Луч и тьма. Стояние Зои

Тезисы по прочтении пьесы Александра Игнашова «В лунном сиянье снег серебрится…» (Стояние окаменевшей Зои в видениях, встречах, песнях, молитвах).

Из предисловия к пьесе: «В январе 1956 года в городе Куйбышев (ныне – Самара), в доме №84 по улице Чкалова случилось то, о чём до сих пор помнят в России. Работница Трубочного завода Зоя Карнаухова, оставшись на вечеринке без кавалера, начала танцевать с иконой Николая Чудотворца, и была поражена вспышкой света. Зоя стояла посреди комнаты белая, как мрамор. Сердце её билось, ноги приросли к полу, руки сжали икону так, что не вырвать. Стояние окаменевшей Зои продолжалось, как говорили в народе, то ли сорок, то ли сто с лишним дней. Дальнейшая её судьба неизвестна…»

Я давно знал, что Александр Игнашов успешно работает в драматургии, пьесы его ставятся за границей, а сам он лауреат премии «Хрустальная роза» имени Виктора Розова. Лет пять-шесть назад отыскал в интернете две его драмы о последних днях Николая Гоголя и Льва Толстого. Помнится, поразили необычность, внерамочность в трактовке, образности, символизме, оригинальность композиционных приёмов, вплоть до тщательно выписанных «спецэффектов».
 
Так совпало, что одновременно я прочёл эссе Руслана Киреева на заявленную тему, опять же на особинку написанные. Не буду сравнивать тексты Киреева и Игнашова – разные жанры. У пьесы обойма художественных средств повыигрышнее. Может, поэтому литературные образы Игнашова угнездились в памяти прочнее публицистических.

 
«Стояние Зои»

Искушённого самарского читателя столь диковинное словосочетание вряд ли удивит. Середина 1950-ых, хрущёвский «контркрестовый поход» с зажимом церкви, а в закрытом городе Куйбышеве некая красавица и атеистка на новогодней пирушке пустилась вдруг в пляс с иконой Николая Угодника. Да и окаменела! Простояла так три месяца, и все усилия врачей не могли вывести её из состояния «изваяния». Волна религиозности охватила город, власть беспомощно противопоставила ей силу в виде милицейских кордонов и лекторов-пропагандистов. Так продолжалось, пока небо не простило грешницу. Три дня спустя девица то ли почила, то ли исчезла. В былинной хронике Самары появилась новая глава: «Стояние Зои».

Уверен, в российском читателе такое название пробудит образ другой, более известной и не менее стойкой Зои – Космодемьянской. Что, как мне кажется, только на пользу: параллельные сравнения исподволь расширяют локальные рамки, ассоциативный диапазон, смысловые ряды, не педалируя, как это принято сейчас, «церковную монополию» на правду. Потому как комсомолка-атеистка Зоя Космодемьянская в праведности не уступит не то, что застывшей Зое, но и мученицам Зое Атталийской, Зое Римской, преподобной Зое Вифлеемской... Так же, как «безбожник» Николай Островский – любому из христианских мучеников. Атеизм – лишь форма веры. Святые и герои выше конфессий.

В этой неоднозначности, в парадоксальном «схождении параллелей», на мой взгляд, и заключается своеобразие, самовитость данного произведения в частности и творческого подхода Игнашова вообще. С его «расслоением» мира посредством световых тоннелей – тончайших переходов на эфемерной грани реала и инфернала, бытия  и небытия, духа и плоти, веры и безверия.
 
Пьеса «Стояние Зои» – это по-хорошему образцовый опыт, где соединились художественные особенности того, что я бы назвал «именным» театром Игнашова. С авторским видением и преломлением, казалось бы, известного до избитости. Не броско, но ясно. Не пылко, а светло. Не эпатажно, но деликатно. Пьеса пронизана тончайшим символизмом. В этом отличие драматургического метода Игнашова от расхристанно-скандального ширпотреба новой русской драмы. И это, увы, обречено на тень, потому что чересчур неординарно и самобытно для модного «формата». Более того, нравственное «стояние» лучше формата непременных обнажёнок и стояков, ибо это – искусство! Остаётся лишь поверить, что царство тени и тьмы рано или поздно пробьёт луч света. Который и есть главная действующая сила произведения.


«В лунном сиянии снег серебрится…»

В пьесе о «стоянии Зои» луч – не формальный (неформальный) осветительный приём так называемой «перемены освещения». Это, скорее, смысловой дирижёр всего действа. Тасуя лики с призраками, ослабляя фабульные узлы, луч лунного сияния приводит в движение простенькую, на первый взгляд, мизансцену. Но главное – врываясь в тьму, луч включает разум, а, покидая, лишает сознания. Его функция – проекция. Он проецирует «видения» (в пьесе их шесть).
 
Видения представляют собой некие полу-реалии – сплав сна с событием. События в пьесе транслируют со-бытие. Посредством четырех «песен» события отображаются в тусклом зашоренном сознании троицы тех, кто «вяжет и затягивает узлы» – Майора и пары конвоиров: Сашки и Андреича (Степана Андреича), воплотителей власти и силы Тьмы. Рядом с ними пребывает четвёртый – загадочный и безымянный Старик. Но не с ними он. Поэтому (потому что?) луч не только освещает и просвещает, но и преображает не только сознание, но и сущность его. Однако, об этом ниже…

При посещении Луча (будем писать о нём с большой буквы – как об одном из персонажей) оживают и привязанные к носилкам беспамятные тела свидетелей стояния Зои, включается их сознание и, возможно, обретаются души.
 
Кроме «Видений» и связующих «Песен», в пьесе случаются «Встречи». Их семь. Более документальные (факт-кадр), эти Встречи выглядят зачастую, как «репортаж с того света». Ну а для того, чтобы по максимуму обойтись без дежурного проповедничества, нравственные максимы автор вкладывает в две «Молитвы».

Такова структура двухактной пьесы, мастерски сотканной «на мотив» снежно-серебристой и лунно-сияющей матрицы, за которую взята одна из самых нежных народных песен «В лунном сиянии снег серебрится»…


«Ах, Самара-городок! Беспокойная я…»

Что касается хрестоматийного соцреалистического сюжета, автор сознательно усложняет бесхитростность мифа, сотворённого молвой. В итоге «соц» становится «сюр» со смещением смысловых акцентов. Напомним, что согласно преданию, неверующая жительница Самары (тогда – Куйбышева) Зоя с улицы Чкалова по ходу рядовой гулянки закружила в танце икону с ликом Святого Николая, за что была обречена на долгое стояние и мучительное искупление. У Игнашова Зойка, напротив, верующая. Больше того, она самая светлая и нравственная в ближнем кругу. Благодаря авторской передвижке, страданиям Зои придается совсем другой смысл. Что не удивляет: с лучших и спрос всегда выше. Когда набожная Зойка попускает сперва пьянство, потом разврат и, наконец, святотатство, то превращается в еле дышащий столб, оголтело мёртвый снаружи и безмерно страдающий внутри. А вот бессознательная и безбожная разлюли-компашка участников разнузданной пьянки превращается в примитивный развал безликих и беспамятных тел. «Работать» с телами органы поручают таинственному Старику.

Кто он? С профессиональной точки зрения, врач, скорее – психиатр. Возможно, экстрасенс. Знает и помнит многое, видит насквозь своих подопечных. Старика используют для гипноза, внушения, а, если точнее, для выбивания показаний из неподатливых арестантов. Но в моменты «лучевого просветления» Старик вдруг делается величественным Старцем с ликом самого Николая Угодника.

Этот старец умирал уже, поэтому боится одного лишь бесчестия. И проявляется он опять же в трёх ипостасях, ибо, помимо Старика, Николаем зовут священника и студента-практиканта.

Священник принимает от населения иконы, за что на него доносят прихожане, преследует милиция. Студент-практикант так и не появится перед нами, хотя не раз заявлен в качестве жениха героини. Зойкиными близкими ему отведена провокационная «роль» в завязке любовной интрижки, обернувшейся драмой.
При этом Зойка безотчётно любит безногого инвалида Михаила. И любит она его с довоенного детства.

Фронтовик Михаил также любит Зою, только боится в этом признаться, ведь он калека. А что калеке остается после войны и победы? Вот и пьёт он горькую под весёлую гармонь. Без оксюморонов.

Под снежный занавес безногий Михаил первым взойдёт на «свою Голгофу» страдания и постижения. А нехватку знаний ему восполнит интуиция сердца. Прост, и мудр завет Михаила: жить и верить.

Ещё один светлый образ пьесы - Клавдия Болонкина, Зойкина мать. С ней, правда, не всё так однозначно. «Типичная русская женщина», еще до войны натерпевшаяся от запойного мужа, пьющая, но не опустившаяся, надломанная, но не сдавшаяся, Клава торгует пивом, а дома гонит самогон. Отсюда обманчивая внешность «грубой, язвительной, вздорной бабы». Латынь точна: Клавдия означает «хромая».
 
Только грубость та напускная. Дань «традициям двора», «атрибуты авторитета», непременные для хозяйки павильона «Пиво-воды». Такое случается с человеком, попадающим во власть дурмана. У каждого по жизни свой дурман (иль демон) - алкоголя, неустроя, болезни, тщеславия... Равно как общий для всех дурман страха: вчера – перед войной, сегодня – перед сумой, завтра - перед тюрьмой... И всегда – перед диктатурой невежества, серости, безверия.
Глубинный, истинно народный характер Клавдии раскрывается не сразу. А раскрывшись, становится Бесстрашной Силой, имя которой Материнская Любовь. «Сознательная атеистка», Клавдия «бессознательно» чует: выбрасывать иконы – грех. И не просто чует, а дерзко нарушает идеологическое табу, неся отцу Николаю икону, которая не одно поколение «жила» в их доме. Может быть, этот Поступок дарует ей первый шаг на пути к Свету. Среди обездвиженных тел участников новогодней попойки только Клавдия рвёт отнюдь не аллегорические веревки и простыню - путы безбожия и бесстыдства. Не слабая плоть, а очищенная светом душа матери рвётся из грешного тела - на подвиг ради дочери, которую любит всякую: чистую, совращённую и даже «порванную» насильниками: «Ты порвал, я соберу».


«Беспокойная я. Успокой ты меня…»

Отметим важный и сложный нюанс. В пьесе синхронно действуют Зоя и Зойка. Одна Зоя. И не одна. И не две их. Зойка – девушка с крестиком на шее и плотскими желаниями, в минуту опьянения совершающая кощунство. В то время как Зоя – её совершенное продолжение, отражение после случившегося. Но главное: Зоя – преображённая Лучом душа Зойки. Именно посредством грешного тела Зойки Луч транслирует видения и откровения Зои – просветлённой души. А в помощь безмолвному свету узнавания приходит одухотворяющий звук гармони и гармонии.

Русская гармония и русская гармонь. Это не игра слов. Когда конвоир Сашка, учась игре на украденной у Михаила гармошке, роняет инструмент, Зойка моментально вспоминает подробности той роковой ночи, что названа автором как «Встреча пьяная». И тотчас музыка связывает душу Зои с телом пьяной и остолбеневшей Зойки.

«Тело грешное, душа страдающая!» – уточняет священник, отец Николай. Спасибо ему за это, ибо теперь Старик (Старец, словно Святой Николай) уверенно сливает тело (Зойку) с Душой (Зоей). Гармония справедливости…

А ещё раньше русская гармоника (гармония музыки) безногого Михаила (функция архангела?) в ходе пьяной встречи пытается удержать Зойку, чтоб не крестила стаканом икону, не пускалась в пляс с ликом Чудотворца…


«Если б гармошка умела всё говорить, не тая…»

После того, как Зоя-Душа слышит ключевой покаянный монолог опамятавшейся Зойки-плоти, белая простыня (освободительница?), пролетая над миром, накрывает Зойку.
Белая простыня. Символ совести или смерти? Тут выбор. Для кого-то жить по совести страшнее смерти. А кому-то жить без совести хуже, чем смерть. И тогда он идет на амбразуру или, как Зоя, грудью закрывает от милицейской пули Старика…

Странное совпадение. Уж не знаю, умышленно или случайно, но у всех персонажей имена святых: Зоя, Нина, Клавдия, Михаил, Андрей, Сергей, Николай… В том числе, у отрицательных. Что это? Намёк на то, что и грешнику не заказан путь к Свету – библейский шанс на покаяние, исправление и спасение с отсылкой к преображению Савла в Павла?..
Здесь, кажется, самое время вернуться в знаменательное, в знаковое начало пьесы. Из тьмы выносят тела участников пьяной оргии (не просто пьяной оргии, о чем еще поговорим).

«Выноси… наперекосяк». Случайная, казалось бы, оговорка. Или не случайная? «Наперекосяк» ведь несут не тела, - вся грешная жизнь их наперекосяк пронеслась. Таков смысловой подтекст, и автору удаётся привнести его посредством ёмких реплик, вместив в них характер и даже биографию «тел»: «Сволочь ты! - Война – сволочь, а не я»...
 
Напряженно-мрачный фон «перекошенной» жизни максимально усиливается и внезапно разряжается мощным образом белого силуэта Зои с иконой. Который  как бы освещает путь к просветлению. Нелёгок путь сей…

Долгую дорогу к прозрению и вере помогают прояснить монологи Зойки и Зои. В чём разница?
 
«Отчего тебе люди молятся? От страха или от любви?». Терзает окаменевшую Зойку простенькая мысль: а простит ли Бог меня, такую, ведь я не ведаю слова молитвы? Она по-прежнему во власти «идейных метаний»: есть ли Бог? Хотя давно чувствует на себе взгляд Бога, не различая пока, что Он смотрит на неё глазами Зои – Души.

Для Зои нет такого вопроса, она верует и знает: Бог есть, Он слышит праведную душу без молитвы – довольно помысла светлого.

Такую Зою уже не свернуть с веры. Напрасно глумится Майор, равняя её со «стойким оловянным солдатиком» - дескать, тоже вот стоял, да расплавился. Расплавился. А Зоя устояла. Потому как в стоянии прочувствовала Всё, поднявшись от бездны порока к вершинам духа. И с этих-то вершин в финале пьесы она вдруг просит прощения у недавних собутыльников. Почему? За что?
Вина Зойки не в поступке, а в не-поступке! Не в том, что из-за её танца с иконой их «тела» угодили в переплёт, а в том, что, будучи светлой, Зойка не послужила примером тёмным и, поддавшись соблазну, сделалась, как все, и, значит, хуже их. Предавши русскую гармонь, по наущению залётного растлителя Андрея, Зойка сплясала под чужую дудку («пластинки трофейные, американские»), тем самым дав карт-бланш искусителю. Загасив икону, Андрей тушит свет в её доме, то есть сознательно устраивает «конец света» для маленькой компании. Так бытовая пьянка приобретает чудовищный смысл и размер «Оргии во мраке». После такого остается ждать «посланца тьмы, стража мрака». Трехглавого Цербера… И он не замедлил явиться в виде чекистской «тройки»…


«Вдоль по дороге троечка мчится…»

Характерная деталь: величают конвоиров – Сашка и Андреич. Андреем зовут самого дурного персонажа, Зойкиного совратителя, залётного с лесоповала. Андреич на его фоне - много мягче, почти по-домашнему. Так он и, впрямь, человечнее, этот пожилой конвоир!..
 
Один лишь Майор везде и всегда майор (major по латыни – «старший»). Бездушная, хотя вполне подвижная и жизнелюбивая кукла Власти Тьмы. В самом конце даже Майор отказывается стать палачом. Но слишком поздно! Выполняя приказ замести следы «стояния Зои», к моменту своего перерождения «тройка» явно перестаралась.
 
«МАЙОР: И меня, и вас, и Зою, и этих уродов в пыль сотрут и по ветру развеют так, чтобы ни слуху, ни духу не было! Нет человека – нет проблемы!».
Да, нашим «органам» любая задача по силам, любой приказ по плечу. Если велено, то клевета, навет, оговор заменят любые доказательства вины. Безногого Мишку так, вообще, ввергли в состояние «между жизнью и смертью: «…на меня кражу повесили: деньги, матерью твоею припрятанные, тряпки какие-то, патефон, пластинки»…

Дико, зловеще, но пророчески шелестят губы замученного пытками возлюбленного Зои, обвиняемого в ограблении её квартиры: «…они говорят: «Всё доказано!» Я говорю: «Как я, безногий, да с гармоникой, всё это вынес из дома?» А они говорят: «Доказано всё. Подписывай»…
Доказано. Всё…


«Присядем на дорожку…»

Апофеоз. Где он? В чём он? Пускай каждый найдёт своё.
Вот финал в песне Миши с Зоей, он открыт и светел: «Этот звон… о любви говорит». А вот отец Николай в лунном сиянии на полустанке между жизнью и смертью говорит Зое-Зойке: «Присядем на дорожку».
На дорожку куда? Не на тот же свет! В преображённую верой Жизнь. По-гречески – Зоя.
 
Каждый волен Её отстоять, просидеть или сразу лечь в землю.
Во тьме жить? Или под лучом света? В безверии жить? Или с верой?
Каждый выбирает по себе...

8 ноября 2013 г.

Пьеса опубликована в журнале "Русское эхо" (№ 2, 2014), рецензия - там же (№ 3).

Кадр из д/ф "Стояние Зои"