Детство Лермонтова 27 Зима в Первопрестольной
— Коля, это к нам. Завтра долепим.
Подбежав к воротам, он с радостью заметил на одной из повозок знакомую шаль с белой каймой и бросился к кормилице:
— Здравствуй, мамушка!
— Мишенька, радость моя! — Лукерья Алексеевна обняла воспитанника. — Благодарствую за отрезы. Павел Петрович мне передал. К весне сарафаны сошью себе и невестке Марфуше. Я ведь сынка Стёпу нынче осенью женила.
— Поздравляю, мамушка. А что Вася?
— Слава Богу! Все книжки, что вы задавали, перечитал. Вот махоточку с мёдом от нас примите. Нынче у нас гречишный медок особливо хорош. Все нахваливают.
— Спасибо! Я для Васи ещё книг приготовил к Рождеству.
— Благодарствуем. Ох, совсем запамятовала. Тут барыня Марья Акимовна вам письма передала и большой ящик цветных восков. Письма-то у писаря Степана, а воски тут, на санях.
— Как здорово! Будем кукол для нашего театра лепить, — Мишель подхватил ящик и сам внёс в дом.
Через несколько дней обоз тронулся в обратный путь. Прощаясь с кормилицей, мальчик передал ей книги и письмо для Васи и простился до следующего лета.
К Рождеству театр был готов, все роли разучены, костюмы для марионеток сшиты. На Святках устроили премьеру. Мишель с товарищами на славу повеселили гостей и домочадцев. Самой смешной получилась пьеска по мотивам рассказа «Флора и её маленькая овечка». Кукла Беркен выступала в ролях и рассказчика, и крестьянина. Для второй роли на неё поверх расшитого бисером камзола надевали залатанный плащ, для комизма оставляя в неизменном парике с косой. Эту куклу вёл сам юный автор сценок. У французского писателя бедная сельская девочка Флора выкормила умирающего ягнёночка Баба, брошенного крестьянином, вёзшим ягнят на продажу. Флора делилась с Баба своим скудным завтраком и была за это вознаграждена: овечка выросла, принесла ягнят, те, в свою очередь, принесли ещё ягнят… И скоро семья доброй девочки выбралась из нищеты. В Мишиной пьеске главным героем стал привередливый богатый мальчишка Флор, не выходивший из-за стола. Куклу в виде толстого ребёнка с капризным выражением лица и нагрудником на шее вёл Коля Давыдов, а говорил за неё Моня Меликов громким, нарочито писклявым голоском. Третья кукла — слуга в сюртуке с заплатками — подавала Флору ломтики чёрного хлеба с маслом, слепленные из воска. Её вёл Володя Мещеринов. Его брат Афося, любитель музыки, всем аккомпанировал на фортепиано.
— Не хочу, не буду! — вопит Флор, бросая хлеб. — Подайте мне пирожных! Да побольше, побольше!
Слуга кланяется и приносит пирожных:
— Вот, кушайте на здоровье.
Флор всё мигом съедает и кричит:
— Мало, мало! Хочу ещё!
— Пирожных больше нет, маленький барин. Маман велели вам принести хлебца с маслом!
— Нет! — снова орёт Флор, топает ногами и поёт:
Хлеб я есть не буду, нет!
Не просите, не просите!
Мне пирожных приносите
В ужин, завтрак и обед!
Он замолкает, увидев Беркена-крестьянина, который гонит овец на продажу и одну из них несёт на плечах.
Крестьянин тяжело вздыхает, опуская ягнёнка на траву рядом со столиком мальчишки со словами:
— Прощай, моя бедная больная овечка Баба. Я разорился, жене и деткам кушать нечего, а тебя на базаре не продашь. Может быть, добрый человек тебе поможет.
— Бе-е-е, — тихо и жалобно блеет за Баба Петя Мещеринов.
Крестьянин уходит, а Флор голосит и топает ногами:
— Ещё чего! Мне самому пирожных не хватает! Опять хлеб принесли! Пошла прочь, противная овца! — мальчишка кидает в овечку хлебом.
Голодная Баба начинает подбирать и кушать кусочки, она становится на ножки и растёт не по дням, а по часам, превращаясь в крупную овцу с густой длинной шерстью: Моня под присмотром Мишеля специально вылепил несколько фигурок овечек для этой роли.
Флору снова подают пирожных, и он их ест, громко чавкая. Тем временем крестьянин возвращается с базара и видит свою овечку здоровой и тучной.
— Это ты, моя овечка Баба? — спрашивает он с удивлением.
— Да-а-а, да-а-а! — громко и весело блеет та.
— Никому тебя не продам, — радуется крестьянин. — Мне такая хорошая овечка самому нужна. Буду тебя пасти, милая Баба, ты мне принесёшь ягнят и дашь много прекрасной шерсти. Я разведу большое стадо и разбогатею.
Баба радостно поёт:
Бе-бе-бе-е! Бе-бе-бе-е!
Буду я служить тебе-е!
Принесу тебе-е ягнят!
Скоро будешь ты богат.
Бе-бе-бе-е! Бе-бе-бе-е!
Довольный крестьянин уводит овечку. Выходит слуга с пустым подносом:
— Пирожных больше нет, маленький барин. Все деньги проедены.
— Врёшь! — злится Флор. — Я пойду сам их возьму! — он кряхтя вылезает из-за стола и, переваливаясь на толстых ножках, уходит.
Появляется Беркен, скидывает плащ, кланяется и говорит поучение:
— Злой мальчишка Флор проел своё богатство на пирожных и теперь радуется, когда богатый крестьянин угостит его чёрствым хлебом без масла. Вот до чего, почтенные дамы и господа, дети и взрослые, доводят глупые капризы, обжорство, жадность и чёрствость души!
Бабушка и гости смеются и дружно рукоплещут юным кукольникам. Жан Капе хлопает громче всех, радуясь, как ребёнок, успеху Мишеля и его друзей.
К несчастью, на лихих святочных катаниях гувернёр простыл и слёг. Поначалу все в доме надеялись, что он поднимется: француз зимой обыкновенно два-три раза болел, но не подолгу. Он был слаб грудью с тех самых пор, как пятнадцать лет назад несколько часов пролежал раненый на лютом морозе. Теперь сильная простуда послужила толчком к резкому обострению давно тлевшей чахотки, и Капе начал угасать на глазах. По его просьбе пригласили католического священника из костёла. После исповеди и причастия гувернёр с четверть часа тихо беседовал о чём-то с доктором и Елизаветой Алексеевной. Выйдя от больного, бабушка с печалью в голосе сказала внуку:
— Мишель, пойди к гувернёру. Он хочет говорить с тобой.
Вытерев набежавшую слезу, отрок тихо вошёл в комнату. Капе полулежал-полусидел на высоких подушках. Лицо его осунулось, лихорадочно блестящие глаза запали, а нос казался ещё более острым и горбатым, чем раньше. Сердце у Мишеля сжалось, но он сдержался.
— Мой дорогой мальчик, скоро я покину сей мир. Нет, не возражайте, я настоял, чтобы доктора сказали мне правду. Я воспитывал и учил вас восемь лет и считаю это лучшим, что я мог сделать для своей новой Родины, так тепло приютившей меня. Бог одарил вас многими талантами к искусствам. Служите государю на своём поприще, когда вырастете, но вместе берегите и развивайте свои таланты. Они прославят ваше имя и послужат будущему России. На краю могилы предчувствие не обманывает меня.
— Я очень постараюсь.
— Это будет лучшей памятью обо мне.
— Простите меня за огорчения, что я вам приносил.
— Давно простил и забыл их. Простите и вы меня, если был порой слишком строг или несправедлив к вам.
— Прощаю, но думаю, что не за что. Вы всё делали для моего блага.
— Иначе не могло быть. Теперь идите, вам нельзя со мной долго находиться, я болен, — вымолвил гувернёр, вытирая платком обильный пот со лба. — Когда настанет время, я позову вас с Николя для прощания.
Мишель пошёл в свою комнату. Он долго, с глубокой печалью глядел на падающие за окном густые хлопья снега. В душе у него звучали трагические аккорды «Реквиема» Моцарта, который 3 января — в день памяти Дмитрия Алексеевича Столыпина — играла для родственников его вдова, бросая взгляды на портрет покойного мужа в мундире артиллерийского офицера, с орденами и в сдвинутой набок фуражке. За месяц до этого Екатерина Аркадьевна приехала на зиму из Середникова и сняла квартиру в Арбатской части, куда пригласила на поминки родственников и друзей. Мишель сидел рядом со своим новым другом — 17-летней Сашенькой Верещагиной, племянницей хозяйки дома. С девушкой и её матерью Елизаветой Аркадьевной, той самой женщиной, в которую много лет безнадёжно влюблён дядюшка Афанасий Алексеевич Столыпин, мальчик познакомился незадолго до Рождества. Он сразу подружился с умной, начитанной и доброй Сашей. С нею можно было непринуждённо беседовать на самые разные темы и получить дельные, доброжелательные советы. Юная Верещагина в чём-то заменила ему здесь тётеньку Марью Акимовну Шан-Гирей, по которой он очень скучал.
Вскоре Мишель навсегда простился с любимым гувернёром, отошедшим в Вечность. Хворала и старушка-бонна Христина Осиповна Ремер. Она уже не могла вести уроки немецкого. Для преподавания языков Мишелю наняли нового гувернёра — молодого крещёного еврея Николя Леви. Он был французским подданным. По-русски его звали Николаем Петровичем. Леви очень образован, умён, в меру строг и немногословен. Лишь однажды он кратко рассказал о своих предках, когда-то изгнанных из Испании и переселившихся во Францию. Леви преподавал очень хорошо, но вёл себя с учениками сухо, отчего у Мишеля и Коли не сложилось с ним тёплых отношений.
Зато Зиновьева мальчики любили и уважали. Под влиянием его уроков они всё сильнее увлекались русской словесностью, изучали основы стихосложения. Книги Ломоносова, Державина, Дмитриева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Карамзина, Козлова и, конечно, Пушкина стали у отроков настольными. С огромным интересом они читали-перечитывали недавно вышедшую третью главу «Евгения Онегина». Для французского Мишель завёл новую тетрадь, а в голубой альбом старательно переписывал «Бахчисарайский фонтан» с первого издания, вышедшего в 1824 году, и «Шильонского узника» Байрона в переводе Жуковского. Английский язык мальчик ещё не изучал и в подлиннике этого произведения пока не читал.
В феврале, во время поста, в Москву наконец приехал отец. Покинуть Кропотово заставило его не только горячее желание проведать сына и племянника Мишу Пожогина, но и хлопоты по имению. Лермонтову пришлось срочно заложить своих крестьян в Опекунском совете, чтобы обеспечить насущные нужды семьи: доходов от имения при всей экономии постоянно не хватало.
Юрий Петрович несколько недель провёл в Первопрестольной, остановившись у своих родственников Рыкачёвых: с Елизаветой Алексеевной он по-прежнему не мог поладить. Мишель долго гулял с отцом и кузеном по Москве, хотя бабушка ревниво ворчала по поводу их прогулок. Они бродили в недавно посаженном вдоль кремлёвской стены Александровском саду, шли на Соборную площадь и, несмотря на мороз, поднимались по скользким кирпичным ступеням на колокольню Ивана Великого.
Панорама зимнего города с высоты величава и прекрасна. Внизу башни и побелённая зубчатая кремлёвская стена, торжественная громада Успенского собора и золотые кресты кремлёвских храмов, широкая белая лента Москвы-реки, узорные купола Василия Блаженного в снежных шапках. Среди кружевных заиндевелых садов и бульваров вьются улицы, пестреют разноцветные дома и домики с сугробами на крышах, в россыпи которых выделяются Сухаревская башня и Большой Петровский театр с хорошо заметной колесницей Аполлона на портике. Повсюду заснеженные купола церквей и монастырских храмов. Для звонов время неурочное, но Мишелю кажется, что на поющем морозном ветру большие колокола остаются недвижны, а маленькие чуть слышно позванивают. И эта древняя таинственная музыка, никому кроме него, может быть, неслышная, плывёт над родным городом, к которому прикипело сердце.
* * *
Пройдёт шесть лет, и Михаил Лермонтов, учась в Петербурге в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в сочинении «Панорама Москвы» мудро и образно выразит свою любовь к древней столице: «Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке... нет! у неё есть своя душа, своя жизнь. Как в древнем римском кладбище, каждый её камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись, для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для учёного, патриота и поэта!.. Как у океана, у неё есть свой язык, язык сильный, звучный, святой, молитвенный!..»
Иллюстрация Мережниковой Анны. 15 лет. г. Оренбург.
Рассказ опубликован в книге:
Егорова Е.Н. Детство и отрочество Михаила Лермонтова. — Москва: Московский филиал МОО «Лермонтовское общество»; Дзержинский: БФ «Наш город», Литературное объединение «Угреша», 2014. — 288 с., илл., вкл. С. 207-212.
Предыдущий рассказ http://proza.ru/2014/03/29/1920
Следующий рассказ http://proza.ru/2014/03/29/1962
Справочные разделы:
Словарь терминов, устаревших и редких слов http://proza.ru/2014/03/25/1700
Упоминаемые топонимы http://proza.ru/2014/03/25/1706
Упоминаемые исторические лица http://proza.ru/2014/03/25/1720
Основная библиография http://proza.ru/2014/03/29/2197
Свидетельство о публикации №214032901933