После ухода Вениамина Галактионовича Василиса Андреевна Рудакова подошла к зеркалу и стала в нём себя придирчиво рассматривать, думая о том впечатлении, которое она могла произвести на мужчину, побывавшего у неё в гостях. Выпитое некоторое, самое малое количество вина, какое только позволительно было в известной ситуации, уже перестало кружить её голову, и первые трезвые мысли причинили ей лёгкое беспокойство. Она опять оглядела себя с ног до головы, угрюмо поймала свой собственный взгляд в зеркале и некоторое время две Василисы Андреевны напряжённо смотрели друг другу в глаза. Этот печальный и бесплодный поединок был закончен тем, что тридцатипятилетняя женщина заставила себя отойти от зеркала и не смотреть в него, ибо искушение смотреть в глаза неведомому и непонятному существу могло обойтись ей слишком дорого. Она закурила и опустилась на диван, голова её медленно склонялась ей на грудь, прядь волос, упавшая с плеч, свесилась вниз и закрыла её глаза. Она мягким движением руки отстранила её и вернула на прежнее место. Когда она подняла голову, на глазах её были две дрожащих слезинки, они были такими чистыми и свежими, они содержали в себе столько невысказанного и не поддающегося трезвому рассуждению, что мы бы опустили руки и упали духом, если бы нам представилась возможность во всей глубине описать состояние человека, находящегося в таком положении, в каком находилась Василиса Андреевна… Многое есть в человеке загадочного, сказать, что он ясен и видим наблюдателю так же свободно, как жидкость, содержащаяся в бутылке из прозрачного стекла – означает в лучшем случае солгать. Что же касается женской души, то с нею, надо предполагать, происходят ещё более значительные злоключения, чем с душою представителя противоположного пола. Женщина, самой природой созданная для любви и материнства, когда она видит невозможность или тщетность того и другого – вступает в такую тяжёлую полосу существования, что, окажись на её месте мужчина, то он, верно, тронулся бы умом, но он не делает ставку на то, что составляет главный предмет вожделения женщины, он освобождён от рока, преследующего женщину и заставляющего её наперекор всему выполнять свою извечную функцию, его стремления упираются туда, куда ведёт его фантазия его ума, ради которой он готов пожертвовать всем, и пожертвовал бы давно, если бы женщина не сдерживала его пыл и не давала бы ему понять многое из того, что мужчина, не чувствуя сердцем, наконец может довести до своего рассудка…
Чувствительность и впечатлительность женского сердца таковы, что оно может жить материей, которая для мужчины ничто, – он уже забыл, живёт новым, ему нужны свежие, неподдельные переживания, а женщина находится где-то от этого времени далеко, если он однажды была счастлив, то, пожалуй, это своё сокровище унесёт с собой в могилу и не даст его смешать с грязью повседневной жизни. Женщина будет плакать, терзаться, называя себя несчастной, но зачастую не сделает и шага, чтобы прекратить таковое своё умопомрачительное состояние. Мужчина более эгоистичен и чёрств там, где женщина беззаветно готова отдать себя. Она похожа в своих проявлениях на стихию и не может быть иной. Мужчина на брачном ложе будет думать о политике, о войне, о разных выгодах, он и женщину-то приобретает как вещь и даже удивляется, когда она начинает говорить и высказывать своё мнение. Напротив, женщина стремится к мужчине, как бы обретая самое себя, как бы находя в нём помощь для выполнения заложенной в неё программы, а в отрыве от неё чувствует себя слабой и ненужной никому, жизнь её напоминает существование и её уже не в состоянии будет ничто занять и все мысли её сосредоточены будут на одном – на добывании мужчины, которого она, может быть, и презирает, но который ей необходим, каков бы он ни был, только подле него женщина находит себя и возвращает себе душевное равновесие, пусть она и не любит – она заставит себя любить и извлечёт из своего положения замужней женщины все возможные в таких случаях выгоды. Пока не будет детей – она направит все силы своей души на то, чтобы мужу было хорошо, а затем уже употребит свою энергию на благо потомства, радуясь, что всё обошлось благополучно и всё идёт по заранее составленному плану…
Будучи натурой болезненно гордой, Василиса Андреевна, как только почувствовала в себе слабость, выражающуюся в набежавших ей на глаза слезах, тут же попыталась совладать с ней, но уж, видимо, накопившаяся в ней горечь была слишком велика, потому что глаза её увлажнились ещё больше. Совершенно подавленная, она встала с дивана, подошла к двери и закрыла её на ключ, затем нажала на кнопку выключателя – и комната погрузилась во тьму. Василиса Андреевна опустилась на диван и, уткнувшись лицом в подушку, дала волю чувствам. Она плакала с упоением, чувствуя себя несчастной до такой степени, что это было сродни счастью, она извлекала из своих слёз всё то, что могут извлекать из них одни женщины, черпающие в этом мгновенном и сильном порыве невысказанной, лежащей мёртвым грузом страсти силы такой глубины и продолжительности, о каких мужчины могут только мечтать, – они, скупые на слезу, борются со своею страстью в тайне от самих себя и души их напоминают печи, где всё сгорает без следа, но пепел сгоревшего остаётся и с каждым днём его становится всё больше, этот пепел – тяжесть давящего на сознание убеждения в тщетности окончательно обуздать себя и подчинить все свои действия строгому попечению одного лишь разума. Так, как мужчина, женщина не полагается на холодный расчёт рассудка, но чувства, происходящие из её сердца, иногда помогают ей лучше, чем мужчине рассудок и воля… Вот почему женщина всякий раз прибегает к верному, давно испытанному ею средству вернуть себе утраченное расположение духа, а мужчина, боясь показаться слабонервным, не даст никому повода подумать о себе, что в нём есть нечто такое, что способно его растрогать. Увидев плачущую женщину, вряд ли кто-нибудь удивится, ибо это естественное состояние для неё, плачущий мужчина способен навести на серьёзные размышления… Из чего могут плакать мужчина и женщина? Тот и другая плачут при виде того, как рушатся их иллюзии, называемые в обиходе планами и надеждами, жизнь выбивает оружие из рук женщины гораздо чаще, но зато мужчина, однажды оставшийся без своего оружия, навсегда опускает руки, тогда как женщина уже изобретёт новые способы того, как вступить в схватку с враждебными обстоятельствами. Она падает, поднимается и снова идёт навстречу какой-то своей цели, в противоположность этому мужчина напоминает собою крепкий дуб, которого может поразить только разряд ослепительной молнии, но после этого удара он зачастую сгорает весь. Ибо мужчина, поднимающийся из праха – это уже не мужчина. То, что прощается женщине – ему не проститься… К этому ещё можно добавить несколько слов, касающихся следствия отличительных черт характера как мужчины, так и женщины. Если гибель первого – закономерность и следствие многих причин, если можно заранее предсказать, где и как он сложит свою голову, то участь женщины зависит от случайности, не великое является причиной её гибели, а ничтожное, с равным успехом она может погибнуть от меча и от занозы, вообще её подстерегают слишком много опасностей на жизненном пути – и неизвестно, какое именно может оказаться для неё роковым. Мы полагаем, что не меньшей опасности человек подвергается, идя по ровной местности, ибо в то время, когда он не думает о конце своём, он чаще всего и приходит к нему…
Любопытно сравнивать противоположности и всё же обратимся к Василисе Андреевне. Увлёкшись слезами и душещипательными мыслями, в которые нетрудно проникнуть, ибо тут не нужна особенная проницательность, она услышала голос сестры, которая её звала, будучи за дверью. Нина Андреевна постучала несколько раз по стеклу, вставленному в дверь, и, не дождавшись ответа, отошла. Василиса Андреевна подняла голову с подушки, вглядываясь в силуэт сестры, стоявшей за дверью. Толстое стекло передавало смутные очертания Нины Андреевны, и теперь Василиса Андреевна подумала о том, какие странные отношения возникли между ними, двумя сестрами… Тут надобно дать некоторые необходимые пояснения, дабы несколько прояснить картину событий, обещающих произойти в дальнейшем на наших глазах…
Нина Андреевна двумя годами была старше своей сестры, немного ниже её ростом, пожалуй, некрасивее, но зато отличалась большой скромностью и застенчивостью, чем её сестра, и в результате этого, может быть, мягкостью, что весьма бросается мужчинам в глаза и потакает их мужским наклонностям, – они, как существа заведомо более грубые, очаровываются всевозможными чисто женскими чертами, их тонкостью, изяществом, непринуждённостью движений и мыслей, восприимчивостью, эмоциональностью, даже умственной близорукостью, если уж на то пошло. Не думаем, что весь женский род нас возненавидит, если мы возьмёмся утверждать, что чем больше ничтожество представляет из себя какая-нибудь вертихвостка, тем больше у неё шансов быть замеченной мужчинами, и наоборот – чем более серьёзен мужчина, непонятен для женского ума – тем большую загадку он для неё представляет и тем более притягателен для неё, женщина хотя и не понимает, о чём он говорит и чего он хочет – видит в нём только то, что не хватает ей самой, в своих мечтах она имеет неумирающий образ мужа, который был бы её полной противоположностью. Что касается мужчины, он хоть и желает интеллектуальной беседы, но в конечном итоге ему надлежит делить с женщиной её страсть и слушаться этой страсти так же, как слушалась его женщина, когда он её вёл по лабиринту своих чисто рассудочных удовольствий… Как это ни смешно, как ни грустно признать, но так же, как женщина притворяется умной и понимающей, мужчина должен прикидываться влюблённым и одержимым страстью. Как далеко заходит этот обман – вам известно, как и результаты притворства как одной, так и другой заинтересованной стороны. И если у одной известной стороны наступает момент прозрения, после чего очарование сменяется самым унылым и горестным презрением, то у другой небезызвестной стороны происходит примерно то же самое, после чего она проникается чувством ненависти… Но мы уж слишком углубились от конкретного жизненного примера, к которому всё вышесказанное если и можно применять, то весьма относительно, ибо мы брали женщину в данном случае вообще и не имели в виду частности, которые если брать в расчёт, то лучше вовсе поставить крест на делание каких бы то ни было выводов…
Мы уже выше упоминали о том, что муж, бывший прежде у Василисы Андреевны, впоследствии незаметно стал мужем Нины Андреевны. Этого человека, которого вам любопытно будет поближе узнать, ибо у вас, наверное, тут же возникает в голове фраза: «Кто этот чёртов прохиндей, столь бесцеремонных и не лишённых оригинальности правил?!.», звали Алексей Петрович Петушков. Насколько можно судить по чертам его характера и внешности, он полностью оправдывал свою фамилию. В момент, когда Василиса Андреевна лежала у себя в комнате, на диване, уткнувшись лицом в подушку, и плакала горючими слезами, этот забавный (мы так и говорим, тут нет ошибки) человек сидел у себя в смежной комнате, такой же, как и у Василисы Андреевны, удобно расположившись в кресле и читая газету. Между делом он ещё косился на цветной экран телевизора, находящегося от него метрах в полутора, и пил из чашки кофе, который наливал себе сам из кофейника, стоявшего подле него на столе, что было достижением самостоятельности Алексея Петровича. Опишем же подробным образом его внешность, дабы вы представили этого не лишённого обаяния субъекта более полно и дабы у вас впоследствии не возникало множество вопросов, которые все могут разрешиться тут же, стоит только нам заговорить о том, кто такой был Алексей Петрович. Мы придерживаемся такого мнения, множество раз подтверждавшегося на практике, что физиономия какая бы то ни было лучше всего свидетельствует о тех или иных качествах её обладателя, поэтому судите сами. Петушков был обладателем, как это ни выглядит карикатурно, маленькой, приплюснутой головы, но зато довольно крупного размера ушных раковин, оттопыривающихся в стороны наподобие двух мощных локаторов. Недостаток удлинённости головы отчасти возмещался у него тем, что волосы на голове подняты были дыбом, сколько можно, и уложены наверху наподобие странной шапки, волос этот, довольно крепкий, держался в вертикальном положении сносно, поэтому Петушков нечасто прибегал к услугам своей недлинной, но широкой ладони, помогавшей ему приводить в порядок этакую красоту, когда перед ним вдруг оказывалось зеркало или когда он с намерением подходил к нему, обмеривая стоящего напротив мужчину оценивающим взглядом. «Петушков! Бывало мысленно произносил в такие минуты Петушков. – Не падайте духом, выше голову!..» И он улыбался самому себе, ибо с самим собой хотел жить в мире, он шёл с самим собой на компромисс, и поэтому часто заявлял о себе: «Я человек слабый, но и мне свойственны сильные стороны всякого представителя мужского пола!..» Он многозначительно смотрел в глаза Нины Андреевны, в результате чего та издавала негромкий, но обворожительный смешок, слегка запрокидывая голову назад и прикрывая рот ладошкой, увенчанной лакированными коготками, впрочем, не мешающими ей справляться по хозяйству, каковое оно только может быть в условиях современной квартиры. Все эти мелочи, между прочим, если к ним приглядеться, не такие уж мелочи, и если у Пушкина сказано: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», то всего вероятнее, будучи дельным человеком, не приходится думать о красе ногтей, ибо думающий о таких мелочах, как ногти, побеспокоится и о более крупных вещах, начнёт ещё, чего доброго, самым капитальнейшим образом приводить себя в порядок, ну, а за этим делом недолго и предать забвению свои чисто деловые качества. Итак, всякая мелкая деталь в человеке характеризует его. Покажите нам человека с бородой и увидев его, мы, может быть, сразу заявим во всеуслышание: «Это авантюрист! Он смирился со своими пороками и возвёл их в ранг достоинств! Он любит всё преувеличивать, он непомерно тщеславен и лёгким трудом хочет загребать жар! Он хитёр, большой бабник, но легко попадается на лесть! Ему мало любых денег и он сам себе напоминает жирный прыщ на видном месте лица, который пора давно выдавить, и удивляется, почему до сих пор никому не приходит в голову совершить над ним эту гражданскую казнь!..» Кое-кто может нас упрекнуть и, может быть, справедливо – в том, что мы рассказываем о Петушкове с некоторой ноткой издевательства. Но мы спросим: разве он и все те, кто подобно ему сами лепят себя по своему усмотрению, не издеваются над своей Природой, или, можно сказать иначе, разве не издевается над ними Природа?.. Ну вот, скажет иной, Природа издевается, а вам этого мало, и вы подливаете масла в огонь. Ну, если так, то мы вступимся за себя и заявим, что делаем это из любви к человеку, дабы в нём подвергать уничтожению всё, что отнюдь не радует наш глаз… Мы так скажем, и уже говорим это, и продолжаем дальше говорить об особенностях Алексея Петровича Петушкова в том же духе. Упомянем, что роста он был среднего, или может быть, чуть ниже среднего, но зато как верхняя, так и нижняя часть его туловища были широки, его можно было бы назвать плотным мужчиной, если бы он совершал ещё меньше движений и при этом выиграл бы большей весомостью, чем теперь. Надо добавить что он не отличался чрезмерной поворотливостью и у него была привычка говорить с собеседником, стоя к нему спиной. Так что, если бы ему позволили, он только и разговаривал бы, стоя к вам спиной, тем более, что так гораздо легче говорить и разный вздор и непристойности, а также скрывать подлинное умонастроение относительно той или иной вещи, словом легче действовать на поле брани, где сложили голову уже многие, которым представляется нам словесное поприще, служащее средством получения немалых удовольствий для тех, кто научился собою в совершенстве владеть и пользоваться запасом слов и ума таким способом, чтобы и злейший враг не смел ему показать намёка на своё неудовольствие… Но продолжим описание портрета Петушкова, а именно скажем о том, что мы ещё не успели. Несмотря на маленькие размеры его головы, лобная часть её чрезвычайно была развита, видно, что количество мозгового вещества, столь необходимого человеку вообще, а в наше время особенно, природа его не обделила. Лоб его поднимался высоко отчасти ещё и из-за того, что волосы чёрного цвета были с усилием зачёсаны назад, как мы уже отметили раньше. Теперь перейдём к глазам, носу и другим аксессуарам человеческого лица. Глаза помещались у Петушкова в глубине лица, под густыми, широкими бровями, левая из которых заметно возвышалась над правой, придавая выражению лица что-то надменное, но в то же время робкое и жалкое, когда бы этот человек смутился и пришёл бы в растерянность. Глаза были круглые и блестящие, при них мог бы кто-нибудь сказать, что они слишком живые. И этот резкий контраст между живостью взгляда и внешней неторопливостью бросался в глаза постороннего свидетеля, решившего бы, вероятно, что Петушков большой хитрец, притом угадавшего бы эту черту в нём правильно. Тут надобно сказать, что у отъявленных хитрецов хитрость их прямо написана на их внешности, отчасти из-за чего они выдают себя сразу и чинят препятствия для претворения своих хитростей в реальное дело, ибо мало кто способен не заметить в хитреце желания воспользоваться своей природной хитростью. Видимо, хитрость – это такое качество натуры, которое очень трудно скрывать, как и трудно скрывать богатство, хитрец своим видом прямо заявляет о себе, что уже его не проведёшь, а он готов провести, но всякий раз почему-то терпит поражение перед простотою искреннего человека, не имеющего в мыслях обмануть… Теперь скажем о носе Петушкова. Хребет его возвышался между двумя глазами, служа как бы надёжно перегородкой между тем и другим, он отличался массивностью и был крючковат, но нельзя сказать, чтобы портил внешность, как раз напротив – придавал ей особенный пафос, создавал Алексею Петровичу ощущение весомости и надёжности в хаосе этого мира. В этом носе была какая-то неведомая опора для Петушкова, на нём, должно быть, строилось здание всей его жизненной философии. Но идём ниже. Если бы Алексей Петрович посильнее вытянул бы губы – он мог бы с успехом дотянуться ими до кончика своего собственного носа, ибо рот его почти вплотную располагался под ноздрями последнего и величиной своей вполне мог бы с ними поспорить, то есть, мы даём понять, что он не отличался великостью. Подбородок же на этом по-своему замечательном лице отличался необыкновенной крошечностью. Вот, пожалуй, и всё о лице, если не считать коричневатого оттенка, свойственного ему, да двух золотых зубов, видимых невооружённым глазом, когда Петушков начинал говорить, а он не просто любил говорить, он, что называется, держал речь… УФ-ф!.. Не удивительно было бы, если бы у нас не то что на лбу, а и на всём теле появилась испарина, и немудрено после таких подробных описаний. Мы ещё, впрочем, забыли упомянуть, сколько волосков торчащих из его носа наружу у описываемого нами индивидуума, но это не считается столь суть важным, так что мы с чистой совестью умолчим об этом. Заметим, кстати, что описание внешних черт героев у современных писателей занимает, как правило, немного места, а зря, ведь, между прочим, точный портрет свидетельствует о многом – как о качествах того, кому он принадлежит, так и о тех качествах, которые присущи мастеру, берущемуся живописать. Если бы нам было позволено самим решать величину границ, в пределах которых (так уж обусловлено игрой) мы должны действовать, мы не преминули бы внедряться в такие мелочи портрета или быта, что это заняло бы гораздо больше времени для описания, но читатель неискушённый меньше всего любит подробные длинноты, а зря, ибо в них, по мнению знатоков, и заложен особый эстетический и философский вкус… Вот ещё одна деталь, характеризующая Петушкова – голова его была почти втянута в плечи за неимением того, что называется шеей, а те в свою очередь отличались геометрической правильностью и напоминали собой прямоугольник. Вот вроде бы пустяк, а теперь через эту физическую картину внутренний облик Петушкова представляется вам резче и отчётливее, не правда ли?.. Таким образом перед нами встаёт фигура, полная контрастов и противоречий. Его любимой одеждой были его костюмы, их было у него два, чёрный, на случай особых торжеств, а другой – светло-коричневый в клеточку. Притом в гардеробе Петушкова имелся большой ассортимент галстуков, среди которых он всегда мог выбрать тот, какой бы более подходил для какого-нибудь определённого случая. Например, на похороны он надевал чёрный галстук с белым, вставленным в него камушком, а на свадьбу – ярко-красный, на новоселье – разноцветный на именины – голубой или фиолетовый… В настоящую минуту, когда Петушков сидел в кресле за чтением газеты и одновременно смаковал кофе, на нём были коричневый в клеточку костюм, а галстук – какого-то неопределённого цвета, какой мы не берёмся описать, но заметим, что он, вероятно, отвечал запросам моды, ибо к последним её веяниям Алексей Петрович не был совершенно безразличен…
Мы могли бы подобным образом взяться за перечисление особенностей Нины Андреевны, но не будем утомлять ни себя, ни других, скажем только, что обе сестры были во внешности сильно похожи друг на друга, так что их знакомые, не видевшие их долгое время, могли бы их спутать, и такие казусы иногда на самом деле происходили. Нина Андреевна, правда, отличалась большей мягкостью характера, добившись того что в ней всё было женственно, тогда как у её младшей сестры чувствовалась большая твёрдость и часто давали о себе знать острые углы не столь покорной и изнеженной натуры…
Надо объяснить читателю, что произошло в квартире сестёр Рудаковых за последние полтора года. Алексей Петрович Петушков вошёл в упомянутую квартиру на правах жениха Василисы Андреевны и таковым в продолжительность их совместной жизни оставался, потому что все предложения со стороны своей невесты отклонил, сначала он отверг мысль о свадьбе, о которой в первое время сам любил поговорить, потом и забрал назад надежду заключить законным порядком брак между собою и Василисой Андреевной. Он ей весьма толково объяснил, что все эти пустые формальности отнюдь не связывают людей и не укрепляют узы брака, что необходимо в данном случае, а только лишь порабощают людей и ставят их в невыгодные условия в том случае, когда им вдруг придёт в голову расторгнуть брачный союз. До сознания Василисы Андреевны свои оригинальные идеи он доводил не разом, дабы не оглушить и спугнуть её своими высказываниями, а постепенно, и таким образом привил ей многие свои соображения, с которыми та не могла, да и не хотела спорить, ибо видела, что Алексей Петрович, как ни необыкновенен его взгляд на предметы, по-своему прав. Он толковал ей о таких материях, как любовь, верность, долг, совесть и прочая и прочая – и не сумевшая противостоять его веским доводам Василиса Андреевна как-то само собою оказалась под гипнозом его речей, местами напыщенных, местами откровенно циничных, а местами по-детски наивных, но не лишённых пыла самоуверенности. Настал такой момент, когда она оказалась в полном подчинении, в полной моральной зависимости у Алексея Петровича, а он между тем всё говорил и говорил, не давая ни себе отдыха, ни другим. В эти псевдоинтеллектуальные, словом, как хотите, так и называйте их, беседы вплетена была между делом и Нина Андреевна, конечно же очарованная совершенно достоинствами Петушкова и находившая его очень приятным мужчиной. О прошлой своей жизни Петушков не слишком любил распространяться и приводил из своей биографии такие факты, которые трудно, или невозможно было проверить. Так, например, он утверждал, что его брат Анатолий Петушков был артистом МХАТа и притом весьма известным, а когда не так давно скончался – его провожала на кладбище чуть ли не вся Москва. По его словам, его давно приглашали на работу в театр в качестве артиста, одарённого и способного играть лишь главные роли, большею частью трагические, но он устал от всей этой столичной шумихи, от поклонниц и поклонников, от этих диалогов и монологов типа: «Быть или не быть, вот в чём вопрос!..» Он повествовал о прошлой своей жизни туманно, но красочно, рассказывал, что имел связи со многими известными людьми, на которых выходил через каких-то дальних родственников. Загадочно намекал на какие-то свои борения за высшую справедливость, которой так и не добился. Много раз от него можно было слышать, что он обидел свою очень влиятельную бабушку, которая во времена давно минувшей молодости вышла замуж за какого-то потомственного князя, оказавшегося впоследствии на стороне белогвардейцев, но так от него и нельзя было добиться ответа – в чём, собственно, заключается сущность нанесённой обиды. Он отвечал лишь себе и реплики его были крайне неясны по смыслу, а слова, исходившие из его уст, звучали так: «Страшное дело! Страшное дело!.. Ошибка жизни, и какая ошибка! Я себе этого никогда не прощу!..» Иногда он упоминал какого-то Козловского и утверждал, что Козловский поступил бы точно так же, как поступает в данном случае он, Петушков. Его уже и не спрашивали, кто такой был этот Козловский, знали, что ответ будет тот же самый, как и в множество предыдущих раз, когда Алексей Петрович отвечал: «О! Это был мой учитель! Мир праху его, мир праху его! Такие люди рождаются раз на тысячу лет!..» Опуская множество деталей, описание которых заняло бы не одну страницу, добавим наконец, что превращение Петушкова из мужа Василисы Андреевны в мужа Нины Андреевны было столь постепенным и плавным, что никакая из названных сторон не испытала при этом сильного сердцебиения и приняла случившееся, как должное, предвидя его и не сопротивляясь наступающим событиям. С равным успехом Алексей Петрович посвящал самого себя обоим сёстрам и в один прекрасный миг его можно было бы назвать мужем обеих женщин, причём на этом поприще Алексей Петрович действовал так искусно, или, можно сказать, слишком естественно, что ни одна из сестёр не была оскорблена или покороблена хотя бы его поведением. Потом, когда чаша весов начала уверенно склоняться в пользу Нины Андреевны, отношения Алексея Петровича с Василисой Андреевной ничуть не ухудшились, как можно было бы подумать. Петушков таким умелым образом применял свой язык, что обе сестры были твёрдо убеждены в том, что он поступает верно и Василиса Андреевна ещё должна быть благодарна ему, потому что он избавляет её от прежних обязанностей жены и предоставляет ей ту свободу, о которой, по его словам, всякая женщина должна мечтать. С этим последним утверждением как-то не очень вязалось душевное ликование Нины Андреевны, вовсе не ставшей несчастной по причине сближения с Петушковым. Впрочем, жизнь, как всегда, стоит выше всяких голословных высказываний, какими бы ни казались они умными и удивляющими нас своею неожиданностью, она всегда идёт своими, не менее неожиданными, но более реальными путями. Вот и Василиса Андреевна с течением времени почувствовала значительный упадок душевных сил и, казалось, предоставленная ей свобода уже не может вдохновлять её, несмотря на убедительные доводы Алексея Петровича Петушкова, старавшегося ей доказать преимущества тех больших и малых выгод, коими Фортуна, по его убеждению, награждает всех людей без исключения и какими она не обделила, по его мнению, в особенности её, Василису Андреевну. Та и не пыталась возражать ему, она не имела возможности ни презирать, ни ненавидеть Петушкова, даже в душе, ибо всё, что она имела к нему, не вызывало в ней перечисленных чувств. Она по-прежнему слушала его, даже испытывая временами к нему особенную благодарность, причин которой сама не смогла бы понять, если бы ей вдруг пришло в голову докопаться до них. Ведь женщины большей частью не стараются подвергать душевные свои движения рассудочному экзамену, подчас они несчастны именно этим своим недостатком и им кажется, что причина их несчастья заключается в чём-то одно, стоит им прийти к выводу, что кто-то один повинен в их горе, как они всею душой начинают ненавидеть его. Эта, чисто женская черта иногда переходит и на мужчин, когда на них находит ослепление рассудка. В том положении, в каком находилась Василиса Андреевна, многие женщины продолжали бы ещё любить Алексея Петровича более сильной любовью, нежели раньше, но Василиса Андреевна была для этого слишком сильно изумлена и подавлена, хотя пыталась всеми силами не показывать своей растерянности, в которую в конечном счёте выливались все обуреваемые ею сердечные движения, смысл которых и самым мудрым из мужчин не всегда удаётся полностью установить, не говоря уже о таких стихийных, в меньшей степени наделённых волею существ, какими являются женщины, чаще чем мужчины позволяющие себе говорить то, о чём они в настоящий момент думают…
Появление на сцене этого маленького театра заметной фигуры Вениамина Галактионовича ознаменовалось целым рядом преобразований в душе Василисы Андреевны. Вдруг всё то, что лежало в ней нетронутым, всколыхнулось и овладело всем существом Василисы Андреевны. Вдруг долгое время копившиеся в душе её чувства, нашедшие этот толчок, проявились и она обнаружила истинное своё положение, увидела настоящее своё место в тех жизненных обстоятельствах, которыми давно была окружена, но не видела их, не будучи в состоянии трезво взглянуть на сложившиеся в ней и вокруг неё приметы носящие весьма трагический для женщины характер. И сейчас на глазах её не даром оказались слёзы, суть которых сколь была однозначна, столь и туманна, ибо удовлетворение души человеческой вообще дело несбыточное и обозначение границ, вызывающих в человеке то одну, то другую муку неясных и расплывчатых, то и дело меняющихся друг с другом, возникающих и пропадающих движений души, – занятие заранее обречённое на провал. У живых людей, но не у тех марионеток кои вполне заменяют их читателю и зрителю на страницах различных повестей и пьес, а также на сценах театров, постоянно есть множество таких побуждений, что от их изобилия исследователь должен прийти в тупик и большей частью отказываться от всего, что кажется ему второстепенным, в результате чего выплывают под занавес маниакальные фигуры, наподобие известных всем, как, например, Отелло, или Дон-Кихот, или Раскольников, или Гобсек, да и множество других. Наиболее цельные личности нравятся читателю, может быть, в результате того, что в себе самом он никогда ничего подобного не увидит. Его вкусы, настроения, ощущения меняются с такой быстротой и он представляет для себя такую мешанину человеческого материала, что без писателей, пишущих для него книги, принимает он книжных героев, в коих одна стержневая идея прослеживается от начала до конца, полагая, что таковые вполне могут или могли бы существовать в действительности. Где же человек искренен, а где притворяется – никому знать не дано, ведь даже он сам себя не понимает, и тут непреодолимый барьер для исследователя человеческой души, ибо, будучи человеком, он не сможет не ошибиться в другом, так как постоянно ошибается в себе. Когда говорят человеку: «Будь самим собой!..», имеют в виду сумму внешних признаков, легко наблюдаемых за другими, но даже самый наблюдательный человек не может видеть и наблюдать себя со стороны. И совет быть самим собой есть абсурд и нелепость, ибо человек от рождения не принадлежит себе и становится продуктом окружающей действительности до такой степени, что удачно, органически в неё вписывается, являясь всеми своими связующими гранями то же самое, что и окружение, на которое он обязан реагировать, ибо ведь живёт не в потустороннем с этим мире, где кто-то, вероятно, имеет возможность быть самим собой… Всё это мы говорим для того, чтобы дать вам самим повод поразмыслить над теми или иными состояниями внутреннего мира человека, подвергающимися постоянно вытеснению другими, не менее захватывающими состояниями духа, которые между собою постоянно находятся в противоборстве. Человек живёт в неоднозначном мире, и как в мире, так и в нём происходит борьба: жизни и смерти, добра и зла, любви и ненависти, алчности и бескорыстия, порочности и добродетели. Порою и на смертном одре думают о борьбе, о любви, о богатстве, хотя холодному трупу уже вроде бы ничего не надо. Человек не знает пределов своей жизни и своему времени, он даже не знает, зачем с таким упорством ему надо возвыситься в чём-либо и в чём-либо укрепиться. А ведь ему нужна абсолютная власть, которая позволила бы ему движением глаз, взглядом, одной мыслью, одним желанием достигать желаемого результата, чтобы стать ещё могущественнее, чем он есть. Но он не знает этого, не отдаёт себе в этом отчёта…
Но вернёмся к душевной драме Василисы Андреевны. Слёзы мало-помалу высохли на её глазах, от мысли о своём неудобном в этой жизни положении, от сожаления по поводу своего беспорядочного существования, она перешла на другие темы, задумалась о деньгах и подсчитала сумму, истраченную в том месяце и в этом болезненно сжалось её сердце от колкой для всякого мысли о денежном недостатке. Дело в том, что человек всегда беден, будь у него сколько угодно денег, и у него всегда будет сжиматься сердце, как только он в расчётах увидит невозможность исполнения какого-либо своего желания. Затем она стала думать о своей жизни, о своём возрасте, о том, контрасте, который представляют из себя мечты юности и действительность созревшего человека, подвергающегося нападкам беспощадного Времени и стареющего несмотря на все попытки его остановить необратимый процесс. В той или иной мере, не зависимо от степени умственного развития, всякий человек сталкивается в своём существовании с такими вопросами, какие можно было бы назвать глубоко личными, впрочем, по той же самой причине эти вопросы, перерастая барьеры личного, становятся вопросами общественными, поскольку обойти их не может никто и они касаются каждого по отдельности. Эти личные вопросы весьма существенны и болезненны, и человека заботит в те минуты, когда они наконец достигают самых главных его нервных тканей мозгового вещества, совсем не то, что он не имеет возможности удовлетворить какое-то обычное из своих повседневных, земных, человеческих желаний. Его не беспокоит недостаток средств, ибо мы сказали, что человек всегда чувствует себя бедным и чем-то обделён, его даже не беспокоит гораздо большее, то есть непосредственно участие к нему окружающих людей, от которых он вправе ожидать добра и справедливой оценки своих жалких или великих человеческих заслуг (думайте как угодно). Его начинает с некоторых пор волновать его собственная участь, которая моментами, скажем прямо, видится ему в совершенно жутких и мрачных красках. Гибель, а пуще того крах жизненных сил, вырождение, наблюдаемое самим собою – вот пуще всего что тревожит человека, просыпающегося часто с мыслью, что он проснулся напрасно и над ним изо дня в день творится жесточайшее насилие, насилие самой жизнью, самим существованием. В простонародье часто употребляется слово лень против того, кто не хочет шевельнуть пальцем для того, чтобы хоть на крупицу улучшить своё положение. В этом слове нам видится величайшая насмешка над человеком, ибо мы видим, как это ни странно, человека в его родной стихии не только в труде, в борьбе и лишениях, но и в лени, в апатии, в сытом и скотском безразличии ко всему. Лень и труд – две крайности, между которыми колеблется человек. Ему всё время кажется, что там, в будущем, будет ему легче, но ему становится ещё труднее. Сам себя загоняет он в тупик, но именно человеческим своим свойством отодвигает он от себя этот тупик. Он занимается переустройством личной и общественной жизни, но разве он был хоть однажды в идеальном состоянии равновесия всего, что в нём есть, когда бы полностью был удовлетворён своим настоящим положением и когда сказать бы мог: «Мне ничего не нужно!..»? Разве он был хоть однажды в идеальном состоянии равновесия всего, что в нём есть, когда бы полностью был удовлетворён своим настоящим положением и когда сказать бы мог: «Мне ничего не нужно!..» Разве он отказался бы прожить на свете, или быть живым (как хотите, так и выбирайте между тем и другим) ещё один, последний день?!. Этот последний день… вот он, камень преткновения человека! За возможность жить одним днём больше на земле, человек отдаст всё, что у него есть, впрочем, что у человека может быть ещё, кроме этого оставшегося, последнего дня, который он полностью посвятил бы созерцанию?!. В этот последний день ему грешно было бы работать и бороться. Этот день он посвятил бы раздумьям и ничего неделанию, что в грубом уме простолюдина называется ленью. Человек сказал бы: «Пусть будет лето, голубое небо, бесконечное море, прохладный лес!..» И он побрёл бы, сняв тяжёлую обувь, подставив освобождённую от одежды плоть свою лучам солнца, он бы побежал, он бы закричал на всю Вселенную и спросил бы у неё о том, что не приходило ему спросить у неё на протяжении всей его прежней жизни. Этот последний день был бы для него по длинноте Времени равен всему предыдущему отрезку жизни. Уж он закричал бы в высь: «Всё это я! Это море, это небо, это земля! Всё это со мной и во мне!..» Он совершил бы это признание в любви ко всему сущему и во всякой живой букашке признал бы себя и другому человеку, которому предстоит жить дальше, сказал бы: «Живи вместо меня, помни, что, исчезая, я стану тобой, знай, что в тебе и я! Знай, что тебя стало больше с моим уходом!..» Ещё он произнёс бы множество удивительных и прекрасных в своей искренности и чистоте окрылённого воображения признаний… Человек наконец обрёл бы самого себя, достиг бы совершенства, когда бы он добровольно был готов отдать эстафету жизни другим… Но до сих пор у него только отнимали жизнь: болезнетворная опухоль рака, или бактерии чумы, холеры. Да мало ли существует жизни, примитивной и высшей, которая покушается на человека, ведь даже его собственное сознание, самая высшая точка существования в Природе покушается на него и уничтожает его! Сознание, истребляющее самое себя вот ирония судьбы, сознание, тяготеющее под тяжестью самого себя, своих порождений кошмарных мыслей-самоубийц! Оно не может перерождаться, вечно обновляться, достигнув какой-нибудь высшей ступени, оно останавливается, говорит себе: «Стой!..» Оно смотрит вокруг себя и ничего не видит равное себе, оно одиноко, и не знает – с кем ему теперь жить… Другие сознания других людей так же замкнуты в себе, главная работа мира происходит в черепных коробках скрыто, невидимо, а на поверку – заводы, дома, хлеб, машины и всё остальное. Сознание отравлено своей собственной беспомощностью, оно думает: «Неужели я ни на что более не годно?!.» Оно уходит, не найдя себе применения!..
Вот лежит человек, он плачет, из глаз его льются слёзы, а душа его горит, объятая пламенем жизни.
Похожа жизнь на лук,
Чем ближе к ней –
Тем больше слёз в глазах…
Когда последний снимется покров,
Настанет время трапезы обильной…
Он предоставлен самому себе, нет до него никому дела в целой Вселенной. А может быть, есть… Далеко, очень далеко, в другом мире, на иной планете кто-то так же плачет, уткнувшись лицом в подушку, он не менее несчастлив. Не с кем слиться его душе, она замкнута, тесно ей, охота ей вырваться на свободу из тесной оболочки, охота быть вольной и счастливой. Мир её – тюрьма… Бездны пространства стонут, вздохи и плач несутся в вакууме от одной галактики к другой, слова любви, нежный шёпот, ласковые взгляды и приглушённые рыдания… Мир любящий и страдающий, мир взрывов и тишины, мыслей и действий. Мир чёрных дыр, втягивающих в себя всё, что под силу втянуть, и не отдающих ничего взамен, ничего не возвращающих назад. Так в сознании человека исчезает всё, как в чёрной дыре… Так одно человечество шлёт послание другому – и все ищут друг друга, хотят что-то найти, но где это что-то?!. Где его найдёшь? В миллионах световых лет от себя, или тут, рядом с собой, в соседней комнате, или в соседнем доме, или на другой улице, или в другом городе, или на другом континенте?!. А может быть, в себе?!. То самое, необходимое, опора, единственная надежда и утешение, целесообразность, вера и любовь, стремление к вечному, недостижимому, убегающему, видимому и невидимому!?. Одна лишь спасительная мысль, ниточка, за которую стоит ухватиться… Клубок взметнётся, исчезнет из глаз, станет невидим, крошечный клубок с невидимой нитью, а ты летишь в бездну с нитью в руках и радуешься, радуешься чему-то, хотя летишь в бездну, потому что в твоих руках нить, и это нить жизни!..
И плач и скорбь – это та самая нить… Если вы когда-нибудь страдали, вам, наверное, приходила в голову странная мысль, что вы ещё живы, несмотря ни на что, и вы удивлялись тому, что вы ещё живы, а не умерли вдруг, страдая?.. Видимо, страдая, человек отодвигает смерть, а приходит она к нему, когда он уже перестаёт страдать, когда сдаётся и ему становится уже всё равно. Ведь если страдание – значит, человеку не всё равно!?. Ведь так?!. Душа в нём протестует, ей ненавистно насилие жизни над нею, а человек вдруг поражён мыслью: «Зачем я страдаю, для какой цели?.. Что СТОИТ за этим?!. Кем я буду потом?!. Что это за ПРЕОБРАЗОВАНИЯ, что за ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ?!. И много ли ещё придётся ТЕРПЕТЬ в будущем!?.»
Эти вопросы в той или иной форме, в той или иной степени проникают в сознание всякого человека, ибо жизнь души в каждом отдельном случае есть жизнь одного и того же предмета. И даже если человек не думает так, как на примере показали мы, если он не может пока ещё облечь свои чувства словами, всё же в сердце его всё это есть и даже, может быть, есть более, только он его не понимает, а посему страдает вдвойне, ибо определить сущность страдания – сделать шаг, очередной шаг к познанию законов души, превратить его почти в удовольствие, хотя и мучительное. Человек и страдает то, если сказать вам, лишь в той мере, в какой не понимает. Осознав, доведя волнующий вопрос до ясности – он обретает Истину, и если это Истина в самом деле – он обретает хладнокровие и уверенность, прямо противоположные страданию…
Посмотрим же, что происходило с Василисой Андреевной, когда она, перестав плакать и устав от сильных ощущений, какие попеременно беспокоят сердце страдальца успокоилась настолько, чтобы трезво оценить значение и смысл происходящего с ней психологического феномена… Теперь, спустя некоторое время, минут десять или пятнадцать, она была удивлена собой настолько, что не могла ни о чём думать кроме как о том мучительном состоянии совершенного одиночества и ощущения своей ненужности и непригодности, которое только что на себе испытала. Она уже не в первой задумывалась о себе и не впервой задавала себе один и тот же вопрос: «Что я такое есть?!.» И когда она задавалась таким вопросом, её разум, вроде бы готовый узнать что-то новое, существенное и очень важное, всякий раз натыкался на невидимую преграду, и слабела воля, инициатива мысли уходила неведомо куда, вступали в силу вопросы бытового, практического характера: что делать, как поступить куда пойти, что выбрать, о чём думать?.. Но то было в предыдущие разы, когда она понимала гораздо меньше, и когда она знала несравнимо меньше теперешнего: ибо жизнь беспрестанно учит человека, не давая ему отдыха ни на один день, она искусна в своих творениях и не пренебрегает ни одной возможностью усовершенствовать человека, для неё всё равно, кто находится под её рукою – двадцатилетний или пятидесятилетний, – тот и другой ежедневно пересматривают свои взгляды и убеждения и перестраивают себя в соответствии со своим постоянно видоизменяющимся миропониманием. Василиса Андреевна в ту полосу благодатного наития, когда даже самые безотрадные, самые мрачные и в другой раз пугающие мысли, воспринимаются спокойно, вступила свободно и легко, она размышляла о собственной участи и этой жестокой операции обязана была тем, что окончательно избавилась от остатков душевной боли, особенно ощутимой лишь на первых порах, ибо в дальнейшем люди ухитряются извлекать радости из своего несчастного, когда-то, быть может, невыносимого положения, которое хотелось им прекратить, избавив себя разом от всего. Хирург тоже часто делает боль своему пациенту, но тот потом бывает ему благодарен. То же самое и в душе человеческой. Страдающий человек причиняет себе временную боль, а потом обретает благо, не сравнимое ни с чем. Жизнь души туманна и загадочна, кто познаёт её перипетии на собственном опыте, тот приближается к сути человеческого бытия, он близок к удовлетворению своей жажды и всякий его шаг не напрасен, он приближает его к претворению очередной цели, служащей звеном в цепи целесообразного и осмысленного существования. Со временем душе становится даже необходимо то, что составляет сущность страдания, но невозможно человеку страдать дважды в одном и том же месте, вкус утончается, запросы становятся всё изысканней. Поначалу человек приходит в отчаяние, страдая, когда он ещё молод, потом это страдание становится его верным спутником на всю жизнь и что бы он ни делал, где бы ни был – оно всюду с ним, выпадает свободная минута и он освобождает свой разум для страдания. Есть много способов вызывать душещемящие, душераздирающие чувства: можно раскрыть Библию на особенно полюбившемся месте и уйти с головой в чтение и размышления по поводу бренности и ненадёжности всего сущего, можно включить музыку, вызывающую в душе каждый раз одно и то же: человек ощущает себя одиноким и ничтожным перед бурями этого мира, но с этим ощущением несчастья он делается вдруг счастлив при мысли о том, что просто жив, что чувствует этот последний миг и, кажется, проникает своим сознанием во что-то сокровенное. Как человеку наряду со сладким и приторным нужно и солёное, горькое и прочее и прочее в том же духе, так наряду с ощущениями счастья, среди которых нет, наверное, двух одинаковых, человеку нужны и другие ощущения. Ребёнок падок на всё вкусное, взрослый человек питает страсть ко всему необычному, которое ребёнку может показаться отвратительным. То же самое и с душой, чем больше она живёт, тем более редкостная пища ей нужна, одними сладостями её не удовлетворишь. Тут надо заметить, что не узнавшие несчастья и горя – по-своему несчастны, ибо не знают многого из того, чем может жить человек. Но узнавший несчастье – счастлив знанием, его жизнь более богата мыслями и чувствами, чем жизнь того, кого беды обходили стороной. Впрочем, нет жизни, в которой ни разу не нашлось бы места страданию, всё дело в том, что страдание приходит разным людям в разное время. Чем раньше оно приходит – тем полезнее для души, обретающей крепость против всяких невзгод, встречающихся на пути человека. Когда оно приходит поздно, то готово убить человека и часто так и поступает с ним, его вялая воля не выдерживает натиска бури и он духовно умирает, а иногда и физически, что является своего рода платой его за беззаботно прожитые годы… Нельзя сказать, чтобы Василиса Андреевна в ранней молодости претерпела что-нибудь ужасное, которое подготовило бы её в дальнейшем ко многим испытаниям, но и нельзя сказать, чтобы она прожила последние десять-пятнадцать лет слишком благополучно. Ей ещё не выпало несчастье присутствовать на похоронах своих родителей, а тем более – детей, которых у неё не было. Она была дважды замужем, о чём, вы помните, сказала Вениамину Галактионовичу, но связь и совместную жизнь с Петушковым не считала замужеством, иначе ей бы пришлось сказать, что она была замужем трижды. Лет в двадцать пять, по окончании учёбы в институте, она вышла замуж за шофёра и они жили с ним года четыре, после чего разошлись в виду совершенной разницы характеров, интересов и интеллектов. Второй раз она, когда ей было тридцать лет, сошлась с геологом. Тот постоянно отлучался в экспедиции и командировки, а потом объявил ей, что, очень жаль, но планы у него изменились и он должен уехать один. Он обещал, что напишет Василисе Андреевне свой адрес, чтобы та к нему после приехала, но, исчезнув из поля зрения её, так и не написал ей, и она его больше с тех пор не видела и, кстати, не очень сожалела об утрате. Ни первого, ни второго мужа она не любила той редкой и удивительной любовью, которую принято затрагивать в произведениях классической литературы, были влюблённость, увлечённость, соображения практического характера. Возраст толкал на совместную жизнь с мужчиной, хотелось иметь ребёнка, но первый муж говорил ей, что ещё рано, что надо подождать, а второй муж оказался импотентом…
Не считая, что мы посвятили вас в какие-то особенные тайны человеческого существования на примере затронутых нами лиц, мы всё же считаем, что сказали достаточно, полагая, что поводов для раздумья у читателя найдётся немало на основании уже изложенного нами выше, а потому без обиняков перейдём к делу и посмотрим, что происходило в соседней комнате в то время, как Василиса Андреевна лежала на диване. Между тем разговор между Петушковым и Ниной Андреевной должен показаться вам не лишённым любопытства…
Вы помните, что Нина Андреевна постучала в дверь комнаты сестры, но, не получив ответа, должна была вернуться одна в свою комнату.
– Она мне не открыла, – интимно сказала Нина Андреевна Петушкову. – По-моему, мне показалось… у меня такое чувство, будто она плакала…
– Да? – заинтересованно произнёс Петушков. – Это что-то значит!.. М-да!.. Это что-то значит!.. – многозначительно повторил он и задумался. – Что бы это могло значить? – сказал он опять вслух, обращаясь неизвестно к кому, и встал с кресла.
– По-моему, она не в себе и у неё причин для этого более, чем достаточно! – бросила Нина Андреевна.
– Вот это верно! Я с этим полностью согласен! – подхватил Петушков. – Вот что! – он взмахнул в воздухе правой рукой. – Я должен с ней поговорить!..
– Только не сейчас! – возразила Нина Андреевна.
– Ниночка! – сделал предостерегающий жест Петушков, как бы давая этим знать, что его голова думает в настоящую минуту и не доверять ей тем более Нине Андреевне – смертельный грех.
– Алёша! – воскликнула Нина Андреевна, останавливая Петушкова.
– В чём дело, Ниночка?!. – почти в ужасе выговорил Петушков. – Я же страшно виноват перед Василисой!.. Вася такой замечательный человек! Она… чуткая!.. Она, наконец, твоя сестра, Ниночка!.. Я удивлён!.. Я страшно виноват, я должен объяснить в конце концов! Это моё личное дело, это вопрос чести да именно так!.. Есть у меня совесть, или нет!?. Клянусь, но я не усну, я не лягу спать, пока не разберусь, в чём дело, почему Василиса плачет!.. Я не могу жить в таких условиях пойми, Ниночка! Я хочу, чтобы вокруг меня смеялись, чтобы звенел смех, чтобы на лицах сияли улыбки!.. Я сам весёлый человек, я заражаю всех своим оптимизмом!..
– Только не сейчас! – умоляюще попросила Нина Андреевна. – Ради меня!.. Пусть она по-плачет!.. Она поплачет – и успокоится, я знаю! Мы с ней раньше вместе, бывало, плакали!..
– Ах, женщины! – театрально сказал Петушков. – Ну ладно, сдаюсь на этот раз, твоя женская логика не оставила меня равнодушным!.. – он снова подошёл к креслу и сел в него.
Нина Андреевна приблизилась к нему сзади, обхватила его голову руками, наклонилась к ней и нежно прошептала:
– Какой ты у меня!..
– Какой?.. – спросил Петушков. – Несамостоятельный?..
– Да нет – продолжила Нина Андреевна. – Суетливый!.. Не надо так торопиться!.. Пусть она поплачет, если есть о чём! Я ведь так её понимаю…
– Но и меня пойми! Я же мужчина, чёрт побери!.. Я же должен разобраться!.. Может, её кто-нибудь обидел?..
– Ну кто её может обидеть, дурачок?..
– А этот мужчина, который недавно ушёл?..
– Что ты! – замахала руками, подойдя к Петушкову спереди Нина Андреевна. – Они очень мило говорили! Он такой обходительный!..
– Все они обходительные, с виду, а между словами нет-нет, да и вставят что-нибудь!.. Что им – поглумиться над бедной женщиной!.. Ах!.. Женщины, женщины!.. И зачем вас бог создал?.. Чтобы терпели унижения от недостойных мужчин!.. Выходят замуж, а за кого!?. Живут – а с кем?!.
– Ты рассуждаешь, как женщина! – проворковала Нина Андреевна. – Все женщины недовольны мужчинами!..
– О!.. Ты ещё плохо меня знаешь, Ниночка! Сердце у меня – воск!.. Мне надо было женщиной родиться, но уж коли мужчиной родился, так и терпи!.. В сущности мужчина… Ну кто он такой – мужчина?!. Жалкий придаток рода человеческого!.. Женщина, я понимаю, – мать!.. Велико её назначение!.. Она чуткая, она любящая, она родительница рода человеческого!.. А мужчины истребляют этот самый род человеческий!.. Потому что мужчина не рожал детей, он не знает что такое жизнь человеческая!.. Мужчины воюют, жестокосердные мужчины!.. О, как я временами ненавижу всех мужчин, мою ненависть можно сравнить только с моей любовью к женщинам, к этим нежным, любящим заботливым созданиям любовь к которым я доказываю не по теории, как некоторые мужья, в чьих жилах вместо крови течёт водица, а практически!.. Через любовь к тебе, Ниночка, я проявляю любовь ко всем женщинам на свете!.. Ты для меня не просто женщина, а женщина, олицетворяющая всех женщин Земли!..
– Как хорошо ты говоришь! – призналась Нина Андреевна.
Петушков схватил её руку и поцеловал, затем поднял глаза на Нину Андреевну и с некоторым волнением пробормотал:
– Потому что женщину люблю!.. Женщине я обязан жизнью! Женщина родила меня, я этого не могу забыть!..
В подобном русле происходил разговор между Ниной Андреевной и Петушковым, длился он ещё с четверть часа и на протяжении его Петушков ещё несколько раз вскакивал с места, порываясь идти к «бедной» Василисе Андреевне, но всякий раз Нина Андреевна его удерживала от этого шага, предлагая ему потерпеть до завтра.
– Но всё-таки, видишь!.. Ха-ха! – вдруг возликовал Петушков, на сей раз понизив голос, как будто боялся говорить слишком громко. – Ты видишь, Ниночка!?. К ней приходил мужчина!.. Это неспроста! Наверное у него какие-то планы!.. Василиса Андреевна ещё будет счастлива, непременно будет!.. В её-то годы предаваться отчаянию, ломать руки!..
– Ты прав, Алёша!.. Никогда не надо впадать в отчаяние! – с этими словами Нина Андреевна вложила в открывшийся рот Петушкова ломтик от апельсина, тот с готовностью принял этот знак внимания и стал жевать с таким видом, как будто бы этот ломтик попал ему в рот сам, совершенно случайно, или в результате его прихоти; в данном случае рука Нины Андреевны явилась как бы частью его самого, это происходило уже не в первый раз.
– М-да-да-а!.. – протянул Петушков в задумчивости, глядя куда-то в одну точку. – Который раз я ловлю себя на мысли, дорогая Ниночка, что человек – существо слабое и беспомощное и так ему не хватает теплоты окружающих людей!.. Ну почему все изощряются в жестокостях, причиняют другому боль!?. А надо ведь любить, любить надо человека!.. Душа!.. Хрупкий, нежный предмет!.. Дыхни – и её не будет, уничтожится душа!.. А варвар, цивилизованный варвар, пройдёт и не заметит эту самую душу!.. Вот скажи, Ниночка!?. Похож я на человека злого?!. Нет, сейчас я не похож, воск, да и только! А раньше ведь как был зол! Громы метал, молнии! Может быть, скольким людям разбил сердца!.. И не понимал, что делаю! Это единственное смягчающее для меня обстоятельство!.. Теперь я вижу, как чувствительна душа человеческая и с какой осторожностью надо обращаться с ней!.. Для меня не этот шкаф важен, не люстра, не телевизор! Теперь для меня главное – человеческая душа!.. Ты только подумай, Ниночка! Я же не вандал какой-нибудь, не какой-нибудь там инквизитор средневековый! Я же современный человек, почти что человек будущего потому что взгляды имею широкие!.. Я же в человеке ценю его душу, его неповторимую индивидуальность!..
– А я?.. Я представляю из себя нечто неповторимое? – спросила Нина Андреевна, глядя Петушкову прямо в глаза. – За что ты меня любишь, скажи!?.
– Ах ты!.. Да ты для меня!.. – начал возвышенным тоном Петушков, но не мог найти слова для переполнявших его чувств. – Ты для меня очень многое!.. Ты – женщина, понимаешь?!. Я ценю тобой, покуда ты женщина!.. А все твои достоинства… ну разве я был бы здесь, ели бы ты казалась мне дурной, глупой, никчёмной женщиной!?. Я ведь люблю тебя за то, что вижу в тебе много такого!.. – он не докончил и лукаво поиграл в воздухе пальцем.
Нина Андреевна прыснула радостным, почти детским смехом и готова была захлопать в ладоши, по её виду можно было легко определить, что она очень довольна.
Этим маленьким супружеским радостям суждено было прекратиться; после того, как Нина Андреевна сделала несколько кокетливых движений и, может быть, в простодушном замешательстве взяла со стола кофейник, издав при этом восклицание: «Ах! Кофе уже совсем холодное, я подогрею его. Алёша!..», в дверь комнаты постучали. Это оказалось столь неожиданным по своему воздействию на милую супружескую пару, что Нина Андреевна чуть было не выронила кофейник из рук а Петушков так резко повернул голову в сторону двери, что неприятно поморщился, от какого-то внезапного хруста в шее. Дверь отворилась и на пороге комнаты, на фоне тёмного коридора показалась Василиса Андреевна, вид её был спокоен, не было и следа в ней от тех переживаний о которых мы недавно говорили.
– Дорогая Василиса Андреевна, проходите! – поднявшись с кресла и шагнув ей навстречу, любезно сказал Петушков. – Присаживайтесь вот сюда!.. – он показал на другое кресло, стоявшее неподалёку от того, в котором только что сидел сам. – Василиса Андреевна!.. Вася!.. – он сжал пальцы кистей так, что они у него хрустнули. – Я… мы с Ниной… мы как раз только что говорили о тебе!.. Ниночка! – иди сходи на кухню, подогрей кофе! – бросил он Нине Андреевне и та не заставила Петушкова повторить эту просьбу, она вышла из комнаты и Василиса Андреевна с Петушковым остались в комнате вдвоём. Василиса Андреевна села, куда ей предложил сесть Петушков и улыбнулась, впрочем довольно вяло. Петушков был тут как тут, он придвинулся вместе с креслом к Василисе Андреевне и с видом как можно более участливым заглянул ей в лицо.
– Вася! Скажи, ты плакала сейчас у себя в комнате?.. – спросил он, беря её руку. – Только честно!.. Смотри мне в глаза… А-а! Вижу, что плакала! Меня трудно обмануть!..
– Откуда тебе известно? – почти равнодушно произнесла Василиса Андреевна и добавила. – Да кому какое дело, что я плакала?!. Поплакала и перестала!..
– Нет! – возразил Петушков решительно, как бы осуждая такое мнение. – Я категорически против такого подхода к своему, вообще ко всякому внутреннему, духовному, так сказать, миру!.. Ты где живёшь?.. В квартире?.. Нет, ты живёшь в человеческом обществе! И плакать, закрывшись, уединившись в своей комнате, в лучшем случае неприлично!.. Неужели мы тебя чем-то обидели?..
– Нет, вы очень хорошо ко мне относитесь, но… здесь другое! Совсем другое! – заговорила Василиса Андреевна. – Это не к вам относится! Да мало ли по какому поводу женщина может разреветься! ?. Палец иглой уколет – и в слёзы! Женщина существо слабое!..
– Я это знаю! – улыбнулся Петушков. – Мне это известно больше, чем кому бы то ни было. – Но всё-таки плакать в наше время – излишество! Мы живём не в нужде, не в голоде нас не бьют!.. Впрочем, что это я говорю!?. Это затасканные, затёртые фразы! Вот так всегда, хочешь сказать одно, а вылетает совсем другое!..
– Бывает, иногда найдёт что-нибудь такое! – легкомысленно махнула рукой Василиса Андреевна. – Ты знаешь! – вдруг сказала она в совершенно другом тоне, не то чтобы трагически или печально, а как бы при мысли о неизбежности, с которой надо мириться. – Со мной ни один мужчина не сможет жить… потому что я никому не нравлюсь… вот!.. – добавила она и замолчала…
– Это как же?.. – в замешательстве спросил Петушков. – Это как понимать?!. – он подумал несколько секунд, отведя взгляд от Василисы Андреевны.
– Разве я не права? – ответила Василиса Андреевна и глубоко вздохнула, она сложила на коленях руки и сидела прямо, и теперь было в её фигуре, в том, как она сидит, смотрит, столько скорби, что сердце всякого, оказавшегося бы на месте Петушкова дрогнуло. Кстати, и мимо Петушкова всё это не прошло, во взгляде его появилось что-то непривычно робкое, как у человека, ожидающего, что ему вот-вот дадут пощёчину.
– Я никого не виню! – продолжала Василиса Андреевна, рассматривая свои руки. – И тем более вас…
– Ну, как же!.. – мученическое выражение мелькнуло в лице Петушкова, он явно не находил слов для того, чтобы ослабить создавшееся напряжение в отношениях.
– Да, да! Я никого не виню! Я даже, представьте себе, себя не виню! – и Василиса Андреевна посмотрела с таким видом, как будто доверяет Петушкову крупное открытие. – Была у меня, правда, мысль выброситься в окно…
– Что ты говоришь! – округлил глаза Петушков и схватил её руку. – Опомнись, Вася!.. Из-за чего!?. Нет, я никогда себе не прощу, слышишь, никогда себе не прощу, если ты позволишь!.. Ты не должна и думать об этом!.. Забудь такие мысли, выбрось из головы!..
– Пустяки! – слабая улыбка дрогнула на губах Василисы Андреевны, но вместе с тем она говорила и о том, что Василиса Андреевна близка к тому, чтобы заплакать…
– Ничего себе пустяки!.. Ты ужасаешь меня!.. О нас подумай!.. Конечно, пошло мне говорить, что, дескать, вот люди начнут говорить!.. Мне в данном случае другое важнее!.. И как тебе, Вася, дорогая моя, в голову-то это пришло?!.
– А так и пришло!.. – подняла Василиса Андреевна влажные глаза на Петушкова и стала рассматривать его лицо. – Когда одна находишься в комнате и никого рядом нету, тут и придёт в голову мысль, что ты никому не нужна, что нет никому до тебя дела!.. А разве я не права?..
Она не сводила своих в эту минуту слишком выразительных и слишком о многом говорящих глаз с Петушкова, надеясь, что он что-то ей скажет, но он ничего не сказал, да и что он мог ей сказать?..
– Я одинока и несчастна! Да, да! И не надо возражать! – говорила Василиса Андреевна, находя в этих словах какое-то странное удовлетворение. – И не перебивай меня, пожалуйста, Алёша! – видя попытку Петушкова вставить слово, остановила она его. – Я несчастна!.. И я всегда такой была, представь себе, что я с самого детства начала ощущать себя несчастной… Серьёзные мысли мне начинали приходить в голову уже тогда… О Нине я этого не скажу, у неё характер лёгкий, она ко всему может приспособиться, а я нет, мне всегда было трудно, и с первым мужем, и со вторым… И когда ты появился – я знала, что ты долго жить со мной не будешь и лучше к Нине уйдёшь… Вот и вышло так, как я думала… Только я тебя не виню, я себя должна винить, только себя, а я и себя не виню, у меня характер такой несчастный, мне все говорят, и мне кажется, что в школе, где я работаю, меня за глаза обсуждают и не любят… Может быть, мне уехать куда-нибудь?..
– Уехать?!. Куда тебе ехать! – сокрушённо вздохнул Петушков. – Ты попробуй себя найти здесь… и не надо никуда ехать… Наконец, разве мы, Ниночка и я, разве мы тебе чужие?.. А по-едешь куда-нибудь – там и поговорить не с кем будет. Поверь, я ездил много, всюду одно и то же, везде человеку плохо, если он несчастлив, то уж везде несчастлив. Везде надо работать, где-то жить, ходить в магазин за продуктами, и платить за квартиру, везде нужны друзья, близкие люди, с которыми можно было бы поговорить… Вот я и говорю – везде одно и то же!.. Всё от тебя зависит… Если тут жить не можешь, то в другом месте и подавно!.. И хуже ещё может быть, когда увидишь, что всё вокруг чужое, нет ничего знакомого, за что взгляд мог бы зацепиться…
Он замолчал и почему-то вопросительно посмотрел на дверь, словно недоумевая, почему так долго не появляется Нина Андреевна.
– Но ведь когда человек переезжает на новое место, ему кажется, что он – это уже не он, что у него новая жизнь, он всё забывает, потому что нет ничего, что напоминало бы ему о пережитом горе или невзгодах?.. Разве не так, Алёша?..
– С одной стороны так, тут я согласен! – кивнул головой Петушков и начал снимать с себя галстук и расстёгивать верхнюю пуговицу рубашки. – Но с другой стороны – этот человек, начинающий, между нами говоря, новую жизнь, чем-то мне не нравится!.. Чем-то на трупа он похож, на мертвеца!.. Мертвечиной от него изрядно пахнет, согласись?!. Мне это не нравится, есть в этом что-то ненормальное, патологическое – в том, чтобы начинать жить СНАЧАЛА!.. Дело в том, что, во-первых, это попросту НЕВОЗМОЖНО, люди только обманывают себя!.. Во времена юношеские, первой молодости люди глупы, ещё ни к чему не привыкли, ни во что не вросли сердцем! Души-то у них пока нет, согласись, кот наплакал! Вот они и бороздят просторы вселенские – Россия, Украина, Казахстан!.. А им этого мало, их и в Америку пусти – мало будет, и на Марсе – тоже мало!.. Все эти комсомольцы-добровольцы, с гитарами, бамовцы, эти чёртовы целинники, про которых трубят день и ночь – это сопляки!.. И едут чёрт знает куда от хорошей жизни, от мамкиной соски оторвался какой-нибудь интеллигентный юноша из города Ленинграда и марш – в тайгу, в болото, комаров кормить! Романтика!.. Все мы такие были, я сам вытворял бог знает какие чудачества!.. Нет, дорогая Вася, живи уж ты с нами! И человека ты себе ещё найдёшь!.. Вот, кстати, приходил же сегодня кто-то к тебе?!.
– Гм!.. приходил?!. – повторила Василиса Андреевна, вслушиваясь в звук собственного голоса и припоминая, как всё это было.
– А что, не устраивает?.. Больно пожилой?!.
– Гм!.. Назвался Вениамином Галактионовичем!.. Какое странное, длинное имя!.. Но я его не забуду… Вениамин Галактионович!..
– Ну, я тебя не спрашиваю, кто он такой, я просто говорю – приходил… Нравится он тебе?..
– Не знаю, ничего не знаю, – рассеянно ответила Василиса Андреевна. Петушков предло-жил ей сигарету и щёлкнул зажигалкой, затем закурил сам. – Может, он и не придёт больше никогда, – продолжала она. – Я ведь его и не знаю, в первый раз сегодня и увиделись… А мужчина ладный, интересный мужчина!.. – мечтательно протянула она, словно взвешивая каждое своё слово, и затягиваясь сигаретным дымом.
Несколько секунд они помолчали, каждый был погружён в свои мысли. Видимо, Петушков вдруг опять почувствовал себя неловко, потому что признаки нетерпения резко обозначились в его облике, во взгляде появилось беспокойство, какое бывает в человеке, когда какая-нибудь нехорошая мысль неожиданно нападёт на него.
– А что там Ниночка?.. – посмотрев на дверь, произнёс он, нервозно потирая руки.
Василиса Андреевна посмотрела на него странным, загадочным взглядом, встретившись с которым Петушков смутился, как можно смутиться при мысли, что тебя испытывают, тут же отвёл взгляд в сторону и слепо уставился куда-то в одну точку. При всей кажущейся ясности ситуации, он всё же почувствовал в происходящем какой-то подвох. Он мог бы подумать даже, что опутан сетью заговора, он мог бы сравнить себя с дичью, которую загоняют в тупик. До сих пор ему казалось, что охотник – это он, а дичь – это все другие, теперь же он был близок к мысли, что с ним проделывают необычный психологический опыт, и что Василиса Андреевна и Ниночка это одно лицо, которое почему-то раздваивается перед ним. Человек практичный, мало отдающий себя чувствам, Петушков вдруг бросился раскрашивать действительность в фантастические краски, он и видел всю нелепость своих ощущений, но ничего не мог с ними сделать, они одерживали над ним победу, как бы мстя ему за его практичность и недоверие к окружающей жизни. И вот уже он заподозрил себя в том, что он сам раздваивается, переставая быть цельным существом, понимающим всё в этой жизни и живущим относительно свободно только благодаря своей целостности. Это ощущение происходящего с ним разлада было для него ошеломляющим и мучительным, с непривычки человек даже может сильно напугаться от посетивших его в одну секунду видений. И что такое видения?, где они живут и что они такое есть?.. Человек живёт, действует, полагая, что принимает решения самостоятельно и никто не навязывает ему своих мнений, но время от времени с ним случаются такие вещи, такие происшествия, которые он своими малыми рассудочными силами и ещё более малыми знаниями о себе объяснить не может, что он оказывается очень далеко от счастливой и беззаботной мысли, будто мир, где он живёт, очень прост и состояние, называемое жизнью, уже не способно дать ему ничего нового, в виду своей окончательной ясности и завершённости…
Петушков словно бы врос в кресло, перед глазами его всё поплыло, он как будто перевернулся вместе со своим креслом и устремился в какое-то пустое, как душа, в которой не родится ни одной мысли и ни одного ощущения, пространство… Он улетел очень далеко и там, вдали перед ним начали оживать какие-то любопытные символы, какие-то удивительные знаки, конструкции с каким-то скрытым, заветным смыслом, он уже начал было проникать под покровы каких-то неведомых тут, в этом бытии, тайн, он жил там, среди удивительных абстракций той волнующей, захватывающей жизнью, которую не знал здесь, но однажды раздался тревожный сигнал, спугнувший это бегство в далёкие духовные миры, и он вернулся назад, в комнату, увидел себя, держащего в руке дымящуюся сигарету, подавленного, ущемлённого, беспонятливого, отупевшего. Рядом сидела женщина, как оно и должно было быть. Он напряг свою память, чтобы узнать, ТА ЛИ ЭТО ЖЕНЩИНА, но вдруг получил такой ответ: женщина – она всегда та!.. Петушков больше не тревожился отсутствием Ниночки, потому что её могло и не быть. «Если она войдёт, – решил он, – значит, так и надо, но если не войдёт – так и должно быть…» Он взглянул на женщину, сидевшую рядом, которая смотрела куда-то в сторону, словно не замечая его, и в нём прозвучало: «Она хоть и изваяние, а живая!.. О чём она думает, и думает ли?..» Ему показалось, что никто не может думать так, как он, что если кто-то и способен думать, то способен думать иначе, нежели он, петушков.
– Нина ушла! – вдруг услышал Петушков, это был голос Василисы Андреевны; он даже не удивился и добавил мысленно: «Она ушла далеко, но она вернётся, потому что все возвращаются…»
– Как ушла?.. – спросил Петушков, посмотрев на женщину, сидящую рядом, он спросил это глухим, неживым голосом, и удивился, услышав самого себя. – Как это ушла? – повторил он. – Нина ушла? Куда она могла уйти?..
– Она на время ушла, чтобы мы могли остаться наедине, – сказала Василиса Андреевна, не глядя на Петушкова.
– Но почему? – с изумлением произнёс Петушков, сжав подлокотники кресла. – Она ничего не сказала…
– Ты забыл, что она моя сестра…
– Забыл… Ну и что?.. – Петушков спросил и пришёл в себя. – То есть, как ушла?.. Её нет?.. Сестра?.. Ну и что, что сестра!.. Ничего не понимаю… Зачем?!. Что произошло?!. Да нет! – воскликнул он. – Она на кухне, она кофе подогрела и придёт сейчас, она войдёт!.. Ниночка! – крикнул он и смотрел на дверь, ожидая, что вот сейчас она отворится и на пороге появится Нина Андреевна.
– Странные все такие люди!.. – произнесла вслух Василиса Андреевна, как бы разговаривая сама с собой. – Я-то несчастная, со мной всё понятно, а вот вы?.. – обратилась она к Петушкову. – Куда всё ваше счастье вдруг подевалось?!. – она задала свой вопрос, как судья задаёт вопрос подсудимому.
Безумным взглядом Петушков вперился в Василису Андреевну и молчал, раздумывая об услышанном.
– Нина ушла, она тихо оделась и ушла! – продолжала Василиса Андреевна уверенным голосом, спокойно, ни на минуту не сомневаясь в правдивости своих слов. – Я свою сестру знаю, мы с ней похожи… А ты, Алёша, не знаешь нас, её не знаешь и меня не знаешь… Ушла она неспроста, ей захотелось побыть наедине с собой и потом ещё… она нам мешать не хочет…
– Мешать не хочет?!. – с усилием выговорил Петушков и задумался.
– После того, как ты стал с ней жить, она стала не такая, как раньше, она стала себя ви-нить… Она мне однажды сказала, что её это изводит, мысль, что она – причина моего угне-тённого состояния… Нет, это добром не кончится, это плохо кончится… Если человеку ничего и говорить, а молчать, он всё равно поймёт, всё без слов поймёт…
– Что поймёт?!. – в глазах Петушкова появилось какое-то новое, особенное выражение, какое бывает у человека, когда он спрашивает о том, что знает, и должен делать непонимающий вид, когда всё прекрасно осознаёт, потому что давным-давно всё обдумал…
– Главное, запомни, я не виню никого! – устало выговорила Василиса Андреевна. – Так должно было случиться, как оно случилось. Мы просто такие люди, у нас судьба такая, тут ничего не поделаешь!.. Ты всё-таки прав, когда говоришь, что от судьбы не уйдёшь, я это сейчас поняла… Вот Нина ушла, но это не уход, это так… она ведь вернётся, она сюда вернётся и всё будет по-прежнему, ничего не изменится… Да и не в счастье дело, счастлив человек или несчастлив – это всё равно, наверное, потом это не будет играть никакой роли… Это слова, а на самом деле всё иначе… Сказал человек: «Я счастлив!..» – и соврал, и ушло счастье… Сказал человек: «Я несчастлив!..» – и ошибся, потому что сознанием своего несчастья вдруг осчастливился! Так может быть, со мной так было уже… Всё это слова, одни слова… Вот иногда устанешь, ног под собой не чуешь, так не рассуждаешь, а на душе легко. Вечером как-нибудь думаешь только о том, что ляжешь и уснёшь. Уснёшь – и это всего важнее теперь, в данную минуту, уснёшь – и уйдёшь от себя, не будешь думать – счастлив ты или нет… Об этом лучше не думать, это искушение, в этом много неправды, лжи много, а надо иначе жить, не жалея, не завидуя никому, не думая о том, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ!.. У каждого человека – своя судьба… От судьбы не уйдёшь… И нет счастливых людей, то есть, чтобы всегда были счастливы. Таких нет, я поняла… Вот вы с Ниной – разве вы счастливы?.. Вам душу сомненье грызёт, вы друг друга боитесь, вы себя боитесь, вы думаете: «А что дальше будет?..» Вы…
– Хватит, хватит!.. – взмолился Петушков, он схватил руку Василисы Андреевны и, поднеся её к губам, поцеловал, та смотрела на него с недоумением, не понимая, зачем он это делает.
– Ведь всё же пустое! – равнодушно заметила она и отняла руку. – Что было. Того не вернёшь… Да я ведь, я ведь… и не любила тебя! – вдруг сказала она и покраснела. – Ты меня извини, но это так… Я не потому это говорю, что обидеть хочу тебя, я правду говорю, я против себя выступаю!.. Я никогда не любила, вот и несчастна… Сердце ожесточилось, внутри не душа – а камень, плакать охота, а не могу!.. Ну как жить с такой душой?!. А надо!.. Не знаю зачем, а живу, надо жить… все живут – и я живу!.. Это страшно, но это правда!.. Я любить не могу, я таких людей не видела, которых могла бы любить… И меня любить некому, я не стою, я дурная женщина, плохая женщина, меня жалеть можно, а любить?.. За что же меня любить?.. Человека за что-то любить надо, а меня и не за что, я не стою того, я сама себя уже не люблю, уже ненавистна сама себе!.. Если бы мне сказали раньше, что так со мной будет, я бы не поверила!..
С этими словами Василиса Андреевна встала с кресла, подошла к двери и приоткрыла её.
– Я оказалась права! – насмешливо выговорила она, выглянув в коридор и бросив взгляд на кухню, в которой горел свет. – Нина пошла прогуляться, она оставила нас двоих, вместе…
Петушков сначала посмотрел на неё исподлобья своими глубоко запавшими круглыми, как будто испуганными глазами, потом угрюмо уставился в пол и молчал, нервно барабаня пальцами по подлокотнику кресла.
– Вот ещё незадача! – вдруг издал он и нельзя было понять, что он хочет этим сказать, взволнован ли он чем-то или пробует успокоить себя, а для этого собирается с мыслями, необъятными и неопределёнными, можно сказать, какими-то чужими мыслями.
Василиса Андреевна прикрыла дверь и медленно двинулась по комнате, но на этот раз не села в кресло, а пошла дальше, к кону, через всю комнату, и достигнув его, обернулась.
– Что же ты молчишь? – сказала она Петушкову. – Ну скажи что-нибудь?.. Ты же всегда так умно всё объяснял!.. Или теперь здравый рассудок покинул тебя?.. Тебя что-то мучает?..
Петушков удивлённо взглянул на Василису Андреевну, глаза его забегали по комнате.
– Я не думал, что так случится, – словно оправдываясь, произнёс он.
– А что случилось? Разве что-нибудь случилось?..
– То-то и оно, что случилось!..
– Нина придёт, всё будет по-старому…
– А я!?. – Петушков резким движением поднялся из кресла. – Чёрт возьми! – он ударил себя по лбу ладонью. – Кто я такой?!. Ну почему это случается именно со мной, не с Тюнькиным из соседней квартиры, а со мной!.. Видно, сатана надо мной подшутил!.. И кто же знал, что так будет?!. Сначала я полюбил тебя, потом Нину, а теперь мне кажется, что я всегда любил тебя и только тебя и никакой Нины не было!.. Ну, что я за человек!.. – Петушков разочарованно развёл руками. – Видишь, какой я человек?!.
– Да вижу, надо было раньше догадаться, да только ты сам всё слишком запутал, туману напустил… Я ведь думала до самого последнего момента, что ты человек серьёзный…
– А теперь?..
– К чему, Петушков?.. Не надо напрашиваться на нелюбезности!.. Я думала, что ты че-ловек серьёзный, смешно!.. – она повернулась лицом к окну и, отодвинув штору, посмотрела на улицу. – Любовь… Ты любил, ты любишь, тебе кажется, что ты любишь, – проговорила она безразличным голосом, как бы говоря: «Всё это пустое, нет настоящих чувств, нет обязательств каких бы то ни было, нет ни долга, ни совести, нет, наверно, обыкновенного стыда, а так всё – блажь, мелочь, суета без цели и смысла!..»
– Да, конечно, к чему? – почёсывая лоб, спросил самого себя Петушков. – Я сейчас понял, что запутался… Я вот сейчас, только что, до того, как ты вошла сюда, сказал Нине, что люблю её…
– Так ты её и любил! – обернувшись, сказала Василиса Андреевна несколько удивлённо, приподняв брови и поморщив лоб. – Я нисколько не сомневаюсь в том, что ты её любил!.. А теперь меня любишь!.. Пошли тогда ко мне, забирай чемодан – и ко мне, а потом, когда снова Нину полюбишь, сюда придёшь… или нет, наверно, не стоит себя искушать, а лучше взять вещички и совсем покинуть это пристанище, чем головы-то морочить, а?!.
– Не знаю, – потирая шею, отозвался Петушков. – Ты уже смеёшься надо мной, смейся, смейся, я заслужил!.. Я тебе позволяю говорить о себе всё, что ты думаешь! Суди меня!..
– Не судья я тебе, я камень в тебя не брошу! Нет людей безгрешных!.. Разве я святая?.. В монастырь я не уйду, привыкла к мирской жизни…
– Может быть, мне уйти лучше, совсем уйти? – совсем серьёзно спросил Петушков на этот раз, направляясь к Василисе Андреевне. – Я могу!.. Хочешь, я уйду?!.
– Ты меня удивляешь! Ты у Нины спроси! Может, она тебя и не отпустит! Ты ей нужен… Не знаю, насколько сильна её привязанность… О любви я уже не говорю, боюсь ошибиться, это ваше личное дело…
– Сегодня любовь дело общественное! – сокрушённо объявил Петушков, беря со шкафа какую-то безделушку и рассматривая её с особенным вниманием, как будто видел её в первый раз. – Человек не принадлежит сам себе, любовь выносят на суд общественности, читающая публика ищет в газетах статьи о любви, она хочет научиться любить, как будто этому можно научить кого-то!.. По-моему, если нет сердца, то и статьи не помогут, а с сердцем – и без статей проживёшь!..
– Я не знаю, я никого не любила… Нет, один раз любила! – улыбнулась Василиса Андреевна. – Когда училась в школе, был в нашем классе Коля… фамилию не помню!.. Странно, могла бы вроде и фамилию запомнить, но не помню, хоть убей, а фамилия была простая…
– А я вот любил и буду любить, я – любвеобилен!..
– Верно! Есть такие люди, влюбчивые, но не постоянные, так вот – я не из таких, и замуж я выходила больше для порядка, как все!.. Идеала и в помине нету, а замуж – надо!?. Вот и выскакивают за кого попало! За дураков, за пьяниц, за уродов, которые на людей-то не похожи ни в каком смысле!.. Надо! Природа требует! Одинокие сердца!.. Кому же охота одиноким быть, тем более женщине!?. Женщина о детях мечтает!.. Я до сих пор мечтаю!.. Вот найду мужика!.. – Василиса Андреевна засмеялась неестественным, грубоватым смехом, сама удивляясь тому, что говорит.
– Найдёшь мужика? – недоверчиво спросил Петушков, улыбаясь одним краем рта. – А на что я?!. Вот он я, мужик!..
– Ты издеваешься, Петушков! Это пошло!.. – кончив смеяться, заметила Василиса Андреевна. – Я от тебя детей иметь не хочу, теперь по крайней мере… Да и ты не слишком способен…
– Я!?. – почти возмутился Петушков. – Да я хоть сейчас!.. – и он произнёс тираду, которую никак невозможно здесь написать, хотя читающая публика страсть как охотлива к всевозможным тонкостям касательно всего, что относится к плотским отношениям между мужчиной и женщиной.
Надо заметить, что при последнем замечании Василисы Андреевны Петушков впал прямо в какое-то неистовство, видно было, что он задет за живое и почитает оскорблённым своё мужское достоинство. Он уже недалёк был до того, чтобы прибегнуть к прямым доказательствам, подтверждающим его слова, касательно его мужской полноценности, но Василиса Андреевна совершенно была против всякой близости с Петушковым; казалось, по одному выражению её лица, что только мысль о близости с Петушковым вызывает в ней такие чувства, как брезгливость и омерзение, не говоря уже об остальном. Ретивый муж Петушков увидел это и несколько охладел пылом, ибо не настолько потерял человеческого, чтобы из цивилизованного субъекта моментально превратиться в варвара. Стоило только прикинуть в уме последующие неприятности, ожидающие его в том случае, если он не послушается голоса рассудка, как всякая мысль о минутах полового блаженства, о миге невыразимого сладострастия должна была сделаться безумно невыносимой для Петушкова. Ведь Василиса Андреевна, судя по выражению её глаз, должна была прибегнуть к силе своих голосовых связок и тем самым возбудить волнение в соседних квартирах, с которыми отделяли эту комнату несколько тонких перегородок, называющихся стенами, к тому же в любую минуту могла возвратиться Нина Андреевна и застать преступление в самом его разгаре. Всё это не могло не заглушить в самом начале самых даже страстных чувств плотского вожделения в Петушкове. Однако взглядами своими он мог бы привести робкую женщину в трепет, блеск его глаз говорил о том, что он ещё не совсем обрёл душевное равновесие. Василисе Андреевне пришлось пару раз ткнуть Петушкова рукою в грудь, потому что тот тянулся к ней как намагниченный… Походив по комнате, как хищник по клетке, куда его заключили с определённой целью, Петушков нашёл пристанище на диване, где на сей раз освободился от пиджака, бросив реплику, что ему жарко.
– Что же ты не уходишь?!. – крикнул он наконец Василисе Андреевне. – Или всё-таки нам лучше заняться детопроизводством?!. Ведь дети сами не появляются на свет!..
– Пошляк! Бессовестный, наглый пошляк! – обругала его Василиса Андреевна. – Это наша с Ниной квартира и я отсюда не уйду из принципа!..
– Всё-таки это очень странно! – перебил её Петушков, скинув маску добропорядочности окончательно. – Странно, что вы, обе сестры, до сих пор ещё не родили или не забеременели! У вас, несомненно, свои уловки, чисто женские хитрости по части того, как бы освободить себя от почётной обязанности матери!.. Всё слова! Не верю я в ваши мечты обзавестись ребёнком и начать наконец полезную для общества жизнь! Вы страшные эгоисты!.. При таких темпах деторождения нам, мужчинам, придётся взять на себя эту почётную миссию продолжателя человеческого рода! Да, вопрос стоит уже именно так, потому что вы, женщины, чёрт бы вас побрал, перестали справляться с вашими прямыми обязанностями! И нечего винить нас, мужиков, ибо мы всегда рады способствовать… всегда рады! Известный акт всегда исполняем добросовестно! Не знаю, как другие, но за себя могу поручиться!.. – выговаривая это, Петушков повернулся к Василисе Андреевне спиной, как он часто поступал, чтобы удобнее было произносить неудобоваримые вещи, а потому и не видел, с какой насмешливостью она выслушивала его гневную речь.
Василиса Андреевна хоть и с иронией смотрела в эти минуты на Петушкова, хотя и в этой иронии была немалая доля презрения, всё же вдруг почувствовала огромное раздражение.
– Да кто же ты такой, чтобы меня отчитывать!?. – взорвалась она и лицо её выразило ту злость, которая сначала удивляет мужчину, а потом разжигает его страсть, потому что он готов кинуться на женщину, как самец кидается на самку, сначала с кулаками, а потом кое с чем другим. – Ты сам на себя посмотри! Посмотри ты на себя, безобразный человек!.. Лицемер, предатель, болтун высшей марки!.. Как у тебя поворачивается язык так плохо говорить о нас, женщинах!?.
– Что я слышу!?. – изрыгнул из своих недр Петушков и угрожающе надвинулся на Василису Андреевну. – Я – предатель?.. Может быть, ты будешь ещё меня в чём-то обвинять? В невыполнении тех обязательств, которые я на себя не брал и не возьму!?. Я хочу быть свободным, слышишь, и не уступлю вам себя!..
– Он не уступит себя, посмотрите на него!.. – словно обращаясь к огромной аудитории зрителей, наблюдающих этот домашний спектакль, вскричала Василиса Андреевна, вскидывая руки.
В этот самый момент Петушков вцепился в неё, видимо, сам не зная толком, для чего он это делает. Очевидно, он не столько вознегодовал на Василису Андреевну, сколько не мог противостоять своему влечению, толкающему его на близость с женщиной, ставшей для него в порыве охватившего его гнева необыкновенно привлекательной. Само собой разумеется, то незначительное сопротивление, которое стала ему оказывать Василиса Андреевна, только ещё больше разгорячило Петушкова, он стал с силой привлекать к себе женщину, несмотря на её попытки освободиться и что-то кричать ему. Заламывая ей руки, что доставляло ему особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие, он наконец добрался до её стана и её грудей и обнял её, между тем, как Василиса Андреевна откинула голову назад, стараясь отстраниться от неприятеля. Вспомнив о зубах и ногтях она пустила их в ход, но укушенная ниже плеча рука и разодранная в кровь щека Петушкова нисколько не охладили энергию его, он всё с таким же, или даже большим упорством принялся домогаться тела беззащитной в эти минуты женщины, которая уже не кричала, увидев кровь на щеке Петушкова, а негромко просила его оставить её. Между тем он тянулся к открывшейся шее искусительницы и пытался запечатлеть на ней жаркие поцелуи, стремясь, может быть, присосаться к Василисе Андреевне как пиявка. Одновременно с этим он просил её покориться ему, повторяя одно и то же и так, что можно было догадаться, в какой сильной степени он потерял контроль над собой… Вдруг попытки освободиться со стороны Василисы Андреевны иссякли, не скроем, что она поддалась на уговоры Петушкова, но пуще того ей стало вдруг всё равно, что с нею теперь будет, вместе с этим к ней примешалось желание поддаться силе мужчины и оказаться в его власти, попросту говоря, инстинкты пола, дремавшие в ней минуту раньше, теперь проснулись и каким-то новым зрением она увидела себя со стороны и подумала, что, может быть, для этого события жила всё последнее время. Она вспомнила, что хотела давно уже быть матерью и её осенила мысль, промелькнувшая в её сознании с быстротою молнии, разрезающей ночное небо, мысль, что она должна быть в эту минуту просто женщиной и никем больше, а судьба и случай, возможно, её вознаградят за всё. Она ещё, впав в состояние неописуемого транса, при котором всё тело делается мягким и податливым, а воля как бы исчезает, веки глаз, словно в тяжёлом сне, плотно смыкаются, пыталась что-то говорить, но это уже были последние движения разума, на смену которому вступал безраздельно властвующий инстинкт... Уставшую от борьбы и готовую на всё, что собирался сделать с ней Петушков, руки мужчины положили её на диван. У последнего ещё хватило благоразумия подойти к двери комнаты и закрыть её изнутри на задвижку. Затем он выключил свет и, подойдя к распластавшейся на диване Василисе Андреевне, принялся ласковыми словами и прикосновениями рук и тела приводить её в надлежащее состояние, при котором женщина, забыв стыд и скромность, стала бы неким подсобным орудием мужчины. Он помогал ей избавляться от одежды, время о времени поглаживая и похлопывая её по разным местам, иной раз целуя или награждая звучным шлепком в место, которое от тог не проигрывает. Затем он разделся сам и, посмеиваясь неизвестно чему, наверное, человеческое в нём не совсем было погребено под грудою животных ощущений, улёгся рядом с Василисой Андреевной. Теперь мужчина и женщина были нежными и ласковыми, забыв обо всём, они говорили друг другу о любви, что-то вспоминали, смеялись приглушённым смехом. Но дрожь уже давно объяла эти два существа и они принялись выискивать лучший способ совокупления, и, наконец, сделавшись совершенно невменяемыми, приступили к ряду половых безумств, совершающихся отнюдь не с философским хладнокровием. Василису Андреевну, как это ни звучит забавно, Во всё время этой важной и ответственной работы не покидала ни на минуту мысль о результатах этого сношения с Петушковым, сношения, теперь вовсе не казавшегося ей омерзительным и преступным, каким она могла бы назвать его минут пятнадцать тому назад. Более того, понимая всю важность происходящего с нею, она старалась уловить всякое желание мужчины и шла ему навстречу, дабы возбудить в нём все силы пола и вознести его сладострастие к высшей точке развития его… Наконец после утомительных, подчас мучительных телодвижений, однообразие которых похоже на однообразие вращающейся палочки, добывающей стремительностью своих действий огонь, столь необходимый для жизни человека, мужчина добился своего, семя, необходимое для оплодотворения, было извергнуто в организм женщины, и он, шумно дыша, упал рядом и женщиной и лежал, уже на этот раз без смеха и шуток, не говоря о любви и, верно, забыв о существовании таковой…
Ещё некоторое время они лежали, потом понемногу начали приходить в чувство. Первая, как и должно быть, начала проявлять беспокойство женщина, в темноте она находила на полу одежду и пыталась её надеть на себя в нужной последовательности, в это самое время мужчина продолжал наслаждаться отдыхом, демонстрируя почти скотское безразличие перед лицом явной опасности быть застигнутым врасплох. Между тем, Василиса Андреевна то и дело напоминала ему о том, что каждую минуту в квартиру может вернуться её сестра, ушедшая куда-то на ночь глядя. Может быть, эти доводы подействовали на отупевшего Петушкова, а может быть, им руководили какие-то другие соображения, только он предпринял над собой попытку подняться с дивана, что ему удалось с большим трудом. Он одевался гораздо медленнее Василисы Андреевны и всё время они ни о чём не говорили, пока происходило это быстрое натягивание на себя одежд. Василиса Андреевна думала только о том в эти минуты, как бы быстрее улизнуть из этой комнаты в свою, но не успела она ещё привести себя окончательно в порядок, как Петушков сердитым тоном заметил ей, чтобы она собиралась побыстрей, а он, пожалуй, не намерен одеваться, а лучше будет, если он попросту притворится спящим, благо он натурально хочет спать, а более ему в данную минуту ничего и не надо. «Грубиян! – обругала его мысленно Василиса Андреевна. – Никакой чуткости!.. И все мужчины таковы!..» Завершив одевание и ничего не сказав напоследок, словно бы с чувством какого-то достоинства, Василиса Андреевна подошла к двери, открыла её и исчезла. Петушков остался один, он быстро создал из дивана кровать путём раздвижения его, собрал свою одежду и бросил её на стул, подложил подушку под голову, набросил сверху одеяло и через несколько минут заснул, или вырубился, как принято говорить между людьми…
Василиса Андреевна, зайдя к себе в комнату, включила свет… И что же она увидела?.. Представьте себе, она застала лежавшую на своём диване лицом в подушку сестру свою Нину Андреевну, тут же на диване лежали её пальто, шапка и шарф. Василиса Андреевна так и застыла в одном положении, с протянутой к выключателю рукой. Сестра её лежала без движения, видать, уснула, по крайней мере создавалось такое впечатление. Василиса Андреевна, стараясь не шуметь, тихо прошла к зеркалу и начала приводить свою причёску в порядок, а за одно поправлять одежду на себе. Вдруг Нина Андреевна на диване пошевелилась и Василиса Андреевна увидела в зеркале её лицо, оно было заплаканным, ещё не просохшим от слёз и покрасневшим. Василиса Андреевна так и замерла, ей казалось, что сердце её вот-вот остановится. Медленно глаза сестры приоткрылись и уставились прямо в зеркало, на Василису Андреевну, как глаза какого-то нездешнего, неземного существа, во взгляде этих глаз было что-то ужасное и Василисе Андреевне хотелось крикнуть: «Не смотри на меня так!.. Зачем ты на меня так смотришь!?.» Но она не могла, словно лишившись дара речи, она смотрела только в эти широко раскрытые глаза, поблёскивавшие и влажные, и не могла от них отвести своего взгляда, как будто это были глаза какого-то высшего судьи, заставшего её на месте преступления или, в крайнем случае, читавшего все её преступные мысли…
В мире один человек. Глава 35
© Copyright: Сергей Буханцев, 2014
Свидетельство о публикации №214033100914
Свидетельство о публикации №214033100914
Рецензии