В мире один человек. Глава 37

Есть другой мир, не тот, в котором мы живём  и в нём самые удивительные плоды нашего воображения находят своё воплощение; в нём самые смелые пожелания наши исполняются, и мы живём в том мире в идеальном смысле этого слова и этого понятия… Там Вениамин Галактионович счастлив, он обретает себе верного спутника жизни, любящую супругу, жизнь его вновь вливается в свежее русло, она как бы от прежних тягот и невзгод отмахивается и приобретает новый смысл, и получает новую цель, о которой раньше Вениамин Галактионович не мог и думать. Василиса Андреевна, что касается её,  она находит себе наконец достойного человека, которого в силах полюбить, ибо он со всех сторон положителен и, можно сказать, специально создан природой для того, чтобы составить на этом свете для Василисы Андреевны общество. У них рождается ребёнок – и супруги счастливы, Нина Андреевна и Петушков поздравляют счастливых родителей, а Петушков между делом серьёзно раздумывает над тем, как бы с большей пользой принести свои разнообразные таланты на алтарь Отечества. В том, другом мире студент и комсомолец Василий Сушкин благополучно заканчивает университет, если не с золотой медалью, то по крайней мере, с множеством прекрасных замыслов, которые у него ещё будет время воплотить в действительность… Его сестра Надя идёт по стопам брата и дальше развивает его теории и принципы, её будущее должно быть блестящим. Коломейцев – он борется со своими призрачными противниками, побеждает всё мистическое и меланхолическое в своей душе, начинает посвящать своё свободное время различным видам спорта и в нём поселяется здоровый дух оптимизма. Он также заканчивает университет, получает хорошую работу, соответствующую всем его наклонностям, и добросовестно трудится на благо общества, в котором живёт, попутно заметно улучшая своё материальное положение. Его знакомая, Махрова, также вступает в полосу духовного просветления, устраивается на работу, может быть, и не совсем соответствующую её характеру и скрытым талантам, которые, как утверждают, имеются в каждом человеке, работает и в промежутках, между делом, думает о смысле жизни и обо всём высоком; она читает книги, среди которых много серьёзных и в высшей степени полезных для души, а также и в практическом отношении… Виктор и Катерина Шубины преодолевают осложнения, возникшие в их семейной жизни, отношения между ними налаживаются и они вместе строят планы дальнейшей совместной жизни, их недавно родившийся ребёнок совершенно делает неразлучным этот маленький семейный коллектив, своего рода служащий олицетворением благополучия, к которому наконец приходит наше общество (естественно не без преодоления мелких, не очень существенных препятствий)… Авантюрист и искатель приключений – Женя Жук, «завязал» навсегда со своим постыдным ремеслом, чему, вероятно, способствовала исправительно-трудовая колония строгого режима, в которую он всё-таки попал, излечившись от некоторых душевных недугов, ранее мешавших ему! Теперь у него есть много времени, чтобы подумать над сущностью добра и зла, чтобы перечитать «О природе вещей» Лукреция Кара, чтобы наконец сниспросить судьбу смилостивиться над ним и направить его в русло добродетели, которая бы наградила его смирением и человеколюбием, освободив от зачатков греховности, то есть от непомерной гордыни духа, которая всегда и во всём есть причина падения человека. Его прекрасная спутница жизни даже с течением долгого времени не утрачивает своего обаяния, как будто законы материального мира не властны над ней, она по-прежнему юное, мечтательное существо, сеющее в сердцах окружающих возвышенные стремления к Идеалу, до которого, если подумать, осталось не так уж далеко!..
В том мире все они живут, наши невыдуманные герои, всем их мечтам и желаниям, которые прекрасны, суждено осуществиться…
Тут – иначе…
Но разве удержать людей от жизни, даже если они наперёд знают, как печальна окажется их одиссея! Они идут подчас навстречу своей ужасной гибели, до самого последнего момента не подозревая о том, что их ждёт. Кто прозреет на свою судьбу и узнает загодя о бесконечных её перипетиях, смысл которых – заставить человека делать неожиданные выводы, внезапно раскрывающие ему глаза на то, к чему он когда-то был глух и слеп? Таких людей нет…
А где смысл всех выводов, обобщений, всех открытий?.. Смысл их в том, чтобы удивлять, поражать ум, давать ему новую пищу, новый стимул к поискам дальнейших Истин, которых бесконечное множество. Каждое человеческое поколение – звено в цепи открытий человечества, которое открывает всё более лучшие формы жизнедеятельности, своего существования. И каждый отдельный человек вносит свою посильную лепту в общечеловеческую сокровищницу мысли и опыта – хотя бы уже тем, что даёт на своём примере, оказывающемся типичным примером, повод для другого поразмышлять над ним и обнаружить некоторые закономерности; если они обнаружены вовремя – удаётся избежать многих дурных последствий, возникающих при эксплуатации какого-то одного излюбленного предмета, под которым надо понимать решительно всё. В ходе развития отдельного человека, как и человечества, должны меняться сущность и форма их существа, как и существования в целом, если они не хотят вырождения и торможения положительных процессов, заботу о которых Природа проявляет не слепо, но избирательно, более трудолюбива она там, где её желания быстрей угадываются и где поэтому ей идут навстречу, а не препятствуют её работе, – в противном случае она мстит своим противникам…
Начали мы эту книгу издалека, а конца ей не предвидится и нет в ней стержневой мысли, ибо и сама жизнь такова же, разве она о чём-то одном говорит в каждом отрезке своего времени и разве есть такой человек, который бы от своего рождения до того дня, когда ему предстоит покинуть этот мир, думал бы об одном и том же?.. «Не останавливайся на одном месте, не пытайся обрести конечный опыт!..» – может быть, эта мысль одинаково присуща всем её частям? Есть множество книг, толкующих о морали, но и сами они есть всего лишь предрассудок воинствующей морали, низводя какое-нибудь зло, они тем самым подписывают себе смертельный приговор, роль их исчерпана, человеческий род испытывает потребность в новых «ниспровергателях», тысячи людей на всей планете ломают головы, полагая, что читатели нуждаются в бомбе замедленного действия, а пуще того – общество, которое они собой представляют…
Эти люди, ломающие головы, нетрудно догадаться, кто они. Да, это писатели, и некоторые из них несомненно заслуживают того, чтобы их читали и, вероятно, войдут в историю, если что-либо в мире сохранится кроме этого расплывчатого материала, называемого историей. Вообще же у каждого предмета своё назначение и свои задачи – у литературы, у истории, у мира, тот, например, стремится во что бы то ни стало выжить и тем временем усиленно копает себе яму, интересно, удастся ли ему избежать её, впрочем, удастся ли нам досмотреть на экранах телевизоров последний акт трагедии, если она произойдёт? Вопрос любопытный и задевающий многие больные струны в наших мятущихся душах, волнующий, коренной в своём роде вопрос… О чём говорят люди – это очень важно, ибо перво-наперво они говорят, несмотря ни на каких тайных и явных агентов всевозможных разведывательных служб, работающих как вне опекаемых ими государств, так и внутри, а потом уже действуют в соответствии с личным убеждением, нисколько не противореча последнему. Писателей, например, очень волнует вопрос цензуры, они хотели бы мечтать о тех временах, когда у них забрали бы из-под носа свеженькие рукописи с ещё непросохшими чернилами и тут же отдавали бы их в типографию, мимо всяких редакторов. И всё же многих из них спасают ограничения на пути к публикации произведений, ибо дают им повод все погрешности своего литературного дарования сваливать на жёсткие условия, в каких должен существовать современный писатель. И потом – есть ещё несколько интересных «пунктов», дающих пищу для ума современного русского литератора, по которым совершенная свобода печати и слова делается решительно недостижимой. Нигде, так как в России, не любят жаловаться, жалуются на всё, на что только возможно жаловаться, и ругают всё, что только возможно ругать, проклятия изрыгаются по любому адресу и по любому поводу. И можно себе представить жалкую и кислую мину современного русского литератора, глаголющего о «свободных хлебах», когда вдруг перед ним откроются все блестящие возможности для творчества. Вдруг-то и окажется, что напрасно было всё его духовное томление, потому что ему казать в литературе нечего, кроме того, что он всегда говорил, все его «тайные» мысли, вдруг окажется, не стоят и потёртого гривенника, потому что всё «тайное» представляется величественным и монументальным вплоть до того момента, когда становится явным. Нет, уверяем, это будет отнюдь не Венера какая бы то ни было, но жуткий, безобразный карлик, в огромном, шутовском колпаке, который издавать будет изрядный звон, когда карлик начнёт спасаться бегством, ибо к колпаку приторочен окажется звонкий колоколец. Нельзя лишать бедного русского пиита его веры в собственное величайшее предназначение, надо, наконец, давать ему и отдых, разрядку, когда, придя домой он с полным чувством неудовлетворённой правоты, начнёт поносить своих «продажных собратьев по перу»! О! Какой энтузиазм он выкажет своими пламенными речами! Он призывать будет в свидетели своего друга-собутыльника, какого-нибудь забитого, в конец запуганного поэтика со сложным и очень длинным не то немецким, не то еврейским именем (которому есть очень большое дело до русской словесности), свою жену и детей, наконец самого господа бога, он будет твердить с пеною на губах, что ЗДЕСЬ ему мешают развернуться, препятствуют подлинному раскрытию его неуёмного таланта!.. О! Там, где-нибудь в Париже или в Рио-де-Жанейро, или в Сан-Франциско он уже давно стал бы знаменитостью и миллионщиком!.. Бедный русский подпольщик, кричащий, что его давно уже пора расстрелять за его вольнодумство и инакомыслие! Днём он разве что не кланяется и к окончаниям фраз не приставляет букву с, как встарь, а вечером, придя домой, поносит всех и вся, называя всех мерзавцами и другими словами, которые до сих пор не находят употребления в изящной словесности, а жаль! Надо, надо давать повод русскому литератору браниться и зубоскалить, он должен быть вечно чем-то недоволен! Ему не надо писать ни в коем случае, разве что для отводу глаз, но надо, чтобы он постоянно свирепо ругался курил в перерывах между нецензурной бранью и снова ругался, понося все и вся!.. С него этого будет вполне достаточно!.. Можно его, конечно, и потрепать по шёрстке, по загривку – не в ту сторону, если начнёт забываться и переходить на политические мотивы, можно даже постращать и подвести под статью, осудить и отправить туда, где нужны рабочие руки, – пусть отдохнёт, пусть набирается опыта и сил для предстоящей революционной деятельности во всех сферах личной и общественной жизни, возможно, из него вырастет титан, мыслитель, на которого взирать будут как на одного из своих духовных отцов и учителей! Это тоже будет очень полезно и хорошо!.. Но ни в коем случае его нельзя ставить перед дилеммой: о чём писать, и вообще – писать или не писать?.. Если сейчас он мучается, то потом, когда ему дадут всё и скажут: «Пиши, дорогой!» – он совершенно подет духом, ибо, мы берём на себя смелость утверждать, русский писатель уже давно перестал быть сочинителем, и ему будет не о чем писать, если запретить ему иметь тайную злобу! Ему непременно  надо иметь над своею головой Дамоклов меч! Ибо он авантюрист и упивается чувством опасности, он пишет, высовывая изо рта красный кончик своего языка и при этом став на цыпочки, и пишет всё не то, что хотел бы писать! Ругается, что не дают писать правду и не хотят печатать правду, а сам марает слащаво-сахарные вирши, к которым не придерётся ни редакция, ни цензура: надо, надо печататься, любой ценой, надо писать обо всём, что ещё красиво, стройно, хорошо!.. Он лирик, патриот в душе своей! И он станет любимцем Отчизны! Его имя будет у всех на устах, его будут называть певцом родной земли!..
Да-а!.. В безвоздушном пространстве не может быть литературы, чтобы она родилась и жила, нужна какая-то атмосфера, какие-то газы, испарения, в том числе и ядовитые, всевозможные вещества. Попробуйте, руководствуясь принципами «чистого искусства» создать что-нибудь – и у вас ничего не получится. Перед тем, как сесть писать, надо серьёзно озлиться, или хотя бы рассерчать, или глубоко призадуматься. Когда на земле воплотиться в действительность идея о Рае, когда настанет век блаженства, покоя и изобилия, последний, оставшийся при своём ремесле писатель, по крайней мере русский писатель, если вообще к тому времени останется понятие о русском писателе, о России, как таковой, ибо были империи и государства, о которых теперь никто уже не помнит, так как время стирает даже камни, не говоря уже о звуках человеческой речи, итак, последний писатель, потомок современных русских писателей, сложит с себя обязанности обличителя и трубадура, которым до сих пор всегда был и оставался, или… или в слезах покинет любимую планету, он сядет в космический корабль и его отправят куда-нибудь в другие миры, на иные планеты, к каким-нибудь неразумным существам, среди которых он поселится и жизнь которых примется изучать с присущей ему живостью, не без задней мысли исправить несовершенное общество своими романами, статьями и пьесами; он в своих произведениях изничтожит несправедливость неведомых нам обществ, навлечёт на себя гнев правящих классов – и его бедовая голова, возможно, скатится с покатых, интеллигентных плеч работника умственного труда, взращённого здесь, на Земле, одной из матерей человечества, она скатится, но, может быть, и уцелеет, если вместо того, чтобы клеймить и обличать недостатки и зло в его любых проявлениях, начнёт воспевать всё, что можно воспеть, и восторгаться всем, чем можно восторгаться. Но как бы там ни было, писателю нужен повод для написания произведения, независимо от жанра, в каком он решился подать свой робкий или могучий голос, в зависимости от его причастности к описываемому предмету. Ему должно сделаться противно, или жутко, или досадно – хотя бы на себя самого, что тоже уже находка и само по себе немало. Если ничего этого нет – он должен почувствовать счастье, испытать момент наивысшего взлёта всех своих духовных и физических сил, или слишком обрадоваться, увидев среди мерзопакостной обстановки, в которой фортуна пометила его, нечто похожее на просвет, дающий душе отдых, но для этого, дабы почувствовать счастье, вся его остальная жизнь должна быть скопищем неприятностей, а жизнь его бедных читателей, которым предназначена поэма, толкающая испытывать блаженство и множество других прекрасных и возвышенных ощущений, должна иметь много общего с кошмаром, вся их жизнь должна называться однообразным, пошлейшим, скучнейшим до мыслей о самоубийстве существованием. Искусству, какое только зиждется на изображении всевозможных вещей, тем лучше, чем предмету, на который оно проливает свет, хуже, когда он находится не в ладу с собой или окружающим и висит на волоске от гибели! Тогда Искусство торжествует, эта фурия, вынырнувшая на свет из небытия лишь затем, чтобы наслаждаться муками живущих, рождённая сама мучительными усилиями Искусителя, то есть художника, творца…
…книга – Повелитель! Вы держали когда-нибудь её в руках? Когда она диктует вам свои условия и делает вас! Книга-Повелитель, которую читаете вы медленно, строчка за строчкой, словно вглядываясь во мрак, где проступают отдельные слова, фразы, мысли, похожие на мерцание звёзд в ночном небе! Эту книгу вы пишете сами, по крайней мере, вам кажется, что это вы её автор!.. Книга – как самодовлеющая субстанция, ведущая самостоятельное, только ей одной ведомое существование, нечто подобное высушенному пшеничному зерну, которое лежит сколь угодно долго без вреда для себя и вдруг, попадая во влажное место, прорастает и даёт всходы – и рождает потомство – десятки подобных себе пшеничных зёрен! Книга – ожидающая своего победного час Жизнь, однажды берущая верх над силами Зла, чьё обиталище – небытие!.. Мы хотели бы создать когда-нибудь Книгу-Повелителя, чтобы она вела нас за собой и привела бы к чему-то огромному и несокрушимому ни Временем, ни Явлениями Природы, дабы она переделала нас до неузнаваемости, чтобы стали мы другими существами, лишёнными всех тех человеческих слабостей, которые теперь в нас заключены и диктуют нам условия прозябания на Земле! Впрочем, эта мысль покажется вам слишком новой и необычной и слишком безумной, ибо вы считаете, что не книга должна вести нас к могуществу, но реальное дело, и, во-первых, не о будущих деяниях должны мы подумать теперь, а о настоящем бедственном положении, когда человечество придвинулось к своей гибели почти вплотную, если принять во внимание угрозу нависшую над ним, то есть на нас с вами, мировой катастрофы, какую повлечёт за собой новая война с применением слишком разрушительного оружия, чтобы кто-то мог тешить себя надеждой остаться живым, – если, конечно, эта война осуществиться, ибо в последнее время многие поняли, что мир, в котором мы живём, очень шаток и за его существование надо бороться, и засуетились в меру своих полномочий и сил, а также в меру своей сознательности, гражданской и общечеловеческой, и ума, которым природа наделяет своих детей далеко не в равной степени, о чём можно пожалеть!.. И всё же, когда опасность всемирной катастрофы отойдёт на задний план, чтобы потом исчезнуть, а мы надеемся на такой исход современных событий, придётся человечеству поразмышлять о будущем своём величии и предпринять нешуточные действия для усиления своего могущества, ныне растрачиваемые по пустякам и пропадающие втуне. Вот тогда-то  и поможет раскрытию скрытых в человечестве возможностей Книга-Повелитель в её великом, загадочном ещё теперь для нас смысле, написанная давным-давно в Природе Книга, которой предначертано выявиться и быть прочитанной людьми!..
Не страницы ли этой книги – Вениамин Галактионович, Сушкин и Коломейцев, Василиса Андреевна и многие другие лица, кажущиеся нам по временам, несмотря на свою реальность, существами фантастическими, добрыми и злыми в ту или иную минуту этой странной, загадочной жизни, перед которой все они в величайшем недоумении и изумлении остановились?.. Мы испытываем трепет благоговенья в душе, когда вдруг начинаем понимать, какая это величайшая, удивительнейшая махина, которую никогда не охватить сознанием – жизнь! Жизнь – в том особенном сокровенном до отдельных моментов, когда нас осеняет, смысла, который приходит в качестве спасителя среди множества других смыслов жизни, преходящих, обесценивающихся с течением дней и лет и ведущих на Голгофу отчаяния, страха, мучительного страдания, перед которым смерть ничто! Она, жизнь, властвует над всем и во всём, она повелитель и раб собственного существования, своих прихотей и своего движения!  В человеческом разуме она преломляется под самыми неожиданными, подчас дикими, кажущимися безумием, углами, что порождают новое отношение к жизни, новые мысли и новые требования, сначала глухие, робкие, далёкие, а потом настойчивые, требовательные и по своей сути ужасные, ибо вызывают в уме смятение и ужас, ведь ясно видна огромная пропасть, разделяющая действительное и воображаемое! Душа требует примирить то, что не соответствует друг другу, и ей открываются духовные объекты потрясающей величины, и вдруг она прозревает на всякое движение в природе – на дуновение ветерка, на звучание человеческого слова, на чей-то злобный удар, от которого ты падаешь и долго не можешь прийти в себя, думая: что же это такое?!. Она придёт однажды к полному пониманию движения, существующего в природе, и одобрит его, и проведёт параллель между той работой, что происходит в ней и тем поисками абсолюта, которыми занят весь этот большой мир и жизнь, вдохнутая  в него, как душа вдыхается в тело! Эта душа ещё не раз будет перерождаться и, преследуя убегающую истину этого мира и этой жизни, и подвергнется невероятным воздействиям вещей и материй ныне слишком явных и бросающихся слишком в глаза, чтобы мы их могли отличать от того, что второстепенно и не имеет для нас решающего значения. Путём мучительных усилий душа дюйм за дюймом будет вторгаться в неведомые пространства бытия и самое себя, пока не освоит свой громадный потенциал скрытых в ней запасов духовных сил, которых хватит на времена вечные!..

ПОСЛАНЕЦ ВЕЧНОСТИ
Кто хоть раз в *** бывал, тому никогда не забыть высокую гору, у подножия которой этот город расположился, похожий на дремлющую черепаху, иногда высовывающую на белый свет свои заспанные глазки, чтобы, зевнув, снова спрятать голову под панцирь и погрузиться в вековую спячку. Город этот обязан своим существованием почти совершенно удобству самой местности, где он стоит. Величавая гора расположена с одного его краю, а с другого краю его – морской берег, представляющий из себя великолепнейшую бухту, где постоянно находят спасение от непогоды разного сорта корабли самых различных флагов. Тут в старину находили пристанище и пираты, потому что город цепью труднопроходимых гор был надёжно отделён от остального мира, одно время даже жители города вознамерились создать на этом клочке суши свою державу, чтобы не подчиняться никаким правителям, а иметь независимость. Благодаря этому было пролито немало горячей крови и, хотя независимость отошла в удел недосягаемой мечты, местные жители до сих пор имеют в своих сердцах какое-то гордое чувство, позволяющее им ходить с высоко поднятой головой, но со стороны их манера держаться напоминает всем приезжающим в этот край высокомерную заносчивость. Надо знать местное население, чтобы научиться понимать его. Я прожил в этом своеобразном городе, отмеченном рукою столетий, около года. Моему духу подходила атмосфера, в окружении которой мне пришлось оказаться, было в этих старинных зданиях из камня, в этих жилищах, часто напоминающих крепостные башни, в этих узких улочках, в гулких и немноголюдных площадях что-то особенное, очаровательное, сродственное моим детским фантазиям. Тут смешались воедино и европейская и азиатская культуры, тут одинаково нашли прибежище как поклонники Христа, так и последователи Магомета. Но больше всего меня привлекал сам нрав горожан, казавшийся мне суровым и мужественным, что не вызывало во мне удивления, так как я видел и понимал природу этой местности, где полновластно царствовали камень, солнце и море. Город бы задохнулся от полуденного жара, если бы не благодатная прохлада, исходящая от морской равнины. Дождей тут выпадает в году не так много, как хотелось бы, и земля во многих местах трескается, а растительность выгорает под лучами безжалостного солнца. Надо ли встретить в таком, не слишком ласковом климате какие-нибудь иные характеры, чем те, которые здесь рождаются испокон веку?.. Приезжающие, сетующие на чёрствый нрав местных жителей, неправы, ибо обитатели этих мест добры и незлопамятны, но своей немногословностью настраивают всякого болтуна, появившегося здесь, на трагическое расположение духа. И потом, тут всякий чем-то занят, а приезжающие зачастую составляют из себя скопище богатых бездельников и естественно, что какой-нибудь труженик,  прилежно работающий в своей мастерской, с неодобрением отнесётся к лентяю, карманы которого набиты деньгами и который не знает, чем ему заняться, а потому поглощён только лишь всецело придумыванием всевозможных вариантов, как бы потрясти свой кошелёк с наибольшей для себя приятностью и выгодой.
Почему я начал разговор об ***?.. Там со мной произошёл один в высшей степени странный случай, который я до сих пор до конца не могу понять и себе объяснить. И кому бы я потом ни рассказывал о происшедшем со мною, хотя со мной и соглашались и не перебивали меня, слушая с вниманием, но я чувствовал, что моему изложению действительных фактов не верят и в глубине души остаются убеждены, что я или напутал, или преднамеренно ввожу в заблуждение, или же не в меру впечатлителен, а по этой причине вполне обычные явления воспринял как что-то необыкновенное.
Я хочу рассказать об этом ещё раз, но теперь уже  на бумаге, подробно и обстоятельно, надеясь, что вас это заинтересует и вы в часы досуга посвятите свой ум обдумыванию моего происшествия и, может быть, вам со стороны будет легче вникнуть в смысл со мною случившегося и постигнуть истину, до сих пор скрытую от меня, хотя я со своей стороны прилагаю попытки проникнуть в величайшую тайну человеческой природы, да и не только человеческой. Впрочем, все мои намёки ни к чему, они могут показаться крайне туманными и невразумительными, и лучше будет, если я перейду к изложению самих событий. С чего же началось моё приключение – скажу так, ибо это, во-первых, можно воспринимать как приключение, хотя и из необыкновенных, – как это случилось со мной, и почему со мной, а не с другим?.. Но, вероятно, с кем-то это когда-нибудь уже случалось и он оказался в таком же глупом положении, как и я, когда надо или молчать или, выступая в роли свидетеля и участника событий, не рассчитывать на то, что тебе поверят… Сколько раз я думал обо всём этом и всегда приходил к мысли, что тут виновата моя необузданная фантазия и вообще весь мой характер и моё воспитание, которое я получил ещё в детстве и какое потом в целом повлияло на меня, на мою жизнь и мою судьбу... Я человек не без странностей, так мне всегда говорили – твердили, что я совершаю много необдуманного, что я чудак в величайшей степени и оригинал, а иные просто считают меня ненормальным, и только не говорят об этом мне в лицо, а я, будучи по характеру своему добродушен, стараюсь не принимать близко к сердцу разговоры на мой счёт недоброжелателей...
Как-то раз я оказался свидетелем при одном разговоре между двумя людьми, незнакомы-ми мне, эти люди говорили о разных пустяках и один из них невзначай вдруг упомянул о какой-то пещере, где он сломал себе ногу, потом он стал зачем-то смеяться и утверждал, что даст свою голову на отсечение, если в этой пещере всё обстоит чисто и благополучно. Дело происходило в кафе, где я сидел только потому, что на улице стояла невыносимая духота, мне было решительно нечего делать и я заказывал в большом количестве стаканы коктейля и вина и тихо попивал, раздумывая о своих делах и о делах фирмы, где я служил, занимавшейся перепродажей всякого подержанного хлама, для которого я должен был находить рынки сбыта. Пока мои дела шли неплохо – я был весел, но вот я стал улавливать моим большим носом первые признаки краха нашей никудышной лавчонки, которая, по идее, давно уже должна была разориться и держалась только каким-то святым духом. Меня постоянно подбадривали, что, дескать, всё в норме, но я видел в этом уже какую-то фальшь и чувствовал, что скоро окажусь на мели, у разбитого корыта. Я даже подозревал, что мне придётся расхлёбывать кое за кого кашу, когда в один прекрасный день ко мне явится полиция и начнёт спрашивать меня о том, к чему я не имею никакого отношения... Всё это не могло не озаботить меня. Пока ещё деньги у меня имелись, я жил на широкую ногу, ни в чём себя не стесняя... Тогда в кафе я изрядно нализался и выбрался из него после полудня, когда в воздухе стало несколько свежей. Пошатываясь и насвистывая полюбившуюся мелодию, я кое-как добрался до своей квартиры, открыл её имевшимся у меня ключом, и упал, переступив порог. У меня ещё хватило сил дотащиться кое-как до кровати, что я и сделал. Я распластался на ней и... на этом мои воспоминания обо всём, что касается упомянутого мною дня, обрываются...
Представьте себе, что я проснулся среди ночи, в абсолютной тишине, где слышно было, как под полом изредка царапает какая-то беспокойная мышь. Их одно время было много в доме, куда я поселился, но потом они неожиданно исчезли, и я, проснувшись, подумал ещё, как сейчас помню: «Мышь скребётся, последняя оставшаяся в живых мышь! Как мне жаль тебя, маленькая, бедная мышь!..» Сознание моё как бы прочистилось от всякого сора, до того делавшего мысль ленивой и вялой, и я увидел очень многие вещи, смысл которых ранее до меня не доходил, в том особенном, удивительном свете, как бы ниспадавшем на мою голову подобно свету мистическому и вызывающему в душе пророка, который показывал их очень ясными со всех сторон. Но больше всего мне запала в душу мысль о пещере, упоминание о которой я слышал в кафе. Мне показалось, что речь шла о пещере, находящейся за городом, и в неё можно попасть, если хорошенько её поискать между камнями на склоне горы, вершина которой обозревается с любого места в черте города. Мне никогда не представлялось заманчивым лезть в гору, чтобы с высоты двух или трёх километров оглядеть то, что находится у её подножия, но теперь я испытал радостное волнение, представив себе это путешествие в гору и поиски заветной пещеры, долженствующей оказаться пещерой, заваленной сокровищами, подобно той, куда попал знаменитый Али Баба. Вам может показаться смешным, что я имел в голове такие несерьёзные мысли, выставляющие меня с такой стороны, что я в лучшем случае представлюсь размечтавшимся олухом, но я начал строить далеко идущие планы, громоздя без всякого страха одну свою фантазию на другую. В таких приятных мыслях, ощущая себя воспарившим до недосягаемых простому смертному высот, я погрузился опять в забытьё и сон, приснившийся мне, увлёк меня на некоторое время... Снилось мне, как будто стою я на склоне горы и смотрю вниз, на город, при этом меня окружает ночь, но свет луны помогает мне видеть окружающие меня предметы. Вдобавок – в моей руке фонарик. Вдруг слышу я тихий смех и слова, и будто чей-то голос мне шепчет: «Иди сюда! Я приведу тебя в пещеру!..» Я опьянён, я готов идти за нежным шепотом, похожим на дуновение ветерка, в котором и сладость муки, и ласка любви, и трепет возмутившего рассудок желания. Я спешу за кем-то, перепрыгивая через огромные камни и глубокие расщелины в скалах, во мне появилась дотоле неведомая, чудесная сила. «Сюда, иди сюда! Скоро будет пещера!..» – говорит мне голос, ложась на мою душу ароматным цветком, благоухающим и навевающим мне волшебство, чарующим и отнимающим мою волю, отчего я превращаюсь в его послушное орудие. И вот как-то сразу передо мной открывается вход в пещеру, я вбегаю в неё и вижу женщину ослепительной красоты, она, как бестелесный дух, присутствующий во всём, я вижу её везде, я слышу её страстные вздохи, туманящие сознание слова... Нет, я не принадлежу себе в стенах этой удивительной пещеры! Я теряю себя, я растворяюсь в самом, окружающем меня воздухе!.. И это блаженство, гамма таких фантастических, неземных грёз, струящихся передо мной, как чистый родник, откуда черпаю я удовлетворение моей разом вспыхнувшей неземной любви! Откуда это снизошло на меня, за что!?. Это всё готово длиться до бесконечности и я тону в прекрасном сновидении, но вдруг всё перечёркивается зловещей ужасной фигурой какого-то враждебного мне демона, хватающего меня за руку и называющего меня по имени: «Аббас!!!» «Абас! Аббас! Аббас!..» – эхом проносится по пещере и своды её от этих звуков вот-вот обрушатся на меня – и я буду заживо погребён! Я вижу, как с потолка сыплются на меня мелкие камни и шлак и к моим ногам падает огромный камень, а рука демона всё ещё не выпускает мою и по-прежнему, уже переходя в крик, звучит моё имя: «Аббас! Аббас! Беги, Аббас! Проснись, Аббас, или тебе конец!..» Я смотрю в потолок пещеры и вижу как расширяется в ней широкая уже, чёрная трещина, в которую мог бы пролезть буйвол, и я вижу с ужасом, как высовывается из неё что-то неопределённое, меняющееся постоянно на глазах, не то рука огромных размеров, не то большая и толстая змея, тянущаяся ко мне!.. Я закрываю глаза и слышу опять: «Аббас! Аббас!..» И просыпаюсь...
Открыв глаза, я увидел хозяина дома, лицо которого склонилось надо мной и в свете фонаря, который держал он в вытянутой руке, могло бы показаться зловещим, если бы я видел его впервые. Это он называл меня по имени и держал за руку. Оказывается, дверь моей комнаты была не заперта изнутри и он, войдя ко мне и увидев меня, лежащим на кровати прямо в одежде и обуви, решил, что со мной что-нибудь случилось. Я успокоил его, сказав, что я не болен и мне не нужна его помощь, и он, повернувшись, сразу ушёл. Спать я уже не мог, но события, привидевшиеся мне во сне, так живо стояли передо мной, что я ещё долго не мог прийти в себя. Мне стало казаться, что в этом сне есть много такого, что похоже на предсказание. Воображение у меня никогда не страдало слабостью и я опять стал нагромождать фантазии друг на друга, и наконец решил не медля, не откладывая задуманного до утра, отправиться в гору, на поиски своей сказочной пещеры. То, что я решился на поиски пуститься прямо ночью – мне, с моей особенно, чем у других, устроенной головой, не казалось странным или нелепым, я напротив того, верил, что если пущусь в дорогу сию минуту, то мне будет сопутствовать удача. И вот я завернул в газету пару бутербродов, сунул свёрток в карман пиджака, на всякий случай достал из ящика стола пистолет и тоже сунул его в карман, взял фонарик, надел на голову шляпу – и вышел из своей комнаты. Я закрыл её, оставил ключ при себе, и через минуту уже был на улице пустынного в этот ночной час города. Было уже прохладно, с моря тянуло запахом рыбы и водорослей. Я без труда добрался до окраины города, что заняло у меня времени не более получаса, а затем двинулся прямо на гору. Теперь приходилось уже труднее, я начал уставать, но упрямство брало верх и я, настойчивый и непреклонный, продолжал идти вперёд, к своей цели. Но часа через два понял, что идти дальше не смогу, если не отдохну как следует. И я опустился на первый попавшийся обломок скалы, а потом даже лёг на спину, накрыв лицо шляпой. Некоторое время я лежал так, думая о том, есть ли тут вообще пещеры и не обречена ли моя затея на провал. Мне начали приходить в голову первые трезвые мысли, как это случается с людьми, когда их идеи начинают доставлять им некоторые хлопоты и этим хлопотам не предвидится конца. Я даже решил почему-то, что пора возвращаться обратно в город, хотя почему – объяснить себе не мог, у меня было такое ощущение, как будто я совершаю величайшую глупость. И мне стало смешно на себя, я захохотал и ударил себя по лбу. Тотчас мне расхотелось лежать, я поднялся с каменной плиты, достал из кармана свёрток с бутербродами и начал закусывать, спрашивая себя о том, что же это такое со мной происходит и какая такая загадочная сила подвинула меня на то, чтобы я, оставив удобства своей квартиры, отправился сюда, в это угрюмое, неприветливое и, наверное, совершенно безлюдное место. Смеяться я уже перестал и теперь глубокая задумчивость повергла меня чуть ли не в уныние, как человека, подверженного резким переменам настроения. Мне захотелось пить после того, как я покончил с бутербродами, но жажду мне удовлетворить было нечем и в сердцах я проклял свою забывчивость и рассеянность, сетуя на себя за то, что не захватил с собой какую-нибудь флягу с водой или бутылку с фруктовым напитком, – этих бутылок у меня нашлась бы в квартире целая дюжина, потому что у меня вошло в правило всегда иметь под рукой что-нибудь такое, из чего можно было отхлебнуть, я пил постоянно если не одно, так другое, и из-за этого съедал не так много, чувствуя всегда себя всегда наполненным до краёв... Луна всё ещё не исчезала на небе, а первые солнечные лучи начали уже освещать кромку горизонта, дело двигалось к рассвету. Это придало мне бодрости и, несмотря на сильное желание смочить чем-нибудь сухое горло, я решился побродить по склону горы, надеясь таким образом набрести хоть на какой-нибудь ручеёк, хотя почти наверняка знал, что никакой воды тут не найду. Однако человеческая глупость, как и самоуверенность, безграничны. Я вбил себе эту идею в голову, нахлобучил поверх и головы и идеи шляпу и поспешил обнаружить где-нибудь воду. Я пошёл, держась южного направления, освещая себе путь фонариком, потому что всё ещё было довольно темно, хотя с каждой минутой мрак незаметно растворялся под действием выныривающего из-за гор и из-за моря солнца. Прошёл я шагов сто, как внезапно из-под моих ног или почти рядом со мной раздался совершенно потрясший меня дикий вопль, какого мне не приходилось ни разу слышать, у меня готовы были волосы на голове встать дыбом! Я выронил фонарик, он упал на камень и, видимо, разбился. Конечно, не удивительно, что я отпрянул в сторону и, не помня себя, бегом пустился в обратном направлении, не разбирая, куда бегу, а сзади что-то зашумело, снова раздался тот же самый вопль, потом он смолк и больше не повторялся. Я думаю, это было какое-нибудь редкое животное или даже птица, но что именно – сказать не могу, потому что я не успел разглядеть, что же это такое было. Это небольшое происшествие очень подогрело мои нервы и я ещё долго оставался как будто оглушённым. Дрожа от холода и от пережитого страха, я остановился возле одной высокой скалы и стоял под её защитой, чувствуя себя так жалко, как уже давно не чувствовал. И было мне не до смеха. Я пришёл к мысли, что мне лучше подождать, пока станет светло, а уж потом двигаться куда угодно. Проклятый вопль, от которого у меня по инерции всё ещё продолжало биться сердце, не смолкал в моих ушах... Как-то я совсем забыл, что ведь у меня есть пистолет, а о жажде я уже не думал, было не до этого. Вспомнив о пистолете, я сразу воспрянул, как будто он мог вернуть мне утраченное хладнокровие. Достав пистолет, я произвёл в воздух оглушительный выстрел, что развеселило меня в глубине души и придало мне решительности. Потом я уже не выпускал его из рук и в отместку за недавнюю свою трусость и паническое бегство, оставившие во мне довольно неприятный осадок, мечтал увидеть какой-нибудь объект, на котором мог бы выместить накопившееся негодование, уж я выпустил бы подряд несколько пуль, лишь бы показать, что и я способен сеять вокруг себя ужас и смерть. Вообще-то черта эта в человеке подлая, но когда он зол и пылает чувством мести, ему не до высоких рассуждений. Так было и со мной...
Вам, может быть, покажется, что обо всех этих мелочах я не должен упоминать, но я скажу, что человеку всё кажется важным, когда он начинает рассказывать о себе. И человек ординарный, не наделённый искусством хорошего рассказчика, без всякого ограничения и логики нагромоздит вам ещё тысячу таких деталей и мелочей, нисколько не сделав яснее факт или событие, о котором взялся говорить, что вы почувствуете скуку и замешательство ещё до того, как он подойдёт к самому главному. Что касается меня, я хоть и не считаюсь искусным демагогом, всё же избавляю вас от большого количества подробностей, так как они займут много времени и напустят ещё больше неопределённости и тумана... Скажу вкратце, что я дождался под скалой, когда стало довольно светло, а потом мне отчего-то взбрело в голову пойти к северу и я отправился, держа пистолет в одной руке, а в другой сжимая хорошую, увесистую палку, одновременно опираясь на неё, как на посох. Палку я нашёл недалеко от того места, где стоял под скалой, она была обстругана ножом и, видать, кем-то брошена, я подобрал её из таких же побуждений, из каких поднял бы её всякий на моём месте, она была удобная и в крайнем случае могла пригодиться как средство защиты при неожиданном нападении. Разумеется, я боялся наткнуться на одну из тех ядовитых змей, каких хватало с избытком в этих местах, и постоянно смотрел себе под ноги... Вот и всё, что хотел я сказать, прежде чем приступить к самому главному. Теперь начнётся то самое, что меня и сейчас волнует и тогда очень поразило, слишком поразило... Порой мне кажется, что, когда я вспоминаю о том, что было дальше, за мной кто-то наблюдает невидимый и неслышимый. Всё это страхи и фантазии, но вы видите – у меня начинают дрожать кончики пальцев на руках… Поверьте, это очень, очень серьёзно... Но что же со мной случилось, спросите вы?.. А случилось вот что. Я увидел неожиданно, слева от себя, шагах в двадцати, человека. Он стоял выше меня и помню, что я очень удивился его появлению и даже испугался, очень сильно испугался. Я признаюсь в этом, не боясь упасть в ваших глазах, ведь на моём месте почувствовали бы себя очень неуютно многие. От этого человека на меня повеяло таким странным, таким... таким... я не нахожу слов, чтобы выразить ту степень моей подавленности, которая мною в ту минуту овладела. Он стоял так, может быть, минуты три, а, может быть, и больше, я теперь сказать не могу, как долго это продолжалось. Только я тоже стоял, не шелохнувшись, не сводя с него своих глаз. В те минуты в моей душе творилось что-то удивительное, невообразимое, но это уже слишком сложно, слишком всё это не поддаётся объяснению, как сон, оно так же загадочно и даже более того. Вы можете спросить меня, почему я не подошёл к этому человеку или почему я не отправился дальше... Но все эти вопросы не имеют смысла, основания... Я не знаю, не могу сказать. Я не мог ни подойти к нему и я не мог уйти от него, чтобы отправиться дальше. Я вспоминал что-то из своей жизни, в висках моих стучало, дыхание сделалось частым-частым, как после тяжёлой, продолжительной работы, требующей большого напряжения. Я словно не принадлежал себе... Вы спросите, как выглядел тот человек, каким взглядом он смотрел на меня?.. Это очень странно, вы решите, что я ещё и слишком искусно лгу, но я не знаю, я не помню... И вообще всё, что было потом, представляется мне не совсем ясным, как будто мой мозг не в силах всего объять, словно он наткнулся на некий невидимый барьер... Я помню, как человек пошёл и как за ним последовал я, с палкой и пистолетом, я сжимал их в обеих руках совершенно безотчётно, как во сне, но я не выбрасывал их, как будто в этих вещах для меня было заключено что-то спасительное, что-то дающее мне основание для возвращения к самому себе. Дальнейший путь длился неизвестно сколько времени и описывать мне его – бесполезное занятие. Мы могли идти пять минут, час или целый день, но я не скажу, что из трёх вернее. Тут понятие о времени исчерпывает себя. О чём я тогда думал?.. Я сам часто спрашиваю себя об этом и, когда что-то определённое вырисовывается передо мной – пугаюсь. Тем более рассказывать об этих ощущения вам – ни к чему, тут много глубоко личного... Вот чем завершился мой путь. Сначала человек вошёл куда-то и исчез, потом я вошёл в это куда-то... даже не скажу, чтобы это была пещера. Никакого входа, вероятно, и не было, но, несмотря на это, я вошёл, или же какая-то сила внесла меня... не помню, не знаю... Дальше было такое – мы двигались в чём-то густом, вязом, вокруг было темно, но, несмотря на это, я видел того человека, силуэт человека мне иногда казался то красным, то белым, то фиолетовым... Я, казалось, для этого движения не затрачиваю никаких усилий. Я обрёл ту лёгкость, какую можно сравнить только с парением птицы в небе или с полётом мысли, не знающей преград... Постепенно я начал улавливать всевозможные очертания вокруг себя, а также звуки, я начал воспринимать то, что обычными человеческими чувствами не воспримешь. Теперь я лишён этих чувств и могу только сообщить: со мной происходило много такого, чего нет в человеческих понятиях, ощущениях, знание о чём совершенно чуждо человеку. Теперь я могу сказать, что и формы, какие я имел, были не теми, какие теперь имею я. То есть, что касается рук, ног, головы и всего прочего... Объяснять это – это внушить вам примерно такое чувство, какое вы испытывали бы, изменившись полностью, до неузнаваемости, в лучшем случае – вывернувшись на изнанку... Это была совсем другая жизнь, а если подойти к этому вопросу более внимательно, даже можно спросить у себя: была ли это вообще жизнь какая бы то ни было? Поддавалась ли она какому-нибудь смыслу, желанию, закону?!. Тот человек постоянно находился впереди меня и был для меня недосягаем. Что бы со мной ни происходило, он был мне напоминанием меня самого, если бы не он, я думаю, что, вероятно, из этого состояния я не смог бы вернуться назад и быть теперь тем, что я есть... Со мной весь этот кошмар, кошмар, который не казался мне кошмаром, когда я находился в центре его, длился очень долго. Через что только не прошлось мне пройти, какие только превращения я не испытал!.. Но со временем я получил для себя какой-то особый смысл, всё, что во мне есть, что я из себя представлял, искало себя, в муках, в адской боли – оно тянулось друг к другу, соединялось на короткий миг, рассыпалось и вновь собиралось в одно целое!.. Какой это был нечеловеческий труд! Таких испытаний, какие перенёс я, не видел Мир!.. но это смешно, я говорю о Мире и вижу, что знания мои о нём безгранично ничтожны и я в нём жалкий обломок, не знающий даже самого себя! А уже говорю о Мире!..
Я вижу по вашим лицам, что вы не слишком склонны доверять моему рассказу, но я излагаю события, как могу, и не моя в том вина, что О САМОМ ГЛАВНОМ я толком не могу сказать. Я понимаю, что тут можно принять человека, который будет говорить о таких странных вещах, ненормальным, больным... Но поверьте, душевными недугами я никогда не страдал и то, что со мною случилось, не было галлюцинацией или бредом. Я много думал об этом сам... Нет, вариант этот отпадает... Я был в ясном уме, разумеется, насколько мог быть ясен человеческий ум, фиксируя всё то, что пришлось фиксировать моему уму... Но слушайте, что было со мной дальше. Моё возвращение к самому себе, моё обретение самого себя было сопряжено с целым шквалом бесконечных переживаний и раздумий о вещах очень сложных и далёких от настоящих человеческих проблем, скажу я вам!.. Теперь мне и тысячной доли не припомнить из того, что со мной было, но одно могу я точно сказать – в прорисовывавшихся силуэтах предметов этого мира, где мы живём, везде я видел себя, всё это был я: и всё это казалось мне справедливым и закономерным. Потом я отделил себя от всего и ощутил себя таким, какой я теперь есть, но вот это чувство, чувство родства со всем, что я вижу и чувствую теперь – оно и сейчас во мне живо и не покинет меня, я думаю, никогда... Слушайте, какую важную вещь я сейчас вам сообщу, вникайте в смысл мною сказанного и думайте об этом: я вернулся в себя не тот, которым я был раньше! Тот, другой, умер, хотя я помню его! Я впитал в себя нечто такое, что сделало меня существом иного порядка, чем всё, что ни есть возле меня. Я доказать это не могу ничем, но во мне есть это внутреннее знание, знание о том, что я выполняю ТУТ, в этом состоянии, в этом времени и в этом измерении какую-то важную и незаменимую роль, что я наделён каким-то особенным полномочием и, самое важное, сам не знаю, что я делаю, хотя я делаю НЕЧТО БОЛЬШОЕ, разумеется, я не имею в виду ни одну из человеческих задач... Тут нельзя проверить, тут только одни мои ощущения, да я и не собираюсь никому ничего доказывать, это дело моё личное, да и мне кажется, нет больше ни у кого никаких дел, кроме дел глубоко личных. Вот ведь, вспомните, пожалуйста, – кажется часто человеку, что он сам себе о чём-то говорит, когда на самом деле говорит ему совершенно другой человек или даже несколько людей?!. Есть... есть такое, что не поддаётся разоблачению, оно рядом, тут, с нами, но мы напрасно будем пытаться понять его, это не дано!.. Ведь так же я ничего и не понял из того, что со мною было!.. По-своему я и это могу объяснить, но ведь я заранее знаю, что я не знаю точно, потому что это не дано, это невозможно, это противоречит самому происшедшему со мной действию, случившемуся уж во всяком случае не для того, чтобы смысл и суть его спокойно уложились в моей голове!..
Как я вернулся домой и вообще в себя – само по себе может показаться забавным. Совершенно не помня себя, находясь словно бы ещё не здесь, а где-то в другом месте, я, оказывается, как лунатик, спустился с горы вниз, в город и прошёл по его улицам с палкой в одной руке и пистолетом в другой. Вокруг меня собралась толпа людей и шла за мной следом, и никто из них не дотронулся до меня. Я пришёл в то самое кафе, где услышал разговор, в котором упоминалось о пещере, в которой «не совсем чисто», и заказал себе голосом умершего чашку крепчайшего кофе с коньяком. Мою просьбу выполнили и я выпил свой кофе, а после этого уже направился к себе на квартиру, забыв в кафе палку и пистолет. Придя домой, я открыл дверь ключом, бывшим у меня, закрылся в комнате и лёг спать. Сон мой продолжался около трёх суток, как потом выяснилось, и всё это время меня никто не тревожил, никто не стучался в дверь комнаты. А когда я проснулся – память окончательно вернулась ко мне, я стал шаг за шагом припоминать всё, что со мною случилось, и постепенно восстановил для себя это до сих пор повергающее меня в изумление, глубочайшее смятение и сильнейшую задумчивость происшествие. Сначала я о нём умалчивал, а месяца через два, уехав из ***, где дела мои прекратились, да и жить мне стало невыносимо вблизи того места, где случилось со мной ЭТО, поведал о своём странном приключении одному, а потом другому человеку, вот как теперь вам... Только вот много ли выжмешь из моего рассказа, когда я и сам мало что понимаю в случившемся. Впрочем, хотя я и говорю так, есть всё же некоторые очевидные вещи, которые не обойдёшь. И я имею своё мнение по поводу со мной происшедшего. Может быть, это совсем не так и я ошибаюсь, но всё-таки я выскажусь, чтобы вы знали, как я сам это воспринимаю. Во всяком случае, вам это будет не безынтересно... Во-первых, прежде всего, напрашивается мысль, что я побывал в каких-то иных Мирах; мысль фантастическая – вы это видите, но ведь и сама эта история необычна и тоже имеет отношение к тому, что лежит явно за гранью человеческого знания о Природе... Во-вторых, меня не оставляет чувство, уверенность даже, что я временно познал иную, более высшую ступень развития – и умственного... и вообще любого, что имеет отношение к материального развития Мира... К тому же я берусь утверждать, что человек, которого я видел и за которым шёл – это такое явление, которое сегодня совершенно неприемлемо для Человека и для Науки... Это не был Человек, это, вернее всего, была смесь всех моих желаний, представлений, мыслей, эмоций... Видите, что я уже начал говорить?.. Но это так, это ещё слабо и далеко от истины, потому что всё обстоит намного сложнее!.. Я уже говорил, что ощущал свою связь со всем, что ни есть в Мире... в этом, наверное, и есть вся суть... Я по какой-то причине оказался в сфере действия какого-то неведомого нам физического закона, имеющего место во Вселенной, – можно предположить и такое... Мы живём в мире познаваемом, но до конца его невозможно познать. Скажу больше – всякое наше знание о Мире, даже только наше понятие о Мире, о том, что такое Мир, – это жалкая крупица по сравнению с той Истиной, которая на самом деле существует, если только в принципе возможна такая Истина, более или менее приближённая к конечной. Думаю, не только наши понятия усложняются, но и сам Мир, находящийся в постоянном развитии… Он так же загадочен, как и сам человек, себя не знающий... Представьте, мне временами кажется, что меня вовсе и нет, не существует в Природе, а мне только кажется, что я есть. Не доверяю самому себе...

ПОСЛАНЕЦ ВЕЧНОСТИ

Настало время вернуться к реальности. Перебрав в уме всех наших знакомых, мы решили остановиться на Коломейцеве и рассказать вам о том, что было с ним на протяжении трёх дней, следующих за тем памятным вечером, когда на Васю Сушкина нашло странное умопомрачение… Вернувшись на другой вечер к себе на квартиру, он застал хозяйку свою Веру Епифановну чем-то опечаленной. После нескольких вопросов он узнал от неё, что её какой-то двоюродный брат, приехавший погостить в город из деревни и живший у родственников, которых тут у него было предостаточно, приказал долго жить, то есть, попросту говоря, умер после того, как целую неделю пил. Коломейцев спросил, сколько было лет умершему и узнав, что тому не было и пятидесяти пяти лет, выразил Вере Епифановне своё сочувствие. Он внимательно посмотрел ей в лицо и решил про себя, что она недалека от мыслей о собственной кончине. Он стал с ней говорить и узнал, что покойника хотят подержать ещё несколько дней, а уж потом свезти в церковь – и после богослужения похоронить. Недоумение взяло его, когда он представил, как бывшего пьяницу и мота будут отпевать в церкви и читать над ним Священное Писание. Сославшись на желание спать, он оставил Веру Епифановну и пошёл к себе в каморку.  Там при свете лампы он разделся и, бережно сложив одежду на стуле, лёг в постель, перед этим погасив свет. Ещё некоторое время он слышал шаркающие шаги пожилой женщины из другой комнаты, потом и они смолкли, воцарилась тишина…
Он был утомлён и ожидал, что вот-вот сознание его помутится и он заснёт – как бы убежит от проблем этой жизни и своих неотвязных мыслей о своей судьбе, своём предназначении. Но ему это не сразу удалось, мелькали в уме мысли то о Сушкине, то е его сестре, то об учёбе в университете, то вдруг припоминались события прошлых лет, или вовсе перед глазами вставали картины не слишком радостного детства… Но вот наконец, незаметно для самого себя, он перешёл в область сна и тотчас же вступил в какие-то новые события совершенно ему неведомые в дневные часы бодрствования…
Этот второй Коломейцев в отличие от Коломейцева первого, который осознавал себя за минуту до этого, имел какую-то свою собственную предысторию и свои отличительные черты. Что-то в обоих Коломейцевых было общее, но во многом они и не походили друг на друга. Но судите сами, что это была за судьба и что это был за человек и что это были за особенности жизни, не идущие нив какое сравнение с особенностями жизни настоящего Коломейцев… Во-первых, оказалось, что у этого Коломейцева был свой собственный, хороший дом, обставленный всевозможной мебелью, и этому Коломейцеву не надо было посещать лекции в университете, он вообще вёл какую-то свободную и в то же время упорядоченную жизнь. Оказалось, что он имеет маму и даже отца, он приходит к ним и почтительно ведёт беседу, а те смотрят на сына и улыбаются и видно, что они желают для него всяческого добра… Как только Коломейцев погрузился в сон, так сразу оказался в комнате наедине с отцом, великодушным пожилым человеком, который почему-то курил трубку и смотрел в окно, завешенное занавеской. «Володя! – почему-то обратился к нему отец, видимо, думая, что так зовут его сына. – Ты знаешь, о чём я сейчас думаю?..» И он загадочно посмотрел на Коломейцева. «Нет, отец, не знаю, – ответил тот, – но, наверно, тебе в голову пришла очередная фантазия? Ты человек опытный, умудрённый жизнью, у тебя много времени, вот ты и изобретаешь своим умом. Наверное, задумался о том, как бы без особого труда доставать из-под земли полезные ископаемые, железную руду там, или каменный уголь?..» «Нет, не угадал, – говорит отец, а сам посмеивается и попыхивает трубкой, – представь себе, что меня волнует другое…» «Что же?.. Я весь внимание, – с готовностью отзывается Коломейцев. – Надеюсь, тебе не зря платят пенсию и ты её оправдываешь…» «Та к вот, – говорит отец, – мучает меня один вопрос такого характера… Вот взять другие планеты, там ведь тоже есть какая-то жизнь, не так ли?.. так вот, те существа, если они находятся на такой же ступени развития, как и мы, а они ведь тоже не дураки, думают о контактах с инопланетными цивилизациями, так вот, они представляют себе нас, как мы только думаем о встрече с ними, а реально сделать ничего не можем… Я это к тому, что коли мы думаем о них, а они думают о нас, то наши мысли должны передаваться друг другу, по сути дела они и передаются… Так вот я пришёл к выводу, что прочитав их мысли, мы овладеем теми знаниями, которые известны им о мире и его законах, и в свою очередь обогатим их через канал мысленной связи… Мысли нет преград, надо только овладеть способом ловить эти мысли, и мне даже кажется, что я отчасти владею искусством приёма посылаемых мозгом далёкого разумного существа, находящегося отсюда во многих десятках и сотнях световых лет, сигналов, той жизненно важной информации, которая нужна этому существу, а я без которой пока ещё обхожусь… Но как только я получу эту новую информацию, я перестану быть человеческим существом земного порядка, а стану на порядок выше, тогда я научу людей новым знаниям и они будут мне благодарны…» Тут отец сделал знак Коломейцеву, чтобы он следовал за ним, и Коломейцев пошёл за отцом, они спустились в подвал – и оказалось, что под домом расположена огромная лаборатория, где трудились множество учёных, у каждого из них было своё маленькое задание, своя небольшая цель. А на всех них лежала огромная задача и руководил всем этим великий учёный современности – человек, с которым Коломейцев явился од своды этого грандиозного здания, находящегося глубоко под землёй. Теперь это уже не был отец Коломейцева, хотя он по-прежнему сосал трубку и пускал вокруг своей головы сизые облака никотина… Тут Коломейцева подробно знакомят с новыми научными достижениями, которые его ошеломляют, и дают ему программу исследований института, и вот он уже сам маститый учёный, ходит по всему институту, смотрит, кто чем занимается, принимает работу и много думает на результатами научных опытов с какими-то удивительными животными, выведенными искусственным путём, как бы из ничего. Под его руководством сильно видоизменённый Вася Сушкин, делающий вид, что он совершенно не знаком с Коломейцевым и постоянно, между тем, бросающий на него странные, необъяснимые взгляды, и отпускающий подозрительные замечания и колкости, выводящие Коломейцева из душевного равновесия. И вот как-то раз Коломейцев приглашает к себе в кабинет Васю Сушкина и спрашивает его: «Слушай, где-то я тебя видел, мы, наверное, с тобой раньше были знакомы?..» «Может, и были знакомы, но это не имеет принципиального значения,  0 в ответ ему Сушкин. – И вообще мы тут не для того, чтобы выяснять ЛИЧНЫЕ отношения!.. Нами руководит одна цель, все мы стремимся обогатить сокровищницу человеческих знаний, а для этого мы должны посвятить себя целиком науке! Учёный, который мечтает только о собственной славе и личном обогащении – жалкое ничтожество и ему нет места среди нас, учёных!..» «Я не думаю о личном обогащении, – соглашается Коломейцев, – да и мы, по-моему, живём в такое время, когда деньги уже выходят из обращения, а чтобы не пугать людей, правительство подменяет деньги обыкновенной бумагой, на которой печатают книжную продукцию, журналы и газеты…»  «Я скажу, где ты меня видел, – говорит доверительным тоном Вася Сушкин, – только это тайна, в которую ты никого не должен посвящать! Обещай мне, что никому об этом не расскажешь!..» «Обещаю!» – заинтригованный предложением Сушкина, соглашается Коломейцев. «Вот в чём дело, – начинает рассказывать Сушкин, – я вовсе тут не работаю, но под видом учёного проник в ваш институт и наблюдаю за всеми вами, знаешь, с какой целью?!. Чтобы вы не открыли один закон природы, касающийся исчезновения пространства и времени, а также ещё одной существенной субстанции, о которой вы даже не подозреваете! Так как, если вы до этого доберётесь, то вам придёт конец, вы исчезнете, как будто бы вас никогда и не было!.. Ваша психика не выдержит тех знаний, которые находятся за барьером дозволенности!.. «Невероятно! – произносит потрясённый Коломейцев. – Я и не думал обо всём таком, а оказывается, существуют подобные ограничения?!. Но кто же ты, где мы с тобой встречались?..» «Я человек-идея, человек-символ, я всепроникающ, но не подумай, что я Бог… Я один из законов этого мира, до которого вам, людям, вообще никогда не добраться, ибо он находится ещё дальше барьера дозволенности… Самое интересное, что я сам не знаю, откуда я произошёл и каким образом, ну, да это совсем мне и не надо знать, а вот человечеству я помочь могу. Как только увижу, что кто-нибудь близок к открытию закона, лежащего за границей дозволенности, так и принимаю к нему меры к тому, чтобы это открытие не стало общественным достоянием… В своё время я под видом древнегреческого воина убил великого Архимеда, ибо ещё в ту далёкую эпоху он был близок к тому, чтобы раскрыть одну из запретных тайн…» Коломейцев смотрит на Сушкина и рассуждает мысленно: «Может быть, и я умру скоро, если эта тайна из тех, что никому не положено знать?.. Как же быть?!.» «Не бойся, тебе не грозит опасность, – смеётся Сушкин, – то, что я тебе говорю сейчас, ты сам забудешь и тебя не придётся уничтожать, потому что ты сейчас спишь и видишь сон…» «Как, разве это сон? Невозможно поверить! – удивляется Коломейцев. – Да нет, ты меня разыгрываешь!..» «Это сон! – приблизив лицо вплотную к лицу Коломейцева, шипит Сушкин. – Всё это исчезнет и ты забудешь, всё уйдёт в небытие!..» Коломейцев вздрагивает и отодвигается в сторону, душа его наполняется ужасом: «Вот это и есть смерть, небытие, уйдёт всё, как сон, и не будет меня!..» «Но почему же всё так реально? – задаёт он вопрос вслух, – почему, если это сон, это так похоже на явь?..» «Да непохоже нисколько, – отвечает Сушкин с улыбкой и иронией во взгляде, поблёскивая стёклами очков. – С точки зрения яви ты выглядишь сейчас самое малое – нелепо, у тебя полностью отсутствует самоконтроль, разве ты этого не замечаешь!?.» «Нет, не замечаю…» «Вот видишь, как ты нечуток к самому себе!..» «Ну, а ты в таком случае не существуешь, ты только живёшь в моём воображении?..» – осеняет догадка упавшего духом Коломейцева. «Я – другое дело! – многозначительно возражает Вася Сушкин. – Я не подчиняюсь твоему сознанию в данный момент и нахожусь хотя и в тебе, но вполне самостоятельно существую!.. Уж ты мне поверь!..» В таком русле идёт между двумя собеседниками разговор, затягивающийся ещё надолго и касающийся многих проблем вселенского масштаба, потом Сушкин уходит, его призывают в какую-то дальнюю область Вселенной, где гибнет целая цивилизация, и Сушкин мчится со скоростью мысли туда, чтобы предотвратить катастрофу, а Коломейцев остаётся на Земле и посвящает своё время раздумьям над судьбой человечества и при этом держит связь с Сушкиным, который уже наводит порядок в другом конце мира, что-то строит, возводит, управляет разумными существами, учит их бороться со стихиями. По ходу дела он даёт наставления Коломейцеву и тот созывает совет учёных Земли, и выступает на нём с длинной речью ко всем, кому не безразлична судьба человечества. Особенно волнует его вопрос о биологическом вырождении человека и он его увязывает воедино с проблемой социального обеспечения. «Друзья! – обращается он, ощущая в своей душе удивительный подъём дотоле скрывавшихся в ней сил. – Все вы знаете, что такое стимул! Так вот, я за то, чтобы не пускать на самотёк такую ответственную часть человеческой жизни, как небезызвестный всем вам физиологический акт, последующим результатом которого является, как правило, рождение нового члена в нашем обществе, нового труженика!.. Достигнув возраста социальной зрелости он вступает в ряды тружеников, но ведь не надо забывать и то, сколько трудов ему стоило достичь этого возраста! Ему надо было родиться, а вы знаете, что это не так-то просто, и он рождается, помимо всего прочего, как один из нас, и мы должны отнестись к первому шагу нового человека в жизни с полной серьёзностью! Это касается нас всех и от этого зависит наше будущее!.. В качестве стимула, способствовавшего бы рождению новых членов общества, а значит его приумножению, я предлагаю выдвинуть на передний план систему всевозможных поощрений и немалую роль в этом отвожу непосредственно денежному вознаграждению!.. Я предлагаю выплачивать большие суммы денег супружеским парам, производящим новых членов общества, а также начислять самим появляющимся на свет гражданам пособия, несущие такую же смысловую нагрузку, как и заработная плата, и эти пособия будут выплачиваться человеку до достижения им определённого возраста, который будет считаться возрастом социальной зрелости, когда человек наконец вступит в новую стадию жизни, в стадию необходимого и ему и обществу, среди которого он живёт, труда, чтобы обеспечивать для себя дальнейшее существование посредством избранной деятельности а также вносить достойный вклад в нашу общественную и государственную систему в целом, дабы укреплять её ещё больше и приумножать общенародное богатство в материальной и духовной сферах!.. Сейчас, в настоящий момент, семья, имеющая много детей – означает, что эта семья погрязла в нужде и бедности! Так пусть же новые ячейки нашего общества будут всё более укрепляться и расцветать и всё станет наоборот: чем многодетнее семья – тем она обеспеченнее в материальном отношении, тем большими льготами пользуется!.. И всё это окупится, ибо через определённый срок новые поколения тружеников вольются в наши ряды и обогатят общество такими доходами, которые в десятки и сотни раз превысят средства, отпущенные им с периода рождения до времени достижения ими социальной зрелости и истинной работоспособности, когда они смогут работать с полной отдачей сил: производить необходимые для общества блага и попутно овладевать новыми знаниями, которые пригодятся им в дальнейшем, по ходу овладения новыми профессиями!..» Коломейцев ещё долго говорит в пользу своей теории, страстно защищая её перед собравшимся кругом учёных. «Да, идея неплохая, – соглашается один сухонький старичок, удостоившийся получить Нобелевскую премию. – Но в таком случае, надо идти ещё дальше, а именно, мы должны предоставить заботу о новых членах общества и их воспитание полностью государству, потому что, сами подумайте, каково будет родителям управляться с семейством, если количество детей возрастёт в семье до десяти и более!.. У супругов тогда появится достаточно времени, чтобы заняться воспроизводством новых детей и таким образом плодовитость каждой супружеской пары возросла бы до размеров, которые сейчас и представить невозможно!..» «Поддерживаю эту идею! – вступает в обсуждение проблемы один молодой учёный. – Мне она нравится тем, что супруги фактически ничем не будут связаны; поделив гонорар, полагающийся им за совершённую работу, когда ребёнок родится, они смогут расстаться, если их не связывает духовная общность!.. Таким образом, они будут являться мужем и женой только на тот промежуток времени, который необходим для того, чтобы исполнить социальный заказ нашего общества!..»
Из этой потусторонней действительности Коломейцева опять вызвали в реальность, он услышал какой-то приглушённый шум, словно кто-то ломился к нему в душу и скрёб о её стенки. Когда сон отлетел несколько, чтобы он мог сколько-нибудь сообразить, что с ним происходит, он наконец понял, что стучат в окно. Усилием воли он заставил себя встать с постели и подойти к окну, отодвинув занавеску, он слипшимися от сна глазами различил на залитом лунным светом снегу чей-то силуэт. Лица разобрать было невозможно, но по фигуре человека, утопающего по колено в снегу, Коломейцев догадался, кто это может быть. Там, за окном, барахтался в снегу с палкой в руках Вася Сушкин, пришедший пешком через весь город сюда, на окраину, чтобы излить душу, в который уже раз, своему приятелю. Помахав ему рукой в знак того, что он увидел ночного гостя и всё понял, Коломейцев натянул на ноги спортивное трико и прямо в майке пошёл открывать своему другу двери. Через несколько минут после этого, когда Коломейцев тихо провёл Сушкина в свою комнатушку, стараясь не разбудить хозяйку, мирно спящую на разогретой печке, они двое уже сидели на кровати и говорили. Оказалось, что Сушкину невозможно было лежать у себя в постели, дома, и он принял решение среди ночи навестить друга. Его погнали в дорогу какие-то кошмарные мысли и тяжёлые предчувствия беды. Сбивчиво и невнятно он рассказывал Коломейцеву о своих страхах и подозрениях, твердил, словно заученное, что он среди мира одинок и его души никто не знает и никогда не познает, что его никто не любит, да и не в состоянии полюбить. В заключении он прибавил, что боится смерти и не хочет умирать, а внутренний голос нашёптывает ему всякую гадость. У Сушкина и в самом деле вид был не из лучших, видно было, что он недавно был потрясён, а теперь сильно взволнован и это так сразу у него не пройдёт. Коломейцев внимательно его слушал, стараясь вникнуть в самую суть душевной драмы Сушкина, переспрашивал его и уточнял кое-какие детали, чтобы получить истинное понимание происходящего с его другом. Когда тот в большинстве своём высказался, Коломейцев принялся его успокаивать, прибегая к самым бесхитростным психологическим приёмам, показывал своим видом, что чрезвычайно рад его приходу и он, Сушкин, поступил совершенно правильно, что надумал явиться сюда прямо посреди ночи, невзирая на рамки пустых приличий. Увещевания его оказали на Сушкина самое благотворное влияние, он почти совсем избавился от своих ужасов и выражал свою признательность Коломейцеву, утверждая, что только он может до конца его понять, а значит, помочь ему…
Так прошло два часа за душеспасительными беседами, после чего двое друзей кое-как разместились на узкой кровати, улеглись «валетом», и затихли. Прежде чем заснуть, Коломейцев думал некоторое время и теперь, как это ни странно, ему было легче и даже где-то радостнее, чем когда он засыпал этой ночью в первый раз. Такое ощутимое тело друга, лежащее вплотную с его собственным телом, согревало его и придавало ему ранее неведомое ощущение родства с этим телом, как и с возможными другими человеческими телами, в этот час предававшимися отдыху или бодрствовавшими, наполняло новой таинственной силой и верой в целесообразность завтрашнего дня. «В мире один человек», – вспомнились ему слова Сушкина а может быть, это были не Сушкина слова, а его собственные, выражающие в полной мере суть вечно недостижимой, всеобъемлющей человеческой, а быть может, даже нечеловеческой истины?.. Так или иначе, он их повторял в мыслях долго и потом, когда погрузился в сон, ему казалось, что он идёт в мировом пространстве один, меряя великанскими шагами бездны вселенских пучин – и в нём заключено всё, что есть в мире человеческого, а перед ним бесконечный путь познания, движения и жизни…
Пусть на одно мгновенье, но в мире воцарился порядок, человек спал и думал о высшей цели существования, а значит, сон этот был реальнее всякой яви, где за бестолковостью движения часто утрачивается самое важное; где-то были ложь, коварство и злоба, кто-то умирал, лилась чья-то дымящаяся кровь, которая никогда не проливается даром, потому что эта кровь вопиет и взывает к разуму, а разум подаёт руку надежде. Завтрашний день всегда бывает лучше сегодняшнего – это как закон. И завтрашний человек будет добрее и умнее сегодняшнего, так будет, потому что так всегда было и должно быть, иначе зачем смена дней и ночей, зачем Время, если они ничего не могут изменить?!. Человек спал и жил во сне более интересно и осмысленно, чем наяву, его мозг, когда тело лежало без движения, совершал гигантскую работу и результаты  её не проходили для человека бесследно, они откладывались в его подсознании, откуда потом, наяву, он должен был черпать одну за другой мысли и открытия, в конечном итоге меняющие его действительную жизнь…
Двое друзей проспали до десяти часов утра, потом начали приходить  в себя. От мрачного вида Сушкина не осталось и следа, молодость брала верх над минутной слабостью, дневной свет делал своё дело, вселяя в душу оптимизм, и Сушкин чему-то улыбался. Коломейцев, напротив, казался задумчивым. Сначала они лежали в постели и переговаривались (можно было не торопиться с подъёмом, было воскресенье), дневной, естественный свет наполнил это помещение, которое можно было бы назвать крохотным, и теперь обстановка комнатушки создавал впечатление бросающейся в глаза убогости, подходящей разве что для временного жильца. Минут через пятнадцать они поднялись, оделись и вышли в большую комнату, где хозяйка уже занималась домашней работой, она как раз кормила кашицей своих маленьких поросят, они хрюкали и визжали и это вызывало шутливые замечания у двух друзей. Не переставая беседовать на разные темы, они выпили горячего чаю и слегка закусили остатками каши, оставшейся от вчерашнего дня…
Коломейцев слушал Сушкина и думал о поросятах, судьба которых была уже предопределена, что-то больно укололо его, это было сознание того, что и он, Коломейцев, по-своему тоже не кто иной, как  маленький, тыкающийся в углы своей коробки или ящика с высокими стенками, дальше которых он лишён возможности видеть, как ни напрягай зрение, поросёнок. Его, Коломейцева, тоже кормят заранее сваренной кашкой, дают молочко, чтобы его нежный желудок укреплялся, а через него – и весь организм. Потом будет пища погрубее, как у взрослой свиньи, ящик сменится более просторным помещением, но смысл этого помещения останется тот же, как и смысл существования… Помещение – хлев, жизнь – сплошное свинство, цель – цель известна не ему, человеку, носящему фамилию – Коломейцев. Сушкин и другие тоже относятся туда же, осознают ли они проблему свинства – вот в чём вопрос!.. Все по-своему мучаются, чувствуют неладное, хрюкают и визжат, тыкаются в стены законопаченные или в щели дверные, носами улавливают разные соблазнительные запахи – и звереют. Охота выбраться наружу, а нет возможности, поросячьим умом не много сообразишь, а уж на полный желудок, налопавшись вдосталь тёплого пойла и смешанных со всякой всячиной отрубей – соображать нет никакой надобности… Дикие свиньи пусть соображают, а нам, домашним, это ник чему!..
– О чём задумался? – спрашивает Сушкин.
Разве ему объяснишь!.. Так, о разном задумался Коломейцев, а о чём – неважно, не тот это вопрос, чтобы кому-то до него было дело. Виданное ли дело, чтобы иметь свой внутренний мир, который бы ничему не подчинялся и никому! Выносить на обсуждение вопрос с поросятами – пока ещё рановато, надо об этом порядком поразмыслить, понаблюдать за собой и за людьми, а уж потом подписывать приговор…