Детство Лермонтова 28 Каникулы в Тарханах
Мальчики обрадовались сельской вольнице после напряжённых уроков, встрече с приятелями и родственниками. Колю Давыдова приехала проведать сестра Пелагея Гавриловна, а Елизавета Алексеевна с внуком отправились в Апалиху к Шан-Гиреям. У них 16 апреля родился сынок Николенька. Во время «смотрин» малыш расплакался было на руках у няни, но Мишель легко отвлёк его, подбрасывая яркий мячик, и получил в ответ очаровательную улыбку. Вскоре крошку унесли кормить, а отрок с удовольствием играл в парке с другими троюродными братьями и сёстрами, очень подросшими за год. Набегавшись на свежем воздухе, дети с аппетитом пообедали. Тётенька отправила младших отдыхать, а сама на веранде разговорилась с Мишелем, пока Павел Петрович обсуждал с бабушкой хозяйственные вопросы.
Племянник много рассказывал Марье Акимовне о своих московских занятиях и показал ей голубой альбом:
— Вот, милая тётенька, я исполнил ваше пожелание и записал сюда разные произведения, которые мы изучали с Капе и Зиновьевым.
— Жаль старика Капе, он много для тебя сделал. Царствие небесное ему и Христине Осиповне, — она перекрестилась и продолжила, листая альбом: — А ты молодец! Здесь, смотрю, и Лагарп, и Сент-Анж, и Пушкин, и Байрон в переводе Жуковского. Хочешь, я прочту на досуге твои записи внимательнее и проверю их?
— Да! И если ошибки найдёте, поправьте, пожалуйста.
— Непременно.
— Тётенька, хочу сделать вам в подарок рисунок. Дадите мне свой альбом на несколько дней?
— Конечно. Положу его тебе в сумку. Послезавтра почтовый день. Мы с мужем выписанные книги и журналы ждём. Другой раз приедешь, дадим тебе почитать.
— Мерси боку!
— Мишель, Елизавета Алексевна хотят конезавод осмотреть. Идёшь с нами? — спросил, подходя, Павел Петрович.
— Вы ещё спрашиваете, дяденька! Иду!
Мишель обожал лошадей и прихватил на завод блокнот с карандашом. Два месяца назад Солоницкий разрешил ему зарисовки с натуры. На заводе он с увлечением сделал несколько набросков племенных жеребцов и кобыл с жеребятами, а потом азартно прокатился верхом по окрестностям в компании с дядюшкой.
В субботу в Тарханы приехала повидать сына Марья Яковлевна Давыдова. Проведя день с Колей, она переночевала и после воскресной службы в усадебной церкви Марии Египетской собралась обратно в Пачелму. Не оставшись на молебен, Марья Яковлевна позавтракала со всеми в столовой и перед отъездом отправилась прогуляться с сыном по парку. Мишель тоже не был на молебне. Простившись с Колиной матерью, он пошёл на этюды. Выбрав живописное место на берегу Большого пруда у крайних домов по улице Бугор, недалеко от ворот усадьбы, отрок начал рисовать. Вскоре Давыдова выехала домой в своей коляске. Он понял это не столько по скрипу колёс, цоканью копыт и звону колокольчика, сколько по донёсшимся ругательствам хозяйки на кучера.
— Уехала душегубица, слава Богу! — послышался тихий голос молодой женщины.
— И как только она может в церкви на образа смотреть? — вторила ей другая, постарше.
Мишель выглянул из-за куста. На дороге остановились две нарядные зажиточные крестьянки — жёны тарханов Василия и Степана Медведевых. Мальчик узнал их: старшую звали Шура, младшую — Матрёна. Обе провожали взглядом карету помещицы и не видели юного барина за густой зеленью.
— Мой-то Стёпа в Нижнем Ломове торговал и страсть чего об ней наслышался. Крестьянка душегубицы Федосья Прокофьева товар у него покупала, разговорилась с ним и такого втихую порассказала, покуда он подвозил её до Пачелмы! Зимой эта Давыдова невесть за что била смертным боем её товарку Марью Карпову, на пол валила, за волосы таскала. А Марья-то на сносях была и на другой день девочкой мёртвенькой разрешилась. На маленькой, сказывают, знаки от побоев были — на головке, спинке и левой ручке. А через неделю и сама Марья померла. Двоих за раз, стало быть, убила. У-у, зверюга!
— И ведь ничего ей не было! Мой Вася в Чембар за товаром ездил да слышал там, что судья Мосолов с исправником Москвиным оправдали её подчистую, будто она Марью убиенную и пальцем не трогала. А предводитель-то Мосолов и вовсе велел всем говорить, что Давыдова с крестьянами хорошо обращается. Да сами эти Мосоловы и Москвины хлеще неё. Вот и покрывают, Бога не боятся. Душегубица, небось, их подмазала. Купцы сказывали, все они на лапу берут.
— Федосья говорила, что Давыдова дворовых своих запугала, они и показали ложно, будто она не била покойную Марью. А теперь баба усовестилась после исповеди и хочет прошенье губернатору подавать.
— Навряд, Матрёш, ход будет даден прошенью Федосьину. Опять наши уездные «соловьи-разбойники» Давыдову оправдают. Слава Богу, у нас барыня не такова, хоть и сурова. Однако для грешников есть и Божий суд, на коем обманом да угрозами концы в воду не спрячешь. Во чреве носящую загубить да непорочную душку младенца — великий грех, смертный.
— Ох, Шур, не наше дело судить да рядить. Только ведь молебен отстояли. Батюшка ныне проповедовал, что осуждать грешно. Не судите, мол, и сами не судимы будете, — Матрёна истово перекрестилась на церковь.
— Прости нас, Господи, — Шура тоже перекрестилась. — Бог душегубице, может статься, наказание пошлёт тяжелее, нежели земной суд, коли не покается. Отольются ей крестьянские слёзы.
— Ох, замешкались мы тут. Мне Яшку давно пора кормить, не то свекровь заругается, — заторопилась Матрёна.
— Да уж, мамка Наталья нам спуску не даст, — согласилась Шура.
Крестьянки ещё раз перекрестились и быстро пошли домой вдоль берега пруда.
Мишель возмутился злодеяниями Давыдовой до глубины души. Он больше не мог рисовать, сложил альбом и все принадлежности в холщовую сумку, взял мольберт и побежал к бабушке за разъяснениями. Та отдыхала на скамейке в Ближнем саду.
— Бабушка, бабушка, вы слышали, что Марья Яковлевна крестьянку свою до смерти побила?
— Да, Мишель, мне Пелагея на днях всё рассказала о сём грехе смертном.
— А отчего же душегубицу оправдали?
— Не наше дело, внучек. Она, может, бесами одержимая. Господь ей судья. Ежели угодно Ему, на земле её накажет. А коли на небесах, так это для души много хуже. Иди с Богом, дай мне подремать.
Елизавета Алексеевна не одобряла поступок Давыдовой, но по-христиански старалась и не осуждать. Марью Яковлевну она считала полоумной: две души ни за что ни про что погубила, хотя крестьян-то у самой — раз-два и обчёлся. Денег негусто тоже, а взятки, поди, давать пришлось. Нельзя так с крепостными, они ведь тоже люди. Неровён час озлобится кто да и прибьёт насмерть, не считаясь с каторгой или казнью за преступление. Бабушка на своих крестьян и дворовых рук особо не распускала, разве для острастки пощёчину иногда даст ленивой горничной. Однако крепостные боятся её немилости как огня: за провинность не миновать лишних дней барщины или чёрной работы, а за серьёзный проступок барыня отправит, чего доброго, жить на выселки — в деревеньку Михайловку, что в семи верстах от Тархан. Крестьянские грехи Елизавета Алексеевна умела обращать себе на пользу. Бывало, она и в рекруты определяла неугодных, и женила молодых парней на вдовах много старше по возрасту, а девок выдавала за пожилых вдовцов. Если её люди набуянят, подерутся, своруют, сбегут или что-нибудь другое противозаконное совершат, тогда уж дело исправника наказание им определить — плетьми сечь или под суд отдать. В такие дела бабушка не вмешивалась и одобряла любые действия властей и полиции, вроде она не при чём.
Её ответ ничуть не успокоил Мишеля. Он вдруг понял, отчего Коля так расстроился после отъезда сестры и сегодня холодно вёл себя с матерью. «Он всё знает и переживает», — с сочувствием подумал мальчик и побежал искать друга. Тот сидел на траве у берега Среднего пруда, грустно глядя на воду. Мишель присел рядом и, немного помолчав, стал утешать его:
— Коль, из-за матери кручинишься?
— Да, а ты уже всё знаешь?
— Знаю. Но ты-то сам ни в чём не виноват.
— Сестра мне рассказала все ужасные подробности. Она говорит, что ненавидит родительницу и отсудит у неё крепостных при первой же возможности. И я… — голос Коли начинал срываться, но он сдержался, — и я порой её ненавижу. А она ведь мне мать, я обязан её любить и почитать. А как? Она же совершила такое злодеяние и не кается! Меня в малолетстве вечно колотила за пустяки, и Полю, и Пашу, и Варю. Сама неграмотная и учиться не хочет, Паша за неё расписывается.
— Бабушка говорит, что о заблудших близких надо молиться.
— Только это мне и остаётся, — вздохнул Коля. — Сегодня на службе молился, а на душе всё равно кошки скребут. Домой ехать совсем не хочется. Сестра с братом вечно по мелочам из-за денег и вещей с матерью бранятся.
— Тебя никто и не пустит. Ты слышал, что бабушка сказала Марье Яковлевне? По-моему, она обрадовалась, что летом ты у нас будешь жить, а осенью со мной в Москву поедешь.
— Но я ведь не дворянин, ведь папенька только личное дворянство выслужили. Меня не примут в Благородный пансион, да и платить нам нечем.
— Будешь заниматься вместе со мной, все задания выполнять, будто ты там учишься. А потом сдашь экзамены за курс гимназии и поступишь в университет. Туда не только дворян принимают.
— Чтобы учиться, нужны деньги, а кто их мне даст? Разве что наследство когда-нибудь получу. Тогда уж точно из Пачелмы навсегда уеду и поступлю в университет. Не в Москве и не в Петербурге, конечно. На учёбу в столицах денег вряд ли хватит.
— Говорят, в Казани тоже хороший университет. А ты на какое отделение хочешь поступать?
— Не знаю ещё наверняка, на словесное или историческое. Однако чиновником не стану ни за что. Лучше преподавать буду в гимназии или училище.
— Это очень благородно и интересно, — поддержал друга Мишель. — Знаешь что, поедем-ка завтра в Апалиху. Я бабушку уговорю. С Екимом там позанимаемся и Алёшей, с сестрицами моими поиграем. Тётенька обещала нам книги и журналы новые дать. Она третьего дня получила и уже всё, наверное, прочла.
— Поедем! — обрадовался Коля.
— Вот и отлично! Постараюсь после обеда пейзаж в тётенькином альбоме дописать, чтоб завтра ей подарить.
В Апалихе друзья весь день провели с троюродными братьями и сёстрами Мишеля. Коля увлёкся и повеселел. Оставив его ненадолго в саду с детьми, Мишель подошёл к Марье Акимовне и протянул ей альбом. Рассмотрев пейзаж с двумя прибрежными берёзами, та улыбнулась и сказала:
— Благодарю. Очень красиво и романтично. Гораздо лучше рисуешь, чем в прошлом году. Вижу плоды твоих занятий с Солоницким, — она подошла к столу, достала голубой альбом Мишеля и продолжила: — Ты, мой друг, хорошо переписал сюда стихи и на русском, и на французском, но кое-что я всё-таки поправила.
— Мерси, милая тётенька, — ответил мальчик, внимательно просматривая немногочисленные исправления. — Пусть пока мой альбом останется у вас. Хочу обсудить с вами в другой раз «Шильонского узника». А нынче вы обещали мне дать новые книжки.
— Да, Мишель, помню. Но было много забот с Николенькой, и я дочитала только одну. Можешь взять.
— Иван Козлов, — прочёл мальчик на обложке. — «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая». Как интересно! Мерси боку!
Весь следующий день Мишель упоённо читал поэму, даже купаться не пошёл. Его взволновала и тронула переданная романтическим слогом Козлова история княгини-монахини, обвенчавшейся со своим женихом Иваном Долгоруким, когда тот попал в опалу после смерти Петра II, и поехавшей с ним в ссылку в Берёзов. Мальчики перечитывали поэму несколько раз. По счастью, в домашней библиотеке нашёлся старый журнал «Друг юношества» за 1810 год, выписанный ещё для покойной матери Мишеля. Там были напечатаны «Своеручные записки» Натальи Борисовны Долгорукой, которые она написала для своих внуков за два года до кончины. Друзья прочли с огромным интересом её мемуары.
Тем летом Мишель чаще обычного навещал кормилицу, зная, какую радость доставляет ей своим приходом. Лукерья Алексеевна в январе овдовела, и отроку хотелось её хоть чем-то утешить. Старший сын кормилицы Степан неплохо справлялся с большим хозяйством Шубениных, да и десятилетний Вася стал ему помощником. Мишель возобновил с ним занятия по вечерам, носил гостинцы, ходил купаться. Они вместе поливали дубок, посаженный два года назад у пруда.
С наслаждением перечитав ещё раз «Кавказского пленника», Мишель решил, что пора дать эту книжку Васе. Тот читал медленно, чуть ли не каждый день забрасывая своего юного учителя вопросами о кавказской жизни. Мишель охотно отвечал на них, рассказывал о Кавказских горах и предгорьях, о горцах и терских казаках. В его воображении оживали впечатления, полученные на водах, и рассказы Павла Петровича о сражениях с горцами. Отрок снова погрузился в мир увлекательных воспоминаний. В его душе звучали стихи из поэмы Пушкина и недавно прочитанные строки Козлова, рождались задумки кавказского сюжета. Неудержимо захотелось излить их на бумаге.
Мишель с малых лет легко рифмовал, но настоящих стихов не писал, а тут его словно прорвало. Невольно подражая Пушкину и Козлову, он начал сочинять поэму о черкесах с картины закатного горного пейзажа:
Уж в горах солнце исчезает,
В долинах всюду мёртвый сон,
Заря, блистая, угасает,
Вдали гудит протяжный звон,
Покрыто мглой туманно поле,
Зарница блещет в небесах,
В долинах стад не видно боле,
Лишь серны скачут на холмах…
Иллюстрация Мережниковой Анны. 15 лет. г. Оренбург.
Рассказ опубликован в книге:
Егорова Е.Н. Детство и отрочество Михаила Лермонтова. — Москва: Московский филиал МОО «Лермонтовское общество»; Дзержинский: БФ «Наш город», Литературное объединение «Угреша», 2014. — 288 с., илл., вкл. С. 213-219.
Предыдущий рассказ http://proza.ru/2014/03/29/1933
Следующий рассказ http://proza.ru/2014/03/29/1986
Справочные разделы:
Словарь терминов, устаревших и редких слов http://proza.ru/2014/03/25/1700
Упоминаемые топонимы http://proza.ru/2014/03/25/1706
Упоминаемые исторические лица http://proza.ru/2014/03/25/1720
Основная библиография http://proza.ru/2014/03/29/2197
Свидетельство о публикации №214032901962