а во-вторых, вопреки их полной, и смею утверждать, их абсолютной бесполезности, Мария Парфеньевна постоянно и неустанно ратовала, добивалась, ругалась как-то даже с неистово, отчаянно, чтобы у них всегда в загоне имелась свежая и сочная трава, и если зелень увядала или вредная скотина ее безжалостно топтала в слякотной грязи, она ее уже за корм не признавала. Кому-кому, а Анне доставалось, ведь всю траву, которую она пропалывала в поле, ей приходилось увозить домой. А между тем, земля в кромешном поле, которую ей дало государство, восемь соток, была неплодородной, и годилась, если только для одних подсолнухов, шапки которого они совместно с Пашей срезали, отбивая прямо в поле, и увозили на лихих велосипедах единственные семечки. Этот клочок земли простирался вдалеке от поселка, за горами и лесами, и добираться пешком до него не имело бы смысла. Уезжали они с утра и приезжали в самый еле видный вечер.
Немного отличной причиной их семейных раздоров, случавшихся в первое время довольно редко (а вместе с тем обстановка все же становилась напряженнее) служило ярое убеждение Марии Парфеньевны в необходимости соблюдения всех календарных православных праздников, и чуть не насильственное, требовательное навязывание их соблюдения. И ладно бы только Рождества Христова или Пасхи – общехристианских праздников, а то ведь если взглянуть было на ее золотистый календарь, для работы, подчас, оставалось всего два дня в неделю. Мария Парфеньевна же полагала, что в эти дни работать совершенно нельзя, никакой даже домашней работы выполнять не полагается. Сама же она управлялась по хозяйству, выносила и заносила различную утварь в свою комнату, в которой была устроена лежанка, что создавало непомерный бардак в этой крохотной комнатушке, а дочери работать не позволяла, говоря, что якобы она живет не по-людски.
– Все празднуют, а ты работаешь, – со злейшей интонацией сквозь зубы протараторила Мария Парфеньевна, словно Анна, копаясь в огороде, совершает невообразимо какой грех; если же по сути, то важно ей было лишь одно – мнение людей, проходящих по проселочной дороге.
– У меня один выходной – это суббота, которую Бог освятил, и Бог заповедал не делать никакой работы в этот день. А православные праздники, я не знаю, откуда они, и я не могу их соблюдать, и не надо мне их навязывать, – объясняла ей Анна с тяпкой в руках.
В действительности же, несмотря на свое категорическое непринятие православных праздников, Анна, вполне возможно, дабы не вступать в бессмысленные споры и скандалы, ради сохранения мира в сердце, и оставила бы свою деятельность, но вся проблема заключалась в том, что привередливая погода не всегда ей позволяла обрабатывать лежащий с лицевой части дома огород. Не всегда была суха земля, не всегда она была податлива для прополки. А между тем, на ее плечах лежала обработка, ни много ни мало, пяти участков сбитой, словно глиняный замес, земли: маленькой дачи, участка вокруг дома Роговых, восьми соток в поле, плантации впереди родительской усадьбы, и еще двух соток, находившихся в противоположном конце от ее восьми соток, и выделенные сельсоветом уже Марие Парфеньевне.
И самой, может, главной предпосылкой их семейных разногласий являлось скаредничество, скупердяйство, проще говоря, невообразимая жадность Марии Парфеньевны. Она имела скотный двор, имела огород и дачу, и независимо от обрабатывания земельных участков Анной, все выращенное под солнцем Божьим она раскладывала по подвальным полкам, и вешала на дверь замок, а ключ носила при себе, и только очень редко его давала дочери, как вроде бы подачек. Замки у нее раньше не успевали заржаветь, хоть и попадали под дождь. Иван Андреевич, в периоды, когда она прятала от него ключ, и не давала ему взять себе вина, ножовкой перепиливал железную дугу. Таким образом, он убивал ее желания владычества, а после употребления спиртного убивал это желание еще тщательнее.
***
Паша ходил в школу примерно и исправно, и продолжал учиться на отлично. Доподлинно известно, что отличники чрезмерно обязательны, прилежны, аккуратны, и, как правило, их волосы зачесаны на боковую сторону. К тому же денег не было на стрижку, и чтобы волосы не лезли на глаза, мать их зачесывала именно подобным стилем. Одевала его Анна очень простенько, по целому году он ходил в одном цветастом свитерке с геометрическим орнаментом и в черных штанишках, а то и по два, по три года, пока они порвутся или он из них вырастет.
Он был уже уверенно во втором классе, когда у них начался вестись английский язык. Вкладывала в их умы этот предмет женщина средних лет со стрижкой под каре, с как бы округленными, завитыми к тонкой шее, белыми, как известь, волосами, с тончайшим и немного крючковатым носом, и с маленькими, словно бы прищуренными глазками, к тому же с тонкими губами, и плавной линией перетекающим к ее шейному отделу узким подбородком, и бледноватой кожей, что очень придавало ее образу некую эксцентричность герцогов Наварских, или английских королев. Это, неверное, закономерность, что учителя английской речи, родной язык которых совершенно иного свойства, имеют в своем образе и в своем поведении изюминку европейской моды девятнадцатого века, ее культурную изысканность. Она была очень строга, предельно требовательна, держалась с детьми холодно, с достоинством. Немудрено, что объективная оценка в таком случае куда малозначительнее, нежели если бы она входила в положение и их жалела.
Она быть может и жалела, но по-своему, с учительской строгостью (не зря, видимо, в ее кабинете на белесом плакате с правого угла доски висела фраза Гете: сколько языков ты знаешь – столько раз ты человек) поэтому, однажды, придя в светлый просторный кабинет, она заключила, что у большинства, в том числе у Паши, оценки ниже восьмерки, что означало – только лишь удовлетворительно. Надо полагать, следовало ранее разъяснить, но прошу прощения, запамятовал, что система была десятибалльная. А потому такая оценка не могла никоим образом удовлетворить мальчишку, привыкшего уже к первенству в учебе школьной. Надо сказать, для исправления ситуации он прибег к весьма оригинальному для детского ума способу.
Как-то раз он слышал от матери такое интересное наблюдение, что, якобы, с утра, когда сознание еще не затуманено дневными заботами, когда оно еще свежо и способно к быстрому восприятию, запоминание стихов гораздо легче, проще, чем в обеденное время или вечером. Тем не менее, над стихами он кроптел всегда после уроков, утром же если только повторял, и то не часто. Запоминание же английских слов ему давалось не столь успешно. И вот в один из дней он попросил мать разбудить его в пять часов утра, и встал, когда солнце еще не показалось, а улицу заволакивала туманная дымка, и воздух был прохладен, свеж. Он взял словарь, приобретенный ранее, по рекомендации его учительницы, Ангелины Маратовны, и принялся его запоминать, листая от страницы к странице довольно медленно. К тому же он учил достаточно длинные для второго класса тексты, которые им задавали. Первое время ему не очень-то давалось это дело. Но спустя довольно короткий срок он начал делать выдающиеся успехи. И спустя месяц он перестал вставать в такую рань. А еще через время он и совсем стал преуспевающим в изучении тонкостей, замысловатостей и красивостей английской речи, почти лишенной нецензурной лексики, так пагубной для памятной культуры.
А между тем, их класс порядком опустел. Многие поуезжали, в том числе и его друг Максим. Теперь Паша, обычно, шел домой с Мишей Черепаховым, жившим в центре, близко к рыночной площади, в пятиэтажном доме, стоящем на возвышении от рынка. Это был рыжий мальчик с веснушчатым лицом, курносый, щуплый, простенько одетый, в черные штанишки и серый, узорчатый свитерок поверх белой рубашонки, кроме того один из самых низких в классе, по существу говоря, для добавления полноты его описания, этакой Антошка, которого ребята в сказке все звали копать картошку. Душой же он был очень добр, человечен. И примечательно, что именно он и Паша становились объектом всеобщего внимания, и периодических насмешек. Когда же устраивались, так называемые турниры, в которых почти никогда не принимал участие самый сильный из них – Артем Молоков, высокий, рослый, крепкий, смугловатый, с картофелеобразным большеноздрим носом и черными глазами, облепленными девичьими длинными ресницами, они с Пашей выставлялись друг против друга, и почти всегда соглашались на это, иначе их обвиняли в трусости, тогда как они ее и проявляли, подвергаясь дурному влиянию. Впрочем, драки их не были жестоки, они, как правило, просто боролись. Другие парни смотрели боевики и более-менее умели драться, знали, куда наносить болезненный удар, а они – нет. Это неумение во многом делало их борьбу даже смешной. Тем не менее, Паше было обидно, он чаще проигрывал. Скудное питание, длинный путь от дома до школы, да и к тому же умственные нагрузки, не оставляли ему таких сил, чтобы выходить победителем в драках.
В чем он действительно преуспевал, так это в учебе. Ко второму классу, правда, он немного сдал свои позиции, и уже являлся не лучшим, не первым, а всего лишь навсего одним из первых. Добрую учительницу свою Татьяну Аркадьевну он хорошо понимал, да и объясняла она талантливо. Она была не слишком строга, но и спуску детям не давала, не позволяла вольностей. К малоспособным мальчишкам – хулиганам она была не слишком требовательна, да и вообще не требовала многих знаний, даже меньше, чем преподносила. Работала она в основе для желающих учиться, как, впрочем, и стоило делать. Иные учителя кричат, ругаются, отнимают время у способных детей, а зря, потому что бездейственно, нерезультативно, если только основной целью не ставится выплеск дурных эмоции, накопленных дома или в разговоре с начальством, соседями, под влиянием иных факторов. Кроме того, к Паше она относилась с пониманием, порой одаривая его похвалами, ставя в пример, но очень аккуратно, видимо, не желая, чтобы он возгордился. Стоит сказать, что Анна в его учебные дела не вмешивалась, почитала, что он и так хорошо справляется, да и дел у нее других хватало, иных забот, как заработать средств на существование. Именно по этой причине Татьяна Аркадьевна, однажды, на родительском собрании, при всех, сказала, что Паша вариться в собственном борще, и с каким-то даже ядовитым осуждением это произнесла, словно бы он принадлежал к отстающим, а не являлся одним из преуспевающих учеников. Анна ничего ей не отвечала, не стала оправдывать себя, немного только покраснела. Надо полагать, ее невмешательство в его учебную жизнь обуславливалось еще и тем, что она прекрасно помнила поговорку: не гони бегущего коня.
Был еще день проведения родительского собрания, не после уроков, как обыкновенно это делается, а именно во время их, когда детей мгновенно выдворили в коридор, а их родители расселись в классе: решали, самостоятельно ли делать им ремонт или сдавать рабочим деньги, а после согласовывали сумму сдачи. Ребятишки в ожидании окончания собрания, мягко говоря, нисколько не скучали. Шум, гам, их детский смех и беготня, царила в длинном коридоре, вымощенном деревянными, старыми, давно не крашеными досками. В детальные подробности их поведения вдаваться мы не будем, а обозначим лишь суть дела. Паша присел на скамеечку рядом с батарей, и разговаривал с соседом, когда один из мальчиков толкнул другого так, что он упал на Пашу, отчего тот спиной больно ударился о батарею, и, ощутив пронзительную боль в районе позвоночника, не сразу, правда, а чуть погодя, заплакал. И тут их вызвали войти в класс. Вошел со слезами на глазах, и стал почти в конце. Их выстроили в ряд, перед родителями, и Анна заметила, что из его глаз по щекам стекают слезы. В одно мгновение душе ее возмутилась.
– А чего ты плачешь Паша?
Низенький мальчик, потупив безнадежно голову, словно в стеснении, не вымолвил ни слова, во-первых потому, что и не видел, кто на него толкнул одноклассника, а во-вторых случилось-то все вроде бы нечаянно. И, разумеется, в нечаянности никто из ребятни не нашел в себе смелости признаться.
– Я говорю при всех, если кто-то тронет Пашу, если родители не будут разбираться – я сама разберусь, – укорительным и устрашающим тоном сказала Анна, не вставая с места.
Под впечатлением от ее слов, другие родители словно онемели, оглянулись на нее в недоумении, а дети только переглядывались, хлопали глазами и молчали, толкнул-то мальчика всего один, а остальные были вроде ни при чем.
***
Ульяна Криган являлась многодетной матерью, у нее было семь детей, пять из которых были дочери, а двое – сыновья. У дочерей жизнь более-менее складывалась, они все жили хорошо, в достатке, в соседних деревнях, а две из них вообще находились в Украине, кроме того, все они были замужем, растили множество детей, в общем, имели ради чего жить, и за счет чего – работой на земле, хозяйством. Предпоследний сын тоже преимущественно находил себе работу, хоть и с этим делом после перестройки утвердились, как мы знаем, трудности. Он ездил на заработки, помогал матери, и вел вроде бы законопослушный образ жизни. Сложности обстояли лишь с одним – самым младшим, Виорелом.
Из-за сложностей на трудовом рынке, а еще, вероятно, и по причине нежелания выполнять тяжелую, малооплачиваемую работу, вследствие скучной праздности, он связался с весьма сомнительной компанией, которая по очевидной закономерности совратила его в сомнительное предприятие, вовлекла в противозаконное дело, если точнее выразиться. Это была кража молодых, откормленных бычков, пасшихся на пастбище без пристального присмотра, и забивание их, а затем продажа мяса. Кому именно принадлежали эти бычки – колхозу ли, либо были хозяйскими, мы в точности не знаем, а потому не можем определить степень его вины. Ведь определенно кража у колхоза не столь тяжкое деяние, как воровство у людей, уже и потому, что этим часто не пренебрегают заниматься и сами работники колхоза. Впрочем, без углубления в подробности, скажем, что они попались, и, разумеется, он угодил под следствие. Это обстоятельство создало почву для нервного потрясения его матери, и практически опустошило ее и так очень скромное имущество.
– Аня, ты не могла бы поехать со мной в Дрокию, – обращалась Ульяна, придя к ней, стоя во дворе. – Там мой младший сын сидит в тюрьме уже почти два года, и никак не вынесут решение суда. Я устала уже ездить. Постоянно назначают суд. А в результате его отменяют по разным причинам, – жаловалась старенькая, низенькая женщина с огрубевшими, потрескавшимися от утомительной работы на земле, ладонями, с маленькими глазками под пушистыми рыжими бровями и с маленьким, сморщенным ртом с тонкими губами, в платке, носившая его все время, вследствие чего, неизвестно, какие волосы по ним томились; наверное, жидкие, седые.
– Мне надо поговорить с мамой. Если она согласится остаться с детьми, я не могу оставить их без присмотра. Через пару дней зайди – я скажу ответ.
Мария Парфеньевна, выслушав доводы дочери, дала колющий своей черствостью ответ: Я не могу, я плохо себя чувствую.
Очень может быть, что в тот день она действительно себя неважно чувствовала, но, между прочим, ехать намеревалось через трое суток, а к той поре она могла, само собой, поправиться, однако, все же отказалась, забежав вперед. К тому же ее обязанности были не обременительны и, прямо скажем, легко выполнимы, ей требовалось только накормить детей, и находиться с ними в одной комнате. Впрочем, она могла и подремать, ведь Паша уже был вполне самостоятельным и мог приглядывать за младшим братиком, который был весьма послушен, не шкодлив.
Опять опустошенной матери пришлось ехать одной, и снова, по словно сценарию, безрезультатно, суд отложили из-за неявки потерпевших всех до единого.
Спустя некоторое время, она снова пожаловала к Анне, за моральной помощью, поддержкой. – Сестра Аня, может, хоть сейчас ты поедешь, суд назначен на понедельник.
– Поговори с моей мамой ты, потому что у меня с мамой сложные отношения, и она может не согласиться.
Этот разговор оказался продуктивен, Марие Парфеньевне сложнее удавалось отказывать чужим из-за своей ориентации на общественное мнение, из-за слепого и нелепого потворства слухам, которые она сама, бывало, разносила по поселку.
В назначенный день суда, на поезде, они отправились в поселок, схожий с Сынжереем, путь до которого занял у них часа четыре. Это был очень скудно обстроенный поселочек, с разбросанными неряшливо домами, унылый, серый, разумеется, с разбитыми дорогами. Все государственные правоохранительные инстанции сгруппировались в одном месте, и далеко не в центре. Тут же стоял и суд, и прокуратура, и тюрьма, и отделение милиции неподалеку. Погода выдалась приятная, безветренная, не дождливая, одним словом, упоительная. На Анне был бордовой плащ, на всякий случай, если, вдруг, прольется дождь. Ульяна приоделась в синее пальто, висевшее на ней не очень-то приглядно, из-за несоответствия ее чуть сгорбленной фигуре, что было следствием работы на земле в течение всей жизни.
Первым делом, прямо с автостанции они отправились искать верующих. Никого из знакомых в Дрокии у них не имелось, поэтому искали, что называется, наобум, по наитию. Благо, когда они подошли к двухэтажному, внутри совершенно пустому, детскому садику и, зайдя в него, поинтересовались у работавшей в нем, видимо, сторожем женщины, где можно найти верующих – христиан, она рассказала им, что мимо ее дома частенько проходит пожилой мужчина без одной руки, якобы, она точно знает, что он верующий, но к какой именно конфессии принадлежит ей не известно. – Пройдите в этот двор соседних многоэтажек, и там спросите, там его знают.
Как оказалось, этот мужчина был баптист. Но дома его не оказалось. А находился в доме только его зять, принадлежавший к другой конфессии, а вскоре подошла и его молодая жена, двадцатишестилетняя, если точнее, крупная, фигуристая, светловолосая, по виду сильная, выносливая. Надо сказать, поженились они недавно, всего год как прожили вместе, но дом уже выстроили, даже вернее – домину, и примечательно, что познакомились при странных обстоятельствах, а именно, будучи молдаванами, на прополке свеклы в Украине. Он был высокий, плечистый, с жилистыми, исполосованными крупными венами руками, очень коротко стриженный, с худощавым, скуластым лицом, интересный молодой человек, работящий.
В приятной, успокоительной и тихой беседе, муж с женой решили выяснить, по какой необходимости они приехали в Дрокию, и основательно выслушав с трепетным вниманием, заключили: Бог поможет.
– Вам же надо отдохнуть, – предложил муж Иван. – Отдохните немного. А потом пойдем к ребятам, сегодня вечером у них молитва, они тут недалеко живут, они помолятся за завтрашний день.
– Ну, хорошо, – сказали они в унисон.
Иван проводил их в помещение, где посреди объятой хламом комнаты стояла весьма широкая кровать, на которую они тихо прилегли, и полежали примерно с часок, а после поднялись, и, отрешившись от дремоты, совместно с Иваном двинулись в путь до лежащего в пятнадцати минутах хода, покрытого вечерним мраком дома. В этот доме находилось всего трое молодых парней. Они их приняли улыбчиво, можно сказать, гостеприимно. Поинтересовались, какая у них нужда. Они не стали этого скрывать, хотя имели право – по сути, необязательно было говорить о своих нуждах, если ей лучше оставаться в тайне. Бог видит все, и мысли, и намерения.
– Вот у этой женщины, – начала Анна. – Сын попал в тюрьму за воровство. И суд идет вот уже два года, и она ездить на суды, а их все время переносят: то адвоката нет, то нет судьи, то из потерпевших кто-то не приходит.
– Давайте будем молиться – предложил один из них – высокий симпатичный парень, лет тридцати, покаявшийся после перестройки, в результате которой он начал безбожно потреблять спиртное.
Все, преклонив колени, помолились. По окончании их пламенной молитвы все тот же парень решил узнать, в какое время суд.
– К десяти утра там надо быть, – вспомнив, уточнила Анна, и вообще общалась с ними в основном она, а спутница ее являлась очень кроткой, скромной, молчаливой, застенчивой, наверное, еще и вследствие той скованности с незнакомыми людьми, которая отчасти свойственна жителям маленьких селений.
После сего решили посетить собрание, которое уже заканчивалось, к слову говоря, ради того, чтобы найти людей, способных дать ночлег. Из скрытого под пеленой вечерней молитвенного дома вышла молодая пара, среднего роста оба, такие худенькие, щупленькие, со смоляными волосами, одетые он – в курточку, она в осеннее пальтишко, и в вязаные шапки. К ним-то они и подошли, и, по велению судьбы, по божьей милости, пара решилась согласиться, без сомнений, взять их на ночлег. Надо сказать, в двухкомнатной квартире они растили маленьких детей, которых было двое. К тому же они, по доброте душевной, взяли к себе покинутую всеми, одинокую старушку, христианку, ходившую до покаяния при палочке, а вследствие крещения водой, забывшую ее на берегу озерном, и только в тот момент, когда их пастор уже подвел ее к машине, она об этом вспомнила, но он ей объяснил, что в этой палке больше нет нужды. И, тем не менее, у них еще имелось место для ночлега.
При наступлении утра, бессолнечного, бледного, росистого, они проснулись спозаранку, выпили по чашке чая, и, поблагодарив душевно за прием, покинули их блестящую порядком, чистотой квартиру. По пути им люди вовсе не встречались, совсем безлюдное то было утро и холодное к тому же. Двухэтажное здание суда контрастировало с утренней серостью своим бледно-желтым окрасом. Вблизи этого здания их уже некоторое время ожидал тот молодой парень, который за них молился.
– Как вам отдыхалось? – спросил он, смягчая слова свои искренней заботой.
– Хорошо, – ответила снова, по сложившейся уже традиции Жнецова.
– Я хочу взять данные вашего сына. Мы будем ходить с братьями, и будем просить начальника тюрьмы, чтобы он разрешил нам проповедовать слово божье.
Криган Ульяна продиктовала его данные, заключавшиеся всего лишь навсего в его фамилии и имени, и месте проживания до начала процесса следствия.
– А сейчас я пойду, – сообщил он неожиданно, и удивительно, что он их ждал в такую рань ради того только, чтобы спросить фамилию и имя сына осужденного.
– Спасибо вам большое за помощь, за заботу.
– Мы же христиане, мы должны помогать друг другу, – произнес он редкую, очень редкую фразу с воодушевлением, и пошагал, вероятно, ощущая их взгляды спиной.
А они, еще немного постояв и поглядев непроизвольно ему вслед, и, обменявшись парой фраз насчет того, что как же замечательно им было повстречать таких людей, которые за них, по факту незнакомых, молились от души, вошли здание суда, и сразу же поднялись по деревянной, выкрашенной в красный, лестнице – на один этаж. А там, в большой, светлеющей приемной стояли деревянные скамьи, гладко отесанные и, конечно, лакированные, со светло-желтым, словно майский мед подсветом, еще советского изготовления. Прямо из той приемной двери выходили сразу в два зала заседания, куда судьей и приглашались свидетели и потерпевшие.
И вот, что любопытно и прискорбно: в тот день в этом судебном зале из родственников и родителей сидели только двое. И только после пожаловал один из потерпевших. А между тем, бывших под следствием парней, фактически осужденных, но только не формально, без соответствующей подписи на государственной бумаге, а до решения суда как будто невиновных, но, вместе с тем, живущих в темной клетке уже как второй год, было трое. Вскоре их завели. Но перед тем, можно сказать, строем один за другим вошли пять интеллигентных адвокатов, все в пиджаках, а некоторые при галстуке, один лишь только полный и здоровый, с красным разъевшимся лицом.
Трех подсудимых завели в сопровождении охраны, в наручниках, и посадили за низенькое ограждение, без клетки. Оттуда бегло озирались все еще молодые парни, которые всего лишь пару лет назад достигли совершеннолетия, но с желтым, мертвенно-бледнеющим лицом, мертвецки впалыми глазами, настолько исхудавшими телами, что создавалось впечатление, как будто их достали только что из гроба. Хотя и мертвецы, порой бывает, немного лучше выглядят. При виде их безжизненного тела и души, нашедшей отражение в глазах, у Анны невольно накатились слезы. – «И ведь никто не застрахован от необдуманных поступков, – подумала она, – и многие ведь могут оказаться в этих ситуациях. Но почему же не выносят решение суда?».
А по закону судебное решение должно было быть вынесено много ранее, в течение всего лишь полугода. Но по каким-то неведомым, невероятным, уму непостижимым основаниям расследование столь обыкновенной кражи молодых быков тянулось, словно слизь улитки, и растянулось на два года, и очевидно, что не из-за сложности его запутанной. Другие матери – двоих, сидевших рядом с Виорелом, сказали резко, что раз их сыновья проворовались, то пусть и отвечают, и, разумеется, не ездили, и только лишь Ульяна почти на каждом заседании бывала, как часы.
– Если я не приезжаю, – он обижается. Как-то раз я не смогла, и он говорит: мам, почему ты не приехала?
Еще он очень просил, чтобы она делала все возможное, чтобы его выпустили.
– Что я могу сделать, я уже все что могла – сделала. Я заплатила адвокату. Больше я не знаю, что сделать, – оправдывалась она перед ним с искренним материнским отчаянием, невольно задевающим в неравнодушном сердце струны жалости.
Анна смотрела внимательно на адвокатов, потом поглядывала с жалостью на заключенных, и не могла понять, почему на ее щеках не высыхают слезы, то ли с того, что беззаконие твориться, то ли от душераздирающего вида арестантов. И слезы лились по ее щекам. Сначала она смахивала их рукой, затем от их обилия стала тереть платком.
С ее зеленых глаз все продолжали капать слезы, к тому моменту, как секретарь всем громко объявила, что заседание суда по основательным причинам откладывается до явки всех истцов. Рискнем предположить, что потерпевшие в суд не являлись не по житейским обстоятельствам, из-за каких-то неотложных дел, а потому что просто подустали, ведь для откладывания суда было достаточно, чтобы один из них не заседал. А быть вполне возможно, что им не каждый раз повестки приходили. И высылались ли они вообще, всем пятерым, а не по принципу: сначала вышлем мы одним, потом другим, потом устанут, да и перестанут ездить. Но это лишь предположение.
По окончанию процесса, если мы можем так назвать произошедшее ожидание, Ульяна заторопилась выходить, чтобы поспеть поговорить со своим сыном. Ее спутница вышла следом.
Уже на улице, вне здания суда, Ульяна попросила Жнецову выполнить ее одну маленькую, но значительную просьбу. – Аня, ты грамотная, поговори, пожалуйста, с адвокатом, чтобы вынесли решение суда. Я устала ездить постоянно, а сын обижается, когда я не приезжаю.
Здание адвокатуры находилось от суда слева, минут пять пришлось идти до него. Семеня торопливым шагом, они преодолели это расстояние по тропинке, минули проезжую часть, и снова прошлись по узенькой тропинке. Внутри этого с виду обыкновенного, невзрачного, желтого, старого здания было чисто, деловито, скромно по-аскетически. Следует уточнить, что краска со стен не лущилась, и потолок, вроде, не опадал, но невооруженным взором определялось, что ремонт осуществлялся очень давно. В неудобном, неразумно спланированном коридоре крепились к полу деревянные стулья, старые, дряхлые, с изодранными матерчатыми седушками. Складывалось впечатление, что их вернули со свалки, и установили затем, чтобы их, в свою очередь, не присвоили, не вынесли, не украли. Таким было здание адвокатуры, в котором находился кабинет их адвоката.
В тесном, маленьком, ярко освещенном дневным светом, кабинете слева от двери стоял старый, впечатлительного размера стол, совершенно пустой, если не учитывать совсем недавно положенной не него папки с документами, справа стояло два шкафа древесного цвета, вероятно, тоже с документами. За столом стоял очень простенький стул, но высокий, худощавый, интеллигентный мужчина, с густыми черными усами, аккуратно подбритыми треугольничком, не выступавшим за края рта, не сидел не нем, а стоял поодаль и многозначительно разглядывал происходящее за окном, и, видимо, о чем-то основательно думал, о чем свидетельствовала та серьезность, которая покрывала ее моложавое лицо. На вид ему было не больше тридцати пяти, и, судя по всему, он вел здоровый образ жизни. От него веяло добродушием, глаза его карие глядели осмысленно, оценивающе, когда она вошла.
– Можно к вам? – спросила она, заходя осторожно после короткого слабого стука.
– Да, пожалуйста, заходите, – предложил он, оторвавшись от глубоких размышлений, но все же абсолютно еще бесчувственный, безэмоциональный, меланхоличный какой-то.
Она прошла все так нерешительно, сделав всего два шага, и оказалась возле стола с левой стороны. А он все еще стоял возле стола и не предлагал ни ей сесть, ни сам не садился.
– Здравствуйте! Я пришла просить вас об этих ребятах – говорила она с невообразимым, неземным вдохновением, не веря, что это говорят ее уста, хотя, казалось бы, какое отношения она к ним имела, и более того, видела впервые. – Чтобы вы вынесли решение суда, и если они заслужили пять или три года, то чтобы уже хотя бы не тянули, потому что мать не может ездить так часто. Она сидит сейчас в коридоре, ей очень плохо. Эта женщина вырастила семь детей, этот сын Виорел, самый младший. Если так получились, ну сделайте же, пожалуйста, что-нибудь, чтобы закончились эти терзания.
– Вы понимаете, – начал уклончиво он, – это же не в моей компетенции.
– А в чьей.
– Ну … судьи.
– Спасибо вам большое, – сообразив, что действительно обратилась не по адресу, поблагодарила она и мгновенно, торопливо выскочила в коридор.
– Идем быстрее, чтобы не потерять судью, – прикрикнула она на ходу Ульяне, и та потихоньку поднялась, после чего они двинулись искать кабинет судьи, который находился в судебном здании.
Если быть поточнее, кабинет этот был обустроен во втором этаже, вблизи зала судебных заседаний, о чем явно утверждала медная табличка плотно и прочно прибитая к блестящей лаком двери. Почти сразу они нашли его. Постучали. Никто не открыл, и даже не спросил – кто. С трепетной осторожностью они приоткрыли дверь и заглянули. Как оказалось, перед его кабинетом находилась совершенно пустая приемная. Они прошли в нее и постучали в следующую дверь.
– Подождите, я вас позову, – раздался голос из-за двери.
Спустя минут пять их впустили. Зашли они уже вдвоем, и сразу же сели по предложению невысокого, блондинистого, голубоглазого мужчины в серо-голубом классическом костюме, скрывающем кофейную рубашку. Плечи его были широки, вообще телесно он был коренаст, но в обращении культурен, деликатен.
– А вы кто ей будете? – обратился он к Анне очень мягко и располагающе.
– Сестра, – ответила она, не уточняя, что духовная, немного растерявшись от его приявственного вида
– Вы понимаете, мы пришли просить вас, как матери о детях своих. Это не мои дети, ее сын сидит. Она вырастила семеро детей. Но так вот получилось в жизни, что он попал в тюрьму. И вот она ездит почти два года на суды, а их все откладывают. Пожалуйста, вынесите решение. Мы все люди, и понимаем, что где-то надо платить – это не секрет. Но у нее нет денег.
Судья не проронил ни слова, то ли от того, что был поражен такой высокой степенью откровенности, то ли его черствое сердце пронзила жалость к многодетной матери, то ли он был попросту равнодушен подобно тому адвокату, вначале глядевшему на Жнецову, а затем в процессе ее пламенного выступления снова безразличным взглядом уставившемуся в окно.
– Поэтому мы просим, – продолжала Жнецова, – чисто по-человечески поймите и помогите.
– Ну … постараемся что-то сделать, – уверил он, отрешившись от томного раздумья, в котором, наверное, заключался и анализ сложившейся ситуации с заключенными, их слов, боязнь за то, что раскроют их общий с адвокатом замысел, потому что явно они были с ним общны, судя уже потому что судья был готов к их приходу, а следовательно его кто-то оповестил.
На этом их общение окончилось. А в скором времени, по истечении недлительного срока измученного Виорела перевели в ближайший к Сынжерею город Бельцы, а через время всех троих и вовсе выпустили из-под стражи, как бы учтя два проведенных за решеткой года. Что в этом очень любопытно, так это то, что Анна узнала о его освобождении случайно, зайдя, однажды, по необходимости к Ульяне.
***
По особенным праздникам Мария Парфеньевна посещала Православную церковь. Перед тем, за несколько дней, а иногда и недель, она пекла душистые куличи, румяные, словно щечки деревенской девушки, смачные рогалики, мазала их пером, смоченным в яичном растворе, отчего они приобретали свойство поблескивать под светом ламп, складывала их в особое место, припрятывала до подходящего случая, так сказать. Любила она быть лучше других в приношениях, чтобы все видели ее непомерную щедрость. А поговаривали, что священник с этими куличами не церемонился, и за отсутствием малоимущих, обычно собиравшихся у входа, и просящих монеты, скармливал свиньям, который имел целый двор. А быть может, то были всего лишь наговоры, так называемые предания, не имеющие подлинного основания. Впрочем, для Марии Парфеньевны это было не существенно, не важно. Главное для нее, как казалось, было положить на стол самый красивый кулич, самую впечатлительную сумму рогаликов.
Кроме того, любила она походы в церковь еще и за то, что встречалась со знакомыми старушками и могла, как следует, от души посудачить, да пожаловаться. Жаловаться она особенно любила, как, наверное, Павлик ее золотистые рогалики, разумеется, выставляя себя в выгодном свете. Естественно, как же без этого, любой человек не справится – понимание всем людям необходимо в индивидуальной мере. Только искала ли Мария Парфеньевна именно понимания. Скорее нет. Определенно не того понимания искала она, при котором человек объективно правый, не только в своих глазах, но и вообще, в целом, перед независимым судьей определенно, а поощрения себя, своих неверных, опрометчивых поступков, заведомо зная, что они такими не были, какими их она всем представляет. А требуется ли при таком условии понимание, ведь в настоящем понимании человек нуждается, когда его терзает боль, когда к нему несправедливы, когда его тиранят трудности, корят и угнетают. А это было оправдание себя другими языками, ведь ясно очевидно, что на ее рассказы не могли отреагировать без осуждения поступков ее дочери. Она частенько повторяла, что они ни в чем не помогают, что объедают ее, обворовывают нещадно, бессовестно, что дочь ее даже бьет. А случилось, на самом деле, нижеследующее.
В той половине, в коей проживали Анна с детьми, после категорического разделения жилплощади, которое произошло, как следствие их множественных разногласий, рядом с окном на специальной лакированной подставке лежал домашний телефон. И по нему сравнительно частенько, а раз в неделю точно, Парфеньевна Мария разговаривала с Зинаидой, и, по исходящей из ее души потребности, жаловалась ей необычайно много. И вот в какой-то раз, по отработанному комплексно сценарию, уже привычному до тошноты, Парфеньевна Мария наговаривала на дочь порочащие небылицы и, между слов, само собой, упомянула и о том, что Анна, якобы, ей совершенно ничего не помогает. Эти слова Анна услышала случайно, заслышав телефонный раздражительный звонок, но первой не успев прийти. Однако это ей не помешало взять ее за плечи и вывезти в другую комнату. При этом сыпались страшнейшие проклятья, которые не стоит повторять. И примечательно, что через пару дней Парфеньевна Мария слегла в постель с болью в пояснице и пролежала целых три недели.
– Вы меня зря проклинали, – объясняла дочь. – Это вас Бог наказал. Вам надо покаяться.
Парфеньевна Мария ничего не отвечала, только постанывала иногда от болей. Прошло еще недели две.
– Да что ж это такое, у меня такого еще не было! – лежа на кровати и не умея встать, не понимала причин постигшего ее недуга Мария Парфеньевна.
– Вам надо покаяться.
– Прости меня, Боже! – выдавила та из себя с трудом, произнеся эти слова каким-то даже нечеловеческим голосом, грубым, сдавленным, глухим.
Как я уже сказал, помимо всего прочего, она нередко обвиняла Анну с Пашей в воровстве. Для этой клеветы едва ли у нее имелись основания, но их отсутствие ее нисколько не могло ее остановить. Из раза в раз она чрезмерно жаловалась Анне, что Паша из ее карманов вытаскивает серые монеты, как называют их, бануцы. А, в самом деле, Паша просто внимательно и тщательно собирал их по всем комнатам: вытаскивал из-под ковров, шарил своей тонкой рукой под периной диванов и кроватей, искал по всем углам и, любопытно, находил их много. И вскоре и набрал целую горсть. Надо сказать, Мария Парфеньевна имела необыкновенно вредную привычку, олицетворявшую ее любостяжание, прятать бумажные банкноты под коврами, ввиду чего они из-за ее забывчивости, размякали, гнили, покрывались плесенью, и становились, явно, не пригодными. В один день бабушка нашла собранную им горсть монет и пожаловалась дочери, и они вместе сделали ему внушение, чтобы он больше у нее не воровал, при этом совершенно игнорируя его слова и объяснения. Обидевшись на их несправедливость, он начал и в действительности приворовывать, вытаскивая легкие монеты из карманов ее бесчисленных плащей, пальто, висевших в шифоньере, ввиду чего ее дальнейшие обвинения имели под собой основу. А обвинения же ее дочери, такой основы совершенно не имели.
Надо сказать, Парфеньевна Мария постоянно проверяла численность своих курей и уток, индюков и коз, ввиду чего подолгу, до самой темени задерживалась в стареньком сарае, и в загоне, в целом говоря, на хоздворе. Кроме того, она считала ежедневно яйца в гнездах. И вот в один погожий теплый день, вернувшись из похода в церковь, она не обнаружила яиц совсем, и, разумеется, нашла виновной Анну.
– Ты собрала яйца в курятнике? – словно издалека, без, якобы, малейшего подозрения, спрашивала она.
– Я не смотрела в гнездах, поэтому не знаю, неслись они или не неслись, – ответила дочь в полном недоумении, но с чистой совестью, невзирая на то, что, по просьбе матери, управилась за нее, потому что та опаздывала в церковь, и имела полную возможность, даже право взять пару яиц, потому что отработала по факту.
– Я вчера вечером проверяла, и куры были с яйцами, – вкрадчиво промолвила мать.
– Может, они еще не снеслись? – предложила дочь с подлинной искренностью.
– Я проверила – они уже без яиц.
– Мам, я не знаю, куда деваются яйца, я их не брала, – отсекла дочь ее дотошность немного даже резко.
Их разговор оставил неприятный осадок в душе Анны, ввиду чего она решила выяснить, какая настоящая причина их пропажи. Воскресным утром, в которое Парфеньевна Мария, управившись сама, ушла на рынок, Жнецова вышла на хоздвор и принялась внимательно следить. Курятник наполняло надрывное кудахтанье, как бы обозначавшее, что курица снеслась. Анна прислушалась и пристальнее пригляделась. Красная курица с желтыми черточками, в народе называют их – рябыми, встала на лапки, развернулась и принялась клевать снесенное яйцо. Недолго думая, Жнецова забежала, отогнала противную наседку, и подняла с земли кофейные скорлупки, а дома положила их в тарелку, чтобы при встрече показать мучительнице.
– Ну, вот ваши яйца, одно вот не доела, а три мне удалось сохранить, – говорила дочь, показывая тарелочку со скорлупками. – Разве вы не знали до сих пор, что куры едят яйца?
– Не знала, – протяжно промямлила Мария Парфеньевна, словно бы такое ей даже в голову не приходило, но с каким-то необыкновенным спокойствием, словно оттого, что их взяла не собственная дочь.
– Попробуйте в один день пойти за яйцами после обеда, и посмотрите, что вы найдете там.
В продолжение их совместного проживания Мария Парфеньевна не упускала возможности обвинить дочь в чем-либо, даже заведомо вымышленном. И это с тем условием, что дочь ее все никак не могла устроиться на работу, получала пособие на детей в тридцать два лея, чего хватало только на двенадцать полукилограммовых булок хлеба, и на эти деньги растила двоих детей. Благо Зинаида, приезжавшая в отпуск, помогала, подкармливая обильным питанием, и по отъезду оставляя в качестве помощи сто долларов в год. Высылать она не могла, потому что в то время еще денежных переводов не могло осуществляться, если только кто-то ехал и мог передать с рук в руки. А таких людей не почти было, а если и находились, то Зинаида находила правильным выслать Марии Парфеньевне на содержание скотного двора.
Их подлинно спасало только то, что маленький домишко Роговых, прикрытый с лицевой стены, а если быть точнее, со стороны дороги, раскидистыми ветвями ореха, окружало множество вишневых деревец, которые они с Пашей в июле их обдирали подчистую, оставляя разве что багряные макушки. Из вишни удалялась косточки, и Анна закатывала ее в собственном соку, добавляя лишь немного сахара. Уже позднее зрела слива, абрикосы, груши, ранние яблоки, которые она тушила в казане, после чего закатывала в банки так же, почти без сахара. Кроме того, в трех-четырех километрах от поселка созревал по осени грецкий орех, преподносил свои плоды куст терна и шиповника. Проснувшись поутру, они совместно с Пашей на велосипедах – он, рассекая воздух на невзрачном желтеньком «орленке», она на золотистом, взрослом и обычном ездили сбивать зеленые орехи, уже созревшие, и частью выпавшие из околоплодников, и молотили их длинными палками, а иногда как приезжали, а коричневатые, морщинистые, похожие черепа, орехи уже валялись по земле, уже подбитые ночным холодным ветром. Ягоды терна становились хороши, мягки, вкусны, нежны, только при легкой изморози, но, тем не менее, его они собирали до наступления зимы. Надо сказать, легкая изморозь в Молдавии бывает только в середине зимней поры, и то не в каждую.
Заготовленные фрукты, ягоды, конечно, поедались не только в первозданном виде, то есть, в том виде, в котором закрывались в банки, а Анна пекла рогалики, рулеты, и наполняла их фруктовой, ягодной начинкой. Этим и жили, порой, целую зиму и весну. По сути все зависело от урожая, который был во славу Бога.
И, тем не менее, невзирая на равнодушие и угнетательскую жилу матери, Анна относилась к ней по-человечески и с уважением. Хоть и жила она с детьми по большей части в доме Роговых, но все же волновалась, и посылала, время от времени, детей ее проведать. И тогда Паша с уже подросшим братиком, хорошеньким мальчишкой, который был очень раним, как, в прочем, и сам Паша, спускались по проселочной дороге, лежавшей между верхних улиц и проулков. По этой же дороге Паша нередко шел до школы. Завидев внуков, бабушка была не сильно рада, по крайней мере, не показывала своих чувств, а тут же находила сумку и отправляла их мгновенно за травой, и только после этого они могли зайти, и либо смотрели телевизор, либо общались с ней. Однако она сама, как правило, ходила – управлялась до самой поздней ночи. А дети, ощущая пустоту и одиночество, которое царило во дворе шли вечером, подчас, поближе к полночи домой, где был уют, грело спокойствие, тепло. А между тем, эти дома были существенно отличны. Дом Роговых был маленький, немного потемневший, серый, и в нем была всего одна жилая комнатушка с кухней. Другая комната была почти пуста и с цементированным полом, ввиду чего – для жизни непригодна. И все же в нем царила теплота, умиротворенность, было светло, комфортно, очень легко, спокойно. Его домашнее пространство не распирали ссоры, распри, упреки и проклятья, и, главное никто не спрашивал – где Бог твой?
Дом Зинаиды, в котором обитала Парфеньевна Мария, еще к тому, теперь, являлась и его хозяйкой полноправной, наполовину был завален всяческой трухлявой рухлядью, не только вещевой, но и хозяйственной, а именно: тарелочками с семенами, сковородками, казанками, разрезанной надвое тыквой, журналами, газетами, сложенными на столе в большую кучу, объеденными кукурузными стеблями, которые она сушила у лежанки грязными, чтобы затем ими топить саму лежанку из-за чего та по краям ставала жутко грязной. А дело заключалось в том, что эти стебли, после того, как их объели козы, валялись в залитом черной жижей загоне, и козы их любили потоптать. Обе кровати были завалены вещами, которые она зачем-то все вытаскивала из шкафов, и не хотела складывать обратно. На окнах весела посеревшая занавесь, потолок весь покрыт был противной плесенью, по углам висела прочная, не сметаемая паутина, да и стены всюду изъедала черная плесень. Надо сказать, что плесень эта вредная образовывалась в результате водных испарений, возникавших в результате того, что Мария Парфеньевна ставила две кастрюли с водой на переносную, двухкамфорную, электрическую плитку, и выпаривала воду до той степени, чтобы затем запарить комбикорм, и главное, не закрывала крышкой. Пар исходил от этого всего необычайный. В дополнении ко всему она приносила со свалки вазоны для цветов домашних, которых в ее доме расставлено было по подоконникам великое множество. В общем, хаос стоял кромешный, жуткий, трудноописуемый.
Зимой уже, в той половине, за чистоту которой яростно боролась Анна, и даже Паша принимался иногда отстаивать порядок, однажды, было холодно купаться, вернее, основательно помыться, и, поразмыслив чуть, Жнецова решила навести порядок на лежанке и, разумеется, вокруг. Итак, мало-помалу многое она оттуда вытащила, помыла все кругом, лежанку побелила, и приготовила все для того, чтобы нагреть воды, и, тщательно помыться, и дать возможность покупаться детям. Парфеньевна Мария вошла в очищенную комнату, и исподлобья огляделась. По виду недовольного лица стало предельно ясно, что ей подобное убранство не по духу, в порядке, в чистоте она не видела комфортной для себя среды. Ее приятно увлекал бардак и хаос, и абсолютное отсутствие комфорта для других. Такой была она натурой, чего таить. Жнецова натопила печку, детей помыла в белой ванне, сама затем в ней искупалась, если возможно это называть купанием, ведь ванночка была, по сути, детской. После купания она перестирала кое-что из грязного белья, и удалилась к детям.
На следующий день, с утра пораньше, они пришли погреться на лежанке. И чтоб вы думали, мой уважаемый читатель. В тщательно-убранную Анной комнатушку уже, по сути, невозможно было просочиться. Она была совсем завалена, почти как раньше. Не знаю честно, не могу дать этому определения, названия болезни, которой, кажется, она была больна. Но результат явился налицо. Уже завалена была лежанка, и на полу стояли черепки с водой, что примечательно, замерзшей как стекло. И, несмотря на то, что Анна ей неоднократно говорила, как нужно правильнее их освобождать, она не слушала, а делала по-своему, и, как казалось дочери, во вред, а, в самом деле, очень непонятно могла ли справиться она сама с собой.
В летнее время ее болезнь видна была особенно отчетливо, ведь ярко выражалась. А дело в том, что приезжала Зинаида и начинала выкорчевывать все нажитое ею за весь год «добро». Тут подключалась и племянница, младшая дочь Ирины, Катя, и вместе с Пашей, с Анной, всей семьей они тащили из дому тот хлам. И это было, впрочем, ничего. Страшнее было, если приезжала и Ирина. Та вовсе никогда не церемонилась, и ничего не спрашивая, все, что казалось ей ненужным, тащила на костер безжалостно сжигать. Как бегала тогда Парфеньевна Мария, как умоляла не сжигать ей дорогое, из разных мест добытое хламье. Ее немного полноватая фигура маячила то – тут, то – там, и каждую малюсенькую вещь, и каждый старый, пыльный половик она старалась как-нибудь спасти, во что бы то ни стало. Надо сказать, она старалась ни одной вещички, ни даже маленькой какой-нибудь игрушки, в которые еще играла Катя, которая была постарше Паши на два года, не выбросить случайно на помойку. Все берегла, хранила, умножала. Любостяжание взросло в ней с силой цепкой. Ирина с Анной называли ее «Плюшкин».
***
Весь скотный двор насчитывал семь коз, которые давали кружку молока, и пятьдесят пернатых, включая и курей, и уток, и надменных, гордых индюков, способных надуваться в знак явного величия. Бывало, очень редко она резала одну, как правило, на праздник, или в том случае, если ей нужно было попотчевать Ирину с Зинаидой, приехавших на лето, или когда она хотела продать одну худую птичью тушку на рынке в воскресенье, что ей, конечно, удавалось крайне редко из-за ее желания продать как можно подороже, как будто птица ее кормлена была зерном. А, в самом деле, она ее кормила кукурузой. Естественно, народ не соглашался. Еще она любила приносить на рынок вещи. Но, думаю, что стоит описать эти дела подробнее.
Рыночная площадь, базарная, как ее назвали сами сынжерейцы, находилась в самом что ни на есть центре, в самой, так сказать, поселочной сердцевине, словно коричневатое зернышко в лоне яблочной мякоти. Туда по воскресеньям и вторникам, и четвергам стекались со всех сторон старушки с ягодами, фруктами, домашней птицей живой и резаной, с овощами, тряпьем и сношенной обувкой, и прочими и прочими товарами. Их было, казалось, целое море. Деревенские товары, то есть плоды сельскохозяйственного труда продавали люди, в основном старушки, но бывало, что и старички в один рядок внизу под резким возвышением, на котором стояли палатки коммерсантов, в которых, в свою очередь, продавались детские игрушки, вещи, часы, петарды, свечи, лаки для ногтей, в общем, промтовары. Мясо продавалось преимущественно в самом здании рынка, большом, так сказать, павильоне. Правда, прежде чем попасть в него и встать за стойку с самой захудалой куриной тушкой, необходимо было обязательно пройти санитарную проверку, чтобы в случае прихода контролера имелась соответствующая справочка.
Парфеньевна Мария санитарную проверку проходить не почитала нужным, во-первых потому что такая процедура требовала денег, пусть небольших, но все же кровных, в то время как продавала она тушки крайне редко, ввиду чего носила их из раза в раз на рынок, из-за чего они приобретали неприятный запах и, наконец, утрачивали совершенно свой товарный вид, а во-вторых в накрытом крышей мясном рынке у нее почти не находилось никаких знакомых, а следовательно не с кем было поболтать, и, наконец, к тому же в мясном павильоне нельзя было торговлю целиком доверить Паше, а самой пойти гулять по рынку. Этим, кстати говоря, она частенько злоупотребляла.
Бывало, в воскресенье или по субботам (в другие дни ему учеба этого не позволяла) она уговаривала его пойти с ней вместе на базар, и обещала за то купить жвачку или конфету. Он соглашался, не только потому, что денег на карманные расходы вовсе не имел, а еще и потому что рыночная площадь утром, кишащая людьми, под ярким солнцем была ему по-своему интересна. Обычно, люди подходили с самого утра, когда только из-за горизонта поднималось солнце и обливало площадь пробуждающими теплыми лучами, но его бабушка в такую рань, как правило, не шла. Она решительно старалась управиться, как следует, с хозяйством, сытнее накормить пернатых и скотину, дать им воды, пощупать кур, их посчитать, и делала все это медленно, лениво, как будто, чтобы тянуть время, словно на это дело требовалось обязательно потратить уйму времени, а если сделать это быстро, то, якобы, возможно выйдет что-нибудь не так.
В солнечный полдень, ближе к закрытию базара, они выдвигались: она – низенькая, полноватая старушка, с незначительным животиком, округлая, безбровая, если не замечать тоненьких, жиденьких волосиков по низу ее широкого лба, с маленькими, почти всегда прищуренными глазёнками, чаще наполненными злостью, нежели добром, с плотным, продолговатым, и вместе с тем, щекастым лицом, на котором ярко выражались широкие скулы, и он – щупленький, шустренький, покорный мальчонка, с прямым носом, голубоглазый, молчаливый, с покладистыми темными, немного взъерошенными да выгоревшими на солнце волосами, приобретавшими оттого золотистый оттенок. Уже на площади они находили место, где-нибудь поближе к знакомой старушке, с которой Мария Парфеньевна могла посудачить, и раскладывали содержимое принесенных сумок. Из них выкладывались вещи, обувь, привезенные Зинаидой еще давным-давно, и много времени пролежавшие в шифоньере, в результате чего потертые, старые, дряхлые, вышедшие из моды еще до распада союза, доставалась куриная тушка, которую клали рядом с этими вещами, на пакетик. Иногда, правда, Марие Парфеньевне удавалось договориться с продавцами мясного отдела о том, чтобы среди их товара положить и свою курочку, которая часто, как мы припоминаем, была не совсем здорового вида, поэтому получалось только иногда. В любом случае, удавалось ли ей договориться, либо ей отказывали, она, постояв немного возле своего товара, принималась упрашивать Пашу. – Постой здесь немного, я сейчас схожу.
– Только вы не долго, – просил он, все-таки надеясь на ее совестливость, невзирая на предшествующий колоссальный опыт.
– Нет, я мигом – говорила она, уже мыслями находясь где-то там вдалеке, в разговоре с кем-то.
И он стоял; стоял час, стоял два, а мимо пробегали люди и спрашивали – сколько стоит, почему так дорого, а он не знал, что им ответить и только недоуменно хлопал глазами, и говорил, что он, дескать, здесь ненадолго, якобы, бабушка вскоре подойдет и объяснит. И люди уходили. Иногда, бывало, конечно, происходил тот редкий случай, когда все же покупали, вернее, хотели купить, но по той причине, что негде было разменять крупную купюру, а Парфеньевна Мария находилась на другом конце рынка и собиралась возвращаться отнюдь не скоро, уходили, не дождавшись ее персоны.
В сущности, походы эти были тщетны, если их целью ставилась продажа, и Мария Парфеньевна в некоторой степени такую цель-то ставила, но словно по нелепой, непредвиденной случайности делала все возможное, чтоб не достичь ее. Она заламывала столь невообразимо высокую цену, казалось, лишь ради того, чтобы объяснить покупателю, что ей очень дорого обходиться содержание птицы, в частности, какие непомерные траты она пускает на корм. Оно действительно, если было кормить птицу покупным зерном, выходило вполне прилично по деньгам, несравнимо, конечно же, с кормлением своим собственным зерном, выращенным на своих полях, но, положа руку на сердце, стоит сказать: разве это должно было волновать покупателя, когда он имел возможность тут же за углом приобрести мясо, стоившее подлинно дешевле, да еще и пригожесть которого закреплялось соответствующей справкой. Разумеется, волновало мало.
Сами, так называемые продавщицы относились к ней холодновато, не слишком-то принимали ее, что называется, с радушием, конечно, отзываясь на ее слова, но как-то отстраненно, сухо. Всем было видно, что она ленивый человек, а, стоит повторить, в Молдавии ленивым быть не принято, и более того, такой подход везде и всеми порицается, особенно в деревнях и в поселках. Обычно, она стояла позади, в черном цветастом или пуховом сером платке, и говорила как бы сама с собой, тогда же, как ее знакомая – по большей части внимательно высматривала покупателей, и отвечала им, что сколько стоит. Это немалый труд – стоять с самого раннего утра, еще до появления первых солнечных лучей (обычно, рынок открывался в семь) и до обеда под пекущим солнцем, а иногда под хмурым серым небом, гонимым ветром, непогодой. А между тем, в рыночные дни базар был полон до отказа. Стояли и палатки в два ряда посередине, в которых продавались вещи, и открытые столики вблизи от них, на которых лежала всяческие приспособления для ремонта технических изделий, и прикрытые от дождя карнизами металлические конструкции, за нахождении в которых коммерсантам нужно было заплатить повышенную плату. И везде, почти по всем углам люди стояли: торговались, предлагали, продавали, подсчитывали прибыль. Одна Парфеньевна Мария, наверное, единственная в своем роде, придя на рынок, доверяла это дело внуку, и отправилась демонстрировать себя, да на людей глядеть.
Другого рода рвение, подъем душевный, отсутствие любого рода лени, неутомимое стремление спасти свое «богатство» она испытывала, когда решили перестраивать сарай.
То было летом: июньская жара, деревья пахнущие свежестью листвы, и ими разряженный воздух, чистейший до последней капли, вдали, конечно, от хозяйского сарая. Приехали Григорий с Зинаидой и по семейному совету мгновенно вынесли свое решение, во что бы то ни стало снести ветшайший, уже изрядно трухлый, совсем невзрачный маленький сарайчик, и на его же месте воздвигнуть новый, статный, белокаменный, большой.
Взялись за дело. В первую очередь позвали сестру Григория – Арину с мужем Александром, изрядно выпивавшим, но вместе с тем себя считавшим великим мастером строительства, прорабом. Оно быть может иногда и совместимо, но в данном случае едва ли. Он-то и принялся курировать работу приглашенный еще строительной бригады, в основе состоящей из цыган. Сносили самолично – били кувалдами, руками, молотками. Доски настолько одряхлели, что рушились сами собой, без сильного труда, и их сложили в кучу возле черешневых деревьев, в огороде, после чего все разрубили для растопки печки. И тут Парфеньевна Мария принялась за всеми бегать, вернее, бегала за теми, кто выбрасывал на мусор всяческую утварь. И сетка ей была важна, и клетки для кролей. Затем свезли огромнейшую груду белых, огромных по размеру кирпичей, приобретенных за внушительную плату. Бригада принялась работать. И Александр говорил, что все не так, что, якобы, строители неправильно складируют кирпич, что, дескать, нужно тщательнее смазывать цементом. В итоге всю бригаду распустили. А между тем, один строитель Зинаиде говорил, чтобы она поменьше тратилась. И это было очень справедливо. В действительности траты Зинаиды зашкаливали до незыблемых высот. Чуть ли не каждый день она накладывала стол, включающий в свои широты и суп, и рыбу, и картошку с мясом, и вино, и водку, и соленья, как на праздник. Особенно настаивал на водке Александр. Его цыгане сразу раскусили, и говорили, что они пришли работать, а не пить. И, тем не менее, бригаду распустили. А принялся за дело Александр с сыном, и взялись, разумеется, по-свойски. Обильно поливали кирпичи цементом, не щадя его и не жалея, не подбирая лопаткой те места, где он стекал. В иных местах цемента было много, в других его совсем не доставало.
– Так вы же будете его еще цементировать, – говорил он Зинаиде, когда она увидела плоды его труда.
– Какой еще цементировать! Я что тебе миллионерша?! – вдруг закричала Зинаида.
Она сказала о своей обеспокоенности мужу. – Ты посмотри, как он делает, ты посмотри, сколько цемента уходит! Скажи ему (н же недаром работает) что он некачественно делает.
– Ничего я ему говорить не буду! – раздосадовано отвечал Григорий, слишком заботившийся о репутации своей среди знакомых.
Немного поворчав, в итоге Зинаида успокоилась, притихла, махнула на строительство рукой. И через месяц, может, через два сарай уже был полностью воздвигнут. И, тем не менее, главный строитель продолжал ходить, и даже после отъезда Григория с его женой. – Ты сделал все? – спросил его Анна.
– Да все почти, тут дверь одну нужно доделать, чтобы закрывалась, – ответил Александр, приходивший, видимо, еще с какой-то целью.
Он приходил еще неоднократно.
– Я не поняла, ты сказал, что все сделал? – спрашивала уже с вызовом Жнецова, заметив, что он ходит, как к себе домой.
– Да, да, все сделал.
– Так, а зачем ты сюда ходишь? – с неумолимой строгостью, даже, наверное, с намеком на немедленный уход, спросила Анна.
– А что не имею права? – немного растерявшись, бросил он. – Я тут оставил молоток.
– Забирай все свое и до свиданья, – отрезала Жнецова.
– А ты кто такая здесь, нашлась тут хозяйка, – проскрежетал он и ушел восвояси, и больше не приходил до самого приезда Зинаиды.
***
Поездки в Дрокию продолжились, причем продолжились не по судебной надобности, а вследствие того, что Анне было откровение везти молитву покаяния судье. И, несмотря на то, что мать ее ни в коем случае с двумя детьми остаться не хотела, ссылаясь на большую сложность справиться с активностью обоих, Анна решила ехать. Не выполнить сию задачу – являлось бы непослушанием, и, взяв Виталика за ручку, дав Паше указание, чтоб он послушен был все это время бабушке, она отправилась в дорогу. В молитве ей было положено на сердце, в мысли, что нужно первым делом ехать к паре молодой, которая их приняла с Ульяной в первый раз.
День этот выдался хорошим, теплым, благосклонным для поездки, если так можно выражаться. Солнце не жарило, но грело, ветер отсутствовал на пыльных улицах, дорогах, деревья успокоились, стояли, не шумя. Доехали до Бельц в автобусе. Там посетили их знакомую семью, поговорили, помолились, и отправились в вагоне поезда в поселок – Дрокию, а оказалось, поезд этот ехал в совсем другую сторону. Спустя двадцать минут к ним подошел мужчина, здоровый, грубый, коренастый, контролер.
– Нам до Дрокии, – протягивая плату, говорила Анна.
– Какая Дрокия?! – возмущенно вскрикнул контролер. – Мы едем в Окницу!
– А как же нам назад вернуться?
– А как? – Никак! – протараторил так же грубиян. – Вот будет остановка, там и выйдете, а там спросите.
Пришлось им выходить, примерно, минут сорок погодя, а Анне показалось – очень долго. На одинокой и безлюдной остановке, где не было ни магазина, ни буфета, ни кассира, они стояли – ждали поезд три часа. Благо хоть воздух свежий, славная погодка, и паровозный запах обонянием почти не ощущался. Виталик был спокоен, слушал рассказы матери, был бодренький, и иногда смеялся. Но время ожидания тянулось как-то вязко.
Обратная дорога заняла не менее пяти часов. Жнецова удивлялась, почему так долго. Виталик ничего не говорил, а только спрашивал, когда приедет поезд, как скоро подойдет к назначенному месту. И поезд подошел, когда уж вечерело, вернее говоря, изрядно смерклось, потемнело, часов в одиннадцать. Вокзал был пуст. Только зловонный воздух от испарений паровозных свидетельствовал о наличии людей. А так казалось, словно всех украли.
Макар Петрович дома был один, это был тот христианин – с одной рукой. Они зашли в его пятиэтажный дом, поднялись на его этаж, и постучали в дверь.
– Добрый вечер! Вы меня простите, я знаю вашу дочь, мы были в этой квартире, и мне нужна ваша дочь.
– Ну, проходите, – вежливо и добродушно, без опасения предложил старенький дедушка с доброй улыбкой, простотой, уже седой, немного худощавый. – Я сейчас оденусь.
Они быстро, спешно приоделся, пока они стояли в тесном коридоре его неубранной квартиры.
– Ну, рассказывайте, – обратился он, уже одевшись.
– Мы познакомились с вашей дочерью в вашей же квартире. Мы искали верующих и нам подсказали, что здесь живет мужчина верующий.
– Хорошо, я сейчас отведу к ним.
– А есть у них, где переночевать?
– Дом у них незаконченный, но мебель они купили. Так что найдут, где положить, не переживайте, – уверил старичок. – Далековато, правда, они живут, но ничего с божьей помощью потихоньку дойдем.
Шли по освещенной ярким светом улице, под лунной, звездной ночью. В конце концов, свернули в частный сектор, где выстроились чередой новейшие дома. Остановились у одного из них, рядом с забором, у которого стоял старенький, дряхлый запорожец, и мотоцикл поновее, стало быть, дороже. На протяжении дороги ребенок иногда ей жаловался, что устал, что у него побаливают ножки.
– Мам, я хочу кушать, – жалостливо говорил Виталик, устремив на мать печальные глаза, но в полумраке она их не узрела, а только лишь по голосу прекрасно поняла, что ее сын уж очень хочет кушать.
– Сынок, скоро дойдем до тети, и она покормит тебя, – отвечала она, тот день весь пребывавшая в посте.
Тот дом, под мраком ночи даже, виделся большим, пусть даже не достроенный немного. Внутри его еще не побелили, но стены уже были обмазаны обыкновенной желтой глиной. На стук никто не отзывался очень долго, хотя на кухне свет горел. Потом Макар Петрович постучал в окно. И наконец, открыл высокий статный парень, муж его дочери, Иван. Он очень странно поступил: из дома вышел, дверь закрыл, и встал, упершись на дверную площадь.
– Что случилось? – сказал он голосом чужим, немного даже грубым.
– Вот приехала женщина, верующая, говорит, знает вас, попросила, чтоб я привел ее к вам, – отвечал Макар Петрович.
– И надолго? – все так же опираясь на закрытую, некрашеную дверь, как бы тем самым защищаясь от чужих, преступников, отрезал молодой мужчина.
– Нет, только вот переночевать, мне надо поговорить с вами, – немного нерешительно вмешалась Анна, озадаченная столь неожиданным приемом.
– А почему так поздно?
– Мы торопились и не посмотрели на время, и сели на другой поезд, который ехал в обратную сторону.
Мужчина дальше ничего не нашел нужным слушать, открыл дверной проход, зашел, чтобы сказать о том своей жене. Следом за ним мгновенно проскользнул Макар Петрович. Анна, немного подождав, удостоверившись решительно в том, что их не скоро пригласят, зашла сама, без приглашения. Заметив табуреточку, подвинула ее к себе, поближе к выходу, и села, а сына посадила на руки. А все они тем временем были за ширмой, простиравшейся от края и до края, служившей как бы отгородкой спальни от кухни, и соответственно ее не видели, и даже не слыхали, как она вошла.
– Ты зачем ее привел!? Мы только помылись и легли спать с племянницей. Ты же знаешь, что пастор запретил нам принимать их, сказал: даже на порог не пускать. Ты хочешь, чтобы нас отлучили от церкви?! Почему ты их у себя не оставил? – раздавался женский, молодой и, само собой, очень недовольный голос.
– У меня же одна постель, мне негде положить их, – отвечал ей отец.
– Ну и что, что одна постель.
– Да видно, что она нормальная, порядочная женщина, – с удивлением, что дочь его склоняется к такому развитию событий, отвечал ей пожилой отец.
– Наши служителя ездили в Окницу к пророчице, и она сказала, что Аня отдана в руки Сатаны, – говорила она таким жутковатым голосом, словно бы Анна, в действительности, была сама сатана. – Они с Ульяной ездят к какому-то Тимофею, я даже братом не могу его назвать, потому что он отлучен от церкви!
– Вы боитесь людей, – пытался вразумить ее отец. – Но вы не боитесь Бога, – произносил он очень спокойным тоном. – Но надо бояться Бога. Ребенок хочет кушать, вы дайте хоть кусочек хлеба ребенку.
Заслышав этот разговор, Анна решила уходить, и тихо, осторожно, бесшумной поступью проникла в сени, затем неслышно отворила дверь, и выскочила вместе с сыном. Быть может, присутствия ее они и не заметили.
– Сыночка, хватайся за мамину шею и держись крепко-крепко, – говорила Анна стоящему на пороге Виталику. – Давай ножки мне под руки, – объясняла она, усаживая его на спину таким образом, что ножки его оказывались обхвачены ее руками, и двинулась в путь столь скорым, быстрым темпом, что ей казалось, что она летит; Виталик ей, к тому же, казался ей очень легким, и через двадцать с небольшим минут они добрались до вокзала. В вокзале же нашли пустую и холодную скамейку, присели на нее, и Анна взяла сына на руки, прикрыв его своей полушерстяной, теплой кофтой, и он заснул в ее заботливых руках. Она же все гоняла комаров от его маленького личика с золотистыми бровями, длинными ресницами.
Наутро слабый ветер лениво теребил по крыше малолюдного вокзала и разбивался об нее. Глядело небо очевидной ясностью, понуро, хмуро. Они пошли на рынок в семь утра, чтобы купить хотя бы пирожок, потому денег оставалось совершенно мало, только на дорогу. Анна спросила у прохожих, как быстрее ей добраться до Бельц.
– За железной дорогой – туда, пройдите дальше, перейдете на другую сторону, и будете останавливать попутный транспорт, – советовала одна женщина, немолодая, скромно одетая, похожая на сельскую жительницу.
– Спасибо, – поблагодарила Анна, и, держа за ручку сына, но аккуратно, не волоча его как тряпку за собой, как некоторыми это делается, она направилась строго по маршруту.
Прямо у обочины остановилось жигули. Из него выглянул приятной внешности мужчина, с приятной речью.
– Вы нас до Бельц довезете?
– Садитесь, – ответил он, и всю дорогу промолчал.
И только по приезду, когда уже почти заехали в поникший город, водитель все-таки решил узнать, в каком из мест им лучше бы остановиться.
– Нам надо к центру, – объяснила Анна.
– Я через город не поеду.
– Ну, тогда остановите, пожалуйста, там, где проходит городской транспорт.
И вскоре к месту этому они подъехали. Жнецова вытащила из своего крохотного, коричневатенького кошелька оставшиеся деньги.
– Вы меня простите, у меня больше денег нету. Это все деньги, – виноватым тоном, тихо промолвила она.
– Да ничего страшного, – сказал он с ангельской улыбкой.
– Спасибо вам большое, и счастливого пути.
– Всего вам доброго, – пожелал он, и они вышли, и пошли к Тимофею Ивановичу, которые им дали денег на дорогу.
Так и закончились ее поездки в Дрокию, в сей серенький, уныленький поселок.
Пользуясь случаем, хотелось бы упомянуть одну деталь, которую, наверное, в другое место и не вставишь. При том условии, что у нее не складывалась жизнь замужней прежде женщины, жизнь личная, иначе говоря, она все чаще утверждалась в том, что на ее пути мужчин порядочных и добродушных встречается намного больше, чем, к сожалению, сестер по духу даже.
***
В летние месяцы Жнецова часто ездила по деревням соседним – возила вещи для обмена на продукты. Но в один год у них поизвелись все деньги – в течение, наверное, месяцев пяти они жили совсем без средств. Пятьсот рублей им передала как-то Зинаида с одной знакомой, которые Жнецова решила приберечь на всякий случай. И этот случай вскоре предоставился.
По наступлению весны, примерно в мае, она узнала, что организуется бригада безработных, чтобы отправиться на заработки в Белгород, а именно – пропалывать свеклу. Организовывал эту бригаду муж Ульяны, Михаил – седой, высокий человек с широким лбом. К тому же ехал вместе с ним и его старший сын Василий. На просьбу Анны разузнать, берут ли женщин, Ульяна обещала уточнить. И по ее словам, в зависимости от хозяина колхоза, зарплата могла быть вполне приличной.
И в целом набралось примерно двадцать человек – все скорые, подвижные, выносливые, сильные, способные трудиться день и ночь. Из них, помимо Анны, всего две женщины, одна из них – здоровая, как говорится, в теле, другая худенькая, жилистая, хитрая, со спящей совестью. Уж как-то даже по-армейски скоро бригада была собрана. И Анне оставалось лишь найти людей, кому она могла своих детей оставить, так как Парфеньевна Мария отказалась.
– Куда ты поедешь!? – пыталась вразумить она свою родную дочь.
– А что делать, если денег уже нет, и из вещей тоже уже ничего хорошего не осталось, и люди уже не меняют, – объяснялась перед ней Жнецова.
Ко всему прочему, Парфеньевна Мария, как мы помним, еду готовила не часто, а детям, иногда хотя бы, нужно было кушать что-нибудь горячее, ввиду чего, Анна решительно искала человека, кому она могла доверить своих деток, но поиски ее не дали результата, все находили разные причины, хотя и знали хорошо, что ее дети очень ей послушны. Пришлось их взять с собой.
Погода в белгородской области к моменту их приезда испортилась: покрапывал плаксивый дождь, и сельские дороги покрывало черной грязью, серело небо, плакала листва. Природа была менее богата, фруктовых деревец нигде не замечалось. Цветов почти не видела молдавская бригада.
Определили их в широтный деревянный дом, в котором находилась всего одна большая комната. В нее и поселили всех мужчин и женщин, и детей. В ее пустеющих просторах, выстроившись в несколько рядов, стояли односпальные кровати. Впоследствии еще свезли, давно изъеденные молью, старые матрасы, по виду страшные, с удушливым и пыльным запахом. От вида их Жнецовой стало страшно. И она двинулась на поиски.
Дом этот возвышался над деревней, стоял на высоченном возвышении, горе. А у ее подножия лежала деревушка, вся состоящая из маленьких домишек. Деревня та была не слишком уж зеленой – у редкого двора пускало корни низенькое деревцо. Зато скамеечки стояли возле множества заборов. Сами заборы, уместно говоря, были настроены, наверное, для вида, их с легкостью, мог перепрыгнуть даже удалой мальчишка. В эту деревню Анна и отправилась искать, чтобы кто-нибудь взял ее с детьми на время.
Жнецова обошла частично деревушку, все ей отказывали, говорили, что не могут, указывали на других. Одна старушка проявила вроде лепту милосердия, но выяснилось, что к ней вскоре приезжают дети, ввиду чего она и не смогла принять. По ее виду становилось ясно, что только потому, не от иной причины. И, тем не менее, одна старушка, поседевшая уже, в платочке сером, все же согласилась. Она жила одна, но утверждала, что вскоре к ней приедет сын, поэтому если и примет их, то очень ненадолго. В ее зеленом домике было всего три комнаты, еще – веранда с кухней. На улице, в хозяйственном дворе располагались несколько построек, в которых-то и жили куры, и только лишь один трехмесячный, пятнистый поросенок. Рядом с забором находилась будка, в которой проживала черная собачка с длинной шерстью, осведомлявшая звончайшим лаем тот факт, что кто-то подошел к калитке. Невдалеке от дома, в огороде промеж картофельных рядов, рос стрелками чеснок, клубилась латочка клубники, и больше ровным счетом ничего.
На улице усилился изрядно дождь и Анна с сыновьями вымокли до нитки. В избушке деревянной было им тепло, уютно, старушка напоила гостей чаем, дала, как следует обсохнуть. В приятной обстановке Анна поведала о нуждах и причинах их приезда. Альбина Александровна слушала ее рассказы молча, не говоря ни слова, не перебивая, словно бы сочувствуя и, очевидно по ее лицу, что понимая. Они пробыли у нее всего три дня, в которые обильно проливался дождь, из-за чего бригада в поле на работы не ходила. На третий день случилось происшествие, которое заставило их навсегда расстаться с доброй и отзывчивой старушкой.
Остановился дождь, повеял теплый ветер, взошло на небосводе солнце, которое не грело, а только лишь касалось слабыми лучами поверхности сыреющей земли.
В обед бригаде выдавался основательный паек, по сути, состоявший из тарелки супа, пирожков, котлеты, гуляша, компота. Второе блюдо Анна обычно приносила детям, сама довольствовалась только первым. По утвердившейся привычке она поднялась по тропе к пристанищу бригады, чтобы поесть, и остальное отнести детишкам, и заодно узнать, какие у них планы.
А в это время мальчики гуляли по двору и разошлись по разным сторонам. Паша бродил по вымокшей дороге, стараясь тщательнее разглядеть село. Виталик же ушел за огороды. Заметив, что они пропали, Альбина Александровна забеспокоилась, и спешно вышла за калитку.
– Где Виталик? – позвала она Пашу.
– Там – за огородом, – отозвался он.
– Ты что, там же яма, он может провалиться! – мгновенно сменив тон, вскрикнула старушка.
Но вскоре мальчик появился целым, невредимым, если не принять во внимание его немного выгоревших прядей на маленькой головке. Яма действительно за огородами была, но не настолько страшной, чтобы так бояться. Она служила пристанью для мусорных отходов, и быть возможно, за пару дней дождя могла наполниться водой. И все же повод у Альбины Александровны возник теперь весомый. Впрочем, она и так им очень помогла.
– Ты где была?! Почему тебя так долго не было?! Вот Виталик упал в яму, Паша его вытащил! – немного привирала она. – Я не могу, мне ничего не надо, но такой ответственности я не хочу, – эмоционально объяснялась она.
– Ой, вы меня простите, – оправдывалась виновато Анна. – Я понимаю, что нам надо уходить. Я и так благодарна, что вы нас приняли. Я искала женщину, которая могла бы присматривать пока я буду ездить. Но не нашла. Вот я вечером пойду – узнаю в бригаде, когда мы поедем в поле. Погода-то наладилась.
– До выходных еще можете побыть, – смягчившись тут же, промолвила Альбина Александровна. – А на выходные уже приедут дети.
На самом деле Жнецова обошла всю деревушку от края и до края. И только одна женщина уже совсем старенькая, сухонькая, сутулая откликнулась, но тоже не смогла принять.
– Вы знаете, я ищу женщину, которая могла бы присмотреть за моими детьми пока я буду в поле, – говорила Анна, стоя у калитки. – Они у меня не маленькие, но послушные, смиренные.
– Моя дорогая, – отвечала ей старушка с сияющим лицом, улыбаясь милой, доброй, удивительной улыбкой. – Я с удовольствием приглядела и за детьми, и голодными бы они не были, но через неделю должен сын приехать со всей семьей, прости, – извинилась искренне милейшая старушка.
После столь плавного отказа Жнецовой больше ни к кому и не хотелось заходить, чтоб безуспешно барабанить по калиткам. Но так как двориков осталось маловато, она все же решила обойти их всех до одного. И, тем не менее, опять безрезультатно. Под смуглый, томный вечер она решила снова навестить свою рабочую бригаду, и встретила двух женщин, встречавшихся ей раньше крайне редко.
– Аня, нам дали комнату, так что бери детей и приходи. Чего ты будешь туда-сюда мотаться, – предлагала одна худая, вроде добрая, но с хитрецой, с лукавством.
– Правда! Ой, слава Богу, – отозвалась Анна.
– Пойдем – посмотришь, нам односпальную кровать дали, а вам – двуспальную. На ней вы все поместитесь.
Пошли они втроем и оглядели: комната данная была вполне просторна, ведь ранее являлась чьим-то кабинетом, возможно даже председателя колхоза.
– Как хорошо, что ты сообразила и пошла – искать с детьми квартиру. Такой холод, мы чуть не задубели, мы простыли, к тому же жили вместе с мужиками. Так мы ходили и надоедали бригадиру, чтобы дал нам комнату. Что это, мы вместе с мужиками. И, слава Богу, дали эту комнату.
– Тогда я пошла – забирать детей и вещи, – на радостях им бросила Жнецова и посеменила по пыльной извилистой дороге в низ – в деревню.
Альбина Александровна в момент их собирательства вела себя неимоверно странно, смотрела как-то даже с сожалением на их поспешный сбор. Их вещи, большей частью находились в председательской конторе (Жнецова в них особо не нуждалась) поэтому собраться удалось необычайно скоро.
– Простите нас, что мы принесли вам неудобство, и мы очень благодарны вам за эти дни, – она ей говорила напоследок. – Если нас рассчитают сахаром, зерном, то я в долгу не останусь.
– Мне ничего не надо. Удачи вам, – желала напоследок Альбина Александровна.
– Оставайтесь с Богом. До свиданья, – произнесла ей в заключение Жнецова, и, преодолев не больше метров двадцати, по внутреннему побуждению, решила оглянуться: Альбина Александровна им глядела вслед.
С утра до вечера Жнецова проводила на прополке, в полях, усеянных свеклой. Работа спорилась: ряд за рядком ложилась сорняковая трава. Молдавская бригада рьяно молотила тяпками уже подсохшую после дождей, покладистую землю. Вернее говоря, для ясности, земля была для обработки легкой, рыхлой, черноземной, совсем не глинистой, не вязкой. Их привозили в поле в открытом кузове совхозной, голубой машины, по свойству – грузовой. И с самого утра, позавтракав, бригада молотила землю. Погода им сопутствовала, как бы помогала. С зари до самого заката играли блесны солнца, порой, и жарковато становилось. Летал и разбивался по холмистой местности, и развивал их волосы слабейший ветерок, для облегчения жары пригожий. Небо светилось ясной, нежной, голубой лазурью. Люди смотрели в землю и махали остриями. Так продолжалось в поле до обеда. В обед им привозили пайку. И это время получалось отдохнуть. А дальше продолжали до семи часов, до медленного красного заката.
В им выделенной комнате, казалось, можно жить, но Анна все же попыталась определить своих детей в детсад. За этим-то она и обратилась к бригадирше: пышнотелой, бойкой женщине с округлым, мощным торсом, с широким и весьма мясистым, розовым лицом. Та отвечала, что узнает, правда, перед тем, на всякий случай сразу уточнила, имеются ли у детей их медицинские книжонки. Надо сказать, Жнецова их забыла взять с собой, оставила в Молдове. И все же понадеялась, но, вероятно, зря. На следующий день пожаловала бригадирша, и сообщила, что надеяться – нет смысла. Ей было лет – не больше тридцати, и очень уж была она похожа на надзирателей советских лагерей. Но обращалась Анна не только к ней одной, ходила на прием и к председателю колхоза, который ее принял в тесном кабинете. Он, очевидно зная об их разговоре, только сказал: «Какого черта ты приехала сюда». Услышав это, Анна развернулась и, разумеется, покинула его рабочий угол. Их отношение нельзя назвать примерным. Другое дело было мужики. На тракторной стоянке, располагавшейся поодаль, к Виталику и к Паше относились хорошо, катали иногда на тракторах, беседовали с ними, старались, в общем, всячески занять. Все мужики были просты, своих мотивов сильно не скрывали, если то было приглянуться на глаза Жнецовой, а кто-то просто был, по сути, человечен.
Совсем иного склада был престранный персонаж, приехавший и поселившийся в их доме, но на полях который не работал. Это был человек лет тридцати семи, а может даже полных сорока, худой, угрюмый, иногда веселый, похожий своим внешним видом на Николая Гоголя, писателя которого. Правда, растил он волосы до плеч, не потому что видел это модным, а вследствие того, что с уха его спускалась опухоль, похожая на грушу, продолговатая, пронизанная прожилками красного оттенка и ее требовалось прикрывать немного. Он говорил, что у него она возникла еще в годы чернобыльской аварии, при ликвидации ее последствий. Он был общителен, много шутил с детьми, особенно был добродушен к Паше, и, к слову, никогда не говорил, чем занимается, кем, в частности, работает в селе. При этом часто, словно на работу, он заходил в каморку к эмигрантам, чтобы узнать, какие их дела. Мотив его приходов был не ясен. Быть может, он скучал по женскому общению, которого ему, самой собой, не доставало.
От безысходности духовной, из жажды слышать слово божье, Жнецова принялась искать собрание. Прохожие подсказывали место нахождения церкви православной, но мало кто из них знал, где находится собрания других конфессии.
– Есть еще какой-то молитвенный дом, по такой-то улице, – объясняла одна из прохожих.
– А как найти его? – уточнила Жнецова.
– Садитесь на автобус, и когда будете ехать в ту сторону, вы проедете остановки три и увидите слева то здание – оно похоже на молитвенный дом.
Через деревню проезжал всего один автобус – весь в белом цвете с синей полосой, старого года выпуска, большой, громоздкий, трудноповоротный. В него и требовалось сесть, и всю дорогу стоило глядеть в окно, во-первых для того, чтобы заметить дом молитвы, а во-вторых, чтобы запомнить и обратную дорогу. Минуло остановки три, и в левой стороне стекла возник красивый, белокаменный, архитектурный дом, почти дворец, но только меньший. Его еще, как стоит, не достроили внутри, а из наружных атрибутов, казалось, уже всяких доставало.
К десятому часу утра в доме молитвы было мало прихожан. Мало-помалу они стекались, словно кристально блещущие капли по вымытой дождем листве. И по крупицам церковь наполнялась. Анна прошла по слаженному коридору, вошла в огромный, неуютный зал, наполненный скамейками, устроенными из обычных досок, видимо, до приноса новых. Когда она присела на одну скамью, и поприветствовала всех, кто окружал ее, к ней обратилась женщина в годах, на инвалидном кресле. – Вы, наверное, первый раз у нас?
– Да.
– Ну, слава Богу, – помахав в знак одобрения головой, промолвила она.
По заключению собрания к Жнецовой подошел для разговора свободный в обращении, по росту невысокий пастор, в светлой рубашке, серых брюках, простой, улыбчивый, немного пухловатый. Другие прихожане остались на скамейках рядом с ней. Всего их было четверо. Первым, конечно, обратился пастор. – Давайте познакомимся поближе. Как вас зовут? Откуда вы? Давно ли вы познали Господа, и каким образом?
Анна ответила на все его вопросы, и только лишь один ее ответ его смутил, что выразилось вспышкой на лице, улыбка в один миг его угасла, а именно, что приняла она Иисуса в пятидесятнической церкви.
– А почему же вы к нам пришли, а не пошли к пятидесятникам? – задался он вопросом.
– Мне подсказали ваш дом молитвы, я не знаю, где пятидесятники находятся. Для меня не важно, какая конфессия. Мой дух жаждет слышания слова божьего – ответила Жнецова в простоте. – Да и мне недалеко здесь ездить. Мы приехали из Молдавии на прополку свеклы. По выходным я свободна, поэтому и решила искать собрание, чтобы посещать его.
– У меня больше вопросов нет. Может, вы с сестрами здесь пообщаетесь, – сказал он, словно бы уже без настроения, покинув их.
Очень деликатно начала вести беседу та женщина, которая сидела в инвалидном кресле. – «Вот пятидесятники молятся на иных языках. Но понимают ли они, о чем молятся?»
– А где-то написано: «Кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу», потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом, – привела в качестве аргумента место из священного писания и попросила Евангелие для подтверждения, прочтения стиха.
И только лишь она его открыла, и пролистала всего пару белоснежных, ласковых страниц, как и открылось это место, а быть вернее, первое послание к Коринфянам, четырнадцатая его глава, где говорится с первого стиха, что духом Богу говорится тайное, чего никто из окружающих не понимает. Когда она открыла этот стих и прочитала, они притихли, и их душевное затишье расплылось в воздухе прозрачной пеленой.
– Ну, приходи к нам по воскресеньям. В такие дни ты же занята, – выйдя из томного затишья, размеренного осмысления, промолвила одна из них.
– На все будет воля Бога, – ссылаясь на иное место из писания, гласящее, что только день сегодняшний всецело нам принадлежит, а завтрашний день – божий, ответила Жнецова.
И после этого она покинула собрание баптистов. За нею следом вышла христианка, низкого роста, возраста среднего, просто одетая в светлую кофточку и в юбку темную в цветочек, очень похожая на жительницу маленьких поселков.
– Ты на остановку? – обратилась она к Жнецовой.
– Да, – отвечала та, повернув слегка к ней голову.
– Я тоже иду на остановку. Я в соседней деревне живу. У меня семья большая, восемь детей у меня.
– Муж у вас верующий?
– Нет, муж у меня не верующий, но он у меня хороший.
– А я одна рощу детей, так получилось, что муж не захотел с верующей женой жить и поставил мне условие: он или Бог. Я сказала – Бог, и он дал мне неделю на сборы, чтобы я его оставила. Он хотел свободы. О семье он не заботился. И когда он мне сказал, чтобы за неделю я собралась и уехала, я не поверила сразу, что он серьезно это говорит, но он каждый день на меня, приходил и говорил: ты собралась, ты собралась. А я ему говорю: ты же дал мне неделю на сборы, зачем ты давишь на меня? Работы в Молдове нет, рискнула приехать сюда с детьми, детей не на кого было оставить. А сейчас ищу женщину, которая могла бы мне помочь присмотреть за детьми пока я в поле.
– Ну, я ничего не могу сказать. Надо будет в собрании поговорить, может, кто и найдется, – задумчиво и озадачено промолвила спутница. – Я не могу, потому что у меня много детей.
Плавной и медленной поступью они дошли до остановки, и распрощались, пожелав друг другу божьего присутствия.
То было в полдень воскресенья. Она ступала по тропе, в краях устеленной цветами полевыми: лежал сиреневый чабрец, качались на ветру корзинки пижмы, таким же цветом цвел и золотарник. Мир в сердце Анны сочетался с окружающей природой. Она пришла сияющая от душевной красоты. И дети пребывали в той же радости. И женщины, которые остались с ними, встречали ее с радостной улыбкой.
На следующий день пролился дождь обильный, до основания смочивший землю. Его последствия тянулись пару дней, на основании чего прополка временно остановилась. Земля еще была совсем сыра. Бригада отдыхала от трудов. На третий день местами чернозем уже просох, но в поле молдаван не вывозили, из-за чего одна работница решила условиться с Жнецовой пойти и прополоть участок, принадлежавший, по ее словам, какому-то конторскому работнику. За день огромного труда – очистки до конца запущенного огорода, заросшего высотною травой, они управились. За это им пообещали сто рублей, по пятьдесят на каждую, и обещались выплатить на завтра. Однако по прошествии, и дня, и двух, и трех, никто не собирался им платить.
– Она сказала, что заплатит, но не платит. А я же не могу у нее просить. Нам же еще здесь работать, – разъяснила Анне суть вопроса ее напарница.
А на последующий день земля чуток подсохла, и их бригаду вывезли в поля. Трава набралась силы; участок пырея, который был в низине, к тому же, в самой середине поля окреп поросшею травой. Ее, можно сказать, косили на корню, срубали, не корчуя эти корни, настолько вросшиеся в землю, что даже мужикам оно едва давалось – до этой степени созрели корневища. Их можно только вытравлять какой-нибудь химической микстурой.
Тот первый день Жнецовой дался трудно, но все же выдержать далось с трудом. А на второй, уже примерно к полдню, ее немного начало качать, подташнивать, что даже муж Ульяны, заметив, что ей плохо, на всякий случай уточнил, какое самочувствие ее.
– Мне плохо, – ответила она ослабшим едва слышимым голосом. – Меня качает.
– В медпункт надо идти, у тебя дети, – назидательно и с пониманием, отнюдь неравнодушно, не для галочки, советовал мужчина. – Дальше работа пойдет тяжелая. Трава укоренилась, и дальше пока мы будем тут полоть, она там будет вырастать. Так что уж легче-то не будет.
Весь день оставшийся они ей помогали, свои ряды закончив, возвращались на ее, шли как бы ей навстречу. Так и закончился тот день рабочий. А поутру, по наставлению того же бригадира, она отправилась в медпункт. Встретивший врач спросил ее о самочувствии, померил ей давление, и выявил, что у нее высокое давление, что ей ни в коем случае нельзя переутомляться. – Дня три хотя бы вам надо полежать. Тяжело работать вам нельзя. Эта работа для вас тяжелая.
Выйдя на улицу, она нашла скамеечку, и села на нее. Паша с Виталиком ждали ее поодаль.
– Ну, что, мам, тебе сказал врач, – спросил ее Паша.
– Врач сказал, что мне нельзя тяжело работать, и что мне надо отдохнуть хотя бы три дня. А если я отдохну, то смогу ли я дальше работать, – спросила она сама себя.
– И что будем делать? – спрашивал сын, задумавшись и вглядываясь в поникшее лицо матери, лишенной всякой надежды.
– Поедем сына домой, наверное, – ответила она с печалью и тоской и в голосе и в ее глазах.
Паша еще серьезнее задумался, ушел по обыкновению в себя; Анна ловила слабыми глотками пролетавший свежий воздух; один только Виталик был из них спокоен, спустивши веки в землю, казалось, вроде отчужденным взглядом маленьких печальных глаз, вроде бы, он попросту нисколечко не понимал того, что происходит, будучи ребенком, славным, легким, беззаботным.
Она молилась тихо, едва слышно в безлюдном дворике сельского медпункта. И в это время ею почувствовалась радость в сердце. И мысли посетили – одолжить у верующих деньги на дорогу и езжать домой.
– Ну, пойдемте детки на автобусную остановку, – и, взявшись за руки, они пошли в столовую, чтобы немного хоть подкрепить жизненных сил.
В унылом помещении некогда бывшей председательской конторы ни одного сослуживцев полевых не находилось, все они были на работах в поле, тогда как их унылое жилище на ключ не закрывалось никогда. Они зашли в него, и в маленькой пустынной комнатушке почувствовали себя, на удивление, свободно и легко. А между тем, потертый календарь показывал среду, и через пару дней наметилось служение баптистов, по случаю которого, оставив маленьких детей на сослуживиц, Жнецова к ним отправилась теперь уже за помощью. В связи с ее отъездом они расспрашивали деликатно о причинах, и вместе с тем, оправдывались собственной нуждой, ввиду чего, конечно, не нашлось ни одного, кто смог бы проявить какое-то участие. Все как бы ожидали, что кто-нибудь, но обязательно найдется. Не зная как им дальше поступить, ее препроводили к пастору.
– У меня такие создались обстоятельства, что не нахожу сиделку для присмотра за детьми, – начала она совсем несвязно. – Дожди идут, трава вырастет большая, для меня этот труд непосильным становится. Поэтому я вынуждена уехать. И я пришла просить вас, чтобы вы мне одолжили сто пятьдесят рублей на дорогу.
Сначала как-то отстранённо, равнодушно, а затем, услышав ее просьбу, с некоторым даже неприятием служитель церкви ее молча выслушал, поникшим выражением лица выказывая ощущение не из приятных, и дал ответ такой: У нас сейчас трудновато с финансами, потому что мы строимся, но я постараюсь, сможете прийти на следующее служение?
– Если сейчас нет, то, конечно, я приеду через два дня, – упавшим голосом промолвила она.
И, тем не менее, он внял ее прошению и одолжил положенную сумму.
– Ну, если сможете, вернете, ну а если нет, значит – нет.
– Скажите, пожалуйста, адрес, на который можно выслать.
Он дал свои координаты, которые она усердно записав, поблагодарила и ушла.
А в следующий день, со всеми попрощавшись, они брели на остановку. Бил по асфальту дождь, холодными потоками струился воздух, веяло сыростью, установилась блеклость неба. У остановки не стояло ни души. Одна какая-то старушка им встретилась на влажностью исписанной дороге. Анна узнала у нее, когда автобус отправляется в ближайший город.
– Он недавно прошел, и будет часа через два, – оглянув их с ног до головы, промолвила старушка. – А вы вот это с детками, и куда вы это собрались? Вы, наверное, не местные.
– Да мы не местные. Вот едем – нам надо на железнодорожный вокзал.
– Давайте, заходите, у меня побудете, – предложила сердобольная старушка, чуточку сгорбленная, исхудавшая, и очень бедно приодетая в темную юбку и старенькую кофточку.
В доме ее было бедным-бедно, еще беднее, чем она была одета. В первую очередь она их завела на кухню, в которой на престареньком столе стояло несколько тарелок, всего лишь пару кружек, вилок, ложек, да неточечных ножей, лежавших аккуратно в ящичке. Из кухонных задавленных просторов на улицу глядело мелкое окошко давно нечищеным стеклом.
– Мальчишки, будете молочко? – предложила старенькая бабушка глядя добрейшими глазами. – У меня больше ничего нет, а молочком могу напоить, и хлеб есть.
Мальчишки, не раздумывая, тут же согласились по нужде, что толком ничего давно не ели (в последние недели колхозные обеды машиной отвозились сразу в поле). Она им налила по кружечке степного молока, дав по краюхе изпечного хлеба. Они перекусили, отдохнули и пошли на остановку, когда уже прошелся дождь, собой, как надо, притоптав дороги пыльную основу. Измученная женщина с болезненным лицом с двумя детьми сели в автобус.
Из-за немыслимых дождей, вместо положенного срока, бригада в белгородской областной чужбине прожила целиком все лето. Они сумели выдержать еще одну свекольную прополку, которая была еще сложней из-за нежданной, участившейся дождливой непогоды. А под конец, в итоге долгого труда с бригадой полностью не расплатились, сославшись на удержку за обеды. По крайней мере, молдаване сами это говорили, а там кто знает. Немудрено, что Анна за свои труды не получила ни копейки, а между тем, примерно прополола полгектара, а может даже больше.
***
Финансовое угнетение продолжилось. Поэтому ей каждый раз ложилась на ослабленные плечи поездка по деревням для обмена залежных вещей. Она стояла около калиток, и с умоляющим лицом просила что-нибудь ей дать взамен. Не каждый мог пойти на этот шаг. Народ бывал весьма разборчив. Ходили, примеряли, только с виду, тогда как не нуждались совершенно. Народ, казалось, приходил для примиренья, чтоб только показать, насколько он разборчив. Сновали тетеньки в платочках: молоденькие, пожилые и в моде знающие, своенравные, с придиркой. Меняла на фасоль, на масло, брынзу, семечки, а кто-то (меньшинство) и покупал за деньги. Однажды, правда, удалось ей выменять на кирзовые сапоги две штуки индюков. Индюшки были серенькие, хорошенькие, немного длинношеи, но только в самый раз. Парфеньевна Мария была изрядно рада, но только очень скрыто.
– Одна ваша, одна моя, – поставила перед фактом дочь.
– Не надо резать.
– Нам есть нечего, – воспрепятствовала ей Жнецова.
– Я дам тебе две курицы, но не режь индюшку, оставь ее мне, – попросила Парфеньевна Мария.
– Хорошо.
И, тем не менее, однако, не всегда ей получалось обменять на вещи необходимые продукты, поэтому она решалась иногда ходить к своим знакомым, чтобы подработать.
Один раз к ней пришла Радмила, христианка, жившая в низине, женщина худенькая, шустрая, способная работать долго, и попросила сделать ей ремонт в добротном доме, и вместе с тем уверила, что будет ей платить по двадцать лей за каждый день работы. Однако, в самом деле, в ее плешивом доме требовался не единственный ремонт, а основательно нужна была уборка, которая не делалась годами. Сначала нужно было повытаскивать весь хлам, который, как казалось, не вытаскивали жизнь, и вытрясти его и положить обратно. Пыль сыпалась кругом, и даже шерсть лохмотьями слетала. Однако же Ульяна бегала за ней и говорила, что нельзя сжигать, когда Жнецова это предлагала. В этом стяжании наклевывалось сходство с Парфеньевной Марией, хотя конфессии были они разных. Радмила посещала собрание пятидесятников, а мать Жнецовой – церковь православных.
Два дня она работала усердно, ей приходилось очень тяжело, ввиду чего к вечерней заревной красе Жнецова совершенно выбилась из сил. К тому же «щедрая» хозяйка решила рассчитаться не деньгами, а заплатить всего одним мешком арбузов, которых у нее росло с избытком. В вечерний час за чем-то пришел Паша, и, увидав происходящее на улице, в ее дворе, забитом горами тряпья и хлама, необычайно удивился.
– Мама, – говорил он серьезно и до крайней степени удивленно. – Это кто вытащил этот весь хлам?
– Это я вытаскивала, сделала ремонт в одной комнате, а теперь надо это все заносить, – объясняла она. – А вот это все надо заносить в дом.
– Ты у бабы вот все делаешь и тут, – совершенно потеряно почти шепотом промолвил он.
– Надо же деньги зарабатывать, – обреченно объяснила она.
– И сколько она тебе платить? – сведя свои бровки в треугольник, что свидетельствовало о крайней степени заинтересованности, спросил сын.
– Обещала двадцать лей в день, а сейчас сказала, что даст арбузы. Ну, нам же арбузы тоже не помешают.
– Не надо нам этих арбузы, – решительно совсем по-взрослому отрезал мальчик. – Из-за них ты будешь вот это делать. У тебя, что есть лишнее здоровье вот этим заниматься!
– А что делать сынок?
– Бросай! – слегка сжавшись в плечах, негромко, но с энергией произнес он.
– Правда? – премного озадачившись, промолвила она.
– Ну конечно.
– Ну, тогда я больше не приду к ней. Вот это занесу тряпье и больше не приду.
Паша ушел пораньше, оставив мать одну. А Анна, оглядев плоды своих трудов, внесла всю утварь в дом, затем, чтобы в ночной тиши ее вдруг не оплакал дождь.
– Вы меня простите, – оправдывалась чуть впоследствии Жнецова, отработавшая с самого утра и до захода солнца. – Я за эти два дня так устала, что я завтра не смогу прийти. Вы, наверное, поищите кого-нибудь другого.
– Ну ладно, – несколько в недоумении отпустила ее Радмила, явно недовольная ее отказом. – Когда заберешь арбузы?
– Я сейчас схожу домой. Если не сегодня, то завтра рано утром.
И в тот же вечер, не откладывая это на потом, она вернулась с сыном и с тележкой, и, погрузив мешок зеленых бахчевых плодов, они покинули забитый хламом двор.
Впоследствии Радмиле пришлось просить Марию, которая условилась, чтоб все из комнат вынесли, и только после этого взялась творить ремонт за подлинную плату – полсотни лей за весь.
Мешок арбузов оказался нужным, но ими только, как известно, не наешься.
– Господь мне нечем кормить детей, – молилась Анна, и ей был положено на сердце ехать в деревню, где она училась.
В деревне той жила одна баптистская семья, членов которой Анна знала еще с пятых классов.
– Тебя сам Бог послал, – приветствовала гостью женщина в летах, встречавшая ее с предобренькой улыбкой, совсем уже седая, словно снег, по росту низкая, немного полновата, в ситцевом платье. – Мы только думали с Андреем, кого бы попросить за плату, чтобы нам помогли прополоть участок кукурузы. Мы один раз выпололи, а второй раз мы не успеем вдвоем за один день. А туда далеко идти, поэтому, чтобы не идти еще раз, нам нужен был еще один человек. И вот, слава Богу, ты приехала. Ты пойдешь с нами?
– Да, конечно пойду, – отвечала Анна, отдохнувшая после ремонта пару дней подряд.
Я ощущаю сильную потребность немного описать читателю их двор, подвал и даже палисадник, в чем, впрочем, нет особенной нужды, но для эстетики потребно. Начну с самого центра. В центре двора был вырыт серенький, не очень-то глубоконький колодец, который был снабжен цинкованным ведром. А за колодцем пролегал хоздвор – постройки, в чьих чертогах раньше жили свиньи, утки, куры, индюки, корова. Вот только ни коровы, ни свиней уже как год не жило.
– Уже нету здоровья. У него ноги болят. Я уже не могу, руки у меня болят доить корову, – объясняла Ольга Валерьевна.
Затем они проследовали в дом, в котором, видно, часто убирались, по крайней мере, был порядок абсолютный.
– В тех комнатах мы не живем, – указывая в глубины дома, говорила Ольга Валерьевна, после чего проследовали в спальню. – Мы утром как встаем, диван заправляем, и уходим на улицу и только вечером заходим в спальню.
Впоследствии экскурсия зашла в другую местность, они спровадилась на кухню с деревянными полами.
– А тут вот мы зимуем, – объяснила старенькая женщина с радостью экскурсовода. – В этом году мы ее немножко переделали (лежанку) сделали пошире. Мы уже старенькие, будем греть свои кости на этой лежанке.
Как стоит оглядев широты кухни, они проникли на веранду, спустились по ступенькам в кухню, но уже летнюю, с земляным черным полом, уставленную полками, плитой и одаренную удобной русской печью. Из этой кухни выходила дверь в подвал. Подвал особенно был мудро обустроен. Порядок в нем был идеальным. Воздух был свеж от вентиляции хорошей. В ряды висели полки, обставленные банками с консервным содержанием. По внутреннему содержанию подвала ставало очевидным, что делали его народные умельцы.
– Завтра с утра, часов в пять, встанем, берем все и пойдем, потому что идти далеко. А Андрей сегодня вечером приготовит тяпки для прополки.
Прохладно было поутру, солнце еще ничуть не встало, а по траве текли серебряные капли. Туманной дымки не виднелось, ни одной тучки не сгущалось, и только ветер шебуршал листами кукурузы. Неспешно проходили они и мимо тракторной бригады, в которой не работало уже людей, все до основ своих было разрушено, валялись ржавые железные детали, как бы собой напоминая мощь былой империи. Всю остальную землю занимали огородные участки длинные, далекие. Прошли деревню густонаселенную. В общем, весь путь их занял много. А вся работа сделалась наскоро. К большому удивлению, еще задолго до обеденного часа они управились.
– Мы сегодня проделали большую работу, – благодарила Ольга Валерьевна. – Спасибо тебе, что ты приехала, помогла.
– Благодарите Бога, потому что Бог положил мне на сердце приехать к вам.
– А я два дня назад говорила Господу: где найти нам человека, который бы пошел с нами и помог нам выполоть этот участок.
– Ну, вот видите, как Бог заботится о вас. Мне было откровение ехать к вам. Да и у меня проблемы – я же не могу устроиться на работу и вот так я хожу – подрабатываю.
– Может, ты хочешь посетить сегодня родственников? – предположила Ольга Валерьевна после некоторой задержки.
– Да, сейчас, наверное, я помоюсь и пойду – проведаю.
– Ты же знаешь, учила же тебя Раиса Ивановна? – начала и не окончила свою мысль Елизавета Кирилловна.
– Да знаю, – коротко ее как бы оборвала и ответила ей Жнецова.
– Ты в курсе, что один сын ее в России, а другой попал в тюрьму. Эту историю я не совсем хорошо знаю, но знаю, что он на убийство не способен. А младший сын при ней живет.
Выслушав ее рассказ, тем же вечером она отправилась к двоюродной сестре Марии Парфеньевны, Елизавете, красивой женщине даже и в старости своей.
– Ань, ты одна? – спросила хозяйка, выходя из летней кухни.
– Да, одна.
– А дети где? – недоумевала та.
– Я оставила их с мамой, – как дело вроде бы обыкновенное представила Жнецова.
– Ну, давай – заходи, поговорим.
Первоначально Елизавета начала чистить картошку, а потом и принесла кувшин вина.
– Как Зинаида, Ирина, мама? – поинтересовалась Елизавета. – Как здоровье мамы?
– Здоровье у мамы нормальное, бегает, с пацанами за травой ходит. Паша ходит пасти коз, когда очередь подходит – неделями пасет, наша мама же держит семь коз, и поэтому неделями, а у кого одна, тому приходиться один день.
За раздушевным разговором картошка и пожарилась, местами прирумянившись своей хрустящей коркой, а, в общем-то, размякнув под вмиг закрытой крышкой. Перекусив неплотно, и выпив по стаканчику бардового вина, а Анна и поменьше, они отправились к ухоженному огороду, настолько вычищенному, настолько прихорошенному, что удивительно, казалось, как такое может быть подвластно людям. В его начале простирались заросли картошки, длившиеся продолжительные сотки, а завершал его пространство виноградный палисадник. Все эти виды осмотрев, они проследовали в кухню снова, и стали рассуждать о слове божьем.
– Вы ходите в Православную церковь? – взялась узнать Жнецова.
– Хожу, но редко. Некогда мне ходить. Дети уезжают, а с внуками я остаюсь, а их четверо. Поэтому тяжеловато, но ничего, пока управляюсь.
– Слава Богу, что у вас есть здоровье. А на маму я могу – на день – два оставить, а на большее она и не соглашается.
– А кто же будет помогать, если не мама? – изумленным взглядом сопровождая свои слова, спрашивала Елизавета Кирилловна.
– Вот и не могу я никуда уехать на заработки, потому что не с кем детей оставить.
– Да, тяжело тебе, – произнесла пожилая женщина, глубоко задумавшись, опечалено. – Я тебя понимаю.
Анна еще поспрашивала об учителях, которые ее учили и потому их жизнь и продолжительность ее интересовали.
– Бывшая учительница по физкультуре, Тамара Степановна, сильно болеет.
– Надо мне ее навестить, – сообразила Жнецова, предполагая время, когда ей выпадет возможность сделать это, и к слову говоря ей вскоре это удалось, она выполнила данное ею обещание и посетила уже сильно похудевшую, очень старенькую, но для своих семидесяти выглядевшую вполне приглядно, хорошо, и это вместе с тем, что у нее был рак.
Тамара Степановна как раз бродила у себя саду, срывала яблочки уже созревшие и наливные спелой влагой. Лицо ее как будто не менялось, все те же мелкие, безбровые глаза, теперь уставшие, унылые, бесцветные, миниатюрный носик, чуточку курносый, только красивая улыбка потеряла свою яркость, даже совсем пропала, расплылась в морщинистости рта. Она заметила Жнецову у калитки и еле-еле подошла, шурша мужскими тапками по тротуарной площади.
– Здравствуйте, – обратилась ласково Жнецова.
– Здравствуйте, – ответила Тамара Степановна ей, словно она была совсем чужой.
– Тамара Степановна, вы меня узнаете? – спросила тут же Анна, улыбаясь из-за калитки.
– Нет, не узнаю, – спокойно, тихо и отрывисто, протяжно, без каких-либо эмоции отвечала старенькая женщина.
– Я – Аня, вы у меня были учителем физкультуры. Я участвовала часто в спортивных соревнованиях.
– Аааа … – то ли действительно вспомнила, то ли только ради учтивости протянула Тамара Степановна.
– Я вижу вам тяжеловато стоять. Может, вы пройдете и на скамейку сядете. Я не буду долго задерживать вас, – пообещала взрослая ученица.
Тамара Степановна медленно, протяжно отворила свою железную калитку, проскрипевшую противной скрипью, и села на зеленую скамейку, находившуюся прямо у калитки. Жнецова села рядышком учтиво.
– Вас кто-то посещает? – спросила она.
– Нет, даже сын редко заходит, хотя рядом живет, – произнесла старушка монотонно, словно бы ей было все равно.
– Тамара Степановна, у меня так сложилось в жизни, что я стала христианкой, и я благодарна Богу, что я узнала, что он есть. А вы верите, что есть Бог, сотворивший небо, землю, и все живое, что есть на этой земле?
– Ты знаешь же, что в наши времена был запрет на слово, и нас никто этому не научил, поэтому я ничего не знаю, – после некоторой задержки промолвила Тамара Степановна.
– Я очень рада была вас видеть. И я понимаю, что вам здесь тяжело сидеть. Я не буду задерживать вас. Но вам много не надо знать. Вам только надо сказать Господу: Господь прости все мои грехи, которые я делала в этой жизни, и прими меня к себе такой, какая я есть, и поблагодарите, скажите: благодарю тебя, что ты услышал меня. А я за вас буду молиться, чтобы Бог вас не оставил. Оставайтесь с Богом. Я не буду вас задерживать, – заключила Жнецова, замечая, что ее собеседнице очень трудно сидеть и ее слушать.
– Спасибо что зашла, – буквально прошептала старенькая женщина. – До свидания.
На том они и разошлись. А спустя пару дней Жнецова, шагая мимо ее дворика, услышала ее вполне здоровый голос, гласивший бодро, но, забежав вперед скажу, что через две недели после встречи с Анной она покинула сей мир.
В гостях Жнецова пробыла всего три дня. За это время она им помогала в большинстве домашних дел, которые заканчивались к наступлению обеда, все делали работу сообща, труда нисколько не гнушаясь. А под вечерним мраком они усаживались говорить о слове божьем. Андрей Петрович очень хорошо знал Библию, ввиду чего Жнецова к нему обратилась по волновавшему ее вопросу: Я смотрю, вы так хорошо знаете слово божье, и уже так давно служите Господу, а вы разговаривали когда-нибудь со священником православной церкви по поводу того, что они противятся второй заповеди. (Не делай себе кумира и никакого изображения, ни того, что на небе в верху, либо на земле внизу, либо в водах – ниже земли, не поклоняйся им и не служи им, ибо Я – Господь, Бог твой – ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвертого рода, ненавидящих меня, и творящий милость до тысячи родов, любящим меня, и соблюдающим заповеди мои)
– Да, были, – отвечал седовласый человек, плечистый, сильный, энергичный, прямо скажем не по годам. – Сказали ему об этой заповеди. А он ответил: ты работаешь? Я сказал, что работаю. Тогда он спросил: где ты работаешь. Я ответил: плотником. Он говорит: ты зарабатываешь деньги на своей работе, а я здесь зарабатываю, это моя работа. И я его понял, и все, мы с этим и ушли. – Я был из баптисткой семьи, но я не соглашался принять Иисуса до тех пор, пока Оля сама не сказала: давай будем служить Богу, потому что знал, что если я приму, а она – нет, то у нас жизни не будет. Поэтому когда она сказала, что давай будем служить Господу, я так обрадовался, и сразу же поехали в соседнюю деревню – там было собрание баптистов, и приняли водное крещение, и с тех пор мы стали служить Господу. И с тех пор мы построили новый дом, и вот так вот живем – разводя руками в знак демонстрации качества их семейной жизни, объяснил он.
– Дай Бог, чтобы все так жили как вы, но не у всех получается, – с печалью от своих воспоминаний, и от осознания сегодняшней реальности, произнесла Жнецова.
Мало того, что они заплатили за день, проведенный в полях, к тому же супруги загрузили целую сумку продуктов и дали в дорогу.
К слову сказать, их семейной счастью могли позавидовать белой, невидимой ревностью, безгрешной, каверз, злости в себе не таящей. Ольга Валерьевна с Андреем Петровичем прожили вместе можно сказать, что всю жизнь до конца. Поженились они еще совсем молодыми, невинными. А вскоре семья их рада была прибавлению: родился сынок. Сын в школу ходил, когда они вместе покаялись. Семейные ссоры бывали, конечно, но в рамках разумного, общей культуры, он был безусловный глава. Все было у них по порядку, по линии: сны вырос – женили, построили дом, и даже воспитывать внучек старались. И даже в глубокой, забывчивой старости в их верности, дружбе, имелась любовь. Она отошла в мир иной, оставив его одного, и он оставался, и жив до сих пор (момента написания нашей повести)
***
Со времени развода Анна не получала ни копейки элементов. Кормилась, как могла, детей кормила, чем имелось. А между тем, с мгновения развода прошло уже три с лишним года. И хоть добиться от Олега должного подхода было маловероятным, она все же решила ехать в Украину, чтобы добыть хотя бы часть. Для руководства точных действий она зашла на консультацию к юристу.
– Вот я подала на элементы. И вот три года как мне их не высылают.
– Вы с него не требуйте, потому что тут он не при чем, – тут же решительно разъяснил юрист. – Подавайте в суд на совхоз, потому что они с него удерживают. Но вам они не высылают их.
– Я им звонила, и они мне обещали, что как только будут деньги – они мне вышлют.
– Вы три года ждали, еще три будете ждать, – настаивал юрист на непременном судебном разбирательстве. – Так что не медлите.
Жнецова тяжело вздохнула, явно зная, насколько длительная, муторная процедура ей грозит. Но делать нечего, кормить детей ей как-то было нужно. Поэтому она, недолго думая, нисколечко не сомневаясь, решила ехать и просить по-доброму. Перед самой поездкой заехала в гости, для последнего напутствия к Тимофею Ивановичу, и рассказала о своем решении.
– А сколько тебе на дорогу надо? – узнавал он.
– Наверное, лей шестьдесят надо. Без шестидесяти лей ехать рискованно.
Старик задумался о чем-то, в процессе опустив глаза, и ничего не отвечал, только сказал впоследствии: Заедь, пожалуйста, в деревню возле Черновцов. Я долго там работал на ниве божьей. Передашь им привет. Я тебе дам адрес, к кому ехать. И дал ей несколько подобных адресов, ко всем которым Анна заезжала после, по своему прибытию в соседнюю страну.
Погода в час отправки выдалась прекрасной: лежал сухой сентябрь по дворам, валялись кучами обглоданные листья, солнце пришпаривало, но не жарко. Поникшим, увядающим бутоном цвели цветочки астр, красных роз.
Перед отправкой Анна дала наставление Парфеньевной Марие, чтобы она кормила сына: Вы уж пожалуйста не оставляйте Пашу голодным, ему же в школу ходить далеко. А мы постараемся вернуться побыстрее.
На одну ночь еще разок заехали с Виталиком к знакомым в Бельцы, которые ей удружили тридцать лей. А утром и отправились в компактненьком икарусе в среднего уровня город Черновцы. Почти весь путь проспали, подъехали к обеду, примерно часа в три. На автостанции автобусов уже почти и не было, а в кассе объяснили, что на Луковцы автобус отправляется с утра.
– Пошли сынок, – обратилась она ласково к Виталику. – Куда идем – не знаю, но пошли.
И с ним за ручку они отправилась гулять по мрачным улицам – погода посмурнела, казалось, что вот-вот прольется дождь. Предположительно она хотела заглянуть в вокзал, чтобы узнать какое расписание отправки поездов. На середине этого пути, она заметила, как через часть проезжую проходит молодая женщина в платочке, в длинной юбке, в короткой кофточке. Ее заметив, Анна тут же стала торопиться.
– Девушка, девушка, подождите минуточку, – окликнула она ее, и принялась переходить дорогу. – Я христианка. Вот я вижу, вы тоже верующая. Мы вот попали в этот город, мы чужие в этом городе. Нам бы переночевать у кого-то.
– Вы знаете. Как раз тут, второй дом – живет моя бабушка, вот у нее и переночуете.
– Ой, как хорошо, а то мы шли на вокзал, – вздохнула Жнецова.
– До вокзала нам еще далеко идти.
Бабушка ее жила на третьем этаже в компактной, однокомнатной квартире, уютной и ухоженной, немного, правда, тесной. Анжела сразу покормила сына с мамой супом и компотом.
– Ну, вы отдыхайте, бабушка должна подойти, – говорила молодая христианка из баптисткой церкви.
Виталика решили уложить в постель, и он мгновенно засопел, а взрослые прошли на кухню, и продолжали разговор. А вскоре подошла и бабушка, старушка с личиком, которое блистало удивительной улыбкой, хоть и обтянуто было тончайшей кожей, уже морщинистой, а все же вызывало радость.
– Бабушка, а у тебя гости, – обратилась Анжелика к ней.
– Слава Богу, – просияв лицом, с улыбкой, воспрявшим голосом промолвила она, как будто ожидала.
– Ты покормила ее. А она не одна. Но ее я покормила, – ответила Анжела.
– Да спасибо большое, – вставила в дополнение Анна.
– Давай пройдем в комнату и пообщаемся, – предложила Валентина Сергеевна.
Они покорно встали и прошли в слепую комнату с погасшими огнями.
– Он чутко спит? – спросила Валентина Сергеевна.
– Если тихо разговаривать – он будет спать.
И так они беседовали.
– В семь часов собрание – пойдешь в него? – уточнила для нее вполне явное Валентина Сергеевна. – Сын пусть спит, внучка останется, а мы пойдем.
И они посетили служение – спокойное, умеренное, тихое. Прихожан сошлось в тот вечер мало, и в основном все женщины преклонных лет. В сединах, полный проповедник прочел всего одну единственную проповедь.
После собрания у Анны бодрости прибавилось. Беседа их продлилась до самой поздней ночи. В ночи бил по листве, просившийся весь день, и, наконец, пробивший тучи дождь. Под утро поднялись, когда дождливый молот еще вовсю метелил.
– Аня, на улице дождь, как же вы пойдете! У меня всего два зонта, – говорила Валентина Сергеевна.
– А что делать … Ну давайте помолимся и пойдем, – и в молитве она просила: Господи останови дождь, у нас нет одного зонта.
И Бог услышал их молитву, моментально дождь угас.
– А ты посмотри – дождя-то нету, – удивлялась Валентина Сергеевна, как будто впервые воочию лицезрела чудо божье, хотя оно было именно так, как она в этом признавалась.
Они уехали примерно в девять двадцать, без препятствий, не тревожно, и были в Луковцах приближено в десятом с половиной. Сначала посетили Зою Афанасьевну, бывшую уже давно на пенсии, упитанную женщину преклонных лет, спокойную, печальную вдову, утратившую мужа девять дней назад. Жила она с единственной дочуркой, имевшей четверо детей. Еще приехал сын на девять дней отца, и подарил Жнецовой аж семнадцать гривен. Впрочем, не будем сильно утруждать себя их описанием, так как пробыла Анна в их квартире каких-нибудь несчастных полчаса. Они ей объяснили, как добраться до другой семьи, которую еще просил наведать Тимофей Иванович.
Семья эта была уже побольше: жена и муж, и пятеро детей. Одна из девочек, которая являлась самой старшей, составила Жнецовой пару при беседах. И в целом приняли они ее теплее, чем та вдова со своей дочкой, хотевшие, казалось поскорее распрощаться, хотя оно могло быть и понятно – недавно проводили похоронный ритуал по мужу и отцу. Жила эта семья в большом и частном доме, имевшем много комнат, обставленных без должного порядка, неуютных. Два мальчика, лет – ближе к десяти, носились по домашней обстановке, тем самым создавая кавардак. Кроме детей, совсем неугомонных, имелось впечатлительное по своим размерам, скотное хозяйство, таки огромное, включавшее большую свиноматку и около десятка поросят, козу, корову, уток, много кур, гусей, что обуславливалось местом выгодным для прокормления хозяйства: рядом лежали травянистые луга, просторы коих привлекали эту живность. Вдали возможно проплывал и водоем, и для гусей была неистова отрада. Их, как обычно выгоняют на луга, и от травы они растут неумолимо скоро, а к осени уже их вырезают, в связи с их слишком сильным аппетитом, который сложно утолить зерном, тем более всю зиму целиком. Кроме того, имелись огород и сад, рожавший множество фруктовых, ягодных плодов, цветных бутонов. В этом саду Жнецова с сыном собирала урожай созревших яблок, спелых, наливных. К тому же, приняла она участие и в консервации стеклянных банок, предельно плотно наполняемых салатовой основой.
– Не надо стерилизовать банки, потому что это очень долго, – советовала Анна.
– А что делать, чтобы не взорвались? – спрашивала Василиса.
– Налить уксуса, грамм пятьдесят, и поколотить.
– Ну, давай так сделаем, я еще так не пробовала.
Все эти действия свершились в один день. А с ранней утренней зарницы Анна с Виталиком отправились в дорогу, для облегчения которой семья купила им бутылочку воды.
Дома, плывущие в автобусном окне, были одни – ухожены, другие полностью заброшены, как будто в них не жили. Поля, усадьбы, огороды – все стлалось по обочине дороги разношерстно. Иные деревеньки вообще казались абсолютно нежилыми.
Когда от солнца не осталось и следа, они вернулись в Черновцы, и двинулись по адресу, который им дала знакомая семья.
В тот вечер дома находилась только дочь красивой женщины, растившей шестеро детей одна. Это была красивая девица, лет восемнадцати, а может даже больше. Они сидели дома вместе с парнем, который предлагал ей пожениться. Через какой-то месяц они спланировали свадьбу. Как только Анна постучала, она открыла дверь.
– Нам дала ваша Василиса, – объяснилась Жнецова.
– Проходите вот в комнату, – не дожидаясь родителей, ответила Алина.
Вняв приглашению, они прошли в худую комнату.
– Располагайтесь здесь и подождите, они недавно пошли на служение – говорила молодая красивая девушка, с вполне уже сформировавшейся фигурой, учившаяся на вечернем отделении.
Не слишком скоро подошла ее родительница с братом, матерью своей – пришлось их ждать примерно часа два. Эти часы тянулись вязко, словно период скучного урока. В течение всего растянутого ожидания Анна успела почитать Виталику, немного поскучать, как следует, в итоге, осмотреться.
И наконец, вернулись прихожане, в вечерний час они пришли домой.
– О! У нас гости, – воскликнула Марианна Дмитриевна.
Сноха и брат, и мать ее, все улыбнулись, и подошли, и протянули руки в знак доброжелательности. Только немного покосились на отсутствие платка на голове Жнецовой.
– Давайте помолимся, – предложил ее брат, приличный мужчина, среднего возраста, наполненный живостью, силой, и явной – духовной.
Без даже кротких обсуждении они все выстроились вкруг. Мужчина медленно и нежно открыл священное писание. Книга из книг открылась на послании апостола к столичным жителям, бремя которого включало обучить язычников, при том открылась на главе под знаком бесконечности, а именно восьмерке, гласившей, что для верующих во Христа Иисуса, и ныне следующим в точности его закону – нет осуждения. А впрочем, процитируем дословно: «Итак, нет ныне никакого осуждения тем, которые во Христе Иисусе живут не по плоти, но по духу, потому что закон духа жизни освободил меня от закона греха и смерти». Именно так гласит его послание к жителям Рима, в восьмой главе, в ее начале. После ее прочтения все как-то успокоились, и более на Анну не смотрели с осуждением из-за отсутствия платка. Надо сказать, к молитвенной процессии она его надела.
– Мы вас покидаем, – неожиданно заключил брат. – Оставаться мы не можем – у нас семьи. Оставайтесь с Богом.
Из них осталась только Марианна, что, впрочем, очень объяснимо, потому что именно она была хозяйкой дома. На вид ей было сорок лет, но на ее лице они морщинами не отражались совершенно; оно светилось простотой, без капельки уныния, печали. А между тем она была давно не замужем, лет семь назад ее оставил муж. Надо сказать, оставил не без предъявления претензии к ее вере.
– А Василиса ничего не дала вам в дорогу, – спрашивала Марианна, жаря на плите картошку.
– Ничего не дали, – ответила ей временная гостья.
– Ну и Василиса, – явно осудительно, и возмутительно, и удивленно протянула она, как бы укоряя бессовестную жадность, кроющуюся в нежелании дать хотя бы пару яблок или помидор в дорогу, при столь внушительном хозяйстве. – Давайте тогда покушайте, и давайте будем отдыхать. У нас две кровати. Виталик не будет бояться спать в другой комнате? А мы ляжем в одной комнате, чтобы побеседовать.
– Сейчас я спрошу у него, – решила Жнецова, и тут же ушла в другую комнату, где он сидел на кровати у стола, общаясь с младшей девочкой, ходившей, правда, в школу, наверное, в девятый класс.
– Он согласился спать отдельно, – сообщила она, возвратившись через короткое мгновение.
Хозяйка постелила мальчику в зажатой комнатушке, в которой кроме обездоленной кровати, стоял всего лишь стул и стол, по видимости, для учения уроков. Ни коврика, ни бедного потертого половичка не простиралось по полу, а вазы и графинчики не украшали книжный шкаф, обременяли подоконник. На окнах повисали желтенькие занавески, все изрисованные нежными цветами – бутонами тюльпанов. Обои были светлыми, и видом создавалось впечатление, что комната сдается, вообще в ней было словно в общежитии.
Свет в комнатах погас, дом погрузился в дрему. В окне затухли окончательно остатки света, и женщины затеяли беседу, лежа на кроватях. Необычайно сложная история и, удивительно похожая на ныне нам известную, нескладно прозвучала в комнатной тиши, изрешеченной голосами женщин.
– У меня был муж, – начала Марианна описание своей супружеской судьбы. – Я родила от него шестеро детей. И жили мы хорошо: вместе растили их. Потом я приняла Иисуса. Я приняла крещение водное, крещение святым духом. И вот однажды он мне поставил условие: если ты не оставишь это служение твое, то я подам на развод. Но я ему сказала, что я не оставлю служение. И мы разошлись. Он вскоре женился. А я осталась одна, с детьми. Может и моя где-то была ошибка, но вот так вот получилось, – с болезненной печалью в струнах тембра голоса закончила она.
Жнецовой стало ясно, что ей необычайно тяжело от одиночества, от одиночества душа ее томилась. И это было очень объяснимо: она была еще красивой и здоровой женщиной, желающей семейной жизни, но среди верующих христиан себе супруга, видимо, не находила, а было ведь заведено в пятидесятнической церкви – скреплять свою судьбу лишь только с верующим из своей конфессии, и ни с какой другой, ни в коем случае. Да и в платочке требовалось постоянно пребывать, и в огороде, и в саду, и в поле, не только в церкви, на собрании, в молитве покрывать им голову в знак целостной покорности Господню слову, и как бы даже сверх того, словно покорный раб, работающий на хозяина и выполняющий поверх его указов. А между тем, для многих данное постановление ставало камнем преткновения.
Ночь провели прекрасно, отдохнули, настало утро, квартира их мгновенно опустела.
Вокзальный шорох сумок, беготня народа, трескучая пробеглость поездов. Сухая, легкая погода без дождя, без ветра. Свежо дул только, продувая пыльные осколки, порывистый гудящий воздух, разрезаемый вагонными составами. Маленький мальчик, свежий и румяный, с большими ясными глазами зеленовато-голубого неба, похожий чем-то не девчонку, готовую заплакать от любой обиды, плелся за ручку с вымотанной навзничь, явно по лицу, смуглой женщиной, изрядно загоревшей за период полевых работ, и эта смуглость тонко прикрывала измученность ее прямого строгого лица, со впалыми глазами с синевой под ними, и с исхудавшими, вконец, щеками. Что примечательно, со всей своей натурой слабой и ранимой, мальчик не плакал от усталости, не жаловался даже никогда в этой поездке. А между тем идти им приходилось долго, и не всегда возможно выпадала что-нибудь поесть. Благо вблизи присели женщины в платочках, обильно измалеванных цветами, и, вытащив свои пайки, заметив глаза немого мальчика, ему вручили пирожок, а после угостили яблочком. Он тихо, с робостью к ним подошел, как будто нерешительно, и с благодарностью принял угощение от них, и, воротившись на потертую скамейку, стал кушать вкусный пирожок, словно воробушек, клюющий зернышко. При наблюдении за ним, две женщины стали его расспрашивать его: Как тебя зовут? Куда едешь? Он ответил кротко им, и в разговор вошла Жнецова. – А вы куда едете?
– Еду в Житомир, – объяснила одна из них, которая постарше и худее. – У меня там сын в тюрьме сидит. Вот молимся, надеюсь, что Господь устроит.
– Печально конечно, – понимающе проговорила Анна.
– Не слушался: вот и оказался там, – разъяснила опечаленная мать.
Дальнейший разговор не продолжался, Жнецовой как-то неудобно было продолжать расспросы, а женщину давило ее горе, с чем явно не хотелось говорить. А к часу подошел их поезд, и мать с сынишкой сели в медленный вагон плацкартный, совсем-совсем безлюдный, и покатили к Киевским ландшафтам.
Отстучав положенную численность ударов о поверхность рельс, их поезд прибыл на ж.-д. вокзал. Там Анна сразу же приблизилась к вокзальным кассам ради того, чтобы спросить билет в Семеновку, в Полтавской области. Ей отвечали, что таких билетов нет, но есть проездом, на одиннадцать часов, до станции «Веселой Кут».
– Я ездила, как нету, – чуть не прокричала Анна в кассирное окошко.
Кассирша стала суетно искать, листая на столе своем бумаги, и так же отвечала, что таких билетов нет в резерве, и не могло и быть – их вроде бы вообще не существует.
– Эта станция, где мне надо выйти, она – одна или две остановки, не доезжая Кременчуга, – настаивала Анна.
– Так это станция «Веселый Кут»! – направила на истинный путь кассирша возмущенно.
– Ну, давайте мне билет до «Веселого Кута».
К ночи похолодало, поэтому по улице они сновали мало, но все же походили по столичным улицам – у них имелись курточки, пусть легонькие, но для сохранности телесного тепла вполне хватали. В самом вокзальном помещении народу вилось много, казалось даже суетно, поэтому отчасти душновато. Милиция ходила и будила спящих, тех, кто в дорогу ехал в одиночку. И это не по той причине, что работники милиции жестоки, а в связи с тем, что могут обокрасть. Хотя, происходило иногда, что били и бомжей болезненной резиной дубинкой. Женщина с мальчиком ходили по вокзалу и пристально оглядывали местность: закусочные, лавки с побрякушками, газетные-журнальные киоски, все освещенные вокзальным блеклым светом.
Небрежно время подошло к отправке, то самое в которое необходимо было хорошо следить за тем, чтобы тебя не сбили с ног. Хотя на этот раз посадка удалась спокойной – их поезд отправлялся с Киевских ландшафтов, и подошел он за пятнадцать продолжительных минут до собственной отправки. Другое дело, и другая атмосфера, когда состав вагонный – проходящий, уже наполнен до отказа, и остается мало мест, а он стоит всего лишь две минуты. И люди попросту не успевают выйти, а те, кто должен сесть – зайти. Тогда случаются, подчас, эксцессы.
Достались им обоим нижние места, точнее говоря, она взяла один билет, ведь мальчику еще не исполнялось и пяти. А до пяти полнейших лет билет отдельный и не нужен.
Ночь в поезде Жнецовой выдалась весьма волнительной. Особенно она боялась попросту проспать. Красть было нечего. В их ценностях имелась лишь единственная сумка, вмешавшая в себя все их пожитки, вещи, и еду – хотелось бы сказать, но нет, еды ни грамма в их резерве не водилось. К их счастью рядом находилась женщина, которая аналогично ехала в уютный город Кременчуг. А им необходимо было выйти остановкой раньше. Та женщина и уточнила ей название всех остановок, которые предшествуют «Веселому Куту». Затем попутчица уснула сном спокойным, и проспала до самого ей надобного места. А Анна поспала немного, и встала в ожидании приезда. Ей не хотелось лишний раз доставить беспокойство весьма ленивой проводнице. Уже когда им оставался час, она отправилась и попросила проводницу – предупредить ее, когда ей выходить, ведь время остановки – две минуты.
– Я подойду, скажу вам, – уверила со строгостью упитанная проводница.
По существу сказать, она нисколько не забыла о своей работе, а выполнила все обещанное в срок. Как только поезд подходил к «Веселому Куту», она приблизилась вплотную к мягким полкам, и отчеканила: через десять минут – ваша остановка.
– Спасибо.
Перегарным вздохом поездной состав остепенил свой пыл. Безжизненной и вялой вереницей спустились по очень неудобному трапу пассажиры. Еще только светало в пять утра. А больше света распыляли фонари. С момента выхода их обливал прохладный воздух. Мать торопила сына, чтоб не опоздать на находящийся вдали автобус, который понемногу наполнялся.
– Вы уже отправляетесь или можно взять билет? – спросила Анна у водителя автобуса, прожившего, казалось, больше полусотни лет, и явно человечного.
– Идите – берите билет. Мы еще не отправляемся, – спокойно, тихо, полудремно ответил он.
– Можно я посажу сына, а я пойду.
– Ну конечно можно.
Она сходила в кассы и приобрела один единственный билет. А через пять минут автобус, пробурчав моторный гул, отправился в деревню. Леса, поля, родные ее сердцу, уже привычные за годы жизни в Украине мелькали постепенно, пробегая, проносясь, и оставляя о себе приятных чувств неумолимый пыл. Обворожительно вставало с горизонта солнце, роса лежала на траве, и разгонялась им, синели легкой акварельной влажной краской небесные просторы. Туманной ранью обливалась свежестью листва. Хотелось эту свежесть пить и пить. Уже шли пастухи, и собирали до конца коровьи стада. Степенные животные шли вперевалочку по деревенским тропам, радостно мыча, или печально, или привычно, равнодушно, потому что так потребно крупному рогатому скоту.
К деревне подъезжали, когда небесный стражник вовсю палил своими яркими лучами. Знакомое село все так же, как и прежде было прекрасно чистой красотой природы, и наполнялось запахом прибрежных камышей. Все так же извивалась, словно гадкая змея прибрежная, бугристая дорога, все так же плавали кувшинки на пруду, гнездились аисты, пылало солнечной лучиной счастье неба, воздушного, глубокого, как воды океана. Только листва слегка пожухла, износилась за период летний. Кузнечики игрались в травах, стрекотали, и мошки, паучки, жучки, и прочая земная живность жила активно свой короткий век, до зимних холодов, для них смертельных. Уже порядком отцвели лесные травы и цветы. Не серебрились под росой на солнце голубые васильки, увял сиреневый чабрец, цикорий, опали золотые лепестки лекарственного чистотела, лишь только цвел еще белесый клевер.
В восьмом часу утра деревня только просыпалась. Хоть и собралось по частям коровье стадо, и хоть отправили его, а все же делалось сельчанами все как-то сонно. За лето, видимо, порядочно устали. Немудрено: и огород, и птица, и коровы, да и работа в нераспавшемся еще колхозе многих умотала совершенно. К тому же осень, что и говорить, осенняя пора для многих сонный, ностальгический сезон. Немудрено: дожди льют временами нагоняя ощущение тоски, печали, все в огородах убрано, за исключением капустных кочанов, и делать больше нечего, как только управляться по хозяйству, а молодым еще растить своих детей. Вот старикам приходиться труднее, им только разве ради внуков жить. Но Марфа Афанасьевна к таким не относилась.
Мало того, что за все время расставания Жнецовой с мужем, она ни разу не решилась выслать внукам захудалую посылку, при том незыблемом условии, что адреса она имела, ввиду того, что еще будучи живым Иван Андреевич ей даже фото внуков высылал, которые сфабриковали Зинаида с мужем, будучи в гостях в Сибири, так к этому еще и добавлялось то, что о родившемся от новой жены сына внуке, она как должно не заботилась. Надо сказать, Олег женился во второй раз на распутной, пьющей киевлянке. И примечательно, что мальчик рос здоровым, жизнерадостным, живым, послушным, необычным, умным не свойству лет. Многие жители села его жалели и частенько удивлялись вслух, но только за глаза, как мог такой прекрасный, чудненький ребенок родиться у распущенных людей, употребляющих спиртное крайне часто. По крайней мере, слава по селу о них прошла дурная: он просто пил и сам справлялся по хозяйству, и сам колол дрова, косил траву корове, в общем, не так как жил с несчастной Анной; она ж ходила в поисках спиртного по селу и заходила даже ночевать к иным сельчанам, ссылаясь на отсутствие тепла в их общем, разумеется, с Олегом доме. У одного из них глухого старика восьмидесяти лет она украла семьсот кровных гривен, по тому времени большие деньги, которые он, видимо, копил на черный день из пенсии ничтожной.
От центра до Людмилы шли они с сыночком по асфальтовой дороге, и многие сельчане узнавали Анну и провожали любопытным взглядом, дивясь хорошенькому мальчику, державшемуся за руку ее. Когда мать с сыном подошли к калитке, Людмила находилась в летней кухне, которая была устроена за домом, и ни никакой другой такой возможности, как только прокричать у Анны не было. Собаку в будке не держали, по крайней мере, с лицевой частицы дома. По той причине Анна, отворив калитку, проследовала сразу на хоздвор. Коричневая дверь кирпичной, летней кухни была открыта настежь. «Господи, что мне говорить?» – думала Анна и решила: будь что будет. На крайний случай у нее имелась старая подруга Лиза, всегда готовая ее принять по-свойски как родную. С тем умыслом Жнецова заступила на порог и поднялась, и заглянула в кухню.
– Доброе утро, Люда, – поприветствовала она ее, мило улыбаясь, растянутой от радости улыбкой.
– Доброе утро, – без никаких эмоции отвечала миловидной внешности, среднего возраста, упитанная женщина со стрижкой, обнажавшей ее шею даже на затылке, с большими, ясными, зелеными глазами, с приглядным милым носиком, и с пухлыми налитыми губами, вполне еще лицом не полная, но розовощекая. – Ну, проходите, садитесь.
– Ну как вы тут? – с предельно искренним живейшим интересом, нисколько не способным загаситься от взвешенной реакции сестры бывшего мужа, произнесла Жнецова.
– Да как, все копаемся, коровы вот три держим, свиней, все хозяйство держим, на хозяйстве и живем, дочь же учиться, туда возим – продаем.
– Хорошо, что есть с кем держать и есть, кому помочь. А если у меня нет возможности, то вот так и мучаемся, – подчеркнула Анна своенравную реальность, заключенную нескладно в том, что у них, действительно, в сравнении с ее отсутствием доходов, можно сказать, имелось все.
Слух о ее приезде с сыном разнесся по селу довольно быстро, и, разумеется, достиг ушей Олега. Он не заставил ждать себя внушительное время, а, прихватив тонюсенькую баночку рыбной, жестяной консервы пожаловал к ним в гости. Переступив через порог он оглядел Виталика с вниманием, по виду с радостью, с улыбчивой гримасой. Он сильно постарел, был даже сед немного, пострижен коротко, его кроткий волос был, как и прежде жесток. Оделся он в классический, поношенный костюм, по цвету серый, простоватый. В общем, обычный деревенский мужичок предстал их взгляду, не бывший, деревенский красавец, так яро хорохорившийся популярностью у женщин перед Анной. Он чувствовал себя неловко, волновался.
– О, привет, – словно бы радуясь, что его вспомнили, приехали, да еще с чудненьким ребенком, он поздоровался.
– Привет, – взаимно, без улыбки отвечала Анна.
Олег, немного постояв, внимательно вглядевшись в личико своего чада, нашелся все-таки, собрался с мужеством и подошел к нему, и протянул свою мужскую руку, с большими, ровными, по-деревенски слаженными пальцами. Виталик сжался, засмущался, его мальчишеское личико явило удивление, растерянность.
– Как тебя зовут? – спросил отец.
– Виталик, – ответил мальчик нерешительно, смущенно, покраснев.
Людмила в это время почему-то вышла. Олег взялся открыть консервы банку, наполненную щедро шпротными рыбешками. В этот момент сестра его зашла на кухню снова.
– Люда, отрежь им кусок хлеба – имея в виду ее домашний, выпеченный в печке хлеб, имел в виду Олег.
Не проронив ни слова, сестра послушалась, и старым кухонным ножом отрезала кусок от пышной булки домашнего большого хлеба. Как только это состоялось Олег задал сестре душещипательный вопрос: Люда, можно, чтобы они у тебя пожили?
– А что это они у меня будут жить – у них есть свой дом, – отрезала Людмила так же резко, как это раньше сделала ножом по краю хлеба.
Все остальные несколько оторопели, и, пребывая в шоке, сравнимом разве что с окатом ледяной водой, примолкли. Этот отказ звучал как приговор. Виталик продолжал быть сжатым, и в душе, и телом. Олег стоял как вкопанный, но ничего не возразил сестре. А Анна, отрешившись от сомнении, от удивления таким отказом в резкой форме, сказала: Ну что ж, пошли. Взяв сумку в руку, ручку сына прихватив в другую, она покинула ее совместно с бывшим мужем. Он тоже вышел с ними на дорогу. Размеренно они шли по дороге, оглядываясь по разным сторонам.
– Как тебе сейчас живется без нас, лучше? – спросила она его с болью от неудавшейся личной жизнь, от тягот, переживаемых с детьми.
– Да! В десять раз хуже, – отвечал он.
– Ну, это же был твой выбор, – глядя преимущественно себе под ноги, тихо, и как бы отстранённо, равнодушно, а вместе с тем подавленно, произнесла Жнецова.
– У тебя же братик есть – Андрейка, – обратился Олег к сынишке, плетшемуся коротко переминая своими маленькими ножками.
– А где они сейчас находятся? – вмешалась в их возможный разговор как отца с сыном Жнецова.
– Они уехали к матери Людиной, – ответил ей Олег.
Попутно встретилась им женщина, и подчеркнула явную похожесть мальчика с отцом. И более знакомых им не попадалось. Шагая медленно, но верно, они дошли до маленького дома, как прежде, белого, с покрашенными в синий рамами окон. Все было, как и прежде, только дровник перетащили – его установили на углу, да огород усажен был кустами помидоров, которые там раньше не росли. Посаженных Анной деревьев, после смерти Танечки, рядом с забором не росло. А так все было, как и много лет назад, как будто бы она не уезжала.
Они зашли в веранду, которая почти ничем была не занята. Затем прошли по коридору, и заглянули в залу. Стояла тумбочка, на ней их старый телевизор, и никакой постели, ни стола. Все очень пусто, как в лачуге. Всмотрелись в спальню, в ней была постель заправлена сереющим бельем, кроватка детская стояла, как и раньше. В самой кроватке еще лежали вещи, детские, нечистые: колготки, брючки, рубашонки. Вид, в общем-то, унылый невозможно.
Олег почти не говорил, не спрашивал, не узнавал как жизнь, и сам, как видимо, хотел оставить тайны при себе. По внешним проявлением невероятно сложно было угадать, что на уме его. Однако по его мимическим морщинам, по выражению лица, улыбке, проскользнувшей у него при встрече, отчасти становилось ясно, что он надеется на примирение с женой. Заметив это, Анне даже стало жалко его, потерянной семьи, но осознав, что он не сможет им помочь, она прогнала это чувство.
– Олег, я понимаю, у тебя семья, но это же тоже твои дети, неужели тебе их не жалко. Ты в совхозе работаешь, и говоришь, что лесником работаешь, пусть там вам не платят деньги, но дают мясо, пшеницу, ты сдаешь молоко, получаешь деньги. Одолжи у кого-нибудь хотя бы пятьсот гривен и дай мне, потому что мне не на что содержать детей.
– Сейчас, сейчас, – растерянно и понимающе ответил ей Олег. – Я пойду к деду Васе, у него точно знаю, что есть деньги на книжке.
В одно мгновение он, можно выразиться, испарился и отсутствовал порядком времени. Но по возврату был печален.
– Он не хочет снимать с книжки, – заключил он искренней, а может быть не искренней печалью.
– А больше не у кого? – надеялась все же Жнецова.
– Больше не у кого, – опустошенный совершенно отвечал он.
– Что же делать …
– Ладно, я пойду к родителям, – явно понимая, что родители не станут помогать, даже при том, что у родителей имелись деньги, сообщил он. – А я пойду к Тане попрошусь, чтобы побыть пока автобус будет.
Минут двадцать спустя Олег воротился обратно с отсутствием всякой надежды, принес всего шестьдесят гривен. Жнецова взяла их совсем отречено, ей этих копеек хватило на месяц.
– Не будем тянуть время, давай сходим в совхоз, попросишь у них денег, – предложил он.
Они шли втроем по длинной и изогнутой дороге преимущественно молча, редко перекидываясь фразами, и по пришествию зашли в одноэтажную колхозную контору, в бухгалтерию. В конторе той сидели три добротных женщины, сидели в малом кабинете, в коем издавна не делался ремонт, не весть еще в какие годы.
– Здравствуйте. Я приехала за элементами, – сразу же с паршивого порога начала она.
– Здравствуйте, а что же с вами делать? Денег-то у нас нет, – улыбаясь недоброй, растянутой улыбкой ответили они.
– Как это у вас денег нет. Два года я не получаю ни копейки. Дайте мне хотя бы сто гривен, – возмутилась Жнецова, стоя в старых деревянных дверях.
– Что же делать, – уже мгновенно посерьезнев, с возникшим тут же пониманием, промолвили конторские работники. – Мы даже не знаем …
– А что же мне делать. Мне кормить детей надо. Я устроиться на работу не могу, работы нет. Детей оставить не на кого, чтобы уехать на заработки, – сетовала она.
– Зайдите к Главбуху, – направили они ее, заведомо зная, что это делать бесполезно.
Она послушалась, зашла.
– Нет денег, откуда мы возьмем, – не понимала строгая женщина в светленьком, шелком платочке, завязанном назад.
– Я подам на вас в суд, – выпалила вспыльчиво Жнецова.
– Подавайте, – спокойно согласилась та.
Поняв, что смысла нет браниться, Жнецова вместе с сыном вышли в узкий коридор, в котором ждал Олег.
– Ну что сказали?
– Говорят что нет денег.
– Вот так все три года, – обреченно вздохнул он. – Дают то мясом, то пшеницей, кто хочет брать.
– Я тогда пойду к председателю, посмотрю еще, что он скажет, чтобы они были в курсе, что я подам на них в суд, – решительно настроилась она.
– Ну, попробуй, – проговорил он, словно знал, что это тоже бесполезно.
У председателя в углу стоял двуцветный флаг. А на столе лежали ручки и бумаги. Помимо этого имелось много старых стульев. А больше, в принципе, и никакой толковой мебели. Сам из себя он был седой, интеллигентный, умный и жестокий.
– Я вот пришла по такому вопросу к вам: я подала на алименты и за два года ни копейки не получила, – требовательно и настойчиво говорила она.
– У нас Олег не получает денег уже три года, – надменно ей отрезал председатель, перебив на полуслове.
– Так Олег может взять зерном, а я же не буду везти зерно в Молдавию.
– Ну, нету в колхозе денег, – протянул надменный председатель лживо, мерзко и противно.
Пришлось отсюда тоже уходить, что называется, не солоно хлебавши.
– Пошли, – поторопила она Олега, и, взяв сына за руку, покинула колхозную контору.
Олег направился куда-то по делам, а Анна с сыном побрели к Елизавете в гости, и, проходя мимо калитки Марфы Афанасьевны, она заметила, что на дверях ее опять висит ржавеющий замок. Уже в гостях у Лизаветы, Жнецова поделилась своим горем.
– Ой, да если бы не Марфа Афанасьевна с Иваном Семеновичем, то дали бы, а из-за того, что они со всеми в таких отношениях, то они как скажут, так и будет, потому что в каждом дворе есть скотина, и почти каждому приходиться обращаться к Ивану Семеновичу, и никто ему против и слова не скажет, – поддерживала Анну верная подруга.
В действительности это могло быть, но мы не станем утверждать, ведь подлинно не знаем. Иван Семенович и в самом деле был в селе великий человек, и уважаемый безмерно, и может быть способный на такую подлость. Да и к тому же сам Олег себя вел как-то странно. Возможно, их расчет базировался на желании, чтобы она вернулась и жила с ним, или взяла его к себе. Но этого она, понятно, не могла. Во-первых, потому что у него уже была своя семья, а во-вторых, в Молдавии жилось еще труднее.
– Как он сильно похож фигурой и походкой на Олега, – глядя на Виталика с улыбкой умиления продолжала Елизавета. – А черты лица похожи на Марфины. А ведь она кричала, что не от Олега ты беременна.
– Да я на нее не обижаюсь, потому что я чувствовала, что она меня ненавидит, поэтому она и старалась всякую грязь на меня лить, лишь бы оправдать своего сына. Но ведь он живет сейчас не лучше чем со мной. Но ему хотелось свободы, и я ему предоставила – это был его выбор. Хотя мне очень трудно выживать с двумя детьми в Молдове – работы нет, детей оставить не на кого, чтобы уехать на заработки. А за шесть лет почему-то ни он, ни его родители – кровные бабушка с дедушкой ни разу не вспомнили и не выслали хотя бы на хлеб. С мамой у меня очень сложные отношения. Немного помогает старшая сестра. Но на ту помощь прожить невозможно, поэтому кручусь, как могу. Приехала вот за элементами.
– Но ведь они в достатке. Она вышла на пенсию хорошую деньги получает; он кроме пенсии получает еще и работает. И хоть денег не дают в колхозе, они могут взять зерно, или мясом. Сахар же тоже дают. Ты видела, какое стадо у нее гусей. Они держать корову. У них все есть. Куда они девают эту пенсию! Все копят, только не известно – для кого и для чего. Ведь все прекрасно понимали, и она это понимала, что именно она сыграла большую роль в вашем разводе. Она уж чересчур кричала на почте всякую всячину.
– Бог им судья.
– А ты знаешь, при тебе он ничего не делал, а когда женился на Людке, то наоборот ее не видно, его только видно на улице – сам все делает. Она часто уезжает к матери в Киев – месяцами там сидит. Как у них дома мы не знаем, потому что к ним не ходим. Некоторое время она работала дояркой, но недолго. Любительница выпивать. Но видно, между ними хорошие отношения, наверное, потому что больше общего их объединяет, – нашла объяснение сему Елизавета, опуская из внимания первоначальную их очевидную несовместимость по характерам.
– Ну, если его устраивает такая жена, пусть живет. Но не вижу, чтобы это была нормальная семья. Увидев состояние в доме, на улице у меня сложилось впечатление, что там живут временные люди. Я работала в экспедиции, там менялись вахты, людей часто переводили с одной буровой на другую. Это были временные люди, временное жилье, но такого бардака я не видела. Я не представляю, как они в таких условиях растили ребенка. Жутко было видеть все это. Я столько труда вложила, когда наводила порядок после тех хозяев. Но сейчас так, как вроде я ничего не делала. И честно сказать, мне жалко Олега. Когда мы жили, я много потратила на то, чтобы его изменить, но изменить его может только Бог. А знаешь, что касается элементов, то за два года совхоз мне ни копейки не выслал. А когда я пошла к председателю, то он меня не пытался даже выслушать, но сказал, что Олег уже три года не получает зарплату. Такое впечатление, что ему жалко Олега, а не его детей. Но ведь Олегу нужно было трудиться на земле, которая у него была, и хозяйство вести как все ведут, а не водку пить. Ведь вы же живете все, в основном, за счет хозяйства домашнего. У вас и огород, и птица, и коровы, и свиньи. Вы все кормитесь, еще и продаете. А в Молдове нет условии для такого хозяйства, здесь и пастбища хорошие, и земля плодородная, в колхозе можно зерно купить или получить. Но имея землю, нужно работать, а, следовательно, нужны мужские руки. Там где они есть, семьи не страдают. Были отчаяния. Но по милости божьей Бог утешал и вразумлял меня – что делать и как жить. Так вот и живем.
Елизавета, ее длинную историю порядочно устала слушать. Эта усталость отражалась на ее лице. Анна заметила ее и прекратила, а предложила ей помочь с хозяйством.
– Да я сама, – отнекивалась худенькая, складная фигурой, с густыми длинными волосами, цвета вечерних сумерек, еще вполне молодая, пыщащая здоровьем женщина, да таким, что многие обращали на нее внимание.
Немного отступив от их беседы, скажу лишь, что ее отменное здоровье было вполне, по сути, объяснимо: любимый муж все так же вкалывал по дому, кроме того, работал в школе учителем физической культуры, и ни к кому ее не ревновал, тем самым не выкручивая нервы, да и вообще в семье их зачастую пребывали легкость и завидное спокойствие, что в наше время редкость, да и вообще встречается в истории не часто. Она аналогично принадлежала к натурам совершенно не скандальным, и если заводилась нервно, то только очень редко, недолго. Хотя, наверное, в том более была его заслуга. Когда она решалась покричать, он, улыбаясь, с нею соглашался, не возникал, не спорил, не кричал. Он человеком был болезненным, худым, поэтому, возможно, избегал конфликтов. А быть возможно, просто был умен, и маленьких делах давал ей власть любую.
– Да хоть что-то помогу, что ж я буду сидеть в доме одна, – возразила Жнецова.
– Ну, пошли, – наконец-таки согласилась ее верная подруга.
А впрочем, помощь Анны требовалась не везде, не сильно, не особенно. Водой наполнили корыто, зерна закинули в загон, ведро с водой поставили корове, и в этом заключалась вся кормежка. И только лишь по возвращению коров, как результат усилий пастухов, Елизавете требовалось подоить их полные, натянутые вымя. Надо сказать, еще до этого момента Жнецова вышла за калитку, чтоб поглядеть, куда запропастились сын с Олегом и не идут ли из гостей они уже. А вскоре и они возникли вдалеке, а тут же следом волочились все коровы. Два человеческих уменьшенных от дали силуэта легко и медленно все приближались к ней. Виталик был хорошенький, прекрасный, мальчик, и невесть как в нем находили сходство с их родителем, наверное, по памяти людской. В Олеге не было уже той охолощённой, гнедой красивости, которой он чрезмерно так хвалился перед Анной. Его густые волосы были теперь не цвета пшенной зрелости, а серебристого оттенка, цвета пепла. Глаза его, уставшие и потерявшие былую яркость, былое несказанное самодовольство, хвастовство, теперь были почти бесцветны. К тому речь его была почти невнятной, не понятной, с заиканием. Неведомо с чего бы это, но вероятнее всего, какие-то дела с его женой столичной и ее братом – наркоманом. А был ли брат вообще, о нем ведь только говорили. По крайней мере, груду одноразовых шприцов, в один из дней, Жнецова отыскала в его доме, на что Олег ответил, что они принадлежат, конечно, не ему, а брату. А впрочем, вероятно, что ему их поставляла и Людмила, сестра его, работавшая медсестрой, или быть может, он их воровал. По крайней мере, кажется, что тем и объясняется ее к нему презрительное отношение.
– Виталика я оставляю, – говорил Олег, когда они с Виталиком приблизились вплотную. – А мне нужно встречать корову и подоить ее.
И он направился к кирпичному, окрашенному в белый дому, а мать с сынишкой двинулись гулять по берегу реки минут на двадцать, пока коров подоят. Река рябела водной гладью, с нее слетал приятный воздух, который отдавался сладкой влагой, смешавшейся с березовым и хвойным запашком лесного стана. К нему же добавлялся, в том числе и запах, доносившийся с болота, приятный аромат болотных лилий, цветы которых отцвели, а только лишь остались листья.
Жнецова с мальчиком своим прошлись по берегу речному, дошли до пляжика, и, обойдя его, вернулись по лесной проталине дорожной, пролегавшей сквозь толпы елей, сосен и берез. Когда уже порядочно смеркалось, они уже прибыли в дом Елизаветы, калитка скрипнула, пришел Олег.
– Спокойной ночи, – стоя на пороге, пожелал он. – Я завтра зайду за вами.
– Спокойной ночи, – тихо отвечала Анна, не расспрашивая причин того, что он зайдет.
Сентябрьская ночь была тиха, стояло полнолуние. Аукал в темном и пугающем лесу дотошный, старый филин. Безветренная, теплая, темнеющая ночь, с обилием небесных звезд. Все было так же, как в прошлом, как в те их молодые времена.
А утром он зашел, весь радостный, сияющий, и предложил Виталику катание на лодке по речушке. Виталик согласился, и мать его одела в курточку весеннюю, и все втроем они отправились на речку. Она стояла и ждала на берегу, пока они вдвоем катались по бегущей водной глади, прозрачной и пугающе глубокой. Катаясь в деревянной, старой лодке, Виталик веселился с детской простотой, с наивной, не наигранной любовью, в какой-то веки он катался по реке с отцом, в какой-то веки он вообще был вместе с ним. Вдруг у мальчишки что-то вырвалось из уст. Олег же моментально опроверг. Из лодки мальчик вышел совершенно опечаленный. Впоследствии он матери сказал.
– Я сказал ему папа, а он мне говорит – какой я тебе папа, – рассказывал мальчишка, готовый вмиг расплакаться.
– Сыночка, это он тебе сказал, потому что он тебя не растил. Но он твой папа. Так получилось, что мы не вместе. У него сейчас другая семья. У него есть сын, младше тебя, сейчас они у бабушки, в Киеве.
Светленький мальчик слушал мать с поникшим видом, казалось, его глазки наполняли слезы, давали и душили, но не текли, не капали. Он дал свою горячую ручонку, и они вместе шли размеренно до дома. А по дороге мальчик успокоился. И после, вырвав из ее руки свою ручонку, стремительно, вдруг, побежал вперед. Бежал он, не оглядываясь, желая, словно, утаить печаль. Она же не кричала на него, а просто устремилась вслед.
– Догоню, – не слишком громко крикнула она ему вдогонку.
А мальчик все бежал, бежал от собственной судьбы, и жиденькие волосы его трепал пахучий лесом ветер. Но жизнь немного прозаичнее, чем можно описать словами. Жнецова догнала его и ухватила за голубенький и тонкий капюшон: Куда ты бежишь, мы же должны подождать папу.
– Он же сказал, что он не мой папа, – обидчиво ответил мальчик.
– Но я же тебе объяснила уже, – мягко произнесла его мама.
Виталик промолчал. Ему, по видимой печали, что посеялась в его глазах, ни капли не хотелось говорить. Переживая первое общение с отцом, он чувствовал, наверное, что больше не придется. Да и хотелось ли ему. А вскоре их догнал Олег, отвезший лодку куда надо и привязавший ее к берегу.
– Идемте, погуляем, – предложил он тут же, без печали и без радости, по сути, холодно, возможно оттого, что мальчик от слов его расстроился, и это чувство передалось и ему. – Куда пойдем?
– Давай пойдем по этой дороге, – указывая на лесную беглую тропу, ведущую к широконькой поляне, которая служила пастбищем скоту, сказала Анна.
– Ну, давайте, пошли.
И они пошли, минуя череду высоких, слаженных деревьев, растущих со старинных прошлых лет, давным-давно, и источающих приятный аромат лесной заросшей чащи. Лесная тишь пронизывала уши, лишь иногда звучало птиц лесных ласкающее пение. И вдруг до них донесся резкий запах коз. Их выводили, как и раньше, припиная. Вдруг, неожиданно Олег упал на землю, встал на колени, принялся молиться, просить прощения у Бога: Господи ну прости же меня!
Виталик с Анной были в потрясении, стояли словно бы ударенные током, ни словом не обмолвившись, смотрели, как он бьется головой об землю. Вдруг, неизвестно, из какой лощины к ним вышла женщина, преклонных, долгих лет, и, очень просто их спросила: Что, гуляете?
– Да, – ответила ей коротко Жнецова, все пребывая в шоковом ударе, когда Олег уже уверенно поднялся.
Женщина эта повела себя необычайно странно, она как будто не заметила ответа, прошла, куда ей надо, и пропала. А между тем, Олег был ей знаком.
– Что она тут делает? – спросила Анна у него, как будто он мог это знать.
– Не знаю, – естественно ответил он и тут же предложил встретиться и поговорить с дедом Василием, пасшим стадо непослушных коз.
– Давай пойдем, – согласилась она, утихшим от стресса голосом.
Надо сказать, что дед Василий был незрячим, и, невзирая на такой недуг, не только самостоятельно пас стадо коз, но ездил даже на своем велосипеде, каким-то странным образом, на удивление всем окружающим, прекрасно чувствуя дорогу. А вообще он был человек в высшей степени хозяйственный и до потери зрения растил не только коз, но и по три бычка, взраставших до невиданных размеров, крепких, сильных, килограмм на вид около трехсот – четырехсот, которых он впоследствии сдавал на мясо. Кроме того, в хозяйстве было около десятка псов, обычных непородистых дворняжек, которые, бывало, раздирали индюков Жнецовой. Вообще Василий Алексеевич был человеком неплохим и понимающим, вот только бы не жадность. Особенно была жадна жена его. Однажды, еще в те былые времена, когда еще была жива дочурка Анны, она просила у нее продать ей ведро яблок для детей. Ведь только в их дворе росли две ветвистые, раскидистые яблони, и больше ни в каком. Из этих яблок они гнали даже самогон, кормили поросят, и заготавливали в зиму.
– Мне сказали, что у вас яблоки есть, – говорила нерешительно Жнецова. – Вы бы мне не продали их ведро.
– Да уже они кончаются, – протянула жалостливо жена его и собрала их парочку с земли и подарила.
Иначе вел Василий Алексеевич, он всячески поддерживал Жнецову в расставании с Олегом, и, кстати говоря, не только на словах, хотя и не без наживы для себя.
– Как же он ушел, а хозяйство, дети? – не мог понять он, словно бы это совершенно не укладывалось в голове.
– Папа же приезжал к нам в гости. А Олег взял в коляску мотоцикла Пашку и так гнал, что когда папа увидел, он был шокирован этим, и выругал его. Он обиделся и ушел к родителям, – объясняла ему Жнецова причину их месячного расставания, казавшегося в тот момент конечным, ввиду того, что муж ее законный даже после отъезда Ивана Андреевича не возвращался, по всей видимости, найдя уже замену ей, что называется, на стороне. – Поросят нечем кормить, взял и ушел.
– Давай я куплю у тебя одного поросенка. У меня есть весы, я взвешу, не переживай я тебя не обману, – предложил он.
И, тем не менее, купил он у нее упитанного поросенка, уже подросшего, румяного, живого веса – килограмм под двадцать пять, за незначительную плату, по незначительной цене, колхозной, а не как на рынке. Поэтому, наверное, сказав, что он поддерживал ее морально, непроизвольно я солгал, был, в общем-то, не точен. Он попросту нажился на их временной разлуке. Впоследствии Олег, узнав о сделке, все упрекал жену свою: Любому деревенскому мужику ты за цену, большую в два раза, а может даже и в три бы продала, или зарезала бы и мясо имела. А ты за копейки продала.
– А кто мне зарежет? – поставила его перед фактом жена его, по сути, не имевшая иного выхода в том положении.
– Ты потратила деньги? – спросил с резкостью и гневом он.
– Нет, – покорно ответила ему жена.
– Иди – отнеси деньги этому крохобору и забери поросенка, – настоял решительно Олег, с той мужественной стойкостью, которая, наверное, была в той ситуации уместна, но коей не хватило на чувство долга и ответственности, чтобы навестить жену, чтобы узнать, имеют ли что кушать его дети.
Хоть это было не совсем культурно, вежливо с их стороны, она пошла, хоть было ей стыдно, по той причине, что не могла терпеть настойчивых придирок мужа, которые бы продолжались, если бы она не выполнила сей указ.
– Олег сказал, чтобы поросенок был на месте. Один раза пришел, увидел, что нет поросенка, и говорит: где поросенок. Я ответила, что продала деду Васе, потому что нечем кормить. А он сказал, чтоб поросенок был на месте, и вот я пришла. Мне неудобно было идти к вам.
– Ну, я же его кормил, – аргументировал свою позицию Василий Алексеевич, немного стушевавшись от такой неожиданной развязки. – Он же подрос.
– Я вам заплачу по той цене, по которой вы купили у меня, – тут же сообразила Анна, и это соображение очень не понравилось Василию Алексеевичу, потому что он прекрасно понимал, что покупал задешево, а прибавление в пять килограмм живого мяса обернется ему всего в пять купонов с небольшим.
– Чтобы у вас все было хорошо, – натянуто, вдруг, слицемерил он, все так же оставаясь в том удрученном состоянии, что полностью опутало его ненасытимую, корыстную душонку, враждебно отражавшуюся в его крысином, неприятном взгляде малюсеньких противных глаз под рыжими ресницами, бровями.
Таким вот человеком был Василий Алексеевич, хорошим для семьи, трудягой, но скупердяем невозможным для чужих. А впрочем, для семьи он тоже был не очень щедр, ведь каждую копейку вкладывал на книжку, тогда как женушка его ходила в порванных одеждах. А может, очень вероятно, что женушка его была такой же жадной, как и он, а потому и не трудилась тратить на одежду, как это часто происходит у скупых до крайности людей. Надо сказать, когда-то в их семье растилась дочь, умершая от сахарного диабета, еще учившись в пятом классе. В деревне ходил слух, что девочку перекормили сладким, как якобы, конфетами одними и кормили.
В лесной опушке, на скамейке, которую он там установил, когда еще был зрячим, сидел престаренький, ослепший дед с тончайшей хворостинкой в сморщенной руке, и что-то лепетал, какие-то невнятные слова.
– А с кем он разговаривает, – не могла понять Анна и спрашивая разъяснения у бывшего мужа.
– С козлами, – спокойно ответил Олег, видимо уже привыкший к этой странности.
– Как с козлами! – необычайно удивилась Анна, но не так громко, чтоб ее слова способен был услышать дед Василий.
Уже подойдя ближе, Анна поздоровалась со стариком.
– Кто это?! – испуганным, взволнованным голосом спросил он.
– А вы не узнаете? – немного громковато уточнил Олег.
– О! Олег, ты тоже тут. Нет, не узнаю, – сказал Василий Алексеевич задумчиво, по виду, тщательно копаясь в своей памяти.
– А ну подумайте, – продолжал испытывать его Олег.
– Не знаю, – никак не находя в своих воспоминаний каких-либо разъяснений, ответил Василий Алексеевич.
– Аня, помните? – наконец открыл ему секрет Олег.
– А … Аня это ты? Ну, здравствуй, – привстав со скамейки, протягивая руку, говорил старенький человек.
– Да, это я, – улыбчиво подтвердила его догадку Анна, забыв совсем все неприятные, былые ситуации, которые их связывали раньше.
– Как твои дела?
– Приехала за элементами, никак не могу их вырвать, а завтра надо уезжать, – поникшим голосом объяснила она.
Дед молча опустил на грудь свою седую голову, понуро, опечаленно, угрюмо, не проронив ни слова. Быть может, он настолько приуныл от осознания того, что Анна знает о прошении Олега занять у него денег, и мучился стыдом из-за того, что их ему не занял, возможно, опасаясь, что Олег ему их не вернет. А быть возможно, что большую роль сыграл Иван Семенович, устроивший каким-то странным способом, чтобы ему не выдали на почте средства с книжки.
– Ну что Борька, – обратился Василий Алексеевич к огромному и белому козлу. – Пошли Борька домой.
Козел, на удивление, послушался, привстал и двинулся за дедом, а вместе с ним, мгновенно, следом, поднялось все их стадо и пошло протяжной, стройной вереницей, плетущейся вразвалочку и медленно по зелени густеющего луга. Необычайная представилась картина. А удивительней всего являлось то, что Борька слушался его беспрекословно, если так можно выразиться в отношении козла. Он был – вожак всего степного стада, и козы цело покорялись его воле, идя за ним куда угодно. И миг спустя все козье стадо покинуло лесную чащу, пропитанный душистой влагой лес, тот лес, в котором после темного дождя, с нависшими под небом черными, как ладан облаками, ходили деревенские ребята, мужики и женщины для собирательства грибов. В такие дни, обычно, воздух наполнялся пресной влагой, насыщен был небесной чистотой, душист, прелестен несказанно. Казалось, пар клубился от облитых каплями дождя, больших деревьев, красных, с покарябанной корой. Деревьям этим было много лет, и не одно из поколении их видало. Сельчане относились к ним с особой бережностью даже в зиму, когда для растопления печи необходим был хворост. В такие зимние холодные деньки, от снега светлые вдвойне, сельчане ездили в санях, или ходили – собирали хворост, опавшие и старые, сухие ветки. Вблизи села, деревья не рубили, не спиливали их, если, конечно, только совсем не иссыхали стойкие стволы. А впрочем, лес тот был вполне обычен, по-своему красив и в осень.
Олег с некогда бывшей ему женой законной глядели вслед степенно удалявшемуся стаду. Их лидер Борька шел с гордо поднятой, надменной головой, увенчанной закрученными, крепкими рогами. И удивительно, что если бы Василий Алексеевич отстал, забрел куда-нибудь, он все же двигался бы верным шагом к водопою. А там, напившись досыта воды, они ложились на остреющую травку, при том, конечно, сочную и нежную, и ждали, чтобы подошел хозяин. Когда он подходил, то, как обычно, спрашивал, напились ли они воды, а после говорил, что нужно выдвигаться к дому. И Борька снова слушался, а козы, покорялись – шли за ним. И даже если их хозяин отставал, исправно добредали до калитки. На удивление послушным было стадо, для коз особенно, как каверзных животных.
Они пошли по берегу речному, протяжному, песчаному местами, заросшему травой вдоль всей кристальной, чистенькой речушки. Вода в ней серебрилась под лучами солнечного света, и холодна была уже для их купания. Река годилось только для того, чтоб подойти и уловить свое семейное в ней отражение. Но этого они не делали, а шли строжайше по изрыхленной дороге. В конце концов, они достигли места, где рыбаки ловили ряску для домашней птицы и скота, и вышли на шоссейную дорогу, по коей двинулись неспешным шагом – она с Виталиком к Елизавете, а он в свой, нынче, кровный дом.
Который раз не заходила Анна к своей свекрови бывшей, ее глухая дверь была закрыта на железный кованый замок. Вполне возможно, Марфа Афанасьевна стыдилась, а может, просто зла была на Анну за то былое, что все ее психическое подавление, оказанное раньше на невестку, прошло задаром, и та уехала, не став терпеть ее распущенного сына, тогда как Марфа Афанасьевна неоднократно повторяла, что есть и хуже мужики, но жены терпят их разнузданные нравы. Но в этот раз, после прогулки на природе, оставив сына на подругу, Жнецова настоятельно зашла во двор, тогда, как в прошлые разы лишь проходила мимо. Свекровь запряталась на заднем дворике хозяйском, за коим простирался огород. В их дворике еще устроен был коровник, и кухня летняя, в которой хлопотала полная, в летах, слегка седая, низкая старушка с размякшими чертами полного лица. Она имела черные, мохнатые, густые брови, приплюснутый картошкой нос, раздобренные щеки без морщин, немного, если только под глазами, в своих глубоких недрах черными как ночь. Черты лица с годами изменились, приобрели какой-то ведьминский оттенок. И даже после стольких лет разлуки, она встречала Анну злобным взглядом, распознанного в преступлении вора, как будто схваченного за руку свою. Еще было светло, не меркло, и день осенний ослеплял небесным светом. Старушка выходила из дверей невзрачной, побеленной, из глины, летней кухни. А Анна в это время показалась из-за дома. Заметив гостью, бывшая свекровь, наскоро, суетливо убрала взгляд, как будто не видала, и быстро двинула к кладовой.
– Здравствуйте, – словно бы вовсе не заметив этого маневра, поприветствовала Анна.
– Здравствуй, – натянуто и туго выдавила Марфа Афанасьевна.
– Вы не меня обижаетесь? – сразу же поставила она вопрос, что называется, ребром.
– Чего бы это я обижалась! – подавленно от злобы, пряча взгляд, ответила свекровь. – У меня дите погибает, – сказала она с горем и обидой, словно бы Анна целиком и полностью являлась виноватой в его сложностях, проблемах, а не она сама, собственнолично решила сделать из него кумир, предмет настойчивого нарциссизма, превознесла его, дала ему неограниченной свободы, и поощряла даже в аморальных, каверзных делах, якобы, вследствие ее незыблемой любви, а, в самом деле, из желания устроить его жизнь таким путем, чтобы ей было кем и чем гордиться, и, в дополнение, чтобы он получал большое удовольствие от жизни, используя других, не страшно, что принося им боль, страдания, обиду.
– Ну, я же вижу, – не утихала Анна. – Не надо на меня обижаться. Я старалась сохранить семью, – все более воспламенялась она, – я хотела сохранить семью, я хотела, чтобы у детей был папа. Но я одна боролась. Вы не хотели мне помогать, вы наоборот старались его оправдать, а меня обвинить. Мне никто не хотел помочь. Вы запрещали мне следить за ним. А он играл в карты, проигрывал деньги, не носил зарплату домой. А семью надо было кормить.
– А что, он не носил? – все еще защищая его, как свою родную кровиночку, но только в проявлении враждебности к бывшей его супруге, якобы, виновнице его несчастий, а не вообще, не целиком, так как уже и понимала, что сын ее не так хорош, как ей до этого он представлялся, как ей бы этого хотелось, как плод ее усиленных трудов.
– Носил мясо, но оно не всегда было. И этим только нельзя содержать семью. Он приносил мясо, сколько там он приносил, когда забой был. Но это же не всегда было. А кроме мяса ведь еще нужны и фрукты, и овощи, и обуться, и одеться. У нас же было двое детей. А дети дома его почти не видели. И вы вместо того, чтобы меня поддержать, при том, что вы видели, что он не тянулся к детям, к семье, обвиняли меня. Я же ему говорила – посмотри, как хозяйничает твой отец, как Володя, а он мне все приводил в пример алкашей. И вы вместо того, чтобы мне помочь, стали на его сторону, он все время пугал меня вами, что натравит вас на меня.
– Я тебя возненавидела, – процедила сквозь зубы демоническим голосом, наполненным поистине дьявольской ненавистью Марфа Афанасьевна.
– А что вы меня возненавидели? – нисколько не растерявшись от столь резкой откровенности, вполне, конечно, очевидной, но чтобы столь прямой и искренней, она являлось очень неожиданной. – Что я вам такого сделала?
– Не знаю, – коротко отсекла, словно топором, бывшая свекровь. – Вот возненавидела и все.
И в самом деле, ненависть ее была не очень объяснима, и крылась неизвестно в чем. Хотя так кажется на первый взгляд. Свекровь отчасти ненавидела Жнецову по той причине, что она была немногим старше своего супруга, а сыну Марфа Афанасьевна желала юную жену. Другой причиной злости могли стать ее дети, здоровые, которые рождались друг за другом, тем самым как бы закрепляя брак супругов, который был для Марфы Афанасьевна, мягко сказать, не очень-то желанным. Иным посылом данного порядка служила принадлежность ее к церкви христиан, как им казалось к кровожадной секте. И это, впрочем, самая есть главная причина, другой – подобной просто не дано.
После такого колкого, враждебного в какой-то степени, не ясного, оставившего множество вопросов, разговора, Жнецова собиралась уходить, но, вдруг, в одно мгновение, заметив этот жест, свекровь былая скоренько смягчалась, душевно подобрела, спросив о дате, времени отъезда.
– Завтра утром, – предполагая, что свекровь прекрасно знает время отправления автобуса, ответила она.
– Вы повремените, не езжайте утром. Завтра должны знакомые ехать в Семеновку – они вас подвезут, зачем вы будете так рано вставать. Олег вам скажет – когда, – утихомиренно, спокойно, мягко, добродушно предложила Марфа Афанасьевна.
Жнецова, безусловно, согласилась и не спеша покинула их дворик, прикрытый от небесного светила раскидистыми ветками ореха, растущего уверенно напротив махонькой их беленой избы, посаженного Анной еще в год ее приезда, когда они пожаловали с мужем в гости для знакомства. Своими ветвями он прикрывал немного и калитку, стоящую в ряду древесных прутьев. Других деревьев в их дворе не разрасталось. Они росли за их длиннющим, рыхлым огородом, засаженным картошкой, кукурузой и морковью. В иные годы сеяли пшеницу и свеклу, фасоль и лук. Там протекало и болото, в котором, говорили, затонуло множество солдат, чьи ружья и винтовки сельчане очень долго находили, на лодках плавая промеж белесых лилии. Поистине красивые места, степные, вольные, по-деревенски живописные. Необычайно трудно расставаться с жизнью в той красе.
Уже и солнце закатилось за поля, леса, за речку, уже на линии заката встала тень, коровы возвратились с ближних пастбищ. Их большинством своим сельчане подоили. Тут у калитки Лизаветы проходил Олег, и, отворив ее, сказал им, чтоб они зашли к нему и взяли молока. Она с Виталиком направилась к нему, и получила целое ведро парного, цельного, с вечерней теплой пеной.
– Спокойной ночи, – пожелала она, держа в одной руке до края полное ведро, другой придерживая сына за ручонку.
Но вдруг Виталик вспыхнул горькими слезами, и, всхлипывая слезно произнес: «Мы же еще к дедушке должны идти». Она взглянула на отца, затем на сына.
– Сейчас пойдем, – мгновенно отыскал слова Олег. – Сейчас я дверь закрою.
Они немного подождали, стоя у обочины дороги.
– Только недолго, потому что уже темнеет, – предупредила его Анна.
– Мы туда и обратно, – успокоил ее бывший муж с нескрываемой уверенностью, заключенной в том, что для задержки абсолютно нет причин.
Отец с сынишкой зашагали по дороге, а Анна долго им глядела вслед. Они казались, удивительно похожи, особенно походкой коренастой, фигурами спины и дугой ног. Олег держал Виталика за ручку, шел хоть и медленно, а все же мальчик то и дело догонял, время от времени припрыгивая вверх, вдогонку. А между тем, пробыли у родителей Олега они совсем короткий промежуток, примерно полчаса, и вероятно дед не произвел на внука положительных эффектов. Пришел он совершенно без эмоции.
– Ну как, видел деда? – спрашивала его мать.
– Видел, – отвечал он ей сердито, недовольно.
– И как он тебе?
– Та … – не стал распространяться о своих первоначальных впечатлениях ребенок, но видно, явно становилось, что он встречей не доволен, опечален, огорчен.
Весь вечер остальной Виталик проводил с супругом Лизаветы. Тот был учителем и знал прекрасно, чем занять ребенка. К тому же к ним приехала одна из дочерей, чтоб погостить немного, ввиду чего им было веселее. Вдруг в мрачный час в дверную площадь постучали. Дверь приоткрыла Лизавета.
– Тебя, кума, – она сказала, воротившись в кухню.
– Кто? – удивилась трепетно Жнецова в ожидании.
– Кум, – так продолжала называть его Елизавета, даже после их развода.
Жнецова вышла на порог, уставилась в его лицо разборчивым, пронзенным взглядом. Свет уличный погас совсем, а лампочка над дверью догорала тускло. Олег стоял как школьник, неуверенно, переминал ногами и словами.
– Ты мажешь подсказать, как нужно покаяться, – с внутренней зажатостью просил он. – Тут один мужик спрашивал.
Несколько минут смолчав, Анна, наконец, сообразила: «Я принимала Иисуса в собрании верующих. Из них я многих знала, и очень комфортно там себя чувствовала первое время». – Но он может произнести такую молитву в простоте: Господь, прости мне все мои грехи, которые я сделал на протяжении всей моей жизни, прости, что я жил не по воле твоей, и прими меня в твои руки и веди по твоим путям. Благодарю тебя Господь, что ты услышал меня и принял. Покаяться – это еще не все, надо читать слово божье, через которое человек очищается, молиться надо, чтобы пребывать в чистоте, чтобы не грешить, чтобы дьявол снова не овладел им.
– Спасибо, – поблагодарил Олег ее. – Ну ладно я пошел.
– У меня есть брошюрки – там первые шаги к Иисусу, я тебе их отдам.
– Хорошо, спасибо, – возрадовавшись сердцем и душой, сказал Олег. – Спокойной ночи, завтра я забегу, – желал он воодушевленно, с поистине мальчишеской радостью.
Угасла красота восхода солнца. Оно уже тонуло в речке скользкими лучами, и серебрило воду, золотило ребрышки реки. Проснулась живность: козы, куры, люд. В лесу под осень не певали птицы, остались только голуби, вороны. Прекрасен был тот утренний рассвет. Жнецова даже позавидовала этой жизни, не черной, белой завистью, без зла. Но нужно было собираться в путь. Елизавета ей дала в дорогу баночку сметаны, банку меда. А, в общем, собираться, в принципе, им было и не сложно. Вещей как таковых они не привезли. В часу десятом он зашел за ними.
– Вы готовы? – спросил он, стоя у порога.
– Да, готовы, – отозвалась Анна, выходя.
По его просьбе они должны были зайти перед отъездом к Марфе Афанасьевне, которая им, вроде, заготовила гостинец. Гостинец этот заключался в килограмме творога, в литровой баночке тушенки, и в литре с половиной молока. К тому же, разузнав какую сумму передал от них Олег, свекровь с укором покачала головой: «Эх, Олег, Олег … Я же ему больше дала». И как бы из добрейших побуждений добавила еще каких-то двадцать пять хрустящих гривен. А между тем, меж ними состоялся разговор, и очень откровенный в своей сути.
– Людка так неплохая, – смягчительно рассказывала Марфа Афанасьевна. – Но только вот что пьет. У них же мальчишка – Андрейка. Однажды приходит, ручки по локоть в саже, и говорит: баба дай кусок сала и хлеба. А я его спрашиваю: а что мама ничего не варила кушать. – Мамка спит, – отвечает он. А я его спрашиваю: а чего у тебя ручки в саже? А он говорит: так сажу же чистил. А я ему говорю: а зачем ты сажу чистил. А он отвечает: так холодно же, мамка встанет и натопит.
– Не знаю, какая она хорошая, но я зашла в дом, и мне стало жутко, – воспрекословила ей собеседница.
– А мы туда не ходим, – возразила нелепым возражением ей бывшая свекровь. – Мы не знаем, как они живут. А ты же знаешь, что он два года не женился. Думал, что ты вернешься.
– Это вам так кажется, что он меня ждал. Я тогда, когда второй приехала, чтобы он отправил мне контейнер, и я зашла в доме – вся подушка была измазана в яркой помаде, он же еще при мне гулял с соседкой, поэтому у нас и мира не было.
– Так ты же знаешь, что она в инвалидной коляске? Вот она и получила, – злорадствовала Марфа Афанасьевна, словно бы ее собственные грехи были намного незначительнее.
– Он был как квартирант, он ничего не носил, а я должна была его кормить, – продолжала Анна основное. – Мы жили благодаря тому, что коза у нас была, и мы не голодали с Пашей, ну и куры были – яички были, а иногда было – шаром покати. Хлеб разбирали, как только приезжала машина, и я не успевала, а он даже не хотел брать на себя ответственность, чтобы хлеб покупать. (Любопытно, что родители Олега обиделись за то, что она им эту козочку не оставила задаром) Он когда мне поставил условие – я или Бог, и установил срок, чтобы я через неделю уехала, а у меня не было ни денег, ни продуктов, и я понимала, что меня никто не будет кормить даром, я все поменяла, и козочку, и козу, на продукты.
Марфа Афанасьевна внимала ее речи молча, с поникшим выражением лица, по видимости, в ней гнездились чувства многие, и сильное из них хотело, чтобы сын был где-нибудь пристроен и за кого-нибудь держался. – Пока я жива, я за ним ухаживаю, а когда меня не будет – не знаю, кто за ним будет ухаживать, – сетовала она на жизнь с надеждой.
Такой была история Олега, его стремления к свободе, его любви вольготной жизни, его претензии на Бога, и снова крайним выходил ребенок. Только уже ни мать, ни бабушка его не приласкали, не одарили материнской теплотой, и не заботились о нем как должно. Когда он приходил за салом с хлебом, его бабулька подала ему кусок и отослала восвояси, и мальчик, вероятно, допустимо, продолжал копаться в саже. А между тем, ему исполнилось всего три года. Немудрено, что вместе с сыном Людмила возвратилась снова в Киев, и, вероятно, насовсем. Этим отъездом, о котором говорили, как об очередном, по существу, и объясняется такое поведение Олега: он словно ждал, что Анна заберет его или вернется, надеялся, по крайней мере, точно. А между тем, его семейное житье сложилось как нельзя плачевно, не самым лучшим образом из тех, что представлялись изначально. Множество женщин было незамужних, и в частности в соседних деревнях. И он, действительно, привел одну девицу, которой только что исполнилось шестнадцать лет. Но их совместное житье не устоялось, не срослось. Она его искала по селу, и находила иногда лежащим на дороге, пьяным. В конце концов, прослышав о подобном, узнав о мытарствах родимой своей дочки, ее к себе забрала мать. А он остался жить один. Затем сосед, который был сожителем Ирины, растившей свору замечательных, породистых щенков, его, нежданно, познакомил с киевлянкой, которую никак не мог себе представить, что тот возьмет и сделает супругой. А между тем, это случилось, и вроде ничего, как показалось всем. Но у нее имелся брат, как говорили, наркоман, который, видимо, и впутал в это дело, а там кто знает, мы уж точно не горазды быть настолько знатоками, ведь смутные подробности скрывались. По крайней мере, было дело, что его нашли вблизи какого-то села под Киевом, почти раздетым, без штанов, и с обгорелыми ступнями, и к удивлению, кристально трезвым. История их брачной жизни была вообще замысловата, необычайностью своей запутанна чрезмерно. Ведь любопытно, что до этой удивительной его пропажи Людмила позвала его к себе на день рожденья в Киев. И он поехал, хоть и Марфа Афанасьевна была противницей того, в связи с его категорическим отказом от спиртного, она еще боялась, что сорвется. И вот, когда он с мальчиком гулял по киевским аллеям, к ним кто-то, вероятно, подошел. По крайней мере, в дверь Людмилы позвонили и, приоткрыв ее, она увидела мальчишку. Олега же с ним не было, и не являлось целых дня четыре. Спустя четыре дня в село приехал брат Людмилы, чтобы узнать, вернулся ли Олег.
– Его дома нет. Ищите его, где хотите, иначе я вас всех пораздираю, – пригрозила ему Марфа Афанасьевна.
Надо сказать, слова ее производили впечатление. Еще в былые годы, сразу после похорон умершей Танечки, она всем родственникам пригрозила, что если с ее сыном что-нибудь случиться, она пораздирает всех. Это во многом объяснялось тем, что у него в плаще нашли таблетки, которыми она и отравилась, но объяснялось не сполна, не полностью, а целиком понять ее мотивы давалось далеко не всем. Единственный мотив был очевиден – ей очень, страстно требовалось всех пораздирать, и сын являлся лишь незначимой причиной. Когда других изгоев, вдруг, не стало, она взялась и за него морально. А он, видать, носил с собой таблетки для того, чтобы увидев его черную печаль, его жалели и ласкали, и чтобы страх посеять среди них за то, что, якобы, в один момент его нечаянно не станет. К тому же он прекрасно знал, что мать его в любом удобном случае начнет вступаться за него, и этим очевидно был доволен, и при любом удобном положении манипулировал ее остервенелой страстью, ведь называть любовью принижение других, я как бы ни хотел, но не могу никак. Ведь эта несравненная любовь искала выход только в подавлении других, и развращении его натуры.
Довольно долгий срок, сравнительно, он пропадал, но, все же, обратившись к местным охранителям порядка, которые, в свою очередную смену созвонились с киевской управой, включившей в поиски большую численность сотрудников правопорядка, нашли его, идущим по дороге в какую-то деревню под столицей. Другое происшествие, случившееся с ним, было еще запутаннее, чем казалось.
Уже после отъезда Анны с ее сыном он неожиданно впал в кому, и пролежал недвижимо три дня, и кто-то, вроде бы, заметил, что он в селе не появлялся, и сообщил его сестре, которая отправила его в больницу из всяких разных опасений, вполне имеющих причину появиться. В больнице он не пролежал и дня, всего полночи, и ушел, и пробирался по запутанным дорогам аж целых восемнадцать километров. И по приходу в их деревню, сказал с упреком: «Вы что отправили меня, чтобы быстрей избавиться! Ничего у вас не получиться!».
И с той поры он совершенно перестал прикладываться к рюмке, как часто называют выплеск страсти к алкоголю.
***
Уехав из деревни, Жнецова по пути задумала заехать к своей давешней знакомой – христианке, у коей ранее она бывала гостем, точнее, оставалась с сыном на ночлег, в дни их собрании и служении Богу. Та женщина была уже уставшая старушка, седая до корней своих волос, телосложением – худая невозможно. Необычайно, что при возрасте достаточно почтенном, а именно поверх семидесяти лет, она нисколько не сутулилась, не горбилась, не ковыляла, а бодро бегала как девочка шестнадцати годков. Поистине она была настолько энергична, что со спины едва ли узнавался возраст, если бы только не ее худые ноги. Она жила в малюсенькой квартирке, включавшей в свои узкие апартаменты: диван, кровать, обычный стол и шифоньер. Жила она теперь вдвоем с родимым сыном, недавно вышедшим на волю из тюрьмы.
На маленькой скамейке, в тени больших деревьев, Раиса Алексеевна сидела не одна. Вокруг нее сгруппировались и соседские старушки, и говорили обо всем на свете. Жнецова подошла к ней, улыбнулась. Раиса Алексеевна ответила ей тем же, узнав свою давнишнюю знакомую сестру по духу. Она привстала, подошла, и тут же у нее лицо сменило выражение.
– Вот вы приехали, а мне и негде вас положить. У меня вернулся сын из тюрьмы, – извинительно оправдывалась Раиса Алексеевна. – Ну, все-таки пошли, не отправлю же я вас отсюда. Идем, зайдем в квартиру.
Под тенями распущенных деревьев они прошли к старому подъезду, поднялись на лифту, и оказались в узеньком крыле, преобразующимся в длинный коридор. Квартирка их была вдали, в его далекой глубине.
– Ну, вот мой сын, Андрей, а это сестра Аня, – представила Раиса Алексеевна Жнецову высокому, седому человеку с невероятно добрыми глазами и дружелюбной, ласковой улыбкой.
– Очень приятно, – отозвался он, не протянув руки.
– Сейчас мы вас покормим в первую очередь, – предложила Раиса Алексеевна. – Проходите – мойте руки.
– Мама, я их покормлю, – решительно изъявил сын. – А ты иди – отдыхай.
– Ну, хорошо тогда, – ответила его матушка.
После всех необходимых приготовлений для обеда, они уселись дружненько за стол. Виталик чувствовал себя, на удивление, свободно, хотя с его застенчивой натурой – это было очень любопытно. По вероятности, он чувствовал тепло, и дружественный их приятельский настрой. Андрей налил всем по тарелке супа, и по тарелочке, им приготовленных, вкуснейших макарон. Вполне нормально подкрепившись, они проследовали в зал, который был, естественно, и спальней, ведь комнат в их квартирке больше нет. Виталик сел на односпальную кровать, Жнецова и Раиса Алексеевна присели на диван, а брат Андрей – на твердый стул. И началась беседа со знакомства и молитвы.
– Я вот вернулся с мест заключения, – начал он свой печальный рассказ, не дожидаясь расспросов. – Вот мама меня откармливает. За три месяца вот уже поправился. А попал я туда по глупости. Был я женат. Прожили мы с женой восемь лет. Занимались бизнесом, вместе, все приобрели вместе (квартиру и ее содержимое). Казалось бы, надо было вовремя остановиться, но нет же, понравилось. Но пришло время расстаться. И я оставил ей все, решил – я же христианин, чего я буду с ней судиться.
– А можно спросить, – аккуратно, со всей щепетильной вежливостью перебила его Жнецова. – А сколько лет вы христианин?
– Я с шестнадцати лет – христианин. Но я не всегда посещал собрание. Я всегда знал, что есть Бог, я его боялся, но ошибки допускал. И вот однажды, после моего от нее ухода, у меня остались ключи от ее квартиры. И что-то мне взбрело в голову – пойти и забрать хотя бы музыкальный центр. Пошел и забрал. А она подала в суд. Следователь говорит мне: верни ей этот центр и тебя не посадят, а так тебя посадят. Я сказал: я не верну. И посадили – дали два года. Мы так хорошо жили, – совершенно без каких-либо эмоции говорил он, – мы такая хорошая была, красивая, нам все завидовали. Как мы хорошо жили, мы всегда были вместе, ходили по руку. Я даже не подумал, что она такое может сотворить. Но … пусть, – сказал он, к удивлению, он совершенно без обиды. – Конечно, пятно. Вот на работу надо устраиваться.
И примечательно, что в годы заключения его не посещал никто из христианской церкви.
– Вот-то мама одна, – говорил с благодарным чувством.
– Ото ж, ото ж, – с намеком на хвастливость, как бы тем самым говоря, что он без матери не сможет и в дальнейшем произнесла она такое оригинальное восклицание.
– Надо нам идти, – спохватилась Анна вдруг. – Нам далеко добираться.
– А куда вам? – поинтересовался сын Раисы Алексеевны.
Она озвучила название деревни, в которой жили ее два кровных дяди – родные братья ее покойного отца.
– А почему у нас не остаетесь? – не уступал христианин. – Я лягу на полу. А вы с сыном ляжете на мою кровать, а мама – на диване.
– Нам все равно надо к родственникам, – пояснила она максимально мягко, вежливо, неловко чувствуя себя по той причине, что приходиться отказывать.
– Ну, завтра утром поедете, – озвучил весомый довод он, ввиду того, что автобус отправлялся от рынка с интервалом два или три часа. – Вы устали с дороги – отдыхайте.
– Ну ладно тогда, – в итоге согласилась Анна.
Раиса Алексеевна им принесла махровые, приятные на ощупь полотенца и предложила тщательно помыться. А после уложила в мягкую, душистую, крахмальную постель. Мне следует, наверное, сказать, что пожилая женщина была до крайней степени аккуратистка уже и в своем возрасте, до высшей крайней степени, какая по себе предполагает уборку со стола в момент, как только гости поднялись, или еще и не успели все доесть, или всегда расправленные покрывала на постели, чтобы садились очень аккуратно. Оно бы вовсе ничего, но только у нее в гостях нельзя было расслабиться душой, и это, ко всему иному, нередко приводило к их совместным ссорам с сыном. Поэтому, как только наступило утро, когда Жнецова вышла умываться, она взялась мгновенно заправлять постель.
– Зачем вы взялись, я сама заправлю, – возвратившись в комнату, проговорила гостья.
– Я знаю, как заправлять, – остудила ее Раиса Алексеевна, словно бы этого Жнецова не могла знать.
– Ну, я, наверное, поеду к сестре Наде, чтобы посетить брата Борю – сообщила Анна немного погодя.
– Он сейчас находиться в больнице, – объяснила Раиса Алексеевна.
– Так тем более его надо посетить.
Раиса Алексеевна отреагировала как-то отстранённо, как будто посещение больных не стоит сил. Однако Анна настояла. Подаренные Марфой Афанасьевной гостинцы Жнецова удосужилась оставить, они могли испортиться в дороге, и в совокупности с проблемами с деньгами в той семье, которая их с сыном приняла, это решение пришлось принять без промедлений.
Добрались до их дома очень скоро. Это был чистый дом многоэтажный, с тщательной выметенной лестничной площадкой на каждом пресловутом этаже. Они поднялись по ступеням и постучали в нужную квартиру, но, им, как следствие, никто не открывал. Решили подождать на лестничной площадке. А через время мимо проскочила женщина, которая как раз была супругой брата Бори.
– Здравствуйте! – сказала ей Жнецова, улыбаясь.
– Здравствуйте, – ответила ей сухо женщина и продолжала путь, словно бы вовсе не заметила ее, как будто вовсе не узнала.
Анна с Виталиком за ручку со всей стремительностью догнала ее.
– Вы меня узнаете? – спросила она.
– Да, узнаю, – спокойно ответила женщина. – Ну, проходите, садитесь, потому что мне нужно собраться.
«Ну, спасибо, что хоть пригласила! – пронеслось в голове у Жнецовой.
– Мы здесь проездом. Заезжали к сестре Рае, и она сказала, что брат Боря в больнице. Мне очень хотелось с вами встретиться, – откровенничала Анна уже сидя на диване. – Я решила посетить его в больнице.
– А я вот собираюсь к нему, – объяснила свою поспешность и угнетенное состояние Надежда Николаевна.
В больнице пастор находился по причине болей в пояснице. По видимости, сказывался долгий стаж работы на заводе, простым рабочим. Когда они пришли, он вышел погулять на улицу, как будто ощутил мгновение прихода. Осенняя погода отдавала колкостью прохлады, гулял по городу холодный ветер, поэтому он предложил проследовать в палату, в которой он лежал один, хотя она была двухместной.
– Это твой младший? – спросил пастор, от боли в позвоночнике, прилегши на койку. – А где старший?
– А старший в Молдове, он учится.
– Как вы там живете?
– Да как … Я без работы, выживаем, как можем. Вот приехала за элементами – не дали. Оставила доверенность свекрови, чтобы если дадут зерном, хоть не пропали. Потому что я уже навряд ли приеду.
– М-да – сочувственно протянул пастор.
– Ну, мы пойдем, – засобиралась Анна оттого, что их беседа приняла отнюдь не радостный оттенок из-за подавленного настроения его супруги, которая сидела, словно контролер и не давала повода расслабиться.
А вскоре Анна с мальчиком собрались уезжать к далеким родственникам в ближнюю деревню, и пробыли у них всего лишь день. Значительного ничего за этот день не возникало, все протекало в их семье по-старому мотиву, поэтому не станем освещать его в деталях.
А чувствую особую нужду вам рассказать о будущей судьбе Андрея, женившего вскоре на одной из верующих женщин, ввиду того, что больше к их судьбе мы не вернемся. Пожив немного холостяцкой жизнью, в столице он нашел себе супругу, которая принадлежала к пастве в собрании свидетелей Иеговы, и занималась бизнесом, каким – нам не известно, предположительно продажей обуви, вещей. Женившись, они стали вместе заниматься данным делом: совместно посещали рынок, стояли под дождем и ветром, заманивали покупателей к себе. И вроде все шло хорошо, торговля ладилась, и впору было собирать финансы на покупку общего жилья, чем, впрочем, они также занимались. И сумма к тому времени у них скопилась неплохая. Но дело в том, что у нее имелся старший сын, который тоже вел свой личный бизнес и прогорел, как говорят касательно таких вопросом. И вот ему потребовались деньги, которые она собрала и дала, как подлинная мать. А так как деньги эти были заработаны совместно, так скажем, общим потом и трудом, Андрей, обидевшись, собрался и уехал снова в материнский дом.
Я бы, наверное, не стал о нем рассказывать, если бы только не одна идея, которая, по сути, не сложна. Его семейные заботы в первом браке во многом сходны с той работой, которую он делал во втором, а именно работа в бизнесе с супругой. И в этом скрыта общность, и эта общность повлияла на появление в его душе эмоции однотипных. Ведь до чего оно похоже: он вместе с женушкой ведет тяжелый бизнес, и в результате ничего не получает для себя, теряет все нажитое богатство, капитал. И это чувство, в самом деле, тяжело. Однако если в первом случае он занимался бизнесом с женой аж целых восемь лет, то со второй супругой многим меньше, и если в первом случае его жена с ним поступила подло, мерзко, гадко, то у второй имелись основания – любовь к родному отпрыску, попавшему в беду. И вместе с тем, в его душе из-за влияния воспоминаний, прошлых ран возникло нечто вроде гнета тех ассоциации. Его душа сосредоточилась на мелком, но не увидела, по сути, основного. А между тем, две ситуации, которые ему пришлось прожить, по сути, очень разны в своем роде. Но этого он сразу не заметил.
***
По возвращению в Молдову, Анна нашла, что с Пашей все нормально и даже хорошо, по сути. Он не был похудевшим, изможденным, а в точности таким, каким она его оставила. А впрочем, времени прошло не так уж много. За это время похудеть едва ль возможно было. Только немытая давно его головушка свидетельствовала об ее отъезде. Надо сказать, Парфеньевна Мария сама купалась очень редко, и в основном по праздникам, для экономии угля и дров, поэтому в их доме крайне часто холод сковывал суставы. И если бы не металлический обогреватель, который Анна устанавливала в зале, то впору было простудиться очень просто. Условия, конечно же, не лучшие. И вот в эти условия решила, от безвыходности как-то поселиться одна женщина, в летах, больная – в инвалидном кресле.
Осень еще была тепла, и к счастью, не дождлива. Обильно падала пожухлая листва, казнились ветром шкурки конского каштана, плодами темными усеивая тротуар, дорогу, землю. На липе отцвели ее цветы, остались только семена и листья, которые держались крепко, колоритно. Такой была природа в день, в который Анна шла от центра к дому, и по дороге встретила подругу, которая везла на инвалидной, старенькой коляске, вполне еще исправной, старушку в возрасте семидесяти двух почтенных лет.
– Приветствую, – первой произнесла Анна.
– И я тебя приветствую, – ответила Елена, обычно, обнимавшая при встрече, а в этот сказавшая приветствие поспешно.
– А куда вы? – полагая, что это ее родственница спросила Жнецова.
– В суд торопимся, – и без того понятно, что торопятся, без привычной улыбки, озабоченно бросила Елена.
– А кто это? – не унималась Анна, невзирая на торопливость подруги.
– Это сестра приехала с Украины, – желая поскорее закончить беседу, объяснила Елена.
– А где она живет?
– У моей мамы, – отвечала подруга с тем умыслом, чтобы поведать эту историю, как бы ожидая, что окружающие проявят участие.
А между тем, история эта была печальна, интересна. Евгения Васильевна приехали в Молдавию по сложной надобности, едва имеющей порядочное объяснение. Она уже собой была преклонных лет, и, разумеется, имела сына уже взрослого, уже, наверное, и самого не молодого. Но отношения их родственные усложнялись разногласиями, причем существенными, сложными. Их суть скрывалась в нижеследующем.
Евгения Васильевна имела в качестве имущества обычный дом, построенный еще давно, возможно, после мировой войны, в котором проживала, вроде бы, одна. И вот однажды неизвестно по каким причинам, когда она была в Америке, а после в Украине, сын мало, что закрыл его, так и к тому же наглухо забил все окна, двери досками, по видимости, чтобы не пролезли воры и не украли старенькую утварь. А может быть, он сделал это для того, чтоб дом их, вдруг, не стал притоном для заезжих наркоманов и местных, сельских алкашей. Она же, возвратившись из поездки, увидев данную его работу, решила, что он сотворил все это для того, чтоб не пустить ее в кустарный дом. А потому подала в суд, возможно оттого, что не могла его сыскать. Весьма тревожно, что для этого пришлось ей ехать в Сынжерей, ведь проводился суд именно в нем. До встречи с Анной Евгения Васильевна два раза приезжала и впустую: один раз отложили суд из-за неявки ее сына, другой раз отложили без причины, тогда вынести решение должны были уже без явки. На третий раз Евгения Васильевна приехала, и думала, наверное, что это будет и последний, заключительный – так скажем, но, по трагической причине, вернее, без каких-то видимых причин судья скончалась. И это вместе с тем, что женщине было всего каких-то тридцать лет, она по слухам, сильно не болела. Что знаменательно, что перед этой смертью Евгения Васильевна держала речь в суде, и призывала всех покаяться в грехах, за беззаконие.
После их первой встречи у Жнецовой оставалось двойственное впечатление, ей приходилось стойко размышлять над сложным для нее вопросом: «А почему она судиться, ведь она же христианка». Однако эти мысли быстро рассосались, разлетелись, опустели. В душе ее настал покой.
Спустя три дня, от силы – максимум, она ходила по делам, и на пути обратном, по внутренней наводке, побуждению души наведалась к Елене в гости, вернее в дом, где проживала ее мать, и находилась временно Евгения Васильевна. Весьма тяжелая картина предстала ее взгляду: руины пыли от разваленной печи, на месте коей возвели уже другую, еще не мазанную, не говоря уже о плотных слоях извести на ней. Ко всей той удручающей картине, печально, дополнялось то, что старенькая женщина лежала в этой комнате на пыльной, грязной, металлической кровати, и, разумеется, дышала душной вязкой пылью. На стульчике, вблизи ее кровати ей положили что-то из еды, и старенькая женщина жевала всухомятку, жевала с видимым, рачительным расстройством. А между тем, при углублении в домашнее пространство можно было найти еще две комнаты. Но по какой-то странной и не ясной мне причине ее томили в этой душной, пыльной, грязной комнатушке.
– Как вы здесь живете, в этой пыли? – удивилась Анна, не сказать, чтобы совсем невозмутимо.
– Вот так вот и живем, – ответила родительница ее подруги – христианки.
– Давайте я ее заберу к себе. У нас место есть, – предложила Жнецова, не оправившись еще от видимого потрясения.
– Ну, если она захочет, – как-то пространно ответила мать Елены, словно бы и ожидала этого предложения, словно бы уже к нему была готова, просияв лицом. – Спроси у нее, – дополнила она с надеждой на успешность.
– Я уже сегодня еще переночую, а завтра зайди ко мне в десять, мне надо, чтобы ты отвезла меня в одно место, а оттуда – сразу к тебе, – мгновенно изменившись в лице, оживившись, приподнявшись душой, словно воспарила Евгения Васильевна.
– Хорошо. Тогда я пошла домой. До свиданья. Оставайтесь с Богом, – сказала Анна и, разумеется, покинула их дом.
А в десять, поутру, вернулась к ним обратно, как в принципе они и обещала. Хоть еще только нагревалось утро, а солнце уже царствовало в небе голубом, лазурном. Старушка, приготовившись всецело, сидела на заправленной постели. К тому же, на ее заправленной кровати стояли узелки с ее вещами.
– А я тебя уже жду, – проговорила она с радостью, но все же строгим голосом, который у нее, казалось, что не мог смениться, потому что очевидно был врожденным.
Коляска инвалидная стояла во дворе, и Анна помогла ей до нее добраться, что далось ей совсем не трудно. Добрались до нее и покатили мерным шагом в центр. Чисто небо, не считая слабых тучек, ни единичного порыва ветра, да и к тому же старенькая женщина была в бело-сиреневом платочке, поэтому не мог он ей трепать седые косы, если бы даже бушевал. Когда доехали до центра, Анна спросила у старушки, куда ей дальше нужно.
– Я тебя сама скажу, – грубо ответила она. – А дальше ты мне не нужна. Пойдешь по своим делам. А потом, когда вернешься – пойдешь по своим делам.
Жнецова выполнила сей указ покорно, в точности, беспрекословно. Еще немного им пришлось пройти до той черты, пока добрались до соседней почты.
– А где находиться милиция? – все еще строго спросила Евгения Васильевна.
– Вот через дорогу, – покладисто ответила попечительница.
– Все оставь меня тут. Иди по своим делам. Я уже дальше сама, – решительно приказным тоном осведомила Евгения Васильевна о дальнейших своих и ее действиях.
Жнецова прошагала метров десять, оглянулась: старушка ехала поспешно по шоссе, чтобы нечаянно не тормозить проезжий транспорт. Перекатив уже через дорогу, вращая непослушные колеса, Евгения Васильевна остановилась у архитектурно-слаженного здания правоохранной, государственной структуры. А далее Жнецова не смотрела, по мере удаления от места, старушку скрыли рослые деревья, их полные богатства кроны.
А минут сорок погодя, она уже управилась со всеми важными делами и возвращалась по аллеям мимо слаженных природой, лиственных стволов, увешанных богато гроздьями каштана, которые обильно сыпались на землю, так сильно пахнувшую осенью сырой. Евгения Васильевна уже стояла одиноко у обочины дороги, и ожидала спутницу, по виду, думая о чем-то напряженно. Старушка первая заметила ее, и прокричала, поднимая руку: «Аня! Я тут».
– Вы освободились? – спросила Анна, подойдя вплотную.
– Да, все, поехали домой, – явно облегченно, словно освободившись от вины, ответственности перед Богом, произнесла старушка.
– Ну что ж, поехали, – взяв поручни коляски, сказала Анна, и покатила женщину домой, а по дороге забежала за ее вещами, и с той поры взяла заботу, попечительство над ней до самого ее отъезда в Украину.
Всего жила она у них неделю с небольшим. За это время в ее судебном разбирательстве намеревался сделаться просвет, проще сказать, должны были решить ее вопрос, передав дело должному судье, которого должны были поставить вместо скончавшейся служительницы правосудия. Однако по какой-то темной, сумрачной причине второго правосудного блюстителя закона еще не торопились назначать.
Парфеньевна Мария отнеслась к их гостье как-то отчужденно, и не сказать, чтоб однозначно. По виду внешнему она была уверенно спокойна. Но вместе с тем, неоднократно спрашивала дочь: «Что больше некому ее взять к себе кроме тебя». Тем самым она как бы освещала тот вопрос, который, видимо, вставал у многих христиан, прекрасно знавших о приезде их сестры по духу, и, соответственно, не посещавших ее даже.
Вообще, мне следует, как чувствую, сказать, что долженственный для христианина долг, настрой душевный доброты был неприятен для Парфеньевной Марии. Она, не упуская шанс, устраивала слежку за своей родимой дочкой и, замечая ее мелкое добро, так как большого Анна не могла, частенько попрекала ее в том, что, якобы, она все раздает. Кроме своих заученных упреков, она назло звонила Зинаиде и сообщала приукрашенные вести. А между тем, для этого едва имелся повод. Жнецова раздавала фрукты, ягоды, компот стареньким женщинам, уже нисколько не способным себе на зиму заготовить что-нибудь. Шиповником, который они с Пашей собирали по полям, она одаривала старших христианок, которые, конечно, не могли на велосипеде бороздить поля. Что любопытно, в сущности, можно сказать, не до конца обыкновенно, что замечала эти предприятия Парфеньевна Мария необычайно вовремя, как будто чувствовала внутренним чутьем, как будто следовала по душевному наитию. И то при том, что Анна всячески старалась это скрыть, отлично зная нрав своей скупой родительницы. Однако та, подчас, каким-то странным делом, бежала за Жнецовой вслед, услышав стук железной, шумной, зеленеющей калитки, и добежав, старалась разглядеть – с чем Анна вышла за ворота, пока она не скрылась с переулка.
Дети, напротив, не были настроены враждебно, а приняли ее спокойно, терпеливо, хотя и замечали иногда ее жестоковатый нрав. Евгения Васильевна хоть и являлась стойкой христианкой, а все же иногда была резка в речах, и в большей степени ее, отчасти, властным тоном.
По комнатам она передвигалась с деревянным стулом, всем телом опираясь на него, и всюду, во все комнаты пыталась заглянуть. Вполне возможно, что ей было просто интересно, насколько хорошо они живут. Впоследствии Жнецова как-то раз ей объяснила, что дом этот принадлежит отнюдь не ей, и даже не Парфеньевной Марии, а старшей, обеспеченной сестре, вернее, ей и мужу. Надо сказать, Евгения Васильевна была не меньше откровенна с ней, и с откровенностью рассказывала о своей судьбе. Судьба ее была отнюдь не легкой, как, впрочем, и у многих христиан.
– У меня двое детей – вот сын, который в Молдове и дочь в Якутии.
– Как, дочь там, а вы с кем? – не понимала ее Анна.
– А я с ее сыном, на Украине мы живем, – сидя на диване и поглядывая в пол, сложив свои морщинистые руки на иссохших бедрах, пояснила Евгения Васильевна.
– Внук – внуком, а почему вы не уедете к дочери? – спросила Анна, ясно понимая, что внук не может, чисто не способен обеспечить их уход, по сути, полноценный.
– Я там была, но долго там не задержалась.
– А почему? – не приживалось в уме молодой собеседницы, как такое может быть, чтобы мать оказалась не нужной своей дочери, болевшей весьма серьезными недугами и требовавшей за собой уход.
Евгения Васильевна ответила расплывчато, как бы скрывая основные поводы, причины, но с ее слов ставало тут же ясно, что отчасти из-за своенравного ее характера, а там, кто знает. – Но я уже была инвалидом, когда к дочери ездила, – поясняла далее она. – Вообще я давно служу Господу, а в моей молодости было гонение на христиан, и я сидела в тюрьме с одним братом. А потом, в одно время была большая миграция верующих в Америку. Это еще давно было, я еще здоровая была, сильная. А мой брат тоже был христианином и он жил в Америке. Верующим было откровение, что Советский Союз ожидают очень большие трудности. Я сразу не поехала, а потом мне брат сделал вызов, и я решилась. Дочь не захотела со мной ехать, а внук согласился, ему уже было девятнадцать лет. И мы уехали с внуком. Но в Америке мы пробыли всего три года, потому что мне не понравилась там обстановка. Было откровение, что в нашем штате появиться трещина в земле и затопит его. Верующие, которые жили в Союзе, приехав в Америку, изменились. На полстены вот такие телевизоры, – демонстрируя руками их необъятную величину, – и они сидят – смотрят все подряд. И я, видя это все, видя, как они меняются, становятся чревоугодниками, решила уехать – я не могла на это смотреть. Мне там было плохо, мой дух томился. Я бросила квартиру, бросила все, взяла внука и вернулись обратно. А сейчас мы живем в гостинке, квартиры у нас нет. Внук мой очень послушный, хороший парень, но везло ему в жизни. Он женился, тоже живут в этом доме, он меня посещает, продукты покупает. В собрание я езжу очень редко, потому что мне нужно было ехать через железнодорожные пути.
– А как получилось что вы стали инвалидом?
– Я попала в аварию и лежала в больнице, и Бог меня почти исцелил, но вот – осталась на инвалидной коляске. Видно так угодно Богу. – Я езжу по церквам: по Украине, по Молдове, и когда выхожу из автобуса я не спрашиваю, каких я верующих ищу, я спрашиваю – где здесь живут верующие. Просто еду, как меня Бог ведет, и долго мне не приходиться искать, мне подсказывают. Попадала и к свидетелям Иеговы, и к пятидесятникам, и к баптистам. У пятидесятников я больше двух дней не была. А баптисты меня не отпускали. Только в одной деревне на Украине я попала к пятидесятникам, где-то в Карпатах, и я у них побыла месяц, и я решила дальше ехать, а они мне говорят: приезжай, когда хочешь и живи, сколько хочешь. Там очень место хорошее, природа красивая, там даже дом свободный был, хозяйство можно легко держать.
– А как вы рискуете в инвалидной коляске ехать в такую дальнюю дорогу.
– А меня ангелы носят! – в переносном смысле имела в виду Евгения Васильевна. – Я только подхожу к автобусу, и говорю – мне туда-то туда-то, и меня мужики подхватывают и садят в автобус. И билета не требуют. Так я и езжу.
Не сильно утруждая своенравными капризами, подчас, бывающими свойственными людям пожилым, Евгения Васильевна засобиралась уезжать, в дорогу.
– А куда вы поедите? – имея в виду, что ей некуда, в принципе ехать, притормаживала ее отъезд Жнецова. – Поживите здесь. Вы нас не стесняете. Это уже когда холодно будет – топить надо будет, тогда у нас сложнее, потому что у нас весь дом не отапливается. И мы ютимся все в одной комнате.
– Ой, спасибо вам. Тут мне очень хорошо было, и я вижу, что вы заботились обо мне, и я чувствовала, что мне здесь хорошо, но мне надо ехать.
– И куда же вы сейчас поедете? – не унималась Жнецова, вследствие понимания сложности ее положения.
– Куда Бог скажет, – углубившись в мысль, с глубокой задумчивостью, опустив свои глаза, произнесла Евгения Васильевна.
И все-таки она жила у них еще два дня, а спустя эти дни, позднейшим вечером оповестила Анну с видимой улыбкой, но, очевидно, что в душе с тяжелым чувством – горечью от неизбежности разлуки: «Завтра в обед ты меня проводишь на автобус».
– Но если вы так решили, то завтра я вас провожу, – тоже несколько опечаленно, произнесла Жнецова, потому что знала, что нужно делать милость, чтобы быть угодным Богу, а такие случаи выпадают редко.
– Тебе есть на кого детей оставить?
– В обед Паша приходит со школы, и они вместе с Виталиком дома побудут, – понимая, что Парфеньевна Мария все равно будет заниматься своими делами и должным образом не будет за ними приглядывать.
Признаться откровенно, совместные их сборы продлились, скажем, малость. Поклажа старенькой, больной сестры по духу, как очевидно, оказалась очень скромной. Вещей она с собой возила крайне мало. И когда Паша возвратился из похода в школу с рюкзачком своим наперевес, они отправились в дорогу, до ближайшей остановки.
– В какую сторону вы будете ехать – в сторону Бельц или в сторону Кишинева? – спросила Анна по дороге.
– В сторону Кишинева. Мы пойдем до Григоровки, и там ты пойдешь к пастору и возьмёшь у него кассету, которую я им оставляла, чтоб они послушали. Скажешь, что я тебя послала за ней, и скажешь, что я жду – на дороге стою.
– Может, я потом заберу эту кассету, – для того, чтобы не искать по большому селу неизвестный дом, предложила Анна.
– Нет, я хочу, чтобы ты забрала ее сейчас, потому что потом они могут тебе ее не отдать, а я хочу, чтобы она осталась у тебя, – решительно настаивала старушка.
– Хорошо тогда, – уяснив, что это дело первостепенной важности, согласилась ее временная попечительница.
Сопровождающая их погода отрешалась от дождя, и ветер, к счастью, по поселку не носился, и не сбивал с листвы холодных грузных капель, но в уличных просторах было сыро, стыло, неуютно, скользко, грязно, и по проулку размывалась липкая земля. С трудом, скользя по слякотной дороге, они с коляской выбрались из грязного проулка. Изогнутые вдоль дороги тротуары оказывались чище, чем дорога, дождь за ночь вымыл их поверхность до блестящей. Дрожаще цепенела пожелтевшая листва под тяготой хрустальной влаги. Другие молодые, старые деревья клена, липы, тополя, каштана к позднейшей осени частично оголились, тираня взгляд противной наготой, изогнутых, корявых, мокрых веток, пропитанной дождем коры стволов.
Под хмурым серым небом они отправились в соседнюю деревню, которая стояла вдоль дороги, совсем близи нее, метрах в пяти от вымытой проезжей части уже виднелись деревенские заборы. На местной остановке, даже не дойдя, они остановились.
– Ты иди к пастору, а я здесь подожду тебя, – вынесла решение, видимо, созревшее в ее уме уже давно, Евгения Васильевна.
– Я не знаю, где он живет, – вдруг сообразила Анна.
– Иди вот по этой дороге, дойдешь до переулка. Затем свернешь налево, а там спросишь у людей, где живет пастор пятидесятников.
Именно данным образом и поступила Анна, и по счастливой для нее случайности, на улице, в своем дворе сновала доброжелательная и хозяйственная женщина, сельчанка, которая в такую смутную, дождливую погоду хозяйничала по заросшему двору.
– Подойдите, пожалуйста, поближе. Мне нужно вас кое о чем спросить, – окликнула Жнецова ее через забор. – Где живет пастор?
– Пройдите туда дальше. Потом повернете направо и будете идти-идти до конца. И там увидите: справа большие зеленые ворота – там они и живут.
– Спасибо вам большое, – сказала христианка и пошагала дальше – вглубь деревни, на самую окраину ее.
За высоченными, зелеными воротами, на удивление, не лаяла собака; быть может, она спряталась от влажной и ненастной стыни, плаксивой, угнетающей погоды; а вероятно, что вообще спала покойно в будке за огромным, синим, чистым домом. Иначе было или по-иному, а в целом тишь стояла во дворе, и, разумеется, никто не помешал Жнецовой без видимых препятствий в их узкий двор прозорливо проникнуть, тихо и с бережно прихлопнув металлической калиткой. Как результатом стука в дверь осталась тишина, никто ее не открывал. Тогда она сама открыла ее тихо.
– Есть кто дома!? – держась правой рукой за ручку двери, несильно крикнула она, отчасти как бы опасаясь, чтоб очень их не испугать, если сельчане почивают в час обедни.
На ее крик откликнулась жена – еще молоденькая, пухленькая женщина, низкого роста, как раз под стать своему мужу – пастору. Супруга плавно вышла, мило улыбнулась, расположено произнесла свое приветствие.
– Меня послала к вам сестра Женя – она уезжает, и попросила, чтобы вы вернули кассету, которую она давала вам – прослушать, – сразу же озвучила Жнецова цель визита, без отлагательств, чтобы не заставлять ждать Евгению Васильевну.
Едва терпимо, долго продолжался ее поиск. В конце концов, к Жнецовой вышла дочь: девчонка лет тринадцати с вороньими бровями, как лошадиный хвост, густыми волосами, по виду симпатичная, и сообщила, что никак они ее найти не могут, как очень ни стараются. Однако Анна стойко настояла. И снова принялись они ее искать, и отыскали в продолжительном итоге.
Старушка находилась под открытым небом, ввиду того, что остановки с крытой крышей вблизи деревни этой не стояло, а было только место, у которого ловили проезжающий автобус. А между тем, дождь, то накрапывал противной, мелкой дробью, то прекращал свой натиск как сквозь сито.
– Почему так долго, – с упреком в выражении лица и явным недовольством от затянутого ожидания, спросила ее старенькая женщина.
– Да они долго искали эту кассету, не могли найти, – ответила ей Анна, запыхавшись от бега по обратному пути.
– Вот я тебе ее дарю, – с благосклонностью почтенной старицы к ее молодой воспитаннице, проговорила Евгения Васильевна. – Я хочу, чтобы она у тебя была.
– Благодарю вас – вторя ей, словно в унисон, ответила Жнецова, уже, как стоит, отдышавшись.
– А у тебя есть, где ее прослушать?
– У меня не на чем ее прослушать, но где-нибудь найду.
– Постарайся найти и обязательно прослушай, – весьма наставительным, привычным тоном порекомендовала Евгения Васильевна.
Дабы мне слишком не интриговать читателя, скажу здесь, сразу, без смутных отлагательств, что на кассете той зиждилась запись проповеди русского проповедника в Америке.
А вскоре подкатил компактный беленький Икарус, и, усадив свою былую гостью, при помощи двух крепких и отзывчивых мужчин, Анна отправилась по влажной полностью дороге в Сынжерей. Ни капли солнца не виделось в небосводе, ни лучика его не озаряло землю.
В другой раз, в зиму, в январе, Евгения Васильевна приехала под рождество Христово. Ни снега белого, ни оголтелой стужи не наполняло уличной зимы. Частили надоедливо дожди, смокая пахнувшую свежей пылью землю. Лишь иногда, в дневную рань летали бабочки растаявшего снега, не долетавшие до влажной площади земли, а если и ложились на нее, только лишь обильнее смокая.
Невероятно любопытно, что перед тем, как ей прийти к Жнецовой пожаловал мужчина, работавший водителем автобуса, и вызвавшийся быстро прибежать, чтобы сказать ей, что к ней приехали.
– К вам приехали гости – женщина из Украины в инвалидной коляске, – на удивление без учащения дыхания от скоренькой ходьбы, сообщил водитель. – Вы придите, пожалуйста, заберите ее. Там она – на тротуаре.
– Да! Сейчас я оденусь, – с порога, тут же развернувшись, произнесла Жнецова, и очень скоро побежала к остановке.
Евгения Васильевна уже самостоятельно крутила непослушные колеса, едва легко вращаемые даже сильному мужчине в движении по грунту вредной ровности дороги, и приближалась к дальнему проулку. Когда ж Жнецова вышла за калитку старушка поворачивала в переулок, поэтому она заторопилась. Вид у нее был совершенно не живучий, поникший взгляд уже бесцветных глаз, лицо дышало бледностью смертельной.
– Боже мой, как вы доехали? – глядя на ее упавший вид, сочувствовала, сострадала Анна.
– Ой, как хорошо, – с воодушевлением и мягкостью, отныне появившейся и ярко контрастировавшей с былой твердостью и жесткостью, ответила старушка. – Такие водители хорошие попались. Они даже не хотели меня высаживать. Спрашивали: а куда вы едите. Я ответила, что есть у меня сестра духовная, Аня ее зовут. А водитель говорит: а вдруг ее нету дома, и что вы будете делать, куда вы пойдете, я сейчас сам пойду – посмотрю, где она далеко живет? Я показала ему дом, и он сказал, что пойдет, посмотрит, есть ли ты дома, чтобы встретила меня. А когда он пришел, сказал, что ты дома, и будешь меня встречать, и только тогда они высадили меня.
– Ну, слава Господу, что такие водители попались, – с улыбкой разделяла ее радость Анна, и в то же время думала: Такая больная, как она вырвалась в дорогу».
Надо сказать, Евгения Васильевна с собой, помимо прочих собственных вещей, по доброте душевной привезла еще и вещи детям. Об этом стоит рассказать из ее слов.
– Вот давайте разберем одну сумку, – говорила она, подвигая к себе одну из привезенных, матерчатую сумку, сидя на деревянном, старом стуле, в теплой, тщательно прогретой печью комнате, которую так прогревали крайне редко из-за чрезмерной экономности Парфеньевной Марии, которой было жаль угля и дров. – Там вещи детские мне дали баптисты из Кишинева – я у них жила. А когда собралась уезжать, то они спросили, куда я поеду, и спросили, есть ли дети. И я сказала, что два мальчика есть: один в третьем классе, а другому лет пять – шесть. И они подобрали одежду, вот посмотрите – что подойдет, что не подойдет.
– Спасибо. Пусть Бог благословит их за заботу о моих детях, – обрадовалась Анна вполне приличным вещам, которые Евгения Васильевна по ходу своего повествования доставала поочередно из сумки.
– Идите, подойдите, померьте, – предлагала старушка с радостью еще не угасившейся, а наоборот воспламенившейся от встречи.
Виталик с Пашей подошли, померили, и все им подошло, за что они ее благодарили, были вполне довольны сим подаркам, и лица их светились.
За скромной, астатической вечерей заключавшейся в тарелке постненького супа, в пространном доме свет потух, плотно, тщательно зашторились оконные проемы. Все улеглись в свои постели. Старушка заняла постель, которая до этого принадлежала Паше, а он улегся на коротенькую, детскую кровать. Ночь накрывала сумрачный поселок целиком, но прикрывала статные дома не в полной мере, на небе плавала прекрасная луна, плавно несясь по сумрачному небу. Только двоим в их доме не спалось. Они лежали, тихо говорили, не шептали, потому что дети спали крепко.
– Я ехала из Украины, доехала до Кишинева, – рассказывала Евгения Васильевна подробнее о своем путешествии. – Там остановилась у баптистов (я не первый раз у них останавливалась). У них много детей, семья такая хорошая, там и дети за мной ухаживали, и сама сестра – хозяйка. Такая семья благословенная. Меня они не хотели отпускать. Говорят: живите у нас. Но я сказала: я поеду к Ане. Она одна живет, с двумя детками – два мальчика у нее. Ну и все. Собралась я и уехала.
Жнецова не решилась уточнять, что привело ее в такую слякотную зиму, сподвигло ехать на большое расстояние, да и к тому же при ее здоровье, разбитом окончательно, значительно подкошенном. Она изрядно похудела до той печальной степени, что ее толстые, широкие, остреющие кости выпячивали, словно бы на них висела только кожа. Глаза ее уставшим образом выпячивались из измученных глазниц. Оказывалось, что у нее болел не только позвоночник, но и имелись сложности с желудочно-кишечным трактом. Правда она, на первый взгляд, стала добрее мягче, впоследствии пролилась раздражительность, по видимости, от болезни.
Еще в тот первый раз, когда она приехала, у Анны возникали мысли по поводу ее болезни, желания судиться с сыном: «Ведь она же христианка, почему она судиться и почему она в инвалидной коляске». На что ей было вразумление открыть послание Матфея, в нем двадцать пятую главу, где говориться, как Христос будет судить народы, по каким критериям, а именно за милость, за любовь. Я вижу надобность его здесь процитировать дословно: «Поставил овец по правую сторону, а козлов по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону его: «придите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное нам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал и вы напоили меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко мне». Тогда праведники скажут ему в ответ: «Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? Когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? Когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?». И Царь скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: «идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его; ибо алкал я, и вы не дали мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; Был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня». Тогда и они скажут Ему в ответ: «Господи! Когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе?». Тогда скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне». И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную.
На этом бы я полагаю и закончить цитату одного из мест священного завета, произнесенную Иисусом, которое не часто произносится в церквах, собраниях, ячейках, а Анна, за все время своего служения, вообще не слышала такого от своих собратьев никогда. И вот таким божественным потоком ей незабвенно открывалось это место, которое она, впоследствии, еще не раз читала.
Парфеньевна Мария на повторный, неожиданный приезд отреагировала как-то равнодушно. Она уже не попрекала дочь, не утомляла ее долгими расспросами, по вероятности, от вида угнетенной болью старенькой особы, которая, возможно, вызывала в ее сердце жалость, сострадание. Это являлось очень необычно, при ее ярой черствости, надменности скупой. В иное время, когда дочь отсутствовала дома, она засиживалась вместе с ней и всячески старалась завести беседу, и говорила тихо и спокойно, ввиду чего произвела на собеседницу обманчивое впечатление. К тому же на рождественские праздники Парфеньевна Мария угостила холодцом, вкуснейшей выпечкой и сладким рисом, сваренным на молоке.
– А твоя мама – приятная в беседе. Не скажешь, что она у вас мира нет – делилась впечатлениями Евгения Васильевна. – Знаешь, не важно, в какой конфессии человек, важно как он поступает.
– Я с вами согласна, – вторила поспешно ей Жнецова. – Вы ее не увидите такой, какая она, на самом деле, может быть. У нас в основном мира нет из-за ее жадности, из-за ее любостяжания.
В день Рождества Христова, день пасмурный, сухой, без снега, не дождливый, Жнецова собралась идти в собрание. Мария же Парфеньевна осталась дома с гостьей и с детьми.
– Если ты идешь в собрание, попроси, чтобы за меня помолились – просила Евгения Васильевна, лежа на постели, имея в виду, чтобы помолились всем собранием.
– Хорошо, – ответила ей Анна, собираясь, а вернее, будучи уже почти одета.
В собрании пятидесятников в тот день не возгоралось пламя радости, да и вообще, осмелюсь заявить, что радости, как таковой, во время их служении, даже мимолетных встреч на улице, как правило, не наблюдалось. Какой-то дух уныния витал в просторах светлой комнаты, где проводилось их воскресные служения. Молились, пели, прозвучала проповедь – одна, другая, третья, но все печально, тихо, без эмоции. И даже Рождество Христово не принесло в их души чувств восторженных, живых. Был, правда, один брат, который часто улыбался, сиял своим лицом, словно его не тяготили сложные заботы. А между тем, он был женат, и, как порядочный отец воспитывал троих детей. Ему-то и привиделось видение, после того как Анна попросила помолиться христиан за ее временную гостью. Ему была показана черная, увядшая, роза, а в стороне целый букет различных роз, других цветов, не черных, и сказано ему было при этом: «ты ходатайствуешь об этой розе, но ее время прошло. Тебе надо молиться за этот букет роз». Пастор мгновенно поинтересовался, что подразумевалось под увиденным букетом, каким-то даже наводящим, смысловым вопросом, который подразумевал любое отсечение других возможных вариантов: «а кто эти розы, родственники?». И брат, недолго думая, не сомневаясь, подтвердил его слова. А между тем, видение дано было для верующих христиан.
Придя домой Жнецова без зазрений рассказала прямо, ясно, подлинно, правдиво. По сложно объяснимой и загадочной причине она не поняла значение сего видения. Само собой, Евгения Васильевна мгновенно опечалилась, поникла, опустила взгляд, и ничего не говорила продолжительное время. Жнецова даже сразу и не обратила на ее реакцию необходимого внимания. Однако ее гостья в скором времени напомнила, озвучила ту боль, обиду, что посеялась в душе. В тот самый вечер, когда Жнецова находилась дома, она спросила: «Почему ты так заботишься обо мне, я же плохая, я же черная роза».
– Так, а написано же, что любите и врагов ваших, – премного растерявшись, отвечала ей Анна. – А вы же не враг мой. Если так получилось, что вы попали ко мне, то я считаю, что я обязана заботиться, и это мне не в тягость.
Евгения Васильевна протяжно промолчала, и не сронила ни словечка в протяжности мину, наверно, десять, а выждав это время, вдруг, спросила: «а тебе был сон для меня?»
– Да, был, – ответила Жнецова.
– Перед тем, как я должна была ехать к тебе, я попросила Господа, чтобы он дал тебе сон обо мне. Ну, расскажи.
– В той комнате, где у нас телевизор стоит, вы стояли возле окна: на вид вам было лет тридцать, высокая, стройная, статная, но на вас платье было белое и все в треугольных черных листочках, наподобие крестиков. И вы от окна шли к дивану, то есть, вам хотелось отдыхать.
Печаль еще глубиннее, по свойству, удрученнее опутала ее истерзанную душу, и отразилась снова на лице, в опущенных глазах. Последовало долгое молчание. И ничего она уже потом не спрашивала, и ни о чем вообще не говорила. А вечером, на следующий день, она просила Анну помолиться.
– Давайте вместе помолимся, – отвечала та.
Вообще, я думаю, мне следует сказать, что Анна никогда не замечала, чтобы Евгения Васильевна молилась. Быть может, она этим занималась тайно, в одиночестве и в абсолютной тишине. А вероятно, что вообще частенько забывала. Ведь по традиции при встрече христиан друг с другом они все преклоняют перед Господом колени и молятся все вместе, заодно. А впрочем, это дело личное, касающееся субъектных отношении человека с Богом.
Побыв неделю, может, с небольшим, Евгения Васильевна решила уезжать. Решение сие пришло к ней в голову, весьма значительно, что после разговора с главной из хозяек, а именно с Парфеньевной Марией. Невесть о чем они друг с другом говорили, но, тем не менее, беседа эта явно повлияла. Затем Парфеньевна Мария уехала в деревню к дальним родственникам, а временная постоялица позвала Анну для беседы.
– Тут мы побеседовали с твоей мамой, – начала она совершенно нерасстроенным тоном. – Она завтра уезжает к родственникам, и сказала, что на два-три дня пробудет у них. Вот завтра она уедет, а я уеду послезавтра – до ее возвращения.
– А почему это вы решили ехать? – тревожно интересовалась Анна. – Побудьте у нас, куда вы поедете, – имея в виду погодную неблагоприятность останавливала она.
– Да нет, надо ехать, – склонив голову, объяснила старушка. – Ты же когда идешь в гости, ты же не сидишь, пока тебя выгонят. Ты же чувствуешь, когда надо уходить.
– А может, передумаете? – упрашивала ее попечительница.
– Да, нет, – делая уклон на вынужденное отрицание, ответила Евгения Васильевна. – Надо собираться, чтобы ничего не забыть.
Уже на следующий день Жнецова снова уточнила: «вы не передумали?». Старушка уже с явным недовольством, сухо, коротко ответила, что нет, и понемногу стала собираться. Первейшим делом она взялась проверить свои скромные пожитки, вещи, вполне возможно, чтобы не забыть, а после снова уложила все вещички в сумки.
– Вы, знаете, мне хочется вам что-то дать в дорогу, – сообразила Анна еще задолго до отъезда.
– Мама твоя угощала меня мамалыгой – очень вкусная, – имея в виду традиционное молдавское блюдо, хвалила Евгения Васильевна кулинарные способности Парфеньевной Марии.
– Хотите я вам дам муки кукурузной? – предложила Анна, подразумевая, что мамалыгу давать в дорогу не имеет смысла. – Где будете жить, вам там сварят.
– Возьму, – с воодушевлением, мгновенно согласилась Евгения Васильевна.
– Сейчас я принесу вам консервированные банки, и вы скажите, какие возьмете, – говорила Жнецова, уходя к подвалу.
А когда она вернулась с тремя банками в руке, старушка согласилась взять их все.
– Хорошо, что твоя мама не видит, – добавила Евгения Васильевна, как бы невзначай.
В день отправления, отъезда погода выдалась плаксивой и сырой. И все же было сухо, мерзловато. На небе хмурились рассерженные тучи. Пропитывал холодный, влажный холод. Земля покрылась тонкой коркой льда. Но вместе с тем местами вилась пыль.
Как только-то они собрались до последней нитки, если так можно было бы сказать, зашла к ним, чтобы, видно, проводить, Ульяна, и принесла с собой в подарок десять лей. А более никто не приходил во весь период ее жизни у Жнецовой. Необычайно, что слова Евгении Васильевны по поводу того, что ее носят ангелы, казались правдой и находили подтверждение уже и в том, что подойдя к ближайшей остановке, они нашли двух молодых мужчин, стоявших, ожидавших медленный автобус. Они мгновенно вызвались ее поднять в автобус, как только подошел он к остановке, при том условии, что их и не просили. Анна зашла за ней в автобус и убедилась, что с ней все нормально, и попросила у нее прощения: «Сестра Женя, простите, если я в чем-то была не такова, но вы меня поймите, что я не в своем доме». Евгения Васильевна глядела на нее плачевным, умиленным, мягким взглядом, казалось, что вот-вот заплачет, и тихо успокоила ее: «все хорошо, я же понимаю».
Из желтого автобуса Жнецова вышла с легкостью, несвойственной, обычно, людям в грустные моменты расставаний, и ее легкость обуславливалась тем, что за период проживания Евгении Васильевны у них, она предприняла все действия, которые могла ей оказать: необходимые для больной женщины услуги, всю помощь и заботу. Хоть и являлось очевидным, что Евгения Васильевна хотела, изначально, задержаться, а быть возможно, даже умереть у них, о чем свидетельствовал тот весомый факт, что она привезла с собой все средства, что скопила, видимо, за годы из своей, конечно, пенсии. Но независимо от теплого приема она решила не бывать обузой, и очевидно, что заметив нежеланную реакцию Парфеньевной Марии. А вероятно, что опять почувствовала божью волю. По крайней мере, отбывая в этот раз, она прощалась с Анной навсегда, и больше никогда они впоследствии не виделись.
***
В школьное время с одноклассниками, а если быть точнее, по завершению уроков у Паши иногда случались драки, но все же подавления со стороны ребят такого не было, как во дворе, на улице. Для тех детей, кто проживал по близости, в их маленьком проулке, он был, конечно, русским эмигрантом. Бывало, что его, несущимся по верхней и неровной, всей в ямах, каверзной дороге, толкали с его желтого велосипедного коня, и, делали это, порой, удачно, если так сказать уместно. Такая ситуация однажды чуть не обернулась тяжкой травмой, и он пришел домой в слезах, и мать его нашла отца того светловолосого парнишки, который и толкнул его, и объяснила ему суть сего вопроса, после чего отец схватил родного сына и подняв над землей швырнул обратно наземь, да так, что чуть не хрустнул детский позвоночник. Картина эта в чем-то походила на трагедию Тараса Бульбы в том сложном для него моменте, в каком он выстрелил в Андрея, как помним, сына своего, только лишь фразы: «я тебе породил, я тебя и убью» из уст его не прозвучало. Хотя, наверное, сынок неоднократно доводил отца своим непослушанием. Но все же, я считаю, слишком жестко. Бить оземь – это не наказывать розгой.
Вообще, по правде говоря, и Паша иногда дразнил их, тревожно удирая на своем велосипеде, плутая на высокой скорости по каверзным проулкам, тогда как парни проезжали мимо, не замечая, где он незаметно скрылся. Но в целом, зачастую, беспричинную агрессию и злобу проявляли именно они.
Однажды летом он повздорил с соседским вредненьким мальчишкой, со светлой головой, большими, крупными, голубоватыми глазами, чуть ниже ростом, чем он сам, телосложением – худым и хрупким, немного коренастым, с замученным лицом. Отец его частенько выпивал, а мать любила выпивать с чужими, а так как женщиной она была вполне красивой, стройной, и явно нравилась другим мужчинам, муж ее часто ревновал, а потому и бил с пристрасткой. А впрочем, в том проулке редко кто не дрался. Насилие царило в семьях – не любовь. И вот, мальчишка, значит, подозвал друзей, и всей компанией они поймали Пашу в тот момент, когда он шел с Виталиком домой. Они когортой встали вкруг, и как бы окружили, но это окружение было весьма условно: Паша легко мог выбраться из созданного ими оцепления. Но он стоял, и как бы ждал, чего они в итоге-то решат, и делал это зря. Нежданно, вдруг, последовал удар в одну из щек, он моментально ощутил соленый привкус крови, другой удар последовал мгновенно за вторым, и третий и четвертый, которые настырно, резво наносил один мальчишка с крупной головой, точеными бровями, толстым носом, выпуклыми, черными глазами, решительный и смелый, сильный малый. Кровь проливалась алым, раскаленным ручейком из Пашиного рта, когда он шел в атаку под скорой серией холодных, сокрушительных ударов, их пропуская больше, чем бивал. И примечательно, что дрались только двое, никто не вмешивался, не рубил в затылок. Конечно, Паша получил порядком, граду больных тумаков. Дурманный звон в ушах, боль в ухе, у виска, разбитый нос, опухшая щека осталась как последствия их битвы. Виталик в этот миг уже поднялся в гору. Его спровадили еще до начинания всего.
Но между тем, бывало, что дружили – в среде детей национальный гнет не столь силен, как среди некоторых взрослых, молодых. Играли, то в футбол, то попросту гуляли и общались, как на равных. В один из дней сыграли слишком резво: Паша вспотел, запыхался, устал. Придя домой испил стакан воды холодной, слишком уж требовалось сразу остудиться, как говориться, просто не стерпел. А поутру уже закашлял чуть не с ревом. Его надрывный кашель походил на вой, на лай укушенной собаки: он был сухой, пугающий, терзанный. Так проболел он целый год, и, как казалось, уже вылечить нельзя. Но благо матери его нетрудно удалось достать у добрых сынжерейцев, так называемую, сетку, которую достали из зарезанной свиньи. Он жутко не хотел ее сложить на спину, на грудной отдел, она противно отдавала холодком, а ночью жутко, въедливо чесалась. Наутро вся спина и грудь покрылись красной, густоватой сыпью, чесавшей жестоко под одеждой. Но делать нечего, на школьную скамью он не опаздывал, ходил как часовой. На протяжении всех длительных уроков он ощущал противный едкий зуд. В те дни учеба походила на мучение, в отличие от множества других. Вообще, конечно же, учиться он любил, и приходил в свой класс всегда заранее, когда его еще не открывали. А вечером мать настояла на ужасной процедуре снова. Конечно, он жутко не хотел. Спина и грудь чесались еще больше. Но понимал, что без того нельзя, и согласился с раздушевным скрипом. К утру сыпь понемногу спала, но все же оставалась краснота, бугристая поверхность кожи: сыпь настилалась, словно друг на друга. Однако в этот день уже казалось легче, по крайней мере, удалось терпеть и слушать, тогда, как в первый день уроки проходили даром. И снова повторили эту процедуру. И в эту ночь уже без мук спаслось. А утром сыпь его совсем исчезла, словно ее и не было совсем.
Похожим немощным недугом болел соседский паренек Руслан, вернее, уже взрослый парень, хозяйственный, худой, рабочий, с юмором, но пошловат немного. Он иногда любил беседовать с Парфеньевной Марией, которая частенько жаловалась сквозь забор, что Паша ничего не помогает, а он покорно слушал и внимал, и как бы понимал ее, поддакивал. Болел он сложно излечимым заболеванием дыхательных путей – туберкулезом, и оттого был совершенно худ, болезнен видом, носил прическу, словно у студента, которые бывали век назад, до плеч, носил очки, в разы уменьшившие его черные глаза, не пил спиртного, и, разумеется, ни грамма не курил. Нередко они вместе с Пашей уходили в лес, чтобы нарвать травы прожорливым животным. Он тоже содержал противных коз, которые давали больше молока, чем паразитные создания соседки, и этим молоком, конечно же, лечился, и вроде даже вылечил болезнь. Но вылечился он уже гораздо после. А в продолжение всего общенья с ним он разрушительно болел, так называемой чахоткой, как называли эту хворь интеллигенты девятнадцатого века, и от которой часто умирали, и с кашлем сплевывал противную мокроту.
Вообще, Руслан, конечно же, имел семью, отца и мать, сестру немного его младше, и братика совсем еще ребенка малолетнего. Жили они, по правде, очень скромно, и в связи с этим их глава семейства отправился работать аж в Москву. Первое время он им прислал финансы, звонил, общался и с детьми; но после неожиданно пропал. Руслан подумывал, что он нашел супругу, другую, так говорили, вроде бы, по слухам. А там, на самом деле, неизвестно. Отец их человеком был не слишком-то красив, фигурист, немного с животом, с упитанным лицом, медлительный, спокойный, и в очках. На голове его уже прослеживалась седина. Кроме того, он не являлся очень работящим, проворным, как сказали бы в народе. Поэтому предположение, что он нашел супругу, имеет, безусловно, право быть, по существу, но все же вызывает множество сомнений. Кроме того, иначе говоря, он получается, что бросил тех детей, ради которых отправлялся в дальний путь. Иного рода слухи также ходили по поселку о его судьбе. Иные говорили, что, якобы, он сдал одну из почек, а там пропал бесследно, навсегда. По крайней мере, весть о нем не появлялась. Трудна, порой, судьба заезжих эмигрантов. Каких нелепых унижений не приходиться сносить, и отношение как к подлинным рабам, не цениться ни жизнь их, ни здоровье.
Бесспорно, русским ребятишкам приходилось трудновато, хоть и в их школе разделений не звучало, и оскорблений в адрес их не проносилось, ну разве что одна учительница по румынской речи, без настроения, со злостью согрешала, чествуя маленьких учеников начальных классов обидной фразой, называя их обидно Руший поршь, что означало принадлежность к свиньям, и, тем не менее, уже за классом, вернее, за порогом школы ребята ощущали себя не совсем своими, хотя, конечно, национальная болезнь не доходила до крайнейшей степени, а заключалась лишь в дразнилках, какие, кстати говоря, не все и понимали, как Паша, например, друживший только с русским и английским.
Задолго до того, как полностью ее закрыть, уже частенько поговаривали о закрытии красивой русской школы. Она была поистине красива. Не смею, не могу не описать ее. Это был целый ряд высотных зданий, имевших пару этажей, соединенных длинным коридором, который словно верткая змея лежал между двух статных корпусов, и прочно закреплял их светленьким туннелем. По обе стороны его виднелись окна, откуда, ясно дело, пробивался свет, пронизывал туннель, и в нем же растворялся. Повсюду, где только могли расти, росли красивые деревья, еще недавно воткнутые в почву, молодые. По времени их снова пополняли, если они нежданно замерзали. Хотя и зимы били их весьма умерено, щадяще, а все же хрупкие те были деревца. Фруктовые деревья в эти годы не рожали, когда свирепствовала крепкая зима. Любила их весна, любило очень лето. Тогда они, открывшись и цветя, лоснились под весенним теплым светом, листочками своими шелестя. А мимо проходили школьники и любовались, и спозаранку, хоть и нехотя, под солнечной бравадою ласкались их лица, волосы трепля, по кругу ветер слабый проносился, витал кругом, взмывал куда-то в высь. И тихо-тихо бесконечно вился поток детей на школьные уроки. И никакой национальный гнет не мог их преждевременно спровадить.
Паша учился трепетно, прилежно, и никакие случаи, болезни его не остужали в этом деле. Другие ребятишки, которые из мальчиков уже поочередно обращали взор на одноклассниц, особенно один – романтик Витя. Это был светленький мальчишка, коренастый, крепкий, а после посещений тренировок по борьбе в соседней школе еще изрядно окрепчавший. Он обладал прямым и смелым взглядом, упорным и стремительным характером. Учился он отлично, хорошо, пока особенно его стращали дома. По видимости мать брала над ним тугое шефство. И он действительно способен был учиться, как правило, учиться на отличные оценки, так как являлся не по возрасту смышленым. Но явно, что ему давалось трудно осознание того, что та учеба, что он изнурительно проходит, понадобиться ему в жизни, через годы. В итоге он спустился к хорошистам. Однако спортом занимался постоянно, и окрепчал порядочно, с лихвой.
Любил он девочку одну с красивой русой шевелюрой, не в меру худенькую, хрупкую, изящную, лицом приятную, ему красивую, само собой. Черты лица ее, поистине, являлись изваянием искусства: миниатюрный ротик, крупные глаза, по цвету ясно-голубые, словно небо, широкий лобик, русые ресницы, прямой и вздернутый немного носик. Невесть чем нравилась она ему. Фигурка у нее была еще совсем нескладной, несформированной, само собой, еще: высокая, худая, еще его повыше. Но любил, по крайней мере, так казалось, и он об этом часто многим говорил.
А Таня как-то отвечала отстраненно: гуляла, слушала и улыбалась, и иногда печально опускала взор. Она была еще совсем мала, какая там любовь-то в третьем классе. Однако Витя порешил, и порешил серьезно, что, видимо, они когда-нибудь поженятся. И вот однажды, пометив, что она шла до своего дома с Пашей, он заподозрил их, и планово задумал отомстить, как подлинный ревнивец. И, невзирая на то факт, что до того, они с Жнецовым были лучшими друзьями, одними, скажем так, из лучших, он принялся за ним следить, когда тот шел домой из школы. При чем же делал это не один, а вместе, заодно с одним знакомым.
Светило солнце, ветер дул, лаская вышину немых деревьев и колыхая их немного по краям дороги, тревожа сонную листву, лаская лица радостных прохожих. День упоительный, мечтательный, прекрасный, чего же не сиять своим лицом. А Паша торопился, он почти бежал, он чувствовал, как будто слежку за собой, и не хотел нелепой ссоры с другом. Он понимал, что в раз двоих ему не одолеть, да и не мог понять, зачем враждует друг с ним мелочно из-за того, что он всего лишь проводил ее до дома пару раз. Еще во время проведения уроков, на перемене Витя пригрозил, что если встретиться случайно с ним на улице, то точно подерутся. Однако Паша драки не хотел, хоть и частенько приходилось драться, но тут было серьезнее. У Вити ярко изменился взгляд, он стал хрустальным, бледным, помутневшим, казалось, что он, в самом деле, до безумия влюблен, и вероятно это был так. Иначе как могло быть объяснимо то неприятие, которое он стал питать к недавнему товарищу, приятелю. А впрочем, может быть проснулась зависть у него к тому, что тот все продолжал учиться, как отличник. Но это вряд ли. В его глазах, действительно, горела злоба, но завистью ее навряд ли можно объяснить, не мог десятилетний мальчик так ненавидеть из-за мелочного поражения в учебе, да и какого поражения вообще. Ведь у него с учебой было все неплохо, но мать его хотела многим лучше. И очевидно, Пашу ставила в пример, да и мне кажется, оно немудрено, ведь его часто восхваляли на родительских собраниях, когда он этого, конечно же, не слышал.
Так было или было по-другому, не думаю сейчас гадать, но у просторной, рыночной, протяжной площади забитой до краев шмотьем, продуктами, различными товарами, его они нагнали.
– Я тебе правду говорю, – произнес Паша, стоя на асфальте. – Я с ней только прошелся до дома, только проводил.
– Я бы тебе сейчас раз по лицу как заехал, – процедил сквозь зубы Витя, сопровождая свои слова бешеным взглядом и решительностью, что вот-вот действительно ударит. – Жаль только собаку, которая за тобой, на нее упадешь, – нисколько не смягчившись, с невероятной, взрослой злостью, искривляя гримасу, произнес он.
Обидно Паше было слышать это из уст друга, и всю дорогу он шел сам не свой.
Другой похожий случай был один раз после школы, когда они договорились драться с другим другом, с которым прообщались целый год, и Паша приезжал к нему во двор, и даже был у него дома, и смотрел мельком видео мультики. Его звали Артем, и жил он в как бы обособленной многоэтажке, стоящей близко к центру, к рынку, но не в ряду сколоченных домов, а чуть поодаль, на вершине, на холме. Договорились драться на лугу, и вся компания мальчишек неспешно шла по узенькой тропинке. Жнецов шел с Черепаховым немного впереди, а вскоре они вместе поравнялись с двумя другими одноклассниками и Артемом. И вдруг он от чего-то взвился, вспылил, взвинтился, начал оскорблять. Паша еще не смог понять, что происходит, как, вдруг, ему мгновенно прилетел удар ногой в живот, который он не сразу и почувствовал, но спустя миг, не смог вдохнуть чистейший воздух, приносимый ветром от листвы. Он нехотя заплакал от обиды, слезы полились от предательства такого, он не способен был понять, как мог его былой товарищ так скоро обратиться на толпу, решил добиться, несомненно, быстрого ее расположения, похвал со стороны мальчишек посильнее. И, безусловно, он добился. Вокруг него столпились все. А Пашей рядом шел один лишь Черепахов немного приобняв его за плечи. Затем случилась драка, в которой, под крик и смех, советы мальчишеской толпы, опять же победил сильнейший. Уж слишком мало Паша ел, и очень хорошо учился. Энергия его вся уходила на учебу, и на поход до дома, который длился километра три. И в редкий случай удавалось ему приобрести в столовой булочку на те копейки, что давала ему мать, или он где-то находил, или вытаскивал у бабушки из польт.
Но, в целом, детство у него горело счастьем. Необычайно остро чувствовал он мир, на удивление красиво видел краски живности природной, как, впрочем, и другие, скажут, дети, но нет, наверное, сказав так, ошибутся, ведь те, кто часто проводил часы за пультом игровой приставки, кто долго наслаждался видео просмотром, не столь же тонко ощущали этот мир, не столь прекрасно видели его прикрасы. А он, частенько видя, подмечал, что его школьные приятели незрячи к тем процессам, что происходят в окружающей природе, к тому, как переливом светит солнце, как ясно окружает землю небо, как сладко сотрясают воздух птицы своим тактичным пением разливным, не столь же остро наблюдают за всем этим. Все эти наблюдения рождали в его сердце чувства, конечно, не любовь мужчины к своей музе, конечно, не прекрасной ностальгии, но чувства незабвенно краше и прекрасней, чем просто любование природой. Бездонный мир ему так живо открывался, так гармонично окрылял полетом, душевным, и тоскливым, и живым, и ветреным, и сладким до разлуки, разлуки с бережной природой в зимнюю пору. А впрочем, этого не передать словами.
***
Особенно душило чувство ностальгической тоски, когда, закончив отпуск, Зинаида с мужем снова уезжали в серверную даль. На время отпуска, который выпадал, обычно, летом, дом наполнялся шумной суетой, все привыкали к ней, и привыкали, разумеется, друг к другу. А по отъезду дом их угасал, и наполнялся тишью. Глядела занавесь понурой сединой отглаженного тюля, дождь если лил и капал на стекло, то становилось очень уж тоскливо. Однако их отъезд был хоть отчасти и тосклив, но все же за неделю забывался. А расставание с Виталиком далось весьма печальней.
У Зинаиды не было своих детей, и, несмотря на то, усыновлять ребенка из детдома она, отнюдь, не собиралась. Вместо того, она просила двух сестер отдать ей одного из собственных детей, чтобы она его растила, и к старости у них имелся свой наследник, попечитель. Но ни одна из них на то не соглашалась. Ирина громко заявляла, что не просто не способна на такую роскошь, а Анна, ничего конкретного не говоря, не отдавала ей ни одного из сыновей. Надо сказать, она хотели взять себе еще в былое время Таню, а, вследствие ее ухода в мир иной, решила сделать ставку на Виталика, и даже с именем его ей подсказали. Парфеньевна Мария как-то раз предположила, что Танечка и умерла по той причине, что Анна не хотела ею поделиться с Зинаидой.
Естественно Жнецова не хотела отдавать второго сына, и, вместе с тем, об этом ни один из них открыто с ней не говорил. Все тонко, очень тонко намекалось, и как бы отдаленно, вскользь. Акцент ложился тяжким грузом на материальную нужду. Растить двоих детей Жнецовой было не под силу. А Зинаида помогала очень скромно, тем самым как бы создавая почву для желательного для нее решения.
И вот в один из отпусков, уже в конце его, она решилась на открытый, откровенный разговор.
– Тебе тяжело с двумя. Давай мы Витальку возьмем до следующего отпуска. Хотя бы на время тебе передышку дадим, – предложила она.
– Ну, давай, – несколько обдумав предложение сестры, и явно опечалившись, ответила Жнецова. – Если он согласится. Мне очень тяжело его отдавать. Я день их не вижу, и мне уже тяжело.
– Ты же видишь, что работы нет, и тебе одной тяжело, – аргументировала холодно, безжалостно сестра. – До следующего отпуска хотя бы.
– Поговори с ним.
Признаться откровенно, Зинаида так и поступила. И, разумеется, ребенок это предложение воспринял с явной грустью. Не зная, что решить, он подошел советоваться к Анне.
– Мама, а мне тетя Зина говорит, чтобы я поехал с ними. А на следующий отпуск они меня привезут.
– А ты бы хотел поехать с ними? – спросила его мягко мама.
– А я не знаю, – с унынием, задумчиво, ответил мальчик.
– Сыночка, ты знаешь, можно попробовать. Они же на следующий отпуск опять приедут, – ободряла его мама. – И если не понравиться – приедешь опять сюда.
– Наверное, я поеду, – решил ребенок моментально, мгновенно приподнявшись духом, обрадовавшись даже.
– Там и тетя Ира, там и ребятишек больше – скучно тебе не будет, – подпитывала его воодушевление Жнецова.
И он, послушав ее доводы, уехал. И будни потянулись серой вереницей, безрадостной, тоскливой, отреченной. Огромной силы, удушающей, тоска кручинилась в их душах и сердцах. Унывно завывал холодный ветерок, все чаще проливались мелкие дожди, и за окном была дневная хмарь. Казалось, дико не скучала только бабка, нашедшая заботу, утешение в скоте.
Со всем желанием, нельзя сказать, чтобы Виталику в их однокомнатной квартирке было хорошо. Как полагается они не стали делать – не удосужились его устроить в детский садик, а вместо этого держали дома, взаперти. И развлечением его был только телевизор, пристроенный к нему магнитофон, какие-то игрушки, а в целом окружало одиночество, тоска. Он сильно тосковал по матери и брату, и иногда, придя домой, они могли найти его под покрывалом – с головой, не спящим. Бывало, что Григорий брал его с собой в автобус, и по четыре длительных часа возил по городу, и мальчик заводил беседу с низенькой кондукторшей, которая дивилась на его смышлёность. И пусть кондукторша по возрасту, конечно же, была ему не ровня, но все-таки в такие-то минуты он пребывал в общении. В другие дни его прихватывала Зинаида, и он засиживался у нее в рабочем цехе. И хорошо ему ставало только в выходные, тогда и воспитанием его могли заняться, и время посвятить прочтению рассказов, сказок, предоставлению раскрасок для художеств. Но в целом воспитание сводилось к неотъемлемой свободе: он поглощал чрезмерно сладости: конфеты, шоколад, варенье, и не питался так, как должно, в то время, как с продуктами у них проблем не возникало, и даже было изобилие.
Приехал он изрядно похудевшим, с заметной желтизной в лице и с синевой под жалостными, выразительно зелёными глазами, не в меру полными печали и тоски. Хоть внешне он был тщательно ухожен, чист, незагорел, как раньше, и волосы его теперь были черны, без выгорелых мест, и модно, аккуратно стрижены, а все же от него тянуло отчужденностью, как от чужого мальчика, не сына и не брата. И в голосе его скрывалась словно боль, словно обида от навязанной разлуки. Паша, частенько оставаясь с ним наедине, расспрашивал его о том, насколько хорошо ему живется на чужбине. Виталик, сидя на кровати, ему рассказывал не в мелочных деталях, а очень лаконично, очень вкратце. В эти моменты личико его глядело жалостливо и с тоской, обычно, свойственной глубоким старикам, которых покидают их же дети. Улыбка реже расплывалась на его лице, и не рождала ямочки по углам рта. Скользила на его лице еще какая-то щемящая усталость, по вероятности, от прожитого одиночества. Лишь через время он стал оживать.
– Ты, наверное, там не ел? – спрашивала его мать.
– Да, нет, почему, ел, – отвечал мальчишка важно, словно командир.
– Почему ж ты такой худенький?
– Не знаю, – без прежней важности, легко и простодушно ответил он.
– А у тебя ничего не болит, не беспокоит?
– Нет, – ответил мальчик, словно даже не догадываясь, от чего у его матери назрел такой вопрос.
– Наверное, там только конфеты ел, – предположила она шуточно, с улыбкой, с юмором, рассчитывая на его улыбку, соскучившись по ней, что, впрочем, было и объяснимо.
– Нет, все ел, – бойко отвечал сынок.
А спустя время мальчик постепенно оживлялся, стал, как и раньше, весел, разговорчив, розоват, под южным солнцем бронзовато загорел. В общении и с матерью и с братом он растворял свою печаль и боль, и вскоре, как казалось, растворил. К тому же он изрядно подкрепился фруктами, своими овощами с огорода, и свежими продуктами вообще, не городскими из душных парников, а созревавшими под южным ярким солнцем.
Когда приблизилась пора им уезжать, возник вопрос, как поступить в дальнейшем. Он вроде бы не против был уехать, но в то же время и желал остаться. По крайней мере, принял сын конечное решение, в конце концов, с условием, что мать его впоследствии приедет. Ко всем причинам дополнялась и другая – та беднота и скудость, в которой проживала их семья. Чего и говорить, одно, конечно, дело, когда имеется, чем накормить детей, другое совершенно, если нечем. А у Григория и Зинаиды был достаток, они совместно получали славную зарплату. Да и к тому же изобилие в продуктах во многом достигалось тем, что Зинаида состояла поваром в столовой.
Перед отъездом в северный, морозный край сестра совместно с мужем масштабно помогли им полностью очистить огород, а быть точнее, целиком собрать небедный урожай: созрели славные початки кукурузы, лоснившиеся белой волосной, подсохшей стружкой; покрылись легкой пеленой отцветших трав раздетые поля; лежала в огородах вялая ботва картофеля; собрали бы, наверное, и хрусткие плоды, но помешал зловредный, жадный крот, перетащивший весь картофель в норы, и не оставил ни одной картошки в лунках. Убрали обнищавшую фруктовыми плодами дачу, усеянную по земле побитыми, подпорченными яблоками, раскиданными ветром в низенькой, высоконькой травке. Купили корм для птицы, а именно пятнадцать, тканных из материи, коричневых мешков пахучего маслами комбикорма; купили предостаточно зерна, довольного не только для кормежки птицы, но для создания муки для выпечки, для хлеба; приобрели дрова, картошку, уголь, и, в общем-то, создали все условия для жизни. И если бы не экономность, и чрезмерная, так скажем, жадность, конечно же, Парфеньевной Марии, то этого б вполне хватило, чтоб зимой не мерзнуть, и, разумеется, совсем не голодать.
Виталик уезжал безрадостно, печально. Погода вторила его настрою и душе. Совсем недавно пробежал дрожащий дождь, в осенней дремоте, бегущий много дней, и сделал грязь, которая мешала прокатить машине по проулку. Поэтому пришлось их провожать Жнецовой в черненьких, резиновых галошах. Уже по выходу на мерзкую дорогу, она взглянула на сыночка слезно, поцеловала его в щеку, от ветра охлажденную, немую, и, улыбнувшись на прощание, пошла. А он, взглянув в ее лицо, сам развернулся и пошел, стараясь не смотреть назад. На нем была осенняя на синтепоне курточка с коричневым воротничком и джинсовый комбинезон, который прикупили в знак того, что с Зинаидой и с Григорием ему живется лучше, ведь до того, как он уехал вместе к ним, таких подарков не дарилось и подавно. Но никакие вещи не могли его занять и успокоить в тот момент.
– Иди быстрее, – кинула ей Зинаида вслед, якобы, чтобы мальчик не расплакался вконец.
Я думаю, мне следует сказать, что этим аргументом прикрывалась Зинаида, когда Жнецова с ней созванивалась, говорила, и между делом спрашивала сына к телефону. После такого одного разочка Виталик начал очень сильно плакать, и плакал, по словам сестры Жнецовой горемычно, горько, а потому, ссылаясь на сию причину, она и попросила Анну не звонить, и та решила в точности исполнить ее просьбу, во избежание расстройства сына, а если и звонила иногда, то никогда не говорила с ним. Вполне возможно, этим опасением, во многом, объяснялась та обида, что поселилась в детском сердце.
***
Вообще, конечно же, уместно бы сказать, что отношения сестер были сложны, не однобоки. И пусть хотела Зинаида получить себе чужого, в сущности, ребенка для полного его усыновления, оно отчасти было и понятно, объяснимо. Само собой, неправилен был выбранный подход, но цель, по мнению, как видимо, оправдывала средства. Надо сказать, еще во время сильного землетрясения в Спитаке, они с Григорием хотели получить ребенка, но, к сожалению, никто им не достался. Она обследовалась в разных городах, но никакие методы ей не давали пользы. Григорий также, очевидно горевал по поводу ее бесплодной ноши. Но ничего поделать не могли – детей им не давалось, хоть кричи. Ввиду сего, а может быть другого, сестра смотрела на еще младенца – Пашу с видимой досадой, неприязнью. И он впоследствии никак не мог понять, за что его родная тетка ненавидит, но осознав разряд действительных причин, смирился, и лишь только огрызался на словах. И, тем не менее, со старшей их сестрой у Анны складывались более приятельские отношения, в противовес раздору с самой младшей.
Ирина была странный персонаж, еще с раннего детства – человек эгоистичный, жадный и надменный, видимо, как следствие чрезмерной, трепетной заботы Зинаиды и отца, главы их шумного семейства. Иван Андреевич неоднократно заявлял, что Ира – маленькая, поэтому и покупал ей всякие игрушки, вещи, сладости, гостинцы, которые вверял ей в собственность, которой дозволял ей пользоваться по собственноличному, решающему усмотрению. И в результате ее старшие сестрички ходили и выпрашивали у нее по яблочку, конфетке. И иногда она действительно делилась, а, иногда косилась злобным взглядом. Немудрено, что оказываемое главой семейства баловство влияло на процесс ее взросления, конечно же. Она росла, хоть и не в меру ласковой, ранимой, любящей, привязчивой, привычной и к труду, и к ссорам между ними, но все же с чрезвычайным эгоизмом. И сложно удавалось осознать, как уживались в ней все эти качества души. Она неоднократно упрекала мать, что, якобы, все делается для Анютки, и вроде бы она – любимая их дочь. В ее душе возникла злая ревность, капризная, суровая, чужая, которая частенько становилась клином в их отношениях с Жнецовой. А Зинаида ее чаще защищала, и становилась за нее горой, как говорится. Поэтому тогда как Ира была вовсе не права, страдала все же Анна с тем условием, что Зинаида была старше и крупнее, а потому могла легко наподдавать ей тумаков.
Впоследствии, спустя, конечно, годы Жнецова, будучи еще не замужем, когда уже Ирина родила детей, ей безотказно помогала, чем могла, а в частности возила рыбу из совхоза, приобретая ее там – у рыбаков, и денег с них нисколько не взымала. Однако этого не помнила Ирина, и почему-то в каверзной нужде, в которую попала Анна, она ее нещадно попрекала в отсутствии какой-либо заботы в детстве, молодости, и вообще во всем, в том, в частности, что Анна много времени была не замужем, и ездила на море, по курортам. Эти упреки зиждились на зависти, на подлинной, открытой, явной злобе. А между тем, Жнецова получала пресловутые путевки не за лукавство, лицемерие и клевету на сослуживцев, а за труды свои, она была заядлый трудоголик, работая, подчас, и сверхурочно. Однако этого аналогично не учитывала младшая сестра. Вообще, по сути, говоря, она испытывала ненависть и зависть не к одной Жнецовой, но, словно бы перенеся на них, всю свою злобу, отчасти ненавидела и Пашу, и Витальку. Они, конечно, даже догадаться не могли, в чем кроются причины неприязни к ним. Особенно ее на себе чувствовал частенько Паша. И примечательно, что он не только чувствовал ее, но также слышал злобные упреки за те грехи, которых не свершал. Бывало, что Ирина, бывая с ним с глазу на глаз, как бы его настраивала против мамы, в качестве доводов весомых приводя ее беспечность, равнодушие к своим родимым детям, что, якобы, она оставила добротный дом, который помогла купить ей Зинаида, который, якобы, она не заработала своим трудом, тогда как дом купили и без них. И это, впрочем, не существенно, не важно, а важно то, что упрекала она сына в бедствиях, постигших его мать, по воле случая, по линии судьбы, от злобы окружающих людей, и в том числе Ирины, которая приятно для себя их упрекала во множестве грехов, от коих они сами и страдали. Неудивительно, что эти излияния нередко приводили к стрессам и расстройствам, и нагнетали на душевный мир печаль, томили неизвестностью в дальнейшем, как сложиться, конкретно, их судьба, как выпутаются они из бедноты. Этим терзался преимущественно Паша, неоднократно слушавший ее. Один из первых случаев произошел еще в раннем детстве, когда он находился в огороде, а она подошла к нему и начала читать заученную речь.
– Ты думаешь, ты не будешь ненавидеть родителей, когда вырастешь? – спрашивала она после расписания всех грешных их поступков, сидя на корточках, на цементированном тротуаре.
– Нет, – решительно ответил Паша, и, в самом деле, был в словах уверен.
– Это ты ошибаешься. Будешь, – уверенная в своей явной правоте, сказала молодая женщина, с ухоженным, холеным, выразительным, красивым, приторным лицом, руками полноватыми, но в меру, с фигурой аккуратной, словно лира, большими, внешне помутневшими глазами и черными, как деготь волосами.
Паша не стал с ней продолжительное время спорить, лишь дал понять, что не желает больше слушать, и его стойкость в данном мнении его смутила, опечалила, как бы оставила в ней некую неудовлетворенность. Это являлось неотъемлемой чертой ее характера: кого-то поучать, струнить, и непременно упрекать, и ранить, и терзать, а замечая плод своих усилии, довольствоваться этим в глубине души. А коли же не получалось, она приобретала выражение лица, в котором явно, очевидно выявлялась подавленность, разбитость, отрешенность.
Бывало, что она немного помогала, но непременно пользовалась этим, как скользким поводом, чтоб прочитать бездумную мораль. А впрочем, за все время жизни в Сынжерее, она лишь раз с натяжкой удружила средств на юбку, ввиду того, что юбка Анны ей совсем не приглянулась. И только, и всего. Зато упреков было море, осуждений. Как часто, с грозным рвением она ругала Зинаиду за ту помощь, которую она оказывала Анне, детям; как требовала, чтобы это прекратилось. А между тем, она построила свой мелкий бизнес, можно сказать, на акциях Норильского завода, которые взяла у Зинаиды, которые, впоследствии, повысились в цене, и, долго муж, Григорий, жене указывал на то, что зря они их, дескать, одолжили, что можно было прикупить квартиру, а получили от Ирины лишь копейки – она вернула средства им по старым ценам. Да и вообще им Зинаида помогала многим больше. Но этого сестрой не замечалось, а слышалась лишь ненависть из сердца, и ненависть слепая.
Ко всему прочему она устроила соревновательный процесс, в котором словно славные лошадки, бегущие по трапу ипподрома, воспринимались собственные дети, и Паша с Павликом. Она всегда хотела, страстно до невроза, чтоб ее дочери являлись лучше, выше, совершенней, успешнее в учебе, довольнее обыденностью жизни. И это постепенно прививалось, как ощущение главенства, превосходства. А вместе с тем, между детей своих она старалась сеять рознь своей несправедливостью в заботе: о младшей она более пеклась, и более как будто бы любила. Но подлинная, чистая любовь, казалось, ей была знакома только в детстве. Впоследствии она любила только деньги, и в сан кумира возвела богатство. Людей она делила на два класса: имеющих довольно много средств, которым все позволено, которые цари, и тех, кто им обязан во всех смыслах, безвольных, нищих, отрешенных. При том, она считала, что богатство, по крайней мере, так частенько заявляла, и сообразно поступала, давало право ей нещадно оскорблять по роду низших, как ей ощущалось.
Особенно она завидовала, по ее словам, тому, что Анна вышла замуж за Олега, который был порядком ее младше. Конечно, прямо о завистливой основе собственных упреков она не заявляла перед Пашей, но говорила, между тем, что, якобы, вот вышла замуж за красавца, и снова, словно обвиняла в том его. В итоге все сводилось к простенькой, нехитрой комбинации, а именно в нем вызвать ненависть к его же родной матери. Зачем ей это надо было – подлинно не ясно, если, конечно, не учитывать давнишней злобы.
Отнюдь не часто приезжая в отпуск, претензии свои обычно предъявляя Зинаиде, Ирина принималась научать сестру: «Мама всегда тебя хвалила. Ты прямо была любимая у нее, – открывала она секрет любви Парфеньевной Марии, о коей Анна даже не догадывалась, нередко покидая дом родительский в слезах, – что вам делить? Все есть, – сидя под грушей, с возмущением, гуторила она, не принимая во внимание всех трудностей – безденежья, повальной безработицы, проблем и нищеты, – и свежий воздух, и фрукты, и овощи. Чего вам не хватает? – удивлялась она необычайно, свысока. От этих излияний Анна потеряла дар разумной речи. Она сносила тяготы судьбы и выживала, как могла, и ездила по деревням, меняя вещи, простаивая одиноко у заборов и видя равнодушие сельчанок, и приезжая иногда домой разбитой внутренне, морально. К слову сказать, эти вещички ей привозила Зинаида – не Ирина. Но почему-то у Ирины возникало чувство, что все имущество их старшенькой сестры, как будто бы принадлежало ей частично, как будто у нее имелось право на него, по крайней мере, говорила она так, словно бы она терпела явные убытки. Эти слова подействовали кипятком на Анну.
– Ты что хочешь меня обвинить, что я не такова в чем-то? Разве ты не знаешь, какая мама, и разве ты не знаешь, почему у нас нет мира с ней? – наконец вставила слово Анна. – Ведь и тебе, и Зине приходилось терпеть то же самое, но намного меньше, потому что вы не были в нужде. Ты видишь, что она держит птицу, но разрешает ее резать, она хочет, чтобы я работала даром. Она хочет, чтобы я обрабатывала все огороды, и свои, и ее, а чем я должна питаться, чем я должна кормить семью.
Ирина слушала внимательно, с видом напыщенной богини, реснички опустив, сжав свои губы бантиком, как будто напоказ, как будто в театральном представлении. И тут вмешался ее муж, причем таким грубейшим тоном, что поразил Жнецову наповал, словно бы он имел такое право: «ну, она же мать».
– А что она не дает!? – встрепенулась, вдруг, Ирина. – Ты что ждешь, чтобы она тебе давала? Пошла, поймала курицу, голову отрезала и все.
Эта картина походила на процесс, когда два яростных, безжалостных врага объединяются для подавления другого, отстаивая интересы третьего, его позицию, решения; при том, не важно, прав ли тот, чьи интересы представляются как правда, а значимо само отстаивание тех порочных проявлений, которые терзают человека, для подавления, расстройства, угнетения его психического состояния, здоровья. И примечательно, что муж Ирины, считавшийся уже вторым по счету, не знал о ситуации правдиво, достоверно. Он, лишь поверхностно усвоив эти речи, решил, что может подавать советы в грубой форме. А он являлся человеком жадным, любостажательным, проворным, любителем красивой жизни, что называется, в достатке, в изобилии, и явно, что прекрасно понимал всю тяжесть положения Жнецовой. Ирина также ясно понимала, что то довольствие, даже те шаги, которые могла бы предпринять сестра, не позволяли ей избавиться от денежной нужды. С учетом этого всего, они прикидывались полными глупцами, как будто не могли никак понять тех мытарств, что испытывает Анна. Возможно, это еще делалось и для того, чтоб просто не помочь, и получить позицию главенства мнении, не истинность, не правильность, а только лишь главенство, когда любое мнение – право. Люди, до крайности которые глупы, не могут к данным механизмам не прибегнуть.
А между тем, Ирина с мужем жили крайне сложно. Их жизнь изрядно походила на спектакль, причем с трагическим сценарием, основой. Они совместно стали заниматься бизнес делом, и он возил ее, встречал, да помогал с вещами, и в этом заключалась его помощь. Все остальное: путешествия, заботы, взятки, которые пришлось платить ей на границах, ложились тяжким грузом ей на плечи. И ее плечи сильно огрубели, как, впрочем, и душа, которая, вернее выражаясь, сильно загрубела. И если в прошлом: в детстве, в юности, она еще могла любить и быть любимой, то в зрелом возрасте уже утратила сию способность. Ее уже душили разные пороки: жажда наживы, жажда подавлять, вытаскивать по струнам нервы, душить безжалостно своих невинных жертв. А жертвами могли стать, кто угодно, и дочь, и муж, и сестры, и чужие. Эти потребности возвысились над чередой пороков. И, тем не менее, имелись и другие. Они совместно полюбили деньги, и деньги связывали их, как страсть, но все же связывали не настолько крепко. Впоследствии он начал изменять ей, и воровал нещадно средства, и потчевал своих любовниц, а она тратила финансы на прослушку телефона, и получение компрометирующих фотографии, так называемых, от частных детективов. А за пропажу денег она, бывало, обвиняла дочь, которая и знать не знала, куда они запропастились. И горе было, а не счастье. И доли радости, той подлинной, той легкой, которая, порой, была у Анны, Паши и Виталика не чувствовалось в их семье. Поистине страшна ненасытимость. Не меньше страшен крайний эгоизм.
И любопытно, что при всем ее благополучии, при всей материальной высоте, Ирина находила в сердце место зависти, причем не к тем, кто больше денег получал, кто ездил на шикарнейших машинах, кто бизнес вел успешнее нее – что до таких достать ей не под силу она прекрасно, верно понимала, и к ним испытывала уважение, прилив подобострастия, так скажем, раболепства, а к собственной сестре, испытавшей нужды, хранила в сердце зависть. Она могла одалживать большие суммы денег, которые могли не возвратить, конечно, тем, кто обладал огромным состоянием, но в помощи родной сестре не чувствовала долга. А впрочем, это было ее делом личным, не так уж и обязана она была. Но в этом случае, записываться в судьи, и капать на больную душу, при всей порочности своей, едва она имела право, но все же делала: терзала и корила, и получала удовольствие и горе.
Стоить заметить, что при всех моих здесь доводах нет основательных, конечных доказательств, которые могли бы наиполно отразить злонравие Ирины. А наиболее внушительную, полную открытость чувств сестры Анна увидела, отображенными в одном ее письме, которое нашла, лежавшим между книг в их маленькой, стенной библиотеке, стоящей аккуратно в зале. Письмо было к родителям. И вот примерно его суть.
«Сколько можно сидеть на шее у Зины. Сколько можно, чтобы она ей помогала. Она уже разменяла пятый десяток лет. И что она думает дальше? Как она собирается жить?»
Наверное, если Иван Андреевич его прочел, то вероятно, у него возникло неприятное в душе отцовской чувство. Ведь он их призывал и к миру, и к добру, и к дружбе, и к любви. Но только Анне говорил: «и Зина, и Ира приезжают, но они сильно не вырабатываются, а ты себя не жалеешь. Подумай о детях и береги здоровье».
***
Анна, конечно, думала о детях, но, разумеется, себя не берегла – одно другое исключало. Немудрено, что делать приходилось все: и женскую работу и мужскую лишь для того, чтобы кормить себя, детей. А на одежду денег не хватало. Хотя одежду для себя она не покупала, а обходилась той, которая была. В селе никто за модой слишком не следил. Приобретались вещи в основном на рынке, пришедшие из-за границы, как помощь бедным, неимущим. И их на рынке продавали по приемлемой цене. Однако и на них отыскивались деньги не всегда.
Само собой, тяжелая работа изрядно сказывалась на здоровье, физическом, и нервном. Время от времени, она как будто чувствовала немоту в ногах, они, по сути, отнимались. И, тем не менее, простудная зараза ее подкашивала редко, но один раз она слегла в постель, недели, может быть, на две. И удивительна была ее болезнь, ведь улица блистала теплотой, а ледяной водой она не обливалась. Обыкновенно так бывает, если просквозит. Всю голову ее охватывал колючий холод. Она была словно в тисках. Для сохранения тепла она обвязывала голову платком пуховым, и умоляла Господа об исцелении. Но исцеление произошло не сразу. В одну из звездных, с выдающейся луной, ночей, во сне, она услышала конкретный, ясный голос: «тебя верующие посещает?». Она ответила, что нет, а поутру была уже здорова.
Этим, конечно же, не хочется сказать, что помогать необходимо всем и всюду. Общеизвестно, что в природе существуют люди, корыстно пользующиеся добром, так скажем, каверзные, злые эгоисты. Они все то и дело ждут, что им всегда, да кто-нибудь обязан, и, замечая доброту, они, имея сами, будучи в достатке, надеются на пополнение его. Подчас они решают сделать мелочь, которая не стоит им ни грамма сил, ни времени, ни стойкости усилии, а после ожидают благодарность, несообразную проделанной услуге. Идти на поводу у этих граждан – уже не доброта, а явно глупость. Отзывчивость среди открытых христиан в себе несет разумную основу, и требуется для спасения души, но осудить их может только Бог, а мы лишь говорим, как было, и как должно.
К всеобщей радости, людей, сверх меры, наглых, корыстных своим нервным существом, заметить можно с дальних расстояний. Это, обычно, люди злые, добро самостоятельно творить неспешные, знакомые совсем издалека, которые тебя не вспоминали долго, не говоря о выручке, подмоге, но, как приходит подлинный успех, они мгновенно, тут же возникают, и даже требуют помочь им в чем-нибудь, а если – нет, то ты им, как бы, враг. Или попросят корыстную мелочь, по сути, ветреную, мелкую, для установки корыстной связи, а коли выполнить, как нужно не сумеешь, обидятся и обвинят, тем самым вызывая чувство угнетения, вины. Или, к примеру, требуют на зло, как бы испытывая послушание завету. Или хотят убить кого-нибудь, а у тебя на это просят нож. Это иные ситуации – их много, а я пишу о подлинных проблемах, в которые впадают христиане, и их свои же братья и не вспомнят, не заметят их отсутствия, болезни.
Нередко Анне открывались пару мест в священной книге, в разделе ее нового завета, где говорилось ясно о любви, и объяснялось в чем она, подробно. К примеру – «Любите не словами, языком, а делами» или «Несите бремена друг друга и этим исполните Христов закон» или «Кто любит меня, тот исполняет заповеди мои». Еще знакомый пастор в Украине ей объяснял, что в случае подобных совпадений, стоит задуматься, осмыслить для себя. Она последовала этому совету, и начала подумывать, что это про нее, и стала спрашивать о том у Бога, и ей последовал ответ. В то же мгновение, когда она читала слово божье, в ее воспоминаниях моментом пронеслось собрание пятидесятников, она увидела в глазах их церковь, и слышала духовный голос: «в них нет любви».
Жнецова стала размышлять над этим откровением, и вспомнила одну знакомую, так называемую христианку, с которой познакомилась еще в годы своей свободной юности, до покаяния, до скверного замужества. О ней нелестно отзывалась и Ирина, сварганившая вызов ей в северный закрытый городок. – «Аня, я не знаю, я вот смотрю на тебя, как ты живешь, и там есть христианка в нашем городе, которой я сделала вызов, и содержала ее, пока она устроилась на работу (четыре месяца). Я видела, как она себя ведет, то лучше быть неверующей, чем такой верующей.
– А что ты в ней такого плохого увидела, что ты так высказываешься о верующих? – недоумевала Анна.
– Во-первых, она со мной поступила не по-человечески даже, не то чтобы по-христиански. Почему-то она считала, что я была обязана ей, я ее кормила, одевала все это время, пока она у меня жила, пока она устроилась на работу. А когда настало время трудностей с продуктами (она как раз работала в магазине), я ее попросила, чтобы она достала мешок муки, она не то чтобы мешок, а даже десять килограмм не продала. А я же не даром просила, а за деньги. И это по отношению ко мне. Хотя и Зина ей помогала. Но еще как она себя вела по отношению к мужчине, с которым прожила несколько лет. Она его обкрадывала. Она часто посылки отправляла домой. Он же по вахтам работал, и привозил меха, унтайки (к тому же им привозили импортные вещи, которых был в то время дефицит). Он все это нес домой. И так как у него не было детей, то она всем этим распоряжалась, и отправляла эти вещи дочери.
– Ты знаешь, каждый будет судим по делам своим, – заключила Анна, внимательно выслушав повествование сестры, и ощутив чувство стыда, хоть даже лично к ней эти укоры, очевидно, совершенно не относилось. – Конечно, это не хорошо, я не могу сказать, что она хорошо поступала. Это даже мирской человек, по совести, не каждый будет поступать, а тем более христианка.
Насколько можно было доверять всем этим сплетням, я думаю, могу судить едва ли, но, тем не менее, при всей чрезмерной субъективности сестер по отношению ко всем разрядам христианам, к весомости сего рассказа приплюсовывалось то, что она лично приходила в дом к Ирине и все рассказывала ей без сокровений. Впоследствии, эта, по сути, набожная женщина уехала в Молдову, к себе на родину, в поселок Сынжерей, не доработав два всего лишь года до пенсионного периода. Стоит сказать, что северная пенсия была намного выше, чем за краями северных границ. А покидала она север по неведомым причинам. С мужчиной собственным, с которым прожила в гражданском браке, она рассталась, вроде, по причине воровства, но, между тем, работать в магазине продолжала. И говорят, что продавала мужикам бутылки с водкой за дары, а именно: меха, унтайки, рыбу, в то время когда крепкий алкоголь зачем-то ограничили в продаже, для дефицита, так сказать, для отрезвления народа. Всего одну бутылку выдавали на целый месяц по талонам. Эх, славные то были времена. Так вот таким нехитрым образом выменивая вещи, она работала, пока чего-то не возникло, что именно нам, в сущности, доселе неизвестно. В итоге и пришлось уехать. К тому же, ей, однажды, снился сон, что городок их северный затопится водой. И моментально, собрав вещи, она уехала домой.
Впоследствии, в поселке Сынжерее, они не раз встречались в центре с Анной, и встречи их сопровождались тем, что та настойчиво, усердно приглашала в их собрание, в которое она сама ходила, а именно, конкретнее, к баптистам. Ко всем своим стабильным аргументам она прибавила еще и довод тот, что, якобы, они могли бы помочь детям, а в частности, с одеждой и с обувкой. Анна решила посетить их дом, и обнаружила правдивость слов знакомой. Действительно, к ним приходили фуры с помощью из стран, как утверждали, западного мира, но помогать нуждающимся, бедным, их пастор совершенно не спешил. Он, как уже здесь было сказано однажды, на рынке продавал хорошие вещички, а что имело неприглядный вид, не пользовалось спросом покупным, то раздавалось бедным, угнетенным, затравленным финансовой нуждой. Вполне понятно, что Жнецовой, ее детям спекулянты удружили скверные вещички, а быть точнее, шапочку осеннюю и свитерок, хотя при ней же загрузили жигули, заполненную плотненько вещами. А вышло в целом несказанно скверно.
Пришли они с подругой юности Еленой, пожаловали, не сказать, чтобы нежданно, Елена с пастором заведомо договорилась. День выдался необычайно светлым, для юга, в общем-то, обычным – на юге не бывает днем темно. Правда, погода плакала ненастьем, но дождь не шел, никак не начинался. Когда они пришли к большому дому, ворота двухметровые были закрыты. Пришлось им долго ждать в объятиях прохлады. Прошли минуты с часом. В конце концов, открыл хозяин крепкие ворота, высокий, сильный здоровяк, лет сорока, с руками волосатыми и в пятнах белых.
– Вася, вот этой женщине надо помочь, – обратилась к нему в братской простоте Елена.
– Ну, пусть подождет, – ответил сухо он, с пренебрежением.
– Ну, ты уже подожди, а я не могу уже ждать, – оправдалась Елена перед подругой. – Я пойду. Только ты не уходи.
– Да чего ж я буду уходить – столько времени потеряла – не перечислив еще массу причин, а самую главную, что детям нужны вещи, ответила Жнецова.
Но прежде чем ей предоставилась возможность выбрать вещи, она стояла во дворе минут, примерно, двадцать. Окончив затруднительно погрузку, хозяин бизнеса к ней подошел, и предложил: «заходите, посмотрите, найдете ли вы что-то для себя». Анна прошла на склад, поднялась на второй этаж, и оглядела скудно обложенные полки вещевые. С ней вместе находилась провожатый.
– Вот сюда проходите, – провела она ее к пустевшим полками, тем самым, отрезая от возможности пройти в другую сторону, где находились полки побогаче.
Неудивительно, что Анна не сумела выбрать ни из одной никчемной одежонки. Сопровождающая ее женщина пришла на помощь, вручила маленький пакетик с юбкой, шапочкой, футболкой, свитерком. Юбка с футболкой были для нее. А остальное доставалось детям.
Об этом пасторе священник православной церкви высказывался очень прямо и нелестно, а именно считал его бандитом. Но следует, я думаю, сказать, что тот растил порядочно детей, растил исправно целых десять душ. И он хотел их цело обеспечить: построить им дома, учить. Но слишком уж погнался за деньгами.
– Нашла себе что-нибудь, – спрашивала ее впоследствии Елена.
– Дали: юбку – на восьмидесятилетнюю бабку и футболочку. Футболочка – нормальная. Дали свитерочек и шапочку.
Елена виновато опустила глазки, и осудила аккуратно его жадность.
Больше Жнецова к ним не приходила, а с набожной знакомой еще не раз встречалась. И в одну встречу та ее спросила, в какое из собрании она ходит. Для ясности, порядка уточним, что с той знакомой, что приехала недавно с северов.
– Я никуда не хожу сейчас в собрание, – стесненно ей ответила Жнецова.
– Пошли к нам, – сообразила та.
– Я у вас была, и больше не пойду.
– Вот так и будешь ходить – искать, пока придет Христос, заберет свою церковь, а ты останешься, – убежденно наставляла ее набожная женщина, когда-то торговавшая спиртным, и воровавшая у пьющего мужчины, который почитал ее святой, и доверявший ей, как собственной жене, когда беда ее не вынуждала.
Услышав это мнение, Жнецова призадумалась, поразмышляла над ее словами основательно. Невидимое беспокойство поселилось в ее сердце. А между тем, в писании написано: «собрания не оставляйте». И это наставление ее влекло к раздумьям. На помощь ей пришла все та же Библия, открытая, однажды, на странице, где говорилось о последнем времени, а именно, что двое будут в поле, один возьмется, а другой оставится, другие двое будут на постели, один возьмется, а другой оставится и прочие похожие моменты. Но вместе с тем, анализ жизни и деяния апостолов показывает, что возможно временное прекращение хождения в собрание, по различным, явственным причинам.
В другой раз их пересечение путей случилось на центральном рынке. Набожная женщина была в капроновом платочке, прикрывавшем седину, и в бежевом плаще. Рынок еще кипел людьми, но понемногу расходились, да и к тому же – будний день, не воскресенье. Обычно в воскресенье – славный рынок. Воздух стоял, недвижим, мертв, холодной ветровых порывов не гоняло по накрытым вещевым настилам и прилавкам.
– О! Привет, как дела? – обратилась набожная женщина к Жнецовой.
– Да, нормально, – обыкновенно с натяжной улыбкой, мало прикрывающей тоскливость, отвечала та.
– Я в субботу еду в Кишинев, там переночую, а в воскресенье там большая конференция верующих пятидесятников.
– Так ты же к пятидесятникам не ходишь, – изумилась Анна.
– Я поеду к ним для исцеления, мне нужно исцеление, – пояснила женщина, как бы соблюдая правила бюрократической культуры, суть которой в мягкости, и в нежности общительной, но только лишь демонстративной, показной, подчас, и лицемерной.
– Так ты за исцелением ездишь к пятидесятникам, а так ходишь к баптистам, – нарушив тон этой культуры, прямо заявила Анна.
– Да, – с мягкостью лисьей отвечала женщина.
– Так ведь один же Бог. Почему так? – решительно не понимала ее оппонентка в этом поведении.
– Потому что однажды, несколько лет назад, я пошла в собрание пятидесятников, и мне одна пророчица сказала, что я не прощена. Какой же это Бог, который не прощает.
Жнецова призадумалась, и, проработав это материал, спросила: «а ты исповедовала грехи свои, и просила прощения за них у Бога? Ведь написано, что если вы согрешили даже, то имеете ходатая Иисуса Христа, перед которым исповедуем наши грехи, и он нас простит. Ты это сделала?»
– Нет, – пренебрежительно ответила набожная женщина, с подавленной обидой в сердце.
– Так, а на кого тогда ты обижаешься? – недоумевала Анна. – Надо поступать по слову божьему.
– Вот как хорошо, что ты мне это сказала, – значительно смягчившись, до глубины проникнув мыслью в суть произнесенных слов, ответила она.
– Ну ладно, удачи тебе, божьих благословений, – напоследок пожелала ей Жнецова.
– Взаимно, – сухо и спокойно ответила собеседница. – Приходи в гости.
На этом и расстались давние знакомые. Однако же общаться продолжали, и иногда Жнецова с Пашей приходили в гости, последовательно ее приглашению. В одну из таких встреч у них произошла еще одна весьма преинтересная беседа. Они расположились в кухне, за столом, и, попивая чай, друг с другом говорили.
– Сколько тебе было лет, когда ты начала служить Господу? – поинтересовалась первым делом Анна о том, что ранее не приходилось знать.
– Моя мама ходила в собрание баптистов. И нас она учила молиться, а ходить в собрание я стала уже лет в восемнадцать. Слово божье мы читали дома.
– Я поняла, что ты слово божье знаешь неплохо, – предположила Анна. – Вот ответить мне на вопрос, написано ведь по плодам узнаете их, а по каким плодам?
– А ты прочитай послание к Галатам, пятую главу, двадцать второй – двадцать третий стих, – надменно, с появившемся в одно мгновение высокомерием, по всей видимости, от похвалы Жнецовой в том, что она знает хорошо писание.
Они еще беседовали преимущественно о библейских истинах, но мы не станем больше освещать их разговор. Скажем лишь только: у Жнецовой возникло в сердце явное желание найти этот отрывок, и через время отыскала в слове божьем это место, где говорилось, что плоды святого духа: «любовь, радость, долготерпение, мир, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона». Об этом набожная женщина прекрасно знала. Однако ситуация, впоследствии, связавшая их узами, показывала откровенно, что знание еще не значит исполнения.
Назрело время полного безденежья, и Анна попросила у нее лей пятьдесят, не больше. Та удружила в долг, не спрашивая для чего, и сроки. Спустя же несколько недель, через знакомых, Зинаида смогла ей передать подмогу – вполне достаточную сумму, чтоб расплатиться, и еще осталось. Без промедления, Жнецова двинулась к ней в гости, чтобы по долгу рассчитаться. За неимением мельчайших денег, она ей протянула с хрустящей фиолетовой бумаги российскую карманную банкноту – в пятьсот рублей, что означало лей сто пятьдесят, сто семьдесят, не больше, по тому курсу. Женщина набожная отказалась от возврата, решив, что лучше – после, через время. Но Анна ей понятно объяснила, что в этот раз имеет средства, а после может и потратить. «Да ничего» – как бы махнув рукою, неоднозначно отвечала та. И время шло, и деньги у Жнецовой извелись. Да, впрочем, выслала сестра не так уж много. А между тем, забот было довольно. И вот однажды, в один ясный день знакомая решила позвонить, и когда трубку подняла Парфеньевна Мария, ей объяснила, что ей дочь должна все пятьдесят целковых единиц. И этот разговор, бесспорно, спровоцировал между родными взбалмошный скандал. Хотя как знать, быть может, стало дело, что у нее возник мгновенный в доме кризис, и эти пятьдесят могли спасти ее. Но стоило ли назначать звонок, и информировать Парфеньевну Марию, при том, что она хорошо, прекрасно знала об их разногласиях в семье.
***
Нехватка денег понукала Анну двигаться, искать работу даже с малой платой. Известно, в Сынжерее с этим возникали очевидные проблемы. Знакомые, само собой, не помогали даже в малом. Поэтому она решилась на поездку за границу. Многие верующие ездили в Москву, в Италию, в Элладу, чтоб заработать хоть какой-то капитал. Но христиане, ездившие в заграницу, ей помогать, отнюдь, не соглашались. Была еще одна хорошая знакомая, которая бывала иногда в Москве. Но та и пятьдесят лей не решилась одолжить.
– Мы купили машину, – обосновала свои трудности она.
А после выяснилось, что машина требовала капитального ремонта, во всех отдельных смыслах, поэтому знакомая решила ехать снова, в Россию, чтобы заработать на ремонт.
– Ты поедешь туда, посмотришь как там, и потом мне позвонишь. Хотя бы на месяц возьми меня в свою бригаду, – просила ее Анна. – Я знакома с ремонтом. Я люблю эту работу.
– Я посмотрю как там обстоятельства, и хорошо, я позвоню, – пообещала та.
– Если можно, то ты позвонишь, а я уже здесь решу насчет детей. А там может и у меня не получится.
Прошло несколько месяцев, и ни звоночка, ни письма. А Анна ожидала с неимоверной, пристальной надеждой, чтоб заработать хоть на важные расходы. Но этим благостным намереньям не суждено было сбываться. Знакомая приехала, и как-то раз они пересеклись около книжной лавки. Таисия шла ей навстречу, в платочке беленьком, цветом ее лоснящихся волос, в костюме сером, с юбкой длинной, плоской, до земли. В свою былую юность Таисия была вполне красива, и эта красота остаточно приправила ей в старости на розовом лице ласковых плавных очертаний. На пожилом лице ее почти не замечалось ни одной морщины. Все они были плавно выглажены, и только от улыбки разве что виднелись. При разговоре Таисия была неимоверно деликатна, малословна, без эмоции.
– Привет, – приветствовала ее Анна, проходя, остановившись у моста, проложенного через глубочайшую канаву. – А ты уже приехала?
– А я уже недели две как приехала, – ответила Таисия ей очень сухо: без улыбки и без радости в словах.
– Что-то ты так и не позвонила.
– Да чего звонить, раз ничего не получилось, – печально, отведя глаза то на нее, то вниз, как бы смущаясь отчего-то, отвечала та.
– И как, у тебя получилось что-нибудь заработать? – полюбопытствовала искренне Жнецова.
– Да как, – поникнув очевидно, ответила Таисия. – Больше сидели, нежели работали.
Я непременно должен бы сказать, вернее, описать один с глубоким смыслом сон, приснившийся Жнецовой о Таисии, и для нее, наверное, для очищения души. Они ходили вместе по высотной крыше, покрытой мраморной, блестящей плиткой, и соответственно ходить им было скользко. И в связи с этим Анна опасалась подходить к краям опасной крыши. Таисия же ей напротив свободно ощущала себя с края, свободно проходила, смотря вниз. И Анне было тут же вразумление: «она не боится Бога».
И все же Анна не оставила попыток съездить – заработать, только уже, конечно, не в Москве. По это надобности и отправилась она к Ульяне, которая помимо сыновей, имела еще дочек. Все были замужем, одна только жила в соседней Украине, все остальные же были при ней, в Молдавии, но только в деревнях соседних, а не в Сынжерее. И все они, то вместе, то поочередно, наведывались в заграничные края, чтобы, само собой, добыть житейских средств.
Необычайно, что при очевидно худенькой комплекции Ульяны, заботливой и многодетной матери, к тому же дополнявшейся еще и низким ростом, все дочери ее налились умеренной здоровой полнотой. Они были не толстые, не разжиревшие, но обладали пышными фигурами. И ни одна из них отягощала тело животом внушительных размеров. Фигуры их, в полнейшей мере, соответствовали образу лирической структуры. Вполне понятно, что как многие сельчане они были весьма трудолюбивы, и не гнушались сложного труда, как это часто происходит с щепетильными ленивцами, которые всегда кого-то ищут чтобы им прислуживал как раб, рабыня, а они себя вели как господа.
В тот день Ульяна хлопотала по хозяйству, как впрочем, и всегда, когда к ней приходила Анна. И никого с ней рядом не слонялось, и, разумеется, никто не помогал, она сама, как следует, справлялась. А между тем, ей был седьмой десяток, как говорят в народе, разменяла. А дочери не помогали даже в средствах, хотя и ездили частенько за границу. Ульяна встретила Жнецову у калитки, с приятной радостной улыбкой, вероятно, от того, что та ее не забывает и заходит.
– Давай, проходи, проходи, – приглашала Ульяна писклявеньким немного голоском в одежде простенькой, домашней, огородной, проще говоря, рабочей, в темненькой юбочке, кофточке, и только в светленьком платочке. – Пройдем в дом или на улице, как хочешь?
– Да лучше на улице пообщаемся, – учтя погодные условия, благоприятные для медленной беседы, решила Анна.
– Ну, давай тогда, я возьму половичок, постелю, и посидим – пообщаемся.
Однако их общение продлилось очень мало, было по сути, сжатым, кратким, вводным. Его прервало маленькое происшествие, по существу, не значимое, которое могло и не прервать. Скрипнув калиткой, во дворе возникла молодая женщина, весьма приятной внешности, прилично разодетая, с густыми, светлыми, соломенного бледного окраса волосами, блестящими оттенком пепла на свету, и связанными аккуратно в хвостик. Тело ее дышало крепостью, здоровьем, изнеженной и гладкой полнотой. Опять же, повторюсь, полна она была потребно, в меру. Лицо ее было холеным, моложавым, с румяными, добротными щеками, глаза немного впалы, и с хитринкой, лоб узкий, явно не широкий. В общем, лицо его было всего лишь симпатично. Зато фигура – женственна, красива.
– Что сидите, беседуете? – пройдя по узенькому дворику, под кронами больших деревьев, затем под лозами густого винограда, спросила их она.
– Да, вот пришла Аня, сели только пообщаться, – ответила Ульяна с покорностью, несвойственной, обычно, матерям, если они не заняли послушную позицию. – Сейчас я приду, – добавила Ульяна, обращаясь к Анне, и направилась в летнюю кухню с дочерью.
Там они пробыли недолго, Ульяна кое-что дала своей дочурке, которая сложила это то ли в сумочку, то ли в пакет, и покинула отчий дом. А быть возможно, приходила за деньгами. Так или может быть иначе, Ульяна вскоре вышла тоже.
В другой раз встреча с этой дочерью случилась при других условиях, и оказалась еще более внезапной, чем в тот – первый. Жнецова помогала делать им ремонт, точнее делала его одна. Замазанные глиной потолки давались крайне сложно. Кроме того, что глина приставала плотно к потолку, и, разумеется, сдиралась тяжело, вдоль потолка крепилось два бревна, возле которых постоянно трескалась уже наложенная глина, и ее нужно было постоянно прибавлять. Устав от муторной работы, она решила хоть немного отдохнуть, и вышла соответственно на улицу, чтобы вдохнуть порывы свежести воздушной. И тут она заметила ее, идущую к калитке из двора, на пару с матерью, идущей сзади. Вдруг, у калитки, неожиданно Ульяна с дочерью остановились. И Анна оглядела дочь внимательно. Одета та была вульгарно, вызывающе: красивое, шикарное, по цвету, в целом, голубое, с цветными яркими узорами, с глубоким, полным декольте. Распущенные волосы, небрежно расползавшиеся по плечам, с неровными концами, создали видимость неряшливой, разнузданной особы. К тому же добавлялась ярко-красная помада, которая окрашивала губы. Анна задумалась: «Как она изменилась. Какая она была и какая стала».
– Это ваша дочь? – она спросила у Ульяны, когда та возвращалась от безжизненной, еле державшейся на завесах, старенькой калитки.
– Да, – ответила с искрящейся улыбкой, материнской радостью она.
– Она уже приехала?
– Да, она приехала повидать детей, мужа, и вот уже должна уехать обратно (в Грецию) – разъяснила Ульяна.
– А почему она так (вы меня простите) так вульгарно одета, разукрашена. Она там не ходит в собрание.
– Эй, Аня, – опустив глаза и засмущавшись, ответила Ульяна многозначно. – Такова жизнь.
По окончанию ремонта, который заключался и в развале доменной печи, Анна ушла, и не встречались они долго, пару месяцев. Но как-то раз Жнецова все же навестила старую знакомую. Та нянчилась с ребенком, оставленным ей в попечение от младшей дочери, которая приехала из Украины, оставила ребенка семи месяцев, и собралась под греческое солнце. Ребенок был чудесный, крупный, крепкий, энергичный.
– Откуда у вас это чудо? – спросила Анна, заходя в летнюю кухню.
– Да вот же оставила дочь, – ответила Ульяна, пеленая внучку.
– Какая дочь?
– Которая живет в Украине, – пояснила бабушка, не скрывая своей любви к славному ребенку. – Вот оставила и уехала в Грецию.
– Ты не боишься с таким маленьким ребенком? – удивилась молодая женщина.
– А что же делать. Уже как Бог даст. Оставила же и уехала, – объяснила бабушка, явно этим обстоятельством не раздосадованная.
– А как же у вас получается, одна уехала, вторая уехала, третья уехала. А мне они не могут помочь труда уехать.
– Да вот эта только поехала, надо будет поговорить. Как она позвонит, так я поговорю, – пообещала пожилая женщина с явным намерением, действительно, помочь.
– Пожалуйста, поговори, пусть скажут как там, что там. У меня денег нету. Поговори с ними, чтобы они мне помогли одолжить деньги. А когда я поеду туда, то я с ними рассчитаюсь.
– Как они будут звонить, я переговорю, – утвердительно уверила Ульяна.
Но дети долго не звонили, или звонили, но не соглашались на такую помощь, по крайней мере, от Ульяны новостей не приходило. Она сама старалась не встречаться. Надо сказать, сама она к Жнецовой никогда не заходила, чтоб проведать. Выждав порядочное время, Анна сама зашла к ней в узкий дворик, прошла по стоптанной промеж травы тропинке, зашла в огромный, серый дом.
– Я пришла, спросить, как насчет поездки в Грецию, – объяснилась Анна, переступив высокий, гладкий, но некрашеный порог.
– Почему-то не звонят мне девчата, – ответила Ульяна, глубоко уйдя в свои размышления, но без вины.
– Чтобы я лишний раз не беспокоила тебя, не ходила, то когда они позвонят, пожалуйста, зайди ты ко мне.
Ульяна добродушно согласилась: «хорошо». Однако никогда впоследствии уже не заходила. Стоит сказать, что это время Анна не теряла, а находилась в поиске хорошей доброй женщины, которая могла бы приглядеть за Пашей. Парфеньевной Марие она такое дело не могла доверить: слишком на долгий срок она могла уехать. Однако ее поиски в итоге оказались тщетны. А впрочем, это оказалось и не нужно.
И, тем не менее, и, невзирая на такую неудачу, Анна продолжила искать дальнейшие попытки съездить за границу. И в один день случайно встретила Елену, которая лицом своим, казалось, оставалась неизменна – не старела.
– Как твои дела? – спросила пожилая женщина в платочке.
– Как могут мои дела быть: работы не нахожу, а детей кормить надо, и самой тоже …
– А ты знаешь, моя же дочь, Света уехала в Грецию.
– А как она уехала? – воодушевилась с интересом Анна.
– Приходи ко мне, поговорим на эту тему. Как будешь свободна, заходи, – предложила ей Елена с пониманием необходимости хоть как-то справиться с финансовой нуждой.
В словах Елены Анна усмотрела действительность желания помочь. Поэтому не преминула к ней зайти в свободную минуту. Елена по деталям рассказала, каким путем смогла уехать дочь. Оказывается, ее сестра родная жила в далекой греческой стране уже порядком времени, точнее, целых шесть с излишком лет. И эта самая сестра Елены и вызвала племянницу, и приняла ее к себе. Устроиться ей удалось почти мгновенно, по приезду к хорошим, понимающим хозяевам, платившим ей достаточную плату. Обязанности ей установили почти сразу: уборка этажей внушительного дома – двух этажей красивого особняка, поход на рынок, в магазин, и, в общем-то, домашние заботы. Елена зачитала Анне вслух ее письмо, пришедшее совсем недавно. В нем говорилось, что работать ей легко, и платят, между прочим, хорошо, что времени свободного хватает, что даже удается посещать собрание. Елена прочитала с радостью, воодушевлением, какой-то даже эйфорией от удачи. – «Слава Господу, что она устроилась. Тут никакой работы она не находила. А она все-таки музыкальный работник – она музыкальное училище закончила».
– Лен, ну ты попроси ее, пусть она мне поможет как-нибудь, – разделяя радость, вставила Жнецова.
– Вот я получила письмо, но она должна еще позвонить. Ты заходи, – с удовольствием от несказанной радости, чудесного устройства дочери, промолвила ей приглашение Елена.
– Лен, ты там поподробнее разузнай, сколько платят, какие обязанности, – глядя ей в лицо, упрашивала Анна.
– Да конечно, хорошо-хорошо, – добродушно уверяла старая знакомая, уверенная, как казалось, что все обязательно получится, случится непременно.
– Благодарю. Пусть Бог вас благословит. А я пойду, – уже заторопившись уходить, произнесла она эти слова.
– Заходи недельки через две. За это время она точно позвонит.
Словно состав бесшумных поездов, прошли эти недели, а впрочем, как-то незаметно, слишком мерно, как пролетавший самолет, и оставлявший струйку дыма, которая степенно угасает. Жнецова занималась повседневными делами, кроптела вся в заботах о семье. И мысли о необходимости зайти к знакомой покинули ее, являлись прогнаны заботами, делами, беспокойством. Но через две недели она вспомнила, сходила. Елена находилась дома опечаленной, какая-то неведомая грусть проникла в ее сердце.
– Ну как твои дела? – спросила Анна, заметив ее хмурую понурость, отсутствие улыбки, явную печаль.
– Нет звонка, не звонит – я переживаю, потому что что-то случилось, – ответила Елена болезненным, упавшим голосом.
– А почему ты решила, что именно что-то случилось? – не поняла Жнецова, настроившись на соответствующий настроению знакомой, грустный тон.
– Потому что не было такого, чтобы она так долго не звонила, – лежа на кровати от плохого самочувствия, проблем с сердечной мышцей, которые не раз подчеркивали перед ней врачи, пояснила Елена. – Она хотя бы раз в месяц звонила. А это уже больше месяца, как она не звонит.
– Не расстраивайся, все будет хорошо. Там же у тебя сестра родная, – напомнила Жнецова для успокоения ее. – Она поможет, если она попала в какую-то нехорошую ситуацию.
Елена, впрочем, не сказать, чтоб успокоилась, напротив глубже призадумалась, по видимости, выражению лица, уже создав в своем воображении мрачнейшие картины, представления. – Видимо, они не хотят меня расстраивать, поэтому и не звонят, – добавила она многозначительно.
– Возможно, – не стала спорить, дабы не расстраивать. – Но будем надеяться на лучшее, и давай помолимся.
После молитвы наступило долгое молчание, как будто у Елены не случилось изменения в душе, не появилось призрачной надежды, а впрочем, это так, по виду. А глубине души, наверняка, кто может знать, кроме ее самой и Бога.
Через недельки полторы Жнецова снова посетила ее дом. Елена пребывала в совершенно не понуром настроений, и, тем не менее, была безрадостна, тиха. В тот день, в обед, она как раз развешивала машинально недавно стиранное, не подсохшее белье.
– Ну, проходи-проходи, – завидев Анну, гостеприимно, ласково произнесла она, оставив свое дело очень скоро, препроводив культурно гостью в дом. – Ну что, я была права в том, что что-то случилось.
– А что же случилось? – полюбопытствовала ее духовная сестра, с трепетным, живым, сильнейшим интересом.
– Да вот же ушла она от тех хозяев, – начала рассказывать Елена, но не смогла докончить.
– А почему ушла? Ведь ты только получила письмо, что все хорошо у нее.
– Да вот так вот бывает. Видишь, она у меня интересная, чего и говорить. И приглянулась хозяину. И он стал к ней приставать. И ей пришлось в двенадцать ночи убежать в спортивном костюме, потому что он домогался ее. И вот только сейчас позвонили и сказали, что у других хозяев устроились. Там уже не так, конечно, как у прежнего хозяина, но работать-то надо, – очевидно имея в виду внушительную зарплату и комфортабельные условия, которые старый хозяин непременно создавал для облюбования приглянувшей ему особы, для ее соблазнения на роскошь, чтобы записать ее к себе в любовницы. – Вот еще два месяца и она приедет.
Анна выслушала с пониманием, поддержкой, и желание уехать за границу в ней угасло моментально.
– Вот она приедет, и тогда поговорите, – заключила свою мысль Елена, вероятно, ощутив переживания ее.
– Хорошо, давай дождемся ее, – согласилась та, но только для согласия.
Пробежало, как движение реки, полгода. Временная, важная прописка исчерпалась ровно в сроки. Дочь Елены возвратилась в Сынжерей. Полагая, что задержится недолго, Маргарита собиралась уезжать – в греческую сторону обратно, запланировав примерно через месяц. Но в бюрократической система вышла неполадка, свойственная, впрочем, для системы. Требовалось заплатить еще тысчонку, не рублей, не лей, а банковских билетов с зеленеющим портретом президента. Этого она, само собой, не стала, полагая, что уже давно платила, якобы, один раз, и довольно. Но в автобусе ее разубедили, высадили прямо из него, без каких-то явных доказательств. И она осталась в Сынжерее. Таким образом, и вышло, что Жнецова с ней увиделась в один прекрасный день.
День тот был воскресным, очень свежим. Намечалось христианское служение. Встретились они уже в собрании.
– Это моя дочь – Рита, – познакомила их после окончания служения Елена.
– Так она только приехала? – уточнила у нее Жнецова.
– Да, нет, она месяц побыла здесь и должна была уже уехать, но не получилось. И теперь не знаем, когда уедет, – разъяснила ей суть дела ее мать.
– А почему не получилось?
– Да проблемы возникли на границе. Надо было опять платить тысячу долларов. А у нее не было откуда, и ее высадили. Почему она должна была платить, если она уже раз заплатила, – отвечая за родную дочь, объяснялась в мелочных деталях та. – А сейчас не знаем, когда поедет, и вообще ли поедет – как будет воля Бога, – по вероятности, надеясь на финансовую помощь родной сестры из Греции, добавила Елена.
– Понятно, конечно, все в руках у Бога, – заключила по привычке Анна.
А Маргарита шла задумчиво, спокойно, не говоря ни слова, без эмоции. И только под конец, когда прощались, она, премило улыбнувшись, пожелала Анне оставаться с Богом. В это мгновение Жнецова повнимательнее рассмотрела черты ее спокойного лица и оценила женственную красоту ее и кротость, которой наполнялся ее лик. Это была умеренного роста девушка, с точенной, слаженной фигурой, вполне закономерно привлекающей мужчин, с довольно крупными, глубокими глазами, блестящими энергией живой, по цвету карими, под черными бровями, с прилежным, аккуратным носом, над пухлыми, вишневыми губами. Необычайной красоты густые волосы спускались волнами на плечи, но в этот раз сгущались под платком. От нее веяло поэзией души, спокойствием, покорностью, добром. Немудрено, что греческий хозяин позарился на эту красоту, и удивительно, что муж с ней разошелся. Воспитывала дочь она одна. В Молдавии супруг не находился.
Похожая история случилась с одной женщиной, но несколько иная. Представим и ее на суд читателя.
Одна весьма пожившая и много повидавшая, по убеждению, спешу сказать, что набожная женщина, но посещавшая, меж тем, собрание, Жнецову познакомила с соседкой. Эта старушка, с возрастом почтенным, все не могла понять отдельные контекста священного писания: «Вот ты знаешь, я не понимаю, кто это писал, потому что я не верю, что Иисус такое мог сказать, что кто возлюбит больше мать, отца, дочь или сына тот не со мною. Он не может быть таким эгоистом».
– А я верю, что это говорил Иисус, – возразила аккуратно Анна. – Потому что если человек больше любит родных, он не может любить Бога. Родные не могут быть все святыми. Если мы любим Бога, то мы исполняем его заповеди. А заповеди его заключаются в любви, и только Бог может дать такую любовь, чтобы мы любили не только родных – истолковала она наставление Иисуса, – Еще знаете, написано, что когда к Иисусу пришли мать его и братья, и ему сказали, что там пришли к тебе матерь и братья твои, а он говорит: «вот кто мои братья и матерь, ибо кто будет отца Моего небесного, тот брат мне, и сестра, и матерь». Так что это были слова Иисуса, сомневаться здесь не в чем, потому что оно все связано между собой.
И примечательно, что фраза эта иногда становится острейшим камнем преткновения в словах людей, которые родных-то не особо любят, да и вообще, подчас, любить других, как должно, не способны. Но между тем, борьба, дух противления их заставляет стойко прекословить, и находить в контексте эгоизм. Другой причиной выступает глупость, непонимание заложенного смысла. Ведь в некоторых случаях бывает, что родственник, отдельный человек ставит преграды, ставит жесткий выбор между собой и Богом, в преклоненьи. И даже мысль такая не приходит, что Бог способен одарить любовью, которая приносит только радость родным и окружающим персонам, а не терзает мукой и тревогой, которая в отдельных отношениях и принимается за страстную любовь. И это сплошь и рядом наблюдается и в отношениях между законными супругами, и в воспитании родителей детьми.
Так вот как раз-то эта женщина и познакомила Жнецову с одной дамой, чья дочь, порой, бывала за границей. Она жила вблизи, через дорогу, рядом с древесным сельским магазином. Жнецова, не откладывая в долгий ящик, решила непременно посетить, наведаться по случаю знакомства. Предстала ее взору особа в меру полная, с широкими костями, но с тощим и обтянутым лицом.
– Здравствуйте! Вы будете Евгения, – начала Жнецова, стоя у калитки.
– Здравствуйте! Да, я, – ответила старушка, заведомо, доселе извещенная об этом посещении, причинах.
– Мне ваш адрес дала ваша соседка, тетя Шура. Я по вопросу Греции, – было сказано с заметной нерешительностью.
– Проходите, – пригласила старушка ее в дом, вполне обыкновенный, простенький, бедняцкий.
– Ну что я вам могу сказать, – усевшись на обычный деревянный стул, и вглядываясь пристально в лицо Жнецовой, спросила старенькая женщина. – Сколько вам лет?
– Сорок семь, – ответила ей гостья.
– Вы понимаете, – важно протягивая слоги, и надменно. – Уже в нашем возрасте там не нужны, – приписывая и себя в этот разряд, заметила старушка наставительно. – Моя дочь замужем. Она поехала сначала сама туда, и работала танцовщицей, и хорошо, что там она нашла хорошего человека, и он предложил ей замуж. И вот он приехал – забрать ее с ребенком.
И в этот миг в их комнату, уверенной походкой зашла шальная женщина, с распущенными локонами, с какой-то грубой статностью, размеренными жестами, в распахнутом халате с глубоким, длинным вырезом, зачем-то обнажавшим одно ее бедро. Назвать ее красавицей никак было нельзя. Ступая словно львица, надменными глазами измерив гостью матери, она прошла за дверь – в другую, видно, комнату. С лица высокомерие не спало, не сошло.
Предельно уяснив, что встреча – бесполезная, что ей совсем не рады, Жнецова распрощалась, сказав на том спасибо.
На этом и оставила пытаться ехать в Грецию, да и вообще в Европу.
Немногим честным женщинам, оставившим семью, в Элладе удавалось остаться в чистоте. А между тем, мужья их, возможно, отпускали по денежной нужде. А там они столкнулись с грубейшим отношением, местами, с унижением, подчас, и с соблазнением богатством и роскошеством. Теперь же нет и в Греции того уже роскошества.
***
Настало радужное, яркое, лазурное, малиновое, красочное всей палитрой солнечной игры, зеленое, трепещущее лето. Приехали и Роговы, и привезли с собой двух своих малых внучек. Старшей из них, на вид, было шестнадцать лет, а младшенькой – едва минуло десять. Ее звали Алиной – являвшейся чудесной девочкой с миниатюрными чертами детского лица, с улыбкой мягкой – с ямочкам в уголках, темноволосая, подстриженная коротко, под мальчика. С ней-то, естественно, в силу возрастной похожести и подружился Паша, и иногда катал ее на раме своего велосипеда. Один он ездил на своем орленке, прямо скажем, без соблюдения каких-то правил осторожности, носился, выражаясь точно, «сломя голову». Но вместе с ней кататься таким образом было совсем опасно, непозволительно, убийственно, рискованно. Но так он не считал. И в один день решил спуститься по дороге, весьма крутому спуску, на высоченной скорости, совместно с малой девочкой.
Блистало ярко солнце, от его яркости желтели даже камни. Небо до боли слишком голубое, дышало теплой синевой, день наполнялся выраженной краской. Сельчане чувствовали даже утомленность от стойкой, взвинченной, неугасаемой жары. Клубами незаметно испарялась влага. Земля дышала струйками кривыми, рождавшимися в медленном пару. Время от времени дул свежий ветерок, сгоняя с тела цепкую нагретость. Однако же асфальт был, донельзя, горяч. Местами размягчалась едкая смола и источала липкий ее запах. Он несся вместе с ней по ровно вымощенной на холмистой местности шоссейной глади, местами на которой попадались ямы, которые маневренно мальчишка объезжал. И ветер колыхал, трепал, их волосы, и развивал по воздуху приятный запах вкусного шампуня. До спуска оставался только миг. Алина была ветрено спокойна, она не понимала куда едут. И замечая ее дивное спокойствие мальчишка, вдруг, решил спуститься, подумав, что не стоит опасаться.
Руль завернул направо, крутанул педаль, притормозил, и двое понеслись стремглав по ширине заезженной дороги. От увеличенного веса на борту, велосипед ускорился быстрее, не так, обычно, как он набирал, когда им правил только лишь единственный водитель. Теперь уже спустя каких-то метров десять он гнал на скорости существенной, большой, и мимо проносились тротуары, коротенькие плиты разбитных, разбросанных по краешкам, бордюров, поросшие ухабистой травой. По склонам поднимались вяло люди, а на дороге не встречалось ни машин, телег, велосипедов, да, в общем – никого совсем. Алина весело глядела вдаль, ловя порывы, обвивавшие ее пахучую головку. Заметив, что велосипед чрезмерно разогнался, Паша решил притормозить педаль, но та заклацала предательски, забилась, застряла цепь, согнулась и слетела. От этого всего сильней забилось сердце. Паша пугливо озирался по краям. – «Прыгать» – вдруг пронеслось в его, как говорили в школе, светлой голове. – Но как же прыгать, вместе просто расшибёмся. С асфальта соскребут. Еще бы если бы один. А так как ей еще сказать?» Она, казалось, и не подозревала, а ехала с тем наслаждением, которое давала эта скорость, которое она производила на нее. Спустя короткие, но беспокойства полные секунды, он, наконец, отчаялся: велосипед все набирал и набирал, и, кажется, ничто уже не предвещало избавления от этой ситуации без травм. В самом низу была проезжая дорога, изборождённая расщелинами ям. За ней лежал крутой-крутой овраг, пологий спуск, внизу которого были рассажены заборы. Обычно Паша притормаживал еще задолго до проезжей части и, поворачивая вправо, переехав земляную кочку, въезжал на широченный тротуар, не вымощенный камнем, ни цементом. А нынче так, при всем желании, ему, в ни коей мере, сделать бы не удалось. Проехав еще метров десять, а, если говорить буквально, пролетев, он успокоился, собрался, отрешился от той неугомонной силы страха, посеявшейся в сердце. Решение пришло само собой: «Притормозить ногой». И подъезжая к въезду в тротуары, он тормозил, как мог, велосипед ногой, а быть точнее, придавивши шину его кривого, заднего, без рамы колеса, заехал аккуратно через кочку. Она, казалось, даже ничего не поняла. А между тем, они могли существенно разбиться, или попасть под колесо машины. Но, слава Богу, все, на радость, обошлось.
Вообще, страсть к скоростной езде давала Паше многие проблемы. Не часто заживали его локти и колени. Однажды, едя по проулочной дороге, изборожденной грунтом, кривизной, он отчего-то, вдруг, решил, что можно отпустить руль восвояси, и ехать, как бы, вовсе не руля. И эта выходка дороговато обошлась: руль повернулся резко, колесо застряло, и он, буквально вылетел вперед и пролетел каких-то пару метров, тогда как мог и больше пролететь. А приземлившись, так ушиб колено, что прохромал, примерное, полгода. Один раз желтенький орленок развалился прямо под ним, на части: захрустела рама, осунулась, сломалась и другая, и благо, что он ехал медленно, и ни единой костью не ушибся. А если бы в тот момент он быстренько спускался по дороге, то думаю понятно.
Впрочем, экстримом наполнялись не единые поездки на его велосипеде. Не меньший уровень опасности он чувствовал тогда, когда Парфеньевна Мария, по своенравию, с напором, вдруг, заставляла его рвать траву в заросшем старом доме, во дворе. Надо сказать, тот дом давненько пустовал, и, в первый взгляд казалось, что хозяев не имеет. Однако у него имелась молодая, властная хозяйка, которая, по вредности, рвать во дворе траву не разрешала. И, тем не менее, Парфеньевна Мария игнорировала все ее предупреждения, и заставляла Пашу выполнять указ. Дом совершенно зарастал травой, и не совсем понятно, отчего его хозяйка сильно разъярялась.
Надо сказать, Парфеньевна Мария любила посылать его куда-нибудь, где было ему быть воспрещено. В соседнем огороде, рядом с домом, росли деревья спелых белых слив, и бабушка просила внука их украсть, чтобы попробовать, немного. Он не хотел, как мог ей прекословил, но бабушка стояла на своем, настаивала, заставляла, упрекала. И он – послушный мальчик иногда влезал на непокорный, тоненький забор из мелкой проволоки, крадучись рвал плоды, и, вдруг, заслышав крик, бегом бежал обратно, от сильного преступного испуга. А отказать не мог. Парфеньевна Мария убеждала, его ругала, порицала, и вообще имела донельзя диктаторский характер, который лишь отчасти усмирял еще при жизни муж.
Бывало, раз от раза, она брала его с собой на дачу, чтоб работал на земле. Естественно, по ее властному повелению, мальчишке доставалась трудная работа. Сама же бабушка работать не любила, а контролировать внучка бралась с усердием чрезмерным. Обычно эти действа делались в жарчайшие денечки, как бы нарочно, чтобы тяжко ему было вкалывать на сбитых шести сотках. Земля была, и правда, трудной для прополки. И, тем не менее, Парфеньевна Мария, по своей вредности, о нем нелестно отзывалась, быть точнее, как о чёрте, когда он иногда залазил на подвал, на крышу гаража. А крыша эта находилась на подъеме и начиналась прямо от земли, и на нее подняться было очень просто, и малая опасность там грозила. Но поворчать и в этом крылся повод.
Порой, между внучком и бабушкой случались перебранки, в тех ситуациях, когда она, не понимая, ему вверяла выполнять работу после всех отсиженных уроков, да и еще дороги очень длинной. Эти пустые, мелочные ссоры не наполнялись грязным лексиконом, если не взять в заметку из уст ее проклятья. Вполне закономерно, что эти пожелания на нем не отражались, а вместо этого, подчас, сама болела. Но даже при болезни, тяжелой и мучительной, с высоким тела градусом она бралась работать: сновала по двору, скотине корм давала, и в целом управлялась.
И хоть бы эти случаи были, по счету, частыми, из сил его они не выбивали. И посещал он школу, и изучал уроки, как смотровой дозорный, как точные часы. Но вот случилось как-то, что он не смог учиться.
Горело ясно солнце, играло в воде бликами, летали журавли, порхали где-то бабочки, слонялись козы в стойле, а он лез на орех. Орех был крупным деревом, высоким – не приземистым, раскидистым, большим. Одна из веток – крупная, объемная, широкая висела над землей, примерно, где-то с метр. Он за нее схватился, но руки были скользкими, от пота сильно липкими, подумать не успел, как падал спиной вниз. И было приземление удушливым, болезненным. И только спустя времени он смог вдохнуть глоток. Его вводили под руки на светлую веранду.
Другой похожий случай, похожий тем, что в школу он целую неделю ни разу не пришел. Болел он скверной хворью, что называют свинкой, когда вспухает горло до бедственных размеров. И есть не мог ни хлебушка, ни каши даже ячневой, и воду пил с трудом. И очень скверно чувствовал, в себе душевно мучился, что в школу не ходил.
И в школе это видели, и раз зимой прохладною вручили обувь зимнюю, в которой посещал. Коричневые, темные с подкладкой основательной, ботинки с виду ладные, внутри от меха теплые, вручила ему классная, и завуч – та, которая имела кровь молдавскую, но ни расисткой мании, не расовой злорадности в ней не было нисколько. Особенная женщина, с чернеющими прядями, в округленьких очках смотрела с доброй радостью, с заботой, малой строгостью, без злости, издевательства. Бывало, что в урочные часы свои рабочие она поэта русского читала наизусть. И от нее детишки узнали верно, подлинно, что Пушкин был в Молдавии, в столице, если точно.
Другая была женщина, не в меру раздушевная, коротенькая, полная, но с явной добротой. Вела та математику, но только старшеклассникам, и очень занимательно, и очень хорошо. Учиться у них весело давалось и расслабленно, но Паша был серьезен, намеренно, порой. Другие же ребята, заметно поредевшие, своим числом уменьшились, и чувствовалась грусть. Уже их класс, наполненный улыбками и радостью, был грустен и уныл. Разъехались все в разные, кто в страны, кто в провинции, поблизости, но большие размером и зарплатой.
***
Вступила в полное владение природой уже как пятая зима их пребывания в Молдове, точнее, пятый день владений января. Мороз ударил стойкой силой, что даже мерзлая земля от человеческих шагов, колес телеги совершенно не хрустела, как происходит там при мягкой, влажной, слякотной зиме. И в поднебесье не порхали птицы, не взяв в расчет ворон, сорок да воробьев. Другие спешно улетели за границу в так называемые теплые края.
Само собой, не праздновали новый год совсем: ни елки не стояло в стылом доме, ни праздничное настроения не было ни у кого, ни снега по безлюдным улочкам окраин. Какой же это, в самом деле, новый год. И, тем не менее, священный праздник Рождества Христова от видимых условий не зависел. И Анна и Парфеньевна Мария собрались его праздновать исправно. Конечно, дочь гораздо поскромнее. Парфеньевна Мария приготовилась: купила разных пряностей и напекла рогаликов, чтобы нести в церквушку уже в день Рождества. А Анна скромно дома с оставшимся сынишкой.
А пятого числа им довелось увидеться в нейтральном заведении, в ближайшей к рынку людному мясной, уютной лавочке.
Тот день удался пасмурным, унылым, отрешенным. Бледнело небо клецками разлитой седины. А, в общем-то, затянутым являлся неба слой. Совсем-совсем безрадостный настрой был у Жнецовой. Да и людей не виделось по улице центральной, и оттого унылее казался стылый день.
Возле витрин, заставленных одной мясной продукцией, людей стояло мало – из них создалась очередность. Жнецова встала пятой, за ней вместились двое, и тут вошла особа, в которой и узнала Жнецова свою мать.
– А что ты хочешь брать? – подойдя поближе, полюбопытствовала Парфеньевна Мария с претензией все контролировать вплоть до мельчайших покупок и приобретений, приправляя свой вопрос улыбкой железных, опыленных желтой краской, прогнивающих зубов, но какой-то неестественной, лукавой.
– Рулончик паштета куриного, – бессильным голосом ответила ей дочь. – А вы что хотите? – добавила она с желанием купить, чтобы та в очереди не стояла.
– Да грамм триста колбасы хочу, – напыщенно осведомила Парфеньевна Мария.
– Ну, посмотрите, может, я вам возьму, – предложила Анна.
– Да нет, за тобой всего два человека – я постою, а то будут возмущаться, – разглядывая колбасную витрину, нагроможденную сосисками, колбасами, паштетами, сардельками, копченым мясом, ветчиной, решила пожилая женщина.
– Ну, смотрите.
Парфеньевна Мария отошла и встала в очередь, а дочь ее стояла и разглядывала полки, пока другие покупатели не выбрали еще, и не отдали деньги по расчету. И вдруг ей стало плохо: по телу разливался жар, стало мгновенно душно и сильно не хватать глотка воздушной свежести, частицы кислорода. Не дожидаясь свою очередь, не находя в себе внезапно отошедших сил, она ушла на улицу и ощутила уличную свежесть и прохладу, но безразлично отозвался организм – это на нем никак не отразилось. Ее клонило в землю, в смутный сон, в потерю, так сказать, сознания. Не находя скамейки, чтобы сесть, она оперлась на ближайший подоконник магазина и стояла, склонив на угол голову. В глазах плыло, потом стемнело, силы покинули ее вчистую. Тут, словно ощутив ее душевную тревогу, поспешно вышла мать ее. Увидев вид, существенно опавший, запавшие глаза, полузакрытые, синеющие губы Парфеньевна Мария испугалась.
– У тебя губы синие, ты вся белая! Может, вызвать скорую? – спросила она в испуге.
– Не надо, – обессиленным шепотом ответила Жнецова.
– Может, стул тогда хотя бы принести. Я попрошу у продавцов? – предложила мать, вероятно, помимо всего прочего, всполошившаяся еще и от того, что в случае смерти дочери, никому ненужный, кроме мамы Паша останется на ее попечении, интересовалась Парфеньевна Мария.
– Да, – еле-еле протянула измученная, бледная, уставшая, с заметной желтизной по голубыми блеклыми глазами.
Сию секунду от Парфеньевной Марии не осталось и следа, на несколько минут она буквально испарилась, пропала за древесной дверью, и моментально возвратилась, влача в своих довольно огрубевших от работы, немного сморщенных, но пухленьких руках старенький, дряхлый, стул, и поднеся его, поставила у ног. Еле до этого сдержавшись на ногах, Жнецова на него упала, села. Сидела она мало, минут, примерно, десять – двадцать, и постепенно отдышалась, отошла, почувствовала себя лучше. Мало-помалу возникали в ее взгляде деревья, улица, дома. Кроме того, Парфеньевна Мария принесла еще стакан воды.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила ее мать с заметным, слышным пониманием.
– Я уже вижу, – осведомила Анна утомленным голосом, еще спустя чуток.
– Так может, потихоньку пойдем на остановку автобуса?
– Я не могу еще идти, – едва смогла ответить дочь.
Мать выжидала, стоя возле стула, и подождав минут десяток, вдруг, решила возвратиться в магазин.
– Наверное, я пойду – куплю тебе куриный рулет, – предложила она.
– Возьмите у меня в кармане кошелек с деньгами, – под деньгами понимая, полученные, в качестве детского пособия, тридцать два лея, что означало, если бы в рублях, то сто целковых, а в долларах, примерно – три.
– Я на свои возьму, – смилостивилась Парфеньевна Мария.
Жнецова ей не стала отвечать, по той причине, что та моментально скрылась, а выйдя, через время, наивно поинтересовалась о ее плачевном самочувствии: «ты можешь идти?»
– Нет, еще не могу – ощущая плавное головокружение, ответила Жнецова, и вместе с тем, подумала, что нужно же все равно идти, и попыталась потихоньку встать, а встав, решила, что идти способна без подмоги. – Я постою, а вы отнесите этот стул, и потихоньку пойдем до остановки.
А между тем, до остановки шли протяжно, медленно, качаясь, если иметь в виду одну из них. Другая двигалась неспешно, рядом, один раз предложив взять больную дочь под руку.
– Я попробую так идти, если меня будет заносить, то я возьму под руку вас, – все так же продолжая называть ее на «вы», ввиду того, что так они были научены еще с раннего детства, и это еще больше разделяло их душевно, делало чужими, как бы подчеркивало отчужденность.
На остановке ждать пришлось порядком, да и к тому же тщетно, неудачно: автобус вдалеке не возникал. А между тем, была зима, стоял недвижимый морозный воздух, и ни одной снежинки с неба не слетало, но наполняла улицу тупая сырость, холод, серость, бледность, рождавшая уныние, тоску, отсутствие душевного уюта. Жнецова начинала подмерзать, потом вконец замерзла до костей. Все еще прибавлялась слабость, от коей становилось холоднее. И хоть бы пар не вился изо рта, она все же решилась встать.
– Я замерзла, давайте потихоньку пойдем до следующей остановки. А вдруг автобуса вообще не будет, – предположила она, сидя на холодной, деревянной скамье под жестяным куполом.
– Пошли, ты сможешь идти? – осторожничая, спросила Мария Парфеньевна.
– Ну, потихоньку, – с трудом поднявшись, взяв мать под руку, она пошла, и в этот миг почувствовала помощь матери, ее поддержку, понимание, которой она никогда не ощущала.
А вероятнее всего, Парфеньевна Мария побоялась, что по поселку пробежит прескверный слух, что, якобы, она дочь довела до смерти, да и к тому же Паша бы остался сиротой, а этого никак было нельзя. Кому бы это приходилось разрешать. Парфеньевна Мария явно еще планировала выйти замуж за соседа, по крайней мере, делала подобный вид.
На следующей остановке простояли тоже тщетно: автобус все никак не подъезжал, он, видимо, застрял, сломался где-то – такое часто было, и тогда Паша мог стоять и в дождь, и в ветер, в холод, в стужу, осенью, зимой, замерзнув под конец, засеменить по вымокшей дороге, чтобы, не дай Бог, никогда не опоздать на школьные уроки. А если так случалось, что ожидание затягивалось сильно, то он бежал по вымокшим дорогам, по улицам в грязи, заметно торопился, обливался брызгами от проезжавших шин, от крапающих с неба капель, шел смело и решительно в родную школу. Хоть и была ненастной, гаденькой погода, а все же эта временная остановка дала Жнецовой ту возможность отдохнуть, которая была важна и обязательна, и так они добрались до своей калитки, зеленой, складной, с замудренным механическим замком.
Сначала она вроде бы пришла в себя, но, через время, следственно, впоследствии, не находила в себе сил ходить. Едва ей удавалось выбраться на улицу, вдохнуть живительной прохлады, но в собственном дворе, за двор она не выходила совершенно. Для подкрепления здоровья она употребляла в день сто грамм вина, которое добыла ей давнишняя знакомая. Вино-то было чистое, живое, стоявшее в подвале, в дубовой бочке ограненной. Оно давало силы, оживляло и подкрепляло ей ослабший организм. Впрочем, досталось ей оно не так легко, как может показаться. Пришлось просить у давней их знакомой, точнее у знакомой Зинаиды, которая при этом вопрошании продать аж изменилась розовым лицом, преобразившемся в пунцово-красный, и объяснилась, что она ведь не одна хозяйка, а есть еще и дочь, которая имеет больше прав. А между тем, Жнецова попросила литра три. Евгения Петровна призадумалась, совсем ей отказать, было бы сложным, непростительным поступком, в каком значение осведомим читателя: она тем самым могла прервать взаимовыгодные отношения с Григорием и Зинаидой, устраивавших им завидные банкеты по приезду, взаимовыгодные оттого сомнительно, скорее выгодные для нее самой. Впоследствии, объемно все осмыслив, поняв, что коли даст за деньги, вернее говоря, продаст, то этот жест способен очернить их отношения с добрячкой Зинаидой. А просто дать три литра цельного вина она пожадничала, очевидно, поэтому решила, все же, дать, но полтора, задаром.
Очевидно, что Парфеньевна Мария сообщила Зинаиде о болезни Анны. Это поистине нагнало на нее, да даже на обоих, подлинный испуг, необычайный страх. И в один день она позвала младшую сестру для разговора к трубке телефонной.
– Привет как дела? – спросила она первым делом, словно бы и не подозревая о ее болезни.
– Да вот – приболела, – тихим, безжизненным голосом ответила сестра.
– А как же ты будешь работать? – не спрашивая, что, в самом деле, случилось, какая именно болезнь подкосила сестру, спрашивала требовательно Зинаида, словно бы уже у них была договоренность еще задолго до того.
– В смысле, где работать? – не поняла Жнецова.
– Ну, я же хотела тебя сюда пригласить, – сдавленно, словно бы вынужденно, сообщила Зинаида.
– Ну, вот поправлюсь и приеду, – ответила сестра, ошарашенная полной неожиданностью ее предложения, но от бессилия телесного нисколько не способная даже порадоваться толком, отреагировать вообще с эмоцией.
Лечилась Анна еще малость – всего каких-то денька три. Вино оказывало плодотворное влияние. И в одно утро Зинаида позвонила спозаранку.
– Там один наш земляк в отпуске, можешь одолжить у него билет, – отрапортовала она.
– Ну, я как смогу, так и пойду, – ответила Жнецова уже вполне здоровым голосом.
– Ты только быстрее, а то он должен был скоро уехать, – строго поторопила Зинаида.
– Хорошо-хорошо.
И в третий день, хоть было ей и тяжело, хоть даже и не выздоровела она, пришлось идти к Василию, который им оставил дом, который и был Рогов. Он чрезвычайно злоупотреблял спиртным, но обладал характером добрейшим, был никогда не жадным, но, к случаю скажу, отнюдь, не расточительным, а экономным. Благо от бурно проведенной отпускной поры в его резерве оставались деньги.
– Вовремя ты пришла, а то я вот – через неделю еду, – с видимой радостью от встречи с ней проговорил седой, с припухшим, грубым и щетинистым лицом, с немного заплывающими веками и впалыми глазницами, по кругу обведенными позеленевшей нездоровой синевой, свидетельствовавшей об их усталости и о продолжительности пьяных посиделок, с нежирным животом, и с трудовыми, толстыми, немускулистыми руками с крупными кистями, ладонями, снабженными большими пальцами.
– А вот пришла к вам с просьбой, – с нерешительностью сообщила ему Анна, и совместимо с той простейшей кротостью, которую еще, наверное, по сути, унаследовала от природы, с детства, от утробы матери.
– С какой? – немного настороженно, но вместе с тем, с открытым юмором, улыбкой, обходительностью, словно разговаривая с маленькой девчонкой.
– Я пришла, чтобы вы мне одолжили денег на дорогу.
– А сколько тебе надо? – нисколько не смутившись, с душевной простотой продолжил он расспрос.
– Мне надо к Зине, – ответила Жнецова невпопад, как бы не приняв во внимание прямой вопрос, потребовавший точного ответа.
– Сегодня я выпивший, – вероятно, не желая доставать финансовые средства в данный миг, при ней, ввиду того, что те были надежно спрятаны в укромном месте от друзей и собутыльников, а быть возможно, и не помнил в каком месте именно. – Приходи завтра, я посмотрю, сколько у меня осталось, но на билет я тебе соберу, – пообещал он, сидя на неряшливо заправленной кровати.
– Спасибо, что не отказываете, – поблагодарила она, остановившись у порога, и не проходя в неубранную, грязную, крохотную комнатушку.
– Ты проходи – садись, хоть у меня грязно и не убрано, но ты присаживайся – пригласил он дружелюбно, с подлинной гостеприимностью и явной добротой. – И ты Паша присаживайся, – обратился он мгновенно же к скромно-стоящему рядом с матерью мальчишке.
– Нет, я постою, – оглядев внимательно знакомую доселе комнатушку, и сакцентировав внимание на скомканных, и грязных от следов половики, заметив пепельницу на столе, наполненную мерзкими окурками, почуяв затхлый, едкий, ядовитый запах сигаретного зловония, сказал тихонько мальчик, и, пройдя в комнату, встал возле стула, на который и присела Анна.
– Приходите тогда завтра, только с утра, чтобы я не напился, – предупредил в конце беседы Рогов, очевидно ощущая, что гостям не комфортно в этой атмосфере.
– Хорошо, – ответила она, покидая обжитую доселе комнатушку, в которой часто, в прежние периоды их проживания у Роговых наводила основательный порядок и сотворила невероятно уютную домашнюю атмосферу спокойствия и мира, и, наблюдая как эта атмосфера, в одночасье, развеялась, угасла, растворилась в сигаретном дыму, в запахе затхлого перегара, беспорядке, Анна испытывала неприятнейшее чувство, но чувство силы не существенной, по крайней мере, не способной поглотить ее, и опечалить даже неспособное, безвластное, вследствие тяжелого физического состояния, оказывавшего влияние и на душевное самочувствие.
И Рогов выполнил свое ей обещание. Только на всякий случай пригласил свидетеля, а может, попросту знакомого товарища, с которым они вместе выпивали, но утром были совершенно трезвы, или казались только. Так может быть или иначе, Василий позаимствовал впритык, сумму, хватившую лишь только на билет.
Несколько любопытно было, что Парфеньевна Мария находилась в видимом спокойствии, казалось, что ее нисколько не тревожит, не угнетало осознание того, что Анна вскоре уезжает.
– Мам, вы хотя бы Пашу кормите (он же в школу ходит) чтобы он хотя бы раз в день горячее ел.
– Хорошо. Он же уже большой, – неохотно уверяла бабушка, очевидно, по той явной неуверенности, с коей пробурчала она это обещание, что выполнять она его не собирается.
– Паша, а ты слушайся бабушка, – наставляла Анна параллельно. – Я поеду, устроюсь, а потом кто-то приедет в отпуск, и привезут тебя.
Паша молча слушал, понимая, что все это время ему будет крайне сложно уживаться с бабушкой. Но что поделать – за него решили, да и он сам прекрасно понимал, что другого выбора у матери, по сути, нет.
Итак, в холодный блеклый день, под бледным светлым небом, в стареньком, бедном, по цвету – сереньком пуховике, по доброте, когда-то удруженном ей одной знакомой, она шагала вместе с сыном по дорожной пыли. Он был угрюм, совсем печален, с тяжелым чувством говорил, да и она была грустна, само собой, как мать. Слов за дорогу, в общем-то, недлинную, поэтому и было сказано не много. Удушливость их расставания, пусть даже краткого не позволяла ей промолвить наставления, совета напоследок. Она старалась даже не смотреть ему в лицо. Казалось, что готовность, в миг, расплакаться душила ее сердце, поедала. И на прощание она его легонько обняла, и, не желая, чтобы он провожал ее до самой остановки, сказала: «сыночка возвращайся, а я уже сама пойду». И резко повернувшись, он пошел домой, и только изредка оглядывался на удалявшуюся мамину фигуру, которая брела, с заметно опустившейся, поникшей головой.
***
До Бельц она отправилась в автобусе, который они ждали в самом центре, по той причине, что оттуда отъезжал, не доходя до дальнего автовокзала. В окне прощально пробегали молдавские полесья, широкие поля, нетронутые пашни с чернеющей землей. Полупустой автобус, народ серьезный, вдумчивый, она, правда, такая же. Ей ничего не виделось, хоть и глаза открытыми ее для всех виднелись. Она глядела с мыслями, что сын остался с бабушкой, что ждет их неизвестность с работой в том числе.
Планировалось первым делом посетить семью, всегда с благоприятностью ее доселе принимавшую. Супруги были в комнате, сидели тихо, вдумчиво. Она расположилась на старом, светленьком, диване, прикрытом ярким, старым покрывалом, а он сидел, чуть сгорбившись, на сетчатой кровати.
– Вот сколько к нам ходили – по два три раза приедут, и не ездят больше, – говорил глава семейства, Тимофей Иванович, сидя рядом с теплой печью, благодушно улыбаясь, – Спасибо тебе, что ты нас не забывала. А ты больше всех нас посещала.
Анна не могла понять, как можно забывать людей, которых ты по-братски любишь, и в этом их уверила, с любовью объяснила. Они заулыбались, по-стариковски мило, по вероятности еще из-за того, что им в любви подобным образом никто не признавался.
– Мы уже так привыкли к тебе, тяжело будет нам, пока уедем, мы же тоже уезжаем в Америку. Так ты куда едешь?
– К сестре еду, – разместившись на стуле, за столом, на котором стоял круглый синий будильник с выпуклым стёклышком, который во время обеда и ужина, проводимого, подчас, за этим же самым столом, убирали на подоконник, завешанный прозрачным полотном тюли.
– Что-то тебя так долго не было. Мы уже с Тимой говорим: что-то Ани давно нет, – уловив момент, вставила Мария Трофимовна с мягкостью и добродушием, не покидавшими ее, как казалось, никогда. – Мы уже привыкли к тебе, что ты навещаешь, соскучились.
– Да я заболела, – сменив немного тон, ответила Жнецова.
– А что случилось? – беспокойно спросила Мария Трофимовна.
И Анна рассказала все, как было, припоминая смутно мелкие подробности, но, в сущности, понятно.
– Да, конечно, – протянула понимающе старушка. – А как же Паша. Вот ты одна едешь, а как же он? – вдруг, возникло в голове Марии Трофимовны, и она озвучила эту мысль.
– Остался пока с мамой, а там я устроюсь, и потом сестра приедет и заберет его – ему же надо школу закончить, – говоря так, она не упомянула о том, что Зинаида ей такого выбора и не предоставляла.
По видимости всей, заслышав их душевный разговор, распространявший по комнате прилично громко, ввиду того, что Тимофей Иванович был болен – глуховат, и требовалось говорить ему слышнее, вошла их дочь приемная, и как-то недовольно, с надменностью во взгляде, высокомерно даже, как будто раньше, до прихода Анны, они с ней побывали в ссоре, прошлась по доскам пола, по цветастому ковру, и встала у порога.
– О! приехала, привет, – холодно обратилась она к Анне, с тем выражением лица, которое выказывало недовольство. – А я слышу – такой громкий разговор, – прекрасно зная, что у отца неважный слух произнесла она с упреком, и тут же вышла.
Впоследствии Жнецовой требовалось позвонить, а телефон лежал в ее просторной комнате, заставленной диваном, стулом, стенкой, увешанной коврами. Зайдя Жнецова, краем глаза обнаружила у нее в гостях подруга.
– Можно я позвоню? – обратилась Анна к ней, как будто не заметив этой отчужденности.
– Ну, позвони, – уже без видимых эмоции, ответила она.
Анна звонила однокурснице, которая жила недалеко от пункта отправления различных поездов, товарных, пассажирских. За время разговора Жнецова, разумеется, озвучила, что уезжает, и, соответственно, Людмила это уяснила.
– А ты что уезжаешь? – полюбопытствовала она.
– Да, – спокойно ответила Жнецова, и развернулась, и ушла из-за отсутствия желания с ней разговаривать.
Словно заметив это нежелание, Людмила вскоре к ним зашла.
– У меня там есть вещи, хорошие вещи. Я могу тебе их подарить, только если ты их будешь носить, а не отдашь, кому попало, – слов бы жестом доброй воли, с позиции боярского сословия, как будто снисходящего до уровня холопов, проговорила эта моложавая, приятная на внешность женщина.
Жнецова промолчала, потому что не нуждалась ни в каких вещах, а прямо отказать ей было неудобно. К тому же форма предложения ее нисколько не устроила, пронзила. В пренебрежительной манере речи угадывалось отторжение, словно, как будто демонстрация того, что, якобы, при том, что Анна уезжает далеко – на север, то это не ведь не лучший вариант. Вот, дескать, я-то еду аж в Америку, и даже вещи эти мне-то, дескать, не нужны.
Еще немного посидев у них, она со стариками попрощалась, а к дочери их даже не зашла – забыла потому что.
Вблизи вокзала проживала однокурсница ее, с которой и обмолвились о встрече. Это была знакомая еще с далекой юности, порядочная женщина, с добром. Жила она с родной, вдовевшей дочерью, трагически оставшейся без мужа, который задохнулся от угара, и с двумя внуками: девчонкой и мальчишкой.
Галина Леонидовна открыла дверь с улыбкой, узнав с порога старую знакомую, обрадовавшись ей как собственной сестре. Как только прошли в комнату, она решила знать: «Ты голодная? Ты будешь кушать, тебе покормить?»
– Нет, спасибо, я сытая, – без неудобства отказалась Анна. – Я тут заезжала к христианам, с которыми общалась эти годы, которые я жила в Молдове.
– Ну, смотри, не стесняйся, – не стала приторно настаивать Галина Леонидовна, и предложила ей присесть.
Обыкновенно в таких случаях, давнишние знакомые берутся вспоминать о прошлом, дорогом, о пройденных этапах, о людях, им знакомым, но все же их беседа не влилась в это русло. А стали говорить они о Боге. И примечательно, что к этому свела сама Галина Леонидовна.
– А в какое собрание ты ходишь? – поинтересовалась она первостепенно.
– Я приняла Иисуса в собрании пятидесятников. Но так сложились обстоятельства, что я мало ходила к ним. Я больше прибывала в общении с верующими разных конфессий, и я поняла, что такова была воля Господа, потому что у пятидесятников общения почти нет, – подчеркнула Анна особенность того собрания, которое она посещала в одном единственном поселке, тем самым сделав вывод о течении.
– А ты знаешь Аня, я всегда верила в Бога; у меня мама верила в Бога. Я хожу, когда проводят конференцию. Вот как-то проводили конференцию баптисты, и я ходила с внуками. Потом, если другие конфессии проводят конференции, я посещаю. А идти в какую-то конфессию – не хожу. Я считаю, что Бог должен был в сердце человека. И главное – я поняла – не чтобы ты ходил в собрание, а чтобы ты жил по совести, – объясняла Галина Леонидовна свою непримиримую позицию.
Жнецова не могла перечить, выслушивая доводы, последовавшие несметной чередой: «Вот сейчас у меня задача: работать из последних сил, сколько даст мне Бог дней, чтобы я могла помочь этим детям, потому дочь осталась одна, и она работает парикмахером, но не всегда бывает хорошая выручка».
А между свойским разговором Галина Леонидовна с заботой заглянула к детям, и попросила их пока не спать, до той поры пока они не проведут гостью в дорогу. Однако Анна не старалась их задерживать, да к тому же время подходило, поэтому, спустя минут каких-то сорок они пустились в путь, пустились все втроем.
– Мы все пойдем. Они же уже большенькие, и мне не будет страшно одной идти назад.
А между тем уже порядком свечерело, вернее, была полночь. А поезд отправлялся в час. Прохладный воздух наполнялся едкой вонью, а ветер прогонял дым паровозов. Народу на перроне было много, хоть и настала ночь, битком набитые вагоны, суета. В вагонах было душно.
– Счастливо, звони, – просила на прощание Галина, стоя в кругу своих внучат.
– Спасибо, что проводили, до свидания, – сказала напоследок Анна, и обняла детей, помогших ей поднять все сумки в поезд.
Стук прозвучал, пробил вагонный возглас, поезд отчалил в дальнюю дорогу, оставив позади Молдову.
***
По некоей установившейся закономерности родственники встретили ее безрадостно, не таким образом, как иногда встречали, принимали люди, кровью не родные. Но это отношение она усвоила в своем сознании гораздо после, особенно от младшенькой сестры. А Зинаида выражением лица не подавала вида, не говорила, что не рада, но вместе с тем и радости в ее лице не замечалось. Впрочем, об этом можно было бы судить гораздо позже, по следственной причине: надо сказать, приезд ее случился ночью, поэтому сестра открыла сонная, с заплывшими глазами, едва-едва открытыми над пухлыми щеками.
– Будешь есть? – спросила Зинаида, одетая в халат.
– Нет, я не буду, – ответила сестра, принципиально ночью не питаясь.
– Давай тогда ложись – отдыхай, а потом пойдешь – возьмешь направление на комиссию, чтобы пройти медосмотр. Я договорилась с отделом кадров – тебя берут сторожем в гараж больницы, – тем самым объяснилась Зинаида, что сделала все для нее возможное.
– Ну ладно, – согласилась Анна, и подошла к сыночку, который мирно спал в своей постельке, раскрытый от жары, стоявшей в комнате, на обогрев которой приходилось две горячих батареи, и ласково его поцеловала в лобик, вернее в маленький висок, вложив в свой всю материнскую любовь.
– Как он тут? – спросила она у сестры.
– Да нормально, с Катей тут занимаются, она его учит читать, – ответила ей Зинаида полусонным голосом.
Оставшиеся разговоры, дальнейшие расспросы Жнецова отложила на потом, ведь Зинаиде в шесть часов планировалось отправляться на работу. Поэтому они легли в постели.
Устроиться в больницу сторожем Анна планировала поначалу, а после собиралась подыскать работу посерьезнее, и, разумеется, с куда приличней платой, чем жалкеньких четыре тысячи рублей. Помимо всего прочего, она хотела подыскать работу ближе к специальности, ведь обладала долгосрочным стажем в экономике, да и вообще имела ощутимый послужной рабочий список.
Стоит начать, наверное, со старта. А начала она свой трудовой рабочий путь в фабричном цехе, и в должности обычной, рядовой ткачихи-ковровщицы, не пренебрегну уточнить, что в возрасте – семнадцать лет. А после поднялась до сменной мастерицы, а проще говоря, руководительницы смены ковровщиц. Затем ее перевели в отдел зарплаты. Оттуда, в свою очередь, советовали перейти в соседний плановый отдел. – А зачем мне переходить туда? – спрашивала невольно молодая инженер-нормировщик. – Тебе это не помешает, ты молодая. Тебе нужна практика. Авось будешь генеральным директором, – отвечали ей. И, разумеется, она дала согласие, и написала заявление, на основании которого ее перевели. А в планом отделе она уже означилась экономистом, но не простым, а именно по ценам. Работала бы в нем она и больше, если не встало, вдруг, необходимости сменить всем паспорта. А вследствие того, что у нее не значилось прописки в паспорте из-за отсутствия жилого помещения для плановых рабочих, пришлось ей уезжать, и обустроиться в товарном цехе, экономистом, кстати говоря, на нефтяном заводе. А получив законный паспорт, она отправилась в Молдову, и там искала предприятие, где можно было встать на очередь, чтоб получить жилье. Уж очень надоело ей скитаться по квартирам. Затем она поехала к бывшему ее хорошему начальнику, должностью, инженеру, который в тот момент работал главным в бурной фабрике. И он сказал, что очередь уж слишком вяло тянется, но есть такая перспектива – встать на кооперативную квартиру, то есть за собственные деньги – внеся тридцать процентов. А через время они должны были вернуть все деньги. И Анна согласилась. А проработав около полгода старшим, главным, экономистом, занимаясь, в сущности, учетом и планированием себестоимости и затрат, через полгода получила предложение уехать в другой город, для перевода в филиал все той же фабрики для приподнятия ее производительности, качества труда. Надо сказать, в течение полгода фабрика та стала выполнять весь нужный план, и более того, выполнять сверх нормы. Оттуда и уехала она на север. На севере устроилась экономистом по труду в быткомбинате. Там проработала чуть больше чем два года. Затем устроилась экономистом главным в северном совхозе. Совхоз, само собой, являлся в тот момент убыточным из-за того, что, безусловно, так планировали, воровали. А Жнецова перекрыла все им выхода к наживе, воровству и оттого пришлось уволить, и ехать в Туруханск, где и случилось их знакомство с мужем.
И, невзирая на внушительный, богатый, столь существенный рабочий стаж, борьба с людьми нечестными, структурой воровства сказалась все же основательнее на репутации ее. Да и не только лишь борьба с повальным воровством являлась той причиной, по которой многие ее знакомые с ней перестали видеться и даже узнавать на улице.
Был у Анны старенький знакомый, бывший зоотехник, да к тому же главный, отработавший порядком вместе с ней в одном совхозе. Следует сказать, что этот персонаж вообще был часто пьяным, напиваясь до той крайней степени, что из человека делает свинью. Он частенько попадал не ту квартиру, где сам проживал, а в шатающемся, падающем состоянии заходил к замужней женщине, муж которой был на вахте, и которая его гнала как наглую собаку. Видимо она его толкала, а он падал наземь, грохот от падении раздавался на весь дом. Нынче же он был начальником отдела сельской управы в администрации района, а через время стал народным депутатом. Следует сказать, что председатель был не лучше: или на работе сидел пьяным, или вовсе в кабинеты не являлся, но работал – получал зарплату. Только на планерке брал отчеты, а потом шагал домой свободно, с успокоенной душой. Неизвестно, где и с кем он пил, но грешил попойкой регулярно, не щадя свое здоровье, да и подчиненных не жалея. Но зато следил за посещением рабочих, подчиненных, якобы, имея жилу руководства. А впрочем, речь, конечно, не о нем, а о народном депутате, который был еще начальником отдела.
В момент ее прихода он сделался, что не узнал ее, надменно оглядел, как будто царь всея Руси Великой.
– Вы меня узнаете? – с улыбкой, ничего не подозревающей, спросила у него Жнецова.
– Нет, не помню, – ответил он, сморщившись глазками над толстыми щеками, чем стал похож на хомяка, ответил он лукаво.
– А мы вместе с вами работали в совхозе, вспомнили? Зовут меня Анна Ивановна, – напомнила она.
– А … да, – лицемерно улыбнувшись, протянул он, сидя в черном и удобном кресле, делавшем его похожим на заплывшего жирком, надмененького гнома.
– Я пришла к вам, по старому знакомству, попросить вас помочь мне устроиться на работу. Я узнала, что вы начальник в управлении сельского хозяйства.
– Я попытаюсь, – уверил он, очевидно без намерения это делать. – Вот вам телефон. Звоните где-то через недельку.
Но по прошествии недели, она звонить звонила, но никто не брал. Но она была настойчива, и все же дозвонилась.
– Пока ничего не получается, – проговорил он в трубку, а вскоре стал народным депутатом, даже после этого, как будто не умея ничего помочь.
Ко всем врагам, недоброжелателям добавилась и младшая сестра, неоднократно говорившая, что, якобы, при всем богатом опыте работы, после такого возраста никак нельзя устроиться.
– Сейчас установили предел: на нормальную работу не принимают до сорока лет, – объясняла ей Ирина, якобы, и ей пришлось не просто.
– А как быть? Как это предел? – взволнованно спрашивала Анна.
– А это никого не волнует. Ты как вроде только родилась. Те времена, в которых ты жила прошли, настали другие времена. Это ты в те времена искала справедливости, и чего ты добилась? – высокомерно спрашивала Ирина.
Наверное, мне следует упомянуть, что в тот момент Ирина занималась мелким бизнесом, но от сестры чуралась потому, что та была одета не по моде. А помогать с одеждой не считала нужным, хотя ей это было и не трудно, финансово не слишком-то обременительно, с учетом, что она вещами торговала, и закупала их по маленькой цене. А, тем не менее, чуралась, по сути, прикрываясь этим, на самом деле же, желая показать свое величие, унизить.
Была еще одна знакомая, с которой они знались в юности и жили в общежитии, но в разных комнатушках. Жнецова проживала в совокупности с двумя соседками, а эта девушка жила совсем одна, по вероятности, имея где-то связи, к тому же говоря, она была, так называемый, специалист с дипломом, к тому же, молодой. Все надлежащие, существенные льготы представились ей еще и потому, что она была местной, коренной. Они ходили иногда друг к другу в гости, точнее, Анна приходила к ней, беседовали, пили чай, общались о работе, жизни. А нынче, встретившись, она надела маску отчуждения, как будто бы совсем не узнает. Кстати сказать, она добилась продвижения, добралась до начальника.
Вообще, конечно, не последнюю в этой истории, бесспорно, важную и основательную роль играли слухи, которые пускали для чернения. Пускали эти слухи люди, в былые времена как будто Анной оскорбленные, такие, например, как главный врач ветеринарной клиники. Надо вам знать, он приставал и к Анне, и к Ирине, которая, кстати сказать, уволилась из-за него из клиники ветеринарной, где работала обычным лаборантом.
– Да что ты ломаешься, как сестра твоя? – с гневом и с презрением говорил он молодой Ирине. – Чего она добилась? – рационализируя свое неумение нравится женщинам, чтобы их не приходилось загонять в подобные условия для примитивного, бездушного сношения, подчеркивал он.
С Жнецовой вышла еще более преглупая история, продемонстрировавшая его культурный уровень наверняка, всецело. Случилось это дело еще в те времена, когда она работала экономистом главным в совхозе, а он был главным ветврачом, заведовавшим всем сельхозом.
На вид он был культурный человек, высокий, статный, коренастый, лицом обычный, грубоват, обрюзгший малость, да и к тому же, издавна женат. И вот, однажды, он зашел к Жнецовой следом, то есть, иначе говоря, зашел за ней, по его речи, для того, чтобы увидеть, как она живет. Она его по-свойски провела, и пригласила сесть за стол, чтобы испить чайку. Он этого не стал предпринимать, а вместо этого прошелся по квартире, и со вниманием оглядывал пустые стены и полы.
– Что-то ты бедно живешь, – упрекнул он с высокомерием, и вместе с тем с намеком. – Пустые стены, голый пол, нет ковров. Отсюда экономисты уезжали в соболиных шубах, а ты, наверное, и на шапку себе не приобрела.
Жнецова призадумалась. В действительности соболиные меха ей в руки не давались, да и вообще не просто честным людям было, да есть. В этот момент он начал мило улыбаться, и подходить к ней ближе все и ближе. Она, все досконально уяснив, быстренько взяла стул и преградила им к себе дорогу.
– Ты что? – вызверился он на нее.
– Ничего, – сохраняя видимое спокойствие. – Выйдите, пожалуйста.
– Ты что! ты что! – продолжал он бессвязно, словно бы ничего доселе и не делал, никаких попыток не предпринимал.
– Выходите, пожалуйста, – повторила Анна.
И он, ступая нерешительно, сначала пятясь от того, что Анна в его сторону передвигала старый стул, тем самым провожая его к двери, затем надменно развернулся, вышел, скрылся с глаз. Жнецова по его уходу моментально заключила на крючок входную дверь, и вздохнула с облегчением: «Слава Богу, ушел! Кому пожалуешься, скажет: сама пригласила». Но для ее полнейшего успокоения не создалось достаточных причин. Через минут пятнадцать он вернулся и бил в дверь со всей мужицкой силой.
– Кто там? – спросила она, притаившись, словно мышь.
– Открой! – прокричал он в гневе, ярости, доведенный, видимо, друзьями-собутыльниками до степени зверства.
– Я не буду открывать, – решительно ответила она. – Не стучите. Я открывать не буду.
– Открой! Я тебе сказал – открой! – истеричным криком требовательно настаивал он.
– Я открывать не буду, и уходите, пожалуйста, отсюда, – отрезала Жнецова.
Он, продолжая барабанить дверь, увидел, что она не открывает, да и вообще, ее уже не слышно, ушел, покинул порог. Впоследствии он распускал о ней дурные слухи, от обиды, злобы, а может быть еще другой товарищ, подобного уклада, которые в момент ее приезда были в городке весьма почетны, уважаемы, и обладали властью самой разной. Ввиду сего, кроме как сторожем в больницу она нигде и не могла устроиться.
Возможно, у читателя создалось впечатление, что Анна в годы юности ни с кем и не встречалась. Однако в жизни ей повстречался стоящий мужчина, еще до брака, еще до покаяния. Это был сильный и высокий человек, по внешности – красивый, фигурой и лицом. Широкоскулый парень, цветом волос был светлый. Прямолинейный нос, большие губы, черные брови и широкий рот. Вообще мужчина – действенный, хоть и мягкохарактерный, в годы давнишней юности попавший в переделку, а именно же в драку. За то он был посажен на два тюремных года, и, выйдя из тюрьмы, не смог уже остаться в родном своей столице, а именно – в Москве. Уехал он на север, и вкалывал на вахте. На севере женился, а может быть, привез, но, тем не менее, жена его оставила, уехала куда-то. Сама-то была пьющая, неверная, распутная, его и развратила. И он степенно спился, по крайней мере, пил. Но в это время чувствовал себя как-то неловко, подавленно, стыдливо. Это как раз был случай, когда мужчина спился от злобы окружающих, от жизненных потерь, от терпких потрясений. Но Анна не могла терпеть, она немного, правда, потерпела, боролась, как могла, но долго не сумела. Ей трудно было с пьющим человеком, хоть он и добр был, и простодушен.
***
Паша остался с бабушкой один, так скажем, на один, и этим мы, наверное, уже сказали многое. Естественно же бабушка не стала выполнять и доли данных Анне обещаний, а сразу же решила не варить, и не натапливать систему отопления, которая могла нагреть весь дом. Само собой, в большом и каменном строении установился стойкий холод, сравнимый с уличной температурой, сообразный ей. Благо зима была щадящей, и в минус градусник не уходил практически ни разу. А, тем не менее, Паша частенько спал одетым, и накрывался с головой, и засыпал под одеялом, покрывалом, и еще каким-то шерстяным, невзрачным, старым и облезлым. Однажды он забыл надеть носки, и часть ступни его осталась неприкрытой. Наутро он почувствовал в ней боль, палец ноги распух и воспалился. Это случилось в совокупности причин. Первая из них сокрылась в том, что обувь зимняя его стала немного тесной, он вырос из нее, а новой неоткуда было достать. Другая заключалась в низких домовых температурах. А третья была в том, что он мог занести инфекцию, когда стриг ногти. И эти все причины, в большей степени, не исключались, разумеется, друг другом, а дополнялись до того, что в школе он повадился хромать, и как бы ни хотел не пропускать уроков, а все же классный их руководитель его отправила домой – лечиться. Он пролечился пару дней, и снова взялся посещать их опустевший класс, где над доской висела фраза Гетте: «Сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек». С этой бы мыслью можно бы поспорить, но в том их светлом кабинете, который был в распоряжении учителя английской речи, это цитата находила подтверждение в умах, вернее, их немного вдохновляла.
И, правда, никакой другой предмет, помимо русского и математики, не удавался Паше так легко, не постигался им с таким недюжим рвением и со столь объемной силой умственных способностей. Занятия, которые он издавна прервал, сказались положительно на его памяти, и, видимо, во многом, потому, что некогда вставал с утра, и проводил примерно час над словарем, его успехи вышли за пределы изучения. Уже он мог рассказывать достаточные тексты, читать английские стихи, писать с нелепыми ошибками, по невнимательности только, произносить заморские слова без слышимых акцентов. За его рвение, за этот пыл учености его нередко очень восхваляла учительница – классный их руководитель.
Любопытно, что при всем успехе в школе, Пашу в классе не могли считать изгоем в том глубоком смысле, чтобы игнорировать в общении, в том еще значении, чтобы отстраняться от него. Да и в целом класс их стал куда дружнее, чем был раньше до повального разъезда. И когда один из одноклассников собирался уезжать в Америку, они все совместно, классом, вместе с их учительницей вышли провожать его, просто прогулялись вечерком. Заходящее в закате солнце обливало слабыми лучами улицы, их лица, их глаза. Некая печаль томила сердце, некая тоска у них была. Многие уже их одноклассники покинули поселок, и родная школа опустела. Да и в классе стало неприметно, пусто, донельзя уныло, скучновато, если не грузить себя учебой. Это чувствовалось в школьной атмосфере. Ведь если ранее в их классе было несколько отличников, то теперь на маленькой доске почета красовался только Паша. Тем не менее, он никогда не чувствовал успеха, а точнее, должного предела, после которого он мог уже расслабиться и отдохнуть. Для этого ему выстраивались все условия. Его хвалили, но умеренно, и если расслаблялся, то не бросали это дело, а говорили подтянуть учебу. Но, тем не менее, советы, порицания, хвала не действовали на него настолько сильно, как собственное побуждение души. Но, невзирая на неугасаемую страсть к учебе, и Пашу посещал постылый дух тоски. И он отчасти даже тосковал по этому его былому однокласснику, который уезжал в Америку, с которым они были и не очень-то дружны, который даже дрался с ним. И это чувство было общим. Один Андрей, предчувствуя отъезд, глядел на одноклассников надменно, отстраненно.
Худо и бедно, но зима прошла. И пусть не мылся Паша месяцами, и пусть поесть ему давалось крайне редко, а, все же, выдержал почти всю зиму без прогулов школьных. Весной, естественно, потребность в витаминах в его растущем организме усилилась существенно, и он уже повадился, время от времени, тайком ходить в подвал и брать там яблоки, которые прогнили, но если было их обрезать хорошо, то оставалось кое-что для пищи. Однако эти случаи не так уж часто выпадали. И после этого Парфеньевна Мария ужасно возмущалась, и обвиняла внука в воровстве. Вообще, открыто говоря, она всегда считала, что ее славное добро воруют, тем самым, обвиняя, клевеща, подчас, совсем несправедливо.
Особенно винила в том она соседей, что у нее из груды котельца, по камню, по кирпичику, но все же пропадают. Якобы, этим занимаются соседи по ночам, а в частности, один сосед далекий, который жил, в паре домов, в низине, у угла, у въезда в переулок. А это был обычный человек, крикливый правда, но гневливый в меру. Он был уже седой, довольно сильный, был низенького роста, коренастый, имел жену, взрастил единственную дочь, которая оставила им внучку, сама уехав в дальние края, на заработки или к муженьку. Изрядно доставалось этой внучке: работала она и день, и ночь. И бабушка ее изрядно заставляла работать в поле, в огороде, в доме, ходить на рынок – продавать. На это постоянно упирала и Парфеньевна Мария, как бы, тем самым, защищаясь перед Пашей, оправдывая собственную жадность, мол, дескать, не один такой он, кто работать должен ежедневно. Так вот сосед сей, по убеждению Парфеньевны Марии, повадился ночами воровать и кирпичи, и стебли кукурузы, которые сложили во дворе, и предназначили для корма вредных коз. Действительно, сосед имел хозяйство, и в самом деле, стебли кукурузы служили самым лучшим кормом, помимо комбикорма и добавок, зимой, для вредного скота. И все же, вместе с тем, довольно, столь сомнительно, чтобы сосед позарился на стебли кукурузы. Но сложно было убедить в том женщину, которая была убеждена. Она сама считала стебли кукурузы, подсчитывала кирпичи, и постоянно убеждалась в воровстве. Это дошло, в конце концов, до мании. В один из дней она просила Пашу покараулить ночь, хотя бы поздний вечер. И никакие доводы его не принимались.
Стояла ночь, вечерняя заря рассеялась, осталась только мгла, кромешная, невидная, неслышная. Собаки только нарушали иногда дворовую ночную тишину. Паша уселся на веранде. В ней было холодно, он кутался в свой свитер. Для пущей конспирации в веранде отключили свет. Для пущей конспирации бабулька, посидев чуток, дав надлежащие указы, сама отправилась в постель или потребно управляться по хозяйству. А он сидел и слушал, и вникал в ночные шорохи, в собачий резкий лай, время от времени, без смысла отзвучавший. Из опасении, что возникнет вор, он взял с собой пугач – маленький черный револьвер, подаренный когда-то Зинаидой, при выстреле пугающий хлопком. В кромешной тьме едва ли можно было что-то разглядеть, поэтому, периодически открыв входную дверь, он хлопал пару раз из звонкого оружия, тем самым, только вынуждая их собак еще сильнее, звонче лаять. Пробило полночь, никого вдали не видно было, не слышалось ничьих шагов, и Паша собирался уходить. Но, вдруг, собаки заурчали, загавкали, забились, как будто вдалеке раздался звон калитки. И хоть на ней крепился сложненький замок, который открывался очень трудно, а все же подлинно искусному вору он был подвластен. Паша открыл дверную ручку, и выстрелил, но тишина, и только лай собак ответили ему. Не ясно было, то ли вор прокрался, то ли какой-то человек, в потемках, дотронулся калитки. Собачий лай рассеялся, настало полное затишье. Паша ушел с веранды, ведь утром намечалась школа.
И, разумеется, наутро его бабушка была еще сильнее прежнего убеждена, что вор прокрался незаметно, ведь не хватает несколько камней, и несколько стеблей, и в целом, внук ее с заданием не справился.
Однако ни один сосед был в подозрении Парфеньевной Марии. Другой подозреваемый, который жил вплотную, высокий, рыжий, молодой, семейный парень, владевший навыками в ремонте разной техники, и получавший за свою работу много денег, виделся ею чуть ли не паническим вором, по сути, свойству, клептоманом, крадущим что-нибудь, затем, чтобы украсть. Его уже она винила и в пропаже техники, деталей, которые, порой, разбрасывались по двору самим Григорием, и видно, что уже не находились в применении давно. Но все-таки Парфеньевна Мария особенно и остро ощущала потребность пресекать такие вылазки воров, и обвиняла их, подчас, и понапрасну, тем самым, портя репутацию соседей. Само собой, когда их постоянно обвиняли, они повадились в дальнейшем что-то красть, чтобы, наверное, ее слова не были тщетны. А впрочем, это было не существенно, не важно, действительно ли воровали у нее. Во всяком случае, она всегда всех обвиняла, без исключения, соседей и знакомых. Даже осоед зажиточный, имевший много коз, да и вообще завидное хозяйство, был на особенном счету. Хотя, возможно, кто-нибудь и воровал, но только прежде выходила клевета, точнее говоря, украсть мог кто-то жадный, а обвинялся-то совсем другой, и через время список расширялся, и порождался той же клеветой. А дело в том, что у нее порядка ни в чем, нигде не виделось, не было. Бывало, что она запрячет вещь, а после говорит, что своровали. А после вещь находиться погнившей, или в каком-нибудь укромном месте. Так было, например, с деньгами, когда она в их воровстве винила Анну, а после находили под ковром, шершавыми и потертыми, и гнилыми.
Большую страсть она испытывала к накопительству, причем накапливала неизвестно для чего. Он могла копить и деньги для богатства, но тратить их чрезмерно не старалась, а как бы собирала прозапас, как бы на черный день, как говорится. И это в совокупности, при том, что некогда случилась перестройка, и деньги потеряли всякий смысл, и за четыре тысячи рублей, которые имел Григорий у себя на книжке, и за которые он мог в те времена приобрести машину, которые ему остались от продажи их родительского дома, дали всего четыре лея, достаточные для покупки трех буханок хлеба. Невероятно удивительно, что собственные сбережения Парфеньевной Марии потерялись, разлетелись в «пух и прах», но этот опыт не сказался на ее мировоззрении. Она неугомонно продолжала собирать не только деньги, а стягивать всю мелочь, вещи, рухлядь, просрочивать продукты, которые утрачивали годность, но для душевного успокоения держала все свои богатства в подвале, в темненьких шкафах, и под коврами.
Особенно гордилась бабушка своим внушительным хозяйством, в которое вложения финансов не жалела, растила кур до старости, до их естественной кончины. И куры, было время, подыхали, и бедно очень размножались. Из всего выводка цыплят, как правило, немногие могли остаться живы. Одних она могла накрыть на печке одеялом, и птенчики душились, умирали, других же накормить прогнившим кормом, иные умирали просто так. Словно проклятье нависало над ее хозяйством, и приносило все оно убытки: козы ее почти не приносили молока, куры неслись и бедно, да и редко, утки растились до глубокой старости, и зарезались только лишь по праздникам, и мясо их являлось твердым, жестким. Но и оно казалось Паше вкусным, ведь мало раз за пару месяцев он ел вообще хоть что-то. Несколько раз пытался сварить кашу из крупы, оставленной в углу, на кухне, Анной, но получилось мерзко и невкусно. Потом пытался раз сварганить суп, но тоже получилось как-то гадко, несъедобно. И только лишь когда Жнецова кем-то переслала ему денег, а именно пятьсот рублей, он, обменяв на местную валюту, купил за эти деньги банку шпрот, и это был его блестящий праздник. Усевшись поудобней на диване, он с жадностью вкушал наполненные маслом рыбки. В этот момент вошла Парфеньевна Мария, и злобным взглядом оглядела, и с ядовитостью, надменно упрекнула, что, мол, вот – ест, а ей не предложил. Он ей не стал перечить, но и не сильно подавался на упреки, а все же на душе, вдруг, стало скверно.
***
Прошли два месяца, настал весенний – третий. Приехала к ним в отпуск Зинаида и привезла Виталика и Катю, которая являлась дочерью Ирины, и потому, подчас, была горда своим высоким положением. Ирина привила чувство превосходства, а Зинаида цепко закрепляла. А Паша был как будто бы не из них, по крайней мере, ощущал себя каким-то не своим. Но очень рад был общему приезду. Для голодающей души настала сытость.
Блистало солнце сильно, пригревало, проснулась зелень парков и садов, двор постепенно накрывался славной зеленеющей листвой. Кусты смородины уже озеленились, но не родили красненьких плодов. Горели мелкой зеленью цветы, готовые пробиться из бутонов. И трепыхались ясные поляны, пригодные для выгона скота, но скот был вял и до травы неспешен. Кстати сказать, молдавские луга травой озеленялись постепенно, а в нескольких местах трава уже была притоптана копытцами животных.
Но наслаждение природными красотами, и пробуждением ласкающей весны не стало основным занятием приезжих северян. Классическим сценарием их отпусков являлась постоянная работа в доме и вокруг, и иногда на даче. Необычайно, правда, удивились Зинаида, а еще больше удивилась Катя тому, насколько чисто было в зале, в кухне, и в веранде, в той части дома, где жил Паша. Немудрено, ведь он со всем усердием прибрался, все вещи разложив, как следует, по месту, да и вообще не позволял Парфеньевной Марии вносить в его владения бардак. Да и она сама, каким-то чудом, как будто чувствовала стыд перед мальчишкой. Ввиду чего перед самим приездом, ему немногого труда составило все тщательно прибрать.
И все же, невзирая на порядок в доме, вернее в его главной половине, затем уж главной, что в нем жили теперь все, кроме самой Парфеньевной Марии, всем коллективом принялись трудиться. На этом настояла Зинаида. И хоть для Паши наступила сытость, а каждый день он должен был работать, и этому стал сопротивляться, как иногда, порой, ругалась Катя. Каждый базарный день, с утра, пораньше, по приказу Зинаиды Паша садился на свой желтенький велосипед и ехал на базар, и там менял российскую валюту на пачку разноцветных леев, и закупался всякими продуктами, до той огромной степени, подчас, что еле увозил пакеты, сумки с рынка. Бывало, что он что-то забывал, и в этом случае, тетя его решала, чтобы ехал снова, но только добавляла к списку, кроме забытого продукта, еще огромный ряд. Казалось, что других базарных дней не будет, и этот словно бы настал последний, и соответственно необходимо закупить на месяц, ну на неделю точно. Сама же Зинаида в этот отпуск почти не покидала двор. Она искала себе занятость в заросшем огороде, за домом, по хозяйству, и в доме разбирала склад с добром Парфеньевной Марии. Привычка ездить всюду на машине, словно сковала ее полную свободу. Она как будто не могла идти к знакомым, и если только посещали ее сами, была их рада видеть. А коли сами к ней не приходили, то и она друзей не посещала. А впрочем, многие их были рады видеть, когда они совместно приезжали с мужем, и угощали всех гостей богато. А в этот раз банкеты не частили. Поэтому и заходили крайне редко. Помимо прочего, у Зинаиды наступила крайняя нервозность. От солнца жаркого у полной женщины нередко возникали перебои с кровяным давлением, и это приносило ей страдание. И, тем не менее, она, подчас, решала идти на дачу в самый жаркий день, к тому же в час обедний.
Палило солнце яростно и жадно. Кренились над землей, под ветром, кустики сирени и разносили сладкое благоухание цветов. А ветер облегчал, сдувал с лица лучи, и жаркое влияние небесного светила. А запах из садов, наполненный благоуханием цветов вливался мягко в ноздри. Они втроем отправились на дачу, путь до которой проходил через автобусную станцию, как назвали свой вокзал сельчане, вился буграми по изъезженному каменистому подъему, затем лежал по дамбе, а после поднимался по крутой горе, на возвышении которой лежала череда компактно выстроенных дачек. Довольно полная особа, в платке для полной защищенности ее округлой головы от солнечного зноя, в халате, в сущности, рабочем, как предводитель поискового отряда шагала по дороге Зинаида, а рядом с ней шагало два подростка, она – несформированная еще толком девушка, черноволосая, с угрюмым взглядом, обиженным, затравленным, как, впрочем, часто и бывает у подростков, а он всегда задумчивый, с весельем, радостью оглядывающий сельскую природу и дома. Он за полгода вырос – вытянулся в росте, причем значительно, заметно. За пару месяцев голодных он ощутимо исхудал, но по приезду Зинаиды, как результат ее сытейшего питания, он стал тянуться, вырастать еще быстрее, чем рос прежде. Таким был, видно, возраст, да и особенность его наследственной генетики. Катя уже прошла, перешагнула, так сказать, этот период жизни. Она уже была высокой и худой, и даже иногда сутулой, по вероятности, от долгого сидения за партой, а быть точнее, то неправильной осанки за столом. Она бралась его нередко поучать, бралась с усердием учить дальнейшей жизни. Бывало, говорила, что в их школе важен баскетбол, а он в него в начальных классах не играл, и, соответственно, она представить даже не берется, как выпутаться ему будет из такого положения. Его такие трудности изрядно огорчали, он и представить толком не умел, какие правила в том городе, куда ему придется ехать. Катя неоднократно говорила, что поселок – это явственно совсем другое место, с другими правилами жизни, в которые не так уж просто влиться. Однако путь на дачу этими бесчисленными поучениями в этот раз не сопровождался. Оба подростка шли, засунув в уши мелкие наушники, которые заканчивались в плеерах. Надо сказать, она была одета в черную одежду, даже по сильным солнцем, тем самым, как бы закрепляя за собой добытое невесть как прозвище «черной вдовы», которым ее или наградили, или она сама решила соответствовать по неким и неведомым причинам. В характере ее скрывалась неуверенность, закомплексованность, которую она пыталась видеть в Паше, и постоянно подкрепляла даже. По сути, неуверенность была, но только возникала в те моменты, когда она сама об этом говорила. А в ее явно изувеченной душе горела дикая обида на кого-то. И яркая природа ей была безрадостна.
Дачные домики стояли чередой, вдоль выстроенных в несколько рядов лесных деревьев, насаженных когда-то, с давних пор, и образующих достойный дикий лес, в котором, иногда, под кронами валялись шишки, а в самой гуще пахло хвоей и сосной. От дерева до дерева порхали птицы, и издавали радостные звуки. Их собственные сотки были, само собой, заросши до границ. Никто давным давно не выкорчевывал бурьян, не бороздил лопатой, тяпкой землю. И, разумеется, что взялись за работу трое с истовым усердием. Три тяпки молотили жизнестойкий, крепенький пырей.
– Вы прям, как рабовладелец. А мы словно рабы, – заигрывающим образом подколола Зинаиду Катя.
И Зинаида, как бы подтверждая, рассмеялась, ей, словно льстило это положение, ей словно веселее становилось оттого, она совсем на них не обижалась. По сути, это свойство было скрыто в ее непростеньком характере, а именно, порабощать кого-нибудь немного, хотя бы, в данном случае, детей. Бывало, час от часу, она, сидя за столом, решала, что необходимо принести чеснок, затем еще достать солений из подвала, затем еще чего-нибудь достать, и каждый раз спроваживала Пашу, в каком бы фазе не находилась трапеза. Он молча выполнял, еще ничуть не понимая общего уклона. А, в самом деле, Зинаида в молодые годы сама частенько подвергалась унижениям со стороны начальства, и часто выполняла функции, несвойственные ей. Это, в какой-то мере, обусловило ее дальнейшее развитие, взросление. Но, вместе с тем, и, тем не менее, эта черта была приобретена как результат плотоугодия, и подкреплялась степенью душевного величия от градуса лицемерия. Она сама трудиться явно не любила, и в результате чрезвычайно лени возникло страстное желание, чтоб ей прислуживал хотя бы кто-нибудь.
За весь день Зинаида чрезвычайно уморилась, с ее лба градом скатывался пот и заливал глаза и нос и рот, лицо до крайней степени багрово раскраснелось, и видно было, что она, вконец, устала, вымоталась, скажем прямо, до изнеможения. Но все же уходить не торопилась, а положила планом обработать дачу до конца, до каждой земляной, короткой пяди. И дети тоже измотались, и вымокли от пота их одежды, а лица незаметно загорели.
Прошло еще два месяца, настал конец весны. Май догорал своим цветением. По календарному стечению, у Паши намечалась его последняя в Молдавии линейка. Его, как следует, собрали и отправили с цветами.
Прекрасный день, стоящие рядами статные ученики в белых рубашках, галстучках, и блузах, облитая лучами солнца площадь. Все это очень походило на линейку октябрят, только нигде не виделся ни красный цвет, ни горн. Надо сказать, она была поистине печальна. По классу пронеслось, что Паша собрался уезжать в Россию, и как-то даже всем тоскливо стало, что кто-то снова уезжает – класс пустеет. Среди детей была какая-то привязанность, неведомая только шумным хулиганам. Учителя хвалила Пашу перед тетей, пришедшей в школу для экскурсии, знакомства, и очень опечаленно сказали, что ему, правда, лучше уезжать уже затем, что школу их, возможно, вскоре закрывают, а класс расформируют и, разумеется, распределят детей в молдавские учебные учреждения.
Когда решились чествовать отличников из всего класса вышел только он, и, получил заветную бумагу, по сути, благодарность за учебу. Стоит сказать, ему ее вручили, вполне понятно, невзирая на тот факт, что получил восьмерку по румынской речи, поставленную, видно, для того, чтобы их вредной, заболевшей некогда червивой, расовой болезнью, учительнице, вдруг, всхотелось, чтоб в их русской школе не выходило бы отличников совсем. Но многие учителя объединились, по доброте душевной, по божественному зову, и по предмету – географии поставили ему десятку, и вывели, впоследствии, для результата, общий бал, который получился – ровно девять, чего хватало для отличных показателей. И радовались все, и улыбались, когда он выходил и получал бумагу, и говорили для него хвалебные прощания, одна только лишь учительница по румынской речи стояла и угрюма, и со злостью. Она боролась с успеваемостью в череде учеников, в той школе, где ей приходилось образовывать детей, но в этот раз не удалось, не получилось.
В Августе месяце они уехали в Россию, и, разумеется, с собой забрали Пашу, который уезжал с надеждой, верой в лучшее, и с чувством неизвестности.
Эпилог
На протяжении двух лет их проживания на севере не вышло ничего того, что, в сущности, могло бы быть освещено в повествовании сегодняшнем. По окончанию сих лет у Анны намечался отпуск, к всеобщей радости, который выпадал ей в летний месяц, когда у школьников, само собой, наводятся каникулы, в связи, конечно, с чем поехали все вместе.
Наплыл ручейными потоками конец весны; журча бурляще, закатился май. По удивительной случайности природной, необычайно скоропоспешно, что, разумеется, для крайних северных широт, подчас, невиданно, чтобы почти растаял снег. Стояло в вышине небес, смотря на землю нерешительно, теплея, славное небесное светило, по свойству, слабенькое, легкое, но яркое. Только по некоторым местностям лежали груды снега, скопившиеся за период зимних холодов, набросанные грузными машинами с расчищенных дорог.
Перед поездкой Анна сразу же определилась, куда им первым делом ехать. Удобнее было сначала съездить в Украину, где, к слову говоря, их, кажется, совсем забыли, ведь ни письма, ни весточки от них за весь период от давнишнего отъезда так и не пришло. Но, тем не менее, предполагалось посетить Олега, Марфу Афанасьевну, главу семейства для того, чтоб повидаться с ними, примириться, ведь именно о примирении Жнецовой было сказано однажды при молитве, в видении. Ко всему прочему, добавилось ее желание, чтобы детишки повидались с бабушкой, отцом. И дети с этим согласились.
На юге все цвело, порхало, зеленело. И даже в городских ландшафтах Киева острейшим образом почувствовался запах ветреной весны. Правда, до Киева была еще Москва, и по стечению нелепых обстоятельств, по установленной уже закономерности именно в ней случился неприятнейший эксцесс.
Аэропорт; движение; народ, бегущий получать быстрее вещи, и ожидающих, встревающих – полным полно. Жнецовы получили вещи и направились неспешно к выходу. У выхода столпилось сборище таксистов, наперебой кричащих – Кому до Москвы? Всего восемьдесят рублей.
– Мам, поехали, восемьдесят рублей всего, – вдруг, встрепенулся Паша.
– Пошли на электричку, – отнекивалась мать, со знанием дела.
– Мам, ну поехали на такси, – дотошно уговаривал мальчишка.
Она поддалась уговорам сына, да и сама поверила в возможность доехать до Москвы за незначительную плату. Чего и говорить, идти пешком до ближнего вокзала с поклажей, а потом проталкиваться в суетной толпе – было не столь легко, как сесть в хорошую машину и докатить, что называется, с удобством, без препятствий. Виталик вопросительно молчал, смирившись с их каким бы ни было решением. К тому же лысенький водитель им внушал доверие, видимо, простой, и пожилой по возрасту, приличненько одетый, на протяжении дороги говоривший мало, по существу, тем самым подтверждая всю серьезность.
– А куда вы дальше едите? – спросил он равнодушно, как будто совершенно не интересуясь.
– На Украину, – ответила она, не соблюдая новых правил постановки предложения, по-старому.
– А почему без мужа едите? – словно отвлекая ее внимание, спросил водитель.
– Ну, он там, на Украине, – сконфуженно, не стала посвящать его в детали женщина.
– Ну, вот поедите к мужу, – с возникшим недовольством вставил он, и на время замолчал. – А вы знаете, что восемьдесят рублей километр стоит, – вдруг, неожиданно напомнил он.
– Как восемьдесят рублей километр стоит!? – возмутилась Анна, как умела возмущаться, от чего водитель мог свернуть с дороги от испуга. – Нам не сказали, нам сказали: восемьдесят рублей до Москвы. А сколько здесь километров до Москвы!?
– Где-то пятьдесят, – спокойно отвечал он, словно ожидая подобной реакции, словно к ней привыкший.
– Остановите, пожалуйста, такси. У меня таких денег нету, – мне еще надо ехать, и возвращаться надо, – не сменяя тон, сказала Жнецова.
– Так вы же едите к мужу, – взволнованно, с издевкой процедил он, понимая, что рыбка сорвалась с крючка, что женщина решила выйти из неудобного положения, в которое ее поставили таким резчайшим способом.
– Мой муж там сидит без работы и без денег, – ответила она с тем вызовом, который словно говорил, что: а тебе какое дело. – Остановите машину, – настояла она.
– Ну, вы отсюда не сможете уехать, – смягчившись голосовой тональностью, стал уговаривать ее водитель.
– Люди же отсюда как-то уезжают, и мы уедем. Но четыре тысячи я не собираюсь платить, – добавила она, все оставаясь в гневе.
– Ну, я вижу, вы с двумя детьми. Может, договоримся – за две с половиной я вас довезу, – предложил он с надеждой на корыстный исход, оправдывая поговорку: пожалел волк кобылу и оставил хвост да гриву.
– Я не дам две тысячи с половиной – эта дорога этого не стоит!
– Но вы понимаете, я же эту сумму должен поделить с бригадиром, – уже совсем отчаявшись, начал взывать к жалости и пониманию водитель.
– Какой он бригадир! Он вор и бандит, – имея в виду очевидный обман людей, говорила она в гневе.
– Ну, а сколько вы дадите? – заискивая перед ней, спросил он.
– Я больше полторы тысячи не дам, – отсекла Жнецова.
– Ну ладно, останусь я сегодня без зарплаты, – прибеднился он.
– Вы его оставьте без зарплаты! – выводя плечи вперед, сказала она. – А ему скажите, что мы вышли на первой остановке.
Водитель вез уже, конечно, с настроением подавленным, угрюмым и обиженным. И только через время он пришел в себя, да и она немного успокоилась.
– У вас же там губернатор молодой, самый молодой в России, – решил нарушить тягостное молчание он.
– Как его там зовут? Еремин, – уточнил таксист, как будто осторожно, словно точно и не зная.
– Ну, есть такой, – спокойно отвечала пассажирка.
– И что хорошего он для вас сделал?
– Пока ничего не видим, будем надеяться, что сделает, – поддержала беседу она. – Он же еще мало работает.
– Что-то он много обещает, – нелестно, с ядовитостью проскрежетал он, как будто Анна или дети были в этом виноваты.
– Поживем – посмотрим, – многозначительно промолвила она.
В Москве, уже при входе на вокзал он им помог с вещами, точнее, выгрузил их только, и добавил: «А когда вы обратно будете ехать?»
– У нас на обратный путь билетов еще нет, – ответила ему Жнецова, словно бы и ничего не произошло, словно бы и ссоры никакой не получилось.
– Ну, всего вам доброго, – с долей лицемерия пожелал таксист им на прощание.
– И вам тоже. Спасибо.
Дальнейший путь ничем не примечался. Сидение недолгое в вокзале, поездка в поезде, и в полдень были в Киеве. Украсилась столица Украины богатыми, раскидистыми кронами, съедавшими машинный, едкий смог. От Киева добрались на маршрутке до вокзала за меньшую, конечно, плату, чем в такси, а там уселись, и доехали до центра, так сказать, районного, где сели на такси и через пару часиков приблизились к деревне.
Стояла ночь, не виделось ни зги, и только потому, что Анна знала по наитию то место, где находился дом Людмилы, и достоверно знала, что он белый, таксист доехал верно, прямо к древесному, зеленому забору. Отдав таксисту пятьдесят заветных гривен, Жнецова вышла из машины, и дети вышли следом, прошли во двор и постучали громко в дверь. Чистейший воздух наполнялся дивным ароматом камышей, болота, речки, бора, находившегося рядом, и буквально пился, наливался в ноздри, в легкие, в сознание. Погодя Людмила появилась на пороге. За десяток лет она почти не изменилась. Все в ней было хорошо, только вот немного располнела. Эти же красивые глаза, аккуратный нос, и губы, сложенные в свитке мерного спокойствия, в общем – миловидное лицо, волосы каштанового цвета, завитые, вьющиеся, срезанные, правда, до округлой шапочки, дорастали до белейшей шеи. Любопытно, что она старалась никогда не загорать, видимо, хранила кожу от старения, риска кожных заболеваний. А она была, как знаем, медсестрой, и, наверное, об этом знала. Следует сказать, пользуясь случаем, хотелось бы сказать, что в Молдавии, те люди, кто всю жизнь в поле под пялящим солнце старились быстрее. Приветствия как такового не было, был как бы факт приезда.
– Там вещи наши на улице, мы сейчас занесем, – объяснила Анна.
– Не надо заносить вещи, – вдруг, неожиданно ответила Людмила. – Сейчас пойдем к родителям, они вас там ждут. Миша вас проводит.
Тут вышел Михаил – рыжеволосый и улыбчивый мужчина, с добреющим лицом, и с животом немаленьких размеров, и тоже поприветствовал приезжих, но уже радостнее, чем жена: « Ну, с приездом, ну, сейчас я вас отведу». И они вышли на дорогу и пробирались сквозь немую тьму.
– Так вы же знаете, что Олег живет у родителей, – спросил Михаил.
– Нет, не знаем. А где же жена его с ребенком, – с понятным удивлением спросила Анна.
– Она давно уехала в Киев, и там живут, – ответил ей грузный мужчина, похожий чем-то на медведя.
В избе, из окон проливался желтый свет, и выливался за кусты ограды. Под пышной кроной рослого ореха они прошлись по узенькой тропинке. Дверь их была открыта – как видимо, и в самом деле, ждали. Родственники выстроились в ряд, словно солдаты рядового полка. Олег стоял со взглядом отреченным, опустошенным, как-то сконфуженно, неловко, исподтишка поглядывая на своих сынов. Лицо его было безрадостно, но было без тревоги, без жалости, без сострадания, улыбки, обычное, небритое лицо. Он выглядел забитым, морально уничтоженным, как будто подвергался каждодневным пыткам, психологическим имеется в виду. И когда Паша протянул ему свою окрепшую от спорта руку, он ухватил ее без крепости пожатия, и слишком отстраненно. И бывшая жена с ним поприветствовалась также. Виталик со стеснением приблизился, и, словно бы не зная, как же быть, за ними повторил. Иван Семенович стоял как штык, вернее говоря, как дерево, и тоже им протягивал широкую ладонь. Только одна лишь Марфа Афанасьевна их приняла в свои объятия поочередно, Виталика, тем самым, еще больше застесняв. Она, казалось, даже и всплакнула, возможно, даже искренне.
После столь трогательной встречи, а вместе с тем, неоднозначной, гостям было предложено поужинать на кухне, в доме, ведь кухня летняя уже была закрыта, да и вести гостей за дом было бы слишком некультурно поздней ночью. На стол подали крынку молока и выложили булку хлеба, которую порезали на мелкие куски. Дети уселись вкруг, и принялись вкушать, и попивать из чашек, и чувствовалась в их движениях застенчивость и неуверенность какая-то.
Во время скромной трапезы все были как немые, никто не говорил о прошлом, да и не спрашивал о нынешних делах. Олег уже отправился в постель, а после и Иван Семенович ушел на отдых. А Марфа Афанасьевна отправилась стелить гостям постель в соседних комнатушках. Премного примечательно, что дом ее блистал чудесной деревенской чистотой: постели были белыми, дышали свежестью перин и чистотой белья. Немало удовольствия было лежать в таких постелях, и ощущать приятный запах ветерка от камышей с болота, врывавшийся в окно, через большой проем. А впрочем, на ночь Марфа Афанасьевна всегда, как правило, окошко закрывала, и только утром чувствовался запах, живительный, прохладный, и с туманом. В такое утро бы пройтись, да по росе. А впрочем, мы не станем отклоняться. Поужинав, они прошли к кроватям, в те комнаты, в которых выровнено на полу лежали домотканые дорожки, как плод усердного труда, вернее, рукоделия, в углу висела тусклая икона, без пыли, в деревянном обрамлении, и старый, темный шифоньер с одеждой, разумеется, стоял напротив кресла, по свойству мягкого, зеленого, ненового, и улеглись в постели, ведь подустали за дорогу.
На следующий день Жнецова встала рано, так как прекрасно знала, что свекровь обычно поднимается с восходом солнца, или еще и даже до него, часов, примерно, в шесть, чтобы доить разбухшую корову, а после приготовить завтрак и обед. Утро стелилось росами по густо, словно ковриком, растущему вдоль дворика сочной траве, богатой, точнее, спорышу. Туман уже уселся, встало солнце. Из-за далеких горизонтов, глядело беззаботно, сквозь чащи леса пробиваясь и освещая улицу, дорогу, огороды, двор, опушку леса, вязкое болото, коров, идущих на луга, лицо самой Жнецовой. Давнишняя ее свекровь была уже на улице, и чистила свежайщую рыбешку, которую, ей, видно, принесли затем, чтобы узнать какую-нибудь новость. Старая женщина ножом справлялась очень быстро, как будто наловчилась с малолетства. Она клала скользящую рыбешку на доску, ртом к углу, так, чтобы не скользила, и несколькими резкими движениями счищала чешую с карасика, с бочками цветом красным. Лицо ее было сосредоточено на деле. Когда Жнецова подошла к ней, она подняла взгляд: «О, а что ты так рано встала?»
– А я выспалась, – ответила Жнецова совершенно бодрым тоном, стоя напротив летней кухоньки. – Пришла вам помочь.
– А что ты поможешь? Я уже приготовила там кашу манную, блинчики поделала, – культурно отказалась от ее помощи Марфа Афанасьевна, смотря на рыбу, и не поднимая больше своих черных глаз.
Дождавшись окончания очистки, приятный рыбный запах от которой смешался с запахом и свежестью, прохладой ясного утра, Жнецова завела беседу об Олеге.
– Почему он у вас живет, и где его жена с сыном? – первейшим делом поинтересовалась она.
– После того, как вы уехали с Виталькой его нашли в доме, и он не просыпался трое суток, его отвезли в больницу, а он пришел. И мы после этого побоялись его оставлять там, – не договаривала Марфа Афанасьевна, а может быть и не знала о возможном пристрастии к наркотикам, так как Людмила умела придержать секреты в темном ящике, что среди женщин, в самом деле, редкость. – А жена его уехала и больше не приехала, – рассказывала Марфа Афанасьевна очень спокойно, рассудительно. – Отец его отправил на пилораму, и он пошел за опилками, и набрал опилок, и возвращался обратно, другой дорогой. И проходил мимо дворов и возле калиток рассыпал эти опилки. Сельчане, видевшие это, испугались, и кто-то подошел к Ивану Семеновичу и рассказал и об этом. И после этого Людка отправила в областную психбольницу. И вот два раза он лежал, и надо еще раз, чтобы дали ему инвалидность.
– Так и что из-за того, что он рассыпал опилки, его отправили в больницу, – неимоверно удивилась Анна.
– Ну, Людка-то знает, почему он это делает, – косвенно поведала ей тайну Марфа Афасьевна, ореол которой заключался в том, что ее дочь, Людмила, являлась медсестрой и настоятельно могла не говорить ей прямо о наркотической зависимости сына.
– Так, а может, это было на духовной почве, – по своему незнанию предположила Анна.
– Вот если бы ты тут была, может, этого бы и не случилось, – нашла соответствующую идею Марфа Афанасьевна, которая, вполне возможно, долго зрела и не угасала.
– А разве я не просила вас – давайте отправим его на лечение от алкоголя. А вы что сказали: «не можете жить – спина к спине (в культурном выражении) и расходитесь». А я просила вас – помогите мне вылечить его от пьянки. Но вы тогда так равнодушно сказали: «Да он не захочет, он же не считает себя алкоголиком, – совершенно не догадываясь о его вероятном пристрастии не только к алкоголю, и куда более сильнейшем пристрастии, говорила Анна. – Я боролась, как могла, но я не могла одна бороться, а вы не хотели мне помочь. Вы, видя и зная, что он неправильно себя вел, старались меня обвинять. Хотя причин для этого и не было.
– Я тебя возненавидела, – обосновала свою непоколебимую позицию Марфа Афанасьевна, и свою иррациональную ненависть, неконтролируемую ни умом, ни разумом тем более.
– Ну, вот эта ненависть и породила это все, – неполно перечислила Жнецова цикл причин, но явно уточнила весомость лишь одной из них.
– Есть люди живут, – взволнованно протестовала пожилая женщина. – Вон есть у нас одна пара, он ее бьет, и гоняет, и ужас что он с ней творит, – подразумевая, видимо, все степени ужаса семейной жизни, говорила Марфа Афанасьевна. – А она его не бросает.
– Я не знаю, что это за пара, и что она терпит – я тоже не знаю. А сколько могла, столько терпела. А вы не знаете, что я терпела – вы меня никогда не выслушивали, – без тональной боли в голосе, абсолютно без обиды, говорила Анна твердо, звонко, смело. – Вы меня просто ненавидели.
– Я думала, что это все ты ему делаешь, чтобы у него в жизни так было, – вдруг озадачила собеседницу Марфа Афанасьевна.
– Ни один человек не может руководить судьбой другого человека, когда они находятся на большом расстоянии. Это происходит такое, как с Олегом, когда человек попадает в руки Бога или в руки дьявола, – нашла разумное объяснение сложившейся ситуации Жнецова.
– Он же не женился два года, думал, что вы вернетесь, – с неугасающей надеждой напомнила ей Марфа Афанасьевна.
– Это он вам сказал, что из-за этого, или вы так решили? – молниеносно поставила вопрос Жнецова. – А я скажу, почему он не женился (у нас из-за этого семья и распалась) потому что еще при мне … – и дальнейший разговор перешел в русло рассказа о его прелюбодеянии с подругой его сестры, у которой был и муж и от него два сына. – Он хотел свободы, я ему ее предоставила, – заключила Анна.
В процессе разговора Марфа Афанасьевна дочистила карасиков, пожарила их основательно на газовой плите, и они вместе сели за накрытый голубой клеенкой стол, и говорили далее о жизни. Затем они почистили картофель, свеклу, капусту, лук, и из всего сего сварили запашистый борщ. Он был окрашен в розоватый цвет, и очень-очень вкусен, ввиду того, что сварен на свекольном квасе, а ведь приправлен только ложечкой муки да половинкой лука. Вся подлинность секрета его вкуса замешивалась в том, что та свекла была особенного сорта, по виду крупная и длинная, а изнутри – как будто в радужках.
– Не знаю, вы такие разные, как вы поженились, я не знаю, – задалась вопросом Марфа Афанасьевна.
– Я его любила, и я от него родила троих детей, невзирая на мой возраст. Но почему так получилось – я не знаю, – была частично не точна Жнецова, по части неизвестности причин, но необдуманно.
– Я уже говорила, пускай бы он уже принял тут веру, что Анна, только бы было все нормально, – с тонким намеком произнесла Марфа Афанасьевна, но многого не договаривая.
А больший свет пролил на эту ситуации последующий разговор с главой семейства.
Старый, худой, высокий человек готовил смешанное блюдо для скота, по внутреннему содержанию, так скажем, сделанное из потертой кормовой свеклы и стружек комбикорма. Его густые брови сгустились еще больше от увлечения его работой: он тер о металлическую терку красный овощ. Лицо его – худое, без усов, не выражало никаких эмоции, едва ли допустимых для него. Он по своей природе был серьезен, задумчив и угрюм, и малословен. Не чужды ему были и интриги, а в частности, плетение интриг. Он был, по своему, диктатором в деревне, и обладал огромной властью, ведь во дворах, во всех, жили коровы, свиньи, скот, которые нуждалась иногда в его лечении. Поэтому, а может, и не только, любые новости, любые в селе толки, так или вскользь, могли к нему дойти. Умел он договариваться с председателем искусно, и был с ним, так сказать, приятель. В глазах его был отблеск лисьих глаз, и хитрости в нем было предостаточно. И если Марфа Афанасьевна была подвержена эмоциям, как, впрочем, и любая женщина, и кое в чем могла проговориться, то он, когда ему потребно было, умел хранить секреты в темной тайне. Но в этот раз случилось ровно то, что вызывает в сердце удивление, что, по логичности, не связано совсем, но в целом объяснимо и понятно. Словно затмение какое-то нашло на старенького хитрого врача животноводства. Понятненькое дело, что жена его никак бы не могла о том поведать Анне. А он, возможно, и не видел в том секрета. Но и возможно, был лукав отчасти. А впрочем, предоставим их беседу на суд читателя.
– Вот я разговаривала с Марфой Афанасьевной насчет Олега, – обратилась она к худощавому старику, сидящему на маленькой табуретке, в кладовом помещении, в котором хранились мешки с мукой, зерном и комбикормом, и где же и готовились корма скоту. – Отчего у него происходит помутнение рассудка? Почему его отправляли в психиатрическую больницу. Ну ладно в первый раз из-за того, что он разбрасывал опилки. Хотя, я не вижу в этом причины, чтобы отправлять в психушку. А второй раз, зачем его отправляли, и как его отправляли, что он сделал? – желая искренно узнать сии причины, проникнутая жалостью к бывшему мужу спрашивала Анна.
– Так он же читал Библию, и у него начались какие-то видения, и у него случился нервный срыв. Поэтому его и отправили. Но он сказал: «я хоть там могу спокойно читать Библию». А Марфа взяла эту Библию и закрыла в сундуке и не давала ему ее читать. Потому что как только он брал Библию в руки, и начинал ее читать у него начинались эти видения, – приоткрыл Иван Семенович некоторую тайну, которую Марфа Афанасьевна предпочла скрыть, и по всей вероятности поведал верно, только с той лишь разницей от правды, что при чтении Библии не могло случаться подобных срывов, которые могли бы быть причиной его отправления в психиатрическую лечебницу. – А когда его отправили во второй раз, – продолжая прояснять ситуацию, и вместе с тем, как бы парадоксально это не звучало, делая ее еще более запутанной, рассказывал Иван Семенович, – врач, увидев его, спросил: «а ты чего опять приехал?» А он говорит: «да вот – отправили». А врач: «отправили, так будем лечить». А он говорит: «да там я хоть свободно буду читать свободно Библию».
Жнецова выслушала с подлинным вниманием и вдумалась в его слова глубинно, основательно.
– Человек, читающий Библию, и верящий в Иисуса Христа, очищается через слово Божье, и такого не должно было происходить, – ссылаясь на послание из нового завета, заверила Жнецова. – Но если это и происходило, то, возможно, Бог давала видения о его неправильной жизни, и ему надо было просто исповедоваться перед Господом в его грехах. Но этому надо, что помогли христиане, которых Господь уже научил. Ему надо было искать христианское собрание. Они бы за него молились, и Бог бы его вразумлял и научал, как жить дальше.
С родителями разговоры получались, и Марфа Афанасьевна вела себя достойно, по виду, не испытывала зала, а там кто знает, в самом деле. Тем более, вся ситуация, отсутствие семейной жизни сына, его земного счастья, как бы то ни было, но не могли не вызвать у нее обиду, и сдерживалась, как казалось, она только для того, чтобы немного расположить к себе Жнецову, чтобы она связала снова с ним свою судьбу. Об этом она говорила с Анной, и та немного даже согласилась.
– Ну, если у него все хорошо будет, то может, он поехал бы на север, поработал бы в экспедиции. Что же он тут будет сидеть без работы, он еще молодой, ему работать надо, а тут работать негде, – утверждала сама Анна.
– А зачем он нам там? – вырвалось у Паши неожиданно, проходившего поблизости, и услышавшего со стороны их разговор.
– Ну, вот видишь, дети не хотят, – само собой, со вспышкой недовольства произнесла Марфа Афанасьевна, видимо, ожидавшая совсем иной реакции от сына, которого отец совсем забыл.
– Да причем дети!? – остудила ее взбунтовавшуюся душу Анна. – Дети будут со мной жить. А он снимет комнату, захочет – жениться, но главное, чтобы он помогал детям, чтобы он общался с детьми, и будет угоден Богу.
Но Марфа Афанасьевна на это предложение не реагировала должным образом, реакция ее была неоднозначной: она замялась, ничего не отвечала, тем самым завершив их разговор. Учтя ее реакцию, Анна задумалась, и приняла решение пойти к сестре Олега, которая его отправила лечиться, чтобы узнать доподлинно всю подноготную истории его запутанной, неясной для нее. По этим всем рассказам, по временной заминке в разговоре, продемонстрированной Марфой Афанасьевной Жнецова поняла, что истина скрывается за кадром, по той причине, что они чего-то от нее скрывают, не договаривают, проще говоря.
Людмила в это время находилась во дворе. Палило жарко солнце, поэтому она старалась быть в тени.
– Люд, у меня к тебе разговор, – обратилась к ней Жнецова, когда Людмила походила к углу дома, возвращаясь с хоздвора.
– Что случилось? – уточнила Людмила, немного выпучив глаза, взволнованно, и явно не желая говорить.
– Я насчет Олега, что если его забрать на север? – со знанием дела, с искренним желанием помочь, предложила Анна.
– Аня! Ты что? Тебе оно надо! – крайней степени удивленно воскликнула его сестра. – Ты знаешь, какие мы дорогие уколы ему вкалываем? Знаешь, сколько мы на его лечение потратили. Мы его корову продали! – тем самым объяснив, кто решал, и являлся главным куратором процесса, объяснила в жару Людмила.
– Да … А зачем вы ему вкалываете ему дорогие уколы? – совершенно не догадываясь о возможной причине столь существенных затрат, спросила Анна.
– А так надо, для того, чтобы его поддерживать, чтобы не было срывов, – снова чего-то не договаривая, объяснила сельская медсестра.
И Анна ясно поняла, что для работы в городе, тем более в далекой экспедиции он не готов, по состоянию здоровья, подкошенного еще более дорогостоящим лекарством, которое в нем убивали волю к жизни, гасило ее жажду. Ей стало очевидно, что именно оно и стало той причиной, по коей он являлся вялым, равнодушным и безжизненным. И еще более своей догадки подтверждение она услышала от совсем незаинтересованной сельчанки, с которой, по случайности, они, однажды, встретились.
– О, Аня приехала в гости, с детьми? – спросила пожилая женщина, зарабатывавшая на продаже камышовых снопов, в платке, худая, и вдова, к тому же, взрастившая троих детей.
– Да, – улыбнувшись ей, ответила Анна.
– И у кого вы остановились? – подразумевая, что могли и Людмилы, и в своем доме расположиться, уточнила Галина Семеновна.
– У Марфы Афанасьевны.
– Как она вас приняла?
– Нормально, – стоя на проезжей части, отвечала Анна.
– Ну, хорошо. Надолго приехали?
– Да ненадолго – повидать всех. Мы же отсюда поедем к родственникам, – планируя впоследствии ехать в Молдавию, ответила Жнецова.
– А Олег, у родителей? Что-то я его давно не видела, – уже серьезно спросила старенькая женщина, внимательно вглядываясь в ее лицо, отслеживая, видимо, реакцию.
– Но он же лежал в больнице недавно, вот неделю, как приехал, и не выходит на улицу, в основном спит.
– Не знаю я, чего они там отправили его в больницу. Вроде бы бросил пить, и такой спокойный – никогда никто ничего не слышал, – озадаченно задалась вопросом Галина Семеновна. – Но, конечно, чужая семья – темный лес, – повторила она распространённое в селе мнение, и распространенное в особенности Марфой Афанасьевной, и озвученное ею при наблюдении картин насильственного характера, которые происходили через дорогу, когда заплаканная женщина бежала с воплями от своего мужа – пьяницы и тирана, избивавшего ее, как видимо, а там кто знает настоящие причины их конфликтов – в том нужно было разбираться.
По сути, пребывание в деревне являлось беззаботным, особенно для радостных детей. Бывало, что они гуляли вчетвером с Олегом, и говорили, скажем так, о разном. А в принципе, главнейшим среди них оратором являлась Анна, и обращалась в основном к Олегу, а остальные слушали, вникали. С Олегом Паша так и не нашел удобных тем для разговора, да и вообще отец был слишком молчалив, задумчив, отчужден. Он словно чувствовал не то, чтобы вину, не то, чтобы раскаяние перед сыном за тот факт, что долго времени о нем не вспоминал, а словно бы не знал, какую именно ему занять позицию, ведь в воспитании он права не имел, как будто это чувствовал, ввиду чего, терялся, отстранялся, шел даже в стороне. Один разок, когда они передвигались по дороге, от солнца раскаленной до предела, он задал Паша несколько неординарный, в сущности, вопрос: «Ты что блатной?».
– С такими, бывает, общаюсь, – ответил Паша, подразумевая дворовых ребят, которые себя такими почитали.
– Я вот тоже общался и один раз попал, – предостерег Олег, имея, вероятно, в виду, куда более серьезные отношения криминального характера по части приобретения и потребления психотропных веществ, и выбивания, впоследствии, долгов, а может быть еще и что-нибудь иное.
Когда же Анна, находясь у речки, напомнила Олегу об их прошлом, и это сделала с заметной укоризной, он также обратился к Паше: «тебе она тоже читает морали?» Из этого вопроса следовало то, что он своей вины не признает, ни капли нераскаян, да и вообще, надо сказать, принадлежал к таким натурам, которые с трудом способны признавать вину, ну разве только перед самой смертью. А быть возможно, он и чувствовал ее, но очень тайно, в глубине души, и ни обмолвился словесно. А впрочем, Паша и не ждал от непутевого отца такого волеизъявления, он был настроен совершенно равнодушно. Единственное, что заметилось ему, что у Олега не было уже той яркости в глазах, присущей молодому человеку, заполненному жаждой жизни и любовью к удовольствию, которого он помнил с детства, в той самой бытности, когда отец его, однажды, даже взялся воспитать, ударив ногой в спину. Но этого не помнил сын – подросток, а помнил только лишь урывками, особенно тот призрачный момент, когда отец его ходил весь сам не свой по опустевшему двору, и спрашивал его, готов ли он уехать, и Паша чувствовал печаль, тоску, не знал, что делать, как же быть. Особенно тревожно стало в его сердце, когда отец схватил нежданно мать, и вытащил ее из желтенькой кабины грузовой машины, и мать чуть ли не плача, залезла в нее снова. А он играл, как подлинный актер, играл эмоциями, стрессами, душой. А вся игра его была нацелена на то, чтобы понравится другой особе, сидящей в этой же кабине, рядом. И этого достиг он как актер. Замужней женщине его, вдруг, стало жалко, а жалко, потому что приглянулся. Но самый памятный, наверное, момент, ввиду того, что повторявшийся не раз, были поездки на его велосипеде, подаренном когда-то Зинаидой с мужем, приехавшим в деревню погостить. Это был синий маленький велосипед, с широкими колесами. Павлик тогда садился на него и ехал к бабушке, которая, как правило, была вне дома, а если же и возвращалась из конторы, то не особо радовалась внуку. И он частенько уезжал обратно, и ездил по асфальтовой дороге, и это было время размышлений, и наблюдения природной красоты. И оттого отец был для него чужим, обычным, отдаленным человеком. И отличительно от матери нисколько Паша не жалел отца, ввиду того, что мало понимал специфику его запутанной истории, да и особо в ее сущность не вникал, а если бы и вник, то вряд ли разобрался бы на тот момент. Всего четырнадцать исполнилось ему тогда, и мало он мог понимать во лжи, ведь сам стал привирать, порой, а иногда и откровенно врать, с чем приходилось, через годы яростно бороться самому, в своей душе, в сознании своем.
В одно же время, слушая от матери о множестве бесчинств отца, Паша хотел даже избить его, когда сам подрастет, окрепнет. Необычайный гнев и ненависть проснулись в его сердце, особенно, когда Жнецова находила в нем похожесть на Олега. Он начал ненавидеть неразумного отца, той ненавистью, что стирает грани между причиной и последующей злостью. Он начал ненавидеть беспричинно, хотя причин и было с предостатком. Но сами по себе эти причины не пробуждали в его сердце злости, а только лишь тогда он ненавидел, когда Жнецова замечала недостатки, и проводила параллель с отцом, при чем, как бы приписывая все поступки и пороки. Он говорил, что ничего подобного не совершал, и вряд ли совершит, но это не играло роли. Оправдывался тем, что многие подобные пороки разделяют, но это тоже ею не воспринималось. Подчас, даже решал, что совершенно не имеет сходств с отцом, ведь, в самом деле, в свои лет четырнадцать уже был выше и худее, и черноволос, в отличие от низкого отца, фигурой коренастого, и русого. И в отношении их внутреннего мира он совершенно сходств не признавал. Но по прошествии годов он перестал испытывать обиду, и ненависть, и злобу, и, глядя на обрюзгшего мужчину вообще не понимал какие сходства могла все время находить у них Жнецова. А сходств, и в самом деле, было очень мало, вернее, почти не было совсем, по крайней мере, очевидных, ни внешних, ни тем более духовных. Олег был выращен в совсем другой среде, в полной семье, с двумя родителями, как бы ни было, заботящимися о нем. И мать его хвалила, восхваляла, и не корила преступлением отца, и более того, во вред ему же, от самолюбования, от мнимой показухи, к тому же возвела в разряд кумира. И это породило чувство превосходства, как мы знаем. У Паши же была другая ситуация, вернее говоря, существенно иная. Он был всегда, но в чем-то неугоден, порой, неправ, подчас, несправедлив, как, впрочем, и бывает среди старших. Но отношения их с матерью были еще вполне нормальны. А вот предвзятость в отношении Ирины, а иногда и Зинаиды чувствовалась явно, и была, как говорится, налицо. Они вообще, особенно Ирина перенесла всю ненависть к сестре и на детей ее, особенно на Пашу. Но не было и худа без добра. Ведь это побуждало находить признание людей чужих людей, и это, в кой-то мере, двигало его к успехам в школе.
Олег, бродя по берегу реки, возможно, даже и не чувствовал, быть может, толком и не понимал к нему чужого отношения, а вероятно бы и сам испытывал похожесть отдаленности. Он не считал потребным говорить об этом, но в его взгляде, нерешительности слов, угадывалась явственно нелепость, которая сопутствует, обычно, при волнении, боязни, вдруг, сказать не то, сказать не так, как надо, по их мнению. И в этом зрелом возрасте он также походил на человека, нуждавшегося в ласковой заботе, и не способного заботу проявить, каким-то образом расположить к себе подростка. Он толком так и не научен был судьбой, которую он сам себе построил, общению с детьми, их нравственному воспитанию. Поэтому еще, наверное, ни Паша, ни Виталик к нему уже особо не тянулись, даже без смутности воспоминаний Паши.
А с бабушкой, напротив, разговоры ладились, если так можно выразиться в отношении бесед. Необычайно ласкова она была к нему, заботлива в какой-то степени, высказывалась аккуратно, с расстановкой, смотрела на него с приятным умилением, выслушивала молча, деликатно, стараясь никогда не перебить. Возможно, она даже увидала в нем черты отца, а может, просто захотела видеть их, как Анна. Уж очень им, наверное, Олега не хватало – того живого, молодого, с жаждой жизни, со страстной жаждой удовольствии, надменной ложью, лицемерием, холеностью лица и тела. Этот Олег уже их не устраивал, особенно, конечно, Марфу Афанасьевну. Все-таки многое играет красота, в отсутствии душевной чистоты, и, безусловно, энергичность человека. Однажды только в разговоре с бабушкой Паша хотел узнать, какие были всем известные причины их развода. Бабушка медленно задумалась протяжно, и отвечала, что расскажет ему после, когда он подрастет, мол. Так и не смог узнать парнишка от бабушки об их разводе, а в тот момент немногое ведь помнил. Из этого могло стать очевидным, что и она считает себя правой, и ее сын все самый-самый лучший. Но перед Анной она вида не показывала, рассказывая о ситуации в семье второго сына.
– Как у Андрея дела? – полюбопытствовала Анна.
– Да даже не знаю, – ответила Марфа Афанасьевна. – То они хотели детей отправить на все лето ко мне, а я отказалась. Тут речка – не дай Бог, что случится, не хочу. Потом приехал он один, без детей, без Юли. Ну, приехал, и я спрашиваю: почему один. Он сказал, что поругались. Живет месяц – второй (конечно, все помогает, все делает). И как-то сели, и я его спрашиваю: ну ладно вы поругались, а что дальше? А он говорит: «Буду тут жить». А мне пришло на ум сразу – что, один сидит без семьи, и что, другой тоже будет. И я сказала, сынок, ты меня прости, но видишь: вон сидит никому ненужный. А ты собирайся сынок и езжай в свою семью, и поднимай детей. И вот уехал, и уже четыре года, как не звонят, и не пишут, и не приезжают.
– Как совсем не звонят? – удивилась Анна, потому что знала о порядочности Андрея, о его серьезности.
– Да звонят Людке иногда, – словно бы он была не осведомлена даже о периодичности этих звонков, пооткровенничала о семейных разногласия Марфа Афанасьевна.
Этим скользящим откровением бывалая свекровь как будто признавала степень собственной вины, но явственно не полно. Ни одним словом она не заикнулась о поддержке сына в его безнравственных делах, не говорила, что такой красивый парень, в прошлом, как она считала, не мог принадлежать одной жене. А находя поддержку в материнском сердце, Олег еще прочнее укреплялся в пьянстве и разгуле. А самая, наверное, заглавная причина была та, что Анна была старше ее сына, и зависть, ненависть рождалась от того, и укреплялась с прибавлением детей сильнее. А дети славные, здоровые ее совсем не замечались и радость явно не рождали в их сердцах. Страшна была такая материнская любовь, страшна убийственным прикрытием пороков. А само это лицемерное признание, по воле случая, так скажем, покаяние, сквозь истину, как будто вскользь, было промолвлено для той же старой цели: разжалобить Жнецову под конец, и чтобы забрала она его к себе, или жила при нем в деревне, и, разумеется, вела за ним уход. Однако прямым текстом не сказали, вместо чего подговорили буйного соседа, день ото дня, гонявшего жену.
– Приезжайте и живите с Олегом, – советовал совершенно худой, со сморщенным, испитым лицом, но между тем не старый, косноязычный, и грубоватый мужичок.
– Ты знаешь, те времена прошли, чтобы я бегала за мужем. Сейчас я должна жить для детей. Он свое время упустил, – расставила приоритеты Анна.
Дальнейший разговор не продолжался, сосед замялся, заюлил, душевно сжался, и не нашел другой достойной, подходящей фразы по той из косвенных причин, что был немного глуповат, и повторил заученную фразу, которую ему, скорей всего, подкинули соседи.
Так ничего конкретного не разузнав о ситуации Олега, Жнецовы, после двух недель, засобирались уезжать в Молдову, чтоб провести остаток лета, перед поездкой выслушав напутствие свекрови бывшей, бабушки и объяснение причин того, что ее сын не выйдет провожать: «Олег завтра пойдет коров пасти, да и ему волноваться нельзя».
А он и в самом деле волновался. И самым ранним утром, на рассвете, перед самим отъездом, Марфа Афанасьевна, его упорно уговаривала попрощаться. Он зашел в комнату, и тут же вышел в ту же дверь.
– Чего ты вышел? – спросила его мать, с годами еще более располневшая.
– Не могу, – протянул он со щемящим зажимом в сердце.
– Иди – попрощайся, – подбодряющим тоном настояла она.
И по напутствию ее, Олег решился снова, и, не крадясь, шумящими шагами, без соблюдения домашней тишины, приблизился к кровати Анны, заслышавшей скрип двери еще от первого его прихода и оттого проснувшейся заранее, заблаговременно. Прощание его было сухим, поспешным и коротким. Белый рассвет пробился в их окно, и светлой линией подчеркивал лицо, его изгибы, линии, и оттого оно было видно отчетливо. Но ни одной из призрачных эмоции Жнецовой на его лице прочесть не удалось: ни боли, ни тоски, ни покаяния. Он искоса взглянул на Пашу, не то от терпкого терзания, не то из-за той фразы, что сказал сын матери при бабушке, а именно о том, что им отец не нужен, и протянул Жнецовой свою руку. В ответ она привстала с сетчатой кровати и протянула на прощание свою.
– Ну, счастливого пути, – пожелал Олег без доли видного волнения.
– Спасибо, оставайся с Богом, – проговорила Анна тихо, почти шепотом.
– Спасибо, – поблагодарил он, и даже не глянув на спящих сыновей, а младшего, вообще, как будто не заметив, он, резко повернувшись, вышел из их спальни.
Так и не ясно оказалось, из-за чего Олег промедлил, все не решаясь к ним зайти. Быть может, чувство удушающей тоски прониклось в его душу, и размягчило сердце, а может жаль ему немного стало, что не воспитывал сынов, а может, жаль было себя, свою натуру, свою жизнь, что он вот, дескать, пропадает, здесь в деревне, а там не нужен даже сыновьям, семье. Он до конца, возможно, полагал, что сея горечь и обиду в сердце, останется кому-то нужным из детей, которых у него было порядком, и о которых он не вспоминал. А быть возможно, он боялся срыва, боялся, что предательски возникнут слезы на глазах. Не ясно было ничего. Он был чрезмерно горд, чтобы показывать свои им чувства. А может и не чувствовал совсем – не ясно было по глазам, блуждающим, усталым, отреченным.
Во время провожания, наполненного меланхолией утра, светило ярко солнце. Жнецовы были собраны и выдвигались в дальнюю дорогу. Иван Семенович, их провожая за калитку, глядел куда-то вдаль, как будто ничего не чувствовал совсем. Напротив, Марфа Афанасьевна была с размякшим сердцем. Она, обняв детей, поцеловала их, и со слезами на глазах, промолвила: «Спасибо, что приехали, спасибо, Аня, что привезла, показала детей, а то кто его знает, сколько мы будем жить, а так хоть повидались.
И в этой фразе словно крылось предсказание: через два года умер ее муж, Иван Семенович, глава семейства.
Вторая часть. Эпилог.
В другое лето, года через два, Жнецова к ним приехала лишь с Пашей, Виталик отказался с ними ехать, оставшись под заботой Зинаиды. Он, видно, был не рад тогдашнему приему, ведь очевидно ощущал ненужность, да и вообще держался как с чужими. Немудрено. В этой семье еще немного были благосклонны к Паше, а младшенький как будто был не свой. А Марфа Афанасьевна и вовсе, почитала, что он, действительно, не их внучок, что, якобы, Жнецова изменила пару раз. И очевидно ощущал такой прием ребенок, и наотрез второй раз отказался. А Паша согласился с ней приехать, уж очень настояла на том мать, которая почла, что очень нужно, по вероятности, еще им что-то досказать, чтобы они, наверное, вину свою признали. Но не того разряда был народ. А в совокупности с событием последних дней, недель, и вовсе не желали унижаться, как, видимо, считали непотребным. Олег уж совсем был тогда плох, и находился на лечении в больнице. А впрочем, скажем о приезде по порядку.
Деревня распустилась, расцвела, горела летним цветом. Лоснилась травка под ярчайщим солнцем, разбили кроны статные деревья, гонялся скот на ближние поля, пространство наполнялось ароматом лета. Народ работал на полях и в огородах. А мать и сын приехали на отдых.
Помимо прочих косвенных причин, Жнецова возжелала, обязательно узнать, какая ждет судьба тот дом, который куплен был за ее собственные деньги. Предполагалось разделить его на части и продать, и разделить, впоследствии, полученную сумму или хотя бы, чтобы написали завещание на Пашу. Мечты, костельные завещания разбил юрист мгновенно: «Вы были тогда в законном браке?» Жнецова отвечала, что была в замужестве, но не была прописана в том доме, но там у них родились дети. – «Значит, вы имеете право на полдома, и он имеет право на полдома. Если кто-то из родителей умирает, то вторая половина делится на детей» – пояснила юрист. – «У него после нашего развода появился еще один ребенок» – внесла ясность Жнецова. «Тот ребенок имеет право на его часть дома» – то есть, другими словами на третью часть от половины. «Если бы у вас были документы, то я бы сказала, что вам делать дальше» – досадовала, на вид сорокапятилетняя женщина, опытный юрист, на отсутствие доказательных подтверждений. – «Документы забрала свекровь, когда мы еще оформляли дом, и держит у себя, – объяснила Жнецова. – «Если вам удастся, хотя бы копию сделайте, чтобы я могла вам объяснить – что вам делать». Помимо разделений дома, еще она решила взять Олега зарабатывать на север, и даже провела все нужные для этого устройства консультации. Одна знакомая, работавшая раньше в экспедиции, и знавшая начальника, который жил с ней по соседству, ей разъяснила, что места там есть, ввиду чего Жнецова возгорелась целью его забрать с собой, мол, дескать, все же легче, чем в деревне. Но оказалось, что он в психбольнице, и этому уже не суждено, к несчастью, сбыться.
Надо сказать, что Марфа Афанасьевна в сей раз их встретила не так, как в первый. По очевидности причин, а именно крушения возможности возобновления их брачного союза.
– Вам не повезло, – обрушилась печалью она на них при встрече. – Олег сейчас находиться в больнице, – выйдя на порог, констатировала Марфа Афанасьевна.
– А давно? – поинтересовалась Анна для того, чтобы понять, смогут ли они его дождаться.
– Да только вторая неделя, а ему ж еще долго лежать, – с латентным злом, обидой даже скрытой, протараторила бывшая свекровь.
– Значит, мы его не дождемся, – задумчиво сказала Анна, предполагая съездить. – А где он находится?
Марфа Афанасьевна назвала только город, как будто не усвоив суть вопроса.
– А вы знаете адрес?
– Нет, не знаю. Но не надо к нему ехать, – тут же нашлась Марфа Афанасьевна, как заботливая мать, вернее, как наседка, крылами прикрывшая уже взрослевшего птенца, который от нахождения у нее под крыльями так до конца и не расправил крылья. – А то что-то скажешь, и он не будет вылазить из той больницы, – аргументировала она свою позицию, и косвенно взялась перевалить вину на Анну уже и в этом случае, хотя, на самом деле, если и была вина людей, то, вероятнее всего, тех окружающих, которые с ним жили. Стоит сказать, Иван Семенович спокойным был мужчиной, и ссор особо не любил, поэтому не трудно угадать, примерно, чья конкретно.
– Да я не собираюсь ничего такого говорить, – спокойно и серьезно уверила Жнецова. – Я же понимаю, что его нельзя тревожить.
– Все равно не надо, не надо туда ехать, – со вспыхнувшей мгновенно гневной яростью, с остервенелой злостью, проскрежетала Марфа Афанасьевна, словно боялась, чтобы их тайна не всплыла наружу.
«Буду ли оправдываться перед ней, я поступлю так, как мне Бог положил на сердце» – подумала Анна и ничего не говорила вслух, а почти сразу же пошла к Людмиле, чтобы спросить больничный телефон, а адрес же ее не стала уточнять, а уточнила у врача по телефону. Хоть мать и дочь и жили, подчас, в ссорах, а в этом деле были заодно. Жнецова даже не подала вида, что собирается Олега навестить.
Само собой отпавшие, вдруг, цели, вернее сократившиеся в их числе, оставили одну: увидеть документы. Об этом Анна переговорила с верной понимающей подругой.
– Вот мне нужна копия документа на дом. Как ты считаешь, она мне отдаст, чтобы я сделала копию? – спрашивала она у Елизаветы, все такой же в меру впитанной, не толстой, не худой, и всегда с настроением приподнятым. Елизавета многозначно улыбнулась, продемонстрировав красивые и белые зубы. – Не знаю … Они такие непредсказуемые люди. Я сомневаюсь, что они дадут тебе. Но попробуй. У нас был конфликт с Людмилой. Если ты помнишь, на углу, возле дороги, стояло дерево. Мы его спили для растопки. Так Людмила пришла, и такой нам скандал устроила, что мы не рады были, что это сделали. Поэтому я не знаю. Попробуй.
– Лиз, а ты покажи мне свои документы (на дом), чтобы я имела понятие, какого они объема, если снять с них копии.
Елизавета тут же согласилась, и принесла все документы. Жнецова непрерывно просмотрела все листы, и подсчитала их количество. Затем отдала их, и быстро, спешно отбыла домой.
Хозяйка находилась в летней кухне, пристроенной впритык к сараю для скота, и к зерновой кладовой, и, разумеется, готовила обед, в то время как был ясный, яркий полдень. Впрочем, все эти их учреждения сгруппировались под одной и общей крышей, и разделялись только тоненькими стенками. Анна зашла и сразу начала, без лишних церемоний: «Марфа Афанасьевна, а вы не могли бы показать документы на дом, а то, как купили, Олег отдал их вам, и больше я их не видела». Марфа Афанасьевна заметно растерялась, от неожиданности данного прошения, без подготовки соответственной, без нужных консультации. – «Покажу» – не отрывая взгляд от крепкого стола, и от того дела, что она вершила, ответила она, но после краткого раздумья с яростью уже добавила: «Так мы же приватизировали его, деньги заплатили, подоходный налог платили все это время». «Вы платили подоходный налог, и пользовались им, пользовались огородом, пользовались домом: Олег жил в нем с женой» – подумала Жнецова, но не сказала этого, а сообщила, что взяла консультацию юриста: «Она сказала, что я имею полное право на полдома. А вы знаете, как был куплен дом?» – имея в виду за чьи деньги, ошарашила ее вопросом Анна. Свекровь бывалая, опять же, растерялась, душевно стушевалась, поерзала на старенькой скамье, и снова неуверенно сказала: «не знаю». «Ну как же не знаете? Я сдала вам все мои займы (Вы же кассиром были в сберкассе), получила на детей пособия, Танины и Пашины – мне их целых полгода не высылали (вы тоже это знаете) и у вас я одолжила две с половиной тысячи купонов. А когда Зинаида мне прислала – я вам отдавала долг, а вы не захотели взять, хотя я настаивала. А потом эти деньги Олег забрал все, сказал: на оформление дома, и ни копейки не принес мне. Марфа Афанасьевна побагровела своим и без того кофейным, смуглым, полненьким лицом, и наконец сообразив, выставив руку полную на стол, а левую поставив на бедро в дугообразной форме, с премного возмущенной интонацией сказала: «А Олег что, не работал?»
– Мы, когда поженились, у него копейки за душой не было, – сообразила ответ мгновенно Анна, словно рекой пуская свою речь. – Я его с одного с ног до головы одела. Потом ребенок появился. А потом же жили, и надо было питаться, и одеваться. Мы купили мебель: диван и стулья – не упоминая даже о мотоцикле и прочих подобных мелочах, перечисляла Анна. – С ним я даже копейки не могла собрать. Даже те деньги, которые Зина высылала мне на хлеб, когда я не получала пособие, он у меня воровал и ходил по деревне – искал обменять на гривны. Вот так он работал. А здесь я от него не видела денег, он их проигрывал. Или у него украдут, или не знаю, куда девал, но он мне их не давал. А займы – это были мои честно заработанные деньги до замужества, и я их вкладывала в займы, – почти заключила с жаром Анна. – А много он заработал за эти годы без семьи, что он приобрел? Вот так зарабатывал ваш Олег.
Марфа Афанасьевна была необычайно ошарашена подобным выступлением. Подобных слов, по положению в деревне, ей, видимо, не приходилось слушать, а Анны раньше с ней похожим образом не говорила, вела себя как христианка, кротко. После задержки мысленной, она нашлась сказать последующий слог: «А чего ж ты выходила за него замуж, если он такой плохой?»
– Я не знала, что он такой, – не оставляя себе время для раздумий, как будто приготовившая речь, тесала Анна слог за словом. – Для того чтобы узнать человека, с ним надо пожить. Вот за эти годы он и показал себя.
– А в этом доме и моя доля есть, – вдруг вспомнила необоснованное заявление, софизм которого был заключен, вестимо, в том, что если только ее сын покинул этот мир, то его мать могла претендовать на половину дома, как его опекун, тогда как Марфа Афанасьевна подразумевала, кажется, что кроме прав на часть, которая принадлежит Олегу, она имеет право и еще, по крайней мере, так хотела показать. – «Ну, хочешь, иди – продавай, продавай, посмотришь, что тебе дадут – копейки. Вон в центре пытались продать, и не смогли, – ясно понимая, что времени на продажу у нее нет, и что Жнецова этого не станет делать, добавила, еще пылая в гневе, но между тем обдуманно, просчитано.
Решительно обдумав, что не станет эту волокиту проводить, Жнецова, наконец-то, ей сказала: «А вы знаете, мне этот дом не нужен. Я без него обходилась и обойдусь. Но вы очень неправильно все поступали» – наконец-то она озвучила из настоящих целей своего приезда.
Услышав, что ей дом не нужен, свекровь бывалая расслабилась, заметно подобрела, лицом смягчилась, словно пронесло.
– О, и Паша тут, – словно и не было разгоряченного меж ними разговора, вдруг, обнаружила Марфа Афанасьевна.
– А я только подошел, – ответил высокий, крепкий паренек чистейшую правду.
– Хочешь поесть? – предложила мило бабушка, сдерживая тон эмоции, заметно приглушенных.
– Да можно, – ответил чернобровый Паша, но с выгоревшими уже немного волосами.
– Ну, иди – мать насыпит, – привстав со скамьи, старая женщина отправилась неспешно в дом, как видно, отдыхать, по распорядку дня, не нарушая, и не никакие ссоры не могли его нарушить.
Стоит сказать, наверное, что этот разговор был неожиданным для Марфа Афанасьевны, помимо всего прочего, еще и потому, что Анна никогда ей не перечила открыто, а только если защищалась иногда. К всеобщей радости, помимо только Анны, в тот первый год их проживания в деревне невестка выполняла все домашние дела: варила, убирала, справлялась по хозяйству, копалась в огороде, и этим очень нравилась свекрови, точнее, нравилось само ей положение. Свекрови оставалось только отсидеть в конторе, ведь посетителей за день было, само собой, немного, и, возвратившись почивать спокойно. Был даже случай, в сущности, прескверный, когда Жнецова приготовила обед, и все уселись по своим местам. Расправила свои большие плечи надменная хозяйка, расселась поудобнее своей большой фигурой, раскинула пошире свои локти; присел за стол удобненько Олег, правее от свекрови; глава семейства сел на узкий табурет, и стал прикусывать со смаком; присел так скромненько между Олегом и локтями бабушки, сутуло сжавшись от стеснения, и сжавши локотки. Жнецовой не досталось места.
– О! все уселись, а Ани нету места, – злорадно молвила, цедя, свекровь, как бы тем самым говоря, что господам негоже есть со слугами. – Есть такая поговорка: невестка – чужая кость.
– Да ничего, – не уловив едкости и ядовитости в ее словах, спокойно отвечала Анна. – Я потом поем.
Но с этих пор Жнецова изменила свой порядок: сама кормилась и кормила сына она уже отдельно, а только после накрывала им, что называется, уже официально. И, между прочим, муж ее тогдашний, ни словом не обмолвился о том, чтоб уступить жене, или же как-нибудь устроить так, чтобы свекровь присела на тот стул, который занимал он сам, а Анна с ним присели на ее скамью, ведь площадь та, которую всем телом занимала Марфа Афанасьевна была достаточной, чтобы присесть двоим. Олег лишь только улыбнулся с явственной ехидцей, и продолжал навертывать обед, доселе приготовленный женой. Иван Семенович не реагировал никак, молчал, жене ни слова не сказав.
По сути, страшного, на самом деле, не случилось. Через каких-то минут десять ей предложили сесть на место Паши, который быстренько поел и встал. Но сам процесс, укол, молчание Олега, свекра, во многом, показало их идею. Олег мог хоть сказать, культурно возразить, что Анна не чужая, а жена. Но ни один из них никак не возразил. И Марфа Афанасьевна, словно озвучила позицию их общую, довольную для всех. Нельзя сказать, чтобы Олег не прекословил матери только затем, что не хотел начать большую ссору, ведь знал прекрасно злой ее характер, а эту фразу словно пропустил, и улыбнулся злобно, между прочим, как подтверждение того, что тоже хочет, чтобы Анна превратилась в безотказную, бесправную рабыню. Жнецова это поняла впоследствии, при их совместной жизни в белом доме. Только однажды свекр высказал им резко, когда они вдвоем ушли с Олегом, чтобы смотреть их черно-белый телевизор после хорошей трапезы, сготовленной, конечно, Анной. Он зашел в комнату, увидев их вдвоем, и громогласным тоном произнес: «А что это такое! Сидят! Телевизор смотрят! Что, делать нечего!? У невестки есть работа, у меня есть работа, а у вас нету! Этой секущей правдой он их глубоко поразил, точнее, ошарашил. Они, по сути, онемели, и Марфа Афанасьевна отправилась в постель, на отдых, последовав режиму. Немудрено, что Марфе Афанасьевне очень нравилась сестра Жнецовой, Зинаида, которая была похожих нравов в том, что таким образом, впоследствии, вела себя с парнишкой, который тоже был на положении прислуги. Она о ней прекрасно отзывалась: «Только один хороший человек в вашей семье есть. Это Зинаида». А дело в том, что Зинаида по приезду ее неоднократно заменяла и угощала своей вкусненькой стряпней. А Анна не хотела много печь, ведь это было очень трудоемко. Ведь Зинаида испекла однажды, и для того, чтобы похвастаться искусством кулинарным, а Анне бы пришлось потом им печь всегда, поэтому свое умение скрывала. Иван Семенович, впоследствии, сказал, что Анна выполняет роль прислуги, что, якобы, не любящей жены, а только домработницы хорошей. Он, видимо, прекрасно знал о незаконных связях сына с Катериной, которая при появлении Олега дрожала как тростинка, нисколько не умея скрыть. Но свекр только намекал, не говорил открыто, а ведь мог бы, но, как видимо, боялся, опасался. Вообще он двойственный был персонаж. Одна Людмила понимала Анну: «Если что-то не так, ты сильно не бери в голову. С ней жить в одном доме тяжело. Мы же жили с мужем, и у нас ребенок был инвалид – он все время плакал. Мы по очереди спали. А мать храпела там, и никогда ничего не помогала, и еще ворчала, потому что ей не нравился мой муж. Говорила, что не могла, мол, что-то лучшее найти, привезла нищету. Так что ты, если что-то не так, не бери в голову». Свекровь заслышала частицу разговора, и с яростью, со вспышкой укоризны, отчитала: «Что матерь осуждаете!?». Людмилу, словно ветром сдуло. Впоследствии она Жнецовой объяснила: «Я натерпелась, пока вместе жили. Мы зажили, когда только нам дали дом. Я к ней очень редко ходила, а она к нам вообще не ходила. Надо от родителей подальше». Так говорила дочь ее Людмила, еще давно, и выполняла, в точности, свой план по день сегодняшний, точнее это лето, которое описываем мы.
За это лето Паша познакомился с друзьями, с двумя парнями – братьями, приехавшими из далеких городов. Один помладше, ниже ростом с прической длинной для мальчишки, был родом – харьковский товарищ. Другой – повыше, крепкий парень, был светлым, стрижен коротко, слегка уже озлоблен, чуток напыщен, молчалив, подтянут и высок, ходил все время в одних шортах – загорал. Его же брат, Андрей, был миловиднее лицом, и явно больше нравился девчонкам, не только своей броской красотой, а и маневренной манерой привлекать. Он приезжал в деревню для того, чтобы еще и закадрить невесту, если назвать так летнюю подругу. Артем же, брат его, искать невест не торопился, а больше был воинствен, силен, и акцентировал внимание на силе. И эта сила летом подкреплялась не только свежим воздухом, коровьим молоком, и овощами с огородов, мясом, а ежедневной правильной нагрузкой. Особенно место в распорядке дня имело их купание в реке. Они ходили к речке все втроем и, наслаждаясь теплым, ярким солнцем, ныряли в охоложенную воду, всплывали и купались до потери сил, а после снова окунались, и, порой, переплывали реку. Правда, обычно, этим занимались братья, двоюродные, к слову говоря, а Паша так не рисковал, не видел в том нужды, но тоже плавал долго. В этих по-детски радостных минутах прошла почти неделя. И вот в один из вечеров они пошли гулять.
Сгустился мрак над сельскими полями, укуталась дорога пеленой, едва проглядывался путь, лежащий впереди. Мешали только комары – назойливые кровопийцы. Артем оделся просто – поприличней, но видно, что за модой не следил. Андрей же, как столичный модный парень был приодет по моде дорогой: в истерзанные джинсы и рубашку в клетку – такая мода стала на дворе, быть может для потомков, если будут, покажется ужасной, плоской, глупой. А впрочем, мода часто так грешит – не привыкать уже, час от часу не легче, каких мучений только стоили лосины в погоду жаркую для женщин. Но, тем не менее, одет он был с иголки, и надушился ценными духами, как будто знал, что встретятся девицы.
Ребята молодые обычно собирались возле школы, а иногда и возле дома, который служит для концертов, вечеров. Был здесь и сын Елизаветы, высокий ростом, и фигурой – худощав, но слажен хорошо, русоволос, лицом – красив, приятен. Неудивительно, что рядом с ним была его дивчина – длинноволосая красавица и тоже русая, такая, как и он. Еще был сын одной давнишненькой знакомой, живущей ближе к берегу. И один парень – очень худощавый, знакомившийся с Пашей у реки, когда тот в одиночестве купался, тоже прошел и поздоровался за руку. Стоит сказать, что парень этот Пашу помнил еще с малолетства, поэтому знакомство двухсторонним это встреча не была. Впоследствии, он приглашал его немного пообщаться, и прогуляться вместе по селу, но Марфа Афанасьевна заслышав, что Паша собирается идти на встречу с ними, вдруг, встрепенулась, разозлилась, разошлась, и всяческим путем старалась не пустить. – Они не совсем хорошие ребята, они выпивают. И Пашу напоят, а потом подерутся, – объясняла она Анне.
– Да не буду я пить, – уверял уже одетый совершенно Паша, чтобы идти к ним в центр, и не способный ясно осознать причины бабушкиных слов, ее нелепых отговоров.
– Не надо с ними общаться. Ты уедешь, а мне здесь жить. Что соседи будут говорить, что мой внук с ними общается, – объясняла бабушка.
– Да что могут сказать, я с ними только пообщаюсь, – стоял на своем внук, уже заметивший, что бабушка скрывает что-то более существенное, и это для нее важнее, чем репутация в селе.
– Не надо ходить к ним, не надо, – мотая головой, говорила Марфа Афанасьевна.
И Анна в этот раз поверила свекрови, и он остался дома, не пошел. Но чему быть, того не миновать, в иных, бывает, случаях. Однажды, в яркий день, Паша зашел в центральный магазин – один единственный во всем селе, и, выйдя из него, увидел этого парнишку. Тот сел на корточки и говорил: «Тебе, наверное, бабушка про меня плохое рассказывала. Да, мы, действительно, подрались с твоим отцом. Но ты знаешь, как было. Мы отдыхали у меня дома. И он пришел, и со злостью начал бить посуду, стаканы, сметать все со стола. А мы же не богатые. И мы его избили, и он попал в больницу».
– Послушай, мы с ним не жили. Если бы он бы мне был отцом, я бы тебе дал по лицу, а так, его похождения меня не интересуют, – ответил Паша в раздражении, и ушел, восприняв это откровение как вызов, и не совершенно не вникая в суть его.
А парень, между прочим, не солгал. Он был из бедненькой совсем семьи. Отец их – очень добрый человек, но пьющий, умер, и мать взрастила двух сынов. И добрые, по сути, парни были, но только очень много пили самогон, как говорится, выше должной меры, хотя какая мера в самогоне, если не смерть впоследствии, глухая. Но только вот в одном ошибся он: не от их драки той попал Олег в больницу, вернее, может быть, она сыграла роль, но далеко не основную роль.
Порой, мы видим за одним каким-нибудь событием, которое уже доподлинно свершилось лишь ту возможную из явственных причин, которая нам видится последней, которая, быть может, даже нож, который режет ниточку каната, а может и не режет ее вовсе, а прорезает свистом воздух, в то время, когда нить оборвалась.
Вот этот парень, именно, прошел и дружелюбно протянул ладонь, и Паша поздоровался в ответ.
В огромном здании, в спортзале, стоял зеленый стол, и по нему скакал, стучался, извивался при правильной подкрутке белый шарик. Здесь молодежь играла в теннис, как вероятно всем уж стало ясно, настольный теннис. Другие ворковали во дворе. Паша с друзьями медленно вошли, и стали ждать, что кто-то проиграет, тем самым, уступив игральную среду, а проще говоря, отдаст ракетку. И вскоре это и произошло. Несколько времени сыграв, они пошли во двор, и там немного только постояли, а после двинулись куда-нибудь пройтись. Андрей прекрасно знал, что возле дома творчества, культуры будет интересней. И там действительно сидела молодежь, и были между ними и девчата. Одна из них особо выделялась. Это была красивая особа, с шикарной, черной и волнистой шевелюрой довольно длинной – ниже плеч, с большими, яркими глазами под бровями, очерченными черною дугой, с довольно длинными ресницами, с губами крупными, и пышною фигурой, в том смысле пышной, что без живота, без складок в подбородке лишней, без жира вовсе, как казалось. Андрей когда-то с ней встречался и очень хвастался с друзьями этим фактом. Неимоверно сильный голос, роскошный смех донесся до ушей парней, когда они приблизились, и поразил своим сильнейшим звоном, который воплощался в хоровой. Андрей с Артемом быстренько нашлись: приблизились и стали говорить. А Паша находился вдалеке, сравнительно, конечно, и стеснялся, не знал, с чего начать знакомство, разговор. И так стоял продолжительное время. А после собирался уходить. Но тут к нему раздался голос смелый: «А парень не хочет познакомиться?». И Паша вспомнил, что знакомился с ней раньше, возле реки, когда они сидели на поляне, и эта девушка, Оксана, проходила, и поздоровалась с его друзьями, и познакомилась и протянула руку и ему, а он, ее схватив, поцеловал. И в этот миг заметил блеск в больших глазах, и сам взглянул с улыбкой в своем взгляде. Он развернулся и неспешно подошел, все собирались расходиться по домам. Он предложил ей проводить ее. Она, конечно, мягко согласилась. Артем ему удачи пожелал, и одобрительно, с намеком улыбнулся. Андрей же опечалился немного, что в этот раз он не совсем удачлив, и что его красивые черты не получили должного внимания, не так уж нравилась ему сама Оксана.
Ласкала ночь прохладной тишиной, вдыхался запах трав, растений и цветов. Кругом была немая тишина, и только двое шли по сумрачной дороге, и говорили живо, с интересом, и обнимались крепко, нежно, страстно. И разговор не стоил многих слов, они слетали с уст, порой, бесцельно, чтобы забить нелепое молчание. Светила в небе яркая луна и освещала мрак июньской ночи.
– Мне далеко – ты, наверное, иди – а то обратно не найдешь дороги, – предупредила она, глядя на него влюбленными глазами.
– Да, ты не переживай, найду, – успокоил он ее, наслаждаясь этим дивным взглядом, и вдыхая аромат ее волос, доносимый легким ветерком.
Она счастливым смехом рассмеялась с тем звоном, что волнует кровь, и обняла его еще покрепче. Затем, чтобы согреть ее он отдал ей свою простую куртку, точнее говоря, ветровку, которую она, прижав к груди, несла необычайно нежно и красиво, желая этим нравится ему. Девичий стан ее он обнимал и ощущал ее приятный запах тела, и был немного горд своей удачей. Она же, кажется, влюбилась на мгновение, отрадной, девственной любовью. Встреча у речки, видно, ей запомнилась, и было время помечтать. А он не подпускал к себе мечтаний, ввиду того, что знал, что скоро уезжать, и знал, как тяжело потом забыть. Он пережил недавно первую любовь, и до конца еще не угасил, вернее, не потухло ее пламя, но явно догорало понемногу. И это не мешало наслаждаться тем, что рядом с ним – она. Дорога длинная по полю пролегала, и, наконец, они дошли до места, где не было еще совсем домов.
– Как бы ни хотелось с тобой прощаться. Но лучше возвращайся, дальше я сама, – несколько отдалившись с улыбкой и с искрой в глубине глаз, промолвила она.
– Ты уверенна? Давай я тебя проведу до самого дома, – удивился Паша, искренне, с детской наивностью и простотой, желая довести ее до самого дома.
– Нет, не нужно, я сама дойду, – по всей вероятности, опасаясь гнева отца или матери, или действительно заботясь о нем, убеждала она его.
– Можно тебя поцеловать, – спросил он нерешительно для пущей уверенности.
– Конечно можно, – словно бы не понимая, зачем он ее спрашивает, счастливо улыбаясь, ответила она.
И губы молодые слились в поцелуе, и по нему прошла немая дрожь, которая, казалось, пронизала их обоих, истома, кровь взбурлила в их сердцах, и голова кружилась от услады.
Рассталась с ним она в его ветровке, а он, плутая по бугристой, земляной тропе, смотрел на одинокую луну, и, ощущал приятный, сладкий вкус, и, вспоминая нежный поцелуй, время от времени, прекрасно понимал, что движется он явно не туда. А между тем, луна бледнела ярким светом, и достоверно освещала путь.
Она училась в ближнем городке, и обещала, что вернется скоро, спустя каких-то пару дней. Но больше видеться им не пришлось. Тот день, в который девушка вернулась, являлся для него последним днем в деревне. А потому перед самим отъездом, Андрей с довольным, светлым видом принес ему оставленную куртку. По вероятности, она ему, и в правду, очень нравилась, быть может, даже больше, чем своя красивость. По крайней мере, по глазам Андрея заметно было, что он очень рад. Невесть откуда, и она узнала о его отъезде, хотя, наверное, от бабушки его, спросившей Пашу о прогулке.
Перед отъездом Марфа Афанасьевна была предельно холодна, спокойна, рассудительна, смотрела на подросшего внучка с заметным умилением, особенно, когда сказал он про прогулку с девушкой красивой, родителей которой она знала хорошо, и этот факт внушал его даже гордость. А на прощание она решила сделать памятный подарок, точнее, подарить костюм, который муж ее покойный носил еще в далекой молодости, и пролежавший в шифоньере много лет. Паша одел его, помялся, постеснялся, и только потому, что не хотел ее обидеть, и даже оценил на «ничего», но забирать с собой не взялся, и этим, все же, несколько обидел, но не придал значения сему. Этот подарок словно делался затем, чтобы, естественно, он отказался от него. Но и на это он не обратил внимания. В его сознании скопилось много разных мыслей, а душу пронизала жалость уезжать, хотелось еще видеться с Оксаной.
А Анна уезжала с легкостью души, в какой-то век она сказала все, что зрело в ней в прошествии порядка многих лет, все те обиды, горечь потрясений она излила в разговоре с ней, и высказалась, наконец-то, от души. Ей совершенно, в самом деле, был не нужен дом, приобретенный за накопленные средства, за годы юности ее, ведь много горечи пришлось в нем пережить: потерю Танечки, обиды, унижения, распад семьи, и ложь, и клевету, а после и отъезд в глухую неизвестность, с ребенком маленьким под сердцем. Теперь все это было позади. Она душевно обняла свекровь, поцеловала ее даже, и вышла с легким сердцем за калитку.
Перед отбытием на север она решила втайне от свекрови, и даже от Людмилы посетить Олега, хоть всячески пыталась Марфа Афанасьевна ее отговорить. К нему она отправилась одна, на поезде, оставив Пашу на родных.
Стучали скрежетом металла колеса поезда, идущего в Полтаву. В вагоне не было ей жарко, ведь было утро на дворе, и Анна приоделась по погоде летней: одела бриджи и рубашку, неплотно к телу прилегавшую, свободно. Она сидела от окна посередине на деревянной, тверденькой скамье, и преимущественно глядела на людей, и изредка смотрела на окно. Слева от них расположился парень с женщиной лет сорока, довольно компетентной в слове божьем, и говорили, соответственно, о Боге. Как Анна поняла, она принадлежала к свидетелям Иеговы, и опиралась в основном на главы старого завета. Парень молчал, ни словом не переча, как будто вовсе без особенного интереса, да, впрочем, вовсе без него. Она же продолжала наставлять, рассказывать библейские истории. Нежданно по вагону, меж рядов прошла немного полноватая, в платочке женщина с милейшим, женственным лицом – лет пятьдесят на вид, в довольно длинной юбке, в цветастой светлой кофте, и раздавала пассажирам Евангелие. Приблизившись к Жнецовой она, по просьбе женщины, которая сидела рядом с парнем, ей протянула синюю книжонку.
– А у вас еще есть? – обратилась к ней Анна, загоревшись желанием взять маленькую книжечку, хотя у самой имелась не одна большая Библия, и имелось подобное же Евангелие.
– Ну, вот одна осталась, – развернувшись к ней лицом, с располагающим умиротворенным тоном, и улыбкой ответила ей христианка.
– Дайте мне, пожалуйста, – с радостью и трепетом попросила Анна.
– Возьми, – протянув ее услужливо, сказала христианка.
– Благодарю, – произнесла Анна, с мыслями: «Значит, Бог заботится о нем. Эту маленькую книжечку не смогут уже закрыть в сундуке, он ее сможет уже носить в кармане».
Добраться по нужному адресу ей удалось легко, спросила у женщины, стоявшей в крытой остановке.
– Так это же психиатрическая больница, – правильно выговаривая по всем правилам учености название медицинского учреждения, разъяснила ей горожанка.
– Ну да, – ответила Жнецова без стеснения.
– Шестой автобус туда идет, а там спросите: где остановка – больница, туда нужно еще минут пятнадцать идти пешком.
Сказав ей благодарность, Анна встала в ожидании автобуса, который вскоре подошел, и добралась на нем по месту, и километр, может, шла пешком, под ярким солнцем, синим ясным небом. Прохожих по пути ей не встречалось. По вероятности, в больницу не ходил, больных, само собой, не посещали. Стоит сказать, что даже Марфа Афанасьевна ни разу сына своего не посетила, оправдываясь тем, что всем заведует Людмила. А, в самом деле, ей, по сути, было просто стыдно, что он лежит с нервической болезнью.
На городской окраине стоял внушительных размеров городок, по зданиям понятно, что больничный. Если представить, что весь этот городок предназначался для психических больных, то кровь немного застывала в жилах, а душу схватывал холодный ужас. Весь городок был в тишине, забвении, как будто мертвый город, и окружен был каменным забором. Высокие железные ворота были надежно заперты на металлический замок, и только приоткрытая калитка позволяла ей зайти. Она вошла, и сразу растерялась, не зная направления по курсу. И внутреннее чувство подсказало идти по левой стороне. Ее схватил такой сильнейший ужас, что мало виделось ей на пути, и ничего потом не помнила она: встречались ли деревья по пути, была ли хоть какая-то природа, хотя бы кустики невзрачные, цветы. Единственное, что запомнилось ей четко, это цементная дорожка и трава. На территории больницы было мертво. Вдруг из больницы вышла медсестра: лет тридцати, в белой косынке и халате. Жнецова погналась за ней, точно сказать, ускорила свой шаг.
– Вот пройдете это здание, потом следующее, потом повернете немножко левее, там пройдете корпус, и увидите, – достаточно подробно объяснила она.
Анна, не мешкая, направилась искать, и отыскала без особого труда. При входе в корпус, за столом сидела медсестра, дежурная, само собой.
– Я вот пришла посетить, – обратилась к ней тихо культурно Анна, находясь на отдаленном расстоянии, у порога. – Как мне найти Олега Жнецова.
– Пройдите на третий этаж – там есть дежурная медсестра, – ответила ей полноватая, немного даже грузная женщина зрелого возраста, и тоже в белой косыночке.
По лестнице Жнецова скороспешно поднялась. Действительно, в прихожей находилась медсестра, которая ее спросила, к кому она пришла. Анна ответила.
– Сейчас я позову его, – ответила высокая, здоровая, и видно сильная особа с довольно крепкими руками, и грубоватым голосом, но отвечала совершенно равномерно.
– А как мне поговорить с лечащим врачом? – обратилась Анна сразу же, не дожидаясь, чтоб она ушла.
– А ее нет – она будет только после четырех часов, – сообщила она весьма неприятную Жнецовой новость, с учетом того, что ее поезд возвращался в это время.
– А кроме врача, с кем можно поговорить насчет Жнецова.
– Ни с кем, – все так же соблюдая тон спокойствия, ответила медсестра.
– Жаль, конечно … У нас был телефонный разговор, и она сказала: приезжайте.
Работница больницы удалилась по делам, потом на время появилась и зашла в палату, и под руки из нее вывела больного. Лет тридцати, худой, черноволосый парень, мычал, блуждая обезумевшим, стеклянным взглядом, который ничего не выражал. Жнецовой стало больно на него смотреть. Его вели в ближайший туалет, так как он сам не мог передвигаться, его ослабленные ноги волочились как канаты. Затем заботливая медсестра направилась сказать Олегу новость, который сам пришел медлительной походкой, но совершенно без людской подмоги. Он шел неспешно, словно по болоту, пугливо озираясь по углам, не замечая Анну изначально, да и сидела та поодаль на скамейке. В глазах его засел испуг и ужас. И даже к ней приблизившись вплотную, из глаз его испуг не пропадал. Движение его были медлительны, фигура располневшая, лицо безжизненно, словно опухшее, волосы коротко стрижены – местами седина.
– Здравствуй, – протянув руку, сказал он, протягивая слог, уставившись на нее пристальным взглядом.
– Почему ты так на меня смотришь? – полюбопытствовала она от незнания свойств некоторых лекарств.
– Не ожидал, что ты приедешь.
– Как дела у тебя? – улыбаясь, пытаясь вывести его на положительную эмоцию, спросила она.
– Хорошо … – едва шевеля языком, почти не двигая губами, ответил Олег. – А вы как?
«Слава Богу, еще соображает что-то» – возникло в голове у Анны, полагавшей, что он совершенно невменяем. – Вот мы ездили с Пашей к родителям, но мать сказала, что ты находишься в больнице.
– А как ты меня нашла? – видно хорошо понимая, что родственники ей бы адрес его местоположения не дали, спросил ее Олег.
– Люда мне дала телефон лечащего врача, и я ей позвонила, и она дала мне адрес, – уже значительно посерьезнев, уяснив, что ее эмоции не вызывают в нем ответной реакции, объяснила она. – А тебя кто-то посещает?
– Нет, – ответил он, не сводя с нее стеклянных глаз, значительно посеревших, побледневших, без прежней голубизны глазной радужки.
– Я приехала с Пашей, но не стала его вести сюда – он остался у родственников. А Виталик у Зинаиды остался. Ничего, слава Богу, дети учатся, живы, здоровы, благодарим Бога, что он нас не оставляет.
Олег молчал и слушал, и не сводил с нее своих стеклянных глаз.
– Ты на меня, пожалуйста, так не смотри, мне этот взгляд неприятен, – попросила она его тихим, спокойным тоном.
Вняв ее прошению, он механическим образом опустил голову, подборок приблизив к груди, изменив положение глаз.
– Олег, а ты помнишь, как мы жили? – решила воззвать к его совести Жнецова.
– Да, – ответил он весьма уверенно, с твердостью.
– Все помнишь? – премного удивившись, повторила свой вопрос она частично.
– Да.
– Значит, у тебя память хорошая – это уже хорошо, – подперев свою голову рукой, глядя немного в сторону, спросила Анна. – Олег, если ты хорошо все помнишь, то когда тебе приходит в память какой-то момент в жизни нехороший, то ли когда ты жил с нами, то ли когда до нас, то ли после нас, любые нехорошие моменты жизни – проси у Бога за них прощение. И говори: Господь, я виновен, прости меня, – наставляла она его очень спокойно, без обиды, и с жалостью, выражавшейся в тембре ее голоса.
Олег снова промолчал, не дернувшись ни одной мышцей своего лица, но соображая безотказно, словно робот.
– Я вот привезла тебе гостинец? – не дождавшись от него реакции, осведомила Анна.
– Что ты привезла? – все так же равномерно, безэмоционально поинтересовался он.
– Да тут пряники, ягода, увидите что там, – протягивая ему полный пакет, заполненный на рынке, в магазине, пояснила Анна.
– Отдашь медсестре, она там положит, что в холодильник, что в шкаф. Но пряники я сразу заберу с собой, – с искринкой радости в душе, не выражавшейся в его лице, произнес он встав со стула, приблизившись вплотную, поцеловал ее, столь неожиданно, что она даже растерялась.
– Ну, оставайся с Богом. Я не знаю когда мы приедем. До свиданья.
– Спасибо что приехала, – без слышимых эмоции в голосе, с ней попрощался он, после чего уверенным движением развернулся и двинулся по коридору уже, куда более скорейшим шагом, чем выходил – по видимости, действие лекарства значительно ослабло.
Пока они с ним говорили, она придерживала всякие эмоции, чувства вообще в ее душе не возникали, она старалась улыбаться, чтобы немного подбодрить его, но, только, поглядев ему немного вслед, она почувствовала силу высочайшей власти, заставившей глаза ее наполнится слезами. Слезы ее текли ручьем, но не от жалости о множестве утерянных годов, и не от жалости себя самой, да и вообще, не под влиянием душевных чувств, они текли, словно предвестники того, что больше им увидеться не будет суждено. И это было абсолютной правдой. Спустя пять лет пришло известие о том, что в этой же больнице Олег умер. И примечательно, что именно в тот день, тот месяц, и число, которое являлось днем рождения отца ее, Ивана Андреевича, двадцать седьмого января, умершего в то же число, но только в ноябре.
11. 11. 2013 – 27. 03. 2014.
Жатва
© Copyright: Дмитрий Швец 7, 2014
Свидетельство о публикации №214032800678
Свидетельство о публикации №214032800678
Рецензии