Элеонора

                Элеонора


                Чёрное платье в последний раз мелькнуло,
                затихли шаги…   Прощай, моё сокровище.
                А. П. Чехов «Скучная история»
               
                «…и не замечают, как плачет ночами,
                та, что идёт по жизни, смеясь…»
                «Машина времени» «Та, что идёт…»

          Жара невыносимая. Даже здесь, на летней площадке заведения с каким-то маловразумительным названием, и то нечем дышать. Пот катится градом. «И чего это ей вздумалось меня сюда позвать?» - подумалось Станиславу Петровичу – название такое, не выговорить… «Пат…пан…панталон… Пантагрюэль какой-то, чтоб ему ни дна, ни покрышки. А когда-то тут пельменная была. В подвальчике. В горшочках подавали. Лучком зелёным посыпанные, или жаренным, да под маслицем. Сметаны к ним полстакана купишь – и райское блаженство. Дёшево и вкусно. А главное – натурально. И попроще всё было как-то, и кого тут только ни встретишь... Спартак Мишулин  однажды даже забрёл «на огонёк». Местные острословы его окликнули, спросив, мол, пан директор, а здесь теперь что, «Кабачок «Тринадцать стульев»? А он так это затравленно оглянулся, у него всегда выражение лица такое, будто удара ждёт, да и пошёл восвояси*. А нынче обстановка тут такая, что войти страшно, прямо, Грановитая палата, а не ресторан, люди сидят важные, угрюмые какие-то, обсуждают что-то, «делавары», одно слово, а официанты, официанты! Такое на их лицах выражение, будто они охранники в концлагере и кофе по такой цене, что на всю пенсию его тут не напьёшься».
           Станислав Петрович бессмысленно вертел в руках толстый, свиной кожи фолиант меню с золотым, тиснёным названием заведения, чётко вписанным в центр, деля лицевую сторону обложки на две одинаковые половины. Увидев цены на чай и кофе, достигающие трёхзначных чисел, Станислав Петрович малодушно решил, что дальше это меню листать не стоит, чтобы не тронуться умом или не впасть в панику. Молоденькая девочка-официант, глазастая, как Элька в детстве и чем-то на неё, малую, неуловимо похожая, терпеливо ожидала заказа. Чёрное, декольтированное, обтягивающее платье по фигуре (как она в нём выдерживает только, уму непостижимо), почти без рукавов. Вместо дешёвого, целлулоидного бейджа, с вложенным в него обрезком бумаги, с напечатанным на принтере именем и крепящегося к карману на прищепке, узкая, над левой грудью, металлическая пластинка прямоугольной формы, где имя выгравировано. «Наталья». Ишь ты…
          - Милая, мне бы это… воды стакан, что ли?
          - Могу предложить «Evian» или «Perrier». «Mont Roucous», слабой минерализации - Наталью, очевидно, абсолютно не смущало, что этот простенько одетый, явно робеющий, немолодой уже гражданин, в силу всевозможных причин и по причине самых различных обстоятельств явно не являлся потенциальным клиентом их заведения. Времена, когда официант, чьи чаевые за смену дотягивали до его, работяги, месячной зарплаты, презрительно глядя на подобного «пассажира» и вовсе не скрывая своего презрения, мог сказать ему: «тебе тут питаться не по карману, дядя», или нечто, близкое по смыслу, по-видимому, канули в прошлое. Упомянутые названия ни о чём Станиславу Петровичу не говорили. Надо что-то выбирать, иначе не отвяжется. Более всего в данный момент он хотел, чтобы все эти люди, глядящие на него в упор, как ему казалось, все эти официанты, чего-то от него явно ждущие, словно учителя на экзамене, провалились бы в тартарары. Безразлично махнув рукой, он обречённо произнёс:
            - Давай эту… как её… слабой минимизации.
            - Это всё?
            - Ага.
Наталья коротко черкнула что-то в блокноте, молниеносно как-то улыбнулась и наконец оставила его в покое. Станислав Петрович облегчённо вздохнул. Принесенная вода оказалась самой обыкновенной водой. Не больше и не меньше. Разве что отдавала лёгкой кислинкой и была холодна. Элеонора запаздывала.
           Станислав Петрович чувствовал себя в нынешней обстановке бывшей пельменной каким-то инородным, инопланетным телом. Окружающее вызывало чрезмерную робость, постепенно перераставшую в глухое раздражение. Он ожидал  в этом пафосном заведении свою родную дочь, свидания с которой выпрашивал у неё уже целый месяц. Ей было вечно недосуг. Во времена редких посещений отчего дома, Элеонора задерживалась в нём не более, чем на тридцать-сорок минут. «Продуктов из супермаркета натащит, кулька четыре, чего там только нет…  И паштеты и маслины, а уж колбас, сыров и окороков, на год нам, старикам хватит. Ремонт в квартире закатила. А нам он и не нужен был вовсе, и так бы прожили. Её не хватает, вот что. Приедет, уедет. На ночь ни разу за несколько лет не осталась. Мать потом до утра спать не может. Лежит себе и тихо всхлипывает. А я же слышу, как у неё плечи вздрагивают. А самое главное, чего ж у неё детей-то до сих пор нету? Всего же господь дал – муж, дом-полная чаша, машина, дача где-то в Тверской губернии, раньше-то звала туда а теперь и звать перестала. Совесть и жалобить бесполезно. Скала». Станислав Петрович погрузился в воспоминания.
            Когда Валентина узнала, что беременна, она захотела, чтобы это непременно была дочь. Станислав Петрович и сам не ведал, чего хочет. Дочь ли, сын, всё едино – твоё ведь, меньше любить не станешь. По истечении отведённого природой срока, дочь увидела свет. Имя ей было готово давно. Валентина, страстно в девичестве увлекавшаяся музыкой, бросала всё и бежала к телевизору, когда приходила пора её любимой передачи «Музыкальный киоск» с Элеонорой Васильевной Беляевой в качестве киоскёрши. Станислав Петрович и сам смотрел на бессменную ведущую киоска, разинув рот. Осанка ведущей, восседавшей в своём кресле была воистину царской; её проникавшая в душу улыбка выдавала врождённый аристократизм. В общем, жена хотела назвать девочку Элеонорой, а муж и отец не больно и возражал. Лишь бы ей было хорошо.
            Дочь вышла, как говорят в народе – «не в мать, не в отца, а в проезжего молодца». Из неё очень рано полез характер – непреклонный и настойчивый. Как-то Валентина собиралась к родителям, в деревню. Дочери было года четыре, никак не больше. Подъём назначался на три часа утра. Едва жена прикоснулась к крепко и безмятежно спящей Эльке, как та мгновенно открыла глаза. «Пора вставать?» - хрипловатым спросонья голоском поинтересовалась она. «Пора» - только и ответила мать. Глядя на своё заспанное чадо, чей сон был так некстати прерван, у Валентины чувственно сжалось сердце, да так, что она чуть было не прослезилась, однако Эля взглянула на неё холодно и ясно, вслед за тем чётко произнесла: «Мама, принеси мне из ванной горшок». Валентина молча удалилась а когда вернулась с синей, эмалированной, расписанной цветами, посудиной в руках, Эля уже стояла посреди комнаты. Ласкать себя она не давала, на нежности и сюсюканья  не реагировала. Пока была маленькой, пока то, да сё, ещё ничего нельзя было понять, однако с возрастом, некоторое сходство с Беляевой  проявилось отчётливее. Годам к четырнадцати, Элька по своей красоте и стати уже намного превосходила как некогда популярную ведущую из «киоска», так и прочих своих сверстниц. Однако сходство со знаменитой своей тёзкой было лишь незначительным и сугубо внешним. В дочери  как-то мало обозначилось чисто женского обаяния, да и женственности, в традиционном понимании таковой. Она рано научилась добиваться своего, не считаясь ни с какими потерями и трудностями. Она не впадала в истерику, не пила кровь из ближних, сознательно и легко провоцируя их на конфликт, демонстрируя ослиное упрямство и неуступчивость по несущественным пустякам, нет, упаси господь.  Она почти никогда не повышала голоса. Она была корректна и вежлива, но было что-то гранитное в этой вежливости и такте. Её потрясающая красота была какой-то холодной, как у Снежной королевы. Приняв решение, Элеонора Станиславовна твёрдо и неукоснительно шла к его осуществлению. Родители, по причине собственной бесхребетности и слабохарактерности в скором времени попали под её полное влияние. Подчинённые в её бизнесе, в силу авторитета, знаний, способностей и  феноменальной воли, оказались под её железной пятой так, что никто даже пикнуть не смел, хотя внешне в коллективе сохранялись все признаки командного духа и даже некоторого волюнтаризма, ибо в деятельность своих подчинённых Элеонора Станиславовна не вмешивалась, если таковая была эффективной, и, довольствуясь общим руководством, предпочитала подтолкнуть сомневающегося в нужную сторону, строго реализуя принцип: «Плохой учитель преподносит истину, хороший помогает найти её». С мужем, тоже каким-то там бизнесменом и скоробогачом у них были весьма странные отношения, напоминающие с виду гражданско-правовой договор об оказании взаимовыгодных услуг, базирующийся на полном равноправии Сторон и неукоснительном соблюдении норм гражданского права. Родители частенько недоумевали, что же это за брак такой, как будто и не брак вовсе, а совместное управление предприятием на принципах паевого участия и распределения прибыли согласно процентным долям уставного капитала, внесённого Сторонами в его уставный фонд. Иногда, во тьме и тишине спальни, Станислав Петрович и Валентина Дмитриевна до глубокой ночи обсуждали странное житьё-бытьё этой квази-семьи и Валентина с ужасом и слёзной дрожью в голосе сообщала свои предположения о том, что у каждого из них, вероятно, кто-нибудь имеется  на стороне, что их объективно связывает лишь одно – совместное проживание ради звания «семья» и те деньги, которые добываются сообща. Потому и детей не заводят, ведь не может же быть, чтобы Элька была бесплодной, вон она какая – кровь с молоком. Ещё в девичестве на полторы головы над ними возвышалась, как по улице идёт – машины сигналят, мужики проходу не дают. Впрочем, что нам их тайны. Радоваться надо, что хоть такая семья у неё есть, нынче вокруг развелось такое бесстыдство, что скоро на понятие «брак и семья» будут глядеть, как на тормозящий естественное развитие человеческого сообщества, опасный и ненужный анахронизм.
            Станислав Петрович краешком глаза различил серебряного цвета автомобиль, причаливший к линии бордюра ресторанной автостоянки. Это была она, Элюшка. Наконец-то он запомнил название этого чудища – Bentley Continental GT. Внешний вид автомобиля вызывал длинный посвист и возгласы изумления у соседских мужиков, с которыми Петрович резался в домино во дворе, когда Элеонора удостаивала его своими редкими посещениями. Глядя, как дочь выбирается из автомобиля с пассажирской почему-то, стороны, отец вдруг поймал себя на том, что у него учащённо забилось сердце, словно на первом свидании, в далёкой молодости.
             Элеонора Станиславовна грациозно приблизилась, вошла на летнюю площадку, причём группа каких-то чернорубашечных кавказцев перестала жевать и дружно уставилась на неё, кивнула официантке, мгновенно исчезнувшей в двери заведения, ведущей во внутренние помещения и направилась к отцу, невольно привставшему ей навстречу.
            - Здравствуй, папа
            - Здравствуй, милая.
            Станислав Петрович не без горечи заметил, что Элеонора не притронулась губами к его подставленной для поцелуя щеке, а лишь слегка соприкоснулась с ней своей, зачем-то чмокнув воздух. «Я, наверное, побрился плохо» - с досадой подумалось ему.
Затем дочь отодвинула свободный стул и присела, коротким, точно рассчитанным движением оправляя деловое платье строгого покроя. Если бы Станислав Петрович мог в этом разбираться, он бы отдал должное всему ансамблю – и это  бежевое платье и парфюм “Femina” произведены на свет благодаря дизайнерскому гению, по имени Alberta Feretti. Дорогущая строгая и одновременно изящная обувь от “Loriblu”. Ничего лишнего. Никаких блестяшек и стразиков. Деловой, консервативный пуританизм. Вершина стиля и изыска. Такие вещи стоят умопомрачительно дорого и не нуждаются в мишуре, бисере, дурацких стёклах и павлиньих перьях, употребляемых от непроходимой тупости, позы и полнейшего отсутствия не то, что вкуса, а даже намёка на него. В руке Элеоноры покоилась небольшая сумочка от Valentino Garavani, оливкового колера, в тон обуви, не сливаясь с платьем, словно камуфляж, а гармонируя с ним в единой цветовой гамме, добивая таким образом самого притязательного критика. Однако, не вдаваясь во все эти тонкости, отец не смог не заметить, что всё это лишь выгодно подчёркивало все достоинства дочери, и что Эля, диво, как хороша.
              - Ты почему внутрь не пошёл? Там кондиционеры, прохладно. И зал для курящих есть, не обязательно на улице от жары околевать.
              - А, ну его…  Эх, милая, да на тебя и посмотреть боязно. Шамаханская царица. Ни дать, ни взять. Вот уродилась, так уродилась. А в кого, до сих пор не понятно. И мои, и мамины родители ведь с виду неказистые, мелкие, да из себя не видные. Одно слово – простота. Крестьяне.
Элеонора слегка улыбнулась, затем подняла на отца свои серо-голубые, арктические льдины-глаза, в которых словно посторонний, отражался и  преломлялся, не дополняя и не изменяя их сущности, холодный, солнечный блеск:
               - Спасибо. Камни самой высшей пробы рождаются в недрах земли, а не в райских кущах. Что это, кстати ты пьёшь?
               - Да воду какую-то... Названия не то, что запомнить, выговорить невозможно. А стоит, как пять бутылок «Ессентуков № 4».
               - «Mont Roucous». Неплохой выбор, хотя и сделан вслепую.
К их столику подошёл какой-то прилично одетый хмырь, напустивший при виде Элеоноры на своё лицо выражение неземной радости и безграничного наслаждения:
               - Элеонора Станиславовна, рад вас видеть. Не угодно ли меню? Отобедаете?
               - Принесите мне «Нисуаз» с тунцом и бокал «Кларет». Всё. Папа, ты ничего ещё не заказывал?
               - Нет, милая. А что такое «Кларет»?
               - Белое вино с юга Франции. Как правило, из провинции Бордо, хотя его теперь делают даже в Австралии.
               - Дорого, небось?
               - Относительно.
               - Да я б другого «белого вина» по такому случаю выпил бы, московского завода «Кристалл», да боюсь, окосею на жаре, да домой не доберусь. Мама заругает иль в историю, какую попаду. А ты что, не за рулём разве? Винцо попиваешь…
                - Я сегодня с водителем. Да и тебя вижу не так часто, так что считай, у нас есть приличный повод. Не стесняйся, заказывай, что хочешь.
                - Да ну его. Не привык я к таким местам.  Верно, дурят здесь народ, вот что. На те деньги, что ты им заплатишь, мы с мамой такого бы тебе наготовили, на неделю бы хватило. И не хуже, чем…
                - Как скажешь.
       Неожиданно в её сумочке зазвонил телефон. Элеонора спокойно извлекла его из недр своими ухоженными пальцами с акриловым маникюром и поднесла к уху:
             - Да. Добрый день. Я слушаю. Щековая или роторная – спросила она, когда бесконечно тянувшаяся вводная речь её респондента, наконец завершилась и получив ответ продолжила – нет, не подойдёт. Не для данных целей. Для изготовления мелкофракционных взвесей используется совсем другое оборудование. Мельница «Raymond» вполне устраивает и по цене  и по производительности… Виктор Алексеевич, речь здесь идёт не о лещадности, а о мелком помоле, тонкостью в четыреста сорок микрон. А для производства пятнадцатипроцентного кубовидного щебня первого типа, используют роторные или щековые дробилки вторичного дробления с пределом прочности на сжатие не более трёхсот шестидесяти мегапаскаль. Что? Производит Китай, компания Диншэн. Ну и что, что твёрдые? Что угодно можно превратить в порошок, но используются для этого абсолютно разные инструменты, хоть и с похожим принципом действия. Нет, не для данной породы. Вы знаете, что это за карьер? Всё указанное оборудование предназначено для работы с материалом, твёрдость которого по шкале Мооса соответствует седьмому классу. Да. Телефон и факс есть прямо на листе спецификации производителя. Я уже говорила с маркшейдером по поводу перспективной разработки этого месторождения…
             Мудрёные изъяснения продолжились. Станислав Петрович, слушая всё это и разумея в нём не более чем австралийский абориген – в формуле Эйлера   где «е» является основанием для натурального логарифма, тихонько млел и раз за разом задавал себе один и тот же вопрос: «И в кого она такая?» Разговор длился невозможно долго, Станислав Петрович начал уже изнывать. «В самом деле, водки, что ли выпить?» - пришла в его голову мысль, подкупающая своей новизной. Как только Элеонора отняла телефон от уха, отец, боясь, что кто-то вновь надолго завладеет её вниманием, быстро произнёс:
             - Я всё-таки выпью, Элечка…
             - Возьми меню и закажи себе, что пожелаешь.
             - Да ну его, я ни бельмеса в нём не смыслю. Да и цены такие, что мне боязно…
             - Олег! – окликнула она официанта, появившегося  внезапно,  словно чёрт из-под земли, так, что Станислав Петрович даже вздрогнул.
             - Да, Элеонора Станиславовна.
             - Сто пятьдесят граммов «Белуги», мясную нарезку и кофе. «Мокко», двойной, натуральные сливки в сливочнике – отдельно.
             - Две минуты.
Олег исчез. Её треклятый телефон зазвонил снова.
             - Да – прозвучало для очередного абонента. На какую-то долю секунды её глаза со стальным блеском встретились с глазами отца. «Извини» - отчётливо сказал её взгляд и переместился в пространство, обретая внутреннюю сосредоточенность – да, я слушаю. Нет. Кто будет «рвать»? Фирму выбрали? О встрече договорились? Нет, вам это нужно знать разве что для общего развития. Они посмотрят горную и геологическую документацию по карьеру, сами определят блочность и типизацию горных пород по категориям взрываемости. Мы проведём совместный расчёт по разработке пластов…
               Станиславу Петровичу казалось, что это никогда не кончится. Он отвернулся от дочери, безразлично обозревая прохожих, снующих туда-сюда на некотором от них удалении, а когда вновь повернулся, то увидел на столе перед собой серебристое ведёрко, в котором среди медленно оплывавших кубиков льда покоился небольшой графин с прозрачной жидкостью,  приличной величины блюдо с красиво разложенными кусочками багровой бастурмы, колбасы «Гурман» и в пармезане и зелёном перце, батон которой, судя по срезу, достигал в диаметре сантиметров двадцати, тонкие ломти белёсой ветчины, отливавшей перламутром и ещё каких-то разностей, задекорированных свежей зеленью, чашку с дымящимся кофе и сливочник, белого, толстого фарфора. Всё это добро словно само собой материализовалось из пространства. «Они тут что, по воздуху летают? Когда принести-то успели? Чудно. Выпить, что ль, или Эльку подождать? Не дадут, окаянные, ни поговорить, ни, извиняюсь, пожрать по-человечески. Выпью, бог с ними».
                Вкуса водки он не разобрал. Поначалу та ожгла ледяным холодом гортань, затем растеклась приятным, но не совсем уместным при такой жаре, теплом. Бастурма, напоминавшая на вкус седло для верховой езды, не жевалась. Крякнув, Петрович принялся её рассасывать. Затем распробовал, одобрил. «Вот только, дьявол, не жуётся ни в какую. Расстройство, а не закуска.
                -…«Rotax», авиационный, четырёхтактный двигатель, девятьсот четырнадцатой модификации, рабочим объёмом в сто пятнадцать лошадиных сил. Тот, что с литерой “F” – сертифицирован по нормам FAR-33…
«Господь и святые угодники, это не девка, а какой-то главный инженер в юбке. На кой чёрт оно ей надо – с поместью радости и досады, думал отец – во всё вникнет, во всём разберётся, да так, что иным завидно будет. Вон, телефон начисто оборвали, ни секунды без неё не могут. А ведь и в своём, женском, тоже толк знает. Одежда, обувь, парфюмерия. А копнёшь поглубже – для чего всё это, раз не бежит тебе навстречу, когда домой возвращаешься, то существо, которое ты титькой выкормила, не ревёт ревмя, шишек не набивает, не смеётся, не болеет. Сказку на ночь не просит. И ни огорчиться за него, ни на него полюбоваться. Денег нажили столько, что десятка два можете вырастить в достатке, а дальше-то чего? Поживёте в своё удовольствие лет двадцать. А на старости какое уже удовольствие? Ради кого жить? Одна радость – дети да внуки, но кто обрадует? Как-то всё бессмысленно». Станиславу Петровичу отчего-то стало больно, но он тихонько убаюкал свою боль, памятуя о том, что с Элеонорой говорить на эту тему бесполезно, ибо всё будет только так, как она решит и не иначе, а уж с этим «молодым человеком» разговоров и вовсе не получается, даром что он зять. Да и не стремится он к разговорам как-то. Не по чину ему видать, с нами-то калякать по душам. Станислав Петрович наполнил тонкую, похожую на пробирку, рюмку. Элеонора отложила в сторону телефон:
               - Я сейчас отключу его минут на десять, чтобы поговорить не мешал. Извини, больше времени уделить тебе не смогу, мне его и так ни на что не хватает.
               - Да-да – обрадовано засуетился отец. Для него это был воистину царский подарок.
              Однако, Станислав Петрович, видимо от избытка чувств подрастерял все свои вопросы к ней. Вместо того чтобы поинтересоваться житьём-бытьём дочери, он молчал, держа рюмку на некотором возвышении над столом. Элеонора не спеша принялась за салат. Выключенный телефон молчал. «То-то ей сейчас наяривают – с какой-то мстительной радостью подумалось ему – а она – ни гу-гу».  Станислав Петрович внезапно вообразил себе злого, болтливого гнома с завязанным за спиной руками, чей рот заткнули огромным кляпом из пёстрого лоскута, мычащего, дёргающегося и, не имея возможности болтать, таращившего изумлённые, выкатывающиеся из орбит, глазёнки на окружавший его мир.
Станислав Петрович ухмыльнулся. Дочь приподняла свой бокал и обратилась к нему:
               -  За встречу, папа.
               -  За здоровье, милая – спохватился отец.
Она пригубила, поставила тонконогую посудину на стол и продолжила трапезу. Петрович выпил, и крякнул. Разговор не ладился.
               -  Как мама? – внезапно поинтересовалась та, отложив вилку и вновь взяв бокал для очередного, крошечного глотка.
               -  А что мама? Мама в норме, ответил отец, внезапно грустнея – ты бы заскочила хоть на пять минут. Я вчера случайно в приоткрытую дверь увидел, как она твои детские фотографии перебирала. А потом украдкой в ванную бегала, слёзы утирать.
               -   У нашей мамы слишком восприимчивая натура.
               -  Да-да, милая, знаю, что ты хотела сказать. Рёва она, вот что. Но всё-таки мать, как-никак. Другой у тебя нет.
               -  Не стоит мне об этом напоминать. Я ни на секунду о вас не забываю. Приеду, как только позволят дела.
               - Конечно, конечно, милая – засуетился отец, испугавшись, что невольно причинил дочери некоторую досаду – я же не в упрёк, Элечка, мы же за вас переживаем, любим вас, вот что. А как там твой Вадик?
В глазах Элеоноры на какую-то ничтожно малую долю секунды промелькнуло что-то, подобное замешательству, затем они приняли своё обыденное выражение.
               -  Мы в полном порядке. Всё по-прежнему.
То ли в воздухе пронеслось что-то неуловимо-тревожное, то ли на Станислава Петровича так подействовала выпитая водка, то ли мелькнувшая в глазах дочери боль задела отца за живое, но он вдруг отложил в сторону вилку, с нанизанным на неё ломтиком ветчины и, не меняя выражения своего лица, произнёс:
               -  Доченька, что там у вас стряслось? Что там меж вами происходит? Скажи, как на духу…
               -  Ты о чём?
               -  Ну… ты же мне  не посторонняя, знать хочется, я же вижу, что что-то не так, я же чувствую…
               - Мы живём как обычно. У нас, как у всех без исключения людей, бывают разногласия. Не думаю, что тебе или маме нужно вникать в детали. Это не стоит ни сочувствия, ни даже того, чтобы это с кем бы то ни было обсуждать. И уж тем более – драматизировать.
               -  Хорошо, хорошо, милая, не сердись, ты просто ещё не знаешь, каково это. Любить, растить. Видеть, как взрослеет твоё дитя, как первые шаги делает, первые слова говорит. Как хорошеет день ото дня. Как медленно, но верно становится для тебя всем-всем – смыслом жизни, самым главным, и тогда ты наверняка нас поймёшь…
                -   Я понимаю, папа.
                -   Элечка – проговорил отец после некоторого, напряжённого раздумья – когда ж вы с Вадиком нам внучка подарите, а? Или внучку? Вы не беспокойтесь, нет, мы растить его будем, если вам некогда. Любить, баловать, мы…
     С дочерью произошла какая-то внезапная, едва уловимая перемена. Стальной блеск её глаз несколько смягчился, делаясь как бы тусклее, туманнее. В выражении их обозначилась нечто, похожее на усталость или растерянность. Такое с Элеонорой в памяти Станислава Петровича происходило крайне редко, едва ли несколько раз во всю жизнь и воспринималось любящим сердцем гораздо острее и больнее, чем если бы их чадо горько и безутешно рыдало и страдало, заламывая руки. Внезапно она, пристально глядя отцу прямо в глаза, отчётливо и с каким-то безнадёжным, глубоко затаённым отчаянием, подавляемым железной волей, но всё же иногда переполнявшим человеческое естество, выплёскиваясь наружу, произнесла:
                -  У него уже есть ребёнок.
                -  Как так? – опешил отец.
                -  Так же, как обычно. По-другому не бывает.
                -  А…это самое…
                - Как я об этом узнала? Да очень просто. Сначала догадалась по косвенным признакам. По телефонным оговоркам, по его смягчавшемуся лицу, по блеску глаз. По подаркам, которые он покупал. Затем детектива наняла. Он мне всю информацию предоставил. По магазинам, где тот картой рассчитывался и по товарам, которые он приобретал. По переговорам в сотовой сети с номерами, текстами СМС и протоколами звонков. По слежке, с фото и видеосъёмкой. Как они по парку с коляской гуляют и в парковом пруду уток кормят, как в «кафешке» сидят, лбами уткнувшись друг в друга. Не подумай, я не из ревности или мести. Я правду хотела знать. О человеке, с которым живу. И не более того.
                -  Элечка, милая – отец перегнулся через стол, хватая её ухоженные руки своими мозолистыми клешнями, огрубевшими от долгих лет физического труда и дачной возни – да что же это такое, в конце-то концов, а? Это же чёрт знает что такое, это же, извини меня, предательство какое-то, это же распутство неприкрытое, да что ж он, скот безрогий, на помойке тебя нашёл, а?! Он что думает, раз у тебя родители – простые люди, а он – сынок дипломатов, то о тебя ноги свои можно вытирать? Да я…
                -  Не в том дело – опустошённо глядя мимо отца произнесла она, не делая попыток высвободить свои ладони из его цепкого хвата и словно бы отрешаясь от происходящего – он с ней совсем не такой, как со мной. Дурачится, смеётся. Он счастлив. А мне постоянно  твердил и твердит теперь, что в детях не нуждается и заводить их не планирует. А ведь он-то не особенно и скрытен. Иногда у меня возникает ощущение, что он делает это демонстративно, надеясь, что я сама обо всём догадаюсь и узнаю всё то, что мне надлежит узнать. До определённого момента я особо этим себя не утомляла, но однажды призадумалась. Мне тридцать один год. Я самостоятельная женщина на пике своего здоровья и молодости. Как-то раз ехала мимо детской площадки и случайно бросила взгляд на игравшую детвору. Затем сдала к обочине, заглушила двигатель да так и застыла. Смотрела на их возню и думала – я, наверное, что-то очень важное в своей жизни упускаю. А остановиться, изменить что-то радикально, не могу. Это как наркотик. Как болезнь. Это хуже, чем зависимость. Это движение. И стремление быть всё время в центре событий, видеть плоды своего труда, управлять сложнейшей, громоздкой машиной своего бизнеса, короче – крутиться. А деньги, деньги вторичны. Впрочем, ладно, что тебе до всего этого.
         В горле у отца перехватило. Элеонора выразительно посмотрела на него и тот понял, что слишком сильно сжимает её руки. Спохватился, отдёрнул их и почему-то спрятал под стол. Сознание застило чувство  напрасной обиды, так подло нанесённой дочери из-за угла. Это даже не подлость. Это унизительней, чем предательство. Это пренебрежение. В глазах закипала слёзная муть. Станислав Петрович вдруг вспомнил её редкие посещения родительского очага, когда она, перемещаясь по квартире, ненадолго задерживала свой внимательный, чуть отстранённый взгляд на предметах, знакомых ей с детства; как замирала у окна, глядя в до мельчайших подробностей знакомые дали, но при этом в её позе, во всей её осанке угадывалась зияющая пустота и отчуждённость такой пугающей глубины, что отец отказывался верить своим глазам. В такие редчайшие минуты жизни, Элеонора напоминала путника, оказавшегося в совершенно незнакомой местности, среди враждебного окружения и без всяких видимых ориентиров. И ещё он разглядел в случайных наклонах любимой головы, мимолётных позах и изредка мелькавших в глубине её стальных глаз, странных световых сполохах, крошечных искорках тепла, сильное, словно ровно горящее пламя, затаённое в ледяных глубинах её души чувство неизъяснимой и необъятной нежности, так не согласующееся с её холодным рассудком. Любимые губы что-то говорили, но отец не до конца понимал смысл произнесённых слов:
           -…людей, которые меня окружают, я поняла давно. Большей частью это самодовольные, глупые, пустые и чванливые ничтожества, которыми ничего не стоит научиться манипулировать ради собственной выгоды, лишь умело поддерживая их тщеславие и маниакальное честолюбие, незаметно возвышаясь над ними. Но знал бы кто, как же там одиноко, в этой высоте…
Это был крик души. Не душераздирающий вой и потоки слёз, а спокойное, горькое,  ироническое саморазоблачение. Осознание, что её великолепная красота никого не согревает, а лишь цветёт пустым цветом, что безбрежный океан её души – всего лишь небо, которое все видят над своей головой, но в которое ни у кого нет устремления вознестись, ибо что же делать в этом пустом и холодном небе, где лишь многослойные громады облаков и яркий, ничем не сдерживаемый, солнечный свет?  Признание в главной слабости собственной жизни -  мучительном поиске тепла и сопереживания, так и не проникавших извне в её исстрадавшуюся душу.
            Словно вспомнив о чём-то очень важном, Элеонора вдруг включила телефон, тут же взорвавшийся градом СМС, информировавших его владелицу о целом ворохе пропущенный звонков. Пустота и отчуждённость исчезли, уступив место привычной холодности и вниманию. Дочь взяла себя в руки. Затем обратилась к отцу:
            - Я обязательно заеду к вам в течение двух-трёх дней. И останусь на ночь. Ты ничего не хочешь больше?
            -  Нет, доченька.
            - Олег – негромким голосом, в котором вновь звенели властность, сила и полная уверенность в себе, позвала она и затем вручила мгновенно подбежавшему официанту золотой прямоугольник “Visa Gold” – рассчитайте нас.
            -  Один момент, Элеонора Станиславовна.
            - Прости папа, но сейчас мне пора бежать. Не говори пока маме ничего, она снова ударится в слёзы. Того, что случилось, увы, не исправить. А что будет дальше – жизнь покажет. Время всё поставит на свои места. Будь здоров и передавай маме привет.
Станислав Петрович оставался недвижим всё время, пока Элеонора расписывалась в чеке, принимала назад свою золотую карту, даже тогда когда она поднялась из-за стола, улыбнулась ему одними губами на прощание, ибо была совершенно не склонна к проявлениям чувств, когда, поправив платье, устремилась к своему серебристому чудищу, не обращая ни малейшего внимания на мужские взгляды, пожиравшие, ласкавшие и насиловавшие её одновременно. Как тихонько заурчал и плавно тронулся с места её автомобиль, как она поднесла к уху свой сотовый телефон, равнодушно скользя взглядом по разворачивавшейся перед ней панораме улицы и домов. Дочь покидала его, устремляясь в свой мир, в свою, замкнутую в её скорлупе, боль, которую она никогда и ни с кем не хотела делить, но которая, переполнив её до отказа, перехлестнула через края и выплеснулась наружу, наполняя теперь и отцовское, любящее не рассуждая, сердце. Иди с богом, счастье моё…