Сверчок

                Сверчок.


     Старик был сухощав, подтянут и не ощущал себя стариком. Лишь совсем немного, чуть-чуть. По утрам, когда ныла спина, и приходилось разминать её долгими наклонами, приседаниями и вращениями. Ещё сон. В молодости времени для сна не хватало, теперь его стало слишком много, и он относил это к возрасту. Старик засыпал глубокой ночью и поднимался ранним утром. Отдохнувшим и свежим. Если не считать спины. Он привык быть в форме – труд требовал крепкого здоровья, и потому ежедневно пускался в долгие прогулки. Он ходил по аллеям и тропинкам парка, считал шаги, умножал их длину на количество, измерял шагами дорожки и аллеи и заносил результат в реестр памяти. Старик привык считать, потому что был математиком. Ещё он был доктором и профессором, и лауреатом, и автором. Он написал много книг. Книги были скучны непосвящённым в таинства аналитической геометрии, математического анализа и теории множеств. Только искушённый глаз мог разглядеть интригу в задачнике по интегральному исчислению.
Теперь он работал над шестым изданием учебника, который считал лучшим. Не только из собственных трудов, а вообще лучшим. Старик знал себе цену, цена была нескромной. Да, даже в прежние времена учебник выделяла жёсткая узда логики, чеканность уравнений и парадоксы функций.  А уж теперь… В нынешнее время требуется лишь четыре действия арифметики, их достаточно для счёта. Примитивного счёта денег. Старик фыркнул! Время раздражало, раздражение он тоже относил к старческим признакам и злился, что ещё сильнее мешало работе. Сильнее лёгкого поскрипывания? тихого скрежета? около печи в светло-голубых изразцах с зелёными птицами, жёлто-красными цветами и синей змейкой. Печь отдавала холодом. В последний раз топили, когда ещё не было водяных радиаторов с острыми рёбрами, а Старик был маленьким мальчиком; ему нравилось смотреть на горячее яркое пламя за приоткрытой чугунной дверкой, нравились берёзовые поленца в шершавых чёрных полосках, сложенные аккуратной пирамидкой, а ещё он любил гладить тёплый облив жёлто-красных цветов и зелёных птиц, а оконное стекло было подёрнуто ажуром морозной накидки, и пахло мандаринами. «Вот, - подумал Старик, - и воспоминания мешают…» Он снял очки, потёр переносицу и откинулся на спинку жёсткого кресла, ему была по душе жёсткая мебель. Мягкое кресло расслабляет, делает мозг ватным. Скрип подле печи то затихал, то возобновлялся, звуком напоминая… Что? Старик оглядел письменный стол, за которым работал. За которым давным-давно работал его дед. Старинный письменный стол красного дерева с палисандровыми вставками на массивных тумбах с потемневшими завитками резьбы дверец, бронзой больших ключей в медальонных накладках скважин. Он искал взглядом предмет, издающий похожий звук, и не мог вспомнить его названия.
   - Плохой признак, - вздохнул Старик. – Второй раз на дню.
Утром из головы вылетело имя учёного, автора частотной концепции теории вероятностей. Он умышленно не смотрел в справочник, напряжённо копался в памяти, пока в кружке на плите булькало яйцо всмятку, пока заваривался чай, и громко называл себя идиотом. Да! Рихард Эдлер фон Мизес. И одновременно с облегчением испытал беспокойство.
   - Явные склеротические явления, - пробормотал он, продолжая отыскивать взглядом нужный предмет.
Среди аккуратно сложенной стопки исписанной бумаги, ножниц, пузырька клея, толстой книги на пюпитре с красными пометами, пучка остро заточенных карандашей в малахитовом стакане и рамочек с фотографиями.
  - Маразматик! – произнёс Старик, когда глаза остановились на искомом.
На тяжёлой зажигалке Alfred Dunhill величиной с ладонь в посеребрённом корпусе со вставкой из крокодиловой кожи. Зажигалку давно не наполняли бензином, и от кремня осталась крошечная песчинка. Старик не курил, зажигалка была дедова, тот привёз ее из Англии в двадцать седьмом, когда делал доклад на конференции в Оксфорде. Старик откинул потемневшую крышку и тронул колёсико. Со звуком почти в унисон скрипу за печкой.
    - Не передразнивай! – раздался негромкий жестяной голосок. – Не передразнивай, пожалуйста!
«Рано или поздно… Сначала память, за ней голоса».
   - Надо позвонить Мите.
Митя был доктором, обычным врачом без степеней и званий… нет! он был замечательным врачом, лучшим врачом! и жил в соседнем парадном. Дом в три этажа и два парадных стоял в тихом мощёном переулке, округой звался «профессорским» ещё до Первой войны и до первой революции, когда жили в нём лишь университетские. Славно сработанный прочный дом с причудливой лепниной сказочных ветвей и листьев на уличном фасаде, утёсом углового эркера, несущим изогнутый набегом волны берег балкона, с далёким вылетом карниза под медными листами кровли и выпуклым бутылочно-зелёным стеклом оконных фрамуг, очерченных безупречными арками проёмов.
  - Ар-нуво, - бурчал Старик, - ар-нуво…
И двор… В липовом цвету дворового садика, огороженного похожими на контрфорсы столбами с кованой решёткой, и по решётке тоже вились побеги небывалых растений, Старик играл с Митей. Они играли в ножички и, когда их окликнули по домам, договорились назавтра встретиться на том же месте, на грузной пирамиде песка со свежим запахом речки. Следующее утро пришлось солнечным и голубым, Старик запомнил его навсегда. В то утро началась война.
  - И мы уже никогда не играли в ножички… - тихо сказал Старик, чиркнув зажигалкой.
  - Я же просил! – в жестяном голоске слышался упрёк. – И достаточно вежливо.
  - Извини, – сказал старик, обернувшись к изразцам. - Ты кто?
Он не удивился, не испугался – подумал, что в его возрасте почти не осталось места страху. Он обрадовался, что не придётся звонить Мите.
  - Сверчок.
  - Какой сверчок? – спросил Старик, тут же попеняв себе за глупость вопроса.
  - Класс насекомых, отряд прямокрылых.
  - И… я не силён в энтомологии… подотряд говорящих?
  - Нет, я единственный, - не поддержал иронии сверчок.
  - Поздравляю! – сказал Старик и повернулся к столу.
Он планировал закончить день на триста семьдесят третьей странице, на приятной глазу симметрии цифр, и до намеченного рубежа оставалось ещё пять. Старик гордился умением выполнять поставленные задачи. Он вернулся к работе над изданием, которому по выходу надлежало стать «исправленным и дополненным». Со вторым определением Старик был абсолютно согласен, но категорически возражал против первого. Ибо лишь ошибка подлежит исправлению. В его учебнике ошибок не было. В тишине слышалось тиканье бронзовых часов с амурами на диванной полочке.
   - Ты не хочешь разговаривать? – спросил сверчок.
   - Отчего же, отчего же… - машинально ответил Старик, но спохватился. – Я занят.
   - Наверное, я неинтересный собеседник? Или ты перестал удивляться?
   - А чему я должен удивляться?
Старик прикусил кончик карандаша, он не мог справиться с привычкой грызть карандаши.   
   - Хотя бы мне. Ты же никогда не встречал говорящих сверчков.
   - Это ничего не значит. В мире всё поддаётся исчислению, даже ты. Даже если не ведать о твоём существовании, тебя можно вычислить.
Старик знал, что говорил. Ошибка, однажды исправленная им в расчётах знакомого астронома, -исправление вытащило того из конечного отчаяния, - помогла вычислить планету в пяти целых и двух десятых световых лет от Солнца. Астроном предложил присвоить планете имя Старика. Старик отказался.
  - Каким образом? – спросил Сверчок.
Старик поднялся, отодвинул кресло, в нём проснулся Сенатор. Так его называли в Университете не только за глаза, ему нравилось прозвище, пусть амфитеатр лектория и не слишком походил на римский. Оставьте прения для собраний. Соло! В нечётную неделю по вторникам и пятницам, в чётную по четвергам. Он расщеплял векторный анализ, раскладывал ряды Фурье и захватывающе жонглировал уравнениями с частными производными. Он набрасывал крошащимся мелом гравюры формул, и греческая «пси» осияла их царственной короной.
Старик прошёлся по комнате, которая называлась кабинетом; в квартире были ещё столовая и спальня, их он тоже любил, но кабинет являлся заповеднейшим местом, добровольной резервацией с ограниченным доступом. Митя. Конечно, Митя. Они играли в шахматы на кофейном столике. Старик придвигал к столику жёсткое кресло, Митя устраивался на диване с высокой спинкой, и они не столько двигали фигуры, порой забывая, чей ход, сколько говорили. Удивительно, им было о чём сказать друг другу. Нескончаемый разговор от липового дурмана и коротких штанишек с перехлёстом лямок на спине до …
  - Эй! Ты забыл обо мне? - спросил Сверчок. – Или не знаешь ответа?
Старик усмехнулся.
  - Знаю. Я знаю все ответы. Но не привык разговаривать со сверчками. Кроме того, мне неизвестен уровень подготовки.
  - Не беспокойся, мне знакомы не только табличные интегралы.
  - Неужели? – удивился Старик.
  - Конечно. Ведь у твоего деда я многому выучился.
  - Как? Ты знал моего деда?
  - Да. Чудесный старик. Я мог бы сказать – чудеснейший, но не скажу. Он курил трубку и постоянно чиркал своим отвратительным кресалом. Я не люблю, когда передразнивают.
Да, дед курил трубку, его любимая Bent Apple и сейчас лежала под стеклом книжного шкафа.
  - И ты всегда жил здесь?
  - Сколько себя помню.
  - Почему же не заговорил раньше? Почему молчал?
  - Отсутствие необходимости.
  - А теперь?
  - С недавних пор ты разговариваешь сам с собой. Тревожный симптом одиночества.
  - Одиночества? Ты…
… ошибаешься! – хотел признести Старик, но осёкся. Ранее он не задумывался об одиночестве, ему было некогда думать о посторонних пустяках. Одиночество? Нет. У него есть старинный друг… и кто? племянница! У него есть племянница, которая навещает раз в две недели. Она приносит пирожные пти-фур, они пьют чай на квадратном массиве кухонного стола, и он не говорит племяннице, что нынешние пирожные не чета тем. От неуверенности. Старик не уверен, был ли вкус тех пирожных действительно лучше, либо он утратил собственный вкус. Старик рассказывает племяннице о её матери - своей сестре, об их промелькнувшем детстве, и не замечает, что его рассказ в очередной раз повторяет предыдущий. Уходя, племянница приглашает Старика в гости, и он отвечает, что зайдёт, непременно зайдёт. И не заходит. Потому что в её доме шумно и бестолково. От детей всегда шум и мало толку.
Ещё к нему приходит Валя. Два раза в неделю она убирает и моет, и готовит обед "надвадня", и гладит Старику сорочки. Племянница называет её - баба Валя, и Старику обращение не нравится, поскольку с домработницей они ровесники. После завтрака он бреется, меняет пижаму на свежую сорочку и собственноручно отглаженные брюки и садится за работу. Он немножко франт и ценит собственное отражение в стороннем восприятии. К нему приходят коллеги, но совсем не те, что бывали в прежние времена. В те времена, когда Старик бессменно возглавлял кафедру.
   - Сенатор! – окликнул Сверчок. - Вы забыли, как меня вычислить?
Невидимый собеседник наступил на место, нечаянно причинившее боль, которая кольнула и замерла, и Старик вдруг понял, что с ней уже не расстанется.
  - Всё просто, - встряхнулся он. – Очень просто.
И принялся объяснять. Про случайные величины для любых вещественных чисел, про множественность событий, растолковывал функции распределения и плотность вероятностей и пробежался по аксиоматике… Но не ощущал привычного куража.
  - Ты понял? Случайная величина может принимать значения в любом измеренном пространстве.
  - И какова моя величина?
Старик вернулся к столу и сделал несколько движений карандашом.
  - n в минус тридцать седьмой степени.
  - Вы не ошиблись, Сенатор? - спросил Сверчок.
  - Исключено, - ответил Старик, бегло взглянув на листок.
Кого напомнил вопрос? «Вы не ошиблись, Сенатор?» Да, конечно… Он вынянчил, выпас многих, и многие из многих стали неплохими математиками. Хорошими математиками. Но лишь Ученик стал настоящим учёным. Старик угадал в нём дерзость, которой был лишён, высшую дерзость! Редчайший талант – видеть аналогии между аналогиями. И передал Ученику всё, что знал сам. И дождался вопроса, и был счастлив уступить место.
  - Убедил? – спросил Старик.
Он взглянул на часы с амурами, сверчок мешал намеченной норме.
  - Нет! – скрипнул голосок. –  В мире не всё вычисляется.
  - Неужели? – не без яда хмыкнул Старик. – Где же исключение?
  - Например, в красоте. Ты не можешь её измерить.
  - Красота? Мне неизвестна эта категория.
  - Взгляни за окно.
Вечернее солнце спрятало макушку за горизонт, размыв темнеющий свод красным отливом.
  - Закат, - сказал Старик, - обыкновенный закат. Зная период обращения Земли вокруг собственной оси и вокруг Солнца, время заката легко вычислить. Следом придёт восход. Он наступит завтра… да, ровно в шесть часов двадцать две минуты. Можешь проверить.
В кабинет вошли сумерки. Сверчок вздохнул.
  - А чувства? Ты не можешь не знать о чувствах. Они не чужды даже классу насекомых.
  - Ты имеешь в виду любовь? – фыркнул Старик.
  - Не обязательно. Возьмём антипод - ненависть. Вам знакома ненависть, Сенатор?
Старик задумался и не обнаружил в себе похожего, уберегла всегдашняя успешность. И она же не уберегла от зависти и подлости тех… липких и скользких. Одновременно липких и скользких. Да, его ненавидели. За ум, за фамильную касту, за непосрамлённую генеалогию. В сводчатом коридоре Университета, более похожим на анфиладу, среди первых в строю признанных и знаменитых - портрет деда, и потускневшим золотом солнечно-голубого утра - фамилия отца в другом строю, на длинном прямоугольнике мраморной доски в вестибюле, над свежими цветами в орудийной гильзе…
  - Да, - сказал Старик, - к сожалению.
  - И ты не можешь её измерить.
  - Я не ставил такой задачи.
  - И любовь не поддаётся исчислению.
  - Ага! Я предполагал, что без неё не обойдётся.
  - Без неё нельзя обойтись. Ты забыл любовь, Старик! Единственную. Безо всяких ваших множеств. Где та девочка с насмешливыми глазами, которую ты любил? Ты целовал её, а она смеялась над иксами и игреками. И целовала тебя. На этом диване.
  - Каким образом…? Ах, да! Ты же жил здесь всегда.
Старик опустился в кресло, щёлкнул выключателем настольной лампы под зелёным стеклом и вернулся к работе. Очередная страница давалась с трудом, он почувствовал, что устал и ему не хочется работать. Совершенно не хочется. Впервые. Он уставился в ровную темноту за окном, положив сжатые в кулаки руки на стол.
  - Похоже на портрет академика Павлова, - скрипнул жестяной голосок.
Старик не ответил, прикрыл глаза, пытаясь отыскать смешливую девочку с карими глазами в крохотных отрывках нерезких кадров…
  - Ты сделал много хорошего, - примирительно сказал Сверчок.
  - Можешь, наконец, помолчать?
  - Ты не знаешь… не можешь знать… Хочешь? Я всё верну. Девочку, юность. Я умею это делать. Помнишь, вы с сестрёнкой мечтали о волшебной палочке? Сидя на полу гостиной… 
  -… под ёлкой, - добавил Старик, голос сделался расплывчатым. - И на буфете горела свеча…
  - Мне не нужна палочка. Я - Волшебный Сверчок. Которому положено лишь Одно волшебство. Я ждал долго. Всю жизнь. Собственно, она и предназначена для единственного Волшебства.
Тикали амуры, и длинная пауза пролегла от письменного стола до печи в голубых изразцах.
  - Е-рун-да! – встрепенулся Старик. – Я потратил два! часа! на пустую болтовню! Вместо работы. Я прожил долгую жизнь и знаю, что никаких волшебств не существует! И не может существовать. Не морочь меня глупостями!
  - Вы противоречите собственному утверждению, Сенатор. Кто говорил, что всё подлежит исчислению? Как там у вас? - вероятности случайности или случайные вероятности? Которые выражаются латинской буквой в отрицательной степени. Волшебство не может быть отрицательным, в этом случае оно называется колдовством.
И Сверчок умолк.

   … Звонили из издательства и говорили, что сроки срываются… сорваны; звонили и спрашивали - когда? и можно ли ждать? Более Старик не снимает телефонную трубку, ему некогда отвечать на звонки. Он не пускается в прогулки по дорожкам и аллеям, чтобы не тратить время, хотя у него болит спина, принуждая сильно горбиться. Он не меняет пижаму на свежую сорочку и отглаженные брюки, даже когда его навещают коллеги. Ему жаль времени на мелочи, и его борода гораздо длиннее, чем у академика Павлова. Он просил племянницу не отвлекать его, поскольку перегружен работой и терпеть не может сладкого. К Старику заходит Митя, прикладывает стетоскоп к груди, оттягивает веко и серебрянной ложечкой нажимает на язык, разглядывая горло. Старик сердится и говорит, что здоров. Митя соглашается с пациентом, пожимает плечами и уходит. Они не встречаются за кофейным столиком, их разговор завершился.
Старик разговаривает с кем-то другим, которого остальные не слышат, и голос его изменился. Сделался скрипучим… и жестяным. Баба Валя слегка побаивается нового голоса. А Старик… Старик очень занят, занят сложными расчётами, исписанные стопки бумаги множатся на столе, подоконнике, на полу подле холодной изразцовой печи рядом с огрызками карандашей. Его часто видят склонённым у приоткрытой чугунной дверцы. Он зовёт кого-то из класса насекомых отряда прямокрылых и говорит, что решение готово. Почти готово. Он повторяет это каждый день, и дни нанизываются бесконечной чередой на невидимую нить. Его больше не называют Сенатором. Про него говорят – Сверчок. Старый Сверчок.

                Сентябрь 2012.