Память сердца

       В бытность моей службы заместителем прокурора Стаханова, что в Донбассе, у нас работал старшим следователем  Юрий Михайлович Писаревский.  Было ему в ту пору под пятьдесят, и он люто ненавидел немцев.
       Когда, разрабатывая одну из активно действовавших на Украине запрещенных сект, городской  отдел КГБ установил, что руководит ею бывший фашистский пособник - некий Перерва,  Юрий Михайлович настоял, чтобы именно ему поручили к производству это дело, расследовал его и выступил в суде в качестве государственного обвинителя.  Перерва получил семь лет лагерей в «местах не столь отдаленных».
       Вечером, докладывая прокурору результаты процесса, Писаревский посетовал, что  санкции статей, по которым тот проходил, не предусматривали  расстрела.
       А затем рассказал нам историю, из которой стало ясно, почему он так относится к немцам и всем, кто служил им в годы войны.
       « Отца моего забрали на фронт  в июле 1941-го. А затем Стаханов, который в то время назывался Серго, оккупировали немцы. Мне было семь лет. Мать уже тогда прихварывала, а в семье кроме меня была еще младшая сестричка - пяти лет.
       Есть было нечего, мы собирали на шахтных терриконах уголь, дрова и меняли их в ближайших  селах  на продукты - картошку, подсолнечный жмых и кукурузу.    Тем и жили.
       Зимой стало еще хуже. Породные отвалы замело, топлива не найти, да и села немцы с румынами к тому времени основательно ограбили. Стали голодать.
       Нам, пацанам, было несколько проще,   мы били из рогаток птиц - галок, ворон и воробьев, жарили их на кострах и ели. Но что такое воробей или даже галка, их мясом сыт не будешь. Стали воровать. У немцев.
       В поселке Ирмино, что рядом со Стахановым, у них были склады с отобранным у населения зерном, откуда, по узкоколейке, они отправляли его на станцию Попасная, а затем в Германию. Туда с несколькими ребятами мы и стали наведываться.
       Охраняли склады местные полицаи, которые несли службу «спустя рукава».   
       Пару раз нам удалось   ночью подобраться к складам и унести оттуда немного пшеницы.  Но на третий раз попались. Причем по глупому.
       Утащили целый мешок и спрятали в ближайшей посадке. А когда вернулись туда утром, с небольшими торбочками, нас схватили полицейские. Нашли по следам.
       Расправа была короткой. Согнав местных жителей, перед поселковой комендатурой немцы нас сначала выпороли винтовочными шомполами, а затем самого старшего – Славку, повесили на акации, прикрепив на грудь табличку «Вор».
       Второй мой приятель после побоев умер, а я проболел до самой весны, харкая кровью.
       Когда Донбасс освободили и пришли наши, стало легче, но тут новое горе – получили «похоронку» на отца. Мать после этого совсем слегла и  уже больше не вставала. Спасало то, что понемногу помогали родственники и соседи.
       В 1945 началось восстановление промышленных предприятий в области. В пригород Стаханова пригнали несколько тысяч немцев, огородили бараки, где они находились, колючей проволокой, и военнопленные стали восстанавливать технические и административные здания  разрушенных шахт и заводов.
       Мы часто ходили смотреть на пленных и, когда стоявшие на вышках солдаты отвлекались, швыряли в немцев камнями.
       Выглядели эти вояки, прямо скажу, неважно. Донашивали свою старую форму, были худы и угрюмы. Но работали здорово, под руководством своих старших, которые периодически отдавали им на своем языке лающие команды. 
       Один мне особенно не нравился. Это был крикливый, лет тридцати рослый детина в болотного цвета мундире, с какими-то нашивками и кепке с длинным козырьком, на которой был прикреплен жестяной цветок эдельвейса.
       Когда пленные по команде садились перекуривать, он всегда пристраивался чуть в стороне, угрюмо разглядывал вышки со стоящими на них солдатами и что-то бормотал кривя губы.
       Мне почему - то казалось, что именно такой вот фашист  убил отца. И я решил отомстить.
       К тому времени мы подружились с конвойными солдатами - часто принося им фрукты из сохранившихся садов, головы подсолнечника, а иногда и горсть махорки, которую выращивали   старики на огородах.
       И солдаты не гнали нас от «колючки», когда мы молча рассматривали работающих фрицев.
       Я решил подстрелить того немца. Это можно было сделать из трофейного оружия - оно имелось у многих пацанов, натаскали с мест боев. Однако этот вариант отпадал. Мы подвели бы наших солдат, да и сами могли попасть за решетку. 
       Решил воспользоваться рогаткой. За оккупацию мы поднаторели в стрельбе из них и на расстоянии в двадцать шагов наповал били галок,  ворон и сусликов.  К тому же в них использовали резину от немецких противогазов, здорово повышающую убойную силу.
       На рудоремонтном заводе я спер несколько старых подшипников, разбил их и получил  пару десяток металлических шаров, что - то вроде шрапнели. Проверил бой своей рогатки. На довольно приличном расстоянии, пущенный из нее шар, вдребезги разносил бутылку.
       На следующий день, в компании таких же огольцов, накупавшись в степном карьере, мы по привычке пришли к лагерю и стали глазеть на немцев. У них как раз был обеденный перерыв. Одни играли в карты, другие пиликали на губных гармошках или о чем-то беседовали, а «мой» немец, как обычно, сидя в сторонке, смотрел на город и что-то бормотал.
       Когда стоявший на вышке пожилой автоматчик отвлекся, принимая от пацанов шляпку подсолнуха, я быстро вытащил из-за пазухи рогатку, вставил в кожеток шар, до предела натянул ее и, прицелившись, саданул немцу в голову. Тот дико заорал, закрыл лицо руками и завалился на спину. Среди других военнопленных поднялся гвалт, но мы уже были далеко.
       Несколько дней я не выходил на улицу, прячась в сарае в старом саду и  опасаясь, что придет милиция и меня заберут. Но никто не появился. Пацаны рассказали, что того фашиста сразу же увезли в больницу, а их теперь к лагерю и близко не подпускают.
       Прошло еще какое-то время, и большая бригада военнопленных была переведена на восстановление одной из городских школ. Туда их пригоняли под конвоем, а вечером уводили в лагерь. Старшим среди них был тот же немец. На правом глазе у него красовалась черная повязка. Но теперь он не сторонился своих, был молчалив и все время оглядывался по сторонам. 
       Никаких угрызений совести по этому поводу я не испытывал. Убитого отца, маму и Славку им никогда не прощу.
       До самой смерти».