Выбор

Галина  Кисель.

                ВЫБОР.               
   Умер  писатель.  Не из  очень  известных, но  читающая  публика его  ценила, в библиотеке  его книги не  пылились,  забытые, на  полке.    И критика  не  обходила его вниманием.  Только  отзывы  бывали несколько  растерянными. Вот  в мелкотемье   упрекали. Норовил  залезть  своим  героям  в  душу.  И тиражи  были не то чтобы маленькие, но  и не  большие.
  Он  жил с женой  в  двухкомнатной квартире. Имел дачу.  Детей у них  не  было. 

          Вдова отрыла  калитку и медленно  прошла по узкой, мокрой  дорожке  к веранде.          
- Ключи, куда я дела  ключи?  Не дай Бог,   забыла их   в городской  квартире!-  испугалась  она.
 Но ключи нашлись  в  сумке, и она  вошла. Замешкалась  в  передней. На  миг стало страшно. Вот сейчас она  откроет дверь, и с дивана на  нее  уставятся  его полные  боли  глаза..  Но нет. Тут было пусто, прибрано,  зеркало  завешено      платком. Спасибо  Дарье Ивановне, соседке, позаботилась. Пахло хвоей.  В окна  заглядывали голые, мокрые  ветви.  Который  день  плачут. А она  не  может.  Ее  скорбь  глубже  слезного  порога.
 Слышала  за  спиной на  кладбище  приглушенный голос  его сестры Клавдии:
- Такого мужа  потеряла. А ни  слезинки!
    Но Клавдию   никто не  поддержал, и она  замолчала.   
Вот  от   его  сестры  и ее   сына  она и уехала на дачу. И   от остальных   тоже. Как только  вернулись   с поминок, так и дали себе  волю.  Заговорили в полный  голос.  О своих делах.  Закончился  ритуал. Для  них. Можно  жить  дальше. Клавдия  уже  следила  за ней.   Выбирала  момент  для  разговора.    А вдове  хотелось побыть  наедине со  своим  горем. Она  жаждала покоя, тишины.   Пусто  было  на  душе и горько.
      Перед  глазами  стоял  глинистый  холмик, укрытый  цветами. Хризантемы,  ромашки.  Он срезанные  не  жаловал . Называл  мертвыми. Вот лесные или полевые  цветы,  эти  любил.
     На  даче  они были  ближе всего  друг к другу. Сюда из города  редко кто  приезжал.  Тут  он  провел  последние  месяцы.  Отсюда  ушел. И она верила, что  душа  его  еще здесь. Чувствовала  так. Ей   нужно  было  побыть   с ним.  Они  столько  лет  вместе, что  она, казалось,  и сейчас слышала  его голос. Не этот, что в последние дни,  хриплый  мучительный  шепот, а тот мальчишеский, веселый,  бесшабашный.
  . В последние  дни  перед  смертью он  не  говорил, глаз почти  не  открывал,  дышал  с трудом. А перед  самым  отходом   вдруг  сжал ее  пальцы ( она  сидела    у   изголовья, держала  его  руку)    посмотрел ей в  глаза и вполне  осмысленно прошептал:
- Прости  меня, прости, родная.
     И она  закивала  в  ответ, а  сказать ничего  не  смогла, горло  сдавило.
 И теперь  она  не могла  не  думать  об этом. За что он  просил  прощения, неужто  за       ЭТО?
       Не раздеваясь, подошла  к  письменному  столу  и  села в  кресло.  Здесь  они  всегда  работали.
 Их   компьютер.  На экране  монитора собралась пыль.  По столу  разбросаны черновики, клочки  бумаги. У него  была  привычка  записывать  свои  мысли  где  угодно и на  чем  попало,  даже  на  газетных обрывках  и  чеках.  Впрочем, в  последнее  время  это  ее рабочее  место.  В те редкие  часы, когда  она  могла  позволить  себе отвлечься  от забот.   
Он  сердился.  Обижался. Отворачивал  голову  к  стене. Только  голову. Все  остальное   ему не  подчинялось.  Она  должна  была  сама  поворачивать  его большое тяжелое  тело. Мыть его, кормить   с ложечки, менять  простыни,  варить,  убирать. Топить  дровами  старинную  кафельную  печку, голландку, которую  он  очень  любил.
           Деревянный  домик  в лесу. Ее наследство.  Он  был  в восторге, когда  они  сюда впервые  приехали.  Сколько же  прошло  лет? Вдова   задумалась.  Пожалуй, больше  сорока. Студенты Литературного  института. Он – начинающий  прозаик.  Ужасно  гордился  тем, что учится  в  писательском  институте. А  она  сочиняла   стихи, и очень  удивилась, что  ее  приняли.  Прислала  на  конкурс  несколько  листков со  стихами, которые выбрал  руководитель  их  литературного кружка. . На спор.  Поспорила  с  мальчишкой, что  поступит. И  прошла  по конкурсу, неожиданно  для  самой  себя.
    Родители  были очень  не довольны.  Отец, профессор  химии  провинциального университета, абсолютно  глухой  к  поэзии, насмехался:
- Будешь  всю  жизнь  писать стишки  в  альбомчики своим  подружкам?  Неужели  моя дочка  способна  только на  это?  А я надеялся, что ты  придешь ко мне на  кафедру.
 А мама   прочила  ее  в  учителя,  себе  на  смену.  Отец  и дед  матери тоже  были  учителями.  Целая  династия.
      Ее взгляд упал на пустую тахту.  Скользнул к  окну. В последнее время  он тут часто  стоял, опирался  о  подоконник,  и с тоской  смотрел в  сад. Пока  мог. На миг увидела  его  там.     Черный  силуэт в лунном ореоле.   Чего  только  не  привидится  в  темноте!   
- Ты помнишь, как  мы познакомились?- спросила  она. Мысленно  или  в  слух?  Не  смогла  бы  ответить.  – Я пришла к вам на  семинар, и скромно  уселась  позади. Как только ваш руководитель меня  углядел?
_ У нас, кажется, новенькая. А    ну – ка  покажитесь!
- Нет, нет! Я с  поэтического. Просто хотела узнать, как это делается, - пролепетала я  в панике.
  Аудитория  грохнула, а я, вся  красная, пулей вылетела за дверь. Ты нашел  меня вечером в общежитии, остановил в  коридоре и сказал насмешливо:
 - Это делается не  здесь, а там! – и поднял длинный  палец к верху.
Ты  всегда  считал, что  вдохновение нисходит  с небес. Собирал редкие упоминания об этом, разные  слухи.
  Я убежала,  злилась  на  себя  за невероятную, стыдную  глупость, которую   сморозила  на  том  чужом  семинаре.
Потом  ты  еще несколько  раз  встречал  меня  в  общежитии на  узкой деревянной  лестничке,  ведущей  на  второй  этаж,  и всякий  раз  шутливо  восклицал:
-   Так  ты уже  знаешь, как  это делается?
Я краснела  и злилась. Но однажды, встретив тебя  (отнюдь  не случайно),   я  достала  из кармашка    сложенную    вчетверо  страничку  из  нашей  институтской газеты и вручила  ее  тебе.
- Как  видишь, я  уже знаю! –
Это  был  мой  рассказик « Березка». Тогда  многие  увлекались  короткими рассказами, после  того, как « Юность» напечатала  целую подборку  таких   рассказов  Анатолия  Приставкина.
 А потом ты   пригласил  меня и мою подругу Лиду в  музей на  выставку картин  Рериха. Их привезли  тогда  в  первый  раз   из  Индии.  Помнишь? 
  Воспоминания   согрели душу и вдова  взбодрилась. Почувствовала, как  тут холодно. И запах  лекарств еще  не  выветрился.. Включить обогреватель? Ну,  нет! 
- Мы  разведем огонь в  голландке! - сказала она ему, незримому. Чувствовала, что  он   будет доволен. Связь между ними не прервалась.
     Присела, как  была,  в  пальто  и черной  шали,  открыла  поющую  дверцу.
      Спасибо  Дарье  Ивановне.  Уложила  полешки  домиком, вытрясла  золу.
     Вдова  сгребла  со  стола  черновики.   Сунула     под  дрова. Щепки  занялись  и вспыхнули. Опять  пропела  фигурная  дверца. Сразу пахнуло теплом. 
   
  Тяжелая,  гнетущая  усталость  постепенно  уходила.  Осталась  печаль и  боль  утраты.
      - Как хорошо, что я сюда  приехала,- прошептала  она.- Хоть до  утра еще  побуду с тобой. Только ты  да  я.   

  Она  сняла  пальто, сбросила  сапоги.
Избегала  смотреть  на  тахту. И было,  как в последние  месяцы, когда  она хлопотала  по  дому  и не  переставала  рассказывать  ему обо  всем.  А он  то ли  слышал, то ли нет. Но  она верила, что  слышал. И даже  отвечал.  Соглашался или не  соглашался.  Спорил.
  Ее  голос не  взрывал  тишину, она даже не знала, говорит ли вслух, или это ей  кажется?
 Печка    выстрелила  угольком  и он  с минутку светился на  полу, выпустил  струйку  дыма и погас.
   .   Блики  от  голландки  гуляли по комнате, создавали причудливый  узор.
  Запахло  живым  теплом  и  древесным  дымом. Она прижалась к теплому кафелю. Когда они зимой сюда  приезжали,  то  часто стояли  так, не  зажигая  света, всем телом  прильнув к печке.
-  За  что  ты попросил  прощения? – спросила  она.
Спросила и испугалась. Это  не  подлежало  огласке. Много лет подряд  замалчивалось. Само  собой разумелось. Не обсуждалось.
Он  был  писатель, а она  его  Софья  Андреевна.  Как жена  Толстого, которая  переписывала  для  графа  его  романы.  Он  так  и называл ее шутя: - моя С. А.
 Она и есть Софья, только не  Андреевна, а  Аркадьевна.
      Пока  не  появился  компьютер, она  печатала  рукописи   на  машинке. На заграничной  «Эрике» . Четыре экземпляра.  Последний,  совсем  бледный,   оставляла себе, и  правила.   

  После  института  она  работала  в  издательстве  в  отделе  писем, а потом  редактором. Зарабатывала  им  на  жизнь. Он  не  работал.  Писал.. Считалось, что  она  составляет  сборник  своих  стихов.  Занимается  творчеством. Но какое там! . Она  помогала  мужу-писателю. В этом было ее счастье. Призвание. И назначение.  Стояла в очередях, готовила,  убирала.  Ходила на работу. Вечерами  печатала то,  что  он  оставлял  для  нее на  столе.
    Летом, когда  они  жили на  даче, он  любил  один  гулять  в   лесу. Уходил далеко. Возвращался  с лукошком  грибов,  букетиком  земляники или  черники.  Для нее. И готовым  продолжением. Записывал от руки,  не  любил  и не умел  печатать.
-  Казенщина  какая -то, словно директиву  сочиняю!
 Любил  свою  ручку. Называл   талисманом.. Берег ее. Прятал  в  потертый  футляр.  Смеясь, утверждал, что  она  сама  пишет.  Обыгрывал  старое  название  этих   ручек: самописка.  Не читая, отдавал  ей, а  она   правила, иногда добавляла   то, что  считала  нужным. Даже  меняла  текст.  Он  не  замечал, или делал вид, что  не  замечает. Теперь не  спросишь,  а  раньше не  хватало  духу.  Так  они  работали. Тогда, давно. Потом  все  изменилось.  Он заболел воспалением  легких.
  Они долго оставались  в городской  квартире. Он  не    выходил из дому. Вот  тогда  они  стали работать  вместе. Она  печатала, А он  диктовал. Она не  всегда  соглашалась, Они  спорили. Иногда  даже  ссорились.  Особенно,  если дело касалось женских характеров или поступков. Потом  находился  вариант, который  нравился  им обоим. С тех  пор  все  отмечали, что  его рассказы стали  заметно  лучше.  Реалистичней.. Считалось – с возрастом.
        Клавдия этого не  знала или не хотела  знать. Она была с самого начала  против  их  брака. Но скорей  всего  она  была  вообще  против   любой  женщины  в его  жизни. Считала его  своей  собственностью.
-    «И  что  ты  в  ней  нашел?  Ни кожи, ни рожи!»
     Это  было  обидней  всего.  Она  знала  про  себя, что, конечно, не  Бриджит  Бардо, но   очень  даже  ничего. Голубые  глаза,   смуглое  лицо,  крутые локоны. Спортивная фигурка.
 Клавдия повторяла это,  как только оставалась с ним наедине. А он молчал,  и  сестра надеялась, что добьется своего. Вбила  себе  в  голову, что  она   самая  главная в его  жизни. Не уставала  повторять:  « нас только  двое на  свете». Родных.  Жену  она  родней  не считала. Тем более  бездетную.
 В  молодости  вдова  переживала  из-за  этого,  в тайне  от  него  ходила  по  врачам.  Лечилась.  Но  однажды  услышала,  как  он  отбрил  зудевшую  Клавдию:
- Ты  это  брось!   Я  проверялся. Врач  считает, что  это  у  меня  после  той  скарлатины.
Сестра  не  поверила,  вела  свое.- Ее защищаешь!
   -Ты мне  долго  не  признавался.  Но  однажды  все  же  сказал. И добавил после   паузы:
- Теперь  сама  думай. Я пойму, я  не  обижусь,  приму,  как должное. Тебе  решать.Я знаю, ты хочешь  ребенка…
Ты  стоял у окна  спиной  ко  мне. Голова  опущена, руки  в  карманах.  В голосе  печаль и вызов.  Спина  напряжена, Ожидал  удара? Я подошла, обняла  тебя  за  плечи.
 - Не  будем  об  этом…
       Когда  ему  работалось, он сестру попросту  не  слышал,  полностью  уходил в тот мир, где жили его  герои и очень неохотно  возвращался  в  реальность. Грубое  вторжение  его  бесило. 
     Вдова  себе  этого никогда  не  позволяла.  Чувствовала  его  настроение.
Он  не  любил, когда  приезжала   Клавдия, шумная, сварливая. Называл ее  за  глаза  «мадам  претензия».  Но никогда  не  забывал  посылать  ей  часть   гонорара. Вдова  не  возражала. Мать – одиночка нуждалась  в  помощи, хоть и получала  исправно  алименты.  Ее приказной  тон раздражал  не  только  его.  Но  вдова  терпела, не  любила  ссор  и скандалов. Лучше  перетерпеть, чем  собачиться.
    Когда  умерла   их  мать, Клавдия  уже  работала  воспитательницей  в  ПТУ.  Командовала   отрядом  хулиганистых  мальчишек. Это  у  нее  хорошо  получалось.
 Четыре  года  брат  и  сестра   вели вдвоем  свое  нехитрое  хозяйство.  Он тоже  не  сидел  без  дела.  Сортировал  на  почте  письма, разносил  телеграммы.  Их  мать  была  телеграфисткой,  там  его  знали.   Пока  не  окончил  школу и не поступил в институт.  Клавдия едва закончила  восемь классов,  училась  с  трудом.  Но  все  равно считалось, что   сестра  пожертвовала  собой,  чтобы  поднять  его  на  ноги. Послушать  ее,  так  она  его  вырастила  чуть  ли  не  с  пеленок.    И это давало  ей  право  ему  указывать. Впрочем, она  и не умела   иначе.  Она  командовала  всегда  и  всеми.   Может,  поэтому    ее оставил  муж? А сын  поступил  в военное  училище. Сейчас он  майор, танкист. Кочует с семьей  по военным  городкам.   
- Боже, о чем  это   я?
      С трудом  подавила  раздражение.  Приехала  последней  электричкой,  не таясь и не  пугаясь,  прошла в  темноте  через  весь  поселок.  И это  для  того, чтобы  думать  о  Клавдии?
 
      Общежитие – особое  жилье. Это,  на  Добролюбова,  только  еще  строилось..  На  первом  курсе  они   все  жили  в  Переделкино, на  писательских  дачах. Ездили  на  занятия  на  электричке.. Шли в институт, в Дом  Герцена что на  Тверском  бульваре.  Он  догонял  ее. Переглядывались, смеялись,  болтали. Не  торопились.

 А потом  наступили  каникулы, и я   пригласила  тебя  в гости к  нам в город на  Днепре.
-- И ты  приехал! А я, по  правде  говоря, не  надеялась.
 Вдова  впервые  за  много дней  улыбнулась. - 
      Ну и паника  поднялась  в нашем доме!  Мама  с  трудом   успокоила  отца.  Тот  считал, что  гость  приехал  без  приглашения.  Какое  нарушение  этикета!  Мама   устроила  тебя на ночлег  на соседней  даче,  и сама   оплатила. А я ходила  вся  пунцовая  от  радости  и  стыда. Что  подумают  соседи!  « Что  станет  говорить  княгиня  Марья…» как  ее  там,  помнишь в «Горе  от  ума?» Каким мы   были  глупыми  тогда! Если бы не  мама!
  Мы ходили  на  Днепр, купались. Целовались  в лозняке, укрытые  от  всех. А потом ты  сказал, что  тебе  необходимо  что-то  доработать.  И ты уединялся . Лежал под  кустом на   животе,  в горячем  песке и  писал в  толстой  тетради.   Старая  тетрадь  в клеенчатом  переплете!  Ты  не  поверишь, но я   нашла ее на  чердаке.   Первая  твоя  повесть.
      Потом  ты  собрался  уезжать. Обьяснил:
- Нужно   найти  дешевую  машинистку.  Написанное  от  руки   в  «Юность»   не  принимают.   
     Мне не  хотелось расставаться, и я  сказала, что  у  папы   есть  машинка  и я  умею  печатать.   Как ты  обрадовался!
  Я  вытащила   машинку  на  веранду, и мы  начали  работать. В первый  раз  вместе!  Я печатала, а  ты  подходил  сзади, склонялся,   читал  в  слух  через мое  плечо. Кое - что исправлял. Добавлял.
      Смешной.  Длинный  и  тощий, голый  до  пояса.    В  тренировочных   обвисших   штанах, босиком.  На спине  ошметки обгоревшей  кожи. 
   Скомканные   черновики   и копирка   валялись  на теплом  от  солнца  полу. Ты  уехал, как  только  мы  кончили  печатать. Торопился.
   А я загрустила. Мне  показалось,  что  ты  сразу  потерял  ко  мне  интерес. То, что  было  между нами,  для  тебя  ничего  не  значило. И я пожаловалась маме.
- Терпи, доченька, - сказала  она.- Этот  из  тех, у кого на первом  месте  всегда  он  сам и его  фантазии. Если  хочешь  быть с ним – всю жизнь  придется  терпеть. Разве  у  нас  с  твоим  отцом  иначе?  Таково  большинство  мужчин. Вот  приедем  из  Крыма, начнутся  занятия.  Если  он  не  объявится, тогда и  поплачешь. 
   Я терпела  целый  месяц -  тогда  уезжали    надолго. Дома  в  первую  очередь разобрала  скопившуюся    почту.  От  тебя  ни слуху, ни  духу. 
    Вскоре  я получила  коротенькое  письмецо   от  Лиды,  и просьбу  приехать  до начала  занятий.  «Переселяемся  в Москву, на  Добролюбова. Я   забила  для  нас  комнату  на  троих  с   Лерой. Но  как бы   в спешке не  сунули  кого-нибудь другого.  Там  такой  бардак!» О тебе  ни  слова. Я совсем  приуныла.
  Быстро  собралась. Попросила  у  отца на  всякий  случай  машинку, но  он  посмотрел  на  меня  насмешливо  и не  дал.   Самому  нужна!
Зато  мама    выручила. Где – то достала    заграничную  в  красивом  голубом  футляре.         «Эрику».  Она и весила – то  всего  три  килограмма  вместе  с  футляром.  Сколько  лет  я  ею  потом  пользовалась! На ней напечатаны  почти  все  твои  рассказы и повести.  Пока  не появился   компьютер.
      Я мыла  окно в нашей  комнате  в общежитии,  стояла  босиком   на  широком  подоконнике, старалась  достать до самого верха. Но даже  на  цыпочках  не  получалось. Ты  постучался и  зашел.   Как  ни в чем  не  бывало. Как будто  вчера  вышел.
- Постой, дай- ка  я! А  то  еще  свалишься  с  пятого  этажа!
Снял  меня  с  подоконника  и  смыл  белые брызги  краски  с оконного  стекла.
А потом  мы  отправились  на   Горького  в  кафе-мороженое  обмывать  твою  удачу.  Повесть  приняли в «Юность».  Правда, напечатали только через  год.
  Ты  закончил  институт   на  два  года  раньше  меня. Защитился с блеском. Как раз  вышла  твоя  первая  книжка.
       Потом  весь  твой семинар  тронулся  в  ресторан  праздновать  окончание института.  Ты  вернулся  с  полдороги, подхватил  меня с  Лидой.  Ваши  девушки  были  не в восторге.. Весь вечер нас  не  замечали. Но  это  был  ваш  праздник.  Мы  не  обижались.
Сколько  раз  потом так  бывало?  Мне  часто  давали  понять, что «не  по чину  честь».
 Они  писатели.  Они на  Олимпе. Оседлали  Пегаса.  Остальные  не  в  счет.
  Я  защитилась  кое-как.  В дипломе  стоит – литературный  работник.  Я  и  была  им  всегда. Правда,  потом  доросла  до  редактора.
 Получив  диплом, ты  уехал  домой, в  Тулу. Обещал  писать.  Я  не  надеялась, затосковала.  И Лида  меня  не утешила.
-У нас  всегда  так получается. – И приводила  примеры. Ее любимый   уехал в  свою  Грузию и «заглох», как она  выражалась. Горевать она  не  умела. А я  писала   слезливые стихи, отводила  душу. Меня  за них    нещадно били на    семинарах. И поделом! 
       А ты  вернулся через пару  месяцев. Пока я  еще  училась, ты  оставался  в  Москве.  Жил  нигде.  Иногда  у  москвичей  с  твоего  курса,  твоих  друзей. Бывало, и на  вокзале  ночевал. Но  чаще  всего  у  нас. Это  не  разрешалось. Но непоседливая  Лида, покровительница  нашей  любви,  часто  отсутствовала.   А Лера  вообще  появлялась  в  общежитии, только   когда  ссорилась  с  мужем. Она  была  азербайджанка, переводчик с  их  языка  на  русский. Училась на  факультете   переводчиков  с  языков  народов  Союза. Мы ее  поэтому и выбрали.  Знали, что  она  терпеть  не  может  общежитие,  и по их  обычаям,  должна  находиться  всегда  под  присмотром мужчин.
  Ты  « приходил», отдавал  паспорт на  проходной и, когда тебе  было  нужно,  спокойно  работал  в  нашей  комнате, закрыв дверь  на  ключ. Вечером  забирал свой  паспорт,  выходил из  дверей  общежития и залезал  в  окно  женского  туалета  на  первом  этаже. Многие  это  знали, но  нас  никто  не  выдал. Когда  ожидалась  проверка, тебя  предупреждали, и ты исчезал, очень  недовольный. Это  стоило  недорого:  шоколадка, доброе  слово   тете Вале, печенье. Корзинка  яблок  из  отцовского сада.
Я узнала, почему ты не  остался в родной  Туле, только через  несколько  лет из   твоей  повести « В родном городе».
  Ты  приехал  триумфатором, привез  гонорар за  свою  первую  книгу, диплом  с  отличием. Собирался   отгородиться  в  вашей  комнате  от  всех и писать, писать! В   коммуналке  это  не  получилось. Клавдия  не понимала, как может  молодой, здоровый  мужик да  еще с дипломом, не  работать. Гонорар  за  книгу  ее не  убедил. Эти  деньги  она   считала  слишком  легкими. Подарком.  У  тебя в повести  она  сидит  за  столом, греет      обе  ладони на  пачке купюр и с  воодушевлением  распределяет  их на  хозяйственные  нужды:
- Сережке  коньки  купим. С ботинками! – вещает  она с блестящими  от  радости  глазами. Тебе нужны   штаны.   Есть  знакомая в универмаге. Достанем!
    Хорошо  бы  купить  новый чайник. Наш  уже  два раза  запаивали, все  равно  течет.  Мне  бы  пальто себе   справить, запишусь  на  очередь в индпошиве. 
  У тебя  не  хватило  духу сказать, что  ты  надеялся на  эти  деньги  дожить до  следующего  гонорара.
      Забирать  Сережку из  детсада тоже  была  твоя  забота. А мальчуган, безотцовщина, не  отходил   от   тебя ни на  шаг.  Требовал  играть  с  ним  в  футбол, замучил  вопросами.    
  А соседи!  Ты  слышал, как  пожилая  соседка  возмущалась  на  кухне:
- Ну, дождалась  Клавка помощи  от  брата!  Я   попросила  утюг  починить, бутылку  посулила. Так  он  пообещал вечером. Сейчас   нету  время! Сам  сидит на подоконнике, курит. А  у меня белье  лежит. Вечером  дети  придут. Время  у  него  нету! Как  же!
 Настя,  брошенная  с дитем,   пробовала  завлекать.  Крутила  железными  лязгающими щипцами  белесые  кудельки над  лбом, жирно  малевала губы. Чуть  что – стучала  в дверь. То коляску  ей вниз  снести, то  с Аллочкой   посидеть, пока  она  в аптеку  сбегает.  Долго  потом  не  выпускала его  из  своей  комнаты, каждый раз   находила, о чем  поговорить.  Ставила  на  стол  обязательную  бутылку. 
  А Клавдия  как услышала, что  писателям  платят,  когда  книга  выходит,  и не зарплату, а гонорар - растерялась. Привыкла, что у  людей  каждый  месяц  получка, а  тут когда  еще  будет! И  будет  ли вообще? 
  Но доконал  тебя  дед  Прошка, одинокий пенсионер, бывший  фронтовик.  С утра  стучал  в  дверь, требовал  открыть.
- Отпирай, Ленька ! Чего  закрылся? Я те  счас  про войну  расскажу! -  Вот  чекушка  осталась, потом еще  возьмем. Посидим, как  люди!
     Пить  в  одиночестве  не  мог, искал  собутыльников. Его  единственный  сын  служил  на  Северном  флоте. Жил  там  с семьей.  Деда  оставили  беречь  комнату, надеялись  скоро  вернуться «на  материк».
 Отказа он  не  принимал,  бушевал, матерился. Выбегала Настя.
- Дитя заснуло, чего  орешь?- Ругались  долго, смачно. Отводили  душу. Как работать  в таких  условиях?
Уходил  в  читальный  зал  районной  библиотеки.  Но и там  плохо  получалось. Толстая библиотекарша  все  вытягивала  шею, следила.  Он  читать  пришел или  погреться?  Почему-то  ее  злило, что  он сидит над  одной и той же книжкой и  дальше  первой  главы  не ушел.  Напоминала:
- У нас  читальный  зал  маленький, только  для тех, кто пришел с учебниками работать.
  Уехал  вроде  на совсем, а  вернулся  через  два  месяца.  Ко  мне.  Но  я   долгое  время   потом  гнала  от себя  мысль,  что нас  соединило не  только  чувство.  Обстоятельства тоже  сыграли   немалую  роль.  И все  же  спросила  как -то, когда  мы  были особенно  близки, не  удержалась:
- А ты  бы  вернулся, если  бы  в  Туле   все  сложилось иначе ? 
И замерла  от  страха. Ты  сел  в  кровати.
- Конечно,  вернулся бы. Я ж… Постой! Мне  только  сейчас пришло  в  голову. Я  ж писал  эту  повесть  и думал о тебе!  Как ты  будешь  ее  читать. Что  скажешь?  Я не  мог  не  вернуться!
     Это  было  для  меня  больше, чем  признание  в  любви.
   Я никогда не  знала,  откуда  ты брал  сюжеты для  своих  повестей?  Ты  утверждал, что   с неба. Даже  теория  у тебя  была. О людях, открытых  для  космоса. Я  не  спорила. Откуда  мне  знать? Может быть это  правда? Тем более, что и мои приходили неизвестно  откуда.  Волновали  даже  во  сне. Задумывалась людях в повести. Теплело  постепенно в душе,  становились близкими женщины и я уже знала, что  они  чувствуют и как поступят. Защищала их  и лелеяла.  А бывало и злилась. Отвергала.
   Мой  отец  к тому  времени  прошел  по  конкурсу  в  московский  вуз,  получил за   заслуги  в  науке  лабораторию.  Добился  для семьи  московской  прописки,  поменял с доплатой   квартиру в родном городе  на двухкомнатную  в  Москве.   
 Ту самую, в которой сейчас  спали  Клавдия  и  Сережа.
Летом  того же  года  мы  поженились. Папа  присмотрелся  к  зятю, и принял  его.  Оба  одержимые, они неплохо  понимали  друг  друга.
    Нам  отдали  меньшую  комнату.  Тахта,  на которой  спали,  полки с книгами,  письменный  стол  вмещал  все: бумагу, рукописи, копирку,  бесчисленные   обрывки   с  короткими заметками.  Машинка  протерла  ножками  дыры  в  зеленом  сукне, покрывавшем старый  стол. 
     Днем  в  квартире  было  тихо. Отец  пропадал  в  лаборатории  в  своем  прожженном   реактивами  халате. Мать – в школе, я – в редакции.  Ты  был  волен  думать, писать, мечтать, фантазировать.  Выпивать с друзьями…  Иногда  до  утра  сидеть  с ними  где-нибудь  в  пивной или  в  чьей-нибудь  квартире, в табачном  дыму, вести  бесконечные  споры-разговоры. За  неизменной  бутылкой.  Ты  был  свободен!
    Я тебя  никогда  не  упрекала.   Даже когда  было  обидно  до  слез. Даже, когда  доходили  слухи о женщинах.  Я ревновала, плакала в  подушку.  Но все равно  знала: ты   вернешься. Ведь  нас  связывала  не  только  постель,    домашнее  тепло и уют.
   Главное  - совместная  работа.  Ты уже не  мог  без  меня. И я без тебя тоже.
  Летом мы уезжали  в наш  лесной домик.  Я   всегда  мечтала уехать на  юг. К морю.  А ты  море   не  то, что не любил, скорей  был  равнодушен.
-Оно пустое, твое  море. Вода и вода. Зато  на  пляже и в городе  не  протолкнуться.  Музыка – хоть  уши затыкай!  Суета сует. . То ли дело  лес! В нем каждая  травинка  живет!
    Ну, положим  не травинки и деревья   держали  тебя в наших  краях. А  твои  бесчисленные  знакомцы, друзья. Герои  твоих  повестей  и рассказов. Ты знал многих  в округе.  Ты не думай, они  тебя,  когда ты заболел,  не  забывали. Приходили, кто с  горшочком меду, кто  с лукошком яиц. Баба   Маруся травку  заваривала. Стояла  над тобой, пригорюнясь. Твой  приятель, лесник,  привез  дрова и  распилил их.   На  сей  раз  с  сыном.  Раньше   он  это делал с  тобой. Тебе  нравилось  пилить, колоть  тяжелым  топором  поленья, самому  ремонтировать  нашу  дачу. Нравилось    мастерить  поделки  из дерева и особенно  из   коры.  Говорил, за работой  хорошо  думается. Вон  он висит: твой  дед – бородед из сосновой коры,   глаза спрятались  за нависшими  бровями..
   Ненашевы  почти месяц у нас  жили, когда  их  дом  сгорел. Лена мне  очень  помогла, огород вскопала, картошку  посадила.  Пока я  оставалась возле  тебя.               
 Так  мы  жили.   
  Я помню  тот  вечер, когда  ты  ответил  своему  другу   Саше  на какое - то его  замечание:
-  Она для  меня  не  только машинистка  и    редактор.  Она  мой  соавтор. Ты  можешь это  понять? Поэтому  я и  хочу, чтобы  ее  фамилия  стояла  на  обложке!
  Саша  не  поверил. Засмеялся.
- Этого  она  требует?  Нет?  Так  чего  ты  напрашиваешься?   Я уважаю  твои  чувства, но  еврейская  фамилия  на  обложке… Сам  знаешь. И чего  это  она  не  взяла  твою?   Было  бы  легче. Но  все  равно  народ  привык к  тебе, как  к  автору.  Появление  второго имени  вызовет  недоумение.  Потеряешь читателей.  Подумай!
 И ты с ним согласился.  Легко  согласился. Я не  упрекаю тебя, нет. Я  ведь  смолчала? Не хотела нарушать  равновесие  в  семье, мне   оно  казалось  таким  хрупким! И я боялась  потерять  мужа. И соавтора. Не решалась  пускаться в самостоятельное  плавание.
 Саша  сейчас  издатель. Приватизировал  издательство. Мне будет  трудно  его  убедить. Хотя  кто  знает? Времена  переменились.
 - Милый, ты  ведь  знаешь, что Я написала  эту  повесть! В ней  каждая  мысль и каждое  слово – мое!  И  моя  героиня  Надя  мне  родная. Но поверит ли этому Саша?
 Я так  и  не  узнала, что  ты  думал  по  этому  поводу.  Хотелось  бы  верить, что  ты меня  благословил. А, может  быть – негодовал? Обижался? 
 Этот  вопрос   повис между  нами. Ни  обсудить, ни получить  добро от  тебя я    уже  не могу.  Но  ты  знал об  этом. Я не  сомневаюсь. И сердился?   Уж не за  это ли  ты  просил у меня прощения?
  Все изменилось еще раз, когда  появился  компьютер. Ты  не  мог  выдавить из  себя  ни  единой  мысли. Перестал  себе  верить. Все, что появлялось  на  экране, казалось  тебе    ничтожным, даже стыдным. Ты  метался, стал  угрюмым, раздражительным, места себе не находил. Поседел как –то  сразу.
  Я пыталась  тебя  утешить, говорила, что бывают такие творческие  паузы.  Что  нужно  спокойно  заняться чем – нибудь другим.  Вот, например, давно пора  отремонтировать  ступеньки  на  веранду.
 Ты  не  верил. Убегал  в  лес  на целый день. Пил. Грешил  на  компьютер,   хоть печатала     попрежнему  только я.
 -  Чего  она вмешивается,  твоя  машина? – сердился  ты.-  Что-то  подчеркивает! Все  время  старается привлечь  мое  внимание, сбивает  с  мысли!
  Уж не это  ли  спровоцировало  твой  инсульт? Или это  совпадение? Но  ведь и  жизнь тогда в одночасье переменилась. Упали  камни  в стоячую  воду...
 А  меня, наоборот, компьютер вдохновлял. Мне  нравилось, как он ведет  себя  со мной: деликатно  подсказывает, исправляет  ошибки.  Смешная  рожица на  полях   живо реагировала, подмигивала,  удивленно  вскидывала  брови,  указывая на   описки. Я работала, как  одержимая. У меня  появился  доброжелательный  собеседник  А тебе все  не  нравилось,  все тебя  бесило. Мы  не  ругались, но  отходили   все  дальше  друг  от  друга.
  Да,  проблема  осталась , и  мне  предстоит  ее  решать!
Ты ушел, и это  теперь будет  звучать как  измена? Я  тебя  выталкиваю из нашего  тандема? Как  кукушка  из  гнезда?
Я всегда хотела  взять в руки  СВОЮ  книжку.    Знаю, об  этом  мечтают  все  пишущие. Что  это – жажда  известности?  Пишешь, чтобы  читали.  Для того, чтобы среагировали,  отозвались.  Разве не так? Говорить в пустоту  невозможно.  Я хорошо понимаю тех, кто  вынужден  писать  в  стол. И я тоже  хочу  в  авторский  круг.  Вот  Леонида  читали, и хоть он давно нигде не появлялся, на  похоронах  было  много  народа.  Это    друзья постарались. Все же умер  член  Союза  писателей.

 
     Вдову  вырвал  из  дремы   тревожный  стук  в  окно.  Брезжил  рассвет. Она  встала. Тело  не  слушалось, болело.  Пока  разминала  спину,  на пороге появилась соседка.
- Это ты, Аркадьевна?  А я  вышла  корову  подоить. Смотрю – у  тебя  дверь на  распашку.  Молочка  налить?
Вдова  кивнула.
 - Спасибо. Пить  очень хочется. 
Теплое  молоко прибавило  сил.
-  Пойду  на  станцию. Надо   в  город, там  Клавдия  с сыном. На  похороны приехали. Провожу, а  оттуда  на  кладбище…
Соседка  задержалась  у  двери.
- Тут  вот  что!  Клавдия    позавчера    объявилась. С военным. Спрашивали  ключ. Так  я  не  дала. Не  призналась, что  он  у  меня.  Не люблю я вашу  Клавку!  Уж больно  сварливая.
Они  по  участку  походили, в  окна  заглядывали. Военный  этот  недовольный был.  Дом ему  не показался.   Ты  что же, продавать  дачу  надумала?
Вот,  выходит,  о  чем  Клавдия  хотела поговорить?   Спрашивала о   завещании,  а я и внимания  не  обратила. Не  до  того  было.
 Господи, ну  какое  завещание?   Ведь знает, что  после  инсульта  он   почти не  двигался, с трудом говорил. Принесли  незнакомые люди из  лесу.. Это  еще  наше  счастье, что  наткнулись  на  него, а то  бы…
- Ну их, Дарья  Ивановна!  Не до них  мне  сейчас.
 Вдова  быстро  переоделась, повязала  голову черной  шалью и  вышла  на  крыльцо.  Тучи низко нависли  над  лугом.Сырой  осенний  холод  охватил  ее  всю сразу, будто  в  воду  вступила. Она  поежилась.
- Постой, я тебе  свечечку  вынесу.  Церковную.- Задержала  ее  соседка. -  Ты затепли  ее,  поставь на  могилку. Так  у  нас  полагается. Посиди одна, поплачь. Помолись. Сразу   легче  станет.  По  себе  знаю.
   Дарья  Ивановна  поспешила    в  дом. По  переулку  вразнобой  тянулось с  мычанием  стадо.
Вдова  переждала  его и пошла, обходя  лужи.
  -Затепли затепли, - повторяла  про себя.- Какое  сочувственное  слово!   Затеплю и посижу. И  буду  тихонько  молиться.  Русских  молитв я не  знаю. И еврейских  тоже. Но  пусть  земля  будет  тебе,  милый  мой,  пухом…Зажгу  свечку…  И буду говорить  с тобою. Мне так много нужно еще тебе сказать. Свеча  горела – это  у  Пастернака.  Нет,  затеплю. Для  твоей  души.
 - Ты куда  это  собралась ?! – перебил  ее  мысли  знакомый  голос. Клавдия  осторожно  спускалась по ступеням  от   станции, опираясь  на  руку  сына.  Опухшие  ноги  распирали шнуровку  ботинок. – Я  за   завещанием. Не  уеду, пока  не   отдашь. Такого  не  бывает, чтобы  не  было. Вон у  вас  квартира,  дача, и в квартире. Все твое?
 Сергей  смотрит  в  сторону. На  лице  написано – я не  при чем.  Не  одобряю.  Я  только  сопровождающий!  Мама  старенькая. У нее  закидоны. Уж вы  простите.
 - Квартира  и дача  моих  родителей.- подумала   вдова. Но не сказала. Знала  по опыту – Клавдия  затеет  склоку, будет  кричать  и плакать.  Соберет  толпу.   Она  не  стеснялась людей.
Достала  из  сумки  ключ, подала.
- На,  возьми. Пошарь в доме, может  и найдешь.
Глянула    в  ее страждущие  глаза и вдруг  поняла: это Клавдия  не  знает, как  перенести  боль  утраты!  Не  завещание  ей  нужно,  и не вещи, а  кто-нибудь, чтобы  было, к кому притулиться.  За что зацепиться. Кто бы  заменил ей брата.   Не  хочет  она  уезжать из  Москвы.  Обжилась  здесь.  Представляла интересы  Лени, пока  они  были в  лесном  домике. Запасала  продукты  к  приездам   жены.  Помогала, как  могла.
      Не  умеет  она жить  одна, без соседей.  Боится  одиночества. За  свои  частые  приезды  к  брату  она  успела  спеться  со  старушками  из  их подъезда. Дом старый, некоторые  прожили здесь  всю  жизнь. Собирались почти каждый вечер   на  скамейке у   входных  дверей. Охотно  слушали  сестру  писателя.  Интересно  же знать, как живут такие  люди? Обсуждали его  жену. На  вид приветливая, улыбается, а оказалось – ой, ой!
   Клавдия  всегда  мечтала   перебраться  поближе  к  брату. Ей нравилось  присутствовать на  разных  писательских  торжествах. Презентациях.    Рассказывать  о  его  детстве, вырастала  в  собственных  глазах.
  Ей за  семьдесят. Распухла  на пенсии, ноги  отекают. Когда  снесли  старый  дом, получила   там, в Туле,  однокомнатную  квартирку.  Соседи из коммуналки  разъехались  кто  куда.  А в новом доме   все  чужие. С Клавдией  едва  здороваются. Не с кем  на  скамеечке  посидеть, слово  сказать, на  жизнь   пожаловаться.
 У  Сергея  скоро демобилизация.  Оба его  сына, погодки,  поступили  в  военное училище.
      Он к матери не  вернется,  метит  в помощники  к  своему  родному  отцу. Тот  открыл     мастерскую, ремонтирует  машины, продает.  И,  по слухам, процветает.  Его дочка, сестра  Сергея   по  отцу, акробатка, окончила цирковое  училище.  Кочует  по  стране. А   отец  дом  недавно  построил. Да не  в  Туле, где-то  северней.  Его  теперешняя  жена  Клавдию  на дух не переносит. Да и Сережина  сторонится.  Будущее не  сулит  старухе  ничего  хорошего. Одиночество. Забвение.
    А мне?  Что  ждет  меня?  Была  большая  родня, да  разъехались по  свету.  Звали  с собою, но разве  я   могла?  Леня  ни за  что бы не уехал.  А я  при нем.
       Не  хотела  жалеть его  сестру.. Пусть  сама  справляется.
   
        Возвращалась  домой, когда  стемнело. Служители   сводили  огромные  скрипучие  ворота.  Но поздно  еще не  было, просто  осень, день  маленький.    Продрогла. Била  ее  внутренняя  дрожь. С утра  во  рту  ни крошки. Вот  только  молоко. Сейчас  бы  горячего  чаю.  И  лечь.  Заснуть. За  долгие годы  его болезни  выбилась  из  сна. Приходилось не раз  вставать  ночью.   Есть  не  хотелось.
    Вдова  надеялась, что  дома  уже  пусто.  Сергею  нужно  в  часть.  Люди, их  голоса  мешали думать  и  вспоминать. Отвлекали.
 Она  немного  согрелась  в  метро, а потом в переполненном  троллейбусе.   С трудом  поднялась  на  четвертый  этаж.  Не  было  сил. Выпить бы чаю и лечь,  укрыться теплым  пледом. Заснуть.
 Открыла  двери и застыла  в прихожей. Было  пусто и темно.  И холодно. 
 - Это не мой дом, - подумала. Здесь  все иначе, чем   прежде. Или мне  кажется? С весны  они  жили на даче. Он упросил.  Ему  невозможно  было  оставаться  в городе. Он вообще  не  любил  город.  Недаром она  прозвала  его   « „лiсовиком»   из  сказки  Леси  Украинки « Лiсова  пiсня». Он  не сердился, скорей был  доволен.
- Хоть из окна , но видеть  лес, поля, простор. Небо,   свободное от  антенн,   от решетчатых  башен, что  шагают через  поля и леса, как  в фантастических  фильмах.
     И  теперь она  не узнавала  родной  дом.  На  столе  измятая  скатерть, недопитый  чай  в чашке, подсохший бутерброд .  Небрежно свернутый  плед  на  тахте… Ее  дом постарел. Стал чужим, холодным. Но не в этом дело.  В своих мыслях там, на даче, она  помнила  его  другим. Здесь всегда были люди. Сначала родители. Потом   долго  жил  ее племянник, пока  учился. Приходили  друзья. Знакомые. Родные.  Где  они сейчас?  Уехали.    Насовсем. В Америку, Израиль. Германию. Живут в Европе. Русские, евреи, украинцы. С семьями. Звали и их  с собой. Но Леня  только  смеялся.
 - Меня  отсюда не выдернуть. Я вам не перекати поле, я тут, как  этот лес, эти  поля… 
А я была  при нем. Только смерть  смогла   оторвать  нас друг от друга.

Прошли месяцы. Человек смиряется, привыкает  ко  всему.  Она уже  не   называла  себя  вдовой. Снова  стала  Софьей. И это  отдалило ее  от него.  Провело черту.  С трудом и  совсем дешево  продала  дачу:   далеко и дороги плохие, хоть домик  нравился  многим.
  Сама  оформляла  документы, помочь  было  некому. С каждым  днем убеждалась, как  трудно  одной. Когда  была  дома, включала телевизор.   Получалось,  будто  в  квартире  еще  кто-то  есть. Звучат голоса.   Не так  уныло. Но Клавдии отказала наотрез, хоть и жалела ее. А Сергею  сказала:
 - Надо будет  – приезжай. Тебе я всегда  рада. Да и с памятником  поможешь, я  тебя  позову. А с матерью, сам  знаешь, мы не  уживемся.
   
.А потом собралась в издательство. Не  была  здесь с той поры, как пошла  на  пенсию.  Леня  сам  решал  все вопросы. Между ней и Сашей  вроде  черная  кошка  пробежала. Давно.   Она не могла забыть тот разговор мужа с другом о ее соавторстве.   Саша  тогда действительно  не  поверил, или не хотел  верить? Так ему было  удобней?
       Она давно  отдала   ему  рукопись, но только сейчас  он   позвонил и попросил  прийти.
  Не  без трепета  открыла  знакомые  двери. Внизу была раньше  типография. Там   шумели  машины. Она еще помнила  время, когда здесь  стояли наборные кассы. Теперь там тихо и темно. В коридорах  редакции  сплошь незнакомые  люди. Молодые, раскованные, модно  одетые. Шумные.
Саша  принял ее,  приветливо  улыбаясь, но  как только она села, сразу перешел  к  делу.
   
  - Ты думаешь, я не  заметил, что  эту повесть  писал не Леонид?  Манера  другая. И потом  у Лени всегда  был  намек на  мистику. Даже  не   намек, дуновение какой -  то  тайны.. Вроде  реальные  события, а  за ними  что – то стоит.  Тень  от них не  в  нашем  мире. Ему  это  не  раз  говорили, а он  только  загадочно  улыбался.  У  тебя этого нет.
- Что, хуже получилось?
- Этого не  скажу. Хорошая, добротная  повесть.  И актуальная. Если пойдет  под  его  фамилией, можно  ожидать  успеха.
    Вдова  отвела  глаза, задумалась. Кабинет у Саши   прежний,  но вроде  стал больше, светлей. Старая  стена  не  загораживает  больше  окно, соседний  дом   разрушили.  И мебель модерн, в углу стеклянный  столик на курьих ножках, два  легких  креслица  вместо казенных стульев, как  было когда-то. Да, давно  она  тут не  бывала. Муж сам  вел  свои  дела.  Она  всегда  была  в его  тени. Не  возражала.
-  Сама  знаешь, теперь  книги  не  очень  покупают. То время, когда  за  ними в очереди стояли, макулатуру  собирали,  давно  прошло. Читают в основном  пожилые. Молодежь сидит в Интернете.  Играют, смотрят кино, сериалы   Им невдомек, чего они  себя лишают.
    - Никто  из них не понимает, что, читая, каждый  видит все  по  своему.-   
    Сказала  Софья  задумчиво.-Сам рисует картинку, как теперь  говорят. При этом работает  мозг, воображение, память.  А кино это же  еще режиссер, артисты. Сценарий – не  роман. Но зачем  им книги, когда  есть  интернет!
- Так что будем решать с повестью? Если  под твоей  фамилией –  тогда  сама понимаешь…. Постараемся  не  очень  дорого.    Разумеется, рекламу  мы  дадим. А ты  найди художника. Еще не растеряла  старые  знакомства?   И сбрось  все  на  дискету. Мы теперь только  так  работаем.   Знаешь, что  это?
   Она кивнула.
 Саша отошел к своему  столу, Лицо официальное, глаза  холодные, отчужденные. Не Саша, а Александр  Игнатьич.   Хозяин.   Издатель..
 – Пойми, мы рисковать не  можем. Себе в убыток.  Ну и, с другой  стороны, ты же  писать  не  перестанешь?
-  Не знаю... И   за  что  мне  держаться  в  этом  мире?
Мои  все  уехали. Я одна  осталась. Как –то растеряла друзей. Так  получилось.
 Она    понимала Сашу. Но было  обидно.  Опять  оставаться  в  тени?
 С другой  стороны – ей  почти  семьдесят. Сколько она еще сможет написать? Значить, под   именем  Леонида? Никогда не увидеть  свою на  обложке? Пройти  тенью  за  спиной  у  мужа?
 А с другой стороны.. Что, ее  поманила  слава?  Но  славы  и  у мужа не было Так, определенная известность. Свой  круг.  А ее из этого круга  сразу  вытеснили.   Засунули в   пыльный  угол. Как старую  мебель? Нет, она  не  может  этого позволить!  Когда -то   мечтала,  чтобы  ее  знали не  только как жену писателя. Но сейчас  почувствовала –   не  получится.   Ее поезд  ушел. Времена  другие. И пишут  люди  по другому.
   Ну что же?  Саша  прав.  Я одна  не  могу  писать  за  нас  двоих. Не  выйдет!
  Может  быть, пусть напечатают  эту  книгу  под  его  именем, как было  всегда?  Будут  деньги  на  памятник. Это  правда, я не  могу  писать, как  он. Но я же  могу  написать  о нем?
  Никто  не  знает  Леонида  так, как я его  знаю.      Его  шутки, откровения, фантазии. Его  судьбу? Нет, нашу  общую судьбу .
     В последнее время она  перестала  чувствовать его  рядом. Так  пусть  вернется!  И она не уйдет   незамеченной, неизвестной, если  это  так  важно  для нее? 
 

Бремен. 2014г.