Перегон, мадерон и картошка

Голодному и картошка лакомство
             Русская пословица

   Станция Харламовская вначале была только разъездом. Появилась она здесь, в полесской глуши, ещё до революции, когда в этом месте была построена железная дорога, вернее, ветка – Василевичи–Хойники. Через год вблизи железной дороги выросла лесопилка, от которой к основной ветке проложили ещё одну колею – для погрузки и отправки в вагонах леса. Для обслуживания и того, и другого понадобилось много людей – больше сотни. Сначала это были сезонные рабочие. А какой с них спрос? Отработали сезон и исчезли, ищи ветра в поле, набирай новых, обучай их – никакой выгоды. Собственники-хозяева бросили клич по округе о нужде в рабочей силе, поманили высокими заработками, казённым жильём. Так что быстро из соседних сёл и деревень сюда потянулись десятки семей – переселенцы, которые начали оседать здесь на постоянное место жительства. Вначале ютились в казённых строениях – казармах, со временем построили свои небольшие дома.

Люди всегда поселяются ближе к дорогам: водным, шоссейным, железным…

Со временем при самой станции, как те опята вокруг пня, налепились-настроились разные пристанционные строения, вырос рабочий посёлок. С каждым годом он расширялся, расстраивался. Перед последней войной посёлок прямо гудел от детского писка-визга – в каждой семье было по пятеро-шестеро, а то и больше, детей. Они подрастали и, в основном, поселялись здесь же – казённой работы хватало всем. К этому времени посёлок, что раскинулся вокруг станции по обе стороны железной колеи, был со своей, как теперь говорят, инфраструктурой – швейной и обувной пошивочными мастерскими, пекарней, больницей, аптекой, столовой, несколькими магазинами, школой и ведомственными банями. Ведь в нём, кроме лесозавода (который вырос на месте лесопилки), были ещё: торфопредприятие с погрузо-разгрузочными участками при станции, обозоколёсный завод, смолокурня, лесничество и  околоток путейцев.

Населённый пункт назывался «станция», носил название станции – Харламовская, а она – имя последнего из местных помещиков, который принимал участие в строительстве железнодорожной ветки. Старожилы говорили, что её построил пан Харламов, который влюбился в красавицу из Василевич. А девушка та оказалась не промах – наказала своему избраннику, чтобы он построил железную дорогу до неё. Мол, «Хачу да цябе ехаць не на прастым возе, а на паравозе!» Вот как, и не иначе! Так и появилась тут железная дорога, которая разрезала своими стальными колеями огромные массивы леса на две половины. И посёлок тоже.

Трагедией всего народа стала Великая Отечественная война.Не миновала она и этот посёлок.Сорок восемь харламовцев остались лежать на местах боёв - на своей земле и на чужбине.Осенью 1943 года, при разгроме фашистского гарнизона регулярными частями Красной армии, с участием местных партизан, погибло ещё несколько  мужчин из числа жителей посёлка.

Так что коренных жителей после неё уцелело совсем мало, в основном снова все были приезжими – кто откуда. Люди поселялись в уцелевших казармах, бараках, которых в посёлке было около десятка. Одни из них были при торфоперегрузке – маленькие приземистые бараки, другие – в лесничестве. Тут это было целое строение-дом с конторой и квартирами для лесничего и специалистов. Для учителей же и медицинского персонала на краю посёлка – несколько довольно больших казарм с небольшими квартирами. Для заводчан и интернатовских – тоже были построены деревянные строения – все под крышами из тёса. У железнодорожников были свои казармы, которые отличались от остальных тем, что были покрашены в жёлтый цвет и имели черепичные крыши. Все казённые строения выглядели настоящими великанами на фоне небольших приземистых домов местных жителей.

По разным причинам на постоянное место жительства оседал рабочий люд на этой станции, в посёлке при ней. Большинство – из-за какого-никакого жилья, которое выделялось в тех бараках, казармах. Были здесь и специалисты-одиночки, и – с семьями. Причём – разных национальностей! Даже семья ингуша. Никто не обращал никакого внимания на такие обстоятельства: главное, чтобы человек был хороший, какая разница, какой он национальности и с каким акцентом разговаривает?


Семья Василия Прохорова приехала жить на эту станцию тоже после войны, из-под того самого районного городка Хойники, где заканчивалась железнодорожная ветка и откуда был родом хозяин. Никому и никогда Прохоровы не рассказывали, по какой причине окошевались* они на этой станции, в этом посёлке. Причина была горькая и пекучая: не ужились на отцовском селище Василия с его родным братом-инвалидом. Сказать по правде – не с ним, а с его женой. Если бы не съехали – братья могли поубивать друг друга. Кому скажи – не поверят. Но это была правда, от которой не было куда деваться. Разве что на эту станцию уехать-удрать.

Василий и его жена Татьяна были железнодорожниками: она до войны работала в Калинковичах «на путях» – сначала рабочей-путейцем, потом – бригадиром, а он после железнодорожной школы был направлен туда же – техником. Там они познакомились, поженились и жили в его служебной квартире, которая находилась в  пристанционной казарме. Там родились их первые дети – дочь и сын. Там их застала война. Он ещё успел отвезти жену с детьми к своим родителям в деревню и пошёл воевать вместе с младшим братом Мишей. Старший их брат был инвалидом – глухонемым и жил вместе с родителями.

Первые два года в семье всё было хорошо (как может быть хорошо во время войны, да ещё и в оккупации). Таня досматривала родителей мужа и его брата-инвалида, вместе с ними и детьми пряталась в лесу перед приходом немцев, бедовала вместе с ними, когда, вернувшись из леса, увидела обшаренную пустую хату, а на месте закопанного сундука со всем довоенным добром пустую яму и такой же пустой ларь. У их соседей было  то же самое. Но все они остались живые, а это было самое главное. Чтобы как-то выжить, сберечь детей, она ходила на принудительные работы.

Распоров платье, в котором осталась после тех пряток в лесу, она сделала выкройки из какого-то тряпья, научилась шить на ручной машинке, которую ей привезла на возу, спрятав  под хворост, мать. Начала шить разные простенькие халабуды* людям. Те несли за шитьё кто что мог – кто несколько яиц, кто уцелевший кусок ёлкого сала, кто кошик с картошкой. Она не делила свой заработок  на «свое и наше», ничего не прятала от свёкра со свекровью и деверя-инвалида.

А потом (когда район уже освободили от фашистов), в их хате поселилась, как оказалось, самая настоящая беда – так званая жена глухонемого – Фрося. На улице её звали Ёмка. Беспутная, гулящая, она как-то облапошила несчастного, наморгала ему, что ждёт от него ребёнка, и набилась в жёны. Вот тогда и пошло-поехало.

Поселившись в доме, где была только одна отдельная комната, которую занимала Таня с детьми, Ёмка-набиванка (так её прозвали после «замужества» на улице) захотела стать полноправной хозяйкой на селище. День и ночь она только то и делала, что придумывала малые и большие пакости на голову Тани и её малышей. У неё была единственная цель – выжить их из дому.

Что только не приходило в дурную голову злой бабы, чего только она не намаргивала своему глухонемому мужу на жену брата с детьми. А того с её приходом словно подменили: спокойный и мастеровитый, он стал  диким зверем. Однажды, когда Таня прибежала с колхозного поля (после освобождения района был восстановлен местный колхоз), она нашла младшего сына под кроватью чуть живого от непрерывного плача. Вытянув малого на свет божий, она обомлела – вместо кудряшек головка ребёнка представляла собой что-то страшное: сплошной заскорузлый ковтун из засохшего теста, смешанного с кровью. Малыш чесал голову до крови. Дочь, старшая по возрасту, рассказала матери, что Ёмка что-то кивала немому, а потом они взяли брата и налепили-втёрли ему в волосы теста, которым немой смащивал дратву, и что это они делали  тогда, когда в доме не было деда с бабой. Плача вместе с маленьким сыном, Татьяна с трудом обрезала ему те ковтуны, потом вымыла головку и смазала кусочком несолёного сала. Тот раз она чуть не прибила Ёмку, если бы за неё не заступился немой.

Она написала-пожалилась мужу на фронт только на тесноту в доме его родителей после женитьбы брата, спрашивая разрешения вернуться к своей матери. Но Василий строго-настрого отписал-наказал ей ждать его там, где он её оставил. Сжав зубы, она ждала, и как и где могла – давала отпор ставшим ненавистными родственникам, вынуждена была повесить замок на двери своей комнаты, куда повадилась пробираться в её отсутствие Ёмка. После её посещений Таня не находила ни припрятанной детям еды, ни последней одёжины. Как потом оказалось, та тянула всё подряд и  у стариков. Соседи подсказали, что Ёмка постоянно носит на рынок яйца, сало, картошку и меняет их на куски ткани, какую-то обувку, а потом несёт всё к своим родителям-лежебокам – таким же непутёвым, как и она, и у которых кроме неё, старшей, кублится в хате ещё пятеро детей. А вскоре Ёмка и сама родила ребёнка.

Казалось, что став матерью, она теперь опомнится и будет вести себя по-другому. Но паскудница в своих грязных делах стала ещё более изощрённой: она не могла переносить, что живёт с физически обделённым мужем, что комната маленькая и проходная, что старики храпят на печи и на полку, что по хате бегают чужие дети…

Старики же не замечали её подлостей, вернее, старались их не замечать. Они жалели своего сына, который попал в такие руки. Так и жили-мучились, пока не вернулся с войны Василий.

Наконец Таня дождалась его – живого, целого. Правда, с большим шрамом от осколка снаряда на шее около сонной артерии. Он мог погибнуть, как погиб его младший брат Миша в самом конце войны на Одере. Она считала, что своими муками, которых натерпелась за войну, за житку в доме, где не было ни одного спокойного дня, заслужила такое счастье. Таня начала уговаривать мужа ехать жить снова в Калинковичи, ближе к её родне, рассказала о мерзопакостных поступках Ёмки. Он слушал и не верил, что брат с женой так относились к его семье, пока он воевал. Успокаивая свою Таню, пообещал, что «теперь всё будет хорошо», поделился с ней мыслью, выношенной на войне: осесть на постоянное житьё около родителей и старшего брата, чтобы помогать им. Мечтал: вместе с ней вернуться работать на железную дорогу (благо, станция районного городка была рядом – только перейти сосонник), родить ещё детей – его мать поможет их растить. Он так красиво рассказывал про их послевоенную жизнь, что она сдалась, согласилась. С таким мужем чего ей бояться какой-то Ёмки.

Фронтовику-железнодорожнику, с грудью, увешанной боевыми орденами и медалями, пошли навстречу и в дистанции пути, и в леспромхозе. В местном околотке ему, как специалисту, предложили несколько должностей на выбор: счетовода, техника, бригадира путейцев. Леспромхоз выделил лес на дом. На родительском селище Василий начал ставить сруб нового дома.

Но не так сталось, как гадалось. Ёмка не оставила своей цели – выжить их семью не только из дому родителей, но и из самого селища. Малые и великие мерзости продолжились с ещё большим упрямством и выдумкой. Собирая и унося с куриных кубел все яйца, она криком кричала, что это Таня с детьми все их поедала. Не успевала Таня отвернуться от печи, как наглая тут же опрокидывала чугунок с бульоном, в ведро с водой насыпала пригоршни угля с пеплом, и кричала, что это дети шкоду* делают, а она тут ни при чём.

Последней каплей в полосе тех подлостей стало происшествие, после которого оставаться на родительском подворье стало просто опасно.

В тот день они замешкались около своего нового сруба. Таня подгоняла Василия со стройкой, чтобы быстрее выбраться из родительского дома. Он старался: на толоку в выходные пригласил целую бригаду путейцев, и сруб, будто гриб за ночь, вырос за несколько дней на старом подворище, его уже подводили под крышу. Таня вместе с детьми собирала щепки для распала дров зимой.

Разогнувшись, она увидела, как немой брат крадётся с оглоблей в руках к её мужу. От увиденного она на некоторое мгновение остолбенела и не могла сдвинуться с места. Вот немой приблизился к её Василию, поднял оглоблю и … замахнулся, целясь тому в голову. Василий, нагнувшись, обчёсывал бревно. Представив страшную силу рослого инвалида, Таня дико закричала: – Василь!  На нечеловеческий крик жены тот успел только разогнуться и, увидев летящую на него оглоблю, инстинктивно немного отвернуть голову в сторону. Со всего маха оглобля опустилась ему на плечо. От сумасшедшего удара он упал, но тут же подхватился и с топором в руке  бросился на брата. Василий, хотя и меньше ростом, был вёртким от природы, уцелел, пройдя войну до Берлина. Он такое видел, с таким столкнулся за четыре года войны! А тут – родной брат его хочет убить?! Озверев от дикой боли в плече, молниеносно вспомнив жалобы жены на брата и его жену, что те творили, как издевались над ней и их детьми, пока он воевал, он пожалел, что не поверил ей. С шалом в глазах подскочил к брату и перебил одним махом старую оглоблю, укоротив наполовину страшное оружие, которым тот снова хотел замахнуться. Потом стал наседать на немого с криком: «Убью, не посмотрю, что ты мне брат, ты хуже фашиста!..»

Неизвестно, чем бы завершилась та бойка, если бы между братьями не бросилась их маленькая, худенькая мать, а за нею – батька. Да ещё сама Таня, которая пришла в себя, схватила полено и, подбежав, стукнула сзади ставшего ненавистным немого. Тот осунулся на землю, так и не выпустив из рук обрубка оглобли. Ёмка же, которая накивала-натравила мужа на брата и следила за происходящим из-за хлева, увидя, что случилось, с диким криком: «Убили, убили!» – неслась по улице, сзывая людей…


Родители умолили, упросили младшего сына отступиться – съехать с селища, пока они не поубивали друг друга…

Так Василий Прохоров получил назначение на эту станцию, через которую он не один раз проезжал, направляясь в Гомель и Калинковичи ещё до войны, и через которую возвращался с неё домой. Всё нажитое Василия и Татьяны на то время, считай, были их дети. А так – домашний нажиток поместился в том самом ларе, уцелевшем от немцев и полицаев-грабителей, и стоявшем на чужой подводе, за которой на верёвке шли бычок и подсвинок – плата за проданный сруб нового дома на отцовском селище.

Но не зря говорят, что беда не ходит одна.

Перед самым приездом семьи на новое место в этих местах прошёл-пронёсся страшный град, который побил-помолотил людям все посевы, повыбивал стёкла в окнах, повалял пристройки-халупки, построенные на скорую руку для домашней птицы, какого-никакого скота. В квартире новосёлов, что была выделена им в путейской казарме, в двух небольших комнатках пол был устлан  выбитыми стёклами и каким-то мотлохом, что принёс с собой тот град с ветром.

Попав с одного пекла в другое, Таня не отчаивалась: что те окна, когда теперь у них аж  две комнаты и в одной из них стоит печь. Тут они сами себе хозяева, её муж живой и при ней, ненавистной Ёмки нет – что ещё нужно для счастья?

Посадив детей на снятый с воза сундук и дав им в руки по холодному дранику, Таня взялась за прибирание – до сумерек управиться бы, а мужа отправила искать, чем закрыть на первое время окна и куда разместить их живность. К ночи кое-как устроились.

Назавтра пошли смотреть свой надел земли, на который возлагались самые большие надежды: иметь корку хлеба.

Ещё до приезда на новое место жительства Василий получил тот кусок неподалёку от казармы. Бросил в него «горсть» ржи. Они собирались её сжать и смолотить. Не успели. Увиденное заставило Василия снять с головы старую форменную фуражку, достать из кармана не менее старого галифе носовой платок, вытереть им выступивший на лбу холодный пот, потом машинально протереть мокрый околыш фуражки и тихо свистнуть, а его молодую жену тут уже не выдержать, в отчаянии схватиться за голову и заойкать:

– А божочек мой миленький, а божочек мой родненький, а что же нам теперь делать, а с чего же нам начать, а как же мы будем жить, а что я буду давать в руку детям?

Было от чего хвататься за голову – весь загон ржи был посечён градом. Нигде, как бросить взглядом, не уцелел ни один живой колосок. Картина была такая, словно здесь попаслось стадо, даже не коров или коней, – бизонов. С перемолоченной земли кое-где выглядывали посечённые, покалеченные колоски. После первого впечатления осмотрелись и увидели, что рядом с их наделом были смешаны с грязью участки их соседей-путейцев – что у кого было посажено-посеяно. По тех загонах земли ползали бабы с детьми – собирали всё, что можно было собрать для еды. То же самое предстояло делать и им.

После сбора колосков на поле пасся, привязанный за штырь, вбитый в землю, их худорёбрый подсвинок, за которым присматривали в три пары глаз. На бычка с приплатой стали искать замену – хотя бы какую маленькую тёлочку, чтобы вырастить свою коровку. Дети же. У соседей-путейцев положение было ещё тяжелее: их дети, опухшие от голода, ползали тут же возле казармы, ища хоть что-нибуть, что можно было бросить в рот и пожевать.

Это был голодный 1947 год. 

В один из его беспросветных, казалось, дней Василий забежал в квартиру какой-то чересчур оживлённый:

– Слушай, жена, нам на ворсовском перегоне* выделили ещё один кусок земли, правда, немного далековато – где-то под тем самым Ворсовом. По пути туда километра три нужно шпарить. Но это не беда. Мы же не уломки с тобой, правда? Здесь картошку вбросим, там – на зерно что посеем. Потом поменяем местами.

– А как же мы будем туда добираться? По шпалам картошку переть, гной, детей? Зачем ты брал тот кусок? А может, где ближе есть? – воззрилась на мужа жена.

– Да они-то есть, да все заняты, не отбирать же у людей. А доставлять всё туда мы будем на мадероне – забыла про такой транспорт? – Василий говорил про это, как про уже решённое дело. Таня отодвинулась от стола, на котором замешивала серое тесто (из муки, которую намололи на жернове из того собранного с земли зерна), посмотрела на своего мужа:

-А и правда – забыла. Сколько я его попотягала до войны в Калинковичах.

– А что это за мадерон такой, а как на нём по путях ездить? – малые Анюта и Степан подступились к отцу с матерью.

– А вот как доведётся добираться до того нового куска земли, тогда и увидите, – отмахнулась от детей мать.


Немного освоившись на новом месте, Василий и Татьяна с детьми выбрались в выходной день посмотреть новый надел земли – надо было решить: что на нём уже осенью посадить-посеять, чтобы земля не гуляла впустую. Шли пешком, вдоль путей. Внизу железнодорожной насыпи, с двух её боков, люди проложили конскими подводами дороги, потому что вдоль железной дороги, на так называемых полосах отчуждения*, были вычищены и приспособлены под обработку наделы земли и сенокосов для путейцев. Полоски эти были узкими, но длинными, не очень подашься вширь – там была канава, заросшая густой лозой. Сенокосы кое-где были шире, заходили за канаву.

Рассматривая чужие наделы, не заметили, как дошли до широкой канавы, которая протекала-перерезала путь под мостом. Дорога, проложенная возами, пошла вдоль канавы в бок, а наверх, направо от неё, повела узкая тропинка, проторенная людскими ногами. Перейти канаву не было где – такой глубокой она показалась, и дна не было видно. Дети, увидя её, закричали: «Река, река! Ура! У нас будет своя река!» Их отец с матерью, наоборот, не обрадовались – кусок земли и уже выделенный сенокос были за «рекой». Таня растерянно посмотрела на мужа, который взял за руку сына, и начала следом за ним, крепко прихватив за руку дочку, карабкаться на насыпь-мост. Он не имел каких-либо поручней, и  было немного боязно переходить его по перекинутым поверх шпал  широким перекладинам.

– Глянь, вон брод-перевоз. Здесь люди переезжают возами канаву, – Василий показал жене рукой на другой бок путей. Оказалось, что в этом месте у канавы просматривалось жёлтое дно, по которому его переезжали редкие автомобили и подводы. Пройдя ещё немного, наконец, добрались до своего куска земли. Полоска была узкая, запущенная. Под густой костерухой*, лебедой, а кое-где берёзкой просматривалась земля – серый песочек-присок*.

– Да-а, земелька! Пустенькая! Сюда гноя не наберёшься, чтобы что-нибудь путное вырастить, – пройдя из конца в конец надела,  разочарованно подвела итог осмотра Таня. – А прикинь, как сюда доставлять тот же навоз, через канаву вдоль другого бока путей?  А как что с этого поля домой доставлять? Гвалт, и больше ничего! А может всё-таки отказаться? – снова повела своё мужу. Тот, стоя молча,  прикидывал, как лучше распорядиться выделенным наделом. Поскребя затылок под форменной фуражкой, в которой он ходил каждый день на работу и дома (он не признавал обычную кепку за головной убор), Василий заявил:

– Нет, жена, другой нам не дадут, потому что нет свободных, а эта от бригадира ворсовского осталась, потому что жена его ленивица сказала, что ей и при будке (казённый дом при железной дороге) хватает за глаза земли. А навоз мы не повезём из дому, а купим здесь у кого воз-другой, в Ворсове. Я что-нибудь придумаю. А теперь давайте перекусим, пока суд да право, дети, вон, чуть ноги тянут от такой далёкой дороги.

Анюта со Степаном, побегав по «своему» полю, пока отец с матерью его осматривали, теперь сидели возле торбы и ждали, не могли дождаться их, чтобы наброситься на еду: там же мать что-то ладила в дорогу. В холщовой торбе оказались куски домашнего хлеба с маленькими кусочками желтоватого сала, по одной картофелине в «мундирах» и по небольшой луковке. На закуску Таня достала из торбы бутылку сладкого компота из груш-дичек и … по коржу из настоящей «белой» муки. Дети даже не увидели, когда мать успела их испечь. Может, когда ещё спали? Мука была из вагона-лавки, которая приезжала на их станцию один раз в месяц и отоваривала железнодорожников по строгим нормам – в руки давались считанные килограммы какой-нибудь крупы, муки, сахара. Татьяна прятала магазинные припасы в деревянном ларе под замком. Из белой муки она пекла настоящие коржики только по большим праздникам. «Выходит, что поход к новому куску земли был праздником?» – переглянулись дети.

Родители молча, растягивая удовольствие, а дети, давясь, потому что оголодали совсем, уговорили ту торбу. Посидели немного, потом сходили ещё на сенокос – он оказался на километр дальше от надела земли и тоже не очень обрадовал семейку – где-нигде трава на нём была неплохая, но среди многочисленных кустов лозы, крушины (в них не разгонишься  махать косой), а целыми участками на нём роскошествовал типец-мучка – цупкая* трава, от которой даже коса отскакивает и которую коровы обходят-избегают на пастбище и в сене.

Той же дорогой, что добирались до своих наделов, семья вернулась домой, в казарму.
Дети не чувствовали ног под собой, они, не сговариваясь, зашились в запечек и уснули. А Василий с женой, немного отдохнув на лавке за столом, начали хозяйствовать-пораться*, перекидаясь словом-другим: так что же садить-сеять на том пустом клине?


В тот первый год ворсовский надел под осень они перепахали и бросили на зиму просо, рожь и овёс – что смогли раздобыть на первых порах жизни на новом месте. Ведро проса Василий выменял за старый, но ещё пригодный рубанок у столяра-плотника Ивана Бурого, а рожь с овсом заработала Таня – за шитьё. Весной они всей семейкой ходили полоть то просо. Хорошо, что только просо – костеруха, засев, словно щётка,  была так с ним похожа, что дети вырывали и то, и другое, пока Таня не наделала крика да не прогнала их с посева. А малым только того и надо было. Пока мать спохватилась, они бегом к канаве слетали, за что отхватили лёгкой порки, потому что шаровары понамачивали и могли на глубину попасть.

Когда пришла пора, Татьяна серпом пожала те куценькие кусочки с зерновыми. Снопы, за два раза, перевезли на подводе, взятой у одноногого Николая Серака. (За коня Василий потом должен был перепахать Серакам огород и добрый кусок «около канавы»). Складывать их в копны там же, чтобы просохли-прочахли, побоялись: голод – не тётка, рядом деревня, ворсовцы запросто могли покрасть их куцые снопики за ночь.

На зиму Василий снова перепахалорал клин уже с пожней, которая под снегом должна была перепреть и хоть так удобрить тот бедный песочек. Когда участок (по мнению хозяев) нагулялся, весной вздумали кинуть на нём, наконец, картошку. У одного из путейцев ворсовской бригады, у которого была корова, Василий разжился подводой навоза. Семенных клубней кое-как наотбирали с куска при казарме, один мешок Таня «нашила» за зиму. Снова взяли коня у Серака и за одну поездку управились своей семейкой под плуг посадить в удобренную землю картошку. Потом в выходные дни тягались по шпалам её полоть-окучивать. А когда пришла пора копать барабулю, вспомнили про мадерон, коня лишний раз брать было очень накладно.


Мадерон был самым примитивным транспортом на железной дороге. Иными словами – железнодорожной тачкой. Он представлял собой два чугунных колеса-обода, которые становились на одну из рельсов колеи. К колёсам была пристроена рамка-прямоугольник, а уже к ней, сбоку, прикреплена деревянная ручка-руль с откидным стояком-тормозом. За мадероном в околотке был закреплён  один из путейцев – Ефрем Перкановский. Путейцы шутя прозвали его «начальником мадерона», а деревенские бабы принимали эту кличку всерьёз, как и сам Ефрем. Возя вслед за бригадой на своём транспорте инструмент – ломы, лапы для вырывания костылей, кувалды для их забивания, ящики с теми же костылями и чугунными подкладками для рельсов, а временами и шпалы (когда приходилось менять подгнившую), Ефрему удавалось подбросить и свои, и соседские мешки с картошкой с придорожных наделов. Среди соседок (особенно одиноких и вдов) он пользовался большим и беспрекословным авторитетом – в его руках был «транспорт». Когда те собирались на лавочке почесать языками, так Ефрем тот был тут как тут.

С разрешения мастера околотка мадерон взяли на целый день. Без Ефрема.


Необычным для детей транспортом за несколько раз предстояло перевезти накопанную за день картошку домой, в казарму. За него не надо было отрабатывать или платить, как за того коня, – мадерон был «в своих руках». Некоторые путейцы им пользовались даже при перевозке сена со своих сенокосов. Детворе он очень понравился, они так и норовили на нём покататься ещё (ехали на нём на поле), какая там картошка. Но отец строго прикрикнул на обоих, чтобы не трогали транспорт, потому что если опрокинут, тогда беды не оберёшься. Вместе с женой, которая цепко держала мадерон, пока муж укладывал на него мешки, они приготовились к его движению. В первую поездку Василий поехал сам, дети остались вместе с матерью, хотя рвались наверх тех мешков усесться да прокатиться с ветерком. Но где там – матери надо было помочь подобрать в коробки остальную картошку, что просыхала на земле после копки, управиться следовало до возвращения отца. А отец у них быстрый, вёрткий. Сам говорит, как куда идёт или посылает детей за чем-нибудь: «Одна нога здесь, другая – там!»

А Василий в это время бегом пёр тот гружёный «транспорт». На беду, один из мешков оказался плохо завязан, развязался. Картошка веером посыпалась на шпалы, покатилась вдоль насыпи с балласта*. Вот-вот должен был пройти вечерний поезд из района на область.

Вон и семафор на въезд на станцию давал разрешение: поднялся вверх и загорелся зелёным глазом. До казармы оставалось где-то с покилометра.

«Вот если бы сын был немножко постарше, так вдвоём с ним мы бы быстренько справились с этой «аварией», а так…» – пожалел Василий и, быстро завязав остаток картошки в мешке, не стал собирать рассыпанную, а бегом покатил мадерон. Он успел-таки добежать до переезда и посбрасывать мешки. Вовремя к нему, запыхавшемуся, подбежал-подковылял сосед-обходчик Баранец, помог снять с рельсов мадерон. Из-за семафора показался паровоз, он оповестил о своём приближении гудком. Им помахал из будки-кабины паровоза помощник машиниста рудоволосый Николай Тальчук. Сам машинист находился около другого окна. Он должен был принять из рук дежурного по станции жезл – разрешение на проезд дальше. Бригады паровозников и бригады путейцев встречались ежедневно на путях и были знакомы между собой.

Поносив мешки в сараюшку при казарме, прихватив пустой мешок, Василий подбегом вернулся к мадерону, кое-как встянул и установил его на рельс и снова торопясь покатил за семафор. Надо было ещё пособирать среди шпал и по насыпи рассыпавшуюся  картошку, спрятать её в лозняке, чтобы не тащить  снова на поле. Да и самих копанников уже пора была забирать, через час-другой начнёт смеркаться. А вот и место «аварии». Картошка скатилась с насыпи в траву, и её довелось полазить-поискать каждую. Кажется, всю понаходил – полмешка высыпалось, столько же и собрал. Оглянувшись вокруг, сбежал с насыпи и спрятал мешок в лозняк.

– Где это ты, парень, забарился* так надолго? Невозможно дождаться тебя, дети уже совсем пристали, чуть дышат вон, – встретила попрёком мужа Татьяна.

Она уже посносила коробки и тряпьё, что брали с собой детям, к насыпи. Те сидели на нём как воробьи зимой – натопыренные, уставшие, голодные. На пустом поле оставались только мешки с картошкой.

– Да я гостинец зайчиков искал по дороге, вот и задержался немножко, – смеясь и подмаргивая малышам, ответил Василий, а жене рассказал, где он задержался и почему. Дети немного повеселели и давай допытываться: какой-такой гостинец отец искал для них?

– А вот как доедем до семафора, тогда и увидите, в лозе его спрятал.

От такой новости отца глаза детей загорелись, меньший перестал румзать: «Есть хочу, домой хочу». Вместе с женой потягали мешки на насыпь, потом – на мадерон. Пристроили сверху коробки, посреди уместили Степана. Пожалев дочку, которая так старалась, чуть ли не наравне с матерью и отцом, целый день копать барабулю, да ещё и присматривать за младшим братом, и её пристроили на один из мешков. Получилась целая гора. Василий взялся за ручку мадерона, а Татьяна сзади стала толкать ту гору и присматривать за детьми, чтобы не свалились с неё. Вдвоём, хорошо напрягшись, чуть стронули с места тот мадерон. В движении он пошёл веселее, едва успевали по шпалам перебирать ногами. А вот и семафор показался: теперь он поблёскивал красным глазом и был опущен.

– Тормози, жёнушка! – весело закричал Василий и, остановив мадерон, опустил рычаг-упор на шпалу. – Держи детей, чтобы не сдвинули с места, а то будет на ночь нам тут работы, – сбегая с насыпи к лозе, крикнул он Татьяне. Та стерегла мадерон, чтобы,  не дай Бог, не перевернулся с таким грузом, а дети, затаив дыхание, молча посматривали за отцом, как тот вытягивал из лозы с чем-то мешок. Они готовы были соскочить с картофельной горы и бежать ему на помощь, чтобы скорее заглянуть в  мешок и увидеть тот зайчиков гостинец. Когда же отец пристроил сбоку находку и оказалось, что и в этом мешке картошка, меньший Степан дал рёву. И Анюта готова была вот-вот завсхлипывать вслед за братом.

Но отец не был бы их отцом, если бы так жестоко взял и посмелся со своих детей: Василий полез в карман старого пиджака и достал из него по слипшейся плодово-ягодной конфете и по маленькому бублику. Дети успокоились. Поехали уже совсем весело, как-будто и не было позади изнурительного дня копки.

Ворсовский участок оправдал себя: вкинув в землю три мешка дробненькой, «никудышней», как говорили на неё Василий и Татьяна, картошки, они накопали  пятнадцать полных мешков. Кусок при казарме дал столько же. Картошка оказалась не очень большой, но ровной и чистой. Когда её перебрали, пересушили и опустили всю в подпол на кухне в три разные отсека: семенную, себе на еду, для скотины, то вздохнули с облегчением – голод семье не угрожал. Можно было жить!

Когда пришла пора снова пахать-сеять-садить, в семье была уже своя коровка, а с нею – навоз. А какие ж без него те садьба-сеяние?


Ещё больше десятка годов семейка Прохоровых шпацировала по шпалам с мадероном туда-сюда в «окна», когда колея была свободная от поездов. Потом подросли дети, которых уже было пятеро: из них – три сына. Василий вместе с парнями-подростками расчистил-растеребил большую делянку «на рогу», а потом «на болоте». К ним прибавились и кусочки «на складе» и при своём доме, который встянулись* построить. Земли стало хватать под завязку – только обрабатывай! На семейном совете решили отказаться от куска под Ворсовом, тем более, что земля на новых загонах была более урожайная и находилась, можно сказать, под боком. А тот надел отдали новому ворсовскому бригадиру путейцев.

Всякий раз, проезжая на пригородном поезде в район и назад, каждый из семьи Прохоровых, даже если сидел по другую сторону от ворсовского участка, перед его проездом вставал, подходил к окну и смотрел на бывший свой надел, вспоминая: перегон, мадерон и картошку, отдавая, таким образом дань уважения кусочку земли, который не дал им помереть с голоду.

*Окошеваться – остаться на постоянное место жительства, обустроиться.
*Халабуда – платье простого покроя.
*Шкода – делать шкоду, не слушаться, проказничать.
*Перегон – участок железнодорожного пути, шоссейной дороги между двумя станциями, остановками.
*Полоса отчуждения – земля, которая прилегает к железной дороге.
*Костеруха – вид сорной травы.
*Присок – земля, похожая на серый пепел.
*Цупкая – прямая, жёсткая.
*Пораться – управляться по хозяйству.
*Балласт – щебень или песок, которым засыпают железнодорожное полотно для укрепления шпал.
*Забарился – задержался.
*Встянуться – собраться с силами, собрать деньги для покупки.


Перевод с белорусского автора