Сколько мог длиться этот поединок, минуту, две, час, или в природе всё иначе, чем мы думаем, и вещи – это и есть сами явления, существующие ВООБЩЕ, которым нет никакого дела до времени?.. Замечали ли вы во взгляде человеческих глаз бесконечную жажду узнать о мире более того, чем он кажется, когда на него смотришь изнутри самого этого мира, раздвинуть границы ощутимого и осмысливаемого, болезненную потребность не только всякого человека, а и всякого живого существа?.. Замечали ли вы эту жажду и была ли она в вас самих, ловили ли вы её в себе, когда ваши взгляды встречались с взглядами других людей, близких физически, но бесконечно удалённых от вас духовно?!. Два человека, смотрящих друг другу в глаза – как два мира, пытающихся понять друг друга и воссоединиться, и страдающих всем своим существованием от невозможности совершить этот акт духовного совокупления! Если даже одна чёрточка в них окажет сопротивление, чувствуя над собой насилие, она будет бунтовать и из духовного объединения уже ничего не получится!.. А кто виноват из двух, чьи взгляды встретились, более, если вообще кого-то из них в чём-то можно обвинять, когда они в равной степени подвергались влиянию внешнего мира, стоящего над ним и по сути своей навязывающего им свои потребности, и страдают от него в одинаковой мере, но в разное время?.. Вы думаете, человек страдает непременно от ощущаемой им боли, но ведь если не причинять ему боли – он сам причинит её себе – и будет страдать, ибо существует боль и она войдёт в человека, она появится, когда существование его будет безоблачно, он сам, наконец, вызовет её из небытия вместе со страданием, да и, представьте себе, что это за существо, не знающее отрицательных эмоций, когда полной гармонии между ним и окружающим его пространством не было и не будет, не было и не будет до конца удобного существования, которое бы не мечтало о больших удобствах, чем уже имеющиеся в его распоряжении!.. Лишь небытие – самая совершенная форма существования, то есть уже несуществования, да и в нём, – кто знает! – нет, вероятно, того покоя, который нам грезится, когда мы пытаемся представить себе, что такое есть небытие, или смерть. Небытие, если взглянуть на него иначе, чем мы это делали до сих пор, тоже есть определённая форма или ступень бытия, и мы говорим: полного, совершенного, окончательного бытия, то же самое, как и небытия – нет!..
Какому закону все мы подчиняемся, сами того не зная?.. где он, этот закон, гласящий, что мы должны страдать, и жить так, а не иначе, в этих, известных нам границах, которые мы не можем, да которые нам и нельзя раздвинуть, судя по тем условиям, которые нам диктуются!?.
Сестры Рудаковы, Нина и Василиса Андреевна, чьи взгляды скрестились, сами не зная зачем им это и для чего им нужен этот молниеносный, как по длинноте, так и по воздействию своему на душевное состояние каждой из них, поединок, без всяких слов поняли друг друга и сказали друг другу в эти ничтожно малые, но и огромные по своей протяжённости доли секунд столько, что никакими словами полностью этого передать нельзя. Люди, связанные кровными узами – братья и сёстры очень хорошо знают способ мышления друг друга, если они росли вместе и жили потом длительное время; даже разлучившись и встретившись через много лет, они поражаются тому, как много сходства между ними и как они хорошо понимают друг друга, почти с полуслова, с полувзгляда, по выражению лица они определят, что может думать в тот или иной момент брат или сестра, они могут догадываться и степени правдивости, искренности в те или иные моменты, они могут безошибочно угадывать их чувства и желания, словом, для некоторых редких людей, о которых мы подчас забываем, углубившись в свои жизни с их проблемами и частностями, мы представляем большую ценность, как и они для нас, в результате той умственной и духовной притирки друг к другу, которая произошла очень давно, во времена ещё детских лет, когда нет индивидуальности и люди не боятся покушений на свой духовный мир и жадно вступают в контакт со всем, что им ни попадается на пути; в том далёком от нас, раннем возрасте у нас ещё не было того, что принято называть личностью, и мы приобретали её в общении с другими детьми и взрослыми, мы были чрезвычайно податливым материалом и уж во всяком случае старались равняться на старших детей в семье, а, будучи младшими, во всём подражали старшим, как более опытным, знающим, умудрённым жизнью, и доверяли им, читая без слов по их лицам их мысли и чувства…
Почувствовав во взгляде сестры всю боль, сожаление, слабые попытки укора, а главное – мысль о беспомощном, слепом роке, награждающем и отнимающем у людей совершенно беспорядочно, хаотично и безумно, хотя и, может быть, не бессмысленно, ибо человек на том учится и стоит, Василиса Андреевна сама вдруг вся содрогнулась изнутри от неожиданного открытия и замерла, что-то случилось с ней такое, чего никогда в жизни она за собой не замечала. В голове у неё помутилось, разные мысли, одна нелепее другой, разрозненные, случайные воспоминания, какие-то слова, сказанные где-то или в эти секунды почудившиеся ей, оживлённо заспорили в ней, как бы не зная, как им быть и как оценивать происходящее. Она обернулась к сестре, мгновенье постояла перед ней, прямая и очень заметная, такая заметная, что ей захотелось исчезнуть куда-нибудь, только бы здесь не быть. Потом она подбежала к ней, упала на колени, обняла сестру и, прижимая её голову к себе, заплакала, тихо и ничего не говоря, но слёзы обильно смочили её щёки, катились вниз, по подбородку и капали на волосы Нины Андреевны, голову которой она несколько раз поцеловала. Нина Андреевна не пыталась освободиться и оградить себя от душевного излияния сестры, она, казалось, не двигалась и воспринимала всё это как должное, видимо, находясь в той стадии душевного расстройства, когда ум изнемогает под тяжестью свалившегося на него бремени, тупеет и делается равнодушным ко всему происходящему вокруг него, что есть, наверное, защитная функция рассудка, охраняющая его от ещё более сильных волнений и в конечном итоге от гибели, которая незамедлительно последовала бы, не вступи в силу вовремя упомянутая защитная функция…
– Сестра!.. Моя бедная сестра!.. – только и смогла выговорить однажды Василиса Андреевна, продолжавшая плакать и ласково гладить голову сестры, мокрую от слёз.
Ей обидно было за себя и за сестру, несомненно догадавшуюся, что произошло в её отсутствие между Петушковым и Василисой Андреевной. До неё по-настоящему только теперь дошла сущность случившегося и дело было вовсе не во внешней стороне события, были причины внутренние, глубокие, открывшиеся только теперь, именно они терзали сердце Василисы Андреевны более всего, именно в них, в этих глубоко лежащих причинах было всё дело… И Василиса Андреевна, упав на колени перед сестрой, как бы перед самой собой упала на колени и как бы у самой себя мысленно просила прощения, если только можно у самого себя вымаливать прощение…
Ну что случилось с двумя сёстрами?.. Разве не могли они, применив весь свой актёрский талант, которым в той или иной мере наделён каждый из нас, разыграть хладнокровно тихую, во всех отношениях обычную сцену доброжелательных и миролюбивых отношений друг к другу, когда никто и виду не подал бы, будто что-то случилось, и не только что-то, но в данном случае и гораздо более того, то есть, мы хотим сказать, что происшедшее событие задело такие струны в душах двух женщин, на каких не отразилось бы никоим образом просто событие, конечно, как всякое событие, произведшее бы в людях чисто внешнее волнение, но нисколько не поколебавшее бы их внутреннего равновесия!.. Тут необходимо, наверное, коснуться, внутреннего состояния той же Василисы Андреевны, чтобы вы могли увидеть вполне трагичность описываемой нами сцены… Если, поддавшись желанию Петушкова, Василиса Андреевна покорилась, имея благородную мысль, мысль, что она женщина и создана, собственно, для определённых функций, без которых ей не стать матерью, если она в угоду требованиям Природы пошла на низость с точки зрения человеческих норм и если в своих глазах она могла как-то это своё падение женщины оправдать, то теперь ей казалось… нет, ей казалось, что она совершила не то чтобы подлость или мерзость в отношении сестры, но ей вдруг ясно представилось, она подумала жестокую мысль, будто над всеми ими, над нею, над сестрой, даже над Петушковым – посмеялись, зло подшутили и бросили их обратно на произвол судьбы, а чей-то голос глумливо прозвучал им вдогонку: «Ну, а теперь сами, как хотите, разбирайтесь!..» Какая-то высшая, но бесчеловечная сила поглумилась в их лице, может быть, над всем человечеством и простому человеческому уму Василисы Андреевны, или её сестры, а также Петушкова, было бесполезно отыскивать во всём случившемся происшествии момент, всё бы легко и быстро объяснивший и примиривший бы каждого из них с той жестокостью и несправедливостью, которые именно теперь способны были после всего душить сознание и мучить сердце неразрешимыми вопросами… И что такое человек, спросим мы, глядя на этот пример испытания человека нелепыми, стихийными силами Природы, случайными совпадениями событий, движениями самой различной по составу, смыслу и предназначению материи?.. Почему в каждом отдельном жизненном случае мы спрашиваем себя: «Почему произошло именно так, а не по-другому как-нибудь, как-нибудь иначе?..» Мы недоумеваем по поводу всякого происшествия, потому что не можем понять, отчего оно произошло, воспользовавшись какой-то одной логикой, хотя, казалось бы, выбор у него был безграничный, не потому ли, что случившееся – наиболее верный выход из положения в движении и положении всевозможных предметов, стремящихся обрести какое-то совершенное состояние в мире и не находящих его, которое нельзя вообще обрести, да и мысль о котором – абсурдна и есть какая-то попытка этого мира противостоять тому насилию, какое он сам над собою ежеминутно производит?.. Нам кажется, тут есть о чём подумать, но в то же время, сколько бы мы ни вы-водили из этого любопытных и не лишённых истинности умозаключений – материала нетронутого нами, висящего над нами наподобие тяжелейшей глыбы камня, будет оставаться с каждым нашим умозаключением всё больше, в результате чего мы никогда не доберёмся до Истины, хотя о происшедшем событии будем узнавать всё больше и больше. Тут напрашивается парадоксальная мысль об удивительном и досадливом противоречии, заключённом в том, что чем больше мы узнаём, тем дальше отодвигается от нас Истина. Когда мы ещё почти ничего не знаем, нашему взгляду представляется, что применив несколько энергии со своей стороны, мы добьёмся успеха в определённом направлении, но с течением времени положение меняется, наши границы Возможного Познания раздвигаются вместе с увеличением наших знаний… Эта книга, в частности, которую мы пишем, первоначально не ставила тех задач, о каких мы ещё не подозревали в самом её начале, но по мере её роста она брала на себя всё большее число обязательств, в результате чего вы имеет перед собой пример возникающего в процессе движения к Истине саморазвития предмета, в настоящее время – данной книги. Вещей совершенно застывших и закостеневших в Природе не бывает, почему же детище человеческого ума от начала и до конца должно быть однородным по качеству, составу и в других отношениях?..
За этим событием в жизни сестёр Рудаковых, Петушкова – должны были последовать другие события, и каждый день их жизни обещал быть наполненным какими-то новыми обстоятельствами и фактами, ставящими целью подорвать веру человека в свои силы, но, конечно, сами обстоятельства и факты не рассуждают, пагубные выводы совершают люди. И сейчас Василиса Андреевна думала о том, как оскорбляет человека жизнь, как она низводит его в его собственных глазах до уровня какого-то подсобного для неё объекта, не считаясь с ним, с его чувствами, а ведь у человека есть достоинство, гордость, стыд, отчаяние при каждой свалившейся на него неприятности. «А где же Человек!?. Для чего же Человек!?. – вопила её душа. – Как это так с Человеком можно поступать и низводить его ДО ТАКОГО УРОВНЯ!?. Или он не принадлежит уже себе, его нет!?.» Мысль о Боге, о неком вышестоящем существе посетила вдруг её и ей показалось, что если НЕЧТО есть, то оно с умыслом устраивает такие испытания для людей, хотя люди этого не понимают и никогда не оправдали бы намерений этого НЕЧТО… Впрочем, ей показалось, что случившееся событие, свалившееся на всех их, удивительно своевременно и удивительно точно в характеристике отношений, сложившихся между ними троими, отношений, как ей теперь показалось, более чем странных, особенно теперь, после случившегося события… Всё это думалось ей, когда она плакала, сердце её хоть и болезненно сжалось и представляло из себя весьма жалкий, убитый свалившимся стыдом и позором комок, но человек такое существо, что, не желая рассуждать и думать, как-то стихийно, бессознательно рассуждает и думает, глядя на что-нибудь, отмечает про себя, а не замечая за собой, делает между тем такие удивительные и поразительные открытия, которые в хладнокровном состоянии ни за что бы не совершил, и при этом тут же умудряется обо всём забывать, а после того, как с ним потрясение проходит, он сам толком не понимает, что с ним произошло, как и в какой последовательности, что было во-первых, а что во-вторых, а то вдруг через некоторое время в его уме начинает всплывать нечто совершенно новое, упавшее будто бы в самом ещё начале после потрясения в какой-то «чёрный мешок» и умершее там на некоторое время; иногда из этого «чёрного мешка» случается выплывать таким мелочам, которые человека приводят в состояние страшного возбуждения, потому что припоминаются всегда какие-то очень странные и очень вместе с тем значительные и весомые мелочи, очень многое дающие человеку, иногда меняющие весь ход его мыслей в каком-то новом, неожиданном направлении, возбуждающие его всякий раз по-разному – сегодня так, а завтра иначе, а послезавтра совершенно уже не так, как в предыдущие дни; одно и то же событие в разное время представляется человеку по-разному, в зависимости от состояния его души, иногда и мелочи не имеют на него влияния, хотя он их видит и осознаёт, а то вдруг случится что-нибудь с ним – и какое-нибудь событие предстанет перед ним в ужасно скверном, невыгодном свете, так что поток пагубных выводов тут же и даст себя знать, но по прошествии некоторого времени человек опять посмотрит на событие новым взглядом и этот новый взгляд, заставив его перечеркнуть все старые взгляды, создаст в его уме новую, совершенно отличительную от всех предыдущих картину – и он почувствует в себе что-то новое, получит как бы новое впечатление от старого, и дело, наверное, в том, что, однажды запечатлевшись в мозгу человека, событие может бесконечное число раз извлекаться из него на свет и рассматриваться как бы «посторонним» взглядом, ибо человека всегда интересует мнение окружающих, даже когда он и старается себя убедить в обратном и успешно добивается на этом поприще самоусыпления, и он пытается взглянуть, часто себе во вред, на старое происшествие по-новому, как бы представляя себя на месте другого человека, впрочем «другим» человек может быть столько, сколько ему может прийти различных мыслей об одном и том же предмете…
Эти выводы наши подтверждаются уже хотя бы тем, что Василиса Андреевна за короткий промежуток времени восприняла одно и то же событие в разных ракурсах, вспомните – то ей казалась мысль о сближении с Петушковым невозможной, затем она поддалась голосу страсти, после чего убедила себя в том, что должна быть женщиной и ничем более, а потому даже стремилась сама к успеху в половом акте, далее, когда она собиралась покинуть Петушкова, первые чувства тревоги овладели ею, потом, когда она оказалась в своей комнате и увидела сестру, ею овладели страх быть разоблачённой, стыд, при мысли, что сестра обо всём догадалась, потом – дальше больше – мысль о том, что совершилось нечто безобразное, гадкое, омерзительное, вслед за этим сознанием вины и жестокости рока, довлеющего вообще над человеком, мысль о событиях неуправляемых, вмешивающихся в жизнь людей и нарушающих в ней порядок и спокойствие, и наконец – чувство безмерной жалости не только к сестре, но и к себе и к Петушкову, уже, вероятно, уснувшему безмятежным сном, то есть вообще к человеку, с которым приключаются на каждом шагу ужасные, непереносимые вещи, которые всё же приходится переносить, очищая себя от грязи и отправляясь по жизни дальше… «Во что?.. Для чего?.. – теперь спрашивала себя Василиса Андреевна. – Какая такая цель, высшая, всё искупающая?!. Можно ли так дальше жить и жизнь ли это?..» Она уткнулась лицом в волосы на голове сестры и эта голова, показавшаяся ей теперь горячей, тяжёлой и очень ощутимой, самым главным из всех окружающих её вещей этого мира, растопила в неё весь лёд, в каждом человеке накапливающийся со временем – лёд отчуждения не то что от окружающего мира, от остальных людей, но и от самого себя. Как она теперь любила эту голову, именно голову, как она перенесла на неё всё своё страдание, как она жалела её, осознавая, что ничем ей не может помочь, а между тем мучает её одним своим присутствием, нахождением тут, рядом с ней!.. Она её целовала, прижимала её к себе, гладила её рукой, стараясь не видеть глаз сестры, но зная каким-то чувством, проникшим в неё, что эти глаза в настоящую минуту выражают, и о чём думает голова, которую она к себе прижимает, как же когда-то давно, что ей показалось вдруг, уже прижимала, вот так же, как сейчас, так же плача, поливая её слезами и терзаясь сознанием своей порочности, слабости и сознанием шаткости и ненадёжности всего этого между тем жестокого и беспощадного бытия…
О многом она передумала, пока вот так плакала. Мысли её не облекались в слова, да и образы, в которые одевались они, как в плоть, были подчас расплывчаты, суетны, проносясь в её голове вихреобразно. В такие моменты потрясений какие-то невероятные призраки овладевают человеком, до того, что он сам кажется себе нереален, и они влекут его куда-то, в какие-то дали, где, с одной стороны, нет ни одной здравой, правильной мысли, а с другой стороны – всё ужасно верно, удивительно точно, как открытие, непорочно, как Истина. Раз за разом Василиса Андреевна от начала до конца «просматривала», как можно просматривать киноленту, всё, что было с ней в этот последний вечер, словно хотела обнаружить для себя какой-то очень важный момент, послуживший бы ключом к раскрытию сути происшедшего, которая в конечном итоге ускользала от неё, в её руках оставались какие-то детали, мелочи, главное же уходило, не соглашаясь обнаруживаться. Среди этого разбирательства вдруг кто-то посторонний ей словно нашёптывал, что всё произошло так, как надо, и неправые наказаны – по-своему и Нина Андреевна, «отбившая» у сестры Петушкова, и по-своему сам Петушков. Но этот голос воспринимался с удивлением и неприязнью, а между тем он нашёптывал и другую всячину, что, дескать, теперь жизнь в квартире будет «повеселее», потому как ведь что-то же должно измениться в отношениях троих людей…
Когда Василиса Андреевна, держа руками голову сестры, отстранилась, чтобы посмотреть ей в глаза, то увидела, что лицо сестры как бы судорожно вздрагивает, как у оби-женного ребёнка, а глаза, всё ещё мокрые и какие-то необычайно подвижные, словно бы не знают, на чём остановиться и не желали бы, наверное, вовсе смотреть, но не могут закрыться по причине её внутреннего напряжения. Лежащая на диване сестра как-то бегло и украдкой посматривала на Василису Андреевну и та подумала о причинах этого нежелания смотреть друг другу в глаза… Идя навстречу желанию сестры, она решила не искать её взглядов и снова обняла её, и теперь уже не плакала, как за минуту до этого, но тут вдруг заплакала Нина Андреевна, причём как-то содрогнувшись всем телом, словно от какой-то страшной внутренней боли; Василиса Андреевна слушала, как она плачет, и не перебивала её, стараясь даже громко не дышать, ей показалось, что будет большой грубостью и кощунством, если она пошевельнётся хотя бы, и она замерла в одном положении, чувствуя в себе биение сердца… Тут именно мысль о собственном сердце, о том, что в любую секунду оно может остановиться, заняла её, она подумала о том, плохо это будет или хорошо, если сердце её остановится. Потом она перекинулась мыслью на сердце сестры и спросила себя: почему у каждого человека своё сердце, и почему нет одного, большого, общего у всех сердца?.. Потом опять подумала о своём сердце, представила в одно мгновенье, как оно остановилось, как все жизненные функции её организма прекратились, и что не стало никаких мыслей у неё, никаких ощущений, всё забылось, исчезло… А может быть, когда сердце останавливается и всё пропадает – может быть, пропадает с каким-то определённым умыслом? – так подумала Василиса Андреевна. Или, может быть, сама по себе вся эта жизнь в виду той темноты, которая следует за ней и которую люди боятся, называя смертью, – может быть, это величайший обман, своего рода бред воспалённого сознания, что-то хотящего изобрести, но даже не могущего проникнуть в смысл самого себя?.. Василиса Андреевна подумала мысль, которая ей приходила уже множество раз и которая вообще свойственна человеку, мысль, что она могла бы не жить вовсе, потому что её появление-то в этой жизни, случайность. И она представила себе будущее человечество, ещё не живущее и не знающее себя, ещё не родившееся человечество и то человечество, которое могло бы родиться и жить, но уже не родится и не будет жить и ничего-то не узнает, ни плохого, ни хорошего. И она не могла отдать предпочтения ни тому, ни другому человечеству, потому что не могла теперь сказать, которое из них несчастнее, или счастливее. Но она твёрдо верила в эти мгновенья в то, что потомки, которым суждено будет жить в будущем – не будут счастливее своих предков, ибо и в их существовании, вероятно, будет много такого, что доставлять будет человеку боль, что будет его унижать и оскорблять, что будет стоять над ним и повелевать им, давить на него. Указывать на него перстом и кричать громогласно: «Ниц пади, ничтожный!..»
Между тем, как Василиса Андреевна занята была этими мыслями, вдруг сестра её, перестав мгновенно плакать, сказала каким-то не своим, пропавшим, слабым и, кажется, робким голосом:
– Да бери ты его себе, он мне теперь не нужен, я к нему теперь не пойду!.. не нужен и всё!..
Василиса Андреевна вздрогнула и отстранилась от сестры, чтобы видеть её лицо, по-прежнему стоя на коленях перед ней. Она не знала, что сказать в ответ и только разглядывала лицо её, смотрела не только в глаза Нины Андреевны, но, казалось, ни одна чёрточка не могла укрыться от её проницательного взгляда. Как это ни странно, ей на глаза теперь попалось совсем не замечаемое ею никогда прежде на лице сестры небольшое, продолговатое углубление возле правого края рта – след, видимо, от старой царапины, со временем ставший более заметным, как это обычно бывает. С необъяснимым ей самой любопытством она принялась вглядываться в щербинку, а попутно с этим обращала внимание на другие неровности кожи лица, как бы изучая его. Сразу за этим она как-то подняла взгляд вверх лица слишком быстро, – и Нина Андреевна как будто обожглась этим взглядом.
– Да, да! Он мне не нужен такой! Забирай его!.. – опять сказала она, порывисто, чуть не задыхаясь на каждом слове, при этом приподнимая голову и опять роняя её. Она словно не знала, куда её деть глаза, на чём их остановить, и тут нашла верный способ оградить их от всего – она пододвинула рывком руку и закрыла ею.
– Как же я его заберу?.. Разве это вещь?.. – удивлённо произнесла Василиса Андреевна, глядя немигающими глазами.
– Он вещь!.. – упрямо сказала, не глядя на сестру, Нина Андреевна. – Все люди – вещи!.. Все люди!.. И он вещь и я, и ты!.. Мы ничтожные вещи и мы чего-то стоим! Немного, я думаю! Говорят, человеку цены нет, жизни его… Неправда! Оценили давно, только молчат, цену хранят в тайне!.. Иному человеку цена – три рубля, а другому – и того меньше!.. А мы, может быть, копеечные люди!.. Мне противно от всего, противно, гадко!.. Он клялся, он… слова говорил!.. Всё враньё!.. Ты – сестра, и что же?!. Как же теперь будем, все трое?.. Как прежде, я не хочу!.. – она отняла руку от глаз. – Иди ты к нему, а я здесь останусь!.. – и снова положила руку на глаза…
– Ты не пойдёшь, а я – тем более, потому что мне это совершенно ни к чему, – заговорила Василиса Андреевна проникновенным, выразительным голосом. – Я ему – никто и он мне – никто!.. Нас не связывает ничего, а то, что случилось… я сама не знаю, как это случилось… может, и не было ничего серьёзного, я так думаю… Человек через всё проходит!.. – неожиданно для себя выпалила она.
Нина Андреевна отняла руку и с интересом смотрела на сестру, как бы не понимая чего-то.
– А ведь я знала, что так кончится, – выговорила она, что-то припоминая, это видно было по её глазам. – Когда я уходила, я даже сказала себе: «Не думай, главное – не думай ни о чём таком, сделай вид, как будто всё нормально…» Потом я вернулась, слышала я… и не смогла не думать, я потихоньку сюда вошла, и я всё время представляла, что между вами там происходит… С одной стороны – пустяк, а с другой – не пустяк, мы всё-таки люди!.. Люди мы, или нет?!. Меня этот вопрос мучает, потому что вдруг окажется, что мы не люди, а так, какие-нибудь скоты?!. Я не могу жить так, надо что-то твёрдое, чтобы опереться можно было, чтобы какие-то гарантии были… а так я ну совсем не могу!.. Может, и есть такие люди, у них «свободная любовь», нет принципов твёрдых, но в таком случае… нет, я не могу так, я отказываюсь!.. Не нужно мне ничего!.. Иди и скажи ему – пусть уходит, он дрянной человек, я теперь поняла, я вот только теперь поняла!.. И это должно было произойти, рано или поздно!.. А может быть… – она замолчала на некоторое время и взгляд её забегал, – может быть, если он уйдёт, я жалеть буду, а, Вася?..
– Будешь жалеть, – отвечала Василиса Андреевна смиренно.
– Может быть, его не надо выгонять, а?..
– Ты у меня спрашиваешь?.. Я не знаю, у меня не спрашивай, – Василиса Андреевна покачала из стороны в сторону уставшей, отяжелевшей головой и села на пол, спиной к дивану, поджав под себя ноги; волосы её свисали вниз, она смотрела на них равнодушно и думала о том, что никакого бунта или переворота не получится, а всё вернётся к старому, как оно и должно быть, и это закон жизни, который люди даже самые решительные предпочитают не избегать, не в виду трудностей и риска опасности, а в виду мысли, что если человек не один горб несёт, так другой, а пустопорожним и свободным никогда не будет.
– Почему это я тебя не должна спрашивать?.. – как-то особенно, насторожившись отчего-то спросила старшая сестра, после продолжительного молчания. – Ведь мы одинаково должны решать, а не только я одна… Ты мне скажи, что ты думаешь обо всём этом?..
– Что я могу думать?.. – тоскливо произнесла Василиса Андреевна, глядя себе под ноги. – Особенно сейчас, когда голова уже не соображает… спать хочется… Устала я от всего, не знаю, как ты, но только этим днём, я думаю, не кончится! Хуже будет, поверь!.. Вот хотя бы насчёт того, чтобы его прогнать… Это только сказать можно, а сделать нельзя…
– Расчувствуемся, простим?.. Его простим, всё забудем?!.
– Не в том даже дело, всё запутаннее, я бы сказала, но не могу сказать… Вчера мне показалось вдруг, вечером… помнишь, мы сидели трое, мне показалось вдруг вчера, что Петушков издевается над нами!.. Мне это и раньше приходило в голову, но от этих мыслей я отказывалась, это обычное явление, когда плохие мысли гонишь от себя… С тобой так бывает?..
– Бывает часто… И сегодня только и пыталась мысли отгонять плохие, но сама в это время однажды подумала: «Для чего это я делаю, для чего усыпляю себя, ведь рано или поздно должно что-нибудь в этаком роде случиться – и его не избежишь, а только отодвигаешь момент?..»
– Вот-вот!.. – поддержала эту мысль Василиса Андреевна. – Я тоже иногда так думаю в разных случаях, а знаешь, почему?.. Когда момент развязки оттягиваешь – себя готовишь к ней, уже знаешь, что неприятности не миновать, но равнодушен к ней, как бы плюёшь на неё!..
– Это я понимаю, но ты не сказала о том, что вчера подумала…
– Это насчёт издевательства?..
– Да… Скажи, что ещё ты подумала?..
– Он внутри нагл и нас ни во что не ставит, хотя с другой стороны делает всё, чтобы мы думали обратное…
– Зачем ему это?.. – искренне изумляясь спросила Нина Андреевна и посмотрела на сестру очень задумчиво, даже нахмурившись. – Я не понимаю тут ничего!.. Объясни мне, может быть, тебе со стороны виднее? Да и ты проницательнее в мелочах, ты иногда заметишь что-то, скажешь, а я подумаю: «Как же я такое простое не могла заметить?..»
– В самом деле?.. Странно! – Василиса Андреевна невесело усмехнулась, подумав мысль, что человеку можно за чисто внешними деталями приписать гораздо больше проницательности и ума, чем он на самом деле имеет. – Никогда бы не подумала, что ты меня проницательной считаешь!.. Вот если бы ты сейчас не сказала, я бы и не знала совсем…
– А люди многое не говорят друг другу, Вася! – втянув в себя с шумом воздух, заговорила Нина Андреевна. – Вот иногда имеешь дело с человеком, может быть, близкий человек, ты его почти насквозь видишь, но что-то не знаешь о нём, но это что-то – очень много, какой-то таинственный провал, где можно строить любые воздушные замки… И что же?.. хочешь спросить его об этом что-то, но только думаешь постоянно, а не спросишь, всё не решаешься, к тому же знаешь, что всё это ни к чему, то есть ничего не изменит и сущность твоих знаний будет та же… Человека, которого давно и хорошо знаешь – о нём ведь мнение редко когда сильно изменится в какую-нибудь сторону… Даже узнаешь, что человек подлость совершил – а всё равно мнение не изменишь, даже, может быть, он тебе дороже чем-то станет в результате этой подлости… Не знаю почему, но это так…
– А я знаю, почему это так, – вставила своё мнение Василиса Андреевна спокойным голо-сом, но, однако, так, будто всё, о чём она в эту минуту думает, очень хочется ей высказать и доставляет ей почти злобу. – И знаю, почему любят подлецов, а хороших людей ненавидят!.. Я поняла… Когда любят за подлости – это себя любят, мысль о своей непорочности, мысль о том, что к негодяю снисходят и любят, вместо того, чтобы ненавидеть!.. Людям нравится быть благородными, разыгрывать благопристойную роль!.. Что касается ненависти к порядочным людям – тут, может быть, ещё проще! К нему подкопаться нельзя, чист, не даёт повода жалеть и любить!.. Любовь и жалость, как правило, вместе уживаются!.. Часто любят ведь из жалости, жалеют и любят, я замечала! Мне тошно это замечать, но так оно и есть… Тот, кто не жалость вызывает, а преклонение, почтение и уважение – его любить тоже можно, но иначе уже, вот же любят Бога, боятся и любят!.. А жалких, юродивых – не боятся и любят… как можно кошку любить!.. Ну как кошку любят?.. Гладят её, кормят и смотрят, как она ест, видя в ней существо более низкое… И вообще, если человек заметит, что кто-то более выше, чем он – он старается его избегать, ибо не любит быть низшим… тот, кто терпим к более высшему – становится с ним на один уровень, нравственно, по крайней мере… Кстати, что касается нравственности, она гораздо реже встречается, чем ум или талант какой-нибудь, ею и дорожить надо более… Честность, спокойное отношение к людям, уверенность, что ты не заслуживаешь оскорблений, которые на тебя сыплются и ты по сути дела жертва несправедливости – это уже не ум, а гораздо даже большее!.. Этого почти ни у кого нет, все обижаются друг на друга, очень сильно обижаются, даже из-за нестоящих пустяков!..
– Вот тут я согласна! – сказала, пошевелившись, Нина Андреевна, почти совершенно оправившись от своего недавнего состояния, слёзы успели высохнуть у неё на глазах, только выражение во взгляде её было не совсем обычное, точно она долгое время смотрела на яркий свет или у неё что-то случилось с глазами. – Я тоже замечала желание обижаться по каждому пустяку!.. Все только то и делают вокруг, что обижаются, на днях Бирюкова Таня с мужем заходили, так я уверена, что теперь очень долго не придут и Таня долго ещё будет дуться на меня!.. Представь себе, мы о чём-то спорили – и вдруг я засмеялась. Таня горячо мне что-то доказывала, я смеялась, не над ней, а вообще, припомнилась мне одна глупая шутка… Ну, случилось же как раз посреди спора… Вот она и надулась, как-то с опаской стала поглядывать на меня, видимо решила, что я над ней смеюсь… Я ещё не объяснила причину смеха, напустила развязность… Теперь обижается, да и не она одна, меня, например, очень многое обижает, кажется мне, что обо мне плохо думают – и обижаюсь, хотя и внушаю себе, что не надо обижаться… плохо, видать, внушаю… Да и не только мне кажется, что обо мне плохо думают, а знаю почти точно, что плохо думают, вижу по лицу, по глазам… Все плохо думают, даже самый хороший человек, если такой вообще где-нибудь есть (я что-то очень сильно в этом начала сомневаться), не удержится от того, чтобы плохо не думать… Я вот думала как-то над этим, сказала себе: «Почему бы мне не начать думать только хорошо, чтобы ни одной дурной, оскорбительной мысли?..» И что же ты думаешь?.. Так скверно стало на душе, какой-то забитой, приниженной себя почувствовала!.. Изнутри что-то просится наружу злое, критическое!.. И правда – как можно не замечать, что человек глуп, уродлив, или одежда грязная, или ещё что-нибудь в этом же роде!?. Плохие мысли непременно дадут себя знать помимо воли человека!.. Ну вот теперь я разве могу хорошо только думать на моём месте, когда и обстоятельства-то сложились безобразные!?. Нет, я не могу!.. И мне всё подлым, гнусным представляется!.. Мне представляется, что все мы ничтожества, если допускаем возникновение ТАКИХ происшествий! Да, и иного слова я не нахожу! Мы ничтожества и ничего больше! Даже с Петушковым, оказывается, ничего поделать нельзя! Ну какие мы ему предъявим обвинения?!. Да он смеяться будет, что-нибудь с свою пользу придумает, он потаскухами нас назовёт!.. У-ух!.. Как мне его убить хочется сейчас! Не знаю что бы с ним сделала!.. – Нина Андреевна сжала кулаки и посмотрела с решительным видом на дверь, потом вопросительно взглянула на сестру.
– Спит он, – ответила на её взгляд Василиса Андреевна. – При мне ещё улёгся!.. До чего бесчувственный, из одних инстинктов соткан!.. Ты замечала, как он ест?.. Как-то жадно, как хищник, у него даже взгляд меняется…
– Не знаю, может быть, – неопределённо отозвалась Нина Андреевна. – Но имеет ли это теперь какое-либо значение, теперь нас должно не это интересовать… меня, по крайней мере…
С минуту они помолчали. Василиса Андреевна встала с полу, подошла к двери и, приоткрыв её, выглянула в коридор, затем прикрыла её и пошла через всю комнату с сильно озабоченным лицом.
– Ты о чём думаешь сейчас? – спросила её Нина Андреевна, неотступно преследуя её взглядом, каким-то очень настороженным, и стала приподниматься с дивана, а потом села.
– О чём я думаю?!. – младшая сестра угрюмо взглянула на неё. – Я думаю о том, какие мы с тобой дуры!.. Да мы же в каком глупом и смешном положении оказались!.. Когда ты сейчас сказала, что тебе ЕГО убить хочется, мне и подумалось, что это был бы, пожалуй, выход!..
– Что ты хочешь этим сказать?.. – Нина Андреевна вглядывалась в лицо сестры, пытаясь разгадать, что у неё на уме.
– Мы с тобой две ужасные дуры! – повторила Василиса Андреевна, отведя взгляд в сторону.
– Нет, ты уж договаривай…
– Ну хорошо… Была, даже есть у меня мысль… избавиться разом от Петушкова!..
– Ты серьёзно?!.
– Куда серьёзнее может быть… Да не смотри на меня так!.. У меня на душе сейчас не знаю что…
– Но ведь я же пошутила, когда сказала… Да нет! – Нина Андреевна схватилась за голову. – Я сказала в порыве горячности, а ты ведь, я вижу, СЕРЬЁЗНО!?.
– Вот что!.. – Василиса Андреевна приблизилась к сестре и села вплотную к ней. – Я тебе расскажу, слушай и пытайся понять… В последнее время, в последние месяцы, может быть, год или больше… в общем это уже давно со мной, кажется мне, что я живу какой-то ненастоящей жизнью…
– Ну, и что?..
– Да ты слушай!.. Со мной что-то происходит нехорошее, я раньше не могла понять, а те-перь начала… Кажется мне, что я не живу, а существую!.. И я не то чтобы несчастна, тут совсем другое, хуже гораздо… Несчастье ещё можно исправить, а это, что со мной происходит – нельзя… Может, это душевная болезнь, но я не думаю, иначе получится, что все люди больны, что все ненормальные, психи… Вот взять меня, я нормальна, и между тем появляются у меня разные мысли, страшные мысли подчас, ужасные мысли… О смерти, о многом таком. Ты думаешь о смерти?.. Я думаю и никак не понимаю…
– Что не понимаешь?..
– Не понимаю, откуда во мне это желание смерти?.. Ты удивлена? Однако, это так… Желание смерти, но и страх перед смертью… Принято себя обманывать, не думать ни о чём таком, а вот я уже не обманываю себя, думаю, знаю, что вечной жизни нет. И кажется мне, очень правы те самоубийцы, которые не от горя, не от несчастья кончают с жизнью, а просто так… Я ведь в последнее время стала думать о самоубийстве и чуть не решилась, вчера… Ты постарайся меня понять, хотя, я вижу, тебе меня, сейчас особенно, понять трудно… твоя душа развивается и живёт иначе, чем моя душа. У всякой души своя жизнь, свои открытия… Так вот, определила я в последнее время много безрадостного, много вредного для души, может быть, даже с каким-то желанием определила… Тут опять это самое желание смерти… Видишь ли, человек обречён на очень многое, я сейчас не знаю всего, но ему много предстоит страдать, а потом он умрёт – и всё забудет. И главное: ЭТО НИ К ЧЕМУ НЕ ПРИГОДИТСЯ!.. Это всего обиднее, ведь даже человечества, когда-нибудь, может, не будет… И спрашивается: зачем я страдаю, зачем живу!?. Вот зачем я живу!?. Казалось бы вопрос простой, я живу, чтобы жить, радоваться жизни, наслаждаться благами, трудиться, отдыхать, спать… Кстати, и сон тоже туда входит и занимает в нашей жизни очень много места… Итак, я живу, чтобы радоваться жизни, но с некоторого времени эта радость жизни пропадает… Я ценю, люблю по-своему жизнь, но не радуюсь уже, не могу радоваться… Но что дальше, послушай, ты будешь очень удивлена, если сама что-то подобного не испытываешь… Жизнь становится бессмысленной, ещё человек жив, ещё с виду молод, полон энергии, но жизнь, самое поразительное, уже становится бессмысленной. И мы живём к тому же в современном мире ненастоящей, поддельной жизнью, когда удивляться надо не тому, что иные люди страдают душевными заболеваниями, а тому, что множество других людей до сих пор не сошли ещё с ума и считаются здоровыми… Но, однако, они считаются, а это не значит, что они уже не стали тронутые умом… Вот мне-то и кажется многое в нашей современной жизни сумасшествием… Но я главное не могу сказать тебе, ради чего затеяла эти признания, а главное вот в чём… Чем трястись от страха перед смертью, да ожидать старости скрипучей, лучше взять, да сразу остановить весь этот бессмысленный кошмар, которого никто не понимает… Или действовать по-другому… Нежели так жить и существовать, вяло и безынтересно, скучно и глупо, не лучше ли пойти навстречу испытаниям!?. Ты вдумайся, какой смысл в этих словах… Испытания, страдания, а среди них маленькие, но настоящие радости, не те, подлые радости, которые нас теперь окружают и вовсе не являются радостями… они – пародия на радости, насмешка над ними, над людьми!.. Нужны, я говорю, испытания; пусть страдания, чтобы человек жил настоящей жизнью, чтобы бедствовал!.. Пусть его судят, пусть плюют в него, камни бросают, пусть убивают – но это лучше, чем когда он замкнут в этих четырёх стенках, ограждён от всего, от всяких опасностей, но от самого себя не ограждён!.. Человека нельзя оставлять перед самим собой, нельзя, ибо это худшая из всех мук, надо показать ему что угодно, пусть он умрёт от страха, увидев какое-нибудь звериное лицо! Но самого себя ему показывать нельзя! А наша жизнь теперешняя вся состоит из того, что человеку показывают его самого!.. Я, знаешь что сделаю, я совершу преступление – и пусть меня судят, обвиняют, казнят!.. Я согласна, я не боюсь этого!.. Я боюсь того, что во мне накипает! Понимаешь, я не выдерживаю самой себя, того, что есть во мне!.. Моё преступление – бунт, я это именно так расцениваю!.. Одно из двух я совершить должна: или себя убью, или другого!.. И дело не в том, что я ненавижу или из корыстной цели убью, я убью, чтобы сказать о себе, чтобы заявить о себе во весь голос… И не потому стану я преступницей, что бездушна, горе не понимаю!.. Самое интересное, когда хорошие, почти святые, да и на самом деле святые люди совершают зло, преступают закон! Совсем не надо быть негодяем, чтобы убить человека, я даже думаю, негодяю такой мысли, мысли убить человека, может не прийти в голову, если он, конечно, не маньяк, не фашист, не садист какой-нибудь, поставивший себе целью издеваться и уничтожать людей!.. Человек может быть хорошим, добрым, честным и покусится может на жизнь другого человека. По сути дела, ему никто запретить не может, он сам решает, сам выбирает, как ему быть – уничтожить свою жертву или оставить её жить дальше. Он сам себя награждает правом, или лишает себя этого права, права лишить другого человека жизни… Жизнь самое ценное у человека, первое и последнее, начало и конец… жизнь… Но и жизнь, наверное, не имеет цены, если с нею можно добровольно расстаться… Самоубийца накладывает на себя руки – ведь мысль о том, что жизни больше не будет и ничего больше не будет с его уходом, не останавливает его?!. Я и говорю – нет ничего дороже жизни и нет ничего дешевле её наконец!.. Обществу не так будет больнее, если оно потеряет некоторую часть людей, чем если оно потеряет материальные блага… Добряками все притворяются, самое интересное, что себя умудряются обманывать, будто есть какое-то дело до кого-то!.. Да, есть в той мере, в какой это касается нас самих, а не касается – гори всё! Пусть целое государство где-нибудь исчезнет с лица земли – нам-то какое до этого дело?!. Ровно никакого, ведь мы его даже в глаза никогда не видели! Только то, что мы знаем и нас прямо касается вынуждает нас сочувствовать, принимать какие-то меры!.. Думаешь, это из-за того, что человек эгоистичен, подл, малодушен?.. Да нет, слишком простое и неверное объяснение… Человек – просто человек, не очень подл, не очень хорош, другим быть не может, а уж каков есть. Знаешь, я раньше думала, что есть люди поумнее, есть поглупее, а теперь я знаю точно, что все люди одинаковы, все одинаково умны или глупы, я это поняла недавно. Только тех, кого принято дураками называть или глупцами – у них на поверхность меньше ума выходит, чем у других людей, вот и вся разница… Ты вот сказала, что все люди обижаются, а я добавлю, все ещё и обидеть хотят именно той мыслью, высказанной прямо или исподволь, что они умнее своего собеседника, значительнее, так что тот перед ними как будто невесомая пушинка… Кто понаглее, кто менее добр и чувствителен к душам других людей, тот чаще всего и даёт знать, что он умнее, ну, а кто поскромнее – в дураках ходит… У некоторых и ум-то так устроен – всё направлено на то, чтобы говорить и заявлять о себе, а более, кроме этого, ничего и не может… Другой ум занят каким-нибудь практическим делом и как-то не думает о себе – насколько он глубок…
высказавшись такой продолжительной тирадой, Василиса Андреевна вдруг замолчала и смотрела куда-то в угол комнаты. Некоторое время молчала и Нина Андреевна, казалось, раздумывая над сказанным очень самоуглублённо.
– Но что же из этого, что же дальше? – первая ожила она, глядя на сестру с большим сочувствием и одновременно с опаской. – Что же из этого следует?!.
– Не знаю, может, это и не так, может, я ошибаюсь и вру, – посмотрев сестре в глаза, сказала Василиса Андреевна более спокойным тоном. – Но я сказала тебе, что думаю… Я не садистка, не подумай… но во мне что-то накапливается и когда накопится очень много, я могу не справиться с собой, я буду неуправляема…
– Ты не знаешь, совершишь ли ты преступление?..
– Не знаю, но если что-нибудь совершу, то жалеть не буду… Сытое спокойствие – его нет, и я не буду жалеть ни о чём, я и сейчас-то почти ни о чём не жалею, свыклась… Кажется, запри меня в этой комнате навечно – и я буду сидеть тут вечно, равнодушная к тому, что происходит за стенами этой комнаты!.. Да и есть ли что-нибудь за стенами этой комнаты?.. Ну да, есть мир, но это к нам не имеет никакого отношения… Мир и человек – это разные вещи, мир сам по себе живёт, а человек сам по себе…
– Как страшно мне от твоих слов, – призналась Нина Андреевна, – у меня дрожь пошла по спине, как будто это не ты мне говоришь, а я себе…
– Чего же тут страшного!.. Это с непривычки дрожь, а со временем это будет самое приятное – истязать себя, смеяться над собой, оскорблять себя… Да дело и не в Петушкове, хотя мне казалось, что он более духовный человек… Тут гораздо дальше, не знаю – хуже ли?.. Что такое Петушков!?. Да для меня его, может быть, сейчас и нет, так себе, почудилось… Вот ночь пройдёт – и эти мысли пройдут, так всегда бывает… Эти мысли мои, знаешь, от ночи, от темноты, объявшей землю, а утром светло будет и мне уже будет не до этих мыслей и рассуждений… Человек существо смешное, – Василиса Андреевна странно улыбнулась одной стороной рта, – может быть, и подлое, или святое – это всё под вопросом… Но то, что смешное – это уж точно, тут не может быть сомнения!.. Я сколько раз видела себя в смешном свете, но от этого не стала менее смешной… Человек уже смешон и нелеп только тем, что человек!.. Обезьяна, собака, кошка – они естественны, они не кажутся сами себе смешными, а человек думает о себе – кто он!?. Он думает о себе, понимаешь!?. Никто ему не скажет, нигде закона нет. Нигде не написано, не сказано, вот он и думает: «Кто я такой!?.» И что ему придёт в голову – то и окажется правдой!.. Скажет он себе: «Я святой!..» И так и есть: святой!.. Скажет себе: «Грешник!..» Грешник, значит, и есть!.. А я говорю: смешной человек!.. Не может без того, чтобы не определить себя, чтобы не поставить себе среди вещей этого мира в какое-нибудь место… Тоже вещью стремится стать, это вот ты точно сказала, человек вещь!.. Определяет себя, а без этого не может!.. Смешон, смешон человек, даже тогда, когда выкручивает наизнанку всю эту казуистику, и то что смешной!.. выверни наизнанку – ведь ничего не изменится! Смешной был, смешной и остался, а знаний о себе не прибавилось, потому что НЕТ ЗНАНИЙ!.. нет, а НУЖНЫ!.. Нельзя без знаний… Вот человек и думает: «Кто же я такой!?.» И всегда будет думать… Не знаю, может мне и ни к чему «настоящая жизнь», мы все сами слишком стремились к ТАКОЙ жизни, вот и получили своё!.. И в деревню я никуда не поеду и никого не убью, и ничего не сделаю… Скучать буду, зевать, на работу буду ходить, как все!.. БУДУ ХОДИТЬ НА РАБОТУ!.. Чувствуешь? В этой одной фразе всё, весь человек!.. Я говорю – смешон человек!.. Замкнут он в своём человеческом кругу, хочется ему прорваться, вдохнуть свежего воздуха – а сам себе помеха, сам себе мешает: человек!.. Несчастья, беды, невзгоды?.. Ну, умер человек, ну, поплакали… потом успокоились, сняли траур… Да какие же это беды, ты подумай!?. То, что умер – беда!?. Или несчастье – то, что не любят, оклеветали, подлость сделали?.. А по мне – это ягодки!.. А вот беда, несчастье, это когда живёшь, вот так вот живёшь, сидишь тут вот, на этом самом месте, когда дошёл до точки уже и спрашиваешь себя: убить, или не убить, ехать в деревню, или не ехать!?. Вот это несчастье!.. Животное, может быть, благословенно уже тем, что ему в голову ничего этого не придёт, на то оно и животное… А человек ищет, ищет – и не найдёт, никогда не найдёт, потому что он вовлёк себя в поиск чего-то несуществующего!.. Вот его нету – а ему дай! Таков человек, будет изобретать, ломать голову, будет всегда не понимать, что с ним происходит!.. Человек оскорбления боится, кК смерти, а не понимает, что, если умрёт, его в землю положат, а потом когда-нибудь кто-нибудь эти кости разроет и увидит их, – это ему не кажется оскорблением!.. Эти кости, может быть, будут валяться вместе с черепом, а их кто-нибудь ногой будет попирать, кто-нибудь в шутку пнёт и разломает череп, чувствуя своё превосходство над мёртвым!.. Это никому не кажется оскорблением, а по-моему, от одной мысли об этом не захочется умирать!.. Но человек ко всему привыкает, к оскорблениям привыкает и перестаёт обращать на них внимание, и наконец, может на всё рукой махнуть… Умирает же он от болезней, или ещё как, а значит, и на жизнь наплевал с лёгкого сердца!.. Ведёт правильный образ жизни, а от этого болезни, а от болезней – смерть!.. Знает, что убивает себя, ведёт к концу – и глазом не моргнёт… На всё рукой машет!.. Да и обо всём этом говорить-то не следует, даже думать не следует, надо бы все эти мысли гнать от себя! Но если бы это было возможно, но ведь девяносто девять раз отгонишь, а на сотый раз возьмёт тебя искушение: подумаешь робко, с этого и начинается, всё чаще будешь думать, всё больше, пока эти мысли уже не вытеснят всё остальное, и уж будешь думать только О ТАКОМ!.. Одними такими материями и живёшь, разбираешься, словно ведёшь какое-то следствие, а себя, между тем, в землю всё глубже закапываешь, хоронишь, уже дни считаешь, не годы, а дни… Вот день прожит, вот другой, вот опять день прожит!.. Удивительно!.. Рассуждаешь о смерти – и живёшь ещё!.. Да люди, вероятно, сами себя вгоняют такими мыслями в гроб, потому что мысли эти навязчивы, неотступны, преследуют людей, мысли – убийцы!.. И что тут можно сделать!?. Я и говорю: смешон человек!.. Смерти больше всего боится, но и любит её в душе, как последнее пристанище. Наверно, не найдётся такого человека, который бы не отказался жить долго, но с другой стороны – не найдётся так же ни одного человека, который бы не испугался, если бы ему предложили жить очень долго, или вечно!.. Человек разумом наделён и разум этот трепещет перед необъятным… Нужно движение, вечное движение и вечное развитие и усовершенствование, нельзя миллионы лет ХОДИТЬ НА РАБОТУ В ОДНУ И ТУ ЖЕ КОНТОРУ!.. А люди страсть как любят это, любят прятаться в своём домике, как улитка прячется!.. Но изобрести одни и те же универсальные формы жизни, которые хороши были бы и сегодня и в будущем – это невозможно… Вот и страдай человек!.. Человек рождён для счастья, так говорят, только не схватишь его, да и кто видел, это счастье, слово такое есть, а уж всё остальное – полный туман… В молодости, в юности – жизнь представляется чем-то праздничным, ярким, добрым, все дороги открыты, тысяча желаний, а потом ничего не остаётся, ни одного желания, а единственный твой путь – закрытый для тебя!.. Кто виноват?.. Никто не виноват, винить некого!.. Себя винить – глупо!.. Человек смешон!.. Может быт, время виновато?.. А кто знает, что такое время!?. Я не знаю, ты не знаешь… Время не схватишь, не спрячешь, не сохранишь про запас, время – не деньги, не хлеб, не вода, не воздух… У нас нет времени, ни крупицы, время не зависит от нас… Помнишь, я тебе статью показывала в журнале?.. статья о времени… Выходит, что мы и от себя-то не зависим, выходит, что всё это, что с нами происходит, чем мы живём, выходит, что всё это уже есть готовенькое, а мы тут вроде и ни при чём!.. И как будто всё это уже было, множество раз повторялось, и мир живёт по одной и той же, заранее, может быть, кем-то разработанной программе!.. Вот тебе и нет Бога!.. Все случайности и хаос – не случайности, не хаос, а закономерность… В мире полный порядочек!.. Очень удобный, согласись со мной, мир, и жить должно быть, очень удобно, вот мы и живём, живём удобно, хоть нам и не нравится, хоть нам и скучно!.. Боже!.. Какой пессимизм, какое опустошение!.. Утешает только одна мысль, что просплюсь и обо всём завтра забуду, как оно и должно быть! Мозг всё это готов принять, всё понимает, однако, чувствам попробуй объяснить!?. Чувствам не объяснишь, а потому – никакого страха перед безднами мирового пространства, перед заранее запрограммированной жизнью!.. Никакого страха, только интерес один, и ещё вопрос возникает: «Это над нами насилие совершается?.. Да как это, позвольте, и кем, и главное, в чём оно выражается!?.» Да, смешон, смешон в своих поисках человек, хотя не виноват ни в чём, все мы жертвы в одинаковой степени, только я не пойму – чьи жертвы!?.
Долго ещё оставались в эту ночь сёстры Рудаковы напротив друг друга, долго ещё говорили, по временам прислушиваясь к тишине, как будто раз и навсегда объявшей весь этот уставший, обессилевший мир. И Василиса Андреевна полностью удовлетворила свою душу сокровенным разговором, не пошла она в другую комнату с ножом в руках и не причинила никакого вреда Петушкову. С сестрой она уснула в эту ночь на одной постели и очнулась от сна часов в двенадцать дня, была суббота и она могла себе это позволить, потому что в этот день ей не надо было идти на работу… Она вышла на кухню и застала там Петушкова, тот, как ни в чём ни бывало, сказал ей «доброе утро», на что она ответила молчанием. Тот продолжал заниматься своими делами, будто ничего не замечая, затем перешёл к разговору на какую-то отвлечённую тему. Василиса Андреевна хмуро посмотрела на него, продолжая молчать, и только потом Петушков сделал ей замечание что она, кажется, не в духе, выразив при этом удивление и сказав другое замечание, что «можно бы теперь смотреть и поласковей: Василиса Андреевна выразительно, с чувством собственного достоинства посмотрела в глаза Петушкову и произнесла в немногих словах, что трудно ей после вчерашнего прежним взглядом смотреть на него, ибо и думает она теперь о нём гораздо хуже, чем раньше. С этим она и удалилась, предоставив Петушкову поразмыслить наедине о многих вопросах совместного жительства. Через какое-то время появилась и Нина Андреевна, она ходила там и здесь, казалось, не обращая на Петушкова никакого внимания. Тот смотрел на неё с замешательством и не приближался к ней; спустя ещё некоторое время, собрался и, так же не проронив ни слова, куда-то ушёл из квартиры. Явился он так же молча, уже вечером, в седьмом часу, но, однако, на лице его то и дело появлялась улыбка, глаза его смеялись. Он снял с себя верхнюю одежду и прошёл к себе в комнату, где и застал обеих сестёр и ещё одну женщину, их старую подругу Веру Рыбинскую, которую они знали уже лет пятнадцать, но которая наведывалась к ним довольно редко – раз в два-три месяца. Это была миловидная, лет тридцати трёх, несколько полноватая, но несмотря на это, подвижная женщина с живыми глазами, подвижным так же, быстро меняющимся выражением лица.
– Ах, Веруня, здравствуйте! – приветствовал её Петушков и легко склонил голову, как только увидел её. – Что же ваш Александр Николаевич?.. Он по-прежнему отпускает вас одну, такой ревнивый, такой строгий муж?!.
– Он меня всегда отпускал одну, – после приветствия Петушкову, почему-то засмеявшись, сказала Рыбинская. – И он у меня совсем не ревнивый, зря вы так говорите, Алёша!.. – и она погрозила Петушкову пальцем. – Он мне очень доверяет, – доверительным голосом добавила она. – Оч-чень доверяет… Если я не приду домой вечером, а где-нибудь задержусь и переночую – представьте себе, он совершенно к этому равнодушен…
– Да?.. Редкое качество для мужчины, но полезное, говорит о многих его качествах, есть даже такой анекдот… Гм!.. Но не в присутствии, конечно, дам… И что же, он всё так же читает газеты и пишет в разные инстанции?..
– Это вы о моём муже? – не поняла Рыбинская и пухлой ладонью поправила причёску на голове.
– Ну, а о ком же?.. – Петушков подошёл к зеркалу и начал в нём себя рассматривать.
– Нет, он никуда не пишет, вы с кем-то путаете, – ответила со снисходительной улыбкой Рыбинская, переглядываясь с обеими сёстрами, ещё не сказавшими ни слова.
– Да нет, я точно помню, он писал министру лёгкой промышленности, что-то требовал, указывал на недостатки, пробовал критиковать…
– Не знаю, может и писал, только я не интересуюсь…
– Вот! Женщины!.. – патетически провозгласил Петушков. – Вы не интересуетесь делами ваших мужей, вы домохозяйки, посудомойки, прачки, вы готовите обеды и ужины, растите детей!.. Как верно вы, Верочка сейчас заметили, очень точно сказали!..
– А что я такого сказала? – с лёгким недоумением спросила Рыбинская и снова погрозила Петушкову пальчиком. – Ну, уж вы, с вашими замашками!..
– Алексей Петрович любит пошутить, – вдруг заговорила Василиса Андреевна подделываясь в тон происходящему разговору и поглядывая лукаво, в том числе и на самого Петушкова. – Он у нас большой шутник, пройдоха, каких мало, он иногда говорит невероятные вещи… Да что там!.. Он иногда своими руками делает невероятные вещи, что-то такое невероятное совершит, а потом и думает: «Что это я такое сделал!?.» Словом, запутывается до такой степени, что ему самому становится удивительно на себя!..
– Вот ещё! – со смешком, расширив глаза с накрашенными ресницами, издала Рыбинская. – Никогда бы не подумала!.. – и она воззрилась на стоящего перед зеркалом Петушкова, тот, казалось, застыл в одной позе. – Это правда, Алексей Петрович!?.
Петушков некоторое время раздумывал, видимо, не находя, что сказать, затем повернув голову боком и косо взглянув на женщин, с иронией обмерил их взглядом, причём, дольше обычного.
– Я шутник! Я люблю шутки! – раздался его всё так же самоуверенный, с ноткой снисходительности голос, он снова повернулся к своему отражению в зеркале и стал вглядываться в своё лицо. – Но иногда перейдёшь через край, с кем не бывает?.. Иногда люди совершают ужасные глупости, вот что я вам скажу! Иногда сами роют себе яму, о том и не предполагая!.. Моральные ушибы, кстати, самые болезненные, доложу я вам!.. Если чувствуешь в себе неуверенность – не иди по шаткому месту!.. Вообще в жизни, я скажу, надо быть очень осторожным, оч-чень!..
– И тем не менее многие оступаются! – сухо произнесла Василиса Андреевна. – И чувствуют себя вроде побитой собаки!..
– Вот это верно! – обернувшись к ней лицом, успел вставить Петушков, глядя горячим взглядом, как хищник смотрит на жертву. – Вроде побитой собаки! – и он был близок к тому, чтобы ткнуть в неё пальцем.
Наступило неловкое для всех молчание. Видно было, что Василиса Андреевна что-то имеет сказать Петушкову, но сомневается заранее в результате своего выступления. Нина Андреевна смотрела на всех с нескрываемой растерянностью, точно ожидая какой-то новой вспышки. Первая нарушила молчание Рыбинская, она с видом, будто уличила разом всех в чём-то предосудительном, с видом знающим и проницательным посмотрела Петушкову, а потом и Василисе Андреевне в глаза.
– Так нельзя, – с видом посредника, берущегося примирить две враждующие стороны, за-явила она, неодобрительно покачав головой из стороны в сторону. – Я вижу, между вами что-то произошло!.. От меня ничего не скроете, проказники! – добавила она, грозя всем пальчиком с таким видом, что в другой раз кто-нибудь из находившихся в комнате мог бы и засмеяться. – Я не требую, чтобы мне рассказали, что у вас тут случилось, – продолжала она, – но я дам вам совет: не ссорьтесь, пожалуйста, при мне, по крайней мере!.. Не выношу ссор!.. – вид у неё в эту минуту был важный и в ней угадывалась любопытная струнка: в особые моменты поучать и даже читать нравоучения, впрочем, от избытка скорее добродушия, нежели от желания выскочить и приподняться в чьих-либо глазах; всё это выходило у неё естественно, без всякой искусственности, но и тем нелепей могло бы показаться многим, впервые видящим её, ибо естественность в настоящее время всё больше выходит из употребления.
– Что вы, Верочка, мы очень мило живём! – отозвался на её призыв вести себя хорошо Петушков, глядя на Рыбинскую с умилением, так что можно было подумать, будто вот сейчас он подойдёт к ней и расцелует её; кстати, если бы он сделал это, Рыбинская очень мало бы смутилась и, верно, поблагодарила бы его только за столь тёплые в отношении себя чувства.
– Ну и прекрасно, ну и прекрасно! – облегчение послышалось в голосе гостьи, а также удовлетворение. – Я здесь бываю редко…
– А чаще надо бывать! – вставил Петушков, сияя.
– Обстоятельства!..
– Верочка!.. Никаких обстоятельств!.. Нам всем не хватает именно вашей деликатности и предусмотрительности!.. Вы бы нас учили, а мы бы только и внимали вам, вашим советам!
От удовольствия Рыбинская рассмеялась каким-то опять слишком естественной, но в тоже время изысканным смехом, как будто прощая Петушкову все его погрешности и шероховатости.
– Какой вы шутник, Алексей Петрович! С вами не соскучишься! – через смех издала она. – Мой Николка полная противоположность вам!.. Хмур, насупится, упрётся в какую-то мысль! Шуток не признаёт, даже, читая журнал «Крокодил» не усмехнётся! Я за ним следила! Он долго-долго рассматривает какую-нибудь картинку, потом переворачивает лист, опять долго, дотошно рассматривает – и ведь ни разу не улыбнётся!.. Правда, однажды сказал мне: «Печатают какие-то глупости, вместо того, чтобы напечатать серьёзную книгу!..» Ну, а эта книга, как я понимаю. Сплошь должна бы состоять из одних глубокомысленных выводов и рассуждений!.. Вот и получается, что своё чувство юмора я облегчаю на стороне… Дома лучше и не пошути – последствия могут быть самые неожиданные…
– Да-а!.. – произнёс Петушков неизвестно почему, задумавшись, видимо, о своём, он повернулся лицом к трём женщинам и соединил руки за спиной. – У каждого своя школа, свои университеты!.. Иногда человек бьётся всю жизнь над каким-нибудь вопросом, и всё без толку, всем он кажется неудачником, человеком безыдейным, не управляемым ни одной решительной, центральной мыслью… а человек ищет, думает!.. И сколько угодно таких, отчасти, признаюсь, я и сам такой, – он издал странный смешок и посмотрел на Василису Андреевну дольше обычного, как бы задержав на ней взгляд и изучая её. – Меня часто люди пугают…
– Пугают люди? – выпалила Рыбинская, глядя на Петушкова очень доброжелательно. – Как вы верно сказали: «пугают»! Но ведь и меня люди пугают!..
– Особенно пугают, знаете чем!?. Тем, что от вас слишком многого хотят… Прямо страшно возле таких людей, ну представьте себе – они пожелают, чтобы ты стал святым!.. Эт-то непомерные желания!.. А сами в это время таковыми не собираются быть!.. – и Петушков, как бы между прочим, дольше обычного задержал взгляд на Василисе Андреевне, та его взгляд переняла, но лицо её приобрело какое-то иное выражение, чем раньше, в ней теперь было больше рассеянности, чем в ту минуту, когда впервые вошёл сюда Петушков и сказал свои первые фразы.
– Вот именно! Точно! Совершенно ведь вы в этом правы, Алексей Петрович! – с энтузиазмом подхватила эту идею Петушкова Рыбинская и посмотрела на обеих сестёр, между которыми сидела, как бы ища в них поддержки своим чувствам. – Люди именно много требуют, а подчас сами очень плохо относятся к своим обязанностям, не выполняют простейших норм приличия!.. Очень грубы, нет обходительности, тонкости в обращении, а ведь чувствительного человека очень легко травмировать!.. А требуют ещё чего-то и не понимают, что сами уж перешли положенные границы!.. И не объяснишь, таким ничего не объяснишь, потому что невозможно объяснить то, что должно от природы в человеке быть заложено!.. должно! вы понимаете, о чём я говорю?!.
– Я понимаю! – откликнулся Петушков.
– Но нету в человеке этой черты, этих свойств, а потому и нет смысла внушать ему что-то! Сразу руки опускаются!..
– Попали в точку! – воскликнул со смехом Петушков, смех его отличался отрывистостью и жестокостью и создавал такое впечатление, как будто обладатель его сдерживает себя вообще в проявлении многих эмоций. – Впрочем, я отличаюсь, Верочка, от вас тем, что, несмотря на всевозможные препятствия, берусь за воспитание окружающих людей и в каждом отдельном случае довожу его… до конца! – прибавил он, не найдя другого слова.
– Интересно, – сказал вдруг Василиса Андреевна, без улыбки и очень серьёзно, – всё-таки до чего иногда доходят люди… Иные учат, другие внимают им, раскрывши рот… Одни считают себя непорочными, даже оступившись, другие должны делать вид, что ничего особенного не произошло, хотя у них есть основания и для возмущения…
На миг воцарилась тишина, все молчали. Василиса Андреевна взглянула на сестру и увидела, что лицо её приобрело какое-то пасмурное выражение, во всяком случае, она заметила, что та старается не смотреть на Петушкова, хотя тот с еле угадываемой тревогой по временам бросал на неё беспокойные взгляды, тотчас переводя их на другие объекты. И на мгновенье, одно лишь мгновенье ей показалось самым лучшим в настоящей ситуации встать и уйти под каким-нибудь предлогом в свою комнату, но эта неудобная, мучительная мысль сама куда-то пропала, когда он, посмотрев на Петушкова, увидела, как тот с какими-то загадочными искрами в глазах смотрит поверх голов всех трёх женщин. Ей показалось в это мгновенье, что в Петушкове есть что-то очень безжалостное и циничное и в то же время жалкое. С этими противоречивыми чувствами, не зная истины. Которую человек вообще очень редко улавливает в подобных обстоятельствах, она продолжала сидеть, не испытывая надобности добавить пока ещё что-нибудь к сказанному.
Тишину оборвал голос Петушкова:
– Жизнь учит всех, одних больше, других меньше… Я считаю, что все люди в равной мере обязаны друг другу… Не было бы воров, если бы не было что красть, а покуда будет что красть – можно, конечно, и судить, да толку не добьёшься, я так понимаю!.. Все мы отнюдь не святые, за плечами – полжизни! Может быть, человек, как некоторые толкуют с высокой колокольни, становится со временем чище, так что ему надо давать титул святого по истечении определённых лет, только я так не думаю, потому что слишком много уж несоответствий между мечтой и реальностью! Да что мы, дети, что я должен это говорить!?. По-моему человек грешен по самой своей природе, безнадёжно грешен, если только в природе есть в чистом виде грех… Но это всё человек выдумал – и терзает себя этими выдумками, и долго ещё будет терзать!.. С самого начала ещё повелось подразумевать, что человек должен заботиться о своих ближних… Отсюда святые грешники, негодяи, подлецы, добряки и прочее… Без общества-то человек и не сможет определить, кто он такой: святой или грешный… А уж в обществе жить и в святых ходить – даже, согласитесь, неприлично как-то на сегодняшний день!.. Общество вымарывает в грязи, а потом пальцем тычет, обозначает какие-то действия, как грехи, а потом только указывает, дескать, вот, вот и вот грехи!.. считалось всегда воровство грехом, а убийство преступлением, а между тем мир только этим и держится и всякий только тем и занимается, что грабежами, да убийствами!.. Выходит, что самого робкого десятка скромный конторский служащий – негодяй, мерзавец и отъявленный преступник! Но преступление его не на виду, а в глубине, однако – преступление существует!.. Это соответственно выдуманным нами же или нашими предками предрассудкам! А знаете ли вы, что многобрачие, сейчас считающееся хулой и преследуемое законом и конституцией, когда-то было необходимым и нужным?.. В том ничего не было предосудительного, что у одной женщины было много мужчин… они все считались её мужьями и всё это было на законных основаниях… Теперь условия несколько изменились и, пожалуйста, то, что раньше было обычным делом – теперь грех, падение, преступление!.. Люди выходят из себя, убивают себя, калечат жизни окружающим их только затем, что им КАЖЕТСЯ!.. Нелепо, однако, факт!.. КАЖЕТСЯ одно, КАЖЕТСЯ другое!.. Кому-то – гражданин или гражданка икс – кажется, что вот тот поступок плох, этот бросает тень, а в этом случае нанесено смертельное оскорбление, что где-то отступление от норм!.. Да кто эти нормы выдумал, где эти люди, эти головы, которые позаботились о то, чтобы нам было столь УДОБНО жить!?. Их давно нет, а мы слепо следуем заповедям, твердим, как попугаи, одно и то же!.. Но ведь это гнусно, наконец, вы поймите, если можете что-то понимать!.. Человек будущего лишён будет всяких предрассудков, если предрассудки настоящие его не убьют!.. Вы скажете, что я рассуждаю как эгоист, но разве современные правила жизни, которыми мы все опутаны, разве эти правила не поставляют нам целым потоком, как бы по конвейеру, целую армию эгоистов?!. Вы вдумайтесь – и вы поймёте, что в моих словах много истины!.. По крайней мере мой эгоизм более высокой пробы, чем ваш!.. Он более от разума, он почти делает человека святым, да и точно тот будет святым, который уж всему перестаёт удивляться, не будет думать о своих поступках: «Ах, как я хорошо сделал!..» или «Ах, как я плохо сделал!..» Человек просто должен знать, что он делает поступки, действия, а уж награждать терминами свои поступки: хорошо, плохо, или хороший человек, плохой человек – это уже от непонимания!.. Ну понятно: действие, поступок неудобный, вредный для окружающих, или поступок полезный для окружающих… Это совсем другое дело. Но человек вредный, бесполезный?!. Это уже далеко махнули!.. О человеке думали всегда, как о человеке, а ведь он не только ещё человек, но и объект, существующий как бы сам по себе, отдельно, замкнутый в себе!.. И польза, вред… общество же совершенно не понимает, где польза, а где вред, я утверждаю, что оно запуталось и все его мнения – ложные!.. К примеру, машины покупают, это для них польза! Но это же больше вред, чем польза, а попробуй, докажи, что под этой машиной человек похоронен! Никто не поверит!.. А так ведь и есть – похоронен!.. Где зло – там, может быть, добра больше чем в их добре!.. Его ведь, добро, и так и этак поворачивают для своего личного удобства!..
– А ведь ты машину бы выбрал, предпочёл бы её всем этим рассуждениям! – сказала Василиса Андреевна, как только Петушков остановился.
– Это ещё неизвестно, – бросил Петушков, – но разве в машине дело?.. По-моему, я говорил о более важных вещах… и я ещё хочу сказать, если до кого-то не дошло, я добавлю, что, во-первых, нужна свобода действий, во всём и везде – именно к ней я и хочу привить вам вкус!..
До этого сидевшая тихо Нина Андреевна вдруг встала со своего места и с краской в лице смотрела на Петушкова, она смотрела прямо и гневно, желая что-то сказать, но не говорила ничего, только пальцы рук её комкали носовой платок.
– Ниночка! Я не выношу сцен! – почувствовав недоброе, воскликнул помрачневший сразу Петушков, в его голосе послышалась мука.
– Как ты можешь!.. Как ты можешь! – впервые произнесла Нина Андреевна, глядя на Петушкова не то чтобы с гневом, а как бы умоляя его о чём-то. – Зачем ты говоришь о свободе… и какая же во всём этом свобода!?. – эти слова словно отняли у неё силы и она опять опустилась на диван и склонила голову.
– Мне, право, неловко, – промямлила Рыьинская, теребя в руках чёрную кожаную сумочку, – но мне лучше будет уйти…
– Нет!.. Вы-то как раз и сидите, а уйду лучше я! – вырвалось у Петушкова, он сделал два шага по комнате и, боком находясь к троим женщинам, посмотрел на них.
– Нет, всё же я уйду, – твёрдо произнесла Рыбинская и встала с дивана.
– Садитесь! – Петушков бросился к ней и с какой-то необъяснимой яростью усадил её на прежнее место. – Сидите и разговаривайте!.. а я лучше побуду на кухне!.. Или вы подумали, что я совсем вас покидаю? – искривив как-то брезгливо губы, спросил он обеих сестёр. – Не настолько же я бессовестный человек… Впрочем, я совершенно не понимаю, что у нас сегодня происходит! Содом какой-то!.. – вдруг прорвало его, он взметнул руки кверху, словно призывая в свидетели бога. – Но я же ведь не сделал ничего плохого!.. – и он, сверкнув глазами, преисполненными какого-то благородного и особенного чувства (со стороны это выглядело очень театрально и забавно, но не для сестёр Рудаковых), вышел из комнаты широким, твёрдым шагом.
Дальнейшие события этого вечера развивались таким порядком, немного спустя после вышеописанной сцены, квартиру покинула Рыбинская, затем и Василиса Андреевна удалилась в сою комнату. Нина Андреевна продолжала сидеть на диване и сидела, наверное, час два, не стронувшись с места, пока в комнату не вошёл Петушков. Увидев, что Нина Андреевна одна, он стал вести себя так, как и раньше вёл, будто ничего и не было. Он снял с себя костюм, облачился в домашние брюки и рубашку, включил телевизор и уселся перед ним, потом пошёл на кухню, сделал кофе, принёс его в комнату и налил себе чашку и Нине Андреевне. На его предложение выпить кофе Нина Андреевна ничего не ответила, продолжая всё так же сидеть и хмуро смотреть в одну точку.
– Ты же не девочка, да и я, признаться, не мальчуган! – сказал ей невозмутимо Петушков. – А потому садись за стол и пей это кофе, это отличное, горячее кофе!..
Он подошёл к Нине Андреевне, подсел к ней, обнял её – она не сопротивлялась, только ещё сильнее надула губы – он стал ей что-то нашёптывать, он говорил ей:
– А ведь ничего не было, я, например, ничего не помню… Было ли вчера – я не знаю!.. Всё блеф!.. Это фантасты выдумали разные слова, чтобы люди обижались друг на друга, а вот я, Ниночка, я на тебя не обижаюсь, и ты не должна обижаться на меня!..
Он дал ей в руки чашку с кофе и заставил её пить, и она пила, и он тоже пил… Они улыбались, Петушков что-то всё говорил и говорил, а Нина Андреевна слушала, и это кончилось тем, что она наконец сама к нему прижалась, как бы ища в нём защиты от какой-то неведомой и страшной опасности. Она ни о чём его не спрашивала, ни о чём не допытывалась, не упрекала его…
– Надо жить просто, – учил её Петушков, – не надо идеализировать действительность, надо воспринимать её такой, какая она есть!.. Жизнь не любит всякого рода мечтателей и поэтов, она их наказывает, и ходят они бедные и несчастные! Мне их жаль…
Я не знаю сама, как это получилось. Я поддалась, теперь вижу, что не надо бы, зря я поддалась, надо было оттолкнуть его и уйти. Я сама виновата, одна виновата. Женщина всегда виновата… Может быть, я это всё выдумала, про ребёнка, а тут всё дело в другом во мне самой, и я просто хотела мужчину?..
Жаль, что нельзя изменить случившееся, вернуться в прошлое – и исправить ошибку. Но от чего ошибки? От нашей глупости, или оттого, что они неизбежны?.. Или – мы всё равно должны о чём-то жалеть, а без этого и нет человека?.. Человек всё время о чём-то жалеет, ему кажется, что он поступил неверно… или ему себя жаль, когда он сознаёт что поступить иначе не мог…
Что подарит мне ЗАВТРА?.. И есть ли оно, ЗАВТРА?!. Что будет со мной в дальнейшем, к чему я приду?.. Люди – как призраки, кружатся вокруг меня, суетятся, вовлекая меня в свои дела, в свои интересы, которые, может быть, и не были бы никогда моими интересами, если бы не это психологическое воздействие со стороны…
Я сойду с ума, если что-нибудь в моей жизни не случится. Убить себя не смогу, страшно, да и с жизнью расставаться не хочется, есть же в ней такие моменты, которые всё искупают. Надо жить для этих моментов… Руку поднять на себя – наверное, грех, ибо покушаешься на самое святое, на свои чувства, ощущения, то, что связывает тебя с окружающим миром… Не себя убьёшь – мир убьёшь, вселенную убьёшь… Чем она так провинилась? – тебя породила, вселенная, а ты её убьёшь, мать свою! Кто-нибудь другой вместо тебя проснётся утром и поймает себя на мысли, что существует… Нет, с твоим уходом мука не исчезнет ведь она проявит себя в другом… Другой, как и ты… Может, об этом кто-то уже думал когда-то, он себя убил, а оказалось, что не убил, вот он – здесь, во мне, он – я!.. Он не убил себя, а обманул себя, на время обманул…
Они там, за стеной, о чём-то говорят?.. или молчат?.. Глупое положение…
– Всякий живой приговорён к смертной казни. Жизнь – преступление. Жить – значит паразитировать за счёт окружающего.
– Эта женщина одинока, она плохо кончит, все плохо кончат, кто плохо начал.
– Представьте себе: жил человек, жил себе, жил, а потом взял и поехал далеко, в свой родной город, где он когда-то родился. И знаете, зачем? Чтобы побродить по тем улицам, где он когда-то бегал в детстве. И вот, он приехал, ходит по городу и вдруг видит… кого бы вы думали?.. самого себя, только маленького. Ему хочется что-то деть мальчику, он засовывает руку в карман и достаёт из него маленький колокольчик, с которым никогда не расстается. Человек протягивает мальчику колокольчик и говорит: «Смотри, не потеряй, это не простой колокольчик!..» Мальчик берёт подарок и убегает, взрослый человек остаётся один и думает: «Теперь я знаю, откуда у меня этот маленький, серебряный колокольчик!..» И он покидает город своего детства, он едет к себе домой и отныне на душе у него спокойно и светло…
– Хорошо, когда у человека есть город его детства, куда он может вернуться после долгих странствий по свету. А если такого города нет? Значит, человеку некуда возвращаться. И он умрёт мрачный и злой, как умирают все несчастные люди.
– Это хорошо, когда человек есть, а если его нет? Он не родился, а значит, не умрёт… И никто не прольёт слезинки…
– А вот это плохо…
– У этой женщины будет случайная связь. Она родит сына, будет его любить, будет жить для него. Потом, когда сын вырастет и женится, она возненавидит невестку. «Давай уйдём жить в другое место! – скажет мужу молодая жена. – Если не хочешь расстаться с матерью, уйду я!..» Тот не послушается и останется с матерью. Однажды он скажет ей: «Ты меня родила неизвестно от кого, прощай, я ухожу, я не хочу, чтобы мой сын рос без отца!..» И он уйдёт, а женщина заплачет и скажет: «Надо было задушить тебя, когда ты родился!..»
– Вот как люди платят за доброту и любовь, это похоже на месть за те будущие несчастья, которые предстоит им испытать.
– Один человек жил очень хорошо, он был всем нужен, потом вдруг все от него отвернулись, потому что он стал жить плохо.
– Он стал жить плохо, потому что от него отвернулись?
– Нет, отвернулись после, когда ему стало плохо. Люди боятся тех, кто живёт плохо, они избегают их.
– Люди, когда им становится плохо, избегают самих себя.
– Перестают быть самими собой.
– Испугавшись ночного гостя, вы встанет посреди ночи и спрячете всё ваше богатство в большой сундук, а утром забудете о ночных бдениях. И к чужой жене вы пойдёте ночью, а потом забудете о своём порыве, когда очнётесь с тупой болью в ушибленной голове.
– Это призраки, являются к вам, когда вы не находите вокруг себя людей. Они к вам приходят, чтобы скрасить ваше одиночество.
– Это понятно. Но жил-был человек, который не был одинок. Он разговаривал с деревьями и травами и небо любило его, всё для него было наполнено жизни. Но однажды он их предал и уже больше никогда цветы не раскрывали своих лепестков ему навстречу, а небо, когда он обращал к нему свой взор, хмурилось… О, это печальная история!
Вы думаете, что эта печальная история случилась со мной, нет, она со всеми нами случи-лась. Бродили мы по земле, как дети, были мы наивны, не было у нас одежды, потом мы её купили и надели и нам холодно стало, холод этот внутри нас. Видишь, я мёрзну, я из снега, я как сосулька, и с первыми лучами солнца растаю и в облачко превращусь, так все мы, каждый из нас превратится в облачко, когда на Землю придёт Великое Время Таяния Снегов!
Не отчаивайся, люби, даже если ты окажешься в крепости с высокими стенами, люби, даже когда умрут все, кого ты знал. Ты облако, люби цветы, которые обагришь ты своей бессмертной кровью, и лучи солнца – ибо это и плоть твоя пульс твоей любви, ибо с его затуханием и ты затухнешь. Знаешь ли ты, что ты осколок солнца и маленькие солнца согревают тебя изнутри, когда ты дышишь они в сердце твоём, все они проходят через него – это Время Солнца!
– Есть, есть чудеса на свете! Ты их не знаешь, а они есть, я их открываю для себя каждый день. И тебе явится день откровения, день твоего рождения в бессмертие. И ты будешь как я, ты придёшь ко мне и сольёшься со мной и мы с тобой всегда будем вместе.
– Год эти долго ждали нас, и вот мы пришли. Так скажи, можем ли мы оставить их зов без внимания? Давай высечем из этих гор что-нибудь. Может быть, тогда они с нами заговорят на неведомом языке, и разверзнется небо, и оттуда выйдет дитя светлое и могущественное, которое нам укажет новый путь в ту область, из которой мы получали громы и молнии?.. Мы сами будем те молнии, мы сами будем чудесами и тайнами – и повергнем в изумление самих себя своими невероятными способностями к возрождению и перевоплощению. Мы станем стержнем, вокруг которого всё будет приходить в движение. Это будет наше назначение. Мы обретём право заявить о том, что держим свод вселено в наших руках. И если мы его отпустим – всё рухнет в один день и час и превратится в ничто, как будто его и не было.
– Гляди, как хорошо! Взгляду больно от света, он слепит, он брызжет, как от солнца, но как хорошо! Разве он смерть несёт? Нет, он жизнь несёт и искупление нашей вины, от света не видно ни теней, ни самих предметов, отбрасывающих тени. Мрак отступил, и стало легко, потому что разом решилось всё, нет проблем, нет боли, нетерпение отступило! Время блаженства!
Сколько жизней во мне, сколько жизней! Если завтра истребится часть из них – это будет только часть. Целое не уничтожаемо, и никогда не будет так, что я умру целиком. Пусть мне говорят, что меня нету там, куда я ещё не вступил. Я знаю, что я там уже есть, потому что будущее наступит, оно потому и будущее, чтобы постоянно наступать и превращаться в прошлое, которое тоже когда-то было будущим. Ты думаешь, что мы идём только в будущее, нет, мы уходим и в прошлое, мы простираем объятья и обхватываем время, оно сжимается, и где одно переходит в другое – неясно, лишь сердце чувствует приметы близости с тем, что ещё не наступило, как и с тем, что было слишком давно, так давно, что превратилось в момент будущего.
В мире один человек. Глава 36
© Copyright: Сергей Буханцев, 2014
Свидетельство о публикации №214033100925
Свидетельство о публикации №214033100925
Рецензии