В мире один человек. Глава 33

Вернулся Вениамин Галактионович домой довольно поздно, в двенадцатом часу. Странное возбуждение не покидало его всё время, с той самой минуты, когда он покинул квартиру той самой женщины… вы помните её?.. Он шёл улицей, не замечая, где идёт и сколько идёт, а это случалось с ним не часто, ибо – вы знаете – жизнь его протекала спокойно и ровно, если не сказать – сонно. У Вениамина Галактионовича было такое удивительное ощущение, словно женщину эту, с которой только что он познакомился в результате какой-то нелепой случайности (впрочем, какая случайность не может нам показаться нелепой?!.), знал он давно, или предполагал уже давно о её существовании. Вот ведь он жил в этом городе долгие годы, где жила и она, но хотя и ходили они одними и теми же улицами, встретились они впервые, и где встретились!.. Вениамин Галактионович размышлял о сложностях человеческих судеб, нельзя сказать, чтобы он уж был совершенно сентиментальным человеком, но что же тогда тронуло его сердце, подцепило его за самое живое, что в нём было?..
При всём его уме, его практичности и кажущейся холодности, которая бросалась всем со стороны, когда его обмеривали испытующим, оценивающим взглядом, был он всё же человеком тонким и нервным, хотя умел скрывать чувства. Иногда он подолгу занимался тем, что только припоминал когда-нибудь виденное и слышанное и уже только одни ощущения, посещающие его во время этого занятия, поглощали его настолько, что он обо всём забывал.
Бывало, ему случалось делать такие выводы и такие умозаключения, от которых всё душевное его равновесие переворачивалось вверх дном, он начинал волноваться, пытался убегать от дурных мыслей – и иногда ему удавалось Самое замечательное, что, когда он приказы-вал себе не думать о чём-либо, у него это хорошо получалось, он переключался на какие-нибудь приятные темы, – мало ли какие приятные темы могут быть у каждого из нас?!. Но временами на него находила хандра, как и на многих, и в голову лезли только противные мысли, от которых не было никакого спасения, в такие моменты Вениамин Галактионович с ужасом обнаруживал, что думает в тайне души, будто жизнь его прожита решительно даром, да и ничего нельзя уже исправить, что он уже вообще прожил свою жизнь и всего-навсего жалкий, никому не нужный старик, смерть которого не за горами, а тут, рядом с ним, в нём, так что если он скажет ей: «Я сдаюсь! Бери меня!..» – то она и возьмёт его… Но с кем не бывает этих минут слабости, когда человеку кажется, что он беспомощен, как ребёнок, ещё не научившийся ходить и владеть своим телом?.. Кто, хоть однажды, не подумал о себе, как о груде ненужного, ржавого хлама и не записал бы себя в старики, будь ему сколько угодно лет – хоть и все двадцать, когда жизнь должна представляться чем-то большим, светлым и вечным, куда надо идти с открытым сердцем и ясным умом!?. Какой-нибудь тяжелоатлет, установивший мировой рекорд по поднятию тяжести, назавтра ощущает себя слабейшим из живущих, а потому и несчастнейшим, чтобы доказать самому себе, что он жив, что ещё не всё потеряно, он торопится в спортивный зал, к своему спортивному снаряду, – и если ему удаётся в одном рывке победить его, он безмерно счастлив, каждая клетка его бесконечного внутрь существа торжествует и верит в вечную жизнь, возможную здесь, на Земле, а не в круговороте Мира. А назавтра всё начинается сначала, таков человек, он постоянно должен доказывать себе, что жив, живя – он не может до конца поверить в то, что живёт… Умнейшим людям в тяжёлые минуты жизни кажется, что они безнадёжно глупы, потому что они перестают что-нибудь понимать из того, что раньше представлялось им яснее ясного. Они могут позабыть важнейшие вещи и задавать такие вопросы, какие не принесут чести ребёнку, и совершать такие поступки, какие не совершают и люди умственно неполноценные. А полезнейшие люди могут иногда приходить к кошмарному выводу, будто вся их полезность – блеф, а на самом деле – они пустейшие и бестолковейшие субъекты. И тут нет ничего противоестественного, ведь сомнение в себе – сопровождало человека всегда, от первых его шагов, и оно будет его сопровождать во всём, пока он есть, ибо сам человек есть не что иное, как олицетворение Сомнения…
Эта женщина оставила в его душе глубокий след, хотя в ней не было ничего необычного. Она даже не понравилась Вениамину Галактионовичу, а он желал бы для себя обратного – то есть, чтобы она понравилась ему. И он даже приписал себя к бесчувственным людям и чуть ли не заподозрил себя в преступном деянии лишь из-за того, что женщина чем-то ему не по-нравилась. В нём была жалость, но неизвестно – кого он жалел больше, ту одинокую, несчастную женщину, или себя. Он точно знал, что если говорить о несчастье, то женщина его несчастнее, потому что моложе, ведь ему было известно, что по-настоящему несчастлив человек может быть только в молодости, ну, а с возрастом – он настолько вживается в свою долю человеческую, что перестаёт замечать своё несчастье, свыкаясь с ним и даже полюбив его и боясь с ним расстаться; с возрастом у человека всё приобретает особую цену, и старый человек – это совсем иной человек, чтобы понять его, надо самому стать им, а это невозможно, будучи ещё в расцвете лет… Но почему эта женщина причинила ему столько беспокойства и столько душевных хлопот, почему он чувствовал себя отчасти виноватым в её несчастье?.. Само то, что он обнаружил её существование, сказало ему о многом, вдруг до него дошло, что много есть людей несчастных в глубине души, без всяких признаков душевного удовлетворения. И это само по себе было для него ошеломляющей новостью. Он стал думать о том, что отныне в каждом человеке будет видеть теперь нечто такое, чего раньше не видел, а именно – глубокую, неизлечимую боль, наподобие той невидимой язвы, которая давно уже  обосновалась в нём самом. И ему стало страшно от таких мыслей. Он шёл ещё по улице, под открытым небом, и его спасало только одно обстоятельство – что он не пришёл ещё домой, но каждый шаг приближал его к чему-то неведомому, новому. Если бы мог, он бы не вернулся в свой дом, но теперь эта мысль ему показалась ещё более дикой, чем всё остальное, и в его медленном и неотвратимом возвращении под кровлю своего дома было что-то от самопокаяния и самоосуждения; так же Христос, наверное, шёл на голгофу, где с ним произвели распятие… Вернулся же домой он незаметно, не помня себя, и все операции, сопутствующие этому возвращению, проделал автоматически. Бывало с ним на протяжении этого вечера, когда он уже находился у себя дома, что он подолгу смотрел на какой-нибудь предмет и некоторое время не мог сдвинуться с места, а всё стоял перед этим предметом, как будто оглушённый. Потом он, спохватившись, что время идёт, а он вроде бы как бездействует, начинал слишком резко двигаться, как бы компенсируя этим самым свой временный застой. И эта мысль приходила ему в голову, мысль, что он боится застоя пуще всего. Он начинал смеяться над собой в душе и от того смеха становилось ему горько на душе и он спрашивал себя: чего же ему нужно?.. от чего всё его беспокойство, вся его нервозность, неумение подчинить себя одной воле?.. Если мы скажем, что он думал о чём-то определённом с неизменной постоянностью – то мы солжём. У него теперь было не то со-стояние, чтобы думать спокойно о чём-нибудь или решать что-либо, для этого он был слишком возбуждён, – и это возбуждение ещё долго в нём сохранялось, по причине его он не имел возможности быстро уснуть, как это у него происходило обычно. И сама мысль о сне теперь казалась ему не совсем уместной…
Он был один в доме и теперь ему это особенно бросалось в глаза, потому что уже дело шло к ночи. Вениамин Галактионович и раньше знал, что он в доме один, что больше тут никого нет, но раньше ему об этом было не так тяжело думать, теперь же сам факт его одиночества явился ему как какой-то зловещий предсказатель всей дальнейшей его жизни… Вообще, в эту полночь, когда он не знал, чем себя занять, и, главное, не мог ничем себя занять, с ним происходил некий хаос, он властвовал над Вениамином Галактионовичем, наталкивал его на самые различные умозаключения и настроения, потом, в последствии, он ничего не мог припомнить из этого хаоса, как тяжёлая полоса он был вычеркнут из сознания, чтобы она не обременяла себя напрасным и ненужным грузом случайных, большею частью неприятных мыслей и ощущений. Но теперь это была для него почти ежеминутная борьба с самим собой, заставляющая его напрягать мысль ещё сильнее и прибегать к услугам памяти с удвоенной энергией. И даже если бы он сам знал, в каком свете видится ему тот или иной факт, припоминаемый им снова и снова! Но он ловил себя на мысли, что почти не принадлежит себе, но за него кто-то решает и мыслит и во всяком определённом случае выносит за него приговор, а потом уж нашёптывает ему о том, что ему нравится в каком-либо предмете, а что нет. И он близок был к тому, чтобы сказать о себе: «Чёртова марионетка!..» В своей спальне он смотрел на стены, уставленные  стеллажами, где стояли молчаливо, не шелохнувшись, книги – и его брало сомнение в ценности их, которым он уделил много времени, но которые ему не дали ясности и спокойствия. О пользе книг и чтения их он задумывался вообще часто, но лишь теперь он подумал вдруг о том, что они бесполезны в жизни, по крайней мере – в его жизни, раз не могут дать ему ответ на вопрос: почему несчастна та женщина, где истинный корень того несчастья и можно ли от него совершенно избавиться?..
Чтобы занять себя чем-то, он сварил себе кофе, потом, устроившись за низеньким сто-ликом у себя в спальне, стал его пить, отпивая маленькими глотками. Мысленно он опять вернулся в квартиру той женщины и снова слышал её рассказ, в котором особенно удивило его одно обстоятельство, казавшееся ему почти невозможным, но не оставлявшим никакого сомнения в его реальности. Представьте себе двух сестёр, живущих в одной квартире, у одной из которых есть муж, и представьте себе, что как-то незаметно женой этого мужа становится вторая сестра, а первая при этом должна делать вид, что ничего особенного не происходит. Но после того как роли совершенно меняются, они ещё продолжают жить в одной квартире, а не расстаются, как того следовало ожидать от действующих лиц в подобной ситуации. Представьте себе такую историю, может быть, и не совсем укладывающуюся в голове, но тем не менее имеющую место в жизни, и вы поймёте удивление Вениамина Галактионовича… Хотя женщина ему не всё сказала о себе, он-то ещё тогда догадался, что она была очень близка к тому, чтобы выброситься в окно, но тут подвернулся он, Вениамин Галактионович, и помешал ей произвести над собой расправу… Теперь он вспоминал, как они прощались. Казалось ему, он ощущает в своей руке её небольшую, холодную ладонь, и чувствует, что напротив него кто-то есть, смотрящий на него с молчаливым укором и сожалением. Но он ушёл, зная, что рядом билось сердце, которому, возможно, осталось недолго биться, он что-то сказал на прощание, пообещав, что зайдёт ещё, но зная, что уже никогда сюда не придёт… Может быть, от этой незначительной лжи было ему сейчас так неспокойно и теперь ему казалось, что эта ложь очень значительная?.. Но знал ли он тогда, что лжёт? Может быть, он и хотел сам верить, что придёт ещё сюда, придёт не раз и не два?.. О, это слишком сложно, и если тут была замешана ложь, то ложь более масштабная – например, ложь всей его жизни, а этот небольшой эпизод со странной, несчастной женщиной – это только толчок к размышлениям о нечто большем, чем маленькая неискренность в момент расставания… Он подумал вдруг о том, увидит ли когда-нибудь эту женщину ещё раз или больше не увидит её никогда? Этот вопрос оказался для него не таким простым, как он мог решить на первый взгляд, он даже мог стать для него причиною долгих душевных хлопот и сопряжённых с ними неудобств. Знал он, что иные вопросы вечно преследуют человека и припоминаются им в любое время, независимо от местонахождения и от занятия, которому предаётся человек, они вдруг приходят на ум – и заставляют его работать, хотя это, кажется, вовсе и не нужно, потому что противоречит и всякой логике и смыслу…
Пара чашек выпитого кофе ещё подогрела его, он очень отчётливо представил себе все детали разговора со странной женщиной, даже  увидел то, чего не видел раньше, он, как художник, закончивший писать картину, отошёл от неё на некоторое расстояние, чтобы увидеть её целиком – но это была картина, запечатлевшаяся в клетках его мозга и теперь она представлялась ему чем-то великолепной и замечательной картиной, словно он сам был её творцом, и между тем, он видел в этой картине себя, свою незавидную роль… но в том и заключена была загадка феномена, что он как бы раздвоился. Тот, что находился в картине, – он был смешон и жалок, а другой, вышедший за пределы картины – тот был высок и значителен, весомее, он вызывал уже не улыбку, а удивление, что-то от благоговенья. Это было нечто выше его самого, выше его низменной человеческой природы со всеми её грехами и вознесениями к святости. Этот высокий, непорочный судья, видящий всё и бесстрастный, подсказал тому, маленькому, увязшему коготками в своей извечной мелочности: «А ты сходи к ней, ты к ней всё-таки сходи! С тебя много не спросится! В том не будет большой ошибки и большой вины!..» И то, маленький, тщедушный тип, персонаж из красочной картины, схватился за эту соломинку, протянутую ему высшим благословением, и рад был всем сердцем этой подачке, и сказал себе: «О! Я непременно туда приду! Теперь уж мне можно, теперь уж мне разрешено!..» Через непередаваемый языком человеческим  разврат души ничтожество ползло к своей цели и овладело ею, всё непривлекательное уже манило его, забавляло его, потому что так оно и должно было быть по идее. Большой, смотрящий со стороны художник картины, вздыхал и смотрел на это непривлекательное зрелище, но ведь художник рад всему, он с одинаковой любовью смотрит на все приметы жизни – и на прекрасное и на грязь…
Вениамин Галактионович тяжело встал из-за столика и пошёл по комнатам дома, человек, не находящий себе в этом мире места, человек, по которому, вероятно, кто-то тосковал, так же, как и он тосковал по кому-то, жаждав слиться своей душой с кем-то неведомым, чтобы наступило в мире равновесие и уже ничего не тревожило бы в этот полуночный час. Не бывает чудес и не раздался в те минуты потусторонний голос, чтобы сказать ему: «Человек! Распрями плечи и спину, подними выше голову! Подумай, для чего ты рождён в этом мире!..» Если и бывают такие чудеса, то только в нашей душе, да и то мы их не замечаем и тут же приписываем их своим странностям…
Одно обстоятельство опять поразило Вениамина Галактионовича, лицо его преобрази-лось, среди хаоса мыслей, в которое оно было до этого погружено, появился большой смысл, объединивший вокруг себя всё то, что дотоле, будучи разрозненно, имело собою жалкий вид. И вот уже что-то величественное мелькнуло в выражении его лица, и вот уже смело можно было сказать про него: «Он перенёсся своими вопросами во что-то вечное, твёрдое, незыблемое! Да он уже историческая личность ещё при жизни!..» А ему всего лишь пришло в голову: «Почему я решил, что больше никогда У НЕЁ не буду?.. Разве я могу знать?..» Ему пришло на ум, что слов НИКОГДА человек не может взять на себя смелость произносить, потому что он и слаб, во-первых, а во-вторых, не он решает за себя, а есть многие причины и обстоятельства, решающие за человека, когда он не имеет в себе силы решать и брать на себя ответственность… Он стал думать о том, что в этом вопросе о НИКОГДА есть многое, что неясно и требует длительных умственных усилий, ибо относится к той области человеческого существования, которая всегда находится как бы под завесою неопределённости, ещё мучительней переживаемой, чем неизвестность тайны, ибо тайна – она  есть тайна и не возбуждает, покуда она в действительности есть таковая и никому не даёт намёка на своё существование. «НИКОГДА… НИКОГДА…» – повторял мысленно это странное слово Вениамин Галактионович до тех пор, пока ему не стало казаться, что пропало куда-то ВРЕМЯ, да и само ПРОСТРАНСТВО теряет свои очертания и приметы, переход в какую-то иную качественно новую плоскость БЫТИЯ… Он добрался до столика с кофейником и опустился на низкое, мягкое сиденье. «Фу ты! – откинув назад голову, сказал он кому-то, постоянно наблюдающему за ним, где бы он ни был. – Что со мной происходит? И от чего так трудно стало дышать и НАХОДИТЬСЯ?!. Право, я слишком много думаю, а надо ли?..» Последнее – сконфузило его, показалось ему окончательно безумным. «Человек думает столько, сколько ему нужно! – опять ответил он кому-то, следящему за каждой его мыслью. – Ровно столько, сколько ему необходимо для существования…» Затем у него появилось молниеносное соображение, что всё, о чём бы он ни думал, как это ни грустно признать, сводится к одному лишь только ПРИСПОСОБЛЕНИЮ к окружающим условиям, к этим чёртовым, дурацким условиям, к очень жёстким жизненным условиям, к которым он всего-навсего только ПРИСПОСАБЛИВАЕТСЯ, чтобы НЕ ПОГИБНУТЬ!.. Эта мысль в другой раз могла бы его рассмешить, но теперь он чувствовал себя угрюмо, ощущая себя объектом, напрочь отделённым от всего мира, и мучаясь от невозможности слиться с ним в одно целое. «НИКОГДА… НИКОГДА… – звучали в нём дальним эхом слова, смысл которых совершенно для него потерялся за объёмными предметами, за вещами тяжёлыми, как многоэтажные здания, нарисованные на бумаге, бездушные и страшные в своей реальной фантастичности или фантастической реальности. – НИКОГДА…» «А почему НИКОГДА?» – слабо потребовал ответа какой-то новый, возникший в нём голос. «Не спрашивай!» – ответил кто-то сильный и большим пальцем придавил маленький голос и вышиб из него дух, чтобы уже было тихо и никто не возникал из пустоты по разным пустякам со своими многочисленными и, как всегда, праздными вопросами, мешающими сосредоточиться на ГЛАВНОМ, абсурд которого заранее обусловлен…
Он чуть было не задремал, а может быть, и задремал. Что-то на него нашло не совсем обычное, как и всё, что было с ним в последнее время. Какие-то странные, но удивительно лёгкие мысли проносились перед ним и, превращаясь в предметы вполне материальные, заставляли его с любопытством долго останавливаться на них, он смаковал каждую пришедшую ему в голову мысль с особенной любовью и ему было жаль расставаться со всем тем, чем он вдруг завладел в одну минуту, как будто всё это было принадлежащее ему или же он сам, только другой, в каком-то новом измерении…
Что это были за грёзы!.. Иной человек никогда бы не проник в них и, значит, не понял бы тайну души, и даже ни на сантиметр не приблизился бы к этой тайне души, которая, мы утверждаем, существует, независимо от того, что мы о ней думаем и что вообще нам о ней известно…
Так падаешь в пропасть подсознательного и невесомость дарит вам такие ощущения, обогащает вас таким… окрыляет ваш дух, дарит ему истинную свободу… И истины открываются вам, о которых, проснувшись, вы к несчастью забываете! И как вам больно, как вам хочется их вернуть! Но приобретённое с лёгкостью претит дневному свету, оно бежит от него, как от чумы: день и ночь – нет в мире и в человеке более непримиримых противников, чем эти два… День и ночь…

КОФЕ И ЧЕРТОВЩИНА
Ему приснилась во всех подробностях его собственная жизнь, в один миг он увидел её как бы лежащей на его ладони, которая вдобавок ко всему была его ладонью, ибо подчинялась ему. И ему хотелось заплакать оттого, что его такая большая, такая необъятная жизнь уместилась на этой небольшой человеческой ладони. Он проснулся со слезами на глазах, ощущая себя жалким и беспомощным и в то же время великим и могущественным, как будто он был бог... Я сначала подумал, что это относится ко мне и это был я, но потом я решил, что это кто-то другой, имени которого я не знаю, но не в имени дело и я считаю, что это был просто человек, такой же, как и я, почти что я сам... Он проснулся и увидел, что он плачет, как дитя, и ему стало неловко перед собой...
Кто-то сидел у него в изголовье, в белом, но он не заметил его, потому что в комнате царил глубокий мрак. Человек встал с постели, зажёг тусклую лампу, освещавшую один угол комнаты, и стал одеваться, он всё ещё не видел белой фигуры, устроившейся возле его ложа, где только что приснился ему трагический сон. Даже когда он оделся и взял кофейник с остатками холодного кофе и стал наливать их в белую фарфоровую чашку, он ещё не подозревал, что в комнате кто-то ещё есть кроме него...
Он сел на край большого сундука, взял чашку с кофе и жадно стал глотать его. Неожиданно белое пятно привлекло его внимание, он устремил на него свой тревожный взгляд, он был готов подойти к этому пятну и сорвать с согнутой в три погибели фигуры белое покрывало, но не сделал этого. «Я ещё не слишком много жил на этом свете и ещё не всё понял!..» – сказал он себе, и он потянулся к книге, лежащей перед ним на столе, и стал её читать, это была книга по астрономии... Он переворачивал страницу за страницей и сухой шелест бумаги так необычен был в тишине ночи, что можно было подумать, будто решаются дела всемирной важности...
А решалась только его судьба, он это знал и спокойно погружал свой пламенеющий рассудок в прохладу научных знаний, он показывал всем своим видом, что созвездия интересуют его, и всерьёз задумывался о том, в чём смысл существования этих созвездий...
Белое пятно в углу пошевелилось и человек отложил книгу и встал, и был в эту минуту похож на рыцаря средних веков, только у него не было железной перчатки, чтобы бросить её перед вздрагивающим от тихого смеха призраком. «Если я подойду и сорву с этого чучела эту ветхость, я увижу самое жуткое! – подумал человек. – Хватит ли у меня сил устоять и не по-терять волю?!.»
Он знал, что если человек теряет присутствие духа, то и его присутствию, собственно, приходит конец, а с другой стороны, он не понимал – зачем существуют на свете кошмары, он не мог донести до своего понятия истину, что кошмары расшатывают и подрывают силу жизни лишь затем, чтобы облегчить переход души из одной сферы в другую... Тут была какая-то не-разрешимая тайна, над которой бился он давно, и не зря, совсем не даром приснилась ему во сне его жизнь, лежащая перед ним на ладони. Эта мучительная тайна нависла над ним, и он знал, что должен проникнуть в неё, что иначе он сойдёт с ума или с ним произойдёт что-нибудь страшное в этом же роде... О! Ты не знаешь, как это бывает, а я знаю, что-то подобное когда-то случалось со мной, если не в этой жизни, так в другой… впрочем, что это я тебе говорю, ведь ты не знаешь этого ничего, ты агнец, ты только смотришь на меня и думаешь, зачем это всё я тебе говорю?.. Но я не лжец, я говорю правду, пусть это случилось не со мной, пусть с другим случилось, но это всё равно, как если бы случилось со мной!.. Ах! Слушай же!.. Тут была такая страшная вещь!.. Если бы он подошёл и сдёрнул покрывало с этого трясущегося от смеха чучела – он бы позволил себе слишком много, точно – у него и была эта мысль, мысль, что если он это сделает, то ему придётся пожалеть обо всём – о том, что он сорвал трепещущий покров, и о том, что он проснулся среди ночи и вообще появился на лоне этого мира.
И он снова сел и углубился в чтение... Вдруг его поразила совершенно дикая, но вместе с тем очень ясная и разумная мысль, мысль, что всё, что ни увеселяло его в жизни, всё это только мерещилось ему, обманывало его для того единственно, чтобы отодвинуть момент открытия и чтобы открытие явилось мощным нечеловеческим ударом, который бы сотряс его всего и бросил бы в прах, чтобы он и стал сам прахом, пылью, которую можно сдунуть с ладони, с той самой ладони, где держал он недавно свою жизнь... «Мысль погубит тебя! – подумал он о себе. – Тебя погубит мысль!.. Остерегайся мысли!.. Прочь, прочь, навязчивая кошмарная мысль! Ну посмотри, какой из тебя самоубийца!?. Ты трус по своей природе! Разве ты добровольно откажешься от всего, от себя, даже от своих страданий!?.»
Его никто не тиранил, потому что он избегал всякой тирании, насилия, принуждения... но с ним стали происходить странные вещи, говорящие ему, что насилия ему не избежать и оно БУДЕТ, всё равно БУДЕТ, несмотря ни на что, даже когда он останется один...
Он сам притеснял себя, хватал себя за горло третьей рукой, таинственной, мистической пятернёй, жившей в его душе... Он находил в том даже удовольствие – душить себя, выпускать из себя дух... Для тебя это всё удивительное, невероятное, закрой рот, убери язык, тебе это не грозит, ты бесконечно далёк от этого...
Чтение превратилось для него в акт спасения, он шелестел страницами, бормотал отдельные фразы, а иногда поднимал голову и исподлобья смотрел на вздрагивающее привидение и говорил мысленно, обращаясь к нему: «Сгинь!.. Я говорю тебе – сгинь!.. Я не верю в чертовщину! Видишь, у меня в руках книга по астрономии!..» Бедняга верил, что он храбр, что он оптимист, но уже закрадывалось ему внутрь нечто такое, что не обойдёшь, потому что это нечто именно для него предназначено и есть своего рода сюрприз...
Ему пришла в голову мысль кричать, голосить на весь дом и всю улицу и разбудить всех спящих в этот ночной час, он вообразил, что самое лучшее сейчас – кричать, петь, громко разговаривать вслух, но трезвый голос, заключённый в нём, сказал ему: «Только посмей это сделать – и ты познакомишься вплотную с сумасшествием!..»
Он встал и начал приготовлять себе на электрической плитке кофе и по временам бросал косые взгляды на белое пятно, полагая, что оно должно исчезнуть, потому что он этого очень хочет. Он ведь понимал, что будет так, как он сам того пожелает... Пятно не пропадало, только белая материя стала прозрачной и он видел через неё оскал полуразрушенного мертвецкого черепа с тёмными провалами глазниц, да ещё пару высохших костей, каким-то чудом делавших ему знаки, как бы прося его, чтобы он подошёл поближе. Но это не возымело на него никакого действия, он протирал глаза, ругался на чертовщину и занимался своим делом. Сварив кофе, он пил его, удобно устроившись в кресле и закинув ногу на ногу. Напившись, он взял бумагу, карандаш и принялся рисовать страшный оскал черепа во всех подробностях; передавал он на бумаге и неуловимое движение белого савана, и в его рисунке поселилось что-то слишком природное, натуралистическое, он глядел в рисунок и ему уже оттуда мерещился кошмар, несмотря на то, что рисунок был делом его собственных рук, результатом его же усилий. И с отвращением или, напротив, с любовью, похожей на отвращение, он отложил в сторону своё произведение, решив, что талант пробудился в нём не ко времени. Слово «талант» навело его на размышления и он впал в то полудремотное оцепенение, когда разум порождает массу самых ярчайших, самых замечательнейших по своим свойствам иллюзий, когда последние кажутся более жизненными, нежели сама грубая действительность, вызвавшая их к возникновению как бы из ничего... Ты ведь знаешь, как сильно воображаемое влияет на натуры непосредственные, как незаметно оно превращает их в существ эфемерных, бестелесных, за грёзою и видением упускающих нить реального, они как бы спят, не видя ничего из того, что в любую из минут может толчком в бок напомнить о себе... Эти минуты забытья благословенны и не многие могут похвалиться тем, что познали их... Итак, он размышлял о таланте и ему начало казаться, что он был бы своего рода величайшим гением, если бы поменьше слушал глупых людей и меньше бы боялся их мнения, у него ведь была оригинальность в мышлении, он замечал такое, что другим было не под силу, но у него пущено всё было на самотёк – и это не привело ни к каким заметным результатам... Он так разгорячился этими соображениями, а может, выпитый кофе был тому причиной, что всерьёз замыслил о том, что ещё не поздно прикоснуться к самым драгоценным побуждениям своей души, с тем, чтобы извлечь из неё на свет то, что уже не ему принадлежать будет, а всему свету. «Вот ведь как! – обрадовался он. – Я думаю о целом свете! Значит, я не одинок! Значит, я верю, что кто-то ещё есть!.. А это само по себе ценно!..» Он стал раскидывать мыслями, чтобы понять, куда он более пригоден и где сможет проявить свой природный талант. Может быть, призванием его была астрономия, или поэзия, или... или из него мог выйти превосходный художник!?. Он снова схватился за свой рисунок и сравнил его с оригиналом, хихикающим в осязаемой, напряжённой тишине – сходство поистине было поразительно, он испытал то смущение, которое осеняет способного на многое творца, когда он видит, что искусство его отточилось до невероятной остроты и при его помощи он может сотворять чудеса и оживлять то, что мертво, и даже предвосхищать в своём детище такие вопросы, такие идеи, что выплывают на свет из мрака, как награда мечтателю-творцу за его неугомонные поиски абсолюта, как фантазия и как удивительнейшая правда в одном лице, словом, такие казусы приоткрываются мастеру, что он от изумления не может долго опомниться и ему надо кричать, чтобы он что-нибудь услышал...
Ночь теряла очертания и превращалась в бесконечность...
«Ну, правильно, правильно!.. Так оно и должно быть! – шептал не смыкающий глаз полуночник. – Именно так и должно быть, как оно есть, я сам сотворил себя, а ни кто другой, и я виноват сам, не кто-нибудь, а только я!.. Я сам есть своё собственное произведение!..» Он, не отрываясь, смотрел на смеющийся ему в лицо кошмар и ловил себя на мысли, что эту ночь не переживёт, сам себе напоминая скрягу, умирающего от голода в результате своей жадности и боязни истратить всего один грош, чтобы на него купить себе хлеба.
– Ничего, я подожду... – однажды услышал он шёпот; всё в нём достигло предела, он вскочил, как ужаленный, и прижался к стене спиной, с ужасом глядя на белеющий призрак.
– Подойди ко мне, не бойся меня, – донеслось до него более отчётливо, – я тебе ничего не сделаю...
– Нет! Нет! Нет!!! – выкрикнул он и закрыл лицо, по которому пробежала судорожная тень, рукой. – Сгинь!!!
Через некоторое время он отнял руку. С ним творилось что-то невообразимое, ему хотелось подойти к призраку и сорвать с него белое покрывало, чтобы его сущность обнажилась, – теперь ему было всё одно. Он чувствовал, что более не может терпеть неизвестности, и тогда он решился...
Он вытянул вперёд обе руки и пошёл навстречу вопиющей тайне своего существования, веря, что раскроет её, хотя бы это стоило ему жизни... Как долог был его путь, я не могу сказать, я не знаю, но мне кажется по временам, что он всё ещё идёт, зажмурив оба глаза или широко их раскрыв... У каждого это случается, рано или поздно. И страшен этот путь...

КОФЕ И ЧЕРТОВЩИНА

«Что же это только что со мной было? – подумал, приходя в себя Вениамин Галактионович. – Какое-то наваждение!..» Ещё обрывки смутного видения не совсем исчезли из его памяти и он попытался их восстановить, но секунды проходили, прошла минута – и то, что было у него, он всё растерял по дороге в реальность. Только ощущение шевелилось в нём от только что пережитого, как будто это происходило не здесь и не с ним, а с кем-то иным, очень далеко отсюда, так далеко, что туда, может быть, никогда не доберёшься отсюда. Но, может быть, Вениамин Галактионович, разрушая логику привычного, одновременно с этой жизнью вёл другую и, может быть, наряду с известным ему Я, принадлежащим ему, как и всякому принадлежит его Я, у него было другое, скрытое от него Я, находящееся за семью печатями?.. Он с трудом поднялся с сидения, чувствуя себя уставшим и подавленным от какого-то странного чувства, смысл которого был от него очень далеко, это чувство как бы нашёптывало ему, что он чего-то не сделал очень важного в прошедшие сутки, очень срочного, нуждающегося в выполнении, но не говорило ему, что именно он должен был сделать. Вениамин Галактионович шагнул на середину комнаты и остановился в замешательстве. «Что это за дикая мысль? – спросил он неизвестно кого, не совсем себя, но как бы обращаясь к кому-то второму, постоянно находящемуся рядом и сопутствующему ему, где бы он ни был. – Мысль о ТРЕТЬЕМ?!. Откуда эта мысль?..» Ему вспомнились иконы, висящие в соседней комнате на стене, вспомнилось их исчезновение и возвращение, и наряду с этим фигура Жени Жука показалась ему несбыточной и как бы приснившейся ему, отчего Вениамин Галактионович вопрошающе посмотрел по сторонам одними глазами, не двигая головой: «А может, ничего и не было?..» – мелькнуло в нём сомнение. И женщина, виденная им всего два часа назад стала для него фантастическим видением. Он подошёл к книжной полке, наугад вынул первую попавшуюся книгу, раскрыл и прочитал первое, ему попавшееся на глаза: «Зачем она ко мне приходила? Что ей было от меня нужно?.. Она хотела мне сказать о том, что я одинок и всегда, каждый вечер и всю жизнь, изо дня в день, один, наедине со своею неверною тенью и с тем гнетущим, поглощающим меня всего, как тьма поглощает свет, когда на землю является ночь, которое погубит меня, если что-то значительное в моей жизни не произойдёт и не изменит её до неузнаваемости…» Он захлопнул книгу и положил её назад, на полку, чувствуя, что с ним творится что-то неладное. Ему показалось, как это иногда бывает с людьми, когда им идут в голову потоком только неожиданные, скверные, ошеломляющие душу мысли, как бы задавшиеся целью подавить человека и захоронить его под грудою всего, что в один момент настраивалось против него, ему показалось вдруг, что если он откроет сейчас какую-нибудь другую книгу, то в ней тоже будет написано о той женщине, которая, может быть, больше существует в его воображении, чем в реальной действительности. Он раздумывал несколько мгновений, на зная как ему быть, желание проверить свои ужасные подозрения овладело им и он, не удержавшись, протянул руку к другой книге, вынул её и раскрыл в середине. Глаза его скользнули по строчкам: «Я от неё не ушёл. Теперь я от неё никогда не уйду, я буду всё время думать о ней и рано или поздно это кончится тем…» Он не дочитал, резко захлопнув книгу. Ему захотелось зашвырнуть её куда-нибудь подальше, или бросить под ноги и растоптать, как гадюку, покусившуюся на его жизнь, или растопить камин и сжечь её, чтобы следа от неё не осталось. Но благоразумие взяло верх, он вложил книгу на место и двинулся прочь от книжных полок.
– Бред! Бред! Бред какой-то! – прошипел он, подойдя к своей кровати, ощущая в конечностях озноб, а внутри – непередаваемое словами, мучительное, овладевающее всем телом и делающее его беспомощным и слабым, готовым рассыпаться в прах при любом прикосновении нового, чужеродного вещества, будь оно что угодно; но в эту минуту он сам себе казался чужим, всё в нём словно принадлежало не ему, и ему стало так противно, что если он мог бы, он бы распался в окружающем его пространстве. Сглотнув подступивший к горлу комок, Вениамин Галактионович медленно пошёл в гостиную, где горел свет, затем, не останавливаясь, перешёл всю комнату по диагонали и оказался на кухне, тут он сложил на груди руки и хотел было повернуть назад, но вдруг вместо этого бросился к шкафу с верхней одеждой, наспех скинул с себя халат и домашние тапочки и обрядился в зимнюю обувь и пальто… Он не думал, когда всё это совершал, боясь думать и спугнуть что-то в себе, это что-то поразило его, он не понимал его, но оно звало его куда-то, наперекор всему, оно обещало ему спасти его, облегчить ему навалившуюся на него тяжёлую, непосильную ношу…
В комнаты он так и не вернулся, выйдя из дому, он запер его на ключ, а ключ сунул в карман пальто и быстро зашагал по улице среди фейерверка закруживших вокруг него, горящих в свете уличных фонарей снежинок, они искрились, падали ему на лицо, приятно обжигая его, а он всё шёл и шёл, вперёд, зная, что эта ночь должна ему многое объяснить, раскрыть ему глаза, закрытые пока непроницаемой пеленой мрака.
Что-то хрустело у него под ногами и хруст этот показался ему самой приятной на свете музыкой… Вениамин Галактионович шёл и ему подумалось, что неплохо было бы вечно так идти, идти и идти, всё равно куда, лишь бы идти и не думать ни о чём гнетущем и невыносимом, и дышать этим на редкость замечательным, холодным и отрезвляющим разум воздухом…