Воспоминания о детстве

     Я родилась 21 марта 1946 года в Москве на  Загородном шоссе .
Мой отец – Рябухо Александр Мефодьевич – инженер-мостостроитель, моя мать – Рябухо Людмила Николаевна (в девичестве Володзько) – домохозяйка.
    Улица Загородное шоссе - это окраина Москвы. Через одну трамвайную остановку от нас проходит окружная железная дорога, которая отделяла в то время Москву от области. Впрочем, тогда в 1946 году,  трамвай у нас еще не пустили.
    Мы живем в двухэтажном оштукатуренном с засыпными стенами деревянном доме с печным отоплением. У нас единственных во всей округе отдельная трехкомнатная квартира на втором этаже, в которой мы живем вчетвером: мои родители, старшая сестра Элеонора и я.
    Наши дома построены для строителей Крымского моста, а так как мой отец был руководителем группы проектирования, то после пуска моста в 1937 году,  он получил отдельную квартиру.
    Мои первые воспоминания о детстве – поездка в Оренбург, на родину моей мамы.  Мне чуть больше трех лет. Я играю во дворе дома в песочнице, приходит мама и мы с ней идем в какой-то маленький деревянный дом, к нам выходит очень старый дедушка, он ведет нас в дом и мама покупает у него мед. Пока мы ждем его, я оглядываюсь – какое-то все вокруг ветхое,  очень низкий потолок и беспорядок. Пахнет керосином и медом. Помню ощущение тепла, уюта, какой-то сказочной  таинственности и мне очень не хочется уходить. 
     Сейчас все чаще воспоминания приходят не в виде событий, как таковых, а ощущений. Давних, казалось бы, совсем забытых - какой-то знакомый звук, запах, порыв ветра, игра света – и вся картина перед глазами, и ты не просто видишь, а полностью снова там, в этом событии со всей полнотой ощущений. Вот и сейчас перед глазами этот почти сказочный дедушка в своей избушке и я ощущаю запах кухни с керосинкой и запах меда.
     Другой яркий эпизод детства связан с осознанием веры в Бога. Я еще совсем маленькая – мне лет пять, а может даже еще и около четырех лет,  и я знаю, что есть Бог и я уже молюсь, обращаясь к Богу словами каких-то своих детских молитв, но почему-то я считаю, что Бог – женщина. Я до сих пор помню то потрясение, которое я испытываю, когда мне объясняют, что Иисус Христос  -  мужчина, я долго не хочу верить этому. Думаю, что это мое детское представление связано с тем, что в детстве ощущение защищенности у ребенка ассоциируется в большей степени с матерью, нежели с отцом.
     К нам довольно часто приезжает наша сводная родственница – Таисия Афанасьевна, глубоко верующий человек, полностью посвятившая свою жизнь служению  Богу. Она регент церковного хора в подмосковном поселке Никольское,  и я часто разговариваю с ней на религиозные темы, а она охотно мне отвечает на мои вопросы.
    У меня, ребенка родившегося в сталинское время, в семье, которая всегда была оппозиционна к большевистскому режиму и, безусловно,  не преклонялась перед личностью Сталина, тем не менее, представление о вожде, как о божественной личности. Помню,  мы с Таисией Афанасьевной  в комнате родителей, за окном зима, мы с ней стоим у окна и опять говорим  о волнующих меня вопросах, касающихся веры. Дословно помню свой вопрос: «Таисия Афанасьевна, а кого Вы больше любите Бога или Сталина?« Я не помню, что она мне ответила, но ощущение какой-то неловкости помню, ведь я задавала провокационный вопрос, по малолетству не понимая этого, человеку, который с детства преследовался за веру.
     В моей памяти она осталась чистенькой аккуратной старушкой, хотя тогда ей было, наверное, около пятидесяти лет.
     Она приезжала к нам всегда неожиданно, тихая, старавшаяся быть как можно менее заметной, в нищенской одежде. Она еще не имела тогда своего угла, часть домика она купила значительно позднее, долгие года откладывая деньги буквально по копейкам. Помню как она доставала из своей сумки какие-то малюсенькие сверточки – в тряпочку завязанные несколько кусков сахара, щепотку чая, а мне маленькому ребенку все казалось таким интересным и необыкновенным. Мама всегда спрашивала у Таисии Афанасьевны о том, что ей приготовить, так как она почти всегда постилась. Она была очень красивой женщиной с тонкими  славянскими чертами лица, большими яркими синими глазами и длинными волосами почти до колен. В мирской жизни она имела два высших образования и долго работала по специальности. Но после войны бросила работу и ушла служить в церковный хор. Мама говорила, что у Таисии Афанасьевны был жених, который ждал ее окончательного согласия на брак не один год, но она так и не решилась выйти замуж.
      Несколько лет Таисия Афанасьевна жила в Средней Азии, из рассказов о том времени мне запомнилось ее восприятие восточных народов. Она говорила, что до прихода туда русских, они были и наивны  и доверчивы как дети, не зная, что такое воровство, а о восточных женщинах говорила, что жесткость и суровость отношения к ним обусловлена их крайней распущенностью. Ее мнение о них было крайне неприязненно, как о существах с преобладающим животным началом, которых необходимо держать в страхе.
          Несмотря на свое кроткое поведение, она была человеком с очень сильной волей. Во время войны Таисия Афанасьевна жила в нашей квартире вместе с моим двоюродным братом Юрой, который позднее был призван в армию и погиб. А в начале войны, когда немцы интенсивно бомбили Москву, и люди в течение суток по нескольку раз были вынуждены прятаться в бомбоубежище, Таисия Афанасьевна, как только начинался налет, ложилась спать и так смогла убедить Юру, что тот тоже перестал бояться оставаться дома.
     Мое послевоенное детство проходило в очень трудное,  голодное время. Я не была желанным ребенком для матери, а отец очень хотел сына (перед войной в возрасте полутора лет от воспаления легких умер мой брат Олег) и откладывать рождение ребенка, родители уже не могли в силу их возраста. Когда я родилась,  маме было  33 года, а папе 43.
    Отец пришел с фронта с тяжелой контузией и  без единого зуба. В начале войны он попал окружение и в течение нескольких месяцев находился в районе Пинских болот в Белоруссии. Очевидно, недостаток еды, болотный воздух – все это вызвало заболевание десен типа цинги. Отец рассказывал, что десны кровоточили даже от мягкой пищи, совершенно здоровые зубы начинали качаться, а потом  просто выпадали.  Да  и моя мать была далеко не в лучшей форме - в конце войны весила всего 46 кг несмотря на то, что отец использовал любую возможность передать маме с сестрой что-нибудь из своего пайка. Кроме того, во время войны обокрали нашу квартиру. Унесли всю одежду, обувь, кое-что милиция нашла, но большая часть пропала. А ведь перед войной отец и мать были прекрасно одеты. Мама рассказывала, что у нее к каждому платью и костюму в тон были подобраны даже туфли. Воров  навел маленький мальчик, который приходил играть к моей сестре. К счастью, когда произошло ограбление, моей сестры не было дома. Мама рассказывала,  какой она испытала ужас, когда вошла в квартиру, увидела открытый пустой шкаф, и что ее поразило,  аккуратно сложенные вешалки от вещей, и на миг представила себе,  что могло произойти с моей сестрой, если бы она вернулась из школы раньше времени.
     Так что, когда я родилась, родители были не молоды, не здоровы и полуголодны. Молока у мамы не было и моей кормилицей, как шутил папа, стала корова. Молоко брали в долг, как тогда говорили, у молочницы, которую звали Софья Трофимовна.  Молоко после войны стоило так дорого, что родители даже при высокой зарплате отца не могли расплачиваться сразу. Долг отдавали в течение двух лет.
     Из моего раннего послевоенного детства мне помнится, как мы с мамой ходили за мукой. Через дорогу от наших домов стояли частные дома, где люди жили деревенским укладом: держали коров, кур, свиней. В одном из таких домов и жила Софья Трофимовна. А за этими домами стояла полуразвалившаяся деревянная продовольственная палатка, куда мы с мамой отправились за мукой. Меня мама взяла с собой потому, что муку давали на каждого присутствующего  человека, в том числе и на детей. Я помню раннее утро, зима, на улице темно и холодно. Мы долго стоим в очереди на улице, наконец, открывают палатку и начинают продавать муку. В очереди женщины, кое-кто с детьми. А так как на ребенка тоже дают пакет муки, а с детьми пришли не все, то нас, детей, стоящих в очереди,  периодически выдают за своих  женщины, пришедшие без детей. Меня  несколько раз предъявляют в  окошко, откуда продают муку. Наконец, подошла наша с мамой очередь и мы счастливые несем домой два пакета муки.
     Мое детство было необыкновенно счастливым, вольным, полугородским, полудеревенским - ведь мы жили на окраине Москвы. Вокруг каждого дома сады, а совсем рядом Канатчикова дача, со старинными из темного от старости кирпича зданиями, утопающими в зелени, а рядом ручей и пруд, в которых мы купались. Ручей протекал в большом овраге, в склонах которого мы выкапывали ямки и пекли картошку. Потом, когда мы стали постарше, это место было, где мы не договариваясь заранее, собирались. Приходили мальчики из нашего класса, девочки. Флиртовали мы своеобразно, по теперешним временам. Мы поддразнивали мальчишек, мальчишки пускались нас догонять, поймав,  дергали за косы, а мы с визгом в восторге разбегались.
    На самом деле «Канатка» весьма мрачное место  -  это территория психиатрической больницы им. Кащенко. Но гулять по территории было безопасно, так как больные находились за забором (каждое отделение имело свою огороженную территорию). Так что больных практически не было видно. Детское любопытство заставляло нас подглядывать за тем, что происходит за заборами отделений и в памяти остались жутковатые картины завывающих, с безумно вытаращенными глазами, полураздетых  людей. Несмотря   на то, что я была ребенком, я помню, что я очень жалела их и хотела, чтобы они стали здоровыми. Но детская жизнь так богата событиями и впечатлениями, что трагизм, происходящего рядом нами,  в силу возраста не мог быть оценен.
     «Канатка» была просто местом нашего обитания, и все происходящее за забором нас интересовало только, когда мы в первый раз попадали на территорию. А потом это было то место, где так интересно играть, где столько всяких укромных мест, в которых мы прятались, играя в казаки-разбойники, где от старинных зданий веяло какой-то таинственностью. Было ощущение, что это не больница, а какой-то старинный замок, где и должно быть немножко жутковато.
     В нашей детской жизни было много живой, подвижной игры. Мы играли  в прятки, лапту, штандр (игра с мячом), круговую лапту, прыгалки, классики, бадминтон, который мне купили в Китае. Было много беготни, веселья, радости. Любимейшей игрой была игра в казаки-разбойники. Территория нашего городка была застроена двухэтажными домами и сараями для дров, позади домов. Это было превосходное место, где можно запутать след, укрыться. Каким огромным казалось пространство вокруг нас! Как далеко, нам казалось, расположены друг от друга наши дома, как далеко школьный двор, «красные дома». Мы часами играли в эту игру. Помню это замирание сердца, когда тебя вот – вот найдут, шаги совсем рядом, а ты сидишь, согнувшись в курятнике, или прячешься на чердаке, и ощущение счастья и восторга, что не нашли.
      Были и чисто девчачьи игры, когда на лужайку позади дома мы выносили скамейки, детскую посуду, кукол и играли в дочки-матери. Родители давали нам какие-то продукты, и мы кормили своих кукол, съедая за них их обед. Игра с куклами была моя любимейшая игра. Играла я очень долго, лет до 14. Каждый вечер всех своих детей укладывала спать, заботливо накрывала одеялами, наводила порядок в кукольном хозяйстве. Однажды, я понесла гулять своего медведя, надев на него папины военные медали. Кто-то из бдительных соседей донес, и с отцом была проведена беседа участковым милиционером о ненадлежащем отношении к государственным наградам.
     Вспоминаю, и вновь яркие цветные картинки из моего раннего детства сменяют одна другую.
     Около наших домов много деревьев и большие зеленые поляны с густой травой. Мама с тетей Зоей (жена двоюродного брата моего отца) на одной из полян недалеко от дома стелют  одеяло. Мы с Верой, моей троюродной сестрой, играем в куклы, пьем кисель с хлебом, и, разморившись, дремлем. Наши молодые мамы тихо беседуют о своих женских проблемах. Ощущение бесконечности летнего дня, с пряными запахами травы, разлитой в воздухе ленивой сонной тишиной.  Счастье.
     Солнечный летний  день. Очень жарко, солнце слепит. Около дома, возле колонки,  заполненные водой тазы, детские ванны, корыта, в которых мы, детвора, счастливые с визгом плещемся.
     Лето. Прошел сильный дождь. Огромная радуга во все небо. Мы с ребятами высыпали на улицу, а вокруг маленькие озера с островками из песка, ручьи мелкие, глубокие,   бурлящие, по которым мы пускаем, сделанные из бумаги и палочек, кораблики.
     Поздняя Пасха, наверное,  где-то в середине мая, день теплый солнечный, мы с девочками в летних платьицах катаем с горки крашеные яйца. Если яйцо разбилось при столкновении с яйцом, принесенным другим, то ты должен его отдать.      
     Незатейливый мир моего детства.
    Зимние игры были захватывающе интересны. Из снега, его было во времена моего детства, на удивление, много, сооружали горки, снежные крепости. Заготавливались снаряды из снежков и начинались обстрелы. Домой я приходила в промокшей насквозь шубе, родители ругали, потому что завтра идти в школу, и шуба не высохнет, но через день все повторялось. На коньках «Снегурках», прикрепленным к валенкам, катались прямо по обледенелой дороге. А когда стали постарше, лет тринадцати-четырнадцати, мы ездили на каток в парк культуры им. Горького. Ну,  там уже было все по-другому: коньки с ботинками - «гаги», теплая раздевалка, буфет, музыка, словом городская цивилизованная жизнь.
     Когда мне было 55 лет, я работала рядом с теми местами, где родилась. В один из летних дней я решила пройти по местам, где прошло детство. Я шла по «Канатке»  и удивлялась: какой огромной казалась мне территория больницы в детстве, а сейчас передо мной маленькие дворики. Как далеко, казалось,
 от наших домов стоят «красные дома», а они совсем рядом. Школа, в которую я вечно опаздывала, находится напротив нашего бывшего дома.
     Я пришла к дому, который стоял на месте нашего снесенного дома. Вошла  на территорию детского сада позади дома, села на скамейку. Дети были в помещении на обеде, так что мне никто не мешал. Накатила волна щемящего чувства, все смешалось  и ощущение счастья, тоски о прошедшем, печали о родителях, которых нет, мысли, что здесь, вот здесь, мы играли в куклы с подругами, здесь по этой земле ступали ноги моих мамы и папы. Я сидела и плакала. Уходила  со смешанным чувством, в котором было сожаление о прошедшем и радость, что детство  было счастливым, что были заботливые, любящие родители, любимые подруги и друзья,  с которыми до сих пор дружу.
       По счастью, когда ломали наши старые дома, многих из моих друзей переселили в один со мной дом. Встречаясь с ними,  я испытываю родственное чувство, которое человек испытывает к родным, дорогим ему людям. Дорогие моему сердцу друзья, товарищи и подруги детства: Галя Кузьмина, Нина Никульшина, Люда Яковлева, Валя Дьяченко, Таня Дьяченко, Надя Ситямина, Вера Климкина.

В гости к Константиновым.

       Константинов – эта фамилия нередко звучала в нашем доме. Мама произносила ее, когда упрекала отца за то, что приходится жить в квартире без горячей воды, с печным отоплением. 
       «Константиновы уже давно живут на улице Горького. Почему ты не можешь добиться получения новой квартиры?» недовольно ворчала мама. И это притом, что вокруг люди жили в ужасной тесноте, нередко по две, а то и три семьи в одной комнате, разделенной занавесками на какое-то подобие изолированного пространства, а у нас отдельная трехкомнатная квартира на четверых. Правда отцу эта квартира была дана,  как временное жилье, и было обещано, позднее предоставить  более благоустроенную квартиру. Все эти разговоры выводили отца из равновесия. Как человек самолюбивый, он возможно считал , что заслуживал большего, но разговоры на эту тему пресекал резко. Отец был порядочным, честным человеком и говорил маме, что у него язык не повернется просить себе новую квартиру, когда его подчиненные живут в коммуналках и подвалах.
     Известный мостостроитель, ученый , Борис Петрович Константинов вместе
с архитектором А.В. Власовом были авторами проекта Крымского моста. Мой отец был одним из трех руководителей групп проектирования.
      И вот мы с папой едем в гости к Константиновым. Меня папа взял с собой, потому что в семье Константиновых есть дети моего возраста. Я впервые на улице Горького. Высокие каменные дома, витрины магазинов, ну словом, другой мир. Меня потрясает огромная четырехкомнатная квартира с высокими потолками, с большой просторной прихожей. Я до сих пор помню тот детский восторг от игры в прятки. Как здорово было бегать по квартире, прятаться в комнатах, подсобных помещениях. Новый, незнакомый, интересный мир для пятилетнего ребенка.
      Вдруг,  папа мне говорит, что пора домой. И вот тут я показала, как девочке с Загородного шоссе понравилось быть в гостях. Я кричала, что я никуда не поеду, что я останусь у них жить. Помню, как меня держали хозяева, когда папа пытался надеть на меня валенки. Я царапалась, кусалась, сбрасывала валенки.
Не помню момент ухода из гостей. А дальше еще одно потрясение для ребенка с окраины. Мы едем в автобусе, по мере удаления от центра надвигается темнота, вдалеке остаются огни города. Я тихо с замиранием сердца спрашиваю: «Папа, это салют?»

Новогодняя ночь

Новогодняя ночь, шестая в моей жизни.  Взрослые в столовой встречают Новый год.  Меня положили спать в комнате родителей. Но я спать не буду, пока не узнаю, кто же все-таки кладет подарки под елку: Дед Мороз или кто-то из родителей.
        Родительская кровать широкая и я ложусь поперек кровати, чтобы можно было смотреть на елку, стоящую  около окна. С улицы проникает слабый свет от фонаря, который стоит на территории детского сада.  За окном пурга,  фонарь раскачивается от ветра и свет от него, то осветит  комнату, то снова погрузит в темноту. Эти световые волны начинают меня убаюкивать, глаза закрываются.
        Вдруг слышен скрип открывающейся двери, из коридора  узкой полоской проникает свет, но комната остается в полутьме. В коридоре свет  выключен, а слабый поток света доходит  из столовой.  На пороге появляется фигура, которая крадущимися шагами медленно направляется в сторону елки.
«Вижу! Вижу!» - кричу я.
Фигура неспешно пятиться назад, дверь в коридор закрывается. В комнате снова темно.
       Я опять смотрю в черное ночное окно. Снежинки то вихрем проносятся мимо окна, то падают на землю, кружась словно рой пчел. Слышны голоса взрослых из столовой. Хочется спать, веки слипаются.
       Слабый скрип двери и снова та же картина. В комнату опять крадется загадочная фигура, но теперь я успеваю разглядеть и какую-то коробку в руках у нее.
«Вижу! Вижу!» - кричу я.Фигура также неспешно пятиться назад, дверь в коридор закрывается. Комната вновь погружается в темноту.
       Чтобы не уснуть, пытаюсь разглядеть игрушки на елке, когда свет от фонаря освещает комнату. Я борюсь со сном, но глаза закрываются, и я засыпаю.
       Просыпаюсь утром, на улице уже светло. В доме тихо. Взрослые еще спят после празднования Нового года. Меня охватывает какое-то радостно тревожное чувство, я смотрю на Деда Мороза и Снегурочку под елкой и, вижу рядом с ними большую картонную коробку.
       Срываюсь с кровати, босиком, в ночной рубашке бросаюсь к коробке, открываю ее и, о счастье, вижу большую красивую куклу с закрывающимися глазами!
       Я выбегаю в коридор, пробегаю через столовую, где на диване и раскладушках спят гости, бегу к родителям в мою комнату.
«Он приходил, он приходил!» - кричу я с порога.
«Дед Мороз приходил! Он принес мне куклу с закрывающимися глазами!
Дед Мороз по-настоящему есть!»
       Родители, которые с трудом заснули на моей узкой кровати, совсем сонные,  пытаются меня успокоить. Уговаривают меня говорить тише, чтобы я не разбудила гостей, и отводят меня, счастливую, в комнату с елкой и подарком от Деда Мороза.

Смерть Сталина

     Я очень хорошо помню этот день. Раннее утро, еще темно. В столовой у приемника папа, мама, соседка тетя Нюра Макурина, еще кто-то из соседей, слушают сообщение по радио. Отец мрачен, кто-то из женщин рыдает. Мне 6 лет, но я понимаю, что произошло что-то страшное.
     Днем мы с мамой приходим в школу. Я в школе еще не  училась, но там работала тетя Зоя, мама моей троюродной сестры Веры, по-видимому, мы приходили к ней. На лестничной площадке, между первым и вторым этажом, на высоком постаменте огромный бюст Сталина. Мало света, мрачно. Возле бюста  стоят в почетном карауле два пионера в красных галстуках. Мама с кем-то разговаривает, разговор ведется вполголоса, почти шепотом. Я помню это ощущение растерянности, тревоги, которое висело в воздухе.
     Какое все-таки удивительное свойство человеческой памяти видеть себя явственно в прошедших событиях так, как будто это происходит сейчас наяву. Помню даже оттенки серого угрюмого цвета лестницы, постамента, сумрачность дня, чувствую затхлый запах сырости, неухоженности казенного помещения.
     О  дальнейших событиях этих дней я узнала,  будучи взрослой. Моя сестра Элеонора пыталась пойти на похороны Сталина, но родители ее не пустили.
А девушка, ровесница моей сестры, живущая в доме напротив, пошла на похороны и была задавлена толпой.
      
Первое сентября.
 
     Я с нетерпением жду, когда, наконец, пойду в школу. Плохо сплю, а накануне первого сентября просыпаюсь несколько раз за ночь, бужу родителей и спрашиваю «Уже пора?».
     Наконец утро. Я сгораю от нетерпенья. Мама одевает меня в форму с белым передником, заплетает косички с белыми бантами  и ведет меня в школу. Мой класс 1»А».
     Не стоит думать, что тогда, в 1953 году, не было никакого отбора при формировании классов. Это не так. Да, взяток за поступление никто не давал, но формирование классов происходило с учетом благополучности семей. Так, в класс с буквой «А» брались более подготовленные дети. Собеседований мы никаких не проходили, администрация школы ориентировалась на степень образованности родителей.
     Моя первая учительница -  Юлия Васильевна Спиридонова. Молодая красивая девушка, с косой уложенной вокруг головы. Она вызывает нас к доске по нескольку человек и просит назвать имя и отчество отца и матери. Я стою у доски в жутком волнении, лихорадочно повторяю про себя: « Александр Мефодьевич, Людмила Николаевна».  Вот и до меня доходит очередь, и я с ужасом понимаю, что не могу произнести ни одного слова. Я забыла,  как зовут моих родителей.
     Потом, как рассказывал мой папа, мои восторги от ожидания похода в школу быстро улеглись, я успокоилась и перестала бояться опоздать. И в очередной раз, когда меня никак не могли поднять утром с постели, на фразу отца: «Оля, ты же опоздаешь в школу!», я твердо ответила «Пропади она пропадом, эта ваша школа!»  Эта фраза была сказана через две недели после начала моей школьной жизни.
     У меня были прекрасные учителя, добрые, давшие хорошие знания,  но до сих пор, когда мне снится школа, меня во сне охватывает какой-то липкий страх, что сейчас меня вызовут к доске, а я не выучила урок.