Невеста для Павла

       
     НЕВЕСТА ДЛЯ ПАВЛА

Катерина вышла в свой двор и оценивающе поглядела на дымарь над высокой крышей. Из него клубами валил беловатый дым от ржаной соломы, горевшей в русской печи,  – подымался прямо вверх в небо и на его тёмном утреннем фоне тот дым эффектно вырисовывался в живописную картину.
Глянула и в сторону хаты бабы Химы. Там ещё сумеречная плотная темень — покой и тишина!
Закралось зловредное подозрение — видит ли она, та неугомонная баба Хима, её хату теперь? А, равно, с нею совместно и её бдение и от сердца старание по ведению домашнего укладу?
Всё побелено!
Маслянистой светлой глиной из самого урочища Савки, - за что, сколько и чем оплачено, говорить не будем...
...А полы и присьба рудой глиной с лошадиным помётом подведены и прокрашены за три раза, - за что, сколько и чем оплачено говорить тоже ни будем...
Видит ли баба Хима её хлопоты ночные и денные, и сможет ли она пустить в пику той несправедливой молве, –  она ледаща, — проникновенную и справедливую речь: всё в Кате от «роду и природы»...   Её это сущность исконная  –  быть говорливой, красивой и работящей... Чтоб та первая молва, что повисла, как дохлая кошка над её забором, смылась враз и навсегда летними же дождичками...  А красная пышная рожа, да пряные чернобровцы, и другие барвинки чтоб окружили её образ, – и даже в чужих глазах она такой и смотрелась...
Пока солома не перегорела, решила сбегать. Споткнулась разок — другой на острые сучки босыми ногами, но претерпела — не первый раз! И помчалась дальше по тропе, где та угадывалась... Тихо подошла к химиному плетню, прислушалась...
Та сидела на присьбе молча, глядела выше всех близких вишен, шевелила губами — будто проговаривала молитву...
 Катерина выверила направление её взгляда — точь-точь на её дымарь... Как раз тот клубился паром, рисовался маленькими облаками.
 Сказала Химе с улыбкой:
- Доброго вам утра, баба Хима!
 Но та не вздрогнула даже от неожиданности, не повела головой, а только великосердечно разрешила усмешке прикоснуться её сухих тонких губ, и тихо сказала:
- Ты прости меня, Катерина! Виновата я перед тобой! – Она промокнула глаза — уже давно разучившиеся плакать — платком, распаренным в ромашковом настое и сокрушённо покачала головой:
– Это я на тебя наговор навела, что ты ледаща! — хихикнула себе под нос, как от детской шалости, — чтоб замуж не выскочила за кого не попадись... Что ты и такая, и сякая...
- Баба Хима! Зачем? — глаза Катерины округлились, — сразу же с неё слетела бывшая застенчивость и развернулась на всю высокую грудь непомерная таящаяся там спесь, — А я про вас то думала!
 Она прошлась мелким шажком перед самим носом ненавистной скукоженной старушки, всмотрелась в каждую деталь окружающего утреннего пейзажа, где больше серого, а может и чёрного...
 Оценила и её персонально - маленькую, сухонькую, собранную в узелок фигурку — и удивилась про себя, что так много и долго хранится в ней припасённое от людей зло?!
 Сколько не помнит её, та всегда в ссоре с кем-либо... Уже давно определились неизменные её оппоненты - самые разные и по обличью, и по разуму, и по нраву... Удивительным было и то, что сценарии не писались, а экспромты постоянных стычек не повторялись даже в действиях, картинах и словах... Всё новь — без повтора и купюр! Потому и интересно...
 Вот теперь и её коснулось это лихо, придуманное и осуществлено в постановке бабы Химы... Зачем?
- Не переживай! Всё уже на мазуте... — она снова хихикала, и эта её привычка к неуместной весёлости больше всего раздражала Катерину.
- Не пойму, зачем вы со мной так? Пустить про меня слух селом: я неумёха, гулёна, в одну ночь в моём доме по три мужика ночует... И всё на мазуте! Ничего себе?!
Она ходила кругами по осветлённому уже дворовому шелковистому шпоричу, скользила босыми ногами по влажной траве, вздрагивала от резкого крика птиц на деревьях и петухов в насестных загородках. И распалялась,- казалось, что вот-вот вокруг неё в первых солнечных променьях заклубится пар...
Старая Хима тоже изменилась. Лицо уменьшилось и пожелтело восковой свечой, ещё больше обозначилась её старческая ущербность видеть... Но усмехалась:
- Не переживай!
 -Да! Всё на мазуте! А я не мазутом, а дёгтем испоганена — по вашей милости... И стар, и мал надо мной потешается...
Баба Хима посерьёзнела, — насупилась и вместо прежней улыбки расстелила и накрыла на лицо разглаженную попону строгости. Да и пора уже — а то довела молодицу до белого каления.
- Я это потому сотворила, что ты мне особо сподобилась!
 Катерина от души рассмеялась:
- Любовницей меня обозначили! Или как!?
- Не смешно! Совсем не смешно! - голос её окреп и зазвенел в строгости, - я тебя в невестки себе определила.... Как самую подходящую и достойную!
...Может и вокруг во дворе тишина установилась, а может только показалось...
- А выдавать меня замуж за кого будете? Или то не главное? - Катерина остановилась, поставила руки в боки. Баба Хима вспорхнула со своего места на пригретой присьбе и уже совсем по-наполеоновски прокричала:
 -А про младшенького моего забыла? Память у вас всех отшибло! - она прошлась по траве, взмахнула вверх рукой, ещё и притопнула ногой — Он вон на станции в Чернорудке сидит! Ждёт! Кто пришлёт за ним подводу!? Двенадцать вёрст никак...
Давно все знали про судьбу её младшего сына Павла. Пацаном его увезли в Неметчину, где чёрной скотиной он ишачил на бургера, а потом сидел ни за что на зоне, в Сибири.
Его ровесникам уже ветрами и могилки по кругу выдуло, разнесло весь гумус вместе с памятью о них, а Павлика всё время лукавый по дебрям водит, - о нём нет-нет да прилетит издали весть, растеребит о нём давние воспоминания.
Приходили от него письма на одной тетрадочной странице, с наклоном в левую сторону, полу печатными буквами писанными и с одними и теме же словами — слово в слово! Баба Хима эти письма хранила в бумажном пакетике, а их содержание наизусть знали многие...
Самого Павла вспоминали подростком, - худенького, закомплексованного, неухоженного, - настоящего теперешнего уже никто не мог и представить. Прошли ведь годы...
Катерина смягчилась, подобрела, улыбнулась незаметно и попытке сделать её невесткой, и наивной уверенности человека, что Павел - её сынок - сидит на далёкой станции...
«Сбрендила старушенция! Это точно!»
Огляделась вокруг, ещё раз очаровано всмотрелась в росистые травы, кудрявые дымы над каждой уже теперь трубой, на лучи утреннего солнца.
И пошла домой.
Теперь она чаще наступала на колкие веточки, острее ощущала боль, и старалась идти более сторожко...
По береговой дороге, покрытой сизой дымкой утренней испари, кто-то ехал на двухколёсном тарантасе, размахивал руками и кричал на всю глотку юношеским фальцетом:
- Баба Хима! Я еду за твоим Павлом на станцию!