Послесловие к повести Дед и Малыш. Глава 5

                Ржавеет золото и истлевает сталь.
                Крошится мрамор, к смерти все готово.
                Всего прочнее на земле – печаль
                И долговечней – царственное слово.

                Анна Ахматова.


                Нет хуже голода и стужи.
            
                ( Пословица).

       Мы стоим у двери: бабушка, я и Славик. В просторной, залитой солнечным светом комнате жена дяди Славы – тетя Валя. Она стоит посреди комнаты, и, увидев нас троих, принимается хохотать. Она вначале смеется стоя, затем, будто обессилев от смеха, отступает назад и с размаху садится на диван – смеется некоторое время сидя.

       Я подумал тогда – от радости, что видит нас. Только позже, вспоминая то время, я понял, что в сущности радоваться было нечему. Надвигалась голодная зима 46 – 47-го годов, взрослые, видно, предчувствовали ее, и явление вдруг сразу трех ртов должно было вызвать по крайней мере озабоченность. Правда, после войны минуло уже полтора года, и после того, что пережили, не верилось, что может быть хуже. Напротив, и у нас, детей, и у взрослых жила вера, что с каждым годом жизнь будет все лучше, сытнее.

       Видно, тетя Лиза не известила брата о нашем приезде, и тетя Валя представила, каким сюрпризом будет появление в их семье его родственников. У них было двое детей, да еще бабушка Белецкая, и, следовательно, с нами те же восемь душ, что теснились в Махачкале в одной комнатке.

       У них же квартира была гораздо просторней. Одна комната площадью не менее двадцати пяти квадратных метров с тремя большими окнами меньше, с одним тусклым окном в потолке, и кухня размером меньшей комнаты. Зимой же к ним приехали еще сестра тети Вали с мужем и тремя детьми. Итого – тринадцать душ.
И опять я не могу вспомнить, чем мы питались в то голодное время. Слышал, что рано утром подвода собирает замерзших за ночь на улице людей. Я слышал, как женщина у двери просила у тети Вали не кусочек хлеба, а очистки от картошки. Видел на рынке, как парень вырвал у женщины из рук баночку с кислым молоком и торопливо пил, а женщина плача колотила его кулачками по спине.

       Наблюдал еще такую картину: соседка, старуха варила во дворе на летней печке фасолевый суп. Когда она, подложив в печку дров, ушла в комнату, рабочий, что-то делавший во дворе, оглянувшись по сторонам и не заметив меня, быстро подошел к печке, достал с кармана ложку, снял с кастрюли крышку, зачерпнул ложкой фасоль, торопливо отошел к прежнему месту, где и съел ее.

       Ребенок живет в своем замкнутом мире, и все, что за пределами его, чуждо, таинственно, как потусторонний мир для взрослого верующего, и интересен, поскольку обеспечивает его существование, и оттуда исходит угроза наказания за дурное поведение, за грехи. Меня в это время абсолютно не интересовало, как удается взрослым прокормить такую ораву, как им  удается добыть пропитание.

       Осенью дядя Слава, работавший прорабом на строительстве в каком-то селе, привез машиной картошку, наверное, никак ни меньше полтонны. Зимой тетя Валя устроилась работать буфетчицей на рынке; дядя Андрей, муж сестры тети Вали работал где-то шофером. По вечерам тетя Валя растапливала печку, и намыв картошки, загружала ею духовку, и когда она была готова, окружив печку, ели ее еще горячую с хрустящей подрумяненной корочкой.

       Вспоминая тетя Валю, я думаю, сколько надо было пережить, вытерпеть, чтобы вот так спокойно, не раздражаясь переносить все эти тяготы, невзгоды. Я мало что знаю о ней, о ее прошлой жизни. Знаю, что она росла сиротой, что с какого-то возраста ее воспитывала Белецкая. Кем она ей доводилась, была ли она ей родственницей или просто одинокая женщина, решившая ввиду надвигающейся старости, приблизить тоже одинокую девочку.

       После эвакуации мы приехали в село Петровское, и некоторое время жили у них. Тогда у них было трое детей. Меньшая девочка – Галочка, умерла при нас.
Помню эту хату с двумя небольшими оконцами, с длинным столом и длинными скамьями по обеим сторонам, с русской печкой. Печку топили бурьяном, скирда которого стояла рядом с хатой, и когда тетя Валя заносила его охапку,  в дверь вползал белый холод. В хате было холодно и мы, дети, спасались от него на печке, на лежанке.

       Холод, видно, стал причиной болезни. Заболела Галочка и ее старший братишка Игорь. В доме была еще небольшая комнатка, в которой спала тетя Валя, и когда заболела Галочка, она положила ее в этой комнатке.

       В одно утро раздался страшный протяжный крик. Я выглянул из-за печки и увидел, как тетя Валя в одной белой нижней рубашке шагнула из двери своей комнаты, схватилась обеими руками за голову и навзничь упала на пол.

       Дяди Славы в то время уже не было с нами, а весной уехала и тетя Валя с детьми. Где они были, где скитались, как снова встретились, как оказались в Кишиневе, где они нашли бабушку Белецкую – в Петровском ее не было. Высокая грузная старуха; я не помню ее говорящей или что-то делающей. Сейчас издалека она видится мне человеком, словно случайно зашедшим в чужой дом, может отдохнуть, погреться, и безучастно, без интереса наблюдающей суету, жизнь посторонних ей людей. В ту же зиму ее не стало. Нет, она не умерла, а просто как-то незаметно исчезла. Я не помню, чтобы при мне обсуждался взрослыми этот вопрос, но все же видно что-то дошло до меня, что я всю жизнь знал, что ее определили в дом престарелых. Больше я ее не видел и не слышал о ней ничего, будто ее никогда не было на свете. Вполне возможно в ту зиму ее окончательно не стало.

       У меня был случай получить некоторое представление о благотворительных обедах того времени. Я, наверное, плохо выглядел, что однажды в школе мне выдали талоны на бесплатные обеды, долженствующие подкрепить меня, и я после уроков пошел в столовую. В меню, наверное, это блюдо называлось супом. Мне подали тарелку с прозрачной жидкостью, на дне которой лежали кусочки зеленых соленых помидоров. Я попробовал и не стал есть, и больше не ходил в столовую.

       Но как ни плохо жилось, время все дальше и дальше уносило нас от минувшей войны, и мы знали, что трудности это временное, что нужно потерпеть, что рано или поздно жизнь наладится. Повседневные заботы, радости, огорчения заслоняли это временное. Мы ходили в школу, делали уроки, уходили на улицу играть с соседскими ребятишками, нашими сверстниками, уставшие возвращались домой и спокойно засыпали.

       В субботу тетя Валя ставила на печку выварку с водой, вечером у печки на двух табуретках ставилось корыто, и она по очереди всех нас купала. Когда накупанные мы укладывались в постели, она стирала с нас белье. Однажды я проснулся ночью. В комнате горела под потолком лампочка, стояла тишина, все спали, и только тетя Валя домывала полы, завершая свой день. А утром, после завтрака, она выдавала нам по тридцать копеек на кино на утренний детский сеанс, и мы дружно отправлялись в парк Пушкина, где тогда располагался театр.
Мог ли я тогда, наблюдая из своего детского мирка, понять ее, оценить ее великий труд, ее доброту? Ее каждодневный труд, ее заботу я воспринимал как что-то должное, но был чрезвычайно чуток к любому ее слову, замечанию, задевающему мое самолюбие.

       Однажды, она, видно, решила провести маленький эксперимент. Она дала мне веник и велела подмести в комнате. Я энергично принялся за работу. Она с минуту наблюдала за мной, затем не выдержала, сказала:

       - Ты не видишь, какую поднял пыль?

       Я надулся и бросил веник.

       - Понятно, - сказала она, - «раз не нравится, как я делаю, делайте сами». Ладно, иди – я сама подмету.

       И еще запомнился случай. Я заболел, и тетя Валя, придвинув мою кровать вплотную к печке, ухаживала за мной. Я благополучно перележал свою болезнь, и однажды, проснувшись утром, почувствовал себя совершенно здоровым. Но мне так не хотелось вставать и идти в школу, что я слабым голосом умирающего попросил тетю Валю, которая была в комнате:

       - Тетя Валя, я пить хочу.

       Она повернулась на мой голос и спокойно сказала:

       - По мне, ты хоть вообще не ходи в школу, а до крана ты уже сможешь дойти.

       В доме для нас всех, не только для детей, она была высшей властью. Мы постоянно чувствовали ее сильный, деспотический характер, и я, признаться, побаивался ее, и как ко всякой власти относился настороженно, и даже с неприязнью.

       Дядя Слава был для нас ничто. Он не вникал, даже, кажется, не интересовался нашей жизнью, нашими детскими делами, заботами, и,  кажется, тоже жил в своем обособленном мире. Утром уходил на работу; если работал в городе, приходил домой обедать, молча садился за стол, и, раскрыв рядом с тарелкой книгу, заглядывая в нее, ел. Снова уходил и возвращался к концу дня.  В это время тетя Валя сторожила его приход. Завидев в окно, как он поднимается по ступенькам, она встречала его у двери, и когда он переступал порог комнаты, она, подойдя в плотную к нему, командовала:

       - Дыхни.

       В зависимости от состояния и настроения дяди Славы, последствия этой команды были разными. Чаще он спокойно выдыхал в лицо жены порцию отработанного воздуха, и спокойно входил в комнату. Бывало, он хитрил, и тогда тетя Валя сердито говорила:

       - Ты не в себя дыши, ты дыхни на меня.

       Дядя Слава, просительно пытаясь предотвратить бурю, оправдывался:

       - Валюша, ну выпил кружку вина, Боженуца угостил.

       Боженуца был бригадиром, и то, что его угостили, должно было бы смягчить вину. Однако обстоятельство это не смягчало супругу, и она закатывала скандал.

       Были случаи, хотя и редко, когда на ее команду дядя Слава выдыхал с такой силой, с такой яростью, что казалось, должно было бы воздушной волной отбросить тетю Валю к стенке. Бунтарский дух его предков вырывался наружу и гремел в доме во всю мощь его зычного голоса. Но это ее ничуть не пугало. Тетя Валя тоже принималась кричать:

       - Что ты ревешь, как Иерихонская труба? – кричала она.

       Кончалось это тем, что дядя Слава ложился на диван, а тетя Валя садилась в сторонке на стул с оскорбленным и независимым видом, и в доме наступала тишина, которую никто из домашних не осмеливался  нарушить, и ужин откладывался на неопределенное время. Понятно само собой, что во время этих скандалов я был на стороне дяди Славы, и когда он в бешенстве грозился, что подаст на развод, я всей душой хотел в это верить, и думал, как тихо, мирно мы бы зажили без этой злой скандальной тетки.

       Лишь позже, чем взрослее становился, тем более росло во мне уважение к этой сильной женщине. Меня все более удивляло ее упорство, ее настойчивость, неутомимость. Любая другая женщина давно бы смирилась с этой маленькой слабостью мужа.

       Собственно, сколько помню его, он никогда не был пьяницей. Я ни разу не видел его по настоящему пьяным, и если он и выпивал, это можно было узнать, лишь попросив его дыхнуть. С самого начала, когда я его узнал, и на всю жизнь у меня осталось впечатление, что он был хорошим, добрым человеком. Он определенно унаследовал характер своей матери Прасковьи Ивановны, и так же, как она, терпеливо нес свой крест. Я ни разу не видел его чем-то возмущенным, раздраженным, угнетенным, расстроенным. Всегда ровный, спокойный. Наверное, только его супруга умела вывести его из равновесия.

       Помню один случай. Это было в 53-м или начале 54-го года, после смерти Сталина. Уже чувствовалось заметное послабление, и дядя Слава решил пробить окно в соседний двор в той меньшей темной комнате с окном в потолке. Дело в том, что в соседнем доме жил офицер МВД. Не знаю его фамилии, тетя Валя называла его Володей, был он немного моложе дяди Славы.

       Дядя Слава заказал окно, привел рабочих, и те к концу дня успели пробить проем, закрепить коробку и вставить раму. Оставалось только покрасить и застеклить.
Вечером вернулся с работы Володя, и войдя во двор, сразу заметил новинку; прямо от калитки, напрямик, прошел через двор, и ударом ноги вышиб окно. Потом пришел с работы дядя Слава, посмотрел на Володину работу, и, не сказав ни слова, ушел в другую комнату. Я с любопытством смотрел на его лицо, ожидал увидеть естественное проявление чувств, но на нем ничего не отразилось.
На следующий день снова пришли рабочие и вернули окно на место, а вечером Володя снова вышиб его.

       Помню, что еще раз окно падало в комнату, но поставленное в четвертый раз, осталось стоять уже постоянно. Ходил ли дядя Слава в эту грозную организацию жаловаться на их сотрудника, или победило упорство дяди Славы, и Володя, наконец, смирился – не знаю. Не помню, как я себе тогда представлял, как должен был бы поступить в данном случае дядя Слава, но объяснил его поведение слабостью. Я всегда считал дядю Славу человеком слабохарактерным, и рядом с ним тетя Валя невольно вызывала к себе уважение силой своего характера.

       Не раз перебирал в памяти всю свою родню: детей Захара Ивановича и Прасковьи Ивановны и их внуков и правнуков, я, признаюсь, с неудовольствием и огорчением отмечал, что у всех их возобладали черты характера не дедушки, а бабушки Прасковьи Ивановны. Как получилось, что гены этой маленькой, слабой, робкой женщины оказались сильней? Даже во втором и третьем поколении свежая кровь пришедших со стороны не смогла что-то изменить. Единственная нарушившая это однообразие характеров была старшая дочь дяди Славы и тети Вали – Людмила, Мила, как ее называли мы, которая, несомненно, пошла в свою мать.

       Она была всего на год старше меня, но я всегда чувствовал явное ее превосходство, будто она была намного старше. Умница, с детства великая труженица, унаследовавшая упорство, работоспособность матери, Валентины Ивановны. Я не помню, чтобы она проводила время праздно. Отличница в школе, еще занималась музыкой. Рослая, сильная девочка, могла бы быть хорошей помощницей матери, но видно та была с ней заодно, жила ее мечтами, ее успехами. Даже в те тяжелые годы она умудрялась оплачивать уроки музыки.

       Когда я окончил пятый класс, дяде Славе на работе выделили от профсоюза для его детей две путевки в пионерлагерь в Вадалуй Воды на Днестре. Это было, видно, решение тети Вали отправить в лагерь меня и Милу. Старая аксиома – все познается в сравнении. Пока мы жили под одной крышей, я не замечал в своей сестре ничего особенного, но в лагере я сделал неожиданное открытие, что из всех девочек, бывших в нашей смене, Мила самая красивая, и это пробудило во мне интерес к ней.

       Где бы мы ни были, я незаметно преследовал ее своим взглядом. Я был освобожден от утренней зарядки, и это было лучшее время, когда я мог сидя у окна, выходящего на спортивную площадку, беспрепятственно любоваться своей двоюродной сестрой. Моя первая детская влюбленность длилась недолго, и конец ее был печален и довольно болезнен для меня.

       Мы вернулись домой и начался учебный год. В самом начале одна из девочек с ее класса пригласила Милу на День рождения. Мила, положив на стол в кухне подарок, обычную чистую тетрадку в двенадцать листов, гладила в комнате платьице. Не помню, по какому случаю у нас в доме было вино, и пока Мила собиралась, я незаметно хлебнул его, почувствовал, что слегка захмелел, и хотел, чтобы и Мила заметила это, что я как настоящий взрослый мужчина пьян, весел и бесшабашен.
Я вышел на кухню, через которую должна была пройти сестра, и, увидев на столе приготовленный подарок, взял чернильницу и ручку, небрежно написал навкось на обложке: «Поздравляю любимую подругу с Днем рождения». В этот момент вошла Мила, и, увидев, что я натворил, влепила мне по пьяно ухмыляющейся физиономии такую затрещину, что мне стоило немалых усилий, чтобы сделать вид, что мне ничуть даже и не больно. Она так и не успела заметить моих к ней чувств.

       Только много лет спустя, в легком шутливом тоне я рассказал об этом тете Вале. К тому времени я успел уже жениться, и у меня было трое детей. Мила окончила университет, имела звание кандидата наук и читала студентам лекции в родном университете. Она тоже имела свою семью и жила в своей квартире. Я работал на Севере, приехал в отпуск, заехал в Кишинев повидаться с родственниками.

       По тому, как Мила скоро явилась, как она только вошла, глянула от двери на меня, я понял, что мать успела уже позвонить ей и передать мой рассказ. На ее оживленном лице, в ее взгляде я прочитал любопытство и ожидание чего-то. Но встреча прошла спокойно, мы не стали предаваться воспоминаниям; она ничем не выдала, что знает о моем детском увлечении.

       А вечером я явился к ним с ответным визитом. Я застал кандидата химических наук сидящей посреди комнаты на ковре на полу, склонившейся над маленькой девчушкой.

       - Солнышко мое, рыбка моя, - говорила она, и в голосе ее было столько любви, нежности к этому маленькому существу, что, кажется, стоило больших усилий, чтобы удерживать в себе эту стихию чувств.

       После этого вечера я их больше не видел. Я снова уехал к месту своей работы, потом переезжал еще раза три или четыре с места на место. Когда снова заехал в Кишинев, их, ни Милы, ни ее дочурки уже не было в живых. Девочке было шестнадцать лет, когда она поехала с парнем покататься на мотоцикле и разбилась. Представляю ужас матери, когда она узнала, что ее Солнышко закатилось.

       Она немного пережила свою девочку, умерла от рака, оставив в моей памяти этот момент, когда она, склонившись над своим ребенком, говорила:

       - Солнышко мое, рыбка моя.

       И глубокую неутихающую печаль.

       Продолжение следует...


                Глава 6.


                Славы хочешь? – у меня
                Попроси тогда совета.
                Только это - западня,
                Где ни радости, ни света.

                Анна Ахматова.