Подполье

Когда мне плохо, я ухожу в Подполье и засыпаю. 
Подполье - мое название этого места, придуманное после прочтения "записок из подполья" Достоевского. Это место не имеет никакого отношения к этой книге, но мне просто нравится название. На самом деле, я единственный, кто как-то называет это место. Только мне нужно название. За все эти годы, проведенные там, я так и не понял, как им удается обходиться без названий; у них как будто аллергия на всяческие имена. 
Мне часто бывает плохо. Я называю это депрессией, мама - глупостью и подростковым возрастом. Когда моя мама ругается, я понимаю, что тоже хочу обходиться без названий. 
Родители не верят в проблемы подростков. Их проблемы гораздо взрослее, значит - серьезнее. Я принимаю тот факт, что я подросток, но не соглашаюсь с такой градацией. 
Поэтому мне необходимо Подполье. 
Никто не ругается на меня, не проявляет излишней заботы, не тормошит и не мучает - я просто ложусь на свободную койку и сплю. Спустя несколько дней, когда запасы сна во мне начинают заканчиваться, я просто лежу, не сводя взгляда с какой-нибудь мелочи, вроде трещины на стене. Потом мне надоедает. 
Когда-нибудь, говорят мне, я пролежу там так долго, что мое тело начнет медленно разлагаться, а в воздухе повиснет сладковато-горький запах гнили. И меня выбросят на помойку, как сломанную игрушку, или - распродадут по частям. 
И мне как-то все равно. 

Впервые я попал туда, когда в свой двенадцатый день рождения убежал из дома. Каждый праздник заканчивается тем, что я закрываю уши и съезжаю по стенке в углу, представляя себя тараканом. Ползущим по стене тараканом, с обреченностью в глазах наблюдающим за падающей мухобойкой. 
Возвращаться домой я не хотел в силу врожденного упрямства и полнейшего равнодушия к жизни. Холодно? Мне все равно. Нечего есть? Все равно. Меня побили и отняли последние вещи? Все равно. Родители наверняка уже помирились и ищут меня, жутко беспокоясь? Все равно. 
Хотя они, скорее всего, успели поругаться снова. Из-за меня. 
Тогда я узнал, куда попадают сбежавшие из дома дети. Ночью, лежа на ледяном полу в очередной безликой подворотне и думая о том, как забавно пусто в моей голове, я хлопал рукой себе по голове и истерически смеялся от получающегося звука, когда ко мне подошел такой же, как я, оборванец. Возможно, опытнее и потрепаннее меня. 
-Привет, - он склонился надо мной, заглядывая мне в глаза, - что ты здесь делаешь?
-Пытаюсь вытрясти пустоту из своей головы, - не прерываясь, ответил я, - она слишком громкая и мешает мне спать. 
Голос у меня дрожал от холода. 
Парень, изначально хотевший прогнать меня со своего законного места рядом с мусорным баком, вдруг передумал. У него было доброе сердце и недолеченное деперсонализационное расстройство, как я узнал впоследствии. 
Он привел меня в Подполье. 
Тогда, ночью, я плохо соображал и находился в полусонном состоянии, поэтому был очень удивлен, проснувшись не на улице и не дома, а в незнакомом помещении. 
Я лежал на куче барахла в гигантской комнате. Точнее, она только казалась гигантской от количества набившегося в нее народу. На голом полу валялись старые одеяла, порванные вещи, куски матрасов, перья, пакеты - да все что угодно, что можно себе только вообразить. А сверху лежали люди. Казалось, будто маленький ребенок, играясь с куклами, неровно уложил их по всей поверхности пола. А потом еще раз, вторым слоем. Все они были подростками, в старой, порванной одежде с кучей заплаток, повязанными куда только можно разнообразными украшениями - и все они спали в восхитительно невероятных позах. 
Дело близилось к рассвету. 
С первыми лучами солнца вся эта гигантская живая куча начала шевелиться и обрастать звуками и движением. Я смотрел на действо с открытым ртом. 
---
Люди вставали, потягивались, терли глаза, иногда говорили друг с другом, выходили из комнаты, входили в комнату, но не обращали на меня ни малейшего внимания. Я чувствовал себя невидимкой. 
Прошло некоторое время: большинство ушло; некоторые еще спали. Я наблюдал за этим, не в силах сдвинуться, пока ко мне не подошел вчерашний парень. 
-Привет. Можешь пожить здесь какое-то время, всем все равно. Главное, не нарушай правила, и никто тебя не тронет. Хочешь, покажу все?
Я только кивнул. У меня словно язык отнимался в окружении кучи народу. Те самые правила мне никто с тех пор и не разъяснил до конца. 
Так он показал мне здание - несколько больших комнат на первом этаже, похожих на ту, в которой я проснулся, второй и третий этаж с одинаковыми серыми комнатками поменьше, в которых рядами стояли шаткие койки и валялся мусор, лестницу на чердак. 
-Там все самые важные вещи, - загадочно заявил мой проводник, подняв указательный палец. Казалось, он сомневался, вести меня туда или нет. 
Повел. 
На чердаке не было ни души - зато по ночам становилось негде пройти - и там были сокровища. Не такие, о которых снимают фильмы и из-за которых жадным блеском загораются глаза взрослых, нет, это были особенные, детские сокровища. Фенечки, амулеты, сундуки, пыльные рукописные книжки, картины, куча жестяных банок со всякой всячиной, большая куча металлолома в углу, много ниток, странная яркая одежда. На стенах были наклеены вырезки из журналов и засушенные листья, поверх которых фломастерами и красками были рисунки. Множество рисунков - от совсем детских до отточено-красивых, талантливых работ. В крыше зияла небольшая дырка, под которой стояла громадная оранжевая кастрюля, умещавшаяся на расчищенном кусочке пола. 
Из источников света, помимо дырки, была голая лампочка, висящая на длинном проводке. 
Я чувствовал себя посетителем необыкновенного музея. 
Мой проводник, спустившись по лестнице и оставив меня собираться с мыслями, быстро убежал прочь. В помещении оставались лишь спящие, похожие на трупы, и я. 
Выйдя на улицу, я осмотрел дом снаружи - старый, полуразваливающийся, покрашенный во все цвета радуги - краска уже давно начала облезать - он казался галлюцинацией радостного наркомана среди серой массы обычных домов. Как он тут оказался - неизвестно, но он был. Незамеченный и позабытый полицией и налоговой службой, он был детской мечтой, неизвестно как оказавшейся в мире взрослых, которым в него путь был заказан. 

***
В первый раз я провел там неделю. Через семь дней сумасшествие этого места вытолкнуло меня на улицу, задав направление - к родителям, домой. К нормальной жизни. 
Потому что это место было напрочь лишено нормальности. 
По ночам жизнь в нем кипела, при первом луче солнца превращаясь в могильную тишину. Тогда я еще не знал, куда все исчезают на целый день. 
И хотя чердак по-прежнему манил меня своим волшебством, первые три этажа сводили меня с ума. 
Гигантское количество людей проходило меня, смотрело сквозь меня, говорило рядом со мной. Совсем немногие как-то на меня реагировали, но я не понимал их разговоров. 
Никто из них не произносил имен. До меня до сих пор остается загадкой, как они обходятся без них - взглядами, жестами, каким-то внутренним касанием они подзывали собеседника и общались с ним. На имена и названия был наложен страшнейший запрет. 
Сами разговоры тоже не отличались нормальностью - в них не было смысла. Каждый из них словно жил в своем отдельном мире, и понять его слова было невозможно; но никто и не хотел. Им это было не нужно. 
Несомненно, они могли и умели нормально разговаривать, и делали это, когда выходили на поверхность; но здесь, в Подполье, они отдыхали. 
У меня от этого кружилась и болела голова. 
Я ходил по коридорам, потерянный и лишний, а мимо проносились странные люди со странными словами. 
Я устал и хотел быть нормальным. 
В последнюю ночь здесь - когда я уже окончательно решил уйти отсюда - опять в ночь, холод и голод, без возможности урвать что-нибудь в громадной свалке этого места?
В этот момент, идя по коридору, я столкнулся с небольшой толпой, распевающей веселую песенку и перезванивая колокольчиками. Они обступили меня и не выпустили, увлекая за собой; кто-то повесил мне на шею ожерелье из колокольчиков. Вместе со мной они забрались на чердак. 
В середине сидела невысокая девушка с длинными черными волосами, поджав под себя ноги. На руках у нее было куча колец, а в волосах висели игрушки, как на новогодней елке. Она подождала, пока все усядутся, и под мерный перезвон колокольчиков начала рассказывать, будто напевая, глядя стеклянным взглядом белых глаз в никуда:
...в волшебной стране царит вечное лето, в ней нет горестей и бед, и трава зеленеет под ясным солнцем круглый год. Вода в озерах чистая и ледяная, а люди добрые и с солнечными глазами. Из той страны пришел путешественник с ясным взором, он рассказывал мне сказки своим бархатным голосом, а его волосы пахли травой и медом. Он жил на крыше и любил ветер, а я любила его, и была я его вещью, его лирой. Он играл на мне волшебные мелодии, и люди приходили слушать нас...
...маленькая девочка шла по выжженной дороге, под жестоким знойным солнцем, она хотела пить, а следующий гостеприимный приют был нескоро. Маленькая девочка была совсем одиноко, и только ее страхи охраняли ее в ту ночь...
...высоко-высоко в небе, там, где кончаются облака, и куда не долетают самолеты, живет Мать-птица, прародительница всех, у кого есть крылья. Больше всего на свете она любит летать, и крылья ее огромны и величественны, но любящей матерью она предстает перед теми, кто любит ее...
Голос девушки гипнотизировал, перенося меня в странные сказки, миры, созданные ее воображением. Я отлетел от реальности и погрузился в транс под мелодичный звон, и я был не один: на лицах у других слушателей застыло то же мечтательное выражение. Совсем под утро девушка встала, потушила свечу, зажженную вместо привычной лампочки, и прошла по чердаку, дотрагиваясь до кого-то кончиками пальцев, поглаживая кого-то по голове - почти все уже спали. Перед тем как уйти, она неожиданно обернулась, и я впервые почувствовал незримое прикосновение, будто она заглянула мне в душу; после этого я провалился в сон. Проспав не больше часа, я очнулся, как после кошмара, хоть мне нечего и не снилось. Передо мной лежал кожаный браслет с колокольчиком: я надел его. 
Подошел к стене и нарисовал, как умел, крохотного одинокого воробышка. 
И ушел из этого места - бегом к нормальной жизни, зная, что когда-нибудь обязательно вернусь. 

***
В свой четырнадцатый день рожденья я содрал со стены обои и нарисовал черное сухое дерево и повесившегося на нем человека. Родители мне не мешали, поскольку слишком были заняты уничтожением бабушкиного сервиза. А может быть, вместо сервиза была наша жизнь. 
Дерево пугало меня, когда по ночам я не мог заснуть. 
Несколько дней спустя я убрался в комнате. Это были каникулы, мне было нечего делать, и под аккомпанемент маминых криков я надраивал стол, шкафы, пол. Я выкинул все ненужное. Отполировал до блеска все, что поддавалось полировке. Положил все вещи аккуратно на полочках. Разложил одежду по категориям. 
Комната казалась мне голой. 
Мама орать не прекращала. 
На одной из полочек лежал почти забытый мной браслет с колокольчиком. Тот больше не звенел и потускнел за два года. Я надел его на руку, подошел к шкафу. Переоделся в теплый удобный свитер и старые дырявые джинсы. Взял старую сумку и положил туда пару маек и вторые джинсы, все свои деньги, телефон и солнечные очки. Подумав, выложил телефон, кинув вместо него чистый блокнот и ручку. 
Забросил сумку на плечо и вышел из квартиры. 
Наверное, я просто устал быть нормальным. 

Мальчик был высокий, с длинными спутанными волосами, которые последний раз мыли так давно, что цвет их уже был неясен. Одет мальчик был в громадный целлофановый пакет. Точнее, в большой пузырь, сделанный из кучи целлофановых пакетов. 
Стремянка под ним пошатывалась. 
Я подошел и поддержал, чтобы он не упал. 
Мальчик красил внешние стены Подполья. Старая краска на них почти слезла, все стены были усыпаны трещинами, и красить было очень неудобно, но мальчик старался. У него были три ведра: с оранжевой, красной и фиолетовой красками; он старался, чтобы цвета плавно переходили друг в друга. 
На половине работы он слез, устало стирая капельки пота со лба, посмотрел на меня с благодарностью и лег прямо на землю, обнимая стремянку. 
Несколько дней после этого дом простоял закрашенный наполовину, после чего оставшаяся часть стала угольно-черной. 

Подполье встретило меня шелестом босых ног и посапыванием: был день. Я забрался на третий этаж, бросил сумку на свободную койку у окна и лег сам, уставившись на серое стекло, абсолютно не прозрачное. Человек, лежащий слева от меня, беспрерывно бормотал что-то себе под нос. 
-несомненно, электронные лучше... Кто бы мог сомневаться, гораздо лучше, а они просто ни в чем не разбираются; ты же веришь мне? Ты всегда веришь мне, ты преданный... А она тебя не любила, поэтому нас выкинули... Тебе же нетрудно просто пожалеть меня, не правда ли? А вы, молодой человек, наглеете... Человек молодой... Молодой? Или же все-таки человек...
Он говорил, кажется, с подоконником. 
Вечером стал появляться народ. Шум был как от громадного количества пчел, такой же громкий и монотонный, люди смешивались в одну яркую массу перед моими глазами. Все мы - просто масса, физические тела, с которыми можно делать все что угодно. 
Я забрался под койку и лег на пол. Деревянный, прохладный. Приятно. 
Мимо шагали босые ноги. Всех форм и размеров. На многих - ножные браслеты. 
Обуви просто не было. 
От постоянного мелькания перед глазами я успокоился. Здесь было восхитительно. 

На первом этаже, в середине одной из больших полупустых - был полдень - комнат лежала девочка и пускала пузыри. Во рту у нее была странная тонкая деревянная палочка, из которой она и выдувала большие крепкие пузыри. Светлые волосы окутывали ее лицо пушистой подушкой; на руках было много-много фенечек. 
Я стоял и смотрел на нее, не двигаясь. Выдув очередной пузырь, она повернулась ко мне, споткнувшись об меня взглядом.
У нее были зеленые глаза. Так мы подружились. 
Она не любила звук своего голоса, поэтому мы молчали. Наша дружба была скреплена ее улыбкой, засиявшей на ее лице после того, как она меня внимательно осмотрела; легким движением головы она велела мне следовать за ней. 
Мы пришли на чердак. Сквозь дыру в крыше потихоньку протискивалась весна. 
Моя новая знакомая подпрыгнула и, ухватившись за края крыши, ловко вылезла наружу; я последовал за ней. На крыше было солнечно и немножко неровно, а еще было ласточкино гнездо. 
Она легла, свесив ноги вниз, а я положил голову ей на колени; тонкая рука начала ерошить мои волосы. Мне было очень хорошо и спокойно: это было место, которому я сейчас принадлежал, которое было полностью моим в это мгновение. 
-Кажется, я нашелся, - сказал я солнцу.

Ночью она обвесила меня нитками и стала показывать, как плести фенечки. Под утро одна, сплетенная ею, была уже у меня на руке. 
В тот день мне казалось, что я попал в волшебный лес, который переполнил спокойствием мою душу. Мне хотелось позабыть себя, прежнюю жизнь. 
Я сбросил свое имя в глубокую пропасть. 

***
Я рисую на стенах. 
Сколько себя помню, я всегда рисовал, но взрослея, я начал понимать, что вымученные рисунки, которые приходили без вдохновения, никуда не годятся. 
Поэтому, когда вдохновение есть - я рисую, пока не окоченеют пальцы. Родителям никогда не нравилось мое стремление изрисовывать все, что попадется под руку в самое неподходящее время - по их мнению, я должен был подавлять себя только потому, что на часах четыре утра. Или мне нужно идти в школу. 
Здесь нет запретов, как нет четкого разделения дня и ночи. Иногда мне кажется, что они спят неделями, чтобы потом бодрствовать месяцами. 
Или наоборот. 
Однажды рядом с моим рисунком появился другой, дополняющий мой и отвечающий моему. Я продолжил молчаливый разговор; через неделю мы разрисовали всю стену. 
Потом пришел кто-то с ведром белой краски, и рисунки покрылись белым варевом, пропадая навсегда. Мне было не жалко: это место научило меня, что у каждой вещи и каждого события есть свое определенное время, и если оно заканчивается - значит, так надо, и это к лучшему. 
На белой стене я нарисовал желтый одуванчик с веселой рожицей. 

Я лежу на животе на деревянном полу. Передо мной ползет муравей. Обычно люди не замечают муравьев, но сейчас муравей не замечает меня. Своим уверенным шагом он как бы говорит мне: не всегда маленькие смотрят за большими. 
Я представляю себе толпу муравьев с бумажками в лапках, на которых накорябаны лозунги против ущемления прав насекомых. 
Рядом сидит девочка с зелеными глазами и вяжет мне шарф. Он будет большой, очень теплый и болотно-зеленого цвета. 
Я начинаю ползти за муравьем. Я больше, а значит - громче, поэтому мой провожатый пугается и начинает ползти быстрее. Так я добираюсь до противоположной стены. Там лежит куча хлама. Повозившись в ней, я достаю старый прибор непонятного назначения и выдираю из него провода: они короткие и разноцветные. Пока ползу обратно, связываю их в небольшой разноцветный браслет и надеваю на руку девочки, которая вяжет мне шарф. 
На ощупь кожа ее руки очень приятная. 
Недалеко от нас, на серой складной койке сидит парень без рук. Я знаю, что он сбежал из детского дома и потерял протезы. 
Он прячет обрубки за спиной, поэтому кажется, будто он просто держит руки на пояснице. 
Я достаю карандаш из кармана джинс и рисую его прямо на полу. Он не двигается, словно чувствуя, что я рисую его. Фигура выходит хорошо, но лицо я оставляю пустым, даже не пытаясь запечатлеть. 
Проведя здесь всего лишь несколько дней, я уже начинаю терять хрупкую нить логики из виду. 

В этом мире я свободен, но она не приносит мне долгожданного облегчения. Я всегда думал, что мне жизненно необходима свобода, но когда я ее обрел, ее важность ушла. 
-Важно быть свободным внутри, вот что важно. А я так этому и не научился, - говорю я в никуда, и понимаю, что Подполье залезает в меня все глубже и глубже. 

-Куда вы уходите днем? - спрашиваю я высокого парня с волнистыми волосами, спадающими на лицо. 
Он хмыкнул. Провел рукой по голове. 
-Откуда мы берем деньги и еду? - спрашивает он в ответ. 
Я вспомнил всех тех бездомных, которых видел в метро и на улицах города. Среди них было немало подростков. 
Следующие несколько дней меня учили вытаскивать то, что плохо лежит. 
-Они сами хотят избавиться от лишних вещей, плохих воспоминаний и забот, связанных с ними, поэтому и выставляют их на виду. А потом злятся и ругаются - чисто для приличия, - по-философски безымоционально говорил мой учитель. 
Уроки воровства казались мне забавной игрой. 
Довольно скоро мой учитель решил отправить меня на настоящее дело: это была моя первая вылазка из Подполья. Я вытащил у прохожего телефон, столкнувшись с ним в толпе. 
Тот вечер был моим триумфом, наполненный сладостью победы и первым заработком. Мое лицо сияло. Я получил несколько одобряющих взглядов от совершенно незнакомых мне людей. 
Впечатление портило только воспоминание о том, как задумчиво и немного потеряно выглядел тот прохожий; в то время, как я радовался, он наверняка с огорчением шарил по карманам, вздыхая немного наивно и виновато. 
Среди уже ставшей привычной толпы я уловил секундный грустный взгляд зеленых глаз. Внутри меня тут же что-то засвербило. Я выбежал на улицу, сталкиваясь с кем-то плечом или рукой, удивляя непривычных к грубым прикосновениям их, и побежал вперед, по темным улицам и переулкам, пока ноги не устали. Остановившись, я присел на землю, опираясь на высокий приглушенно горевший фонарь. Что-то явно было не так. Мой шажочек к свободе обернулся мерзким, гадким хихиканьем. 
На следующий день я раздобыл пару чистых листков бумаги и пошел рисовать на улицах. У меня купили только один рисунок, зато сколько крохотных историй, кусочков чьих-то жизней прошло мимо моих глаз за этот день!
В зеленых глазах появилось одобрение. 

Я лежал на крыше, наполовину свесившись вниз, и читал. Переизбыток кислорода одурманивал мой мозг, но я считал, что это благодаря круглосуточному чтению. 
Я познавал. Я учился. Я хотел жить в других мирах, воздвигнутых другими людьми. 
В сумасшедшем доме не может быть нормальных книг, поэтому выбор был довольно странен, но я просто не мог оторваться: они полностью завладели мной. 
Подполье научило меня читать. 
-Скоро зима, - объявил я трещине на потолке, перебравшись внутрь, когда начался дождь, - нам нужно надевать старые вещи наших дедушек. 
Это было в середине мая. 
Прожив здесь достаточное время, я понял, что значит Подполье и его сумасшествие. В этом доме царствовала искренность. Взрослые были слишком взрослые, чтобы уметь открывать душу так, как умели мы, но даже нам было необходимо для этого специальное место. В Подполье не было ни капли вранья: поэтому оно казалось сумасшедшим домом. Здесь каждый говорил то, что в действительности думал, каждый привносил в атмосферу безумия свой уникальный мир. Здесь мы были свободны от всего. 
Почти никогда тебя не слушали, если только ты не обращался к кому-то специально, потому что люди равнодушны, и все это знали. Здесь никто не мешал тебе жить. 
Иногда мне казалось, что я живу в глухом лесу, в полном одиночестве, а все вокруг лишь порождения моей фантазии. 
Люди появлялись и исчезали в этом месте, не оставляя за собой ничего, кроме призрачных воспоминаний и рисунков на стенах, и в этом был смысл. 
Это место жило своей особенной жизнью, которая затягивала и увлекала за собой. 

Равнодушие, впрочем, царило здесь не всегда. Здесь были особые Ночи, когда каждый делился своими мирами со всеми, Ночи, когда рассказывали истории. У Ночей не было названия, потому что они не выносили названий, никто не предупреждал о наступлении очередной, просто случались моменты, когда все разом понимали: наступило. Пора. 
Больше всего я полюбил истории девушки с белыми глазами, которая стала моей проводницей в мистику Подполья. Она действительно умела рассказывать, и это были настоящие история Подполья - без конца и начала, загадочные, безумные и очень искренние. 
...далеко-далеко отсюда есть маленький домик, сделанный из стекла, и нет ни одной вещи в нем из дерева или металла. Там, внутри него, за семью слоями стеклянных оков, спит девушка со стеклянным сердцем, и мир кажется ей изогнутым и ненастоящим сквозь толстые, неразрушимые стекла...
...в домике над рекой живет старый рыбак, а вместе с ним - его красивая дочь, охраняющая мир и покой старика. Каждое утро они выходят ловить рыбу и смотреть за лучами солнца на трепещущей воде, каждое утро дочь рыбака сидит у реки, расчесывая свои длинные, густые волосы...
...глубоко в недрах земли, откуда не слыхать всех горестей и бед человеческих, живет древний старик, чей возраст больше возраста самого мира; этот старик сделан из камня, и камни он любит больше всего на свете. Каждый день он считает, сколько камней лежит над землею и под ней, каждый день он поглаживает любой из них и шепчет ему ласковые слова, которые не дано услышать человеческому уху...
Большая старая чаша шла по кругу, и кто хотел говорить, сначала делал глоток крепко заваренного чая - травяного, знахарского. 
Я рассказал историю про мир, где дети отправляются спать, когда вырастают, а муравьи больше и значимей других; слова лились гладко и без запинки, словно по волшебству, явно ощущаемому в полутьме чердака. 
Уже близился рассвет, когда все, зачарованные историями, отправились спать, потушив свечи. 
В эту ночь девочка с зелеными глазами легла рядом со мной, положив мне голову на плечо: это был единственный раз, когда я видел ее спящей. 
Утром вместо нее я обнаружил на своем плече амулет на толстом шнуре: крохотная кисточка с маленьким блестящим камушком. Девушку с зелеными глазами я больше никогда не видел. 

***
На соседней кровати умирал человек от передозировки наркотой. Рядом сидела его девушка и курила марихуану. 
Мне было наплевать на них, и это было самое страшное. 
Лето продолжалось. Потеря зеленоглазой девушки бросила меня в бездну равнодушия. Я чувствовал себя старожилом Подполья, но в то же время что-то внутри меня начинало отторгать это место. 
-Я не чокнутый, - говорил я в пустоту, - мне нужен хоть глоток нормальности, а в этом месте это попросту невозможно. 
Я не принадлежу миру Подполья, но и нормальным меня тоже назвать нельзя. Я застрял где-то на полпути, балансируя на грани. Люди, окружавшие меня, принадлежали этому месту до самых костей: оно было их единственным домом, их единственным возможным состоянием. 
Я отличался от них. Где-то вдали у меня был другой дом, удобная кровать, родители, которые уже наверняка отчаялись искать меня. У меня было имя. 
Медленно и неумолимо меня захватывала депрессия. Свобода больше была мне не нужна. Мне нужен был сон в течение двадцати часов в сутки. Наверное, лучше умереть, чем быть мной. Но я никогда не делал то, что лучше. 
Я перестал выходить из Подполья, погружаясь все сильнее внутрь, в себя, начиная анализировать свою жизнь и вытаскивать грязные факты из подсознания. Искренность требовала жертв. 
Называя это место Подпольем, я вспоминал именно о том периоде моей жизни. 
Теперь я начинал понимать людей, не вылезающих из кроватей неделями, а то и месяцами; искренность оказалась тяжеловатой ношей для моей психики. 
В один из таких сонных дней, солнечный луч неожиданно попал мне в глаз, отразившись от стекляшки на амулете; я сразу же подумал о зеленоглазой девушке. 
Она рассказала мне, что вещи и события необходимо отпускать в их времени. Хотела ли она сама остаться в своем времени? Конечно да. А я не мог перейти черту и отпустить ее. 
Я встал и впервые за две недели вышел из на улицу. От долгого сна и практически полного отсутствия нормально питания я был похож на бледный скелет, качающийся на ветру. Я шел не глядя, и машинально вышел на одну из своих любимых улиц. Медленно прогуливаясь по дороге, я заметил девочку, пристально смотрящую на меня. Да, я же выглядел довольно экзотично. Я подошел и заговорил с ней. Неожиданно меня охватил внезапный порыв: я достал недавно сплетенную фенечку из кармана и протянул ее девчушке, объяснив, как найти Подполье. 
-Тебе там понравится, - я улыбнулся, наверное, впервые с тех пор, как закончилась Ночь. 
-А мы еще встретимся? Как тебя зовут? Сколько тебя лет? - начала закидывать меня вопросами девчушка, видя, что я собираюсь уходить. 
-Встретимся? Не знаю. Возможно. А разве это важно? Не привыкай к людям, дай им пройти сквозь тебя. Необходимое тебе останется. Мое имя? Пойми, имена - ничто. И они не выносят названий, хотя я отношусь к ним просто никак. Кстати, какое сегодня число?
Девочка назвала дату, параллельно переваривая мои слова. Я вздрогнул. Сегодня был мой день рождения - мне исполнялось пятнадцать. Почти год назад я ушел из дома. 
Почти год понадобился мне, чтобы вернуться обратно. 

Родители действительно уже прекратили всяческие поиски и успели меня похоронить. Не знаю, как они отнеслись к моему возвращению... Скорее, просто приняли как факт. Стали выдавать карманные деньги, устроили заново в школу, в которую я почти не ходил, но наши отношения стали напоминать официальные. 
За этот год изменился не только я: у матери потухли глаза, отец стал пить. Ссоры стали тише и обреченнее. Они словно состарились за этот год. 
А мне уже было все равно. И со всей своей предельной искренностью я мог сказать им это в лицо, хотя это было и не нужно. Мы жили в пустой и ничем не обременяющей атмосфере равнодушия, и всех она устраивала. 

Я вернулся в Подполье, когда мне было шестнадцать - из-за очередной депрессии. Мне нужна была тишина и двадцатичасовой сон. Это место больше не вызывало во мне благоговейного трепета, оно было... Убежищем. Но глубоко во мне появился легкий аромат благодарности - оно научило меня жизни. Научило надевать защитную корку равнодушия, когда это необходимо, научило говорить предельно, до боли искренно, научило принимать все проблемы и неудачи, пропускать их сквозь себя и давать им уйти. Я уже больше не чувствовал себя там своим, но я не изменился, а просто повзрослел; и теперь я точно знаю, что вырастая, дети не засыпают - они просто становятся немножко мудрее.