Мгновенья любви

Предисловие, которое рекомендуется прочесть, чтобы понять, стоит ли знакомиться с повестью

  Здравствуйте, Читатель! Я осмелюсь занять у Вас пару минут, чтобы предупредить Вашу возможную досаду на трату гораздо большего времени, если предлагаемая Вам рукопись вызовет у Вас непонимание или покажется странной. Я возьмусь Вам кое-что объяснить. При этом я подразумеваю лишь некоторые, так называемые, «технические» вопросы, не касаясь стиля, сюжета, художественности и прочего, что мне, как автору, сложно оценить объективно, а Вам будет интересно лишь соответствием Вашим вкусовым пристрастиям, на которые я по понятным причинам влияния не имею.
  Итак! Во-первых, я считаю себя обязанным отметить, что данная повесть принадлежит к «Алисиане» лишь номинально. А сама Алиса появляется в ней эпизодически, хотя и играет одну из ключевых ролей. Поэтому, если Вы, Читатель, настроены на рассказ о приключениях девочки XXI-го века, то приготовьтесь к тому, что этих «приключений» здесь не будет. Это на тот случай, если Вы всё же возьмётесь читать повесть. Если нет? Я не имею права настаивать на Вашем внимании к своей персоне.
  Во-вторых, хочу сказать, что к «мирам Кира Булычева» произведение тоже имеет посредственное отношение. По большому счёту, это «ориджинал».
  Повесть является отчасти продолжением романа «Не время для плотников» за авторством Вашего покорного слуги. А кое в чём, собственно, частью этого романа, не вошедшей в оригинальное произведение по композиционным соображениям. Сам же роман написан по мотивам «Алисианы». Поэтому и эту повесть я тоже отношу к циклу «Приключений Алисы».
  Должен заметить, что если Вы не читали упомянутый роман, то некоторые моменты и фразы повести могут вызвать у Вас недоумение. Здесь я могу Вам помочь, только тем, что кратко изложил события романа в разделе «Пояснения и комментарии».* По естественным причинам я не стал пересказывать в повести то, что есть в романе. Я дерзну порекомендовать его Вам к ознакомлению перед тем, как приступать к чтению данной книги. Одновременно, подчеркну, что, если Вы сперва прочтёте эту повесть, а потом захотите прочесть роман, то, возможно, он для вас утратит часть заложенной в него интриги. Но не мне Вам указывать, как и что читать! Я сам не без греха – порой заглядываю на последние страницы.
  И, в заключении, о чём я хотел Вас предупредить, – это возраст Алисы в данной повести. Здесь ей шестнадцать лет. Я знаю некоторых людей, для которых подобное является главным аргументом, чтобы вообще не смотреть в сторону таких фанфиков. Алиса для них «вечный ребёнок». В этом вопросе я не судья. Но не ограничиваю ничьего права осуждать меня за «взросление» Алисы. И покорнейше прошу лишь о том, чтобы Вы некоторые моменты повести старались воспринять именно в контексте приведенного возраста Селезнёвой.
  На этом откланиваюсь и предоставляю Вас самим себе. Приятного чтения! Или, как Вам будет угодно. 
  С уважением к Вам и Вашему мнению, Sordes Pilosus.


Глава первая

«Кораблик сердца утлый
Разбит в волнах любви.
Не дует бриз попутный.
И не найти пути

К брегам, оставленным однажды.
Удача не целует дважды.
Второй раз в реку не войти».

Г. Штреззер

  Кучерявая розовощёкая девушка с капризно надутыми губками и завидущими глазками толкнула локтем сидящего рядом с ней на лавочке бледного ссутулившегося над портативным компьютером парня.
  – Смотри!
  Юноша оторвал обалделый взгляд от планшетника с …цатой частью похождений Дюка Нюкема и с недоумением заоглядывался: что это его перенесло  из мира, наполненного кровожадными мутантами, сюда, в тихий вечерний парк.
  Девушка фыркнула с досады и путём хитрых манипуляций заставила доблестного монстробойца проследить за своим пальцем. Перед ними разворачивалась просто-таки кинематографическая сценка.
  К высокому поджарому широкоплечему блондину, облачённому в идеально сидящий строгий серый костюм, едва ли не подлетела юная светлая коротковолосая девушка. Обтягивающие брюки подчёркивали стройность её ног и фигуры. Одновременно, просторная светло-голубая сорочка придавала её образу скромность и утончённую строгость. «Деловой» вид девушки дополняла большая прямоугольная сумка через плечо.
  А вот в сияющем радостью лице не было и намёка на что-либо хоть как-то соотносящееся с понятием «взрослости» или «деловитости». Девушка излучала свет неподдельного детского счастья. Даже на достаточном расстоянии от скамейки, с которой за встречей наблюдала изумлённая молодая парочка, было видно, каким восторгом блестят глаза девушки. Блаженство отражалось в её улыбке. Наслаждением веяло от каждого из её лёгких и грациозных движений. И вся эта гамма эмоций удовольствия и веселья лучистыми осязаемыми волнами накатывала на встречающего девушку мужчину, отражалась от него, удвоив свою силу, и рассыпалась вокруг тихим волшебством.
  Вот девушка протянула мужчине руку. Но прежде, чем рука успела достаточно подняться, мужчина сам низко склонился к ней и с изысканной галантностью поцеловал ладонь подруги. А затем передал девушке  большой букет из изумительных невероятного оттенка пурпурного цвета роз с перламутровым переливом на лепестках и яркими прозрачно-зелёными, как бутылочное стекло, листьями. Девушка с реверансом приняла дар, а потом в благодарном порыве обняла кавалера и поцеловала в щёку.
  – Спасибо, мой хороший! Они прекрасны!
  Казалось, даже птицы, наполняющие весёлым перезвоном парк, притихли, прислушиваясь  к мелодии этой простой фразы; к той благодатной умиротворяющей интонации, которую проще выразить словом «любовь», чем пытаться дольше объяснить всю её прелесть и гармонию.
  Мужчина попросил девушку отдать ему сумку. И когда свершился своеобразный обмен этого предмета на букет, удивительная пара в обнимку направилась прочь от скамейки совершенно неожиданным спокойным человеческим шагом.
  «Почему вы идёте пешком? Разве вам не проще парить над землёй? Почему вы прячете крылья?» – так и норовили сорваться с языка вопросы.
  У парня на скамейке от этого зрелища челюсть отпала, едва не разбив лежащий на коленях планшетник. А его пассия только пуще надула соблазнительные губки.
  – Вот так! Учись!
  А красивая пара, тихо беседуя, уже растаяла в глубине тенистой аллеи, словно мираж из сказок о рыцарях и принцессах.

  – Как родители? – спросил Густаф, любуясь своей попутчицей.
  – Хорошо. Привет тебе от них и от Милюшина.
  – Спасибо. Как Павел?
  – Как обычно, – рассмеялась девушка, – ветер в голове и пламя в сердце. Но делает успехи. Через пару месяцев его могут перевести на наш факультет. Вот ещё бы он поменьше отвлекался на свои курсы астропилотов. Всё мечтает научиться водить корабли, как Шрапнелька.
  – Ему тяжело воспринимать наши встречи?
  Алиса посерьёзнела.
  – Паша – молодец! Он всё понимает. Он не против. Совсем не против. Я видела это в его глазах. Этого ему от меня не скрыть.
  – Это хорошо! – улыбнулся Густаф. – Не хочу причинять вам неудобства…
  – Неудобства? – искренне удивилась Алиса. – Что ты говоришь? Единственное неудобство, что тебя нет рядом! Эта глупая «реабилитация»… Ещё десять лет!
  – Взгляни на это по иному, – попытался ироничной нотой развеять окутавший вдруг Алису туман печали Густаф. – Разве не замечательно, что меня не сослали на Луну или в марсианскую пустыню.
  – Пусть бы только попробовали! Я бы выщипала Милодару усы рейсфедером!
  – Милодар здесь ни при чём. Он тоже не всё решает.
  – Но имеет достаточные связи среди тех, кто «решает».
  – Не переживай, милая. Мне лучше быть вдали от людей.
  – Не думаю… – продолжала хмуриться девушка.
  Прошло полтора года с тех пор, как Густаф попал на Землю после разгрома базы «Моро» на планете Карбун. Он имел статус осуждённого в особо тяжких преступлениях и содержался в относительной изоляции от общества в маленьком посёлке недалеко от Соликамска. Шесть дней в неделю по семь часов Густаф был задействован на исправительно-трудовых работах самого разного характера, но зачастую являющихся просто-напросто тяжёлым и грязным трудом на водоочистительных станциях или комбинатах по утилизации мусора. Особой статьёй в его «трудовом кодексе» проходило предписание по содействию полиции в отлове пособников синдиката Эннингтона. Что, впрочем, Густаф делал без всякого принуждения. И за это имел некоторые льготы в установленной ему судом «реабилитации». А вот другой пункт из того же «обязательства перед Обществом» немало его раздражал. Это были весьма частые продолжительные и крайне унизительные разговоры с психологами и психиатрами. Они, якобы, должны были помочь Штреззеру перевоспитаться и обрести своё место в социуме. Но Алиса полагала, и небезосновательно, что эти «промыватели мозгов» заняты лишь сбором материала для своих бестолковых никому не нужных, кроме них самих, диссертаций и исследовательских трудов, предметом которых был «уникум» Густаф. Вся их деятельность приносила пользу только им, а Штреззеру наоборот мешала забыть, кто он такой, кем он был совсем недавно.
  Постоянный полицейский контроль так же угнетал Густафа. Виду он не подавал и выражал искреннюю радость тому, что его вообще не упрятали в тюрьму, а просто «держат на коротком поводке». Но Алиса чувствовала, как тяжело другу, и считала, что и малейшее сокращение свободы для него несправедливо.
  Вшитый чип-пеленгатор  ограничивал передвижения Штреззера. Любой транспорт автоматически блокировался, если Густаф попадал в него без соответствующей санкции органов надзора, производимой путём перекодировки чипа с пульта управления службы слежения.
  Часто из-за этого Алиса летала в гости к Густафу из Москвы. Но порой, ценой огромного количества нервных клеток, героически павших в штурме бюрократических бастионов и форсировании редутов чиновничьего лицемерия, ей удавалось добиться для друга кратковременных путешествий. «Густафу необходим контакт с как можно большим количеством простого народа, – мотивировала свои просьбы девушка. – Чем больше ему будет даваться свободы, чем больше он будет общаться с людьми, тем скорее он почувствует себя обычным человеком». К сожалению, к её мнению редко прислушивались…
  А Густаф только сочувственно качал головой на негодование Алисы и просил её не угнетать себя всеми этими дрязгами. Он сохранял кротость и спокойствие перед решением суда и то же пытался внушить отстаивающей его права девушке.
  В саду, заросшем раскидистыми кустами орешника, ирги и жимолости, скрывающими в своей тени выделенный ему крохотный домик, протекали одинокие дни Густафа. Он находил утешение в литературе и выращивании роз, которые иначе как "волшебными" язык не поворачивался назвать. Они отличались не только необычайной цветовой насыщенностью, но, главное, могли по несколько месяцев стоять в вазах, не увядая, а высаженные в землю легко приживались даже на бедной почве.
  – Что-нибудь случилось, милая? У тебя какое-то дело ко мне? – спросил Густаф, переводя неприятную тему разговора.
  – Да, у меня к тебе важное дело, – кивнула Алиса.
  На лице Густафа отразилась светлая грусть. Алиса ласково улыбнулась.
  – Но, прежде всего, я очень-очень хотела с тобой встретиться и вытащить тебя из глухомани.
  – Спасибо! Я тоже скучал.
  – Извини, я так завертелась последнее время…
  Густаф прервал оправдания Алисы лёгким движением бровей.
  – Встреча искупает любое ожидание.
  Девушка ответила лишь полным благодарности к такту Густафа взглядом.
  Они свернули с аллеи на тропинку вдоль живой изгороди из туи и через полсотни шагов упёрлись в один из парковых тупиков, представлявший из себя овальную площадь, по периметру обсаженную грабами и каштанами. Октябрь давно вступил в свои календарные права, но дыхание осени ещё не обратило пожаром зелёный убор листопадных деревьев в обманчиво долгом лете Москвы. Лишь фонарики – пока ещё бледные в не отгоревшем закате –  зажигались в их раскидистых кронах. И только сокращающийся световой день да обильный урожай орехов, рассыпанных в траве вокруг каштанов, красноречиво говорили о том, какое всё-таки на дворе время года.
  По вытянутым флангам площади располагалась пара прудиков, возле которых под присмотром матерей и одного робота-няньки возилась малышня. А в её центре пёстрым пышным ковром разнообразных цветов раскинулась широкая клумба, посреди которой на постаменте из лабрадорита  тусклыми золотыми бликами мерцал странный памятник. Он изображал субтильного человечка, задравшего к небесам длиннющий нос. На лице его застыла мечтательная ухмылка. Ослиные уши полоскались, словно от порыва ветра. Левой рукой он высоко поднял тяжёлый пулемёт с насаженным на ствол шлемом. На золотой табличке на русском и космолингве было выгравировано лаконичное: «Не ради славы, но вопреки Судьбе».
  Густаф принял от Алисы букет, передав ей из сумки перчатки и совок. Девушка с задумчивостью гениального стратега, расставляющего в процессе планирования военной операции фишки на карте, принялась искать места в цветочном буйстве, куда можно было приютить подаренные розы. Задача оказалась непростой – на клумбе и лепесточку негде было упасть. Да и, кроме того, Алиса старалась рассадить цветы более-менее симметрично, так что повозиться ей пришлось изрядно. Словно бильярдист, выбирающий оптимальную позицию для удара и угол атаки, девушка кружила вокруг клумбы, иногда бросая на терпеливо ждущего друга извиняющиеся взгляды. Густаф только благодушно улыбался в ответ, мол: «Всё отлично! Продолжай».
  Когда Алисе удалось «расквартировать» пять роз, за её спиной раздался вдруг восторженный вздох:
  – Какая прелесть! Это что-то невозможное!
  Алиса обернулась. Рядом с Густафом стояли две женщины, которых они видели с детьми у прудиков. Дамы с благоговейным восторгом смотрели на розы в руках Густафа. Самому Густафу, впрочем, тоже  доставалась изрядная доза облучения нескромными взорами. Алиса не смогла подавить тёплого чувства самодовольства, нагло ластящегося к душе.
  – Откуда это у Вас? – чуть дыша от переполняющего её восхищения, спросила одна из женщин, кивнув на розы.
  – С Ишерима*, мадам, – невозмутимо ответил Штреззер.
  – Ишерим? Это где? В Индии?
  – Почти, мадам. Отсюда не видно.
  – А что это за сорт? – обрела дар речи вторая женщина.
  – «Апрель в тёмно-пурпурных тонах»*, мадам, – академичным тоном камердинера ответствовал Густаф.
  – Они восхитительны! – в унисон выдохнули женщины. – А как бы достать саженцы?
  Алиса растеряно взглянула на Штреззера. Своим хладнокровным спокойствием он вызвал у неё ассоциации с Даниилом, окружённым львами. Вернее, львицами. Двумя.
  – Очень просто, мадам!
  С благодушной улыбкой Густаф протянул чуть не свалившемся в обморок от счастья женщинам по цветку. Едва ли бы праведный христианин Средневековья столь же радовался бы подаренному ему самим Христом Граалю, как эти дамы розам Густафа.
  – Просто посадите в землю. Они отлично приживаются. Но держите подальше от астровых и остерегайтесь обращаться к ним в плохом настроении. От этого у них вырастают шипы, – со скромным укором давал советы Густаф.
  Женщины только кивали в ответ, не в силах вымолвить даже «спасибо», очарованные необычным приветливым мужчиной.
  Они бы и дальше так стояли, пленённые обаянием Густафа, если бы к ним не подбежал мальчонка с полным пакетом каштанов и, потянув одну из женщин за руку, не заканючил: «Да-а-а-мой ха-а-а-чу!» Тогда женщины, наперебой сбивчиво треща то благодарности, то извинения за беспокойство, оставили Густафа в покое. Правда, покидая площадь, они ещё долго оглядывались на Штреззера и о чём-то говорили друг дружке, с безуспешными попытками сдержать смех, заговорщицкий характер которого недвусмысленно намекал на предмет их разговора.
  – Всё равно, им всем было бы здесь тесно, – беззаботно рассмеялся Густаф на немой вопрос Алисы: не жалко ли ему дарить другим цветы, предназначенные ей.
  Девушка промолчала. Иногда и у неё не хватало слов, чтобы выразить, как глубоко её трогает галантность Густафа.
  Она посадила две оставшиеся розы, мысленно поздравив себя с успешным решением флористической задачи. Штреззер набрал воды из прудика в припасённую в сумке бутылку. И, полив цветы, Алиса теперь смотрела на них, сияя счастьем от упоения их красотой.
  Розы шевелили листьями, словно махали зелёными платочками, провожая последние отблески заката, дробящиеся призрачным пламенем в кронах каштанов. Капли воды россыпью брильянтов переливались на их отливающих перламутровой лакировкой лепестках. Их лёгкий ненавязчивый аромат не могло заглушить всё медовое благоуханье клумбы. Алиса готова была поклясться, что слышит, как розы шёпотом поют гимн солнцу и Жизни.
  – Они чудесны, Густаф! Чудесны! Какой же ты молодец!
  – Их жизни вдохновляются любовью, – просто ответил Штреззер.
  – Как всё прекрасное в нашем Мире…
  Они сели на одну из скамеечек, расположенных по периметру площади. Алиса, закрыв глаза, прижалась к плечу Густафа. Пальцы их рук переплелись в нежном привете. Девушка затаила дыхание.
  «Пожалуйста! Пусть он сделает это…» – мелькнула полунадежда-полууверенность.
  И свершением своих ожиданий она почувствовала поцелуй Густафа на макушке. Алиса поёжилась от щекочущего удовольствия.
  – Спасибо за встречу, милая, – губы Густафа легко коснулись её уха.
  Приятно до дрожи!
  – Милый… Как хорошо, что ты есть у меня! – тихо ответила Алиса.
  – Отчего же грусть в твоём голосе?
  Уж от кого другого, а от Густафа своих эмоций Алисе было не утаить. Ни один прибор не был таким чутким к малейшим колебаниям её чувств, как его сердце. Но Алиса и не стремилась скрывать, что в её душе рождает находящийся рядом мужчина.
  – Густаф, ты знаешь, что такое «счастье»?
  – Счастье – это когда не думаешь, что ещё нужно для счастья, – раздался по-отечески снисходительный голос Штреззера.
  Алиса открыла глаза и погрузилась в простёртую перед нею синюю бездну влюблённого взгляда Густафа. Так близко! И бесконечно далеко…
  – И ты не думаешь? – смутившись наивности собственного вопроса, спросила она.
  Синева подёрнулась мрачной дымкой. Пальцы Густафа, до этого выписывавшие магические вензеля на ладони Алисы, вдруг закостенели.
  – Какое это имеет значение?
  – Об этом я и хотела с тобой поговорить. Это и есть моё «важное дело».
  Густаф устало вздохнул. Небрежным, но исполненным заботы жестом поправил чёлку Алисы. Улыбнулся, когда девушка, желая продлить приятный момент прикосновения, чуть склонила голову вслед за его отступающей рукой.
  – Милая, мы это уже обсуждали. Я радуюсь своей судьбе и вполне ей доволен.
  – Мой милый, хороший Густаф… Конечно, всё это было не раз. И я же по себе знаю, как больно может жечься сердце. А ты терпишь этот огонь постоянно. Наши желания не скрыты от нас, чтобы вновь и вновь говорить о них. Но то, что я ощущаю твою муку, заставляет меня не оставаться безмолвной. Она слишком хорошо мне знакома, чтобы я, помимо своей души, наблюдала её в тебе.
  – Прости, пожалуйста… Печально, когда любовь приобретает такие формы. Но я счастлив этим: и своими чувствами, которых ты не сторонишься, и твоей взаимностью, твоей заботой, лаской, любовью, всем прекрасным, что живёт в твоей душе, и что ты так щедро даришь мне, когда я этого не заслуживаю. Просить или добиваться большего я просто не имею права. И ни тебе, милая, и никакому иному человеку мне этого права не внушить. В жизни есть вещи,  которые просто приходится принимать, как должное, учиться жить с ними, получая пользу даже от кажущихся неудобств, что они преподносят нам. То, о чём ты говоришь, всего лишь природа. Противовесом ей у нас есть интеллект и духовность. Их верная комбинация помогает нам смирять свои страсти, которые в своих заманчивых обещаниях счастья таят ещё больше проблем, чем мы имеем, отказываясь от соблазнов.
  – Не могу я с этим смириться, Густаф. И не думаю, что «зов Природы» можно отделить от нашей духовности. Я хочу, чтобы ты был счастлив по-настоящему! Без запретов хотя бы в этом… Когда тебе везде понаставили границ… И теперь ты сам отгораживаешься…
  – Причину ты знаешь, – в голосе Густафа появилась добрая строгость. – Эти границы делают безграничной нашу любовь.
  – Да! Миллион раз «да»! И мне не передать, как я благодарна тебе за эту жертву. Я не отказываюсь от неё. Я счастлива этим великодушным даром. Но…
  – Что?
  – Густаф, признайся, ведь я стала для тебя тем же, чем был «Моро»? Ты был прикован к нему страхом. А теперь ты прикован ко мне любовью. Я не хочу быть для тебя тюрьмой, как и ты не хочешь подобного для меня. И как ты, мучаясь, даришь мне свободу, мой хороший, я хочу ответить тем же. Я хочу, чтобы ты был свободен!
  Густаф молчал и смотрел мимо Алисы.
  – Я ошибаюсь?
  – Нет, милая.
  – Ты переживаешь, что может возникнуть ревность? Что наши отношения изменятся, если ты посвятишь часть своей любви другой? Всё меняется… И я не знаю, что будет завтра. Я не могу обещать тебе неизменности и не требую этого от тебя. Но я уверена, что, как бы ни изменилась наша любовь, она останется любовью. Если мы этого пожелаем. И если будем свободны друг от друга…
  – Ты мудро рассуждаешь… Только… Милая, я не хочу отношений без духовности. Я не хочу притворяться. Я не хочу, чтобы, общаясь со мной, люди не знали о моём прошлом. Я устал от лжи и лицемерия. Но, похоже, даже в твоём мире отношения строятся, прежде всего, на них. Вот сказать бы сейчас этим милым дамам, что были здесь час назад, из чьих рук они получили цветы. Думаешь, они бы продолжали им радоваться?
  – Прости им эту слабость. Они всего лишь люди.
  – Дело не в этом. Я не против недоверия, настороженности, страха по отношению ко мне. Это естественно. И, видит Бог, я это заслужил. Но когда я представляю то же самое последствием разочарования человека во мне, я снова ощущаю себя убийцей… Я не проливаю кровь, но убиваю тем, что люди теряют веру. Вот я представился им приятным, вежливым, добрым человеком. А потом они узнают, какой долг висит на моей шее. Вот оно  - разочарование в людях. Вот она – гибель веры. Я не желаю в этом участвовать. А сказать в лоб: «Привет, я Густаф Штреззер. Не слышали обо мне? Как же! Я знаменит тем, что отправил на тот свет больше двух сотен человек»,– это значит сразу оборвать нить контакта. Получается замкнутый круг: и правдой не добиться симпатии, и ложью её недолго удержишь.
  – Ты чересчур самокритичен!
  – Нет. Это просто факты. Упрямые-упрямые факты.
  – А ты делаешь на них упрямые-упрямые акценты.
  – Я? Ничего я с ними не делаю. Мне нет до них дела. У меня есть дела поважнее и интереснее. Это ты, милая!
  – В деловой хватке тебе не откажешь! – залилась музыкальным смехом Алиса, обвивая руками шею Густафа. – Но, всё-таки, мой хороший, я серьёзно: с этим надо что-то решать.
  Она потянулась к полыхающему счастьем синему свету глаз мужчины. Но Густаф осторожно освободился из объятий девушки и расцеловал её ладони.
  – Не знаю я, что с этим решать. Ничего на ум не приходит.
  – А мне кое-что пришло.
  – Я говорил и буду говорить, что восхищён твоей сообразительностью и изобретательностью.
  – Хочешь узнать, что я придумала? – таинственно зашептала Алиса.
  – Спрашиваешь! – подыграл её интриганству Штреззер.
  – Я попросила Кору провести кой-какое расследование на Итаке.
  – Что?!
  Густаф вскочил. Его аристократическая сдержанность улетучилась. Растерянность и страх мертвенной краской выбелили его лицо.
  – Она нашла её, Густаф… – немного нервничая от бурной реакции друга на новость, проговорила Алиса.
  – Нашла! Она жива?
  Густафа трясло. Глаза бегали. Зубы стучали. В сгущающихся сумерках лицо по фосфоресцирующей бледности спорило со свесившимся из облаков месяцем.
  Алисе пришлось усадить вошедшего в ступор друга рядом с собой и долго растирать ему дрожащие похолодевшие руки. Похлопать его по щекам для приведения в чувства она считала непозволительно вульгарным действием. По крайне мере, в отношении себя.
  Когда взгляд Штреззера вновь приобрёл осмысленность, Алиса с заботой спросила:
  – Милый, с тобой всё хорошо? Прости, пожалуйста, я поступила опрометчиво…
  – Она жива?
  – Жива! Конечно, жива. Ты же сам в это верил, – продолжала гладить руки Густафа Алиса.
  – Верил! Но как? Как?
  Алиса весело рассмеялась.
  – Да очень просто! Это вы, мужчины, любите всё усложнять и путать зазря следы… Главное, она послушалась тебя тогда. А остальное дело техники.
  – Это… Это невозможно… – пробормотал Густаф.
  – Очень даже.
  – И… И… И с ней всё в порядке?
  – Насколько я поняла по выражению лица и голосу, когда видеофонила ей, то да, в порядке. Но лучше слетать узнать на месте. Я договорилась о скорой встрече.
  – Ты что сделала? – Густаф порвался снова вскочить, но Алиса его удержала.
  – Ты сердишься?
  – Я ничего не понимаю! Это так… так неожиданно… Нет, что ты! Не сержусь… Но… Нет-нет! Это невозможно! Прости, милая, это невозможно…
  – Почему?
  – Это всё в прошлом…
  – В прошлом остаётся только то, что мы хотим там оставить.
  – Милая, нельзя войти в одну реку дважды…
  – Верно. Но река уже другая, и ты уже другой.
  – Алиса! Ну, неужели ты не понимаешь? – взмолился Густаф.
  – Понимаю, милый. Прошлое причиняет боль. Но я уверена, эту боль можно излечить.
  – Боже, пошли мне силы! – закрыл руками лицо Штреззер.
  – Ты не можешь её забыть, милый? Но мучаешь себя напрасными попытками. Откройся навстречу этим воспоминаниям. У тебя есть шанс всё вернуть. Ты же надеешься, что она всё ещё любит тебя. Так не лучше ли это проверить?
  – Нет! Нет! Нет!
  – Ты переживаешь, что она не поймёт, отвернётся от тебя? Мой хороший, я же буду с тобой, мы всё объясним…
  – Нет! Нет! Нет!
  – Или ты думаешь, что у неё давно другая жизнь? Семья? И не стоит тревожить её?
  Густаф опустил руки и, ссутулившись, вдруг постарев лет на двадцать, смотрел в пустоту.
  – И это тоже… Напрасные надежды… Прошло пять лет… Проще сжечь этот роман, чем пытаться его редактировать и расставлять точки над «i»…
  – Густаф, я не знаю, есть ли у неё кто-нибудь. Но она не замужем…
  – Алиса! Я поклялся, что больше не причиню ей боли!
  – Этого и не будет, милый! Мы полетим на Итаку, чтобы исцелить боль!
  – Нет…
  Штреззер снова обречённо уткнулся в ладони.
  – Густаф, посмотри на меня, – ласково, но твёрдо прошептала девушка. – Посмотри мне в глаза.
  Мужчина поднял на неё взгляд. И у Алисы невыносимо заныло сердце от застывших в нём страданий и тоски, многократно умноженных сквозь призмы слёз.
  – Скажи, ты видишь во мне её отражение? – едва сдерживаясь, чтобы самой не расплакаться, спросила Алиса. – Я для тебя – она? Не визуально, конечно… Духовно?
  – Да, – чуть слышно отозвался Густаф.
  – И ты не можешь выбрать?
  – Время сделало свой выбор…
  – А ты? Милый, свобода с этого и начинается – с нашего выбора. Не становись моим заложником. Я не могу тебе этого запретить, но и одобрить не могу.
  – Не сердись, – содрогнулся от протяжного вздоха Густаф.
  Алиса осторожно коснулась его лица
  – Вовсе нет, мой хороший. Но, пожалуйста, будь смелым, каким ты был, пытаясь спасти меня от Эннингтона. Я понимаю, как тебе тяжело. Я всецело разделяю твою боль. И я буду с тобой, я не оставлю тебя. И я утешу тебя, мой хороший, если ничего не получится. А если получится, представь, как счастлив будешь ты, каким счастьем наполнится и моё сердце, радуясь за тебя. Пожалуйста, милый. Я хочу помочь, потому что люблю тебя. Дай мне возможность проявить эту любовь, пока она не сожгла меня. Обрети смелость принять мой дар.
  Густаф с нежностью накрыл ладонью руку Алисы у себя на щеке.
  – Ты воплощение грёз…
  – Густаф, не отгораживайся от своих чувств. Не замыкайся на иллюзорных страхах. Ведь часть твоей любви ко мне принадлежит и той, что осталась на Итаке?
  – Да…
  – Большая часть? – прищурилась девушка.
  – Огромная…
  – И ты ни капельки не хочешь рискнуть попробовать вернуть это сокровище? – всё больше входя в образ искусительницы Бьондетты*, осведомилась Алиса.
  Штреззер поддался её азарту. Глаза его заблестели по-новому.
  – И когда ты думала туда отправиться? – разволновался он.
  – Да хоть завтра! Милодар мне добыл разрешение на перелёт с открытой датой. Надо только в КРОНОс* просигнализировать. Гай-до свободен. Академ-отпуск Николай Валерианович мне задним числом выбьет.
  – Ах, ты лиса! – вытирая слёзы носовым платком, усмехнулся Густаф. – У тебя, значит, всё заранее спланировано?
  – Не без этого, – пококетничала Алиса, но продолжила уже серьёзно. – Милый, ты полетишь?
  – Пожалуй, ты права. С этим лучше не тянуть, пока сомнения не одолели, – рассуждал мужчина. – Прыгнуть сразу, как в прорубь!
  – Ты согласен?
  Густаф кивнул.
  – Замечательно! Значит, завтра к шести вечера я за тобой прилечу, и мы отправимся навстречу судьбе!
  – Звучит внушительно.
  – Мы на пороге славных дел.
  – Что ж, Беатриче*, веди меня в свой Рай!
  Алиса обняла Густафа и поцеловала в щеку. И он ответил ей тем же.
  – Милая, а ты домой на флаере собираешься возвращаться? – огляделся Густаф.
  Сумерки уже отвоевали себе плацдармы под кронами деревьев. Небо приобрело насыщенный синий цвет. И только множество фонарей вокруг вели локальные оборонительные бои с решительно наступающей ночью.
  – А что?
  – Я бы хотел проводить тебя, если ты не устала и не против.
  – Что ты, Густаф! Конечно, проводи меня. С удовольствием прогуляюсь!
  Алиса подхватила Густафа под руку, и они зашагали прочь с парковой площади. А вокруг клубился прозрачный мрак. И парк наполнял стрёкот кузнечиков и сверчков, странные шорохи и перешёптыванье листвы, журчание и плеск воды в фонтанах. Далёкий гул городского транспорта смешивался с тихим перезвоном колокольчиков, остроумно развешанных на ветвях деревьев.
  Тёплый уютный вечер. Почти такой же, как пять лет назад на туманном Карбуне.
 Почти...


Глава вторая

«Все средства хороши для человека,
Который погрузился в кровь, как в реку.
Чрез эту кровь назад вернуться вброд
Труднее, чем пройти вперёд»

У. Шекспир «Макбет»

  Эти дымчато-пепельные сумерки под рассечённым созвездиями ультрамариновым небом могли принадлежать любому другому мирному вечеру в тропиках какой-нибудь планеты. Только здесь их умиротворённость служила кулисой в театр ужасов. В тихом омуте черти водятся. Здесь, на Карбуне, они организовали филиал преисподней.
  Из дверей второго корпуса показался высокий человек с вытянутым напряжённым лицом, вымеленным неведомой тревогой. Ни дать ни взять персонаж из итальянской комедии масок.* А своими движениями он напоминал Бориса Карлоффа* в его лучшей роли. Человек неловко запнулся о порог, но сохранил равновесие. Тихо выругался. Постоял с полминуты у входа с заложенными за спину руками и отбивая носками солдатских ботинок ритм марша в сыром песке дорожки. Со стороны могло показаться, что это какой-то клерк, спешащий на службу, нервничает, ожидая опаздывающий автобус. Это был Густаф Штреззер. И ему было плохо…
  Хотелось бежать, набирая скорость с каждым новым движением, и, наконец, преодолев силу гравитации, ворваться в простор небес или расшибиться о них, как муха о стекло. Не верьте, что небо «газообразно». Оно твёрдое, как плексиглас аквариума. И мы мечемся в этом аквариуме, а за нами наблюдают праздные боги. Для Густафа эти странные метафоры не являлись порождением больного воображения. Он чувствовал себя белой акулой, всю неукротимую мощь которой впихнули в трёхлитровую банку; свободолюбивым волком, которого сумасшедшие исследователи рефлекторной деятельности животных заточили внутри лабиринта из оргстекла, и он теперь должен бегать по этому лабиринту за подачки и понукаемый подначками электрических разрядов на потеху хозяевам и лаборантам.
  Бежать! Бежать!
  Но с деланным спокойствием, не чувствуя под собой ног, Густаф вышел за ограждение корпуса №2, пересёк засыпанную дресвой дорогу, углубился в джунгли, окружавшие базу, и здесь привалился к одному из древесных стволов, тяжело дыша и вздрагивая.
  Он сделал это! Он сумел! Он пересилил себя!
  И теперь в его будущем вырисовываются, пусть, пока ещё пунктиром позитивные моменты. А на его душе выжжено очередное долговое клеймо греха. Густаф криво усмехнулся сквозь рыдания: «Семь бед – один ответ».
  Чего он вообще беспокоится о душе? Может, её и нет вовсе? По крайней мере, лично у него, учитывая то, как он появился на свет. Непорочное зачатье? Ха-ха-ха! Куда уж непорочней…
Хотя, кому как. Пороки и грехи разными бывают. И его отец, конечно, не предавался грешной любви. Зато вдосталь налакался пряного вина гордыни. И неизвестно ещё, что хуже: первое или второе. В первом любовь хоть как-то делится двумя, а во втором она всецело принадлежит только одному человеку. И тогда она вырождается в чудовищную губящую силу, обращая на служение злу всю красоту, что заключена в этом сильнейшем из чувств. И в Густафе эта уродливая любовь, породившая его, отпечаталась оттиском прямо противоположным тому, к чему призывает страсть сердец – к Жизни! А он стал воплощением смерти. И есть ли у него душа после этого? То, как жестоко и надсадно ноет сердце, говорило о том, что его терзают не только страх и омерзение, а нечто гораздо-гораздо более сильное. Оно называлось «совестью». И было адом в миниатюре, индивидуальным для каждого из людей. Адом, который каждый носит в душе. А значит, последняя ютилась в этом «плотном сгустке плоти».
  Густаф взглянул на свои руки. В сумерках они казались перепачканными мазутом и смердели так же отвратительно. Штреззер кое-как вытер их о листву.
  «Давай, леди Макбет, попробуй отмыться!» – расхохотался он над собой.
  Но от злой шутки снова слёзы побежали по его щекам. Как же противно отирать их руками с навечно въевшимися в кожу пятнами крови и её сладковато-солёным запахом!
  Мужчина поднял затравленный взгляд к небу. Оно нависло над ним сферой из иолита.* Слепое. Бесчувственное. Холодное. Как солнцезащитные очки, скрывающее взор бесстрастного Судьи.
  Густаф опустил глаза. Вынул из-за пазухи цепочку с крестиком.
  – Чёртов нытик! – заскрипел он зубами на распятье. – Ты не нас спасал. Ты спасался сам!
  Штреззер в ярости и отчаянии сорвал цепочку и швырнул её во тьму леса.
  «Ладно уж… Коль тебе можно – можно и мне… Только я спасусь иначе!»
  Он уже сделал первый шаг к этому единственным доступным ему способом – через грехопадение. Но, гори всё синим пламенем, если он и так уже не проклят на тысячу ладов. Если грех стал его вторым именем, с самого рождения, будучи его повивальной бабкой. Да какого, к дьяволу, рождения! Не было его! Не было! Он даже не может проклинать, как нормальные люди, миг своего появления на свет! У него нет даже этой малости… Только жизнь, которая ему не нужна, но от которой он не может избавиться. Тогда он попробует скрыть её в какой-нибудь неведомой дали, в прекрасной, манящей миллионами соблазнов свободы дали. И тогда, возможно, утолив голод жаждущего воли сердца, он сможет смириться со своей жизнью. А, может быть, даже забудет, кто он такой…
  Спаситель, опровергающий все понятия о спасении! Потому что убийство не может расцениваться актом спасения. В чём-то оно будет проявлением милосердия, но всегда (ВСЕГДА!) оно будет, прежде всего, убийством. Густафу не нужно было слушать полемику схоластов по этому вопросу. Он сам это прекрасно знал. И ему не нужны были объяснения этих гуманистов-горлопанов, в чём он не прав, неся милосердие в корпус №2. Но попробовали бы они объяснить то же самое людям в клетках в этом проклятом корпусе!
  Они все были обречены! И каждый из них до капелюшечки осознавал свою обречённость, пока окончательно не лишался рассудка от мучений. Их не ждало ничего, кроме смерти, весь ужас и изощрённость которой не смог бы вообразить ни один психопат. Или они становились рабами Профессора, но это было ещё хуже смерти. Тогда они были обречены умирать от страха долгие-долгие десятилетия, ненавидя себя и своё ничтожное затравленное существование, так же, как Густаф. И, так же, как и он, они не в силах были остановить ленивый ход стрелок часов, отмеряющих время их бытия. Вот тогда они начинали верить в спасителя, который вместо дорожного посоха нёс косу. И они умаляли о взмахе этой косы. Для них уже не имело значение, что они умрут. Имел значение лишь способ. Для обречённых милосердное дарение смерти равноценно спасению.
  Вот этот парадокс и терзал всё существо Густафа. Христос просто умер безвинно за наши грехи и из-за любви Бога к людям. Густаф тоже любил людей и Жизнь. Он готов был страдать ради этой любви. И любовь стала прологом в поэме его грехопадения, доставив ему такие страдания, что смерть на кресте показалась бы, по меньшей мере, благом. Его любовь убивала и спасала одновременно. И не только несчастных во втором корпусе, но и самого Густафа. А он не мог вырвать из сердца, как страницу из тетради, чувство, истязающее его, но одновременно утешающее нанесённые им же раны.
  И, Боже, его боготворили за это!
  Как на него смотрели из клеток! Палачи Профессора думали, что истязаемые ими люди сходят с ума. Густафу было открыто, что это лишь отчасти правда. Он видел разум и невысказанную мольбу во взглядах страдальцев. Эти взгляды преследовали его постоянно. Иногда ему казалось, что он попросту свихнулся, настолько явственными были встающие перед ним образы тянущихся к нему, словно цветы к солнцу, бесформенных изуродованных тел с горящими обожанием глазами. «Умоляю – меня! Выбери меня!» – слышал он в голове искажённые хрипом и рыком голоса. И он шёл им навстречу…
  И, терпящие бесконечные муки, жертвы Профессора вдруг притихали, и, затаив дыхание, пытались уследить за движением рук Густафа. Кажущееся лёгким прикосновение, и вот «счастливчик» расслабленно замирает, покачиваясь на цепях. И тогда остальные поднимали новую волну ора. Но в ней к вою боли примешивался восторг. И Штреззеру слышалось в надсадном гаме: «Меня! Теперь меня!» Но он, не задерживаясь, шёл прочь с глазами, обращёнными в пол. Он уходил в свою комнату и рыдал от боли, которую ни один из оставшихся во втором корпусе не ведал, которая была сильнее всех их физических мук. Густаф себя не обманывал. Он уже не раз висел на тех же цепях, что и они. Впервые, в детстве, когда его «делали» более похожим на отца. А потом ещё много-много раз: за неотведённый взгляд, за дерзкое слово, за отказ от участия в опытах, за вопросы «зачем?», за его первый побег… Их боль была ему знакома. Он испытал её на собственной шкуре. А о его боли они понятия не имели. И пронеси, милостивый Боже, мимо них эту чашу!
  С не меньшей силой, чем вина в обрывании человеческой жизни, Густафа мучило то, что он не мог отказать взывающим к его роковому прикосновению несчастным. Он любил и жалел их, он знал, что они испытывают, и не желал, чтобы эти жуткие испытания продлевались. Одновременно, он страдал от того, что не может удовлетворить мольбы всех. И тогда он начинал их ненавидеть.
  «Неужели они не понимают, как мне тяжело? – злился он. – Неужели не видят, как мне больно нести им избавление от боли? Но они думают только о себе! Чёртовы эгоисты, только и знающие, что стенать «Меня! Меня!» Они не понимают, что я не могу убить их всех. Что я даже не могу приходить больше пары раз в месяц. Иначе моя проклятая, но так вожделенная ими, миссия будет раскрыта. И я стану таким же, как они, мучеником. А то и вовсе Грейс или отец избавят этот мир от меня. И что тогда станет с вами, когда вы лишитесь хоть такого ничтожного шанса на свободу, глупые неудачники?»
  Все эти противоречия, вакханалия противоположных эмоций и мыслей, этот дикий шабаш в душе угнетали Густафа и лишали его сил на продолжение борьбы. А если ты не можешь с чем-то бороться – уходи от этого. И Густаф собирался уйти. Чего-чего, а уж на такой поступок силы воли, которую отец по какой-то ему одному известной прихоти решил не полностью ограничивать, подобно другим клонам, Густафу хватало. Это, конечно, означало, что он, в конце концов, предаст людей, которые надеялись на его спасительные милосердные руки. Что ж, пусть это будет ещё одним его грехом. Он смирится с этим. А вот чего он больше не может выносить, так это: голоса в голове, страх перед отцом, свою странную «власть», всё это раболепие кругом и ложь, ложь, ложь.
  К тому же, теперь он думал, что, даже если его замысел не удастся, и он вынужден будет остаться на Карбуне, то сунуться в корпус №2 всё равно больше не сможет. Он подготовил себя к мысли, что предаст истязаемых в нём людей. Но он не в полной мере подготовился к тому, что предаст самого себя. Для первого шага в долгом (как он надеялся) пути ему нужно было заткнуть свои любовь и жалость к людям в самый дальний закуток своего сердца и до бессознательности упиться самовлюблённостью.
  О, да! Никогда прежде он себя так не обожал. И сейчас ненавидел себя с не меньшей самоотдачей за это. Он понял, каким он может быть, если…
  Сегодня он был жесток и кровожаден. Да, он всё равно добился своего – тот несчастный умер. Но Густафу пришлось изрядно потерзать его, вразрез тому, как он обычно облегчал мучения подопытных Профессора. И он именно «потерзал». Нет, не в угоду бессильной ярости, что его милосердное сердце обращено к мольбам обречённых и взваливает на душу Густафа смерть за смертью. Не из-за того бесплодного гнева, что вот так же он не может рассчитаться со своими изуверами-создателями. И не потому, что он хотел таким страшным способом отвернуть от себя верящих в его «добродетель». Ему просто необходимо было устроить шоу. И он его устроил на славу! Ему нужно было выглядеть паинькой, и он им притворился. А то, что у него не получился опыт…Что ж, следящие за ним хозяева должны, прежде всего, обратить внимание на то, что Густаф старается соответствовать их требованиям. А «неудача с опытом» – пустяк. Во втором корпусе ещё полно живых объектов!
  К сожалению…
  Однако, как бы там ни было, бедолага,  спаси его Господь, мёртв. Это плюс Густафу. Густаф теперь, возможно, имеет необходимую благосклонность в глазах наблюдателей. Это второй плюс.
  Но есть ещё и «третий заяц», которого «он убил одним выстрелом». Штреззер горько хохотнул, направляясь к бараку со своей комнатой: «Даже шутки у тебя мрачней мрака могилы!»
  А «заяц» лежал в его кармане. Чтобы добыть эту безделушку, «девяностопервого» пришлось раскромсать на куски. Ещё один грех… Разве не для этого его создали? Грешить!
  Сердце Густафа тем временем перестало молотиться о рёбра, словно кулак падшего ангела в райские врата. Он успокоился.
  Пока всё идёт по плану. Неизвестно, правда, что ещё скажет отец на его дикую выходку с объектом №91. Но он не может не обратить внимания, какие усилия прикладывает его отпрыск в стремлении походить на своего творца. Ну и что, что у Профессора были какие-то особые виды на «девяностопервого»? Густаф же горел желанием поэкспериментировать (такая редкость!), а из мешочка с бочонками лото выпал именно этот номер. Случайность. И №91 теперь поёт на Небесах «Halleluiah». Может, он даже показывает на Густафа пальцем и говорит Богу: «Запомни этого бастарда и вознагради его по заслугам!»
  Штреззер снова глянул вверх. Движения там не наблюдалось.
  Эх, «девяностопервый», «девяностопервый», всё-таки ты счастливчик… И никакой ты не «объект №91», а молодой учёный с планеты Мирт по имени Брэм Линьом.
  Густаф знал каждого, кто сейчас страдал в «доме боли» и кто там был раньше, поимённо. И он помнил каждого из них в лицо, до того, как лица с них не стирали пытки и опыты Профессора. Эти знания с ним разделяла только картотека в компьютере его отца. Остальные на базе не считали (или боялись считать) мучеников второго корпуса людьми даже в их прошлом, до того, как они попадали в страшное здание. Но Штреззер был уверен, что когда-нибудь он встретит всех этих несчастных, и умение распознавать их по лицам и именам ему очень пригодится…
  Он долго принимал душ, стараясь смыть въедливый запах смерти. Где-то в глубине сознания он понимал, что этот смрад ему лишь чудится. Но отказать себе в ставшем ритуальным омовении не мог. «Как грязь и пыль, что ты собрал на тело своё и одежды свои, пройдя длинный путь, ты смываешь водою, также смой грехи с души своей покаянием…» – шептал он. Только каяться ему было запрещено. И он бесполезно всё лил и лил на себя воду в наивной надежде, что она просочится в его тело и, если не отмоет, то хотя бы остудит его сжигаемую совестью душу.
  Устроившись на кровати с виртуальной книгой, Густаф стал ждать «ординарца» от отца. Демоническая властность Штреззера-старшего и его прихотливая страсть по всякому поводу пользоваться ею проявлялись даже в том, что отец вызывал к себе нужных людей, из числа тех, что находились на базе, не по видеофону или какому-нибудь другому средству связи, а через третье лицо. Тем самым он подчёркивал, какая пропасть лежит между ним и подчинёнными.
  Посыльный не замедлил появиться. Настало время узнать, насколько Густаф хороший актёр.
  Кабинет отца освещался лишь пятью мониторами компьютеров. На двух из них воспроизводилось то, что сейчас происходило во втором корпусе.
  Характер, интересы, знания Густафа были большей частью внушены ему создателями и базировались на психо-типе его отца. Поэтому Густаф не до конца, но всё же в достаточной мере понимал его мысли и мотивации. Реклифт Штреззер не был садистом. У него не было жуткого влечения причинять кому-то боль или наслаждаться, следя, как она губит человека, ради чувства самоутверждения. Ад свидетель, Реклифт давно самоутвердился без кровавых ванн и пирамид из голов. Не томила его и неуёмная жажда экспериментов с живой материей, которая обуревала Профессора. Реклифт оставался равнодушен и к процессу, и к его результатам. Наблюдение за ходом опытов во втором корпусе было для него рутиной. И единственное, что не отвращало его от этой кошмарной кровавой нудятины, была его гордыня. Бесконечная, как Небо или муки преисподней. Только упрямая идея, что он может это делать, что он может себе это позволить, двигали Реклифтом. Он шёл своей дорогой вопреки всем законам людей и богов, потому что он был  единственным, кто устанавливал себе законы. А устав его гласил: жить и делать то, что запрещено другим.
  Отец сидел без движения  вполоборота к вошедшему Густафу. Только мерцающие отблесками сапфиров в тусклом свете мониторов глаза говорили, что он живой. Тяжёлая, давящая, душная «глубоководная» тишина заполняла кабинет. Густафу всегда было жутко заговорить первым и нарушить её. Но он должен был говорить…
  – Вы вызывали меня, сэр?
  – Да, вызывал, – загудел размеренный голос, скорее принадлежащий машине, чем человеку. – Что ты снова натворил во втором корпусе?
  Конечно, Реклифт видел, что «творит» сын, уж для последнего это было яснее ясного. Поэтому Густаф научился располагаться к камерам под таким углом, чтобы наблюдателю было очень хорошо видно общее и совсем незаметны некоторые мелочи. Но ведь мелочи имеют основополагающее значение. Разве нет?
  – Я увлёкся, сэр, – повинно склонил голову Густаф.
  – Увлёкся? Или внезапно забыл основы анатомии?
  – Простите, пожалуйста, сэр! Это какое-то затмение. Подопытный оцарапал мне щёку, и я пришёл в ярость.
  – Тебе следует учиться сдержанности, – со сдержанностью глыбы льда пророкотал Реклифт.
  – Безусловно, сэр! – горячо согласился Густаф.
  «Ещё бы не учиться! – мелькнула у него крамольная мысль. – Чем я, например, сейчас занимаюсь?»
  – Тебе всё не впрок, – Густаф услышал в мёртвом голосе отца что-то похожее на досаду. – Попытайся объяснить, что происходит? Ты как будто специально гробишь объекты. Причём, слишком часто лучшие.
  – Сэр, я не в полной мере владею данными мне знаниями и силой. Но лишь практика может помочь мне держать их под контролем и научиться применять на пользу Ордену.
  – Я думаю, тебя самого следует держать под особым контролем и подальше от второго корпуса. Чтобы ты не мешал работе Ордена.
  – Извините, сэр! Я лишь желаю быть полезным, желаю следовать Вашему учению, желаю постичь до конца Вашу науку. Если Вы разочарованы во мне, если хотите наказать меня за ошибки, я в Вашей власти, сэр. Я безропотно приму как благо любое наказание, какое Вы изволите обрушить на меня. Но прошу, не лишайте меня своего доверия! Не отказывайте мне в удовлетворении моего стремления быть похожим на Вас! Позвольте оставаться Вашим учеником. И я клянусь, что со временем научусь всему в полной мере, чтобы Вы гордились мной, сэр.
  – Пока что за четверть века ты поднаторел только в лицедействе, – полыхнул глазами Реклифт.
  – Сэр, Ваши подозрения больно ранят меня…
  «Господи, я могу быть и откровенным!» – уколол себя Густаф.
  – Я вот тебя «пораню» за твою криворукость и вспышки ярости, – отсёк Реклифт подобострастие отпрыска.
  «Не следует забывать, в кого я вышел! – проглотил Густаф готовые сорваться с языка пеаны сидящему перед ним сатане. – Играй да не переигрывай!»
  – Я в Ваших руках, сэр, – уверенно, но с покорностью ответил он. – Если Вы хотите покарать меня – я в Вашем распоряжении. Пусть это будет уроком для меня.
  – Да уж… Ты заслужил кару…
  Реклифт в глубокой задумчивости отвернулся к экрану компьютера, пробежал пальцами по сенсорной клавиатуре и с бесстрастным видом уставился на хронику бойни в корпусе №2.
  – Сэр? – осторожно напомнил о себе Густаф.
  – Отправляйся спать. На этот раз я тебя милую, – равнодушно обронил Реклифт.
  – Ваша милость не имеет границ, сэр! Я не могу передать словами, как она волнует мою душу и призывает меня направить все свои силы и помыслы на служение Вам.
  – Не лебези! Отправляйся.
  Реклифт отвернулся к монитору. Густаф тихо стоял у двери. Прошла минута. Две. Три.
  – Ты всё ещё здесь? – не оборачиваясь, спросил Реклифт.
  – Не сочтите за дерзость, сэр.
  – Что тебе нужно?
  – Сэр, могу ли я говорить с Вами?
  – Говори, – своё внимание Реклифт обозначил полуоборотом головы в сторону Густафа.
  – Вернее, я хотел бы обратиться к Вам с просьбой.
  – Говори, – Реклифт полностью повернулся к нему.
  И от его сверлящего взгляда Густаф смешался в чувствах, потеряв часть решительности, с которой он вошёл в кабинет.
  – Сэр, Кларенс назначен Вами сопроводителем груза на Эктей?
  – Да.
  – Сэр, моя просьба состоит в том, что, если Вы не имеете для меня иного поручения или не нуждаетесь в моей помощи на Карбуне, я смею Вас просить, чтобы Вы отправили на Эктей вместо Кларенса меня.
  – Причина? – без интереса спросил отец.
  – Э… Сэр, у меня кой-какие дела на Эктее.
  – Какие у тебя могут быть там дела? – от голоса Реклифта явственно повеяло угрозой.
  – Э…
  – Перестань мяться! Что ты задумал?
  «Осторожно, Густаф, осторожно! Рыбка клюнула! Теперь главное, чтобы она не сорвалась или не утащила тебя в своё подводное царство».
  – Сэр, я хотел бы навестить приятеля, – робко признался Густаф.
  – Приятеля? На Эктее? Густаф, что ты выдумываешь? Не смей мне лгать!
  «А вот теперь начинается смертельный номер, многоуважаемые дамы и господа!»
  – Простите, сэр… Конечно, сэр… Я не знаю, как сказать… – затрепетал Штреззер-младший.
  – Языком. Он тебе для этого и дан.
  – Сэр, Вы помните, как отправляли меня на Эктей в прошлом году?
  – Конечно, помню.
  – Так вот… В ту экспедицию я посетил там один, с позволения сказать, лупанарий. А в нём оказалась такая искусница! Она такое вытворяет!
  – Избавь меня от подробностей проявления твоего легкомыслия, – громыхнул Реклифт.
  – Простите, сэр… – сник Густаф.
  – И это причина?
  – Не сочтите за дерзость, сэр, эта гетера  – просто волшебница!
  Реклифт погрузился в мрачные раздумья.
  – Не помню у себя такой же страсти к плотским утехам. Это уже что-то твоё. Личное. И мне это не нравится, – сухо заключил он.
  – Простите, сэр. Впредь я буду держать себя в узде. Когда на то Ваша воля, – приняв самый покаянный вид, промолвил Густаф.
  – Моя воля…
  – Сэр?
  Реклифт снова отвернулся к мониторам, бросив через плечо:
  – Что ж, отправляйся. Резвись. И помни мою доброту!
  – Благодарю Вас, сэр!
  Густаф порвался склониться к руке отца, но тот категорическим жестом его остановил.
  – Кларенс полетит с тобой. Он проследит, чтобы ты не слишком увлекался.
  – Да, сэр. Понял, сэр.
  – Направь его ко мне. Я изменю его инструкции.
  – Да, сэр. Доброй ночи, сэр.
  – Доброй ночи, – без капли эмоций отозвался Реклифт, уже занятый какой-то компьютерной программой.
  Густаф откланялся, щёлкнув каблуками, и вышел за дверь, едва сдерживаясь, чтобы не хлопнуть ей так, что она бы вылетела вместе с косяками.
  «Чёртов мерзавец! Ну, почему не отправить его одного?! Предусмотрительный во всём… Но не всевидящий, однако».
  Сжатые в кулаки пальцы затрещали от напряжения.
  «Кларенс… Господи, да когда же это закончится?!»
  И снова дождь слёз орошает белую пустыню его щёк…

 
Глава третья

«Кларенс, Кларенс!
Я так тебя люблю, что не замедлю
На небеса твою отправить душу,
Коль примут мой подарок небеса».

У. Шекспир «Ричард III»

  Тряска умерилась. Стены гудели тише.
  «Ещё не больше пары часов, и корабль выйдет из полосы бурь. Тогда пилот сообщит на базу, что они благополучно пересекли звёздное скопление», – прокатилась из одного угла сознания в другой вялая мысль.
  Времени осталось только на поступки, а не на размышления. Значит, нужно выбирать, что делать. Либо оставить всё, как есть, дополнительно добавив себе плетей за принесение в бесполезную жертву Брэма Линьома, и знать, что список жертв не закончится его именем. Либо пытаться довести начатое в «доме страданий» до конца, пополнив список жертв сейчас, в надежде, что они всё-таки станут последними в нём. Но нет гарантии, что и они в итоге не окажутся «бесполезными». Два зла на выбор, и оба равноценны.
  Густаф, вытянувшись, лежал на откидном пологе и пытался растворить взглядом низкий потолок своей каюты. Всю прошлую ночь, не сомкнув глаз, весь день подготовки к полёту и все следующие десять часов круговерти в звёздных штормах он думал над тем, что выбрать и что ему будет от этого выбора. «Что будет» он, впрочем, и так знал – новые терзания совести. Его заботил другой, сравнительно прагматичный, вопрос: какова будет разница в болезненности этих терзаний? Штреззер отметил в себе изрядное торгашество. Совсем как у того горе-адвоката из древнего французского фарса, который и в аду продолжал кричать «апеллируйте!». Ну, так пусть Бог его за это покарает. А сейчас лучше пускай внушит силы на принятие решения. Глупо молить Господа о настрое на преступление против его же заповедей. Но Густаф и тут нашёл оправдание предательскому укору логики – он же не обычный человек. Какие-то вопросы он не может решать, полагаясь только на собственную свободу воли. По одной простой причине – эта самая свобода воли была сильно урезана для того, чтобы Густаф давно «сделал ручкой» и Профессору, и отцу, и Карбуну. Но её было предостаточно, чтобы он не переставал грезить о Свободе и жить своим умом.
  Милая, нежная, сладкая, ласковая, благодатная Свобода! Его наречённая мать! Она влекла его, манила, звала. Он рвался к ней, но едва мог дотянуться в явь к её распахнутому настежь образу, простершемуся перед ним в каких-то жалких полумгновениях-полумикронах, в той мелочи, которая необходима для обращения «нельзя» в «можно». Мелочи, которую невозможно измерить ни одним прибором, но которая порой разрастается до миллиарда миллиардов парсеков скомканных в вязкий комок страхов и сомнений – химер нашего сознания.
  А что делать, если эти химеры расселены там насильно? Густаф много размышлял над тем, почему отец вместе с внушением ему рабской животной покорности, как остальным клонам, влил в него своё страстное вольнолюбие, спорящее с дерзостью Люцифера. Чего он хотел этим добиться? Было ли это одним из его странных экспериментов или ещё более странным проявлением любви, Густаф не понимал. Больше всего он ненавидел отца именно за то, что тот сделал его таким «половинчатым». Ведь, оставайся Густаф лишённым самостоятельности, способности осознания того, что он всего лишь винтик в зловещем механизме Ордена, будь он лишён духовных сил на противодействие подчинению, он бы не так мучился. Его страдания были бы муками никогда ничего не знавшего, кроме кандалов, раба, а не свободного человека, обращенного в рабство. Но Густафу дали пригубить хмель Свободы. И, Боже, Боже, какой у него был вкус! Вкус счастья! И, так раздразнив его душу, у него отняли этот нектар. А он уже был заражён им раз и навсегда. Никакая лоботомия уже не могла изгнать его пьянящее жгучее послевкусие. А ломка от недостачи Свободы была страшнее ломки от нехватки треклятого витафора. За эту пытку Густаф ежесекундно проклинал отца. Но и благодарил его и даже любил за то, что тот познакомил его со Свободой. Единственное, за что он его любил и называл «отцом».
  Остолблённый со всех сторон запретами, насильно вживлёнными в его сознание, Густаф находил утешение своей тоске в «индивидуальной программе формирования психо-типа», как это называлось у его творцов. Это была та поблажка в «рыцарском воспитании», что предоставил ему лично Реклифт. Когда в юном Густафе был сформирован базис знаний отца, Реклифт практически пустил его дальнейшее обучение на самотёк, то ли наблюдая, возможно ли наследование характера на генном уровне, то ли преследуя иные цели, суть которых была скрыта от всех. И из всего ассортимента терабайт информации, что предлагалась Густафу своеобразным десертом, к тому, чем уже нагрузили его мозг, он особенно налегал на художественную литературу.
  Книги! Свобода жила в них! Свобода выплёскивалась из них на Густафа солёными брызгами грозных бурь и тёплыми дождями. Она овевала его полощущимся в крыльях парусов дыханием Эола и сметала реактивной струёй несущихся ввысь самолётов. Свободный, он парил вместе с чайками над простором моря или уходил в кипящие недра планет. Он мчался с лошадьми по бескрайним равнинам. Он с орлами поднимался над горными кручами. Он лежал в мятных луговых травах, пропитываясь их соками и росой. Он прорывался сквозь выжженные солнцем пустыни. Он собирал звёзды, как землянику на лесной поляне, и составлял из них новые причудливые созвездия и одно слово на сотне языков: «Свобода!»
  Это был другой мир. Параллельное измерение. Иная Вселенная. И все её бесконечные просторы, переполненные неисчислимым множеством направлений и приключений, не значили ничего без людей, что жили в том удивительном мире цепочек букв, как цепочек ДНК, хранящих загадочный код Жизни. В их поступках и душах Свобода выражалась ярче, чем во всех образах пространства. Эти люди радовались и печалились, любили и ненавидели, рождались и умирали, если и подчинённые какому-то замыслу, то стоящему неимоверно выше понимания любого человека и из-за своей удалённости фактически не влияющему на их жизнь. И в ней всё было обусловлено только желаниями и свободой выбора отдельной личности. Эта «свобода выбора» служила импульсом для другой личности, а та в свою очередь порождала такой же «свободный импульс» в ответ. Но одновременно этот эффект распространялся и на третью, четвёртую… миллионную личность. И шла цепная реакция! А в ней клокотало первородное пламя Свободы. Этих людей тоже ограничивали законы и правила. Но они были придуманы ими самими! И люди могли их нарушать, следуя своей свободе выбора. Боги, злой Рок, каприз Фортуны довлели над ними? Но герои книг бросали вызов им всем и себе, прежде всего. Они гибли, поверженные мстительностью богов, или сгорали в пепел от жажды свободы, порождённой собственными пылкими сердцами. И боги завидовали этим тщедушным смелым созданиям. Они восхищались их отвагой и яркостью кратких жизней. В роковом столкновении люди в итоге побеждали, всегда оставаясь свободными, и оставляя за собой последнее слово: «Ты можешь растоптать меня, но сломить никогда!» Лишь один из них смирился с решением, принятым за него высшей силой. Однако всё равно произнёс: «Делай, что задумал, быстрее, пока я не изменил решения!»* В той жизни даже боги зависели от людей. За две с половиной тысячи лет до Гегеля об этом говорил Гомер…
  А Густаф ощущал себя пешкой в руках некого демиурга или, скорее, какого-то зловредного писаки, сделавшим его персонажем своей трагедии. И этот гипотетический автор – архитектор его жизни – жёстко пресекал любые проявления инициативы Густафа, любые претензии на собственное мнение. За него всё было спланировано заранее, и многое из этого он нарушить не мог… Не был способен воплотить желание в действие, потому что сильнее его желаний было табу, отпечатавшееся в его сознании тревожным красным сигналом «Стоп».
  «Я словно волк из стихотворения русского поэта, – думал Густаф. – Я также оцеплен красными флажками. И бегаю по кругу в этой нелепой ничтожной изгороди, существующей только в моём воображении и во вживлённых мне, как тот пеленгатор, инстинктах. И когда я решился, наконец, вырваться из этого колдовского оцепления, я угодил в капкан. И что теперь? Сидеть на цепи всю вечность? Или отгрызть лапу и осуществить так долго подогреваемую в душе мечту? Конечно, мечта стоит лапы! Если это действительно «лапа», а не Кларенс…»
  И дёрнул же дьявол отца послать его вместе с ним! Он как будто предчувствовал что-то и решил подстраховаться, зная, что на Кларенса Густаф вряд ли замахнётся.
  Братик, Кларенс! Джей, как они, рыцари Ордена, прозвали его. И «J» была первой буквой от слова «Joker».* Его отец (или прототип, или донор, или как угодно) погиб в первые  месяцы пребывания Профессора на Карбуне. Густаф мог судить о его личности только по тому психо-типу, что был внушён его клону. И Штреззера немало удивляло, как такой человек мог связаться с Орденом, что заставило его пойти по пути зла.
  Пребывание Джея на базе производило такое же впечатление, как ларёк с мороженым в центре огненной геенны. Мягкий и наивный, с очень непосредственным чувством юмора, проявляющемся в детских проказах, вроде того, как подложить кому-нибудь яйцо на стул или сунуть жука за шиворот, казалось, Кларенс никогда не унывал – без улыбки его можно было увидеть крайне редко. Кларенс мог улыбнуться даже тогда, когда это было просто невозможно…
  Однажды, когда им было по пятнадцать лет, Кларенс в шутку отвесил Густафу подзатыльник. Штреззер бы не обратил на это внимания, привыкший к такому поведению друга, но за их спинами вдруг раздался громовой раскат голоса Реклифта, на беду оказавшегося рядом и заметившего фривольность Кларенса по отношению к своему отпрыску. «Дай ему сдачи!» – приказал он. Густаф не смог не подчиниться. Он сломал Кларенсу челюсть и нос…
  Сердце Густафа выдержало в момент экзекуции Кларенса под жестоким надзором отца. Но оно разбилось на следующий день, когда он, истязаемый беснующейся совестью, пришёл проведать искалеченного товарища. Кларенс не мог говорить или мимикой выразить настроение от явления виновника своего бедственного положения. Он взял лежавший на стуле рядом с его кроватью планшет, быстро начертил в нём что-то и передал Густафу. И Штреззер упал перед ним на колени и, рыдая, припал к его руке. На панели планшета был изображён довольный жизнью смайлик.
  Правда, в дальнейшем Кларенс позволял себе шутки в адрес Густафа лишь в словесной форме. И только наедине.
  Густаф не просто любил Кларенса. Он в нём души не чаял! Это был самый дорогой для него человек на Карбуне. Они вместе росли в «инкубаторе». Они вместе делили горести и редкие радости в окружающем их заполненном ужасами мире. Они вместе висели на цепях во втором корпусе, когда в угоду создателям меняли их облик. Кларенс стал одним из немногих, кто пережил то время и те пытки, которые назывались «актом творения». И он всё шутил и смеялся, будто он не подопытный кролик или убийца поневоле, раб в этом рукотворном аду, а турист на каком-нибудь курорте. Штреззер ведал, сколько слёз стоит за этим внешним простодушием. Показная шумная весёлость Кларенса стала защитной реакцией его психики, находящейся в постоянном стрессовом состоянии. Кларенс ненавидел Орден и всё, что с ним связано. В том числе и себя. Но он был выращен рабом, и эта ненависть оставалась ему неясной, как навязчивый ночной кошмар. Он просто научился с ней жить, будучи неспособен с ней бороться.
  Густафу же было дано гораздо больше за счёт «свободной программы обучения». Он осознавал, чем и почему вызваны боль и раздражение в его душе. А, понимая, мог искать способы противодействия им, и даже попытаться применить какие-то из них на практике. Это притягивало впечатлительного Кларенса к Густафу. После первого побега, когда Штреззера вернули из мясорубки второго корпуса и оставили зализывать раны, Кларенс пришёл к нему и, умываясь слезами, говорил, как он восхищается смелым братишкой.
  «Братья» – так они называли себя. Они не были даже дальними родственниками. И это слово не подразумевало их причастность к Ордену. Но сильнее кровных уз и обязательств синдиката их объединяли необычное рождение и страдания. И любовь.
  И теперь между Густафом и его первой любовью – Свободой – стоял любимый брат. Густаф не мог решить: остаться с ним и продолжать грешить во втором корпусе или выбрать Свободу, но прежде расплатиться за неё ещё одним грехом.
  Штреззер осознал, что не спасается из преисподней, а просто меняет один их сорт на другой. Если у него всё получится, он избавиться от давления отца и Профессора. Но с ещё большей яростью его будет грызть совесть за то, как он этого добьётся.  Цель оправдывает средства – такую аксиому вбили в его голову. Теперь он должен был применить её на практике, задавшись целью сбежать из ада. Но из него невозможно было сбежать. Не потому, что он бескраен или огорожен огненным забором высотой в десятки миль. Ад  - это мы, он в нас самих. И от себя не сбежишь. Если только в приветливые объятья смерти.
  Густаф направил в лицо ствол бластера. Жерло уставилось на него бесконечным манящим туннелем в неведомое. Может быть, теперь получится? Сейчас, когда его душа кипит протестом против того, чтобы он прошёл по тропинке, в незапамятные времена проторенной Каином. Сейчас, когда он презирает себя как никогда раньше.
  Руки одеревенели и застыли вытянутыми, инстинктивно держа оружие как можно дальше от тела. Густаф попытался приблизить к себе пистолет, упереть его в лоб. Бесполезно! К протестующим рукам присоединился мозг, отчаянно засигналивший красным знаком «СТОП!».
   – Да пошёл ты! – взвыл Густаф, напрягая все мышцы.
  Палец надавил на курок. Грянул выстрел. Штреззер вскочил с опалённым ухом. В пологе, там, где пару секунд назад покоилась его голова, зияла прожжённая дыра.
  Его рефлексы снова оказались быстрее! Твари! Твари! Твари! Как им удалось так запрограммировать его мозг? Как?!
  Мужчина отшвырнул бластер и, обессилено привалившись к стене, закрыл глаза. Практически сразу явились они. Они протягивали к нему изуродованные руки, как нищие за подачкой, и обиженно поднывали: «Братик, если хочешь убить – убей меня! Меня!»
  – Господи!!!
  Он же уже оправдывает братоубийство нежеланием убивать братьев. Один заплатит за всех. Но один самый любимый!
  Протяжный хриплый стон сорвался с губ Штреззера.
  Он не прав, неся милосердие во второй корпус, мотивируя это любовью. Он не прав, отнимая у людей, которые томятся там, надежду на избавление от мук, опять же оправдываясь, что слишком любит их, чтобы лишать жизни. Он не прав, ища свободы, через чужое страданье. Он не прав, продолжая страдать в угоду чужой свободы, когда может это  прекратить. Он окружен ошибками со всех сторон! Он плывёт в этих ошибках как в море. Кровавом море грехов... Этих грехов слишком много на его душе, чтобы теперь заниматься сортировкой и говорить: «Вот этот грех более серьёзен, а этот менее. Поэтому первый поглощает второй. И путём частичного сложения…»
  Но при любом сложении или вычитании перед Густафом маячил уроборос.*
  Штреззер до судорог в висках сжал зубы. Последствия одного пути он знает, конец другого ему неведом. Значит, нужно двигаться по нему, как бы ни было тяжело, пока есть силы идти. И узнать, что там впереди: тупик или новый путь в новую жизнь.
  Сейчас у него всё получится! Никаких импульсивных действий – он всё продумал. Он не совершит такую же глупость, как в его первый побег, когда он, пойдя на поводу у эмоций, без всякой подготовки и плана действий рванул с Карбуна куда глаза глядят.
  Тогда, десять лет назад, ему ещё не хватало опыта пилотирования звездолётов. Чудо (относительное), что он не погиб в штормах звёздного скопления, окружающего планету. Но заблудился практически сразу и за два дня метаний меж звёзд сжёг всё топливо, так и не отлетев от Карбуна и на тысячную часть парсека. В довершение этой бесплотной борьбы началась ломка. Он не удосужился взять с собой запас чёртого зелья – «Аве ролла». Ещё через пару дней корабль запеленговали и вернули на базу. И Густаф в который раз смог оценить мастерство палачей Профессора.
  Теперь он возмужал. Мозгов у него прибавилось.
  Он предоставил вести корабль наёмнику-пилоту из числа тех контрабандистов, что снабжают базу. Пускай этот бедолага сделает основную работу, а когда наступит срок, Густаф его низложит. Главное, успеть это сделать до того, как пилот отправит на Карбун сообщение о выходе из зоны звёздных бурь. Тогда всё можно будет представить так, будто корабль погиб среди белого пламени и магнитных аномалий. Вполне достоверно – он не первый, кому не повезло. Вероятность, что в подобную версию уверуют хозяева, очень высока. Ну, он бы, по крайней мере, точно поверил в подобное…
  Но, кроме данного пункта, есть кое-что поважнее. Спейс-трак, отправленный на Эктей, нёс на борту больше центнера витафора, необходимого для армии големов местного царька. Густафу этого количества зелья хватит на год. А потом он придумает способ производить его самому или найдёт противоядие.
  Вот за этим он так напрашивался в рейс. Теперь от того, чтобы перемахнуть линию красных флажков, его удерживает только сентиментальное чувство к Кларенсу.
  Несложно догадаться, какими инструкциями его снабдил Реклифт: при возникновении «проблем» с Густафом любой ценой в любом состоянии вернуть последнего на Карбун. Кларенс – раб. Он выполнит указания. Злиться на него за это или пытаться переубедить бессмысленно и бесполезно. Подобное закончится стычкой, в ходе которой Штреззер с высокой долей вероятности одержит верх.
  Густаф рассматривал вариант с возможным обезвреживаньем Кларенса и высадкой потом его на какой-нибудь планете. Но ему пришлось забраковать такой умысел. Живой Кларенс нашёл бы способ сообщить на базу о бегстве Густафа. Увы, подобное поведение у Джея, как говорится, в крови. И не по его хотению, конечно. Штреззеру же нужно было, чтобы его считали погибшим вместе с кораблем в скоплении NGC6397. А значит, он должен был исчезнуть без злополучных свидетелей.
  По сходной причине была отметена идея тихого дезертирства с Эктея. Мало того, что хозяевам стало бы ясно, что к чему, так ещё бы и трюм корабля освободили от «заветного», чёрт бы его побрал, витафора.
  Существовало и другое зловещее «но» в обоих планах, подразумевающих сохранение жизни Кларенсу. Густаф мог смириться с тем, что его бы искали и преследовали. Дьявол с ними! Как-нибудь выкрутился бы. Однако братику за то, что тот «упустил» Штреззера, светила страшная участь. Его бы всё равно казнили. А примерами казней на базе лучше не тревожить воображение… В любом случае, Густаф оставался бы повинным в его смерти. И о косвенной причастности к этой беде речь не шла. Он один – fons et origo mali.* Один за всех…
  Густаф прошёл в каюту Кларенса. Брат лежал на откидной койке и с блаженным отстранённым видом наблюдал за висящими перед его взором словами и картинками голографической книги. Снова Льюис Кэрролл? Он без ума от этой сатирической сказки.
  Штреззер сел рядом с ним на край койки.
  – Привет, Джей! У тебя снова свидание с Алисой? – голос предательски дрожал.
  Кларенс просиял, отключил книгу, и она растаяла в воздухе. Он горячо обнял Штреззера.
  – Как здорово, братишка, что ты напросился лететь со мной! – в глазах Кларенса искрилось мальчишеское озорство. – Повеселимся всласть!
  – Точно, братик! Повеселимся. Еще как… – с нежной грустью улыбнулся Густаф, похлопывая друга по плечу.
  Стремительное и короткое, как выстрел, движение руки, и Кларенс с вывернутым к спине счастливым лицом повалился с полога к ногам Штреззера.
  Вот и всё. Пути назад нет. Он перегрыз лапу и вырвал себе сердце. Он прыгнул за флажки. А его там встретила пустота. Ни радости. Ни удовлетворения.
  Густаф опустился перед телом на колени и закрыл глаза Кларенса, в которых ещё не успел потухнуть азартный огонёк безобразий, которые ему уже никогда не проделать.
  – Освободись, братик. Да падут твои грехи на меня. Да примет тебя Господь милосердный в свои объятия, – прошептал Густаф короткую молитву.
  Он не просил прощения. Никогда. Он считал это бессмысленным. Даже веря в милость Бога, он не просил прощения и у него. Наоборот, часто он молил о каре…
  Но, или Бога не существовало, или он был глух к его мольбам, или (и это волновало Штреззера) Бог медлил, изобретая для него возмездие, ужас которого превосходил бы всё доныне пережитое Густафом. Что ж… Пути Господни неисповедимы.
  – Делай, что задумал, – угрюмо процедил Густаф. – И я буду делать, что задумал. А в конце посмотрим, совпадают ли наши замыслы. Или увидим, кто из нас лучше мухлюет.
  Пилота было жалко. Не так, как Кларенса, но всё же он тоже был живым человеком. Только волк, таящийся в душе Густафа, вырвался на свободу. И этот зверь больше не собирался считаться с правилами людей. Слишком много уже заплачено, чтобы рядиться о скидках.
  А с рабочими-киборгами никаких «вопросов чести» не возникло. Для Штреззера они никогда ничего не значили.
  Корабль был положен Густафом в дрейф в получасе лёту до условной границы звёздного скопления. Предстояло много работы.
  Все тела он отправил в мусоропровод, выходивший в одну из дюз спейс-трака. В пламени двигателей от бывшего экипажа даже пепла не останется. Над Кларенсом он тихо поплакал. Потом он посвятит этому гораздо больше времени, а сейчас нужно было потрудиться, не отвлекаясь на сантименты, чтобы обеспечить себе это гипотетическое спокойное время для слёз и угрызений совести.
  – Мы встретимся, братик. Мы обязательно встретимся когда-нибудь, – Густаф поцеловал оледеневшие губы Джея. – Так до встречи!
  Люк мусоропровода захлопнулся.
  Затем Штреззер в течение нескольких часов тщательнейшим образом обследовал доступные ему отсеки корабля на наличие следящих устройств. Нашёл пару пеленгаторов. Густаф подозревал, что на борту есть ещё несколько спай-читеров, в том числе и снаружи, на обшивке. Но вопросом их ликвидации он собирался заняться позже, когда найдет подходящую пристань.
  Оставалось проделать самое трудное в его затее. Но теперь не казавшееся ему таковым, после того, что он сделал с Джейем, после того, как он решился на этот шаг. Однако задача стояла перед ним не простая. Она подразумевала под собой нанесение вреда собственному здоровью. А против подобных выходок в мозгах Густафа был вдолблен вполне конкретный клин с полыхающей ярче пламени ока Саурона табличкой «Запрещено!». Когда он видел в воображении эту картину, все  мышцы в нём приходили в расстройство и не слушались его. Они немели, ослабевали, парализовались. А в ушах гремел механический голос отца, скручивающий жилы, точно средневековая дыба: «Остановись!» Не страх боли или смерти, а именно эта своеобразная запрограмированность препятствовали Штреззеру в осуществлении суицида или флагеллатсва*, которые из-за невозможности реализации, но постоянного мельтешения в мыслях превратились в навязчивую идею. «Idea hicks»*, – часто усмехался себе Густаф.
  Тем не менее, он надумал добиться своего не мытьём так катаньем. В связи с чем убаюкивал аргуса* в своём сознании посулами, что ничего серьёзного с ним не случится. Он задумал маленькую операцию. Это как ногти подстричь. Он же не убивает себя маникюрными процедурами, хоть и избавляется от некоторой части своего тела?
  Рассуждая вслух сам собой в подобном ключе, Густаф переключил звездолёт  в режим левитации и спустился в машинное отделение к силовой установке маглевита. При входе в отсек физическим воплощением запрещающего сигнала, горящего перед его внутренним взором, мигала красная надпись: «Двигатель МУЛ* включён! Не входить! Опасно для жизни!»
  – Да я на минутку, – беззаботно отмахнулся от таблички Штреззер, одновременно пытаясь оторвать от пола взбунтовавшиеся против его приказов ноги.
  Раз шажок. Два.
  Он ощущал себя младенцем, учащимся ходить. Его это даже позабавило: учиться ходить навстречу смерти.
  Третий шаг. Четвёртый! Теперь нажать на кнопку и открыть двери…
   «Не смей!» – оглушил его взрыв в голове.
  – А я и не смею, – покорно согласился Густаф. – Мне только дверь открыть. А дальше я ни ногой! Что же я, псих, по-твоему?
  Ненавистный «страж» в его сознании согласился, что Штреззер не псих. Но всё равно ещё несколько минут Густафу пришлось потратить на то, чтобы поднять набравшую несколько лишних тонн веса руку и ткнуть в клавишу замка.
  Створки раздвинулись, и почти сразу Густаф почувствовал, как у него задрожали зубы в дёснах. Бешено запульсировала кровь в артериях и венах, а сердце наоборот будто замерло, раздулось раза в три, и ему было тесно в груди. Страшная невидимая сила сжала виски, казалось, глаза вот-вот лопнут от давления. Перед ними замелькали чёрные концентрические круги.
  Боль и панический ужас неясной природы заглушили и  собственные мысли Густафа, и голос «стража», настойчиво требующий от него немедленно покинуть отсек.
  – Сейчас!!! – заорал Штреззер, чтобы хоть как-то придти в чувства.
  Он и сам был бы рад скорее убраться отсюда, но ему требовалось продержаться ещё тридцать секунд и ухитриться не потерять сознание при этом. А он и так уже балансировал на грани обморока, чувствуя, как его одновременно сплющивает и разрывает с одинаковой силой во все стороны. И секунды текли медленно-медленно, точно чудовищное магнитное поле двигателя удерживало даже их, неподвластных ничему в этом мире.
  Сколько он ещё простоял в дверном проёме, Густаф понятия не имел. Но закончилось всё внезапно. Его рука сама собой ударила по кнопке, и он опрокинулся навзничь без сознания с льющейся из носа кровью.
  Его обострённые рефлексы, чутко настроенные хозяевами на максимум чувствительности, способствующей выживанию, вырвали Густафа из пропасти забвения, когда он начал захлёбываться рвотой. Проклятье, он впервые был благодарен своим творцам за то, что они сделали с его сознанием. Он желал себе гибели, но точно не «королевской»!*
  Отплёвываясь и кашляя, прижимаясь к стенкам, Штреззер убрался восвояси из машинного отделения. Он кое-как умылся ледяной водой и принял раунатин.
  Немного оклемавшись, Густаф обследовал себя сенсором обнаружения трэкеров. Его предположение оказалось верным: мощное магнитное излучение заставило навсегда «замолчать» его поисковый маячок.
  Окрылённый такой победой, Густаф разложил перед собой аптечку, намереваясь продолжить собственное членовредительство.
  – Вот видишь, – приговаривал он, – я готов вовремя остановиться. Мне нужна маленькая косметическая процедура.
  Мозг никак не отреагировал на приготовления Густафа. Не выла сирена. Не пламенела надпись «Стой!». Густаф даже с надеждой подумал, а не угробил ли магнитной аномалией прописанные в его сознании правила, как подобное возможно с информацией компьютерных жёстких дисков. Но прагматичная сторона его натуры быстро разубедила Штреззера в этом предположении, заявив, что просто его нервная система сейчас находится в шоковом состоянии. Но через пару-тройку часов она снова будет в норме. Как это ни прискорбно…
  В склянку с дезинфицирующим раствором булькнул чип-идентификатор, который Густаф вынул из тела бедного Брэма Линьома. Это был его пропуск во внешний мир. Паспортная система с вживлением в организм чипов-контролеров  давно устарела, но никто её не отменял. И находились люди, которые по малопонятной блажи напичкивали себя всякой электронной дрянью. Одним из таких чудил оказался Линьом. Штреззер выразил ему признательность за это. Естественно, Густаф мог обойтись и без этого устройства, но хотел иметь на руках заведомый козырь. Чип давал некоторые гарантии, что в космопорту ему не придётся проходить проверку со снятием папиллярного рисунка или анализом ДНК. Чип же гарантировал ему и заведомое положение в обществе, избавляя  от необходимости становиться на учёт в кредитной службе, где обязательно бы возникли вопросы, кто он и откуда. Всё это было чревато привлечением полиции, а на любой контакт с ней в голове Густафа тут же вспыхивал проклятущий сигнал запрета.
  Поместив чип в разрез на предплечье, Густаф наложил на ранку аккуратный, едва заметный шов и обработал припухлость раздражённой ткани стимулирующим регенерацию раствором.
  Неплохо-неплохо. Штреззера больше нет. Зато воскрес Линьом! Восславим же Господа нашего за это чудо!
  Густаф вывел спейс-трак из звёздного скопления и, переключив управление на автоматику, занялся изучением Галактикографического атласа. Выбор места будущей дислокации оказался увлекательным занятием. Но Штреззер осадил разыгравшийся к путешествиям аппетит, определив несколько чётких критериев планеты, которой суждено было приютить беглеца. Она должна была быть тихой, находиться на удалённой периферии и иметь относительно небольшую колонию, где можно было бы при необходимости разжиться средствами к существованию, и где бы на пришельца косо не смотрели и не приставали с расспросами. В этом отношении провинция всегда была гостеприимнее столиц.
  Планет, подходящих под заданные параметры, существовало более чем достаточно. Любая из них могла надёжно укрыть Штреззера. Всё дело оставалось во вкусе. А по вкусу Густафу пришлась планетка системы Пёрл под скромным названием Итака. Мужчина расплылся в снисходительной улыбке и над теми, кто окрестил планету, и над своей романтичностью, влекущей его к этому затерянному в Космосе островку.
  Просматривая справочную информацию о планете, Густаф уже не удержался от хохота, прочтя искажённое космолингвистической транскрипцией название колониальной столицы – Обуж.*
  Воображение Густафа живо нарисовало древний приземистый синий родстер с выпученными фарами, мчащийся по горному серпантину, словно спасаясь от объятых пожаром заката небес позади. В памяти всплыли слова старой песни:
 
О, это голая правда.
О, это истины свет.
Куда податься?
Иных мест больше нет –
Только в кабак…

  Густаф насвистел мотив.
  Да уж, на его «исторической родине» умели писать цепкую музыку!
  Итака так Итака! В «Кабак» так в «Кабак»!

  Когда Густаф получил разрешение на посадку с космодрома Обужа, он внёс в бортовой навигатор параметры соответствующего манёвра, и, оставив процесс на попечение автопилота, закрылся в маленькой лаборатории корабля, которая, по сути, являлась просто переоборудованной каютой. Остался последний штрих в канве его замысла, и ему снова предстояло бороться с собственным инстинктом самосохранения.
  Чип, конечно, дело хорошее. Но в идентификации личности может оказаться и несущественной деталью. Мало ли что контрольно-пропускной службе в голову взбредёт, мало ли какая муха покусает её служащих. А о ядовитости местного гнуса Густаф имел недостаточную осведомлённость. Поэтому он хотел лишний раз поберечься и сделать так, чтобы его регистрация на Итаке строилась именно на показаниях чипа, а не на дактилоскопии, например. Да и от опостылевшего отцовского лица хотелось избавиться, в придачу к тому, что, всё-таки, он был несильно похож на Линьома, и с этим тоже надо было что-то делать.
  Штреззер выставил на лабораторный столик литровую колбу с кислотой и окружил её свитой из пробирок с различными реактивами. «Внутренний страж» наблюдал за его действиями с равнодушием. Густаф часто занимался опасными химическими опытами и всегда был очень осторожен. Сейчас тоже ничто не предвещало беды. Даже оказавшаяся среди пробирок петарда.
  «Страж» насторожился лишь тогда, когда Густаф поднёс к бикфордову шнуру зажигалку.
  «Это опасно!» – раздалось предупреждение в голове Густафа.
  – А я сейчас выйду за дверь, – невозмутимо соврал Густаф.
  «Уходи немедленно!»
   – Да сейчас, сейчас, зануда! Вот только патрон поправлю…
  Штреззер, чуть склонившись, протянул руки к колбе с кислотой.
  «Стой! Нет!» – заверещал авиационной тревогой «страж».
  И одновременно грянул взрыв…



Глава четвёртая

«Бери, что хочешь, но плати сполна!»

Испанская пословица

  Под флаером проплывало лоскутное одеяло уральского ландшафта: пепельно-серые с золотом участки березняка сменялись тёмной зеленью хвойных боров; мелькали проплешины луговин с пожухлой травой; чернели прямоугольники полей; отсвечивали сизые пятна болот, дымчатое стекло речушек и озёр; угрюмые и таинственные горбились пермские известняки и солончаки.
  Всё время полёта Алиса размышляла о верности принимаемого решения. Если быть дотошным, то о степени его полезности. Потому что уверенности, правильно она поступает или нет, у девушки не было. Она делала то, в чём видела пользу. И в какой-то неуловимый момент понятие пользы подменило понятие правильного поступка. Теперь Алису беспокоила эта, несущественная на первый взгляд, разница. Она внушала растерянность и рождала в душе колючую тоску.
  Она не может быть с Густафом. Так?
  Она хочет, чтобы Густаф был счастлив. Так?
  Из этого следовало, что она должна была отпустить его и сделать всё возможное для восстановления отношений Штреззера с его возлюбленной на Итаке. Из его рассказов она заключила, что Густаф был беспредельно счастлив с той женщиной, а его нынешнее отношение к Алисе отчасти проекция тех старых волнительных чувств. И если повернуть время вспять, всем будет очень-очень хорошо.
  Но не заблуждается ли она в прогнозах этого всеобщего благоденствия?
  У Алисы не было полной уверенности, что гипотетическая  семья станет для Густафа мирной гаванью, а не наоборот, разбередит его душевные раны. И прежде всего, её волновало, что будет с детьми Густафа, и будут ли они вообще?
  Дети – это то, ради чего создаётся семья. Все сердечные порывы, кипение страстей, вся романтика милований мужчины и женщины в основе своей хранят древнейший из инстинктов – сохранение и продолжение Жизни. От этого, кстати, любовные отношения и всё, что с ними связано, ничуть не теряют своего очарования и красоты, равно, как это не оправдывает «свальный грех». Алиса, будучи биологом, знала эту догму задолго до того, как сама начала замечать в собственном поведении проявления отнюдь не дружеской симпатии к противоположному полу.
  Теперь девушка серьёзно сомневалась в благополучии возможного союза Штреззера с его давней зазнобой именно в таком конструктивном моменте, как рождение ребёнка. Её беспокоило, что на детях могла отразиться зависимость Густафа: или они вовсе не появятся на свет, или родятся позором Природы, стыдом Небес.
  И кто будет повинен в этом? Алиса Игоревна Селезнёва, как проектировщик и вдохновитель всей этой идеи с воссоединением разлучённых сердец? Подобные мысли угнетали девушку.
  Но не меньше её томила горькая кручина, что Густаф, её добрый, хороший Густаф будет принадлежать другой. Будет обнимать другую, как никогда не обнимет Алису. Будет целовать другую, как никогда не поцелует её. Другой будет всецело принадлежать божественная ласка и животворная сила его рук. Другую будет пробуждать его нежное «С добрым утром, любимая». Другой он будет посвящать стихи со странными для конца XXI-го века рифмами и ритмикой. И другая будет наслаждаться им и его любовью!
  Алиса жестко устыдила себя в том, что считает Густафа своей собственностью. Делала она это не в первый раз. И не в первый раз её собственнические чувства проигнорировали хулу в свой адрес. Лишь ещё громче её мысленных ругательств в голове раздалось: «Густаф только твой! Разве тебе это не нравится? Разве ты не гордишься этим?»
  Увы, она гордилась. Даже очень-очень. Когда они гуляли с Густафом по городу (на столь редких встречах!), она украдкой ловила  взгляды прохожих и с надменным своекорыстием отмечала в них смесь восхищения, удивления и… опасения. Да-да, она буквально слышала, что они думают! Людям кругом казалось, будто хрупкая девушка прогуливается с ручным тираннозавром. И хоть вид у этого «завра» был сытый и довольный, а его внимание было полностью приковано к хозяйке, никто не мог поручиться, что ему не захочется порезвиться тем образом, как это принято у  хищников. А отсутствие намордника и поводка добавляло беспокойства.
  И Алиса упивалась впечатлением, которое производило её появление в обществе в компании Густафа. В ореоле силы Штреззера она ощущала себя ни много ни мало внушительной и величественной личностью. А то, как порой завистливо заглядывались на Густафа девушки и женщины, без всяких волшебных зеркал давало повод Алисе быть уверенной, «кто на свете всех милее, всех румяней и белее». Конечно она! И обязана она этим вот этому замечательному статному красавцу. Никогда ни с кем она не разделит эту подаренную ей Судьбой драгоценность!
  Снова и снова Алиса упрекала себя, что всё это происки эгоизма и гордыни, и она должна бороться с ними, искоренить их из своего сознания и души. Густаф стал её искушением. Теперь она прекрасно понимала оступившихся людей. Она оценила, как сложно бывает сдержаться от желания поставить свои интересы во главу угла. Это были уже не книжные примеры, над которыми можно было рассуждать с холодным умом и таким же нетёплым сердцем. Это была реальная жизнь и реальные искусы. У каждого своя мера грехопадения. Кто-то не выдерживает… А она должна выдержать! Должна гнать гордыню прочь, пока она не отравила её отношения с…
  «С любимым? Это ты хотела сказать?» – издевательски спросила гордыня.
  «Да, с любимым, – твёрдо ответила Алиса. – С любимым другом».
  Но как же хотелось спрятать этого «друга» от всех алчных женщин и особенно тех, что обитают на Итаке, спрятаться с ним самой и…
  Алиса закрыла глаза и тяжело вздохнула. Взросление штука сложная!

  Вскоре показался дачный посёлок Верхушки, видом сверху напоминавший запятую. Основная масса садовых участков располагалась недалеко от низкого обширного холма с заброшенными соляными выработками. А «хвостик» этой запятой упирался в берёзовую рощу, на опушке которой и находилась «резервация» Густафа – самый крайний из участков.
  Флаер приземлился чуть поодаль от живой изгороди из барбариса, совсем недавно аккуратной, но теперь почти лишённой листвы и потому выглядящей бесформенной грудой переплетённых ветвей. Здесь царствовала осень, и её храм был украшен облупившейся тут и там позолотой, едва прикрывающей нищенскую наготу деревьев и кустарников. Лишь развесистая ирга казалась обойдённой грустным художником и не поддавалась общему нудизму. Своей густой лиловой листвой, словно мантией патриция, она практически скрывала от глаз маленький домик Густафа.
  – Милый? Милый, это я!
  Никто не отозвался.
  Но Алиса уловила приглушённые звуки музыки и поспешила к домику. Она прошла сквозь сад, в котором чувствовались уход и старания хозяина, но наблюдалась и явная недостача одних его рук. Больше всего в нём было цветов. Увы, уже поблёкших и понурых. Но девушка знала, что в трёх оранжереях расположенных по периметру участка, удивительные розы, орхидеи, лилии, тюльпаны, ирисы, гладиолусы, гвоздики, пионы и прочие-прочие продолжали лучезарно цвести, словно выплеснутая на землю радуга, даже в самые лютые морозы капризной уральской зимы.
  – Милый?
  Алиса взбежала на веранду, казавшуюся укрытой спутанной рыболовной сетью из-за увивающих её выцветших и высохших вьющихся побегов бешеного огурца и лоз дикого винограда. Из-за приоткрытой двери лилась светлая печаль джазовой мелодии «Лунной серенады».* Девушке навстречу вышел Штреззер: в глазах восторг, в скромной улыбке признательность, в движениях грация потягивающегося после сна тигра.
  «Он не отразим! Как я могу позволить другой прикасаться к нему, слушать его, чувствовать его поцелуи?» – на мгновение растерялась Алиса.
  – Здравствуй, милая, – Густаф по обыкновению поцеловал её ладонь.
  Приятно, как всегда. Впрочем, нет. Не как всегда. Сегодня иначе. Сегодня не «приятно», а «великолепно»!
  Алиса вдруг почувствовала страшную слабость. Но Густаф, милый, чуткий Густаф успел подхватить её прежде, чем она упала.
  Что это с ней? Неужели обычное приветствие друга её так взволновало? Но оно было совсем не «обычным»! Лёгким приветом её ладони Густаф недвусмысленно намекал: «Ты принадлежишь мне!» И совсем необычно Штреззер сейчас держит её в объятиях. Алиса не чувствовала его рук. Будто она на перине лежит. И эта перина такая мягкая, что девушка одновременно и тонет в ней, всё никак не достигая дна, и парит, окутанная ей. А над ней переливаются всеми оттенками синего глаза Густафа.
  «Боже, как близко! Боже!»
  Мужчина поставил её на ноги и, осторожно придерживая за талию, сказал с заботливой иронией:
  – У тебя жуткий график. Ты когда-нибудь отдыхаешь, моя пчёлка?
  – Д-да… Не знаю, что это на меня нашло…
  Алиса попыталась помотать головой – взбодриться. Голова не слушалась. Вернее, она не могла двинуть ей и этим отвести взгляд от двух лазурных лучей, пеленающих её душу.
  – Т-ты готов лететь? – еле слышно спросила она, смутно соображая, что ни вопрос, ни ответ ей уже не интересны.
  – А ты?
  Густаф поправил прядь Алисиных волос и как ни в чём не бывало оставил руку на её затылке.
  – Конечно! – тише прежнего отозвалась Алиса, млея от прикосновений… любимого.
  – Вот как? Я тебя в таком состоянии никуда не пущу. Да и передумал я.
  Голос мужчины продолжал оставаться ироничным и ласковым, но от этого ещё чётче в нем подразумевалась невозможность каких-либо возражений.
  У Алисы голова шла кругом. Что такое говорит Густаф? Какое «такое состояние»? Над чем он «передумал»? Всё стало неважно. Теперь её сознанием владело только синее счастье. Манящее, притягательное, неистовое. Оно так близко! Так хочется попробовать его вкус! Так хочется окунуться в него!
  А нос Густафа касается её носа. Его дыхание дразнит её губы.
  «Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста! Милый, прекрати эту пытку!» – кричала в уме Алиса. И тянулась-тянулась к нему. Вот она коснулась его губ. Несмело, боясь, что это мираж, что он растает от её прикосновения, что её вздох затушит благотворное синее пламя, как свечу.
  И Густаф действительно слегка отстранился, но лишь за тем, чтобы Алиса, распалившись, смелее потянулась за обещанным поцелуем.
  – Хочешь потанцевать? – прошептал мужчина.
  – Ч-что? – моргнула Алиса. 
  – Как ты это любишь…
  – Густаф, подожди… Что происходит? Нам нужно лететь на Итаку…
  Алиса попробовала освободиться из нежных объятий. Тщетно!
  – Не нужно! Мы можем летать и здесь, сколько нам вздумается.
  И, прежде чем Алиса успела возразить, Густаф поцеловал её.
  Наконец-то!
  Долгий, как сама жизнь, поцелуй: мягкий и страстный одновременно, солоновато-сладкий, вдохновляющий божественностью и в прямом, и в переносном смысле. Алиса утратила связь с действительностью и почувствовала, что взлетает. Но это Густаф приподнял её, чтобы девушке не пришлось запрокидывать голову. И Алиса, обняв Штреззера за шею, с полной отрешённостью от мира наслаждалась движеньями его губ и языка. Неспешными. Уверенными. Властными.
  Но блаженство оборвалось. Алиса едва дышала. Она ощутила себя рыбой, выброшенной на берег. Но задыхалась она не от поцелуя, а от его отсутствия. Весь кислород Земли ей был не нужен, он стал для неё ядом. Всё, от чего зависело её существование теперь, хранилось в дыхании обнимающего её мужчины.
  – Ещё! – умоляюще выдохнула девушка.
  И он снова и снова целовал её. А она едва не теряла сознание от удовольствия, жгучего, будоражащего, сотрясающего её тело крупной дрожью. Ещё! Ещё! Ещё!
   – Спаси меня, милая, – промурлыкал Штреззер, уткнувшись в шею Алисы. – Какая же ты сладкая, моя пчёлка!
  Всё завертелось и смешалось. Небо опрокинулось под ноги. И Алиса провалилась в его бескрайний простор.
  «Мы можем летать здесь, сколько нам вздумается».
  Свет померк. Уши заложило. Тело потеряло чувствительность. Оно и окружающее его стало однотонно холодным и пустым. Только горячие поцелуи Густафа оставались ярким светом в меркнущей реальности, и всё жгли и жгли Алису справа чуть ниже уха.
  – Мой хороший, где ты? Дай поцеловать тебя! – пробормотала девушка онемевшими губами.
  Она открыла полные эйфорических слёз глаза, ища возлюбленного. И вот он возник пред её взором, отвлечённый от лобзания её шеи.
  Первое, о чём подумалось Алисе, что у неё крайне странная реакция на мужскую ласку. И проявляется она в глупейших галлюцинациях. Потом она поёжилась от совсем не воображаемого дискомфорта. Весь воротничок и плечо блузки насквозь промокли и противно липли к телу.
  А Густаф смотрел на неё с нирваной застенчивого юноши, перед которым предстала сама Афродита.. В переливающихся сапфирами очах простёртый Рай и Вселенная Любви. Лицо в розово-бурых разводах. В счастливой улыбке обнажены волчьи клыки.
  – Спаси меня, милая, – раздался утробный рык из его горла.
  Алиса отшатнулась от жуткого зрелища. Рванулась и, оставляя в руках Штреззера лоскуты блузы, не удержавшись на ногах, упала навзничь.
  – Спаси меня, – наклонился к ней Густаф.
  – Нет!
  Она брыкнула ногой  наудачу и угодила в перепачканное кровью лицо. Удар оказался слабым, но Штреззер его не ожидал. Он неловко отступил, потерял равновесие и опрокинулся на спину, повалив стоявшие на веранде плетёное кресло и столик. Пока он неуклюже барахтался, путаясь в разбитой мебели, Алиса успела вскочить и броситься прочь от чудовища к оставленному на опушке флаеру. Но спасительной машины на месте не оказалось…
  С недоумением и разгорающимся отчаяньем девушка завертела головой. Кругом ни намёка на летучку! Она что, умудрилась активировать её автоматическое возвращение в авиапарк?
  Из-за спины послышался топот и тяжёлое дыхание. Бежать наперерез в посёлок? Пытаться найти там людей и помощь. Нет! Ледяной страх сковал сердце Селезнёвой, ни малейшего шага назад она сделать не могла. Она не могла даже обернуться, объятая ужасом и неясной тихой скорбью перед возможностью вновь увидеть изуродованное звериным оскалом лицо любимого.
  Тогда она побежала в рощу. Ноги сами несли её, не разбирая тропинок среди цепких трав и валежин, норовящих поставить подножку корней  и предательских ям от трухлявых пней, засыпанных опавшей листвой.
  А березняк сменился угрюмым осинником. Тут и там стояли выродившиеся груши, яблони и сливы, скрюченные облепихи, тесные куртины вишни и густые заросли малины – всё, что осталось от бывших здесь когда-то садов и огородов.
  Скоро стена малинника выросла во всю ширь вдоль фронта насколько хватало глаз. Обогнуть препятствие представлялось задачей не менее сложной, чем прорваться через него. Алиса уже не слышала за собой преследования. Она оглянулась, и ей почудилась мелькнувшая между стволов тень. Не раздумывая долее ни секунды, она кинулась в гущу упругих ветвей и вечной спутницы малины – крапивы.
  Усыпанные колючками прутья, давно забывшие, что такое секатор, жадно цеплялись за одежду, больно хлестали кожу, пружинили, словно ведомые злым сознанием норовили обвиться вокруг ног и рук. А девушка всё продиралась и продиралась вперед, точно одержимый азартом атаки солдат из романа Ремарка, лезущий напролом через проволочные заграждения. Но Алису гнал не кураж, а страх.
  Внезапно, вырвавшись из колючих и жгучих петель и силков, Селезнёва оказалась на краю широкого оврага. От неожиданности она не успела погасить инерцию рывка из сплетения малины, оступилась на открывшемся перед ней обрыве и кубарем покатилась вниз.
 
  Очнулась Алиса в толстой подстилке из прелой опавшей листвы, скопившейся на дне оврага за долгие годы. Над лесом нависло иссиня-черное ночное небо с редкими звёздами. Густаф, если и гнался за ней, то, видимо, не смог её найти, когда она провалилась сюда, и её укрыл ворох листьев. Но Алиса сомневалась, что Штреззер на неё охотился. Она поддалась панике от неожиданности его перевоплощения, а у страха глаза велики…
  Но что же происходит? Что с ним такое стало? Откуда это? Последствия наркотиков дают о себе знать? Не зря Густаф говорил о спасении. Что он имел в виду? Чтобы Алиса помогла избавиться ему от этого вампиризма или просил напоить его?
  Селезнёва поёжилась от жуткой мысли. Она осторожно прикоснулась к шее. В темноте под пальцами сухой пылью рассыпалась то ли засохшая кровь, то ли грязь.
  «И как он только мне горло не перегрыз, такими-то клычищами? Мой, бедный, Густаф…»
  Испуг прошёл – тоска осталась. Алиса горько вздохнула, вспоминая нежные, уютные, теплые объятия любимого. Она непроизвольно облизнулась в смутной надежде, что на пересохших губах сохранился вкус поцелуев Густафа. Нет. Только горечь перегоревшего страха и желчной слюны от нервного потрясения и погони.
  Нужно найти людей. Нужно помочь другу. Что бы с ним ни приключилось, она в ответе за него. Она обещала всегда быть рядом. А вот предала его… Из-за чего? Из-за пустяка!
  Грустный смешок сорвался с уст Алисы. Ну, что она первый раз вампиров видит? Один, помнится, её тоже цапнул. Да только она в того кусаку не влюблялась. Кажется, подобное было модно лет сто назад…
  «Густаф, Густаф… Что же мы с тобой натворили, мой хороший?»
  Девушку бил озноб. Всё-таки уральские леса не Москва – климат здесь натуральный, и на дворе не месяц май. А из одежды на Алисе только лёгкие брюки и обрывки блузки. Она попробовала растереться для согрева. Упражнение принесло больше вреда, чем пользы: заныли и защипали многочисленные ссадины, порезы и ушибы.
  На дне оврага было темно, как в шахте. Кое-как поднявшись, на ослабевших затёкших ногах, Алиса нажала на бусинку светодиода, встроенного в лёгкий браслет. Тьма жидко расползлась от голубоватого облака. Девушка подняла руку и  осмотрелась в рассеянном свете фонарика.
  Овраг оказался глубиной метра в три с достаточно пологими склонами. Хватаясь за выступающие из земли корни и поросль ракитника, Алиса выбралась из него на противоположной от злополучного малинника стороне.
  Дальше что? Связаться с людьми, запросить помощи. Легко сказать! Вот когда пожалеешь, что не носишь портативный видеофон. Будь он тысячу раз тяжёлым, постоянно требующим подзарядки и просто вредным, а сейчас бы он здорово помог. Да что там! И «сотик» бы сгодился. А где он? Остался в сумке. А сумка – в летучке. А летучка «тю-тю». Эх, знать бы, где упадёшь, да соломки подстелить…
  Алиса активировала функцию сигнала S.O.S. в замаскированном под клипсу пеленгаторе. Через пару-тройку часов её найдут. Но стоит ли всё это время сидеть и ждать у моря погоды? Её местоположение всё равно отображается на радаре GPS-трэкера, так что её обнаружат, дожидайся она помощи здесь, у оврага, или реши «прогуляться».
  Девушка углубилась в лес и через несколько минут оказалась на небольшой поляне. Так… Алиса попыталась припомнить топографическое расположение Верхушек и направление, в котором она спасалась от Густафа. Кажется, северо-запад. Значит, если двигаться тем же курсом, она может выйти к станции лесничества, находящейся, как помнилось Алисе, менее чем в десяти километрах от дачного посёлка.
  Селезнёва поискала на небе знакомые созвездия и уточнила по их положению стороны света. Определившись с маршрутом, она смело зашагала в лес, в призрачном свечении фонарика. Ночная чаща не внушала Алисе боязни тьмой и таинственными звуками наполняющими её. Даже факт того, что, не в пример вековой давности, в здешних лесах привольно обитают волки и рыси, не смущал девушку. Недаром же она числится лучшей ученицей Милюшина! Главные же проблемы были связаны с холодом –  у Алисы зуб на зуб не попадал. И сердце больно ныло от переживаний за Штреззера…
  Через несколько часов она действительно вышла к комплексу лесного хозяйства. Уставшая и замёрзшая так, что едва могла пошевелить пальцами, Алиса поспешила к зданию. Двери словно специально были открыты настежь, и жёлтый тёплый прямоугольник освещённого проёма приветливо приглашал войти горемычную путницу.
  – Здравствуйте! – дрожащим от озноба голосом крикнула девушка в пустом фойе.
  Никто не встретил её, никаких людей или роботов. Кругом умиротворенная, но неестественная тишина. Повсюду горит свет. У стойки гардероба опрокинутый кулер с пустой бутылью.
  Алиса привела агрегат в правильное положение, прошла за стойку и, сняв с вешалки одну из курток лесников, с удовольствием укуталась в неё.
  – Здравствуйте! Есть здесь кто-нибудь? – вновь позвала она, дивясь странной безлюдности.
  Час, конечно, поздний, но всё же кто-то должен быть на посту. Профессия лесника требует не меньшей бдительности и самоотверженности, чем профессия пожарного! И не только из-за того, что действительно может начаться лесной пожар, и служащие станции должны будут первыми вступить в бой со стихией. Но у них и других забот хватает. Может поступить сообщение о вспышке бешенства среди лисиц. Может и браконьер объявиться (редкость, но случается и такое). А с год назад в тайге заблудился беспечный турист с Альфы-Центавры. Нашли бедолагу только благодаря лесникам-следопытам. Так что работы у них всегда хватало. Не забалуешь! А здесь покойно как…
  Алиса прогнала глупые думы. Хватит с неё и того, что дорогой сердцу человек превратился в зверя. Нечего теперь всякие кошмары выдумывать. Всему, наверняка, есть объяснение. Просто необходимо присмотреться, что к чему. А, может, и хозяева найдутся. Станция-то большая!
  Пройдя по коридору, Алиса толкнула дверь с надписью «Наблюдательный пункт». Дверь оказалась не заперта, и девушка очутилась в большой комнате с не менее, чем полусотней мониторов обозрения, передающих изображение из разных участков вверенной заботам станции территории. Сейчас на экранах мигал лишь «белый шум». Дежурного не было.
  У Алисы засосало под ложечкой. Тревога исподволь прокралась в душу. От её ведовского нашёптыванья Селезнёва утратила самообладание. И потому, когда вдруг раздался приглушенный детский плач, девушка подскочила на месте, едва не закричав с перепугу.
  С тем трепетом в душе, какой ведом лишь женщинам, она поспешила на этот универсальный призыв о помощи, заглядывая во все двери вдоль, казавшейся бесконечной, анфилады коридора. Всюду она наталкивалась не просто на безлюдную, а безжизненную пустоту. Лишь всё усиливающийся плачь был настоящим в этом сюрреалистическом, застывшем в безмолвии, в бездействии, в безвременье мире.
  На пороге очередного помещения, по-видимому, лаборатории Алиса замерла, с беспощадно таранящим грудную клетку сердцем. Волосы встали дыбом от анафемской фантасмагорической сцены.
  На белом столе, заливаясь рёвом и беспомощно дёргая ручками и ножками, лежал крохотный розовый младенец. А над ним склонились три уродливые, едва похожие на людей фигуры со шприцами и трубками в руках. Существа повернули лица к хлопнувшей двери. Живые мертвецы! Полуразложившиеся, с провалившимися носами и выдвинутыми бульдожьими челюстями, в чёрных опухолях и гнилых струпьях. У одного выпал и прилип к раздутой щеке жёлтый глаз.
  Алиса в кошмарный, будто растянувшийся до целого часу, миг рассмотрела мельчайшие детали происходящей перед ней картины. Она даже поняла, что монстры приветливо улыбаются ей оскаленными развороченными пастями. А в следующее мгновение девушка оттолкнула ближайшего мертвяка, сгребла несчастную малышку в сорванную с себя куртку и  припустила во весь дух вон из проклятого здания. Она мчалась, как ветер, не чуя под собой ни ног, ни земли, забыв обо всём на свете, кроме маленького живого комочка, укрытого в ревностных объятиях.
  Мелькали стволы деревьев, мелькала обгрызенная луна, мелькала тьма. Алиса бежала и бежала, пока её дыхание не превратилось в один сплошной протяжный рокот, а лёгкие как будто не заполнились битым стеклом. Хватая ртом отвердевший вдруг воздух и пытаясь сбить в отару разрозненные мысли, девушка перешла на шаг. Когда так минула первая минута, немного успокоившись, Алиса первым делом поднесла к уху драгоценный свёрток, из которого во мраке белел носик младенца. Ребёнок спал, убаюканный бешеным стуком Алисиного сердца. Девушка облегчённо вздохнула. Она остановилась, аккуратно перепеленала кроху, открыв ей лицо, исправляя последствия поспешности её спасения. Бережно, словно опасаясь, что дитя лопнет, как мыльный пузырь, Алиса прижала его к ноющей груди. Спокойствие малышки и хлопоты над ней окончательно привели Селезнёву в чувства.
  «Этого ещё не доставало! – думала она, – Космическая Чума!»
  Ей хватило и секунды, чтобы распознать симптомы чудовищного заболевания. Опыт был. Ещё какой! Но откуда зараза взялась на Земле? Опять под Челябинском упал метеорит?* Или из какого-нибудь екатеринбургского эпидемиологического центра снова упустили вирулентные споры, как в 1979 году?* И что теперь будет с ней, с этим ребёнком, с планетой? И что за странное поведение было у заражённых? Что они держали в руках? Приборы для переливания крови?
  С холодной отрешённостью Алиса перебирала вопросы, отвечать на которые ей вовсе не хотелось. Усталость и апатия навалились на неё, скорбь и отчаянье повисли многотонным грузом на сердце, увлекая тело к земле: лечь, закрыть глаза и ждать. Ждать конца…
  Между деревьями показались багровые отблески. Вот и утро, а её ещё не нашли. И найдут ли? Остались ли те, кому искать?
  В полусне Алиса вышла из перелеска на поле – равнину, которой не было ни конца, ни края, ни с флангов, ни с фронта не было видно замыкающих её леса или гор, и горизонт проваливался в неведомой дали, точно речной поток в водопаде. И с ним же в пропасть с небес стекала тёмно-красная тушь рыдающего солнца.
  Равнину устилали сожжённые остовы разбитой техники и тела. То, что от них осталось. Смятые и растерзанные грозной колесницей Ареса* печальные останки и тлен, насильно разлучённый с духовным огнём. Страшное свидетельство дикого пиршества Войны. В безветрии к облакам курились дымы. А на обожжённой спёкшейся в кремневую корку почве стояли лужи загустевшей крови.
  «Сколько я провалялась в том овраге, пока здесь гремел этот Армагеддон? Или я умерла? Или мне это снится?»
  Но ни холод, ни боль, ни усталость – всё, что мучило её плоть, не соотносились со сном и могильным покоем.
  Разбитая и потерянная, с мирно посапывающим младенцем на руках, Алиса замерла на пороге Хаоса. Две искорки Жизни в царстве Аида. Две робкие души в холле преисподней.
  Ни страха, ни отвращения не было в девушке. Лишь  горчайшая скорбь и жалость к безымянным жертвам свирепой бойни обжигающими ручейками стекала из глаз по озябшим щекам.
  Внезапно в заиндевелой тишине до Алисы долетел тихий стон. Он шёл с покосившегося неподалёку телеграфного столба. На нём висел человек. Такой же изрубленный и обугленный, как чудом устоявший в шторме битвы столб. Алиса, более с инстинктивным чувством, чем ясным представлением о том, как помочь распятому, подошла к импровизированному кресту.
  – Ты довольна? – спокойным ласковым голосом Густафа спросил человек, не поднимая упавшей на грудь головы.
  – Довольна? – всхлипнула Алиса.
  – Ты не этого хотела?
  – Хотела? Этого? Нет… никогда… Что это? Почему?
  – Потому что на свете существует Любовь – чувство, дарящее жизнь, и как никакое другое требующее жертв. И люди готовы отдать что угодно за это сокровище, не считаясь с ценой. Каждый из этих несчастных всего лишь жертва твоей любви.
  – Моей любви? – вздрогнула всем телом Алиса.
  – Да, – грустно произнёс человек. – Твоей любви. Неестественной. Запретной. Жестокой… Чтобы любить всем сердцем, порой нужно быть жестоким. А за жестокость всегда приходится расплачиваться.
  – Не… – замотала головой девушка, оглушенная тихими словами распятого.
  – Да.
  – Я люблю! Но эта любовь никого больше не касается! Она только моя! Моя! Только моя душа её жертва, иных мне не надо! – отчаянно запротестовала, захлёбываясь слезами, Алиса.
  – Только твоя? – с досадой переспросил человек.
  У Алисы спёрло дыхание, в горле встал комок. Она упала на колени от сокрушительного смысла собственных слов. И слезы солёными реками умывали её лицо.
  – На мне нет греха! Его нет в моей любви! Ты лжёшь! Кто бы ты ни был, ты лжёшь!
  Распятый ответил с тем же ласковым умиротворением:
  – Каждый, кто лежит здесь, немой свидетель, что грех не только был, он и сейчас на твоих руках.
  Алиса с недоумением уставилась на руки, держащие младенца. Нельзя сказать, что она проводила много времени у зеркала, но собственные черты могла легко узнать. И сердце её замерло от знакомого вида пухленькой румяной рожицы, выглядывающей из свёрнутой куртки.
  Малышка сладко зевнула и открыла веки. На Алису полыхнула не человеческая не подвластная этому миру жестокость, спрессованная в ледяное индиговое* пламя взгляда Реклифта. Взгляда с отражением мук и страданий всего живого, испытанных за миллиарды лет существования Жизни. Взгляда, наравне с Богом объявляющего один Закон: «ЭТО МОЯ ВОЛЯ!»
  Распятый поднял голову, и Алиса содрогнулась, увидев лицо Густафа с пустыми глазницами.
  – Время платить по счетам, дурочка… – печально улыбнулся Густаф.
  А младенец осклабился беззубым ртом и захохотал. И в этом инфернальном, заполнившем весь мир смехе с рёвом и шипением клокотал беспощадный огонь тысячи тысяч ядерных взрывов. И среди завывания этого тайфуна Алиса слышала вопли горящих заживо людей и животных. Девушка беззвучно закричала сама от неописуемого ужаса. Тогда ребёнок начал плавиться в её руках кипящей алой массой, и лишь его дьявольские очи висели в воздухе, словно две окровавленные сапфировые звезды. И они росли, росли, росли, выталкивая за пределы Вселенной всё сущее…

  Алиса распахнула зажмуренные глаза.
  Она сидела во флаере и, до боли в сведённых судорогой пальцах сжимая штурвал, пыталась вырвать его из панели управления. На сотню ладов гудела сирена. Девушка ошарашено разжала пальцы. Тревога смолкла. Из динамиков раздался механический вежливый голос:
   – Здравствуйте, пилот! Вы совершили действия, поставившие под угрозу Вашу жизнь и сохранение целостности пилотируемой машины с бортовым номером П-704/К. Мы вынуждены перевести машину в автоматический режим полёта. Пожалуйста, не пытайтесь перевести машину на ручное индивидуальное управление. Пожалуйста, сообщите место желаемого пункта доставки для синхронизации маршрута с системой сопровождения полёта. Для этого нажмите на панели кнопку со знаком «Связь». Пожалуйста, не пытайтесь покинуть машину до завершения полета, приземления машины и полной остановки двигателей. Если вы считаете, что Вам необходима психологическая помощь, сообщите об этом диспетчерской службе, нажав на панели кнопку «S-Help». Так же Вы можете воспользоваться аптечкой, расположенной на спинке кресла. Инструкцию по применению успокоительного Вы найдёте в аптечке. И главное, помните: Ваша жизнь прекрасна и дорога другим людям! Мы любим Вас! Спасибо, что пользуетесь услугами компании «Пегас» – Пермской гражданской авиационной службы! 
  – Вам спасибо, – машинально проговорила потрясённая Алиса.
  Что это было? Сон в одну секунду, как на мосту через Совиный ручей*? И эта секунда едва не стоила ей жизни! Автоматика флаера сработала на «Ура», а то лежать бы ей сейчас среди обломков летучки вон на том выходе мергеля.* Или это знамение? Слишком ярко, слишком чувствительно для сна!
  Нет, это всё её чувства к Густафу! Это предупреждение ей – держать их под контролем. А действенный способ для этого, если уж она вовсе не может отказаться от встреч с ним, это хотя бы найти того, кто встанет между ними. Того, кто будет воплощением запрета. Может сам Густаф охладеет к ней, если всё получится, и возлюбленная его простит. Может…
  Она должна лететь на Итаку! Ради их будущего и ради себя. Она всё сделает правильно. Если её любовь требует жертв, она принесёт жертву! Она отдаст Густафа. Она откажется от него. Как бы ей ни было больно, но иной жертвы она не допустит, кроме того, что действительно в её власти, того, за что она отвечает сама.
  Алиса  связалась с диспетчером и назвала координаты необходимого ей пункта.
  Через несколько минут на горизонте показался посёлок Верхушки. Сердце Алисы радостно закувыркалась в предчувствии встречи с… другом.



Глава пятая

«Пожар утихнет боли,
Всё истребив кругом.
Поток иссякнет слёз,
Когда остынет кровь.

И в накипевшей соли,
В глухом, немом, слепом
Миру оставь обоз
Проблем, взяв лишь любовь».

Г. Штреззер

  – И как Вас только угораздило? – горестно качала головой молодая медсестра, обрабатывая охлаждающим раствором обожженные руки Штреззера.
  – Да вот такая вот оказия! – бодро ответил тот. – Увлёкся опытом, пока корабль причаливал в этом оазисе среди космической пустыни. Но у автопилота оказались какие-то свои представления о «мягкой посадке». Маленький толчок – и вот я предан Вашим заботам…
  Как и рассчитывал Густаф, в его легенду поверили. Увидев, в каком он плачевном состоянии, его вообще не стали проверять в космопорту, а сразу отправили в больницу. Боже, благослови провинцию и доверчивость её населения!
  – Теперь Вам достанет опыта на всю жизнь, – вздохнула девушка. – Эх, мужчины! Всё бы вам баловаться с опасными игрушками… Теперь такие рубцы останутся!
  – Не беспокойтесь! На мне всё заживает, как на собаке.
  Девушка только снова печально вздохнула.
  Густаф заинтересовался ей и её грустью. Неужели она действительно так остро переживает за здоровье своих пациентов? Или ей просто скучно здесь на Итаке? Нет, эту мысль он отмёл. Он чувствовал, что девушку здесь держит что-то иное, помимо общественного долга.
  Штреззер украдкой присматривался к медсестре. Привлекательна, но такой «привлекательности» он ещё не встречал. Он не назвал бы медсестру красавицей, если бы ему показали её викад или видеозапись. Самая обычная внешность, как у миллиона других девушек, чья симпатичность более проявляется не в соблазнительности, а в строгости и деловитости, бросающими вызов ловеласам своей, часто лишь внешней, неприступностью. Красота молодой женщины не выражалась в её внешности. Она имела иную природу. Она была у неё внутри и обнаруживала себя в движениях, в голосе, в невысказанной печали, в ауре добра, окружающей медсестру незримой магической сферой. И Густафа влекло к ней, его притягивало, как магнитом, к этой ауре загадочного нечто, которое он назвал для себя «истинной красотой». Он купался в её лучах. Он впитывал излучаемую медсестрой душевную теплоту и заботу каждой порой своего тела. И он уже любовался самой девушкой, освещённой видимым и осязаемым только им светом.
  Минимум макияжа. Русые с медными и бронзовыми переливами волосы собраны в волнистый хвост. Он тяжёл – оттягивает голову назад. Отчего поднятый подбородок придаёт лицу гордый и сильный вид, удивительно сочетающийся с плавными, словно подчерк каллиграфиста, обводами скул. Уста с лёгким блеском гигиенической помады плотно сжаты, как у людей, привыкших к ударам судьбы. Но верхняя губа чуть выступает над нижней, обращая всю строгость в трогательную просьбу ласкового поцелуя. Вот маленький аккуратный нос, вносящий в облик девушки детскую наивность. И глаза, как у ребёнка, широко открыты. Только у ребёнка они искрятся любопытством, а у девушки…
  «У неё в глазах утонула осень. И теперь её золотой свет блёклой грустью виднеется из тёмно-зелёной глубины заброшенного лесного озера» – подумал Густаф.
  Медсестра тем временем попросила Штреззера повернуться к свету.
  – Какие у Вас необычные глаза, – будничным тоном заметила она.
  – О, да! Это мой отец постарался. Этот взгляд, так сказать, наше фамильное проклятье.
  – Странные у Вас шутки, – пожала плечами медсестра, внимательно осматривая покрытое язвами лицо мужчины.
  – Я учился в частной школе, – продолжал в приподнятом расположении духа балагурить Густаф, – у нас там был такой предмет – шуткология. Знаете? Умение рассмешить человека так, чтобы он умер от смеха. У меня был «неуд» по этой дисциплине. 
  – Почему? – рассеяно спросила девушка.
  – Мне не нравится, когда умирают люди.
  – Мне тоже… Позвольте, – медсестра аккуратно коснулась тампоном ожогов на лице Густафа. – Больно?
  – Да, – в полуобмороке выдохнул Штреззер.
  – Извините, пожалуйста! Я буду осторожнее…
  Девушка не поняла, что Густаф содрогнулся не от боли, а от нежности, с какой она дотронулась до него. Никогда он не чувствовал ничего более приятного. Как будто девушка прикоснулась не к ране, а к невидимой струне, натянутой внутри Густафа. И божественная волшебная мелодия разлилась в нём, зазвенела, запенила, захмелила сладостной истомой.
  Штреззер попытался изобразить улыбку на отёкшем изуродованном лице. Судя по приподнявшемся бровям медсестры, получилось  у него это отвратительно.
  – Я о другом, – не смутившись промаха с улыбкой, сказал Густаф. – Мне действительно больно. Но лишь от мысли, что такая прекрасная девушка, как Вы, откажет жалкому калеке в свидании.
  – Какие глупости Вы говорите, – просто, без лицемерия или кокетства ответила девушка.
  – Вы называете мой диагноз или моё желание пригласить Вас на свидание глупостью? Или считаете глупостью, что я нахожу Вас прекрасной? Или, помилуй Боже, Вы думаете, что глупость в том, что Вы на самом деле прекрасны?
  – Зачем Вы так? – искренне удивилась медсестра.  – Спасибо за комплимент. Но я не хожу на свидания с незнакомыми людьми.
  – Так они же для этого и нужны! Чтобы познакомиться поближе.
  –  Пожалуйста, не вертите головой, а не то я снова причиню Вам боль…
  – Вы можете это сделать только своим отказом, остальное я и не замечу.
  – Извините, мне нет дела до свиданий.
  Густаф театрально вздохнул.
  – Ну, конечно! Как я сразу не долгался! Это мне нужно просить у Вас прощения. Я так вдохновился Вашим очарованием, что вовсе потерял голову. Я должен был сразу сообразить, что Вы не хозяйка своему сердцу и времени. У такой красивой леди наверняка давно есть тот, кто отсчитывает благодатные минуты под пульс симпатии, рождённой в Вашей груди. Я хотел бы пожать руку этому счастливцу!
  – Мне не нравится ваш юмор, – медсестра подняла на мужчину строгий взгляд. – Вы себе много позволяете.
  Густаф хотел было отшутиться гамлетовской фразой про избыток мыслей, не позволяющий облечь все их в действие, но смутился под  спокойным серьёзным взором скромной молодой женщины.
  – Извините мою бестактность.
  Медсестра с прохладной молчаливой отчуждённостью закончила врачевание Густафа  и теперь в задумчивости сортировала медицинские инструменты на столике.
  – Вы сердитесь? – с повинной учтивостью осведомился Штреззер.
  – Я привыкла не обращать на подобное внимание.
  – Жаль…
  – Почему?
  – Я бы хотел, чтобы Вы обратили на меня внимание и простили меня теперь.
  – Вы снова шутите?   
  – Нет. Вы очень красивы. Я хочу выразить этими словами не только свою симпатию, но и то, что действительно считаю истиной. Я не привык сдерживать восторга, когда окружающий мир восхищает меня воплощением Великого Замысла Творца и проявлением Его любви к Жизни, которой он щедро переполнил холодную Вечность. Если я обидел Вас своим замечанием, я прошу простить меня за слабость, проявленную в моём душевном порыве. Уверяю Вас, в нём не меньше уважения к Вам, нежели бы я отразил его в сдержанности. Всё, чего я хочу сейчас – это того, чтобы Вы не томились раздражением или обидой на мои слова. Ведь настоящее наказание для меня не в том, что Вы гневаетесь на меня, а в том, что я вижу, как обида укрывает серым саваном ту красоту, что вызвала мой невинный восторг. Пожалуйста, верните эту красоту миру! Не сердитесь на меня.
  Медсестра молчала.
  Взгляды мужчины и женщины столкнулись в странном нерешительном единоборстве. Каждый хотел одержать победу и каждый был готов отступить при малейшем поводе.
  Пауза затягивалась. Густаф, проклиная свой язык, поднялся из кресла и, скромно поблагодарив медсестру за помощь, повернулся к двери кабинета.
  – И куда же Вы намеревались повести меня на свидание? – вдруг спросила девушка.
  Густаф расхохотался.
  – Проклятье! Вы меня поймали! Вот же я попал впросак. Я же здесь ничего не знаю. Пришлось  бы мне не только просить Вас о свидании, но и том, чтобы Вы меня на него и вели. Поделом мне – олуху!
  Девушка тихо, застенчиво рассмеялась на пылкую досаду Штреззера. И у Густафа от этого смеха сердце припустило таким галопом, что в ушах от бурного притока крови зазвенела сотня стопудовых колоколов, исполняющих «Оду радости».*
  – Так Вы мне покажете, что здесь к чему? – окрылённый новым шансом, спросил он.
  – Вам говорили, что Вы слишком настырны?
  – Постоянно! – с комедийной манерность Густаф передразнил брюзжал. –  «Брэм, твоя настырность просто смертельна!» 
  – Вот именно. А кто-то упоминал, что не выносит, когда умирают люди.
  – Так я немедленно отправлюсь к стоматологу, чтобы он сточил зубы моей настырности. Какой это кабинет?
  – Повремените с походами и выпасом настырности. Вам нужен покой.
  – Я его теперь надолго лишён.
  – Перестаньте хохмить. Иначе ни одна девушка не пойдёт с Вами на свидание.
  – А перестану, пойдёт?
  – Ей видней…
  – А как бы мне узнать, что она видит?
  – Вы невозможны!  – медсестра уже без оглядки предалась веселью.
  Строгость, сдержанность, немая тоска рассыпались высохшим коконом, и перед Густафом предстала великолепная яркая и радостная, словно сотканная из всполохов утренней зари, бабочка. Или это был ангел… И Густаф распростёр навстречу ему всё своё обаяние.
  – Почему «невозможен»? Вот я – во плоти! Ну, почти во плоти…
  Он осмотрел обожженные руки с видом ювелира, обнаружившего дефект в роскошной жемчужине.
  – Идите уже, – унимая смех, махнула рукой девушка.
  – А Вы пойдёте?
  – Вас что, до двери проводить?
  – И Вы подарите мне этот миг?
  Медсестра прошла к двери, отворила её и жестом пригласила Штреззера покинуть кабинет. Из вспышки парадиза они вновь оказались на земле.
  – Так свидания всё-таки не будет? – растерялся сорванный с небес Густаф.
  Девушка помотала головой. Такого поражения Штреззер не ожидал, не понимал, не верил в него. Что-то не так. Он ошибся! К этому робкому святокрылу нужен иной подход. С этой женщиной обычные фокусы с балагурством не сыграют. С ней нужно быть честным и сильным, одновременно подчинив свою силу её непритязательной воле.
  Густаф остановился в дверях напротив несговорчивой медсестры.
  – Вы превосходно исцеляете чужие раны, но совсем не обращаете внимания на свои, – тихо промолвил он со всем доступным его душе участием. – Когда Вы последний раз смеялись до сегодняшнего момента?
  Девушка вскинула на Густафа испуганный взгляд. И Штреззер потупился, не выдержав скорби, разлитой в позолоченной зелени её глаз. Видит Бог, он не желал выглядеть для неё провидцем.
  – Простите…
  – Приходите завтра, – дрожащим голосом прошептала побледневшая медсестра.
  – Что?
  Он не ослышался? Ему не показалось?
  – На перевязку… Приходите завтра на перевязку.
 
  Её звали Кэтрин Анастаси Огаст. И она взаправду стала для Густафа «воскрешающей к жизни».* Впрочем, как и он для неё.   
  Кэтрин почти не помнила матери. Она потеряла её, когда ей не исполнилось и полутора лет. Случилось это во время нашумевшей эпидемии ладанобронхоза, окрещённой журналистами «Скандал с ЛадАном».
  В 2066 году на гребне волны космического туризма, поднятой благодаря повышению скорости межзвёздных перелётов, Землю посетили туристы с планеты ЛадАн. Они обладали одной фатальной физиологической особенностью: в их бронхах жили особые бактерии-симбионты, улучающие процесс газообмена в лёгких ладанян. Бактерии эти были безвредны для сапиенсов, но, как позже выяснилось, лишь в атмосфере Ладана. Газовый состав воздуха Земли лишь чуть-чуть отличался от Ладановского, и это никого не смутило. Но каких-то жалких молярных долей азота хватило, чтобы безобидные микроорганизмы мутировали в патогенные микробы. Учёные ни ладанян, ни сапиенсов не удосужились провести проверку на возможность подобных трансформаций, никто не заикнулся о полезности карантинных мер для гостей. Из-за этой беспечности разразилась трагедия.
  Сначала в больницу обратилось несколько десятков человек с симптомами респираторного заболевания. Но насморк, даже в острой форме, не вызвал беспокойства у медработников, что стало ещё одной вехой к горестным последствиям профессиональной халатности. Через пару дней пациенты уже кашляли и чихали кровью. И их уже было не тридцать, а триста. И с каждым часом фиксировались всё новые и новые случаи странного заболевания. Теперь-то «гиппократы» и забили тревогу.
  Причину и средства борьбы с ней удалось выявить менее чем за неделю. Но к тому времени уже умерло сто семьдесят четыре человека. Среди жертв нелепого недоразумения оказалась канадский врач-эпидемиолог Стэси Брюс.
  Поражённый горем потери жены, Стефан Брюс нашёл утешение в радениях о дочери, без меры и границ любя и балуя её. Из-за последнего Кэтрин росла беззаботной и легкомысленной девочкой. Однако, попустительство отца в её воспитании не сделало её капризной или жестокой, как это нередко бывает с избалованными детьми. Наоборот, юная Кэт впитывала в себя всю любовь отца и изливала её на окружающий мир в удесятеренном размере. Счастье следовало за ней, как огромный лайнер, ведомый из порта крохотным буксиром. Куда бы она ни приходила, вокруг неё начинался тихий праздник излучаемого ею добра и радости.
  В почтении к памяти женщины, подарившей ей жизнь, Кэтрин решила стать врачом. Она неплохо справилась со школьной программой, что позволило ей поступить в мединститут. Чему, правда, не меньше её знаний способствовали и связи отца. Но дальше соблазны отрочества закружили ей голову, всё более и более отвлекая от учёбы. Не чаявший души в своём чаде, Брюс смотрел на шалости и ветреность цветущей дочери сквозь пальцы. Итогом явилось очевидное и прогнозируемое – Кэтрин завалила экзамены. Хлопоты отца обеспечили ей второй шанс, и с горем пополам она сдала переэкзаменовку. Но, как ни крути, девушке святила «программа соцраспределения». Не привыкшая к принуждению, Кэт отказалась от навязываемых ей Комитетом мест работы. Результат – бессрочная блокировка планетарного кредита и мизерная перспектива трудоустройства на Земле.
  Но Кэт это не волновало. Она влюбилась! Выбор её сердца не сложно было предугадать: счастливцем стал друг и коллега её отца Валентайн Огаст. Он был на тридцать лет старше Кэт, но Стефан вовсе не возражал против их союза, а горячо поддерживал его. Ведь Огаст во многом был схож с ним характером и привычками. Но кроме того, он наблюдал Кэт с первых дней её жизни, знал о её чаяньях и характере не меньше отца и не меньше него обожал Анастаси. Так Брюс обрёл верного союзника в заботе о дочери, а Кэт – второго родителя. И они зажили доброй семьёй.
  А вокруг кипела жизнь, кружил прогресс. Программа космических перелётов «за один день» подстёгивала сапиенсов, вечно томимых жаждой приключений, к путешествиям, открытию и обживанию новых миров. Тут и там появлялись новые колонии с земными названиями и тысячи учёных, волонтёров, фронтьеров, романтиков и сорвиголов спешили обрести новый дом под чужими созвездиями.
  Захлестнула эта лихорадка и Брюса с молодоженами Огастами. Четыре года назад, полные вдохновляющих мечтаний и надежд, они прилетели  на Итаку.
  Инженеры-энергетики, которыми работали Стефан и Валентайн, требовались всегда и везде. Нашлась работа и для Кэт. Она устроилась медсестрой в одну из больниц. И скоро главврач стал ворчать, что с её появлением люди начали чаще болеть, так им хотелось попасть под опеку душевной и весёлой девушки. Впрочем, сетованья начальника носили ироничный характер, поскольку всякий больной быстро шёл на поправку под влиянием целительной энергии, овевающей образ Кэтрин. Ну, а с симулянтами, то есть с «пылкими поклонниками» разговор был короткий. В обручальном кольце медсестра хранила викад с Огастом, играючи поднимающим двухстакилограммовую  штангу. Внушительный вид атлета отбивал  у прилипал всякую охоту близкого знакомства.
  С работой и гражданством Кэтрин получила планетарный кредит. С серьёзными ограничениями, конечно. Но потребности у девушки, учитывая, в каком благовольстве воспитывал её отец, были самые непритязательные: крыша над головой да немного еды, да, главное, чтобы рядом были двое бесценных мужчин. Уже они обеспечивали Кэтрин, едва ли не снимая для неё звёзды с небес и открывая перед ней весь этот огромный Мир, до краёв переполненный счастьем и любовью.
  Но четырнадцать месяцев назад Мир сузился до булавочной головки, а сказка оборвалась словами соболезнования, промямленными интендантом теплоэнергетического комплекса. Отец и супруг Кэтрин погибли во время аварии на строящейся ЭС.
  Сколь много ни было друзей у осиротевшей девушки, никто не мог утешить её. Она чувствовала себя не просто одинокой, но как будто лишённой совершенно всего: начиная от души и заканчивая одеждой. Обнажённая до самых нервов, она осталась наедине с жестоким в своей непредсказуемости Бытием. Тяжелейшая депрессия со временем сменилась хронической апатией. Кэт замкнулась в себе и потеряла интерес к окружающей жизни, за исключением тех, кому требовалась её помощь.
  Его величеству Случаю было угодно, чтобы пребывающую в таком горестном состоянии духа Кэтрин встретил  не менее замученный своей «искусственной» судьбой Густаф.
 
  В первый день, когда он вернулся на корабль, Штреззер не мог поверить в действительность происходящего. Всё чересчур походило на сон: его побег, обретённая свобода, маленькая планета-островок и женщина, за неполные полчаса пленившая его душу. Он дорого заплатил за обретение воли. Но теперь готов был отказаться от неё ради продолжения покорившего его в кабинете первой помощи блаженного ига, за шёлковые оковы на сердце, за взгляд, держащий крепче кандалов, за миг оказаться в остроге  объятий хрупких рук и слушать, слушать, слушать мягкий, словно мелодия флейты, смех своей Госпожи. Он хотел вновь и вновь видеть, как расправляются прекрасные прозрачные крылья у неё за спиной, как каждый лучик света спешит отразиться в ней, как ласка ветреными флюидами овевает её и щекочет, дразнит, услаждает прикосновением к самому сокровенному в Густафе, к тому, что ранее было доступно лишь молчаливому запредельно далёкому Богу.
  Штреззер вспомнил произошедший однажды в другой, теперь чужой, жизни разговор с Кларенсом. Они сидели у речного затона, и Джей вдруг задал удивительный вопрос:
  «Братишка, как ты думаешь, Страна Чудес существует?»
  «Галактика большая, – поразмыслив, ответил Густаф. – Планет много. Возможно, на какой-то из них найдётся что-нибудь похожее. Вот в созвездии Райской Птицы, например».
  «Я уверен, что она есть!» – необычайно серьёзно сказал Джей.
  Это насторожило Густафа. Клоны не высказывались так категорично, даже те из них, кто был рыцарем. А если за ними подобное замечалось, то их отправляли для вправления мозгов в корпус №2.
  «И знаешь, что самое чудесное в той стране?» – продолжал опасные речи Кларенс.
  «Говорящие гусеницы, курящие кальяны?»
  «Нет. Самое чудесное в ней – любовь!»
  Штреззер сглотнул. Слава Богу, они были одни и далеко от базы! Услышь их кто-нибудь, наверняка бы донёс до хозяев, и Кларенсу бы прописали продолжительный курс шоковой терапии, если бы вовсе не «переплавили» в кого-то другого.
  «Джей, а ты знаешь, что это такое?» – тишком оглядываясь, осторожно спросил Густаф.
  «Не знаю, – тряхнул головой Кларенс. – Но мне кажется, это нечто очень хорошее. Я имею в виду, что оно лучше, чем всё то, что окружает нас. Лучше того, что делают с нами или делаем мы».
  «Братик, ты это больше никому не говорил?»
  «Пытался, но они не поняли».
  У Штреззера поплыли круги перед глазами.
  «Кто «они»? Кому ты говорил?»
  «А, не важно! – отмахнулся Джей. – Я ведь тоже много не понимаю. Вот, к примеру, твои книги, которые ты мне даёшь. Некоторые интересные. Но больше странные. Там как раз много про любовь. Но какую-то другую, не такую, которой мы баловались с девчонками на Исте или Бектерторе. Хотя она тоже к девчонкам имеет отношение, но… Чёрт! Слово не могу найти! На языке вертится…»
  «Братик, лучше не ищи!»
  «Да, в общем, вот из-за этих книг я  и думаю, что любовь, ну та, другая, хорошая штука. Настолько хорошая, что за одно мгновенье той любви люди, ну, герои книг, готовы отдать всё, что у них есть. Знаешь, я бы так не мог. На Исте отличные девчонки! Но я бы за их любовь «всего» бы не отдал. Правда… – Кларенс деловито почесал в затылке. – Знаешь, я не уверен, что у меня есть это «всё». Что такое «всё»?»
  «У нас его нет, братик» – соврал Густаф.
  «Нет? А это плохо?»
  «Что ты! Ничего плохого, – снова солгал Штреззер. – Но намотай на ус, братик: если у тебя появится «всё» или ты будешь ещё с кем-то трепаться об этом «всём», кроме меня, тебя проводят во второй корпус и отрежут это самоё «всё»».
  «Почему?»
  «Потому что, по разумению Профессора, наличие «всего» вредит твоему здоровью, балбес!» – разозлился Густаф.
  А Кларенс только улыбнулся в ответ.
  Штреззер отвлёкся от воспоминаний и с недоверием уставился на монитор компьютера, за которым сидел.
  Ещё одна из грёз этого дня? Или он, находясь одновременно в экстазе от встречи с земным ангелом и вороша в мозгах обрывки прошлого, ещё и стихи сумел сочинить?
  Густаф прочёл напечатанные строки:

                Скажи, где ранней осени приметы?
                Где солнечными зайчиками злато
                Рассыпано сиянием заката,
                Как старые медали и монеты?

                В листве деревьев или тех лугах,
                Что вспоены росой холодной?
                Увидишь их на глади ли озёрной?
                Но нет! Они живут в твоих глазах.

                Ответь, где тёплая цветёт весна?
                В манящей захмелевшей сини неба?
                В лучах блистающего счастьем Феба?
                В цветах, ручьях, трезвоне птах она?

                Она в улыбке, милая, твоей.
                В святом благословленном каждом вздохе,
                Рождающим в воздушной суматохе
                Речей и смеха нежную капель.

                И для меня нет музыки прекрасней!
                И Аполлону я решусь сказать,
                Что ты и жестом можешь передать
                Его кифары голос сладострастный;

                Руки движеньем – пенье муз,
                А словом ласковым – всю прелесть Рая.
                Заполнить всю Вселенную до края
                Способна ты блаженством без искус.

                Пленишь, даруя радость и покой!
                Скажи, в богинях разве столько скрыто?
                Иль вдохновенье грешного пиита
                Озарено твоей людской душой?

  – Проклятье, Джей, – прошептал Густаф. – Кажется, я нашёл твою Страну Чудес…

  «На перевязку» Штреззер заявился ни свет ни заря и во время формальной процедуры сообщил растерявшейся Кэтрин, что теперь они коллеги: он получил удовлетворение своему запросу на работу санитаром в этом расчудесном лазарете.
  Его электронная ксива, потаённая в мышцах предплечья, позволяла ему занять и более весомое место в обществе. Но Густаф опасался возможной проверки со стороны Трудового Комитета. Его могли попросить пройти подробную регистрацию, заяви он претензии на должность, положенную учёному авторитету Брэма Линьома. Понятно, что от того в Густафе был только сапфировый кругляш, размером с мелкую монету, а всей своей оставшейся натуральной природы он открывать не намеревался. Да не следовало забывать и о хозяевах, до которых могли дойти слухи о «воскрешении» Линьома. А уж как до них доходили слухи, Густаф знал не понаслышке. К прочему, он не хотел выставлять напоказ свои знания. И, естественно, главная причина выбора его места работы сидела перед ним: пунцовая от смешанных смущения и радости, то с пропадающей, то с появляющейся улыбкой, вопросительно-доверчивым взором и плетущими замысловатые узлы пальцами. И он желал как можно ближе и чаще быть с ней. Ну, а когда по завершении рабочей смены Густаф проводил медсестру до дому, то и она возжелала того же самого, ещё неосознанно, но достаточно глубоко, чтобы, сияя улыбкой, напутствовать мужчину: «До завтра, мистер Липучка!»
  Тонкий психолог, Густаф нашёл подход к настороженной, постоянно ждущей подвоха девушке. Ей нужен был уверенный защитник и рачительный слуга одновременно. И Штреззер стал таким человеком – олицетворением потерянных Кэт мужчин.
  А её первоначальная дружеская симпатия к интересному чуткому кавалеру на пятые сутки их знакомства сменилась благоговением. Ожоги Густафа зажили без следа. И перед потрясённой Кэтрин с каждым днём всё более расцветал сановитого облика гордый полубог.
  «Я же говорил, что на мне волчья шкура,  – отшучивался Густаф от расспросов Кэтрин, восхищающейся его метаморфозой. – От увечий я только благообразней становлюсь. Но и ты постаралась на славу, моя Соловушка!*»
  Анастаси совсем не нужно было знать, что причиной быстрой и полной регенерации служит зловещий «Аве Ролл». Ей многого не нужно было знать. Всего, если быть точным. Кроме неподдельной любви Густафа…
  Их первый поцелуй был незатейлив и восхитителен, как песня барда. Они стояли, обнявшись на пороге квартиры Кэт, и долго прислушивались к этой «песне», едва касаясь губ друг дружки, дыша сбивчивым дыханием друг дружки и читая во взглядах друг дружки  один и тот же вопрос: «Это правда?». «Да!» – торжествовал оркестром херувимов второй, третий… десятый поцелуи. И Густаф с Кэтрин кружили под мелодию божественного вальса, слившись в один искрящийся и полыхающий спирит, становясь частью этой музыки небесных сфер, возвращаясь к гармонии утраченного когда-то элизия.
  Но они оторвались тогда от источника медового соблазнительного нектара, каковым каждый представлял для себя другого. Они интуитивно понимали, что не должны влечься за наваждением –  оно лишь призвано испытать их. А выпив сейчас всё до капли, они лишатся рассудка, они спалят в бушующей страсти свою нежную неокрепшую любовь. И они терпеливо закаляли её следующие дни. И всё более подчиняли себе стихию, обращая её сокрушительную мощь в созидательную питающую сердца энергию, до момента, пока не только их тела, но и малейшая доля сознания и души уверенно не заявила: «Я –  Любовь! Не дань мне нужна, но приют».
  Тогда Густаф остался ночевать у Кэтрин в её маленькой квартирке, которую из-за округлых кораллитовых стен и низкого потолка окрестил хоббичьей норкой. Выдержка, проявленная доныне ими, оправдала себя. Их страсть не напоминала гибельное столкновение двух звёзд, хоть огня в ней было предостаточно. Но они хранили спокойствие и достоинство, горя в этом пламени и возрождаясь в нём вновь, подобно сказочным фениксам. Они наслаждались друг другом, как щепетильные гурманы изысканными блюдами. Они поочерёдно искали поддержку друг в друге с робкой целеустремлённостью вьюнка, оплетающего былинку. Они сливались воедино, словно два ручья в полноводную реку, словно летучие фразы в строфах поэта. И души их стали единым целым – безбрежным океаном, лежащим вне Времени и Пространства.
  Искушённый в любовных утехах, Густаф с изумлением обнаружил, что понятия не имеет ни о собственных силах, ни о возможной силе женской чувственности. Он заново переоткрывал и переосмысливал древнее искусство: динамику и пластику, художественность и эмоциональность, доверчивость и доверие. Точно всё бренное было вдруг вытеснено из него одним общим восприятием всех шести чувств сразу, сделав его самого одним сплошным чувством. И то же перевоплощение он видел в Кэт. И она была прекрасна, как никто и ничто иное в Галактике, хоть врозь, хоть всё сразу. Кэт – Неведомая Страна Чудес, Страна Любви…
  А когда Кэтти уснула, обняв Густафа, как плюшевого медвежонка, он прислушивался к её дыханию, перестуку сердца, её тихому смеху во сне, где она продолжала миловаться с любимым ненасытная и ненасыщающая.
  Штреззер боялся сомкнуть глаз. Ему чудилось, что к нему вновь явятся кошмарные призраки второго корпуса. И через него они келейно прокрадутся в грёзы его Госпожи и похитят её разум. Отнимут её у него и уволокут в пекло. Но когда он, утомленный на рассвете всё-таки смежил веки, впервые за долгие-долгие годы он не увидел уходящего за горизонт коридора с клетками. Сновиденье было переполнено ярчайшим Светом, но не жгучим, не слепящим. Свет успокаивал. Густаф видел его со всех сторон сразу. Он чувствовал, как Свет гладит его кожу, проникает в нутро, поднимает его ввысь в потоке благодати. А наверху ему предстал радужный силуэт, овеянный сиянием. Раздался весёлый голос Джея:
  – Он всё прощает, братишка. Он рад за тебя.
  Густаф верил в Бога. Теперь он знал наверняка: Бог существует. Бог спал рядом с ним и шептал его имя во сне. И пахло от Него магнолиями и ванилью…



Глава шестая

«Делящая морфей и явь кулиса
Поднимется для лицедейства грёз.
Тогда спасеньем от душевных гроз,
Я знаю, ты придёшь ко мне, Алиса,
С благоуханьем роз
В волнах златых волос.
Ты мне подаришь поцелуй, Алиса,
Хранящий сладкий вкус счастливых слёз».

Г. Штреззер

  Гай-до пылающей кометой вырвался из ноль-пространства и, постепенно сбрасывая скорость, направился к лежащей впереди планете, оставляя справа по курсу бледную звезду Пёрл.
  Алиса набрала в видеофоне номер Милодара. Особый номер, самый что ни на есть наисекретнейший – домашний!
  Ответа долго не было. Потом появилась закрывающая экран пятерня. Донеслись обрывистые проклятья и женское ворчание. Наконец, словно амёба на предметное стекло, на монитор выплыло оплывшее бледное лицо комиссара. Левый глаз закрыт, правый ус висит. Правый глаз прищурен, левый ус приподнят. Чуть-чуть. Нет. Тоже повис.
  – Селезнёва? Ты? Специальный агент запаса, Вы на часы смотрела? Смотрели? Без четверти три! Надеюсь, у тебя что-то оооочень серьёзное, не то… – Милодар осёкся, заметив в штурманском кресле рядом с Алисой Штреззера. – Эээ… Доброе утро, Густаф!
  Мужчина угрюмо отсалютовал Милодару шприцем.
  – Здравствуйте, комиссар, – сухо поприветствовала «условного начальника» Алиса. – Я выполняю данные мне, как сопроводителю, инструкции. Извините, что разбудила.
  – Нет… Ничего, – улыбка приподняла усы Милодара, а глаз продолжал коситься на Штреззера.
  – Комиссар, мы в трёх часах от Итаки. Сообщите, пожалуйста, местному отделу ИнтерГпола о нашем прибытии. Пусть подключатся на приём сигнала чип-маячка Густафа.
  Милодар обречённо кивнул на слова Алисы.
  – А вдруг у них там тоже дремучая ночь?
  – По расчётам Гай-до, в космопорту Обужа десять часов утра по земному времени.
  – Хорошо, – сдался комиссар.
  – И пускай предупредят контрольно-пропускную службу. Мы не хотим торчать полдня на космодроме, – добавила Алиса, сделав ударение на слове «мы».
  – Ну, это-то от полиции уже не зависит, – замялся Милодар.
  – Попробуйте сделать так, чтобы зависело. Спасибо за содействие. Я у Вас в долгу.
  Прежде чем Милодар пришёл в себя от её фразы, Алиса отключила связь и встала из-за пульта управления.
  На душе скребли кошки. Мысли носились в голове, словно перекати-поле.
  Они не разговаривали с Густафом с момента взлёта с Земли. Её друг был поглощён своими счастливыми и… страшными воспоминаниями. Алиса ему не мешала. «В конце концов, приходится считаться с последствиями собственных затей».*
  Девушка вынула из-под навигационной панели футляр со скрипкой. Уветливо погладила изящный инструмент. Положила его на плечо и осторожно повела смычком по звонким струнам. В тишине капитанского мостика раздалось щемящие легато «Ангельских сумерек» Дэвида Сёркампа.* Густаф любил эту мелодию. Это была «их песня».
  – Пожалуйста, милая… Не сейчас… – ответил на музыку надломленный голос.
  Алиса убрала «Амати».* С горечью и скорбью она наблюдала, как друг вкалывает себе очередную дозу витафора.   
  Эффективного противоядия от проклятого зелья «Моро» так и не было найдено. Учёным лишь удалось видоизменить его, чтобы дефицит препарата в организме не вызывал сильной ломки, а его употребление сводилось к минимуму – десять кубиков в неделю. Исследования продолжались. Медики прогнозировали, что со временем организм достаточно адаптируется, чтобы вовсе отказаться от наркотика. Но Густаф в это не верил. Он и сам так и этак прикидывал формулу, но выхода не находил. Сомневалась в прогнозах и Алиса. Всё чаще злоностная  безнадёжность незвано навещала её, шипя, что Густафу суждено навсегда остаться изгоем для Общества. И зависимость от витафора являлась пунктом этой обречённости. Сопротивлялась девушка отчаянью со всей самоотверженностью. Но её оптимизм находился не в лучшей боевой форме уже давно – со времени суда.
  Суд… Пародия тупиц и парад лицемерия!
  У остолопов, участвующих в этой комедии, был шанс спасти личность, сделав её частью социума. А они фактически превратили Штреззера в парию, не переставая талдычить, что он, де, «человек», но «человек, преступивший закон». Как-то само собой, не иначе, как от постоянного употребления, слово «человек» таки совсем истёрлось и выпало из контекста, и осталось лишь «преступивший закон».
  А ведь поначалу суд так долго, нудно и дотошно обсуждал необходимость применения к Штреззеру именно понятия «человек», против чего горячо выступала Алиса. Она настаивала на том, чтобы Густафа расценивали как плод генной инженерии, как вещь, исходя из той рабской сути, которую подразумевало его создание Эннингтоном. А «вещь», даже обладающая абстрактным мышлением, не может в полной мере противостоять программе, заложенной в неё создателем. А по сему, она не может и отвечать за свои действия, вызванные условиями этой «программы». Но сейчас, когда Густаф освобождён от плена юпитерианцев (да-да, именно «плена»!), Общество сочувствием способно превратить эту «вещь» в свою функциональную единицу – в Человека!
  Алису поддерживал Николай Валерианович и родители. Но у «гуманистов» сложился противоположный взгляд на проблему и беспрецедентность юридической ситуации. Они  решили, во что бы то ни стало оставаться толерантными и политкорректными. Нельзя оскорблять подсудимого, называя его «вещью» или «клоном», – твердили крючкотворцы и социологи. – Он же во всём подобен нам, за исключением упомянутого «внушения», будто он «всадник Апокалипсиса». Но доказать последнее не удалось: ни энцефалограмма, ни гипноз не выявили каких-то отклонений в сознании Густафа. Всё указывало на то, что он нормальный сапиенс. Но, вероятно, подвергшийся давлению заблуждений, вызванных его необычным воспитанием. Суд не счёл правомочным лишать Штреззера звания «человек». Святая простота! Этим его лишили всего, судя по своим мерам и законам, превратившимся просто-напросто в прокрустово ложе!
  Смахивающий на перекормленного персидского кота, прокурор Аксюнов (Алиса хорошо запомнила эту фамилию, ставшую для неё синонимом недальновидности) в пространных доводах, призванных, наверно, напугать присяжных, живописал, что к Густафу следует применить строжайшие меры наказания.
  Совсем недоказуемо, – говорил прокурор, – что Штреззер проявлял «милосердие», убивая подопытных Эннингтона, якобы с их же согласия. Но даже если это так, всё равно он виновен в тяжелейшем уголовном преступлении, поскольку эвтаназия запрещена законом. И уж совсем не милосердным следует считать поведение подсудимого на Итаке.
  Густаф этого не отрицал. Но Алиса взорвалась и пожелала Аксюнову провести пару часов во втором корпусе. Может, тогда бы его мнение о беззаконности эвтаназии поменяло полярность. А случившееся на Итаке вообще трагическая случайность. История не знает сослагательного наклонения, но это именно тот случай, который можно признать исключением, подтверждающим правило. Ведь сподвигло на преступление Густафа желание не совершать ещё более тяжкие преступления!
  Вместо того чтобы искать скрытые минусы в деятельности Штреззера, следовало бы сосредоточиться на её очевидных плюсах, – взывала к присяжным Селезнёва. Не надо забывать, что «актами милосердия» Густаф саботировал многие поползновения синдиката, направленные на проникновение в Общество с целью шпионажа и диверсий. Спасая (именно «спасая») от мук несчастных во втором корпусе, он косвенным образом спасал десятки и сотни других жизней! Даже, возможно, тех людей, которые сейчас судят его.
  Нельзя закрывать глаза на то, что Густаф направлял те крохи свободы воли, которые были доступны ему, которые не подверглись ограничениям со стороны боссов Ордена, отнюдь не на пользу юпитерианцам. Он намерено и осознано шёл против своих хозяев, он боролся с той жестокостью, которую ему пытались внушить. Он выбрал совершенно иной путь, нежели тот, каким его направлял синдикат. И если суду угодно судить Штреззера «как человека», то следует сосредоточить внимание именно на этих фактах: на проявлении его бунтарства, а не на том, во что оно выливалось. Он же просто использовал те инструменты, которые были в его распоряжении. И использовал их по максимуму! И в этом его светлая «человеческая» натура – в устремлениях, а не их воплощении. Так нужно дать возможность Густафу теперь выразить эти устремления, не в той двусмысленной форме, какую они носили в корпусе №2, но в действительной пользе на благо Человечества, которую он, так или иначе, всё равно давно доказал, направив все доступные ему силы на противостояние Эннингтону и Реклифту. А если нужно подтверждение его лояльности, достаточно вспомнить, что это он назвал формулу витафора и этим спас освобождённых заложников «Моро». И разве стоящие сейчас перед уважаемым судом Алиса или Милюшин не являются живым свидетельством дружелюбия Штреззера?
  Густаф убивал. Да! Но убивал из чувства жалости и любви. Это единственное что он мог сделать для пленников, сам находясь в рабском ярме, не многим отличающемся от их участи. Естественно, не было бы ничего хорошего, если бы он делал то же самое, руководствуясь принципами палачей «Моро». И не стало бы лучше, если бы он равнодушно отворачивался от умоляющих его избавить их от мук. Нет! Просто всё это сейчас бы упростило процедуру суда над ним.
  Плачьте люди! Или вы из камня?* Густаф относился с состраданием к нашим братьям, вопреки всему злу, что питало его природу с момента появления на свет. И разве мы, вскормленные приветливой заботой нашего Общества, сейчас откажем ему в сострадании?
  Густаф – жертва «Моро». Такая же жертва, как остальные. Он не знал ласки матери. Он с детства наблюдал лишь страдания и смерть. Его растили убийцей. Из него хотели сделать машину для убийства. За него определили все его «завтра». Но единственное – ему дали лишь толику свободы, и этого оказалось достаточно, чтобы он отринул навязываемое ему поведение. Чтобы он слушал не приказы, а собственную совесть. И теперь мы судим его за это? За то, что он хотел быть добрым? А чем мы тогда отличаемся от его хозяев? Они жестоко карали его за доброту? И мы уподобимся им? Или признаем: то, что здесь называется «преступлением», на самом деле было помощью?
  Алису не слушали. Аксюнов напризывал в консультанты толпу экспертов-психологов. И все старания Селезнёвой разжалобить жюри пошли прахом, когда эти бородатые скучилы принялись заумно рассуждать и пережёвывать феномен «Стокгольмского синдрома». Им, мол, понятна привязанность Алисы к Штреззеру и то, что она готова всё ему простить. Однако мотивация убийств пленных всё равно остаётся сомнительной и неоправданной. Густаф мог найти и иной способ мешать синдикату. Например, как он то иногда делал, приводя в негодность оборудование или технику. Если ему было так необходимо «бунтовать», он мог сосредоточиться на подобных видах саботажа и не покушаться на чужие жизни.
  Эти «за-учёные»  привыкли к вялому брожению мыслей в своих кабинетах. Они сидели в них, как устрицы в раковинах, бесконечно фильтруя слова из бесчисленных книг. Но, что они могли знать о человеческой боли и человеческом сострадании? Что они могли знать о втором корпусе, не способные выдержать и полминуты сохранившихся видеозаписей происходившего в нём. Что они могли знать об испытанном людьми в «доме страданий». Они видели их, тех тридцать семь человек, излечившихся физически, но не душевно? Людей замкнутых, молчаливых, дрожащих, способных говорить лишь «да» или «нет». Людей с бегающими тревожными взглядами и поникшими головами. Лишь одно заставляло их улыбнуться, перед тем как они забивались в угол с немыми рыданиями, – фотография Густафа!
  И Алиса встречалась с теми несчастными, пыталась помочь им, утешить, ободрить. Она до самого дна погрузилась в человеческую трагедию. Она наблюдала её изнутри. Она сама жила ей. И она помнила бросившуюся на неё и Милюшина химеру…
  А психологи тем временем, словно сговорившись, продолжали философствовать о природе «комплекса жертвы», сами не зная, то ли осуждать Густафа, то ли занять позицию сторонних наблюдателей и отмалчиваться. Порой, создавалось впечатление, будто им обидно, что Штреззер вменяем! Как бараны они долбились о вывешенный с самого начала суда ярлык – «убийца». Кто спорит? По факту – да! Но ситуация требовала того, чтобы в этот раз факты остались там, где беспризорной шаталась презумпция невиновности – за дверью здания Суда!
  В итоге, присяжные признали Штреззера виновным в двухста семнадцати умышленных и одном непредумышленном убийствах. Вернее, они в положенной юридическими нормативами форме зафиксировали то, что с самого начала процесса говорил Густаф. Он сам признал себя виновным. Вердикт дюжины посторонних был формальностью, на которой настаивала Алиса, надеявшаяся открытым судом добиться для друга помилования. Этого ей не удалось.
  На основе решения жюри присяжных и, учитывая покаяние Штреззера и его активное сотрудничество со следствием, суд вынес приговор:
  «…Не заключать подсудимого в пенитенциарное заведение, но держать под постоянным надзором полиции в течение реабилитационного периода сроком двенадцать лет. В течение названного периода подсудимый лишается права перемещения по планете и за её пределами без соответствующего разрешения органами надзора и сопровождения полиции. Подсудимый должен быть изолирован от населённых пунктов, численность населения которых превышает десять тысяч человек. Посещение мегаполисов допускается в сопровождении полиции и по специальному разрешению. Подсудимому запрещается на время реабилитации пользоваться спутниковыми средствами связи. Доступ в информационные сети должен происходить по соответствующему разрешению и под контролем оператора. Всяческие очные контакты с подсудимым должны проходить одобрение органами надзора. На реабилитационный период подсудимый обязывается к дисциплинарно-исправительным работам, характер и время которых будет определяться необходимостью Общества, но не должен носить угрозы здоровью подсудимого и не превышать сорока двух часов  в неделю…»
  И дальше посыпалось:
  «…Пожизненное ограничение перемещения по Галактике. Пожизненный запрет на работу в медицинских и научно-исследовательских учреждениях, направленность которых связанна с биологией, химией или физикой (с мотивацией, что это может спровоцировать латентную тягу Штреззера к «противозаконным действиям»). Пожизненное принудительное ношение средств обнаружения. Пожизненное ограничение в планетарном кредите. Пожизненное обязательство прохождения ежемесячной отчётности в правоохранительных органах и раз в полугодие психиатрического обследования…»
  Пожизненное… Пожизненное… Пожизненное…
  Словно чудовищный метроном вгонял сердцебиение свободной жизни в скупой ритм скучно капающей с потолка темницы воды.
  Алиса рыдала в голос в объятиях матери. Вытирал слёзы Милюшин. Селезнёв бормотал проклятия, уставясь в пол. Густаф молчал, недвижный, с затаённым дыханием, похожий на мраморное изваяние Прометея. Приговор его не пугал. Он всего лишь менял одну тюрьму на другую. Раньше он был пленником Карбуна, теперь стал им на Земле. И всё-таки стараниями «его доброго гения» – Алисы – он получил значительное снисхождение, на которое даже не рассчитывал.
  Единственное, на что он досадовал, это то, что ему отказали в удовлетворении просьбы о смене имени и внешности. Первое по решению суда он мог сменить только по истечении срока реабилитации, а со вторым было гораздо сложнее. Простая пластическая операция ничего бы не дала. Постепенно к Густафу вернулся бы прежний облик под влиянием регенерирующих свойств употребляемого им наркотика. Проделать операцию можно было только вмешательством в генный код Густафа посредством того сорта витафора, что Эннингтон использовал для создания клонов. Это подразумевало, что Штреззеру придётся N(ное) время терпеть жесточайшую боль, пока будет перестраиваться и видоизменяться его организм. И если Штреззер был готов терпеть эту боль (право, для него это было не ново), то Общество не могло допустить такого «издевательства» над человеком даже по доброй воле и с согласия последнего.               
  И вновь Алиса уняла печаль Густафа тогда.
  «Я хочу, чтобы ты оставался таким, каким я тебя полюбила, – просто сказала девушка. – Это эгоистично?»
  «Нет, – ответил Густаф. – Я понимаю твои чувства. Мне не сложно сделать тебе такой подарок…»
  Вот так закончилась эта история. Но только не для Алисы! Она продолжала бороться. Она продолжала снова и снова направлять в Суд заявления о пересмотре дела. Она исподволь делала всё возможное, чтобы Густаф не чувствовал себя чужим в, без малого, враждебной к нему среде.
  Алиса не переоценивала складывающуюся ситуацию. Между Обществом и Густафом разве что искровые разряды не пробегали, как между электродами. Стеснение и опаска легко читались во многих людях, оказавшихся рядом со Штреззером. Особенно, если эти люди знали, кто он такой.
  Даже Милодар, будучи в своём обычном голографическом неуязвимом виде, нервничал в присутствии Густафа! Что уж говорить о «простых смертных»…
  Селезнёвой доводилось часто подмечать, как знакомые с историей Густафа не могут оторвать взгляда от его рук. Наивные! Если бы Штреззер решил их атаковать, они никогда бы не заметили его движений. Они бы никогда не поняли, почему вдруг стало темно и тихо. Скорость реакции Густафа была феноменальна, а сила рук казалась неограниченной. С лёгкостью промышленного гидравлического пресса его пальцы могли дробить кости, разрывать сухожилия, точно паутинки, стремительным и точным, как пуля снайпера, ударом парализовать нервные узлы. Но Алиса лучше других знала, что у этих «орудий убийства» есть и обратная сторона, в которой целительного не меньше, чем губящего. Ей было открыто, какими нежно-воздушными могут быть прикосновения Густафа; какое непередаваемое блаженство и умиротворение они способны дарить; как они заряжают жизненной энергией; как каждое из них способно откликаться любовью в душе того, к кому они обращены.
  Густаф был способен дарить, если не счастье, то душевный уют. Да только, кроме Алисы и её немногих друзей из самого близкого окружения, о чудотворности рук Штреззера и его общей доброжелательности и чуткости мало кто хотел слушать.
  Да о чём может идти речь, когда даже с умницей Гай-до у Алисы в своё время  случился нелицеприятный разговор, по поводу «прощения Штреззера». После череды упрёков, когда Алиса обнаружила бессердечие кораблика, а тот нашёл её поведение неразумным, стороны, таки, пришли к примирению, спровоцированному окриком Ирии, что, если они и дальше намерены орать на всю округу, пускай убираются с дачи Тадеуша, куда-нибудь на «Пять-четыре», и Штреззера пускай с собой забирают. Тогда Гай-до признал свою чрезвычайную придирчивость к имеющему свойство расстраиваться рассудку сапиенсов, а Селезнёва согласилась, что слишком великодушна для прагматика, которым ей совершенно необходимо стать. Спор угас, и каждый считал себя победителем. И на правах победителя  выказывал снисхождение к проигравшему, мол, чем бы дитя ни тешилось…
  Алиса «тешилась» тем, что утешала Густафа. Ей содействовал в этом, с отеческой теплотой относящийся к Штреззеру, Милюшин. Каждую неделю Николай Валерианович навещал осужденного, прилетая в посёлок Верхушки и помогая Густафу в уходе за его садом и цветочными оранжереями.
  Помогали, чем могли, и родители Алисы. Они редко общались с Густафом. Но причина этого была ясна обеим сторонам, испытывающим, несмотря на взаимное уважение, определённую неловкость друг перед другом. Густаф за то, что  явился причиной массы неприятностей для Алисы. А супругам Селезнёвым было совестно перед Штреззером, что они ранее неправильно истолковывали его поступки в отношении их дочери. Профессор Селезнёв, помимо поддержки Алисы в бюрократических войнах за смягчение приговора Густафу, постоянно присылал ему семена необычных растений или особые прикормки, удобрения и прочие полезности для «цветоводческого хобби».  А Кира, зная страсть Густафа к литературе и книгопечатной продукции, привозила ему в подарок из своих постоянных командировок разные букинистические редкости. Как, например, ценнейшее первое издание  «Брегов Шеона» – поэмы Вифема Руба, прозванного кринянским Овидием, или единственный полный экземпляр эпопеи «Возрождённые» таинственной писательницы Лес с планеты Дрим. Но, поскольку домик Штреззера не позволял разместить в своём объёме даже небольшую библиотеку, все драгоценные артефакты словесного искусства до поры хранились в квартире Селезнёвых, вопреки протестам домроботника Поли, жалующегося, что от пыли бумаги и кожи древних пергаментов у него барахлят  контакты процессоров.
  Остальные, кто испытывал сочувствие к Алисе и её «густафомании», ограничивались словами ободрения. Мужская половина с заметной скованностью. Женская – с многозначительными взглядами и полушутливой-полузавистливой присказкой: «Алиска, слишком не увлекайся!»
  А впечатление, что Алиса «увлекается», не могло возникнуть разве что у неодушевлённых предметов. И то не у всех.
  Мать лишь однажды вызвала Алису на откровенный разговор, сказав, что ни она, ни отец не против встреч дочери с Густафом. Главное, чтобы она чётко себе представляла, чего хочет от этих встреч. Это убережёт её от путаницы, ошибок и разочарования. Алиса без обиняков призналась в своих чувствах и в том, что ей нужна любовь Густафа.
  – А Паша? – спросила Кира.
  – Мам, подожди… – Алиса всё-таки немного смешалась. – Что ты имеешь в виду? Ты хочешь узнать, насколько мы близки в интимном плане?
  – Только не подумай, что я тебя осуждаю. Густаф он такой… такой… Я просто волнуюсь за тебя, милая.
  – Понимаю, мамочка. Конечно, те действия, которые мы с Густафом позволяем друг другу при встречах, с точки зрения большинства людей могут показаться чрезмерными для дружбы и дружеских отношений. Но они не носят порочного характера и далеки от понятия «измена» и, тем более, «разврат». Паша, я надеюсь, достаточно умён, чтобы увидеть и понять это. Его может смущать моя душевная близость с Густафом, которая действительно переходит условные границы. Да, я люблю его. Но и Пашу я люблю! Он это прекрасно знает. Только я люблю их по-разному. Одинаково сильно, но… по-разному. И не думаю, что Паша был бы доволен, если б я «любила его, как Густафа». Его может огорчать, что он не один в моём сердце. Очень жаль, если в нём пробудится подобное собственничество… И жаль, если я окажусь его катализатором. Но пока я не замечаю ничего такого. И потом… Паша же получает свой десерт. И знает, что подают его не надкусанным. И это должно внушать ему уверенность и спокойствие в моей верности и оберегании его прав, в той же мере, как от него не скрыта глубина моей любви к нему.
  – По-моему, доча, ты себе приключения на ровном месте выдумываешь, – рассмеялась мама.
  – Ну, может быть… А у тебя такого никогда не было?
  – Если бы у меня такого не было, ты бы последние три года сидела под замком, – обняла мама Алису.
  Но всё же Алиса серьёзно переживала за Пашку: как он на самом деле воспринимает её отношения с Густафом. Повод для опасений был. Гераскин вёл себя «странно» – так, как будто Густафа в природе вообще не существовало. Он не интересовался Штреззером. Он делал вид, что не слушает, когда Алиса что-то говорила о нём. Он его игнорировал! И это являлось признаком того, что у Павла прорезается зуб на Густафа.
  Однако, вопреки прогнозам на скандал, к радостному удивлению Селезнёвой проблем с Пашкой не оказалось. Алиса очередной раз укорила себя за то, что в книге под названием «Павел Гераскин» она пропустила обязательные к прочтению многочисленные сноски мелким шрифтом. Она не подозревала, каким проницательным и внимательным может быть её задиристый взбалмошный рыцарь, как он может подмечать малейшие нюансы её тревог и разбираться в хитросплетениях любви, задвигая при этом личное на задний (очень-очень далёкий) план.
  – Конечно, я ревную, – пожал плечами на вопрос Алисы Пашка. – Но то, что чувствуешь и делаешь ты, должно откликнуться в сердце каждого порядочного человека. Не знаю, насколько я порядочный, но я считаю, что ты поступаешь правильно, общаясь с Густафом, не скрывая своих чувств к нему. Он нуждается в понимании и помощи. Ему необходимы забота и любовь. И я рад, что вижу в тебе столько доброй эмпатии, направленной на исцеление этого бедняги. За это великодушие и участие к чужому горю я тебя и сам люблю. А моя ревность – это моё личное дело. Это мой драгоценный, ненаглядный эгоизм. Моя прелесть! И не трогай его своими жадными исследовательскими ручками!
  Да, Пашка «получал свой десерт» не только за красивые глаза…
  Если у Алисы и были сомнения по поводу оправданности выбора, они развеялись словами Гераскина. В будущей жизни ей был необходим такой, пускай и суматошный, но лояльный к её интересам союзник. Они были свободны и ничем не ограничивали независимость друг друга, одновременно всем своим естеством желая быть друг с другом. В их любовь не вмешивались власть и подчинение. С Пашей Алиса была сама собой и даже в самые жаркие моменты их общения сохраняла хоть чуток трезвого мышления. 
  Ничего подобного она не могла различить в отношениях с Густафом. Рядом с ним точно некое биополе подавляло её волю, а сознание укрывала чарующая хмельная дымка. С Густафом ей было легко и спокойно, она чувствовала себя словно в бункере со стенками толщиной метров в сто. Но стоило им расстаться, и Алиса надолго превращалась в беспомощного потерявшегося котёнка. Лишь недавно Селезнёва занялась анализом своих эмоций. И с этим всё более убеждалась, что Густафу суждено остаться мечтой, вся прелесть которой в недостижимости. И Штреззеру этого не приходилось объяснять.
  «Ты моя Беатриче или Мария Магдалена», – шептал Густаф.
  Они сидели, обнявшись, после просмотра очередного старого фильма на веранде его домишки. Пальцы Густафа, словно ласковый бриз, перебирали пряди волос Алисы. Его дыхание дразнило её ухо. У девушки кружилась голова от наслаждения. А сердце Густафа тихо отстукивало ритм колыбельной.
  «…Или Брет Эшли,* – вторила Алиса грустной иронии друга. – Но, главное, что только твоя. Только твоя, милый».
  Она поёживалась, плотнее прижимаясь к своему «ангелу-хранителю» и засыпала в блаженной неге от его невинных объятий.
  Алиса любила Густафа. Это она определила для себя совершенно точно. Любила за многое и с многих точек зрения. Из чувств благодарности и жалости. Любила как мать, и как сестра, чувствуя его скрытую от прочих детскую ранимость именно в аспекте того, что ни той, ни другой у него никогда не было. Она любила его как лучшего друга. Но более всего как мужчину.
  Истина, высказанная самой себе, а потом во многих-многих разговорах с Густафом, стала для девушки и мужчины шатким мостиком здравого смысла, переброшенным через пропасть вожделения, единственным, что держало их, отделяя «amantes» в небесах от «amentes» в бездне.*
  Они находили разрядку от снедающих их страстей в откровенных беседах и признаниях, в том, что обычно, не в силах выразиться устно, обращается в поступки. И у Алисы был Паша… А у Штреззера total Willenskraft  und Selbstbeherrschung*, не уступающие мощи и беспощадности его рук.
  И всё же иногда Густаф изрекал со своим неподражаемым нордическим юмором: «Весь этот душевный эксгибиционизм когда-нибудь перерастёт в экстремизм».
  «Аминь», – кивала Алиса.
  Но в каждой шутке есть доля правды. А в остротах Штреззера правды часто бывало девяносто девять процентов. Теперь Алиса видела то, что ранее было доступно только её «чичисбею».
  Густаф, милый Густаф! Он прекрасно осознавал благодаря своему незаурядному жизненному опыту и умению разбираться в психологии личности, какую бы жертву принесла Алиса на алтарь их возможного союза. Эта жертва была гораздо больше того, что Алиса бы рискнула связать свою жизнь с изгоем, во многом пойдя против общества и своих близких и родных. И Густаф выступал с категорическим протестом этой жертвы.
  «Этот мир не настолько голоден до человеческой тоски, чтобы ему для удовлетворения аппетита требовались помимо моих печалей ещё и твои», – улыбался он.
  Девушка улыбалась в ответ, не вникая в суть слов до недавнего момента.
  Густаф  пленил её! Она давно сидела в его клетке, а ему оставалось лишь захлопнуть дверцу. Но он боготворил Алису, чтобы обрекать её на неволю. Возможно, она бы никогда и не заметила опутывающих её цепей, увлечённая своей любовью. Но рабство остаётся рабством, оно бы медленно, невидимо, но неотвратимо, как радиация, отравляло бы жизнь свободолюбивой девушки. Густаф это понимал и не закрывал клетку. Как бы ему ни хотелось обладать Алисой, он не посягал на её свободу, дальше того, что исправить уже не мог. Он оставлял ей пути к отступлению.
  Но, Боже! Одно его слово, произнесённое с едва различимой в ласковом голосе повелительной интонацией… Одно лёгкое движение руки по её телу на долю дюйма ниже той границы, что он сам установил… Один прекрасноцветный влюблённый взгляд среди других таких же взглядов, но задержанный на одну сотую секунды дольше… И Густаф навсегда бы изменил судьбу Алисы. А он не желал становиться вершителем её судьбы. Он боролся с этим желанием.
  И Алиса любила Густафа за эту самоотверженность ещё сильнее. Она понимала, какую ему приходится терпеть тиранию. Понимала не потому, что они ходили по краю в своих смелых встречах. Не потому, что она всецело осознавала всю соблазнительность своей расцветающей женственности, вытесняющей мальчишество из её облика, делающей её одухотворённым сокровищем Природы. Она понимала, как ему тяжело сдержаться, потому что сама порой сдержаться не могла. Всё в ней вскипало: «Вот сейчас! Теперь же!» И она перехватывала его руку. И её губы успевали скользнуть по его устам, прежде чем он отворачивался от неё…
  – Спасибо, милая, – говорил Густаф в такие минуты, чуть ослабляя объятия.
  – Тебе спасибо, мой хороший, – клала ему голову на плечо Алиса, тихо торжествуя над своей полупобедой и смутно сожалея о полупоражении. 
  Не было ссор. Не было извинений или упрёков. Не было похожих на самобичевание рассуждений: «Может для нас будет лучшим не встречаться?» Не было в природе такой силы, которая бы помешала им видеться хотя бы пару раз в месяц. А появись такая сила, – и Алиса, и Густаф нашли бы способ с ней справиться. Они нуждались друг в друге и в этой опасной любви на грани. И не из-за того, что это украшало их жизнь или из-за того, что именно так они хотели жить. Просто эта любовь и стала их жизнью. Против всего на свете и против их воли. Она стала их искушением, их счастьем и их крестом. Так имело ли смысл искать виноватых? Играя с огнём, недолго обжечься. Только вот это была не игра.

  Из тумана размышлений, воспоминаний и грёз Алису вернул в реальность гулкий голос Гай-до.
  – Густаф, Вам плохо? – вкрадчиво осведомился кораблик, всегда бдительный к здоровью своих пассажиров.
  – Д-да… Й-а… В-волнуюсь… П-просто… –  кое-как проговорил Штреззер сквозь выбиваемую зубами чечётку.
  – В аптечке есть успокоительное. Я могу заварить чай с пустырником.
  – Спасибо, Гай-до. Завари, пожалуйста, на двоих, – ответила Алиса, со сжавшимся от боли сердцем глядя на Густафа.
  «Посмотрите на него! Посмотрите, если не боитесь ослепнуть! – хотелось закричать девушке всем тем, кто обвинял, сторонился, чурался Штреззера. – По-вашему, он мало наказывает сам себя? По-вашему, он недостаточно измучен?»
  Она опустилась на колени к трясущемуся, впившемуся в подлокотники кресла мужчине, обвила его за шею, расцеловала в ледяные побелевшие щёки и опустила его голову себе на грудь.
  – Всё будет хорошо, милый! Вот увидишь! Всё будет хорошо! – зашептала она.
  – Всё будет хорошо…– тихим плачем отозвался Густаф.




Глава седьмая

«Из вереска напиток
Забыт давным-давно
А был он слаще мёда,
Пьянее, чем вино».

Р.Л.Стивенсон  баллада «Вересковый мёд»

  А пять лет назад едва уловимый гнилостный запах из контейнера-рефрижератора не предвещал ничего хорошего…
  Густаф стоял оледенелым истуканом возле холодильника, и температура его тела более соответствовала понятию «холод», нежели название сломавшегося агрегата. В сердце жалостливо скулила тоска. В голове не было ничего, кроме лаконичного: «Это конец». Всему…
  Можно было рыдать. Можно было истерично смеяться над идиотской шуткой фортуны. Можно было проклинать всё и вся, начиная от поставляющих Ордену технически ненадёжную рухлядь скотских контрабандистов, до Профессора и отца за то, что они своими играми в богов втолкнули Густафа в этот поганый, состоящий из глупых случайностей карнавал, именуемый «жизнью». Можно было делать что угодно, уже не заботясь о последствиях, о том, кто и что ты. Можно было… Но теперь и этот фразеологизм катился в прошлое и таял, таял в тени настающего Конца Света.
  Конец…
  Вот уже и первоначальное удивление улетучилось, унеся с собой все другие эмоции. И не осталось ничего. Ни паники. Ни безумия. Ни даже безразличия. Ничего. Потому что в конце ничего не бывает, кроме пустоты, от которой есть только название, а саму её едва ли представишь даже теоретически.. Но Густаф серьёзно приблизился к чёткому пониманию «пустоты». Он был опустошён. Опустошённым можно было считать и холодильник с центнером испорченного витафора. Надежды Штреззера на спокойную жизнь сгнивали на глазах. И дух их разложения походил на вонь прокисшего зелья Грейса.
  На негнущихся ногах Густаф прошёл в каюту и сел на койку. Машинально наполнил оставшимся в термосе «Аве Роллом» мерный стакан и поднёс его ко рту. Рука замерла. Сознание начало возвращаться.
  Штреззер перелил зелье обратно и встряхнул термос – чуть меньше половины. Он протянет максимум четыре дня. Это оптимистичный вариант. При этом, двое суток из этого гипотетического срока он не будет показываться на глаза людям и Кэт. Подобный ход размышлений окончательно вернул Густафа в недружелюбную реальность.
  Отсутствие витафора грозило ему не только неприятным самочувствием, оно подразумевало разлуку с женщиной, без которой он теперь не мог жить, как он не мог жить без наркотика Профессора. И о сроках скорой разлуки он уже уверенно судить не мог, кроме того, что они стремились к бесконечности.
  В этой юдоли печалей нет ничего совершенного – любое счастье омрачается. Оно не долговечно, оно уязвимо от независящих от людей событий, а порой оно само ведёт к гибели. Густаф много читал о таком и о том, что невзгоды призваны испытать на прочность человеческие отношения. Оптимистичным от Природы сапиенсам пристало объяснять шрамы на своих душах красивыми сказками. Но не права ли и прекрасная Гипатия,* говорящая в одной из книг, что наблюдаемый нами макрокосм неидеален потому, что представляется всего лишь частью – эманацией – Целого. Оно не имеет ни границ, ни форм, одновременно являясь ничем и всем сразу. Оно непостижимо для нас, поскольку не имеет какого-либо соответствия физическим законам и мерам. Даже наше воображение, будучи привязано к физике нашего мира, как информационное поле, не может охарактеризовать лежащее за пределами любых гипотез и фантазий Великое Целое. Вот это Целое и есть сущность Бога. Он не создаёт – Он только вдохновляет. Ибо Его уникальность не может в чём-либо отразиться или воплотиться, не утратив своей целостной Гармонии. Поэтому этот «Уникум» невыразим в чём-то материальном. А то, что окружает нас, наша Вселенная, выстроена тем, кто всего-навсего некогда отмежевался от Великого Света лучиком–эоном. Этот слабый лучик и слепит наши глаза и сердца, становясь краеугольным камнем наших религий. Но он неполноценен, несовершенен, как не совершенны созданные им люди, Время, галактики. Этот божок, демиург, ничего не доводит до конца. Потому что у него не хватает для этого целостности былого духовного животворящего Единства, из которого он вырвался, словно протуберанец из звезды. Он ограничен в могуществе и создаёт границы. Он творит материальное, но суть материи – бренность. Тлен касается всего от цветка до чувств, поскольку они та же материя из химических реакций и электромагнетизма. Вот и в истории Густафа настал закономерный (но, не правильный, не правильный!) момент увядания.
  Шестнадцать наполненных магией дней завершились, как ещё одна прочитанная книга, в которой он сам был героем. Такие короткие и стремительные мгновения, вместившие целую жизнь! Жизнь эта была великолепна. Была! Уже следы обветшания столь же быстрого, как её расцвет, виднеются всюду. В руинах не выжить, как бы к ним ни было привязано сердце. Нужно устремить взгляд во враждебное будущее, пытаться предугадать его неизвестность, укротить его, построить в нем новую не менее красивую жизнь, чем та, что развеяна пеплом календарных листов. А для этого первым делом необходимо было разжиться препаратами для «варки» витафора. И сделать это быстро!
  Густаф взбодрился. Сожалеть «о пролитом молоке» он будет потом, когда для этого будет больше времени и покоя. Сейчас же не до медитации и слёз о прошлом. Все ещё поправимо и отчаиваться рано!
  Проведя ревизию лабораторных стеллажей и трюма, Густаф заключил, что положение его отнюдь не безнадёжно. Основные ингредиенты нашлись. Не много, но приготовленного из них зелья хватило бы на месяц. Омрачала ситуацию недостача нескольких составляющих. Снова Штреззер помянул крепким словом «криворукого демиурга», злой рок, фортуну, мойр и ещё с десяток «судьбоносных» архонтов.
  Отсутствующие препараты имели определённую специфику, и добыть их обычному человеку было не просто. Наверняка, интересующие его медикаменты найдутся в складском помещение больницы, – рассуждал Густаф. Только доступ туда ограничен. Ему, как простому санитару, путь туда заказан. Итаку и все города на ней можно было расценивать как периферийную базу глубокой космической разведки. А это означало, что правила и нормы допуска на ней ожидаемо строже, чем на больших планетах с развитой системой паспортного контроля. Так компенсировалась лёгкость проникновения на планету: путника радушно принимали на пороге, но зачастую там и оставляли. Порой и шагу нельзя было ступить без подтверждения регистрации! А Густаф на этот счёт испытывал оправданный дискомфорт.
  Что делать? Поговорить с Кэт, попросить у неё помощи? Интересно-интересно, что же он ей скажет? Что его жизнь зависима от некого «лекарства». Конечно, Кэтти его поймёт и постарается помочь. Но и пожелает узнать, что же это за «лекарство», как он стал зависим от него, где он его раньше доставал, почему он не обратится за медицинской помощью и так далее, и тому подобное.
  Много вопросов – много лжи! Он может запудрить Кэтти мозги. Это не бог весть, какая проблема: она влюблена в него по уши и многое пропустит мимо ушей. Врать вот только возлюбленной было горько. А говорить правду приятно, как подметил классик. Но не всегда легко…*

  – Что-то припоминаю,– кивнула Кэтрин на интерес Густафа о возможном наличии на складе N-препаратов. – С месяц назад меня посадили за составление реестра. Там были похожие названия.
  Укрывшись от больничных хлопот в служебной комнате отдыха, Штреззер и Огаст лакомились ленчем из фруктового салата и головки сыра. Густаф полюбопытствовал, есть ли у Кэт доступ на склад. Та помотала головой. Густаф с сожалением фыркнул и, закатив глаза, мечтательно поведал, как бы ему хотелось  получить лежащие на складе препараты.
  – А в фём вафов…
  – Милая, не говори, пожалуйста, с набитым ртом – поперхнёшься, – улыбнулся Густаф.
  Иногда в Анастаси проявлялись совершенно очаровательные обезоруживающие ребячьи манеры.  И Густаф обожал их до умопомрачения. Наблюдая, как Кэт уплетает за обе щёки порцию фруктового ассорти, ему хотелось расплакаться. Как он существовал без этого? Как он сможет жить без этого!
  Девушка проглотила салат и кокетливо прищурилась.
  – А тебе бы пришлось мне делать искусственное дыхание!
  – Хорошо, если не трахеотомию…
  – Фу! Откуда ты берёшь эти безобразные шутки!
  – Извини, Котёнок. Ты что-то хотела сказать, когда я прервал твою попытку изъясняться на жевуновском? – вернул Кэт в интересующее его русло Штреззер.
  – Я спрашивала: «В чём вопрос?» Обратись к главврачу или в профсоюз. Если у тебя кредитная история выше четвёртой ступени, тебе могут дать добро.
  – Видишь ли, Котёнок, я не люблю бюрократии. А у меня могут возникнуть проблемы с оформлением допуска.
  – Как это?
  – У меня же пока испытательный срок на Итаке. А тут ещё из-за ожогов изменилась внешность и папиллярный рисунок. Это всё вызовет лишние треволоки. А то ещё потребуют переоформление кредита. Ты же прекрасно знаешь, какая это морока, – Густаф устремил на собеседницу беспощадно грустный взгляд.
  Кэт задумчиво кивнула. Штреззер, однако, заметил, что она не испытывает недоверия к его глупым байкам о волоките с регистрацией. Отец лжи был бы доволен его артистизмом и той лёгкостью, с которой тот врал! Густаф заискивающе попросил девушку о содействии.
   – Ну… Обещать не могу. У меня-то кредит ограничен, – ответила Огаст. – Хорошо! Хорошо! Не смотри на меня так. Я подам запрос. Дней через десять, может, чуть раньше что-нибудь да выгорит.
  – Десять?!
  – Это Итака, милый. Чему ты удивляешься? Здесь никто никуда не торопится. Тем более чиновники.
  Густафа прошиб холодный пот. Он осведомился о возможности форсирования событий.
  – Это не от меня зависит, милый, – посочувствовала Кэт и, ласково улыбнувшись тоскливому синему океану взгляда мужчины, продолжила. – Успокойся, достану я тебе эти препараты. За шесть дней! Торжественно клянусь!
  – Шесть?!
  – Нет, ну, что за прихоть в самом деле? От них твоя жизнь что ли зависит?
  – Ой, нет, ну, что ты! – мигом обратившись в саму беззаботность,  рассмеялся Густаф.
  – Зачем они тебе? Насколько знаю, ими лечат лучевую болезнь…
  – Не бери в голову, Котёнок. Я просто вспомнил своё старое увлечение химией. Вот и захотелось похимичить.
  – Похимичить? Тебе мало того, что ты устроил две недели назад?
  – Ага. Ведь, не будь у меня химического хобби, мы бы не встретились. Только знаешь... Теперь я, кажется, припоминаю другой свой давний интерес… К каме! *
  – Брэм, ты с ума сошёл! Не здесь! Нас увидят! – засмеялась Кэтрин, нехотя отбиваясь от объятий Густафа.
  – Пускай ослепнут от зависти!
  – Нет. Пусть просто завидуют,  – успела прошептать Кэт прежде, чем поцелуй Густафа погасил в ней всякую рассудочную деятельность.

  Если внешне жизнерадостность Штреззера лучезарностью спорила с Сириусом, то внутри него цементировался кромешный мрак, который не снился не только Данте, но и самому сатане.
  Шесть дней займёт вопрос выдачи Огаст препаратов с закрытого склада! И то, что их выдадут, вилами на воде писано. Почти неделя ожидания! У него нет и половины этого срока.
  Ели-ели Густаф подавлял в себе приступы раздражения. Уже голод нудил в его нутре. Пока тихо, но совсем скоро он обратится в жесточайшие спазмы, а сам Штреззер превратится в персонажа из старинных фильмов Джорджа Ромеро.*
  У него возникло серьёзное намеренье, а не признаться ли во всём Кэтрин? Всё равно будущее с ней под угрозой, независимо от того, достанет она препараты или нет. Потому что в первом случае много материала ей не выдадут, а повторный запрос вызовет соответствующие подозрения и у Огаст, и у начальства. Ну, а о втором варианте развития событий вообще говорить не приходилось. А если бы он рассказал, кто он и откуда, ему бы, конечно, обеспечили получение витафора… в комплекте с кандалами и с двухпудовым ядром в нагрузку.
  Тюрьма Штреззера не пугала. Ему горестно было думать, как его сударушка воспримет правду о его личности. Густаф не жалел себя. Если бы Кэтти возненавидела, прокляла его, он бы её понял: он же не заслуживает ничего, кроме ненависти. Но боль терзала его, когда он представлял, как разобьётся её сердечко, как жестоко он ранит её. Воображение того, как будет страдать любимая от его двуличия и предательства, охладило порыв Густафа в саморазоблачении.
  Но это была лишь вторичная причина отказа от покаяния. В первую голову, оно было невозможно из-за внушённых Густафу норм поведения, предписывающих ни в коем случае не откровенничать о себе и об Ордене, о котором ему непременно бы пришлось упомянуть, давая признательные показания. А на такие действия, вливая вялость в мышцы, парализуя волю и способность ясно мыслить, затмевая всё перед ним, вспыхивал ненавистный красный сигнал «Запрещено!». Никакая прихоть не могла его погасить. Пройденный этап, как и попытки самоубийства… Густаф и без гадалки знал, что при дерзновении на признание у него бы просто язык отнялся или началась бы сильнейшая икота, или он «вдруг» забыл бы кучу слов. В любом случае, Кэтти он толком ничего объяснить не смог бы! Да и вряд ли его милая захотела бы что-то понимать: она бы решила, что Штреззер пытается её разыграть.
  «Правый путь» оказался заведомо неприемлем, по независящим от Густафа причинам. Расставаться с любимой он тоже не желал. Выходило: оставить всё как есть. А, следовательно, нужно было как можно скорее достать сырьё для «зелья».
  Покинув импровизированное ристалище любовных страстей, заряжённый адреналином и благословлением Кэтти «Любимый ты – Чудо!», Густаф занялся рекогносцировкой больничного корпуса с единственным приемлемым, по его разумению, планом действий, продиктованным общей безвыходной ситуацией. Он замыслил налёт.
  По его наблюдениям, организация кражи не представляла собой чего-то невероятно сложного.
  Складские помещения занимали три этажа во флигеле больницы. Располагались они соответственно содержанию и нормам допуска. Секция, интересовавшая Густафа, находилась на третьем этаже за дверью с маркировкой «онкология/радиация». Многолюдности и особого надзора за объектом Штреззер не заметил. Сигнализация и камеры наблюдения его не сильно волновали. Досаду вызвала только дверь служебного входа. На ночь её фотоэлементы отключались, и открыть её снаружи было невозможно – только изнутри. Это означало, что ему придётся заходить в больницу с парадного входа и идти через всё здание до вожделенной цели, попутно собирая, чёрт знает сколько, взглядов случайных свидетелей. Но другого варианта он не видел. Тут уж либо пан, либо пропал! Оставалась надеяться, что в поздний час по коридорам не будут курсировать толпы народа.
  Смущала его и цена вопроса. Точнее, оправданность риска. В краже как таковой, он не видел ничего чрезвычайно предосудительного или не имеющего прощения. У неё могли бы оказаться серьёзные отягчающие обстоятельства только в случае, если бы препараты, которые намеревался присвоить Штреззер, срочно понадобились для лечения других людей. Тогда бы, безусловно, вина имела бы совсем иной характер, – говорил себе Густаф. Но так же точно, как то, что завтра взойдёт солнце, он был уверен, что в обозримом будущем, кроме него, dapes multi sales* никому не понадобится. 
  Другое дело, сколько на складе этого добра? Если кот наплакал, стоит ли овчинка выделки?
  Пожалуй, стоит! – безапелляционно ответил Густаф. Ему бы сейчас продержаться хоть недельку! Он бы улетел, нашёл препараты на стороне. Может, у тех же контрабандистов…
  Мысль Густафа оборвалась и сменилась другой, напрямую связанной со словом «лететь». Он же так и не обследовал корабль на наличие «жучков»! И это куда более существенное разгильдяйство, чем его невнимательность к заряду аккумулятора контейнера-рефрижератора.
Он совершенно потерял голову из-за своей любви. А его уже могли вычислить! Охотники Ордена уже могли быть на планете! В соседнем кабинете! Боже, что он натворил…
  Густаф резко обернулся. Мимо него, мило улыбнувшись, прошла женщина-врач из нейрохирургического отделения. Штреззер ответил на её молчаливый привет вежливым кивком. Задержав дыхание, он сосчитал от одного до десяти и обратно. Немного помогло.
  Ему нужно убираться отсюда! Оставить, забыть  свою драгоценную Кэт! Свою спасительницу, душу, жизнь – всё оставить здесь и мчаться прочь куском мяса навстречу безнадёге и вечности. И навстречу боли, потому что всё обезболивающее он должен бросить здесь, дополнительно привлекая внимание Ордена к себе, чтобы, не приведи Господь, Кэтти не попала в лапы хозяев.
  Не думать о таком! Уходить тихо, без объяснений и прощаний. Или написать записку? Нужно попробовать! Может, получится. Может, блокировка сознания не сработает, если он обойдётся общими фразами. Всё-таки надо как-то предупредить её…
  Но сперва препараты! Это главное! Без них он не сможет ни улететь, ни остаться, ни защитить Кэт.
  Отпросившись у начальника смены, Густаф оставил больницу, дополнительно не забывая долго и навязчиво прощаться с каждым встречным-поперечным. Чем больше людей будет после говорить, что в час «Х» Линьома не было в здании лазарета, тем лучше. Для Кэтрин же он сочинил небылицу, будто на Итаку прилетели его бывшие коллеги с Мирты. И теперь её бедному Брэму грозит долгий деловой диспут, так что пусть любимая не ждёт его на ночь. С божественным вкусом её поцелуя на губах Штреззер отправился готовиться к претворению в жизнь своего криминального таланта.

  В 23:17 по местному времени регистрационный робот приёмного покоя зафиксировал обращение об оказании первой медицинской помощи Никому. Никем был высокий, но сильно сутулый и прихрамывающий мужчина. Жаловался он на травму лица. Разбитое зеркало души было наспех замотанно в окровавленную тряпку, а глаза скрывал широкий обод со светочувствительными фильтрами. Одет мужчина был в цветастую рубашку, на голове имел причудливый полосатый колпак, из-под которого торчали жёсткие ярко-рыжие волосы.
  Вежливый робот, заметив, что мужчина плохо видит, предложил проводить его до травматологии или вызвать санитара, который бы это сделал. Но мужчина отказался, сославшись на то, что ему по жизни везёт на различные увечья, а посему дорогу до нужного кабинета он знает наизусть и может найти  его с закрытыми глазами. Голос у человека был странным, хрипло-визгливым, по временам скатывающимся в глубокий бас. Речь так же не блистала изяществом и напоминала говор некоторых диких племён с примесью космолингвы.
  На просьбу регистратора сообщить номер больничной карты или кредита мужчина пробормотал нечто совершенно нечленораздельное. Робот ничего не понял, но пытался перевести услышанное, как всякий воспитанный робот, не переспрашивая человека, потому как подобное могло оскорбить последнего. А Никто, воспользовавшись его заминкой, благополучно скрылся из виду, пожелав напоследок, чтобы «никогда конденсат электролита да не выпал на платах дисцекционных редуналяторов добропентиумного Авиценны». После этой фразы робот на несколько минут вообще утратил способность к анализу человеческой речи. А когда обрёл её вновь, то не обратил внимания, что номер карточки Никого у него записан, как «епрстуфхшщ».
  Пока ветреница-удача была на стороне Густафа. В приёмном покое, кроме кибернетического чудака, его никто не задержал, а дальше встретились всего три дежурных медсестры, отделаться от которых не составило труда. Он клоун. Показывая на ночной вечеринке трюк с жонглированием факелов, упал и разбил лицо. В довершение беды его ударил по глазам факел. Теперь он направляется в кабинет травматологии. «Нет, нет, провожать не нужно». «Не утруждайте себя, я сам доберусь». «И Вам доброй ночи…» И прочее, прочее.
  Расчёт Густафа был прост. Старый психологический приём: хочешь остаться неузнанным, будь броским! Что запомнят те, кто его видел? То, что им бросится в глаза прежде всего – его клоунский наряд. Что ж, ищите потом, кому надо, хромого гаера, который не более реален, чем его имя, отбитое в памяти робота-регистратора. 
  Торжествуя успех первой части плана, Штреззер заперся в уборной перед галереей, ведущей во флигель. Теперь предстояло стать невидимкой. Он переодел свою разноцветную рубашку темно-серой подкладкой наружу. Парик свернул и убрал в превратившийся в мешок вывернутый наизнанку колпак. Тряпку на лице перемотал на манер дзукина*, а у обода, скрывающего глаза, оказалась функция прибора ночного виденья. Мощность  и световое разрешение у него были низкие, но достаточные, чтобы не натыкаться на углы в тёмных коридорах флигеля, лишний раз не нарушая светомаскировки включением фонарика.
  Осторожно выглянув из  своего укрытия и убедившись, что помех дальнейшему движению нет, Густаф с грацией и бесшумностью пантеры короткими перебежками устремился к конечному пункту своего противозаконного визита.
  Проблем с замком не возникло. Универсальная магнитная карта вмиг рассчиталась с нехитрым кодом, и дверь беззвучно отъехала в строну. Vu a la! Это не преграда, а ширмочка для виду, ставящая порядочных людей в известность, что здесь им делать нечего. Свою порядочность Густаф до поры, как и полагается, оставил за дверью, а сам шмыгнул в тёмноту склада. Освободив глаза от унылой зелени светофильтра и прилепив на лоб горошину светодиода, он принялся методично изучать содержимое полок, шкафов и холодильников.
  Фарт! Джек пот! То, что надо!
  Фортуна явно решила сменить гнев на милость. И кто будет спорить, что для того, чтобы получить немного манны небесной не надо иногда стучаться в небосвод? Да, удача любит дерзких! Доказательство у Густафа в руках: с таким количеством препаратов у него действительно получится выиграть месяц, даже не экономя витафор.
  Можно будет ненадолго уехать, чтобы здесь не вызывать шумихи и подозрений. Где-нибудь на стороне подраздобыть ещё сырья. А после вернуться. Или даже можно улететь с Кэт. Даже лучше будет улететь с ней! Пригласить её в романтическое путешествие? Она пойдёт за ним хоть на край света! Вот только стоит ли подвергать её риску, если он собирается вести разбойный образ жизни? Та ещё дилемма! Она обострялась отчаянным желанием ничего не утаивать от этой святой женщины. Ни лгать, ни хитрить…
  Знать бы ещё, засекли его или нет. Наверняка, ох, наверняка! Хотя такая вероятность чертовски мала – радиус действия пеленгаторов не так уж велик. Нужно оказаться очень близко (по космическим меркам) от искомого объекта, чтобы он появился на радаре трэкера. На него могли выйти только случайно. Но всё бытие состоит из случайностей и их хитросплетений. А отец – дьявол! Порой Густафу казалось, что Реклифт способен читать его мысли. Но ведь и их за сотню парсеков не уловишь. Нет, опасения напрасны, вот если бы он бортовым видеофоном пользовался…
  Кретин! – едва вслух не заорал Густаф. Он же видеофонил Кэт с борта!
  Улучшившееся было, настроение вновь покатилось под гору, точно камень от Сизифа. Проклятье на проклятии и проклятьем погоняет! Орден точно у него на хвосте, если только за пультом отслеживания номеров сети синдиката не сидит полный идиот. Дай то, Боже!
  Надо развязываться с этим! Значит, точно придётся улететь. Найти, где можно обменять или продать корабль. Найти средства для приготовления запаса зелья. Вернуться на Итаку и забрать Кэт. Спрятаться в каком-нибудь укромном уголке. И наконец, синтезировать противоядие.
  Планы спаялись в алгоритм, и Густаф снова и снова прогонял его в мозгу, корректируя и добавляя новые пункты, одновременно механически сгребая в мешок добычу.
  Операция «Экспроприация» заняла менее получаса. Кабы не тягостные думы о том, что Орден его выследил, Штреззер был бы чрезвычайно доволен своей сноровкой. Он вышел со склада и дверь тихонько вернулась на место. Вот так! Проще пареной репы. Отец его и не таким фокусам научил.
  Не успел удачливый воришка перевести дух, как, словно материализованная мысль в ироничном размышлении об отсутствии трудностей, из-за спины раздался окрик:
  – Эй! Что зд…
  Рефлексы сработали быстрее, чем закончилась фраза! Разворот. Моментальный расчёт габаритов противника. Выбор уязвимого места. Выбор достаточной силы удара. Удар!
  Противник Густафа тряпичной куклой сполз по стене. Штреззер склонился над ним и приложил два пальца к сонной артерии. Хорошо – пульс нормальный. Пускай отдохнёт, горемыка. А то недолго и сгореть на работе.
  Густаф присмотрелся к мертвенно белому в свете фонарика лицу. Трусом он никогда не был, но на секунду оторопь испуга покрыла изморозью его душу: ему почудилось, будто он видит Кларенса!
  «Прекрати! – рявкнул на себя Штреззер. – Привидений не бывает! А если бывают, кулаком их не утихомиришь».
  Он аккуратно, с опаской и некоторой брезгливостью повернул голову незнакомца в профиль.
  Кто это? Мальчишка-практикант? Дернула его нелёгкая сунуться сюда! Ну, ничего – оклемается. И впредь будет знать, как пугать людей в темноте. Особенно, если люди эти заняты грабежом.
  Дальше по коридору послышался цокот каблучков. Густаф спрятал светодиод в карман и, сливаясь со стеной,  покрался к пожарному выходу.
  – Суоми? – позвал женский голос. – Суоми? Ну, что за прятки, шалопай? Я просила прибраться в ординаторской, а ты…
  Чем занят Суоми вместо уборки, Густаф не услышал. В этот момент он уже мчался по лестнице прочь с места преступления.
  Досада! Досада! Шум поднимется раньше, чем он предполагал.
  «Спокойно, Густаф. Спокойно, – утешил себя Штреззер, оказавшись на улице. – Случайный свидетель тебя не опознает. Камеры видеонаблюдения? Ну, наблюдайте! Много ли ищейкам даст изображение какого-то силуэта? А большего от тебя ни одна камера не засечёт – стреляный воробей! Так что, кроме дурочка Суоми, тебя никто не видел. А спросят – ты ничего не видел».
  Чистая работа! Пусть Пинкертоны ловят Пеннивайзов!* Пусть допрашивают регистратора. Весёлое, наверно, будет представление. А других следов от Густафа не осталось. Латексные перчатки, аэрозоль, предотвращающий обнаружение следа собаками и микрочастиц инфракрасными датчиками полиции. До больницы он добирался пешком – так что в кредит-истории общественного транспорта таких косвенных данных о том, что он покидал свой корабль в космопорту, нет… С алиби вот туговато. Но у начальства есть его заявление об отгуле. С трёх часов дня Густафа в здании не было. Это могут подтвердить больше двадцати человек.
  Да, и с чего беспокоиться, что именно он станет основным подозреваемым? У него же отличная характеристика! Уже на третий день его работы главврач, без какой-либо иронии, употреблял к нему эпитет «гений». Такой человек не способен на преступление. Зачем ему это? У него же, по слухам, кредитная история даже выше, чем у начальства, а он находит радость в труде обычного медбрата. Удивительно скромный, умный, весёлый, добрый и отзывчивый человек – вот что ответит каждый в больнице на вопрос о личности Брэма Линьома. А врач он, как говорится, от Бога!
  Густаф себе не льстил. Лести не было и в словах его коллег, когда они восхищались его умениями в оказании первой помощи или знанием медицинской практики.
  Освободившись от повязки на лице и насвистывая «Старого мятежника»*, Густаф зашагал к космопорту.
  «Выкрутимся! Сейчас имеет смысл задержаться на планете, – рассуждал он. – Резкий отлёт может вызвать подозрения следствия».
  Что опаснее – полиция или Орден? В мозгу замигала табличка «Запрещено!», да столь явственно, что Густафу пришлось остановиться от слепящего света. Да, его выходка может обернуться угрозой Ордену, если ИнтерГпол выйдет на организацию через Густафа.  Заложенная в сознании Штреззера программа не позволяла оставлять подобные вероятия. Волей-неволей ему нужно остаться и для верности попытаться сбить полицию с толку, направить следствие по ложному пути.
  Хорошо, чёрт бы тебя побрал! Но это последний раз! Нужно искать противоядие от витафора и нужно избавиться от этого опостылевшего внушения, лишающего его воли и сил. Нужно, во что бы то ни стало, разорвать эту последнюю нить, связывающую его с Орденом!


Глава восьмая

«Что ж, если человек – ангел, тогда,
чёрт побери, он должен быть ангелом смерти».

Майкл Шаар «Ангелы Смерти»
 
  Весь вечер стояла напряжённая духота, а наверху неведомые духи расстилали во всю ширь небесного понта серо-стальной саван дымчатых облаков. К утру погода испортилась. Пёрл едва-едва растворяла своим светом сумерки изтученного неба. Над Обужем повисла кисея нудного дождя из водяной пыли. Дождь был вездесущ! Он не дарил прохлады, туманом пробирался даже под плащи и промачивал ровно настолько, чтобы телу было противно в чуть отсыревшей одежде. Луж на тротуарах почти не было, но весь город сверху до низу покрылся точно испариной. В парном воздухе тяжело дышалось, и гасились звуки, поблёклые краски мокропогодицы вызывали уныние. 
  Но у Густафа, несмотря на пасмурную уличную хмарь, волнения по поводу происков Ордена и недосыпание, настроение было бодрое. Способствовала этому добрая порция свежего витафора и общая оптимистическая настроенность, с какой он прошлой ночью лёг спать, после своих утомительных «подвигов» и приготовления «зелья».
  Ему приснился странный сон. Маленький городок с цветочным названием, которое Густаф никак не мог понять, но оно его сильно забавляло. Он находился на сквозной улочке и чувствовал солёный морской ветер, хотя знал, что до моря далеко. Солнце приветливо улыбалось ему, и отражением солнца перед ним  вполоборота стояла девушка с короткими волосами неопределённого цвета из-за яркого света, струящегося вокруг её силуэта. Девушка оборачивалась к нему и вскидывала руку то ли в приветствии, то ли в прощании. Черты её лица было трудно разобрать из-за сияния и резкого поворота головы. Но Густаф отчётливо различил удивительную пленительную улыбку и вспышку глаз цвета морской волны. Ему показалось, что это Кэт. Но он не был уверен. Кроме приятно щемящего чувства в груди, которое пробуждал в нём облик подруги, он не видел в девушке, взмахнувшей рукой, сходства с Огаст. А рассмотреть юную богиню мешал свет, переливающийся круг неё и словно тихо звенящий эльфийскими бубенчиками.
  И вдруг движение девушки стало повторяться снова и снова, будто в заевшем режиме «replay», а изображение совершенно расплылось в мозаике пикселей солнечных зайчиков. Густаф пошёл навстречу незнакомке. Его томила неумолимая тяга прикоснуться к ней, обнять её, чтобы окружающий её свет впитался в его душу, насытил пробуждённый им же страшный голод, схожий с тем, что мучил его при ломке. Он уже потянулся ко всё продолжающей мотаться из стороны в сторону и взмахивающей рукой девушке, когда свет вокруг резко исчез. Штреззера ослепила тьма. И из черноты на сконфуженного Густафа выплыл бледный силуэт с поднятой рукой. Наконец он смог разглядеть её лицо. Вскрик ужаса вырвался из его горла и увяз в кромешной пустоте. Холодными равнодушными глазами на него пялился мальчик-практикант. «Вор!» – посеревшими губами прошептал Суоми. И с криком «Пли!» рука его упала вниз.
  Густаф вскочил с полога с бешено молотящимся сердцем.
  Успокоительное и кофе с экстрактом молока умерили его волнение. Дополнительно он сконцентрировал своё внимание на первой часть своего сновидения. Суеверия завсегда не выдерживали конфронтации с холодной рассудительностью Густафа – это ему досталось от отца. Но воспитанная романтической литературой сентиментальность всё же иногда давала о себе знать, как теперь, когда Густаф мечтательно со смаком вспоминал загадочную сотканную из солнечного света девушку.
  В своём кошмарном прошлом он не мог припомнить никого, с кем бы у него ассоциировался её воодушевляющий благодатью образ. Кроме Кэтти! Улыбка определённо та же. Глаза? То ли зелёные, то ли голубые. А волосы? И если это не Кэтти, то кто? Или это какое-то послание из будущего?
  Несмотря на то, что Густаф лично встречался с несколькими экстрасенсами и медиумами, которые на деле доказали ему существование у человека способностей к предсказанию грядущего, они не поколебали его скепсис в отношении парапсихологии. Прежде всего, потому, что те спиритуалисты не смогли предсказать своего попадания во второй корпус. Такая оплошность перечёркивала всю их успешную экстрасенсорную практику, а Густафа убеждала в том, что будущее нигде не записано и неисповедимо. Поэтому из возможных толкований сновидения он остановился на том, что ему приснилась Гипатия. Та самая, которую он вспоминал вчера. Это было очень удобное, очень научное объяснение. А Суоми стал олицетворением колючей совести. Его связь с образом Гипатии очевидна, если вспомнить рассуждения козлоногой девы* о несовершенстве подлунного мира и то, что вчерашний рейд Штреззера тоже нельзя назвать «идеальным».
  Увлечённый подобными логарифмами, Густаф прибыл на службу. Здесь его уверенность в благополучии ощутила сейсмические толчки тревоги.
  Сначала он увидел на стоянке флаеров кургузый полицейский флет. Те, кто на нём прилетели, остановили Густафа при входе в больницу и попросили назвать себя. Штреззер воздал должное привитой ему отцовской выдержке, когда, не моргнув и глазом, представился служителям закона по всем правилам и с сохранением формы. Полицейские сверились с данными портативного компьютера и выдали Штреззеру жетон-пропуск. С удивлением, в искренности которого усомнился бы разве что самый мнительный циник Галактики, Густаф осведомился, чем вызвана проверка в такой неподходящий для уличных бесед день. Старший патруля ответил с нескрываемым раздражением, но и с давно вошедшей в привычку профессиональной вежливостью: «Так надо, гражданин Линьом. Проходите. Доброго дня». Штреззер ответил взаимностью на учтивость и поспешил воспользоваться рекомендацией, пока патрульным не взбрело в голову удостоверять его личность чем-то более существенным, чем слова.
  В больнице царила напряжённая атмосфера. Даже робот-регистратор не поприветствовал его своим извечным «Здравствуйте! Доброго здоровья!». Немногочисленные пациенты боязливо перешёптывались по углам коридоров, персонал ходил угрюмый и раздражённый. На расспросы Густафа, изображающего саму невинность, отвечали то, что ему было известно лучше всякого другого: произошло ограбление; молодой практикант пытался, по-видимому, задержать преступника, но поплатился за это серьёзным увечьем. Штреззера обеспокоило сообщение одного из реаниматоров, что юноша до сих пор в коме. По словам реаниматора, врачи не опасаются за его жизнь, а долгое пребывание без сознания объясняют индивидуальной особенностью организма юноши, проявившейся такими последствиями на травматический шок.
  – Говорю тебе, Брэм, тот, кто вчера оглушил паренька, или случайно попал в нервный узел или, клянусь Великим Полозом*, его руки омыты в Стиксе, – закончил реаниматор и, отключив электронную сигарету, с пожеланием Линьому удачи, оставил Густафа одного в тамбуре.
  А не сходить ли к мальчишке и убедиться, что тому действительно ничего не угрожает, – подумал Густаф. Но в итоге отказался от этой идеи, мотивировав своё решение нежеланием подтверждать стереотип, будто преступник всегда возвращается на место преступления. Штреззер счёл для себя лучшим держаться на максимальном расстоянии и от флигеля, и от реанимации, где лежал бедовый практикант. В конце концов, тому обеспечен отличный уход, а Густаф в больнице не единственный, кому свыше дан дар врачевания.
  Беспокойства Густафу добавили обрывочные сообщения о том, кого полиция подозревает в налёте. Следствие располагает достаточной информацией о внешности подозреваемого, – по большому секрету поведала Густафу медсестра, одна из тех, кого он встретил прошлой ночь. Но, – вздохнула женщина,  – полиция допускает, что бандит, скорее всего, прибегнул к маскировке.
  Детективов озадачило, что преступник, проникнув на склад, не соблазнился наркотическими препаратами или тем, из чего можно синтезировать известные наркотики. Это бы во многом объясняло его поступок – нападения на больничные склады, организованные контрабандистами или наркотической мафией, – не такая уж редкость. Однако у того, кто покусился вчера на спокойствие богоугодного заведения, оказался специфичный «вкус» на редкое, но едва ли способное заинтересовать криминалитет лекарство. Исходя из этого, да еще из того, что преступник, похоже, хорошо знал, где и что искать, полиция разрабатывает версию, что ограбление мог совершить кто-то из коллектива больницы.
  На подобные слова Густаф таращил глаза, как глубоководный окунь и возмущённо восклицал: «Да не может быть!» Изумление он уже не изображал. Полицейские, вопреки его мнению, оказались не такими уж остолопами. И пусть пока они шарятся в своих версиях, как слепые щенки, но кое-что они таки учуяли.
  Огаст Штреззер перехватил, когда та спешила из реанимации, где дежурила у койки Суоми. На радостный привет Густафа она рассеяно махнула рукой, а когда мужчина осведомился у неё о состоянии дел, посмотрела на него, словно впервые увидела. Осунувшееся лицо и впалые глаза, морщины в углах крепко сжатых губ, делали Кэтти на несколько десятков лет старше своего возраста. Беспокойство о мальчике и общая нервная обстановка страшно угнетали её восприимчивую душу. Густаф хотел обнять её и утешить, но Огаст отстранилась от него, проговорив: «Не сейчас». Она хотела ещё что-то добавить, но тут её отвлёк человек в штатском. Он предъявил Кэтрин удостоверение детектива, после чего попросил прокомментировать содержимое поданной ей бумаги. Кэт погрузилась в чтение. Краски совершенно схлынули с её лица, черты заострились, как у покойника. Она кивала на тихие вопросы детектива, невнятно отвечала «да», «нет», «может быть». Детектив предложил пройти в кабинет, где никто не будет мешать их дальнейшей беседе. Кэтрин вскинула затравленный взгляд на толкающегося чуть поодаль Густафа.
  «Разоблачён!» – мелькнуло в голове Штреззера, когда его резанул испуганный взгляд подруги. Конечно же, его добрая умница таки подала запрос на получение злополучных препаратов! И теперь полиции очень интересно, для чего они ей понадобились.
  Но панике Густаф не поддался, а ласково улыбнулся Кэт и сказал, что будет ждать её в столовой. Детектив тоже не выказывал обеспокоенности и, вроде как, не обратил внимания на странную нервозность женщины.
  Подавленный и понурый Густаф побрёл в столовую. Должно быть, так же чувствовал себя Дамокл, увидав над собой зависший в воздухе меч. Только Густафу мерещился не клинок, а бомба. И взрыватель у неё был чертовски чувствительный!
  Дождаться возлюбленную, однако, Густафу не довелось – его забрали в бригаду спешащей на вызов скорой помощи. Сигнал поступил с окраины Обужа, где строился новый микрорайон. Один из строителей пренебрёг страховкой и сорвался со скользких от дождя лесов с шестидесятифутовой высоты.
  – Этого нам ещё не хватало, к тому, что в больнице творится, – после беззвучных ругательств на халхаском* проворчал травматолог, склонившись над разбитым телом. – Вы его не трогали? – грозно глянул он на бригадира и двух его подопечных, жмущихся в сторонке.
  – Нет-нет! – замотал головой бригадир. – Я сразу понял, что у него спина сломана, и сказал ребятам, чтобы они его не шевелили. Мы только навес поставили…
  – И на том спасибо, – буркнул врач, устало растирая висок.
  Густаф аккуратно разрезал комбинезон строителя.
  – Позвоночник не главное, – осматривая пострадавшего, заметил он. – Добун-Башер, сэр, у него серьёзно повреждена грудная клетка. Я подозреваю, что осколок ребра задел сердце.
  – Вижу, Линьом, вижу… Я просил Вас не называть меня «сэр»…
  – Извините… Мы не можем перемещать пострадавшего без опасности смещения осколка.
  – Да, Линьом, вижу, – врач пригладил свои отсыревшие жёсткие монгольские волосы. – Что за проклятый день!
  – Он не протянет и полчаса без реанимации…
  – Линьом, пожалуйста!
  Взвинченность Добун-Башера можно было понять. Врачом он был отличным, в частности, и в том, что сразу мог оценить степень критичности положения. И сейчас его оценка колебалась в районе ста процентов в сторону безнадёги.
  Пока искалеченного строителя спасал обморок. Он лежал без движения, и грудь его еле двигалась в едва уловимом дыхании, обеспечиваемым и регулируемым рефлекторным действием. Но приди он в себя, пошевелись или попытайся вздохнуть чуть глубже, и осколок кости мог продвинуться дальше, разрывая стенку сердца. Отёкшая поперечная вмятина через всю грудь от удара об ограждение красноречиво говорила о том, что ранение осколками грозит и лёгким, хотя пока признаков того, что они пробиты, не наблюдалось: ни кровавой пены, ни характерных «хрустящих» опухолей груди. От неосторожного движения могли оказаться защемлены рёбрами и смещёнными ударом органами симпатические нервы или аорта. А ещё переломанный позвоночник, о серьёзности травмы которого врач не мог пока судить, но допускал вероятность при перемещении пострадавшего повреждение спинного мозга. И как вообще можно переносить этот мешок с битыми костями! Вернее уж воздушный шарик наполненный иголками – тряхни и лопнет! Даже кислородную маску пострадавшему нельзя было надеть без угрозы того, что при малейшей смене давления воздуха его лёгкие и сердце не напорются на осколки рёбер. Даже экстренное вскрытие внушало опасение нарушить хрупкое равновесие. Но вечно же оно продолжаться не могло!
  – Добун-Башер, я прошу вколоть пострадавшему гемостатик.
  – Что? – травматолог вонзил в Густафа свои раскосые кошачьи глаза.
  – Я попробую отвести осколок и грудину в сторону.
  – Что?
  – Я отведу осколок и грудину в сторону.
  – Линьом, Вы в своём уме?
  – Как и Вы, доктор. Или мы попытаемся сейчас помочь этому человеку или своим бездействием нарушим данную нами клятву! Вы боитесь? Я возьму ответственность на себя. Здесь шестеро свидетелей…
  – Прекратите, Линьом! – оборвал Густафа врач. – Это мой пациент и только я несу за него ответственность. Делайте, что считаете нужным. Я распоряжусь о подготовке к срочной операции. Да поможет нам, милосердная Авалокитешвара.*
  Густаф попросил одного из коллег-санитаров быть наготове с кислородной маской, другому велел ввести пострадавшему гемостатик, а сам, встав на колени перед лежащим мужчиной, наложил руки на его уродливо вмятую грудь. Но, казалось, он едва касается тела, его ладони застыли в доле миллиметра от обширной гематомы. И сам он казался расслабленным и впавшим в транс с закрытыми глазами. Только резко выделившиеся сведённые напряжением скулы да вздувшиеся сухожилия и вены на кистях указывали на обратное, что в руках Линьома сейчас сконцентрирована не подвластная логике энергия.
  Так продолжалось секунд двадцать, а затем произошло то, о чём бывалый травматолог, а в прошлом военный хирург, Добун-Башер остаток жизни говорил с замиранием сердца и обязательной присказкой «Буддой клянусь!». Линьом медленно, почти незаметно начал поднимать свои широкие собранные чашечками над телом строителя ладони, и вместе с ними, словно вытягиваемая присоской, подалась вверх смятая грудная клетка. Гробовая тишина вокруг нарушалась лишь размеренным шелестом дождя. Семеро человек не мигая наблюдали невероятное. А Брэм остановился. Чуть наклонил голову, будто прислушиваясь. Его правая ладонь над сердцем пострадавшего подалась влево, за ней же двинулись обозначенные опухолью осколки грудины.
  Густаф утомлённо улыбнулся.
  – Есть! Маску на пониженное давление, пока он не вздохнул!
  Санитары засуетились вокруг тела, готовя его к транспортировке, а Густаф отошёл в сторону и, привалившись к лесам, подставил бледное лицо под тёплую дождевую пыль.
  – Что это было? – хриплым шёпотом спросил подошедший Добун-Башер.
  – Пустяки, – выдохнул Штреззер. – Один индус научил этому моего отца, а он – меня.
  – Если так, то у вас с отцом руки Манушей*!
  Густаф не ответил. У него на этот счёт было диаметрально противоположное мнение.
  – Линьом, Вам плохо, – проявил участие к вялости Густафа врач.
  – Это требует чуть больше энергии, чем я обычно с собой ношу! – усмехнулся Штреззер.
  – Ещё бы! Я непремененно сообщу о Вашем подвиге куда следует. Не пристало с такими талантами прозябать в санитарах.
  Густаф встряхнулся. Реклама ему и так была не нужна, а сейчас она становилась особенно опасна. Он поблагодарил доктора за добрые слова, но попросил не распространяться  о его «таланте» – должность медбрата его полностью устраивает. Добун-Башер подивился скромности Линьома, но спорить не стал: уважение к человеку начинается с прислушивания к его просьбам и понимания его интересов. Однако в знак признательности и видя, как измотан Линьом, травматолог освободил его от дальнейшей смены с продлением выходного в следующие два дня. «Не переживай, – сказал он, – с главным я сам всё урегулирую. Отдыхай! Уж это ты точно заслужил».
  Наряд скорой помощи умчался, торопясь доставить пострадавшего на операционный стол. Получивший увольнительную, Густаф отказался возвращаться с ним в гнетущие его совесть стены больницы, сказав, что до дому доберётся пешком. Он позаимствовал у строителей рабочую куртку и зашлёпал по мокрому пустынному шоссе в город.
  Думы одна мрачней другой сменяли друг дружку, и на что бы Штреззер ни смотрел, он видел лишь испуганное догадкой лицо Кэтрин. Против своей воли Густаф, как истый мазохист, так и этак прикидывал мучающие его предположения о том, что известно полиции, что думает Анастаси, чем занят Орден и прочее подобное, никак не связанное с мыслями, что собственно ему-то со всем этим делать.
  Был уже поздний вечер, когда он, свернув с авеню имени Томаса Мора на Кленовую аллею, упёрся в семиэтажку, где жила Огаст. В примеченном окне на третьем этаже горел свет – хозяйка была дома. Значит, она тоже раньше ушла со смены.
  «Бедняжка, как же она страдает из-за моего лиходейства! – содрогнулся от глубокого вздоха Штреззер. – Помилуй её, Боже! Она случайно попала в эти жернова. Так не отвернись от неё».
  Густаф осторожно прошёл в квартиру. Кэт сидела на кухне и с сосредоточенным видом смотрела в чашку с чаем. Она даже не повернулась в его сторону!
  – Здравствуй ещё раз, Котёнок! – бодрясь, начал Густаф. – Ты расстроена этим происшествием? Что говорить, такое любого выбьет из колеи. Особенно…
  Кэтрин оборвала его пронзительным отчаянным взглядом.
  – Ведь это был ты? Это был ты!
  Штреззер потупил взор. Вот и всё… Дольше врать он не мог. Кому другому, может быть, и попытался бы, но только не Кэт. Да и смысла во лжи не осталось: любимая верно соотнесла посылки для логического вывода. Рассказать ей подноготную Густаф тоже был не в силах. Чем бы он объяснил кражу? Тем, что ему надоело быть «мрачным жнецом»?* Это не оправдание, а изголённое самоистязание! И чем станет его покаяние для Кэтти? Оставалась надежда, что она простит его просто так, если он будет стоять перед ней понурый, как нашкодивший пёс, глупый, но добрый. Таких обычно прощают, когда они строят мордочки и виляют хвостом. Но по напряжённому взвинченному облику Анастаси Штреззер видел, что его надежда на прощение хилая, словно недоношенный младенец. Спасти жизнь этому ребёнку могло только чудо. И даже если бы чудо свершилось, «дитя» навсегда осталось бы инвалидом.
  – Что ты молчишь? – звякнула о блюдце чашка.
  – Ты права…
  – Уходи… – одними губами произнесла Огаст после затянувшейся немой паузы.
  Густаф вскинул на неё глаза.
  – Уходи! Я должна сообщить в полицию, – более твёрдым голосом повторила Кэт. Но по тому, как она ломает себе пальцы, было видно, что она из последних сил сдерживает в себе готовую распрямиться с сокрушительным толчком пружину истерики.
  – Кэт, я совершил ошибку. Но это, право, того не стоит…
  В Штреззере заговорило желание урегулировать конфликт, но не для себя, а для треклятого синдиката, на который из-за оплошности Густафа теперь мог выйти ИнтерГпол. Давали знать о себе вбитые в сознание инстинктивные правила рыцарей: ни при каких обстоятельствах не раскрывать существование Ордена!
  Но смиренная манера и заискивающий голос Густафа вызвали обратную его ожиданиям реакцию Кэтрин. Женщина взорвалась. Плотина рухнула, и слёзы брызнули из глаз. Лицо исказилось мучительной судорогой.
  – «Не стоит»? Не стоит! Вот именно! Я не спрашиваю, зачем тебе понадобились эти чёртовы препараты. Не хочу знать! Но они действительно не стоят жизни этого бедного мальчика!
  – Что?!
  – Он умер!!! Умер два часа назад, не приходя в сознание!
  И семь ангелов вострубили в небесах единым гулом погребального набата в унисон крику женщины.
  Земля ушла из-под ног Штреззера. И он завис, пришпиленный словами Кэт к колесу невидимой дыбы, над разверзшейся под ним адской пропастью. А перед глазами в неистовом вихре закружили лица, лица, лица. Линьом. Кларенс. Пилот. Мальчик-практикант. И десятки-десятки других, тех, кого он думал, что спасает. Но это было не «спасение», а грязная работа, для которой у Бога никогда не хватает рук. Или Он не хочет их марать…
  «Ты хочешь сказать, что Он воспользовался твоими услугами? –  зашипел откуда-то из живота Густафа противный издевательский голосок. – Так по собственному желанию ты стал Его чернорабочим? Или ты скажешь, что дьявол тебя надоумил облечь самого себя властью и судить, кому жить, а кому умирать? Но ты не Судья, а…»
  «Убийца!» – прогремел Божий приговор. И у Бога  был голос захлёбывающейся рыданиями Кэтрин.
  «Убийца!»
  «Попробуй отмыться! – верещал голосок. – Попробуй оправдаться! Что? Ты неверно расчитал силу удара? Парнишка оказался слишком хилым для твоих кулаков? В темноте ты не озаботился уточнить его состояние? А кто тебя просил его бить? Нужда? Нужда! Нет, чудовищный выродок! Ты просто сделал то, что умеешь лучше всего, то, для чего тебя и создали. И ты отдал дань надеждам своих создателей. Убийца? Чем не комплимент тебе и твоим проклятым рукам?»
  «Убийца!»
  Сколько раз ему чудилось это слово! Сколько раз он так называл сам себя! Сколько раз совесть (или Бог весть, что там у него в сердце) жгла его раскалённым тавром с гравировкой этого звания. Но лишь теперь он осознал всю глубину своей убийственной природы.
  Так вот она долгожданная «Божья кара»! О ней он умолял Небеса, неустанно проклиная себя. Тебя услышали, чёрт дери! Тебя услышали! Получай, что просил! И не забудь расписаться! Кровью!
  Всё правда, – понял Густаф. – Нет «вселюбящего всепрощающего Бога», но есть только остервенелый демиург – пасынок, осколок прежнего цельного Великолепия. Может, он что-то и не доводит до конца, но в пытках искушён без меры. Как он изобретателен! Как изощрен! Грейсу и его своре никогда не приблизиться к подобным высотам, не дотянуться до величия этого грандиозного комедиографа.
  Через какие испытания он проволок Штреззера, схватив его за самые нервы, как за сбрую! Жизненные бури, терзание собственными идеями и мыслями, калеченые тела и души – он применил всё, что можно и нельзя, чтобы бросить на миг изувеченного колючими валами штормов скитальца в тишине и покое на отмели Авалона. Он дал ему возможность отдохнуть. Но преследовал совсем иные цели, проливая целительный бальзам любви на раны бродяги. Не покой он дарил Густафу, а готовил к новым истязаниям, с которыми не сравнится никакая кошмарная выдумка Менгеле.
  Демиург, автор всего этого спектакля, показал Густафу всю красоту, прелесть, восхитительность и волшебность окружающего мироздания. Он позволил ему прикоснуться к его чудесам, вкусить райских плодов, воочию, а не из книг узнать, как прекрасна  может быть жизнь и каким замечательным человеком в этой жизни может быть сам Густаф. И всё это только для того, чтобы теперь втоптать Штреззера обратно в гнилую могилу, из которой тот дерзнул высунуть нос, соблазняемый всё тем же окаянным демиургом, пророчащим ему неведомые услады. Но это оказалось ложью! Демиург с самого начала установил, что червям достаточна лишь пища червей. Только ему было мало собственного разумения о наспех состряпанной им «гармонии». И он решил посвятить в её смысл одного из плебеев – Штреззера, чтобы полюбоваться, какой же эффект произведёт его «божественная» сценическая постановка. Чтобы полюбопытствовать, чем же для самого актёра станет попытка червя обратиться мотыльком. Он даже подсобил жертве подняться к солнцу, подбросив в воздух. Но всё лишь затем, чтобы той было больней падать! И теперь, вышвырнув Густафа из цветущего Элизия в трупную слякоть преисподней, он вселил в него действительное отвращение к натуре ползучей твари, возомнившей себя ангелом. Демиург показал ему всю контрастность родной стихии Штреззера и запретного для него небесного простора. Демиург дал ему понять, осознать и оценить до последней доли всё несоответствие его внутреннего духовного «я», тому, в чём оно заключено. Он заставил Густафа не просто возненавидеть себя, но ужаснуться до основания самому себе. И он заставил его любоваться свой безжалостностью. Он доказал, кто из них сильнее. И он сломал Густафа… Он нашёл способ сделать его слабым. Истончить, не мытьём так катаньем, ласковым и нежным, как морской прибой в лагуне парадиза. И когда Густаф успокоился и снял доспехи, демиург был наготове с отравленным кинжалом. Отчайся и умри!
  Нет!
  Отчайся и живи, глупый червяк! Потому что только в бесконечной жизни ты будешь бесконечно мучиться. Вот он – прожект постановщика увеселений в Театре Мук. Ты слышишь не рыдания и стон, а аплодисменты злому гению, занявшему Высокий Престол. «Петрушка в королях!» Но какова же власть этого жесткого шута над людьми в его блошином цирке…
  Безумные богохульные мысли стремительными, крушащими всё на своём пути волнами цунами прокатились по сознанию Густафа, смывая и топя все его прежние представления об устройстве Вселенной, все его мечты, надежды и веру. Но среди этого бурлящего неукротимого водоворота стояла маленькая хрупкая фигурка. Вновь и вновь пенные кипучие валы обрушивалась на неё, но не могли сдвинуть с места это тщедушное создание, для которого, казалось, хватило бы и лёгонького толчка. А оно сопротивлялось ярости бури, словно не замечая её. Это была Кэтрин. Это был его спасительный буй! И Густаф схватился за него в последней отчаянной попытке не сойти с ума от обрушившегося на него каскада бед, не захлебнуться, не пойти на дно огненной стремнины.
  Вот Он его истинный Бог, несчастный и жалкий, который так нуждался в питающих его суть прекрасных человеческих чувствах. Бог, которого Штреззер сразил коварным ударом, убив мальчишку-практиканта. Бог, который теперь обречён на не меньшие муки, чем Густаф. Потому что для Кэт Штреззер стал таким же злобным демиургом, каким он представляет себе обычный Фатум. Сперва он осчастливил её, а теперь вырвал из нежных рук подаренное им же самим счастье. Вырвал вместе с бесценным пульсирующим сосудом и всем, что в нём бережно хранилось, из груди ничем не заслужившей подобного злодейства женщины. Все его прежние преступления были лишь тренировкой, прологом к одному единственному главному в его жизни убийству – убийству Любви. Нет никого там снаружи. Всё здесь: Великий Убийца – недочеловек и Бог в облике дрожащей заламывающей руки напуганной женщины. Но Густаф ещё может ей помочь. И он должен спасти этого Бога!
  Замешательство в несколько секунд, вызванное новостью Кэтрин о смерти практиканта, развеялось. Мечущиеся фуриями пустоцветные суждения и совестные проклятья забились до поры по чёрным закоулкам извилин. Здравомыслие обрело чёткость, сфокусировав внимание Штреззера на главном для него сейчас предмете.
  Возможно, что хозяева случайно запеленговали его корабль. Вероятность подобного мизерна, но в свете последних событий всякая мелочь разрастается до внушительных размеров. Однако это ещё не самое страшное.
  Гораздо хуже – заявление Огаст в полицию. И вовсе не тем, что  оно навредит Густафу.  Оно ударит по самой Кэт! У юпитерианцев есть доступ к базам ИнтерГпола. Специальные люди следят за тем, чтобы в списках разыскиваемых преступников не всплыли имена членов Ордена. И если при очередной проверке, кто-то из них обратит внимание на живого и здорового Брэма Линьома, отец сделает соответствующие выводы. Орден начнёт своё собственное расследование. А это значит, ищейки Профессора будут расспрашивать всех, с кем на Итаке контактировал Густаф. И они обязательно выйдут на Огаст! Как же он подставил свою ненаглядную!
  – Кэтрин, послушай, – Густаф решительно шагнул к женщине.
  – Не приближайся!   
  – Кэтрин, поступай, как считаешь нужным. Обратись в полицию. Я не буду сейчас оправдываться, но дай мне сказать слово. Это важно! – Густаф потянулся к Огаст.
  – Нет!
  Чашка с горячим чаем ударила его в грудь.
  «У чая Итаки вкус счастья!» – гласил рекламный слоган. Густаф весь был в этом обжигающем счастье. Он не увернулся. Впервые за долгие четверть века он не уклонился от угрозы его здоровью. И вот уже мужчину и женщину разделяет лезвие  ножа. Кэт сейчас запросто могла убить Густафа…
  «И подарить мне облегчение», – с холодным рассудком осознал тот. Только что стало бы с самой Кэтрин после противного всему её существу поступка? И уж кто-кто, а Штреззер точно не заслужил лёгкого конца.
  – Милая, услышь меня!
  – Ни шагу!
  – Меня будет искать не только полиция, а очень-очень плохие люди. Может быть, они уже сейчас следят за мной. Тебе грозит опасность, – отчаянно ласковым голосом продолжал Густаф.
  – Не хочу знать! – заткнула уши Кэт.
  Густаф вновь подался к ней. Может её парализовать, увезти и спрятать? Нет! Никогда он больше без явной необходимости не пустит в ход свои предательские руки. Сейчас он не уверен, что может контролировать их силу и точность. И уж точно никогда он не применит их мастерство к этой женщине – его воплощённой душе, навек разлучаемой с его несущим смерть телом. Он её больше и пальцем не тронет!
  Сдерживая слёзы, стараясь выглядеть как можно более спокойным, Густаф снова попытался внушить любимой свою идею:
  – Ты должна уехать. Скрыться. Это важно. Пожалуйста…
  – Убирайся!
  – Кэт…
  – Убирайся! – голос Огаст сорвался на хриплое рычание. – Ненавижу тебя! Презираю!
  – Я тоже тебя люблю, милая… – прошептал Густаф и не оглядываясь вышел за дверь в промозглый увядающий вечер.
 


Глава девятая

«Люди – мухи. Нам боги любят крылья обрывать».

У. Шекспир «Король Лир»

  Все духовные и умственные мироощущения остались за дверью. В беспамятном забытьи Густаф шатался по городу пустой, как мыльный пузырь, оболочкой. Не осталось ни боли, ни угрызений   совести, досады, разочарования, даже уныния в той его критической фазе, что именуют «апатией». Он боролся сколько мог с напором яростной стихии неукротимого слепого рока. Он сопротивлялся до последнего, но всё равно проиграл. Все его хитрые плотины и запруды смела грубая стремнина неизмеримо более могущественного Фатума. И теперь перед ним простиралась безмолвная и спокойная бескрайняя водная гладь, погребшая под собой все его песочные замки. Это была новая девственно чистая страница в его жизни, а он не знал, что и как на неё писать. Да и не хотел.
  Так он бродил до утра, а рассвет встретил – приведённый в сознание острым чувством голода, предвещающим скорую ломку. Наполнив на треть крышку от термоса витафором, Густаф поправил здоровье и огляделся. Так! Где он и что происходит?
  Кругом простиралась лесопарковая полоса, отделяющая космопорт от города. Густаф стоял на вершине холма и у подножья видел коммуникации космической гавани. Значит, ноги на автомате принесли его сюда, к спасению от полиции. И Ордена. Иногда неплохо отдаваться на волю инстинктов?
  «Когда всё хуже некуда, не самые плохие вещи становятся хорошими, да, Уилли?»*– мрачно ухмыльнулся Густаф, поёживаясь от утренней прохлады. За ночь он промок насквозь и теперь его сильно знобило. Но Штреззер был рад холоду – он отвлекал приходящий в рабочую кондицию мозг от совсем ненужных сейчас дум о потерянном рае.
  Разве он с самого начала этой истории с ограблением не полагал улететь. Судьба только подтолкнула его к этому шагу, со свойственными ей отсутствием деликатности и безразличием к человеческим чувствам. На Итаке его теперь ничего не удерживает. Этим полезно воспользоваться, пока его не задержала здесь полиция. Но направляясь к видневшейся вдалеке шахматке взлётного поля, Густаф пообещал себе вернуться. Неизвестно, как и когда, но вернуться, чтобы поговорить с Кэтрин, попробовать объясниться. Он не надеялся вымолить у неё прощение или понимание, но хотел сделать так, чтобы она не страдала. Как этого добиться – Густаф тоже пока не представлял. Возможно, лучшим было и не возвращаться, не бередить раны. Но он решил до поры отложить детальное рассмотрение этого вопроса.
  Уже не доходя и сотни метров до звездолёта, Штреззер заметил рядом с ним пару сине-чёрных флаеров. Кэт заявила в полицию. Густаф не злился на неё. Она права, она во всём права: он убийца и место его не просто в тюрьме или на каторге, а в самом пекле!
  Со спокойствием рельса заброшенной железной дороги «враг общества» взялся за решение головоломки, грозящей перерасти в головомойку. В принципе (и без принципа тоже) он мог проникнуть на корабль с боем. Ему и двадцать полицейских не помеха, патрульных же у корабля он насчитал всего семь. Правила полицейских арестов Густаф знал хорошо – молча на него никто набрасываться не станет, а вежливо попросят сдаться. И такая тактика обернётся для хранителей порядка проблемами со здоровьем.
  Мало ему крови? – выругал себя Густаф. Очередной раз становиться причиной человеческих страданий он вовсе не желал. А вдруг он снова кого-нибудь убьёт в потасовке? Нет, вариант со штурмом годится только на крайний случай, а пока следует придумать что-нибудь нейтрально-мирное.
  Например, можно было уехать в другой город и там «лечь на дно» до лучших времён. Идея не плохая. Да только нет гарантии, что он уже не объявлен в общепланетный розыск. А с этим добраться до другого города будет весьма затруднительно. По флаерам такси и общественному транспорту уже, поди, разостлана ориентировка с описанием внешности Линьома и данными его чипа. Ни одна летучка не поднимется с ним в воздух, ни один наземный родстример не двинется с места, отсканировав автоматическими датчиками его биометрику и показания, ставшего обузой, контроллера в его предплечье и направив соответствующую информацию, куда следует. Пытаться перебраться в иной населённый пункт пешком смешная затея. Нужна карта. Нужна провизия. Нужно чёртово «зелье», наконец! Мало того, что его запас на корабле теперь труднодоступен, и Штреззеру снова придётся добывать ингредиенты для его приготовления, так в придачу у него теперь ещё и нет ни оборудования, ни лаборатории для безопасного синтеза витафора. И это главная причина, почему ему необходимо завладеть своим звездолётом!
  Как Густаф не взвешивал все «за» и «против» в складывающейся обстановке, а по всему выходило, что единственным приемлемым вариантом для него было торчать здесь и ждать счастливого момента, когда полицейские потеряют бдительность, и тогда он сможет тайком прокрасться на корабль. Или же пока его не вынудит пойти в лобовую атаку ломка…
  Штреззер снял рубашку, соорудил из неё чалму, а рукава небрежным элементом экстравагантного головного убора опустил на лицо в виде  своеобразной чадры. Странная маскировка? В космосе и не такие наряды встретишь. Вы бы посмотрели на тряпки пилагейцев!
  Пройдя ещё полсотни метров к кораблю, Густаф организовал себе наблюдательный пункт возле небольшого катерка-стратолёта метеорологической службы. Может угнать его? Густаф поморщился – пустая трата сил. Главное-то не корабль, а его содержимое. А на  катере не было заветного наркотика, из-за которого разросся весь этот проклятущий сыр-бор. Межпланетный перелёт на этом аппарате тоже не совершишь. Так что нечего на глупости растрачиваться.
  Минуло несколько часов загорания на солнышке. Их невыносимая скука была развеяна короткой перепалкой с роботом-заправщиком, попросившим Штреззера отойти от катера, чтобы в случае аварии при заправке не отравиться озоном. Густаф воспользовался представившейся возможностью выместить на ком-то злость, и на безобидного слугу обрушился поток несустветнейших ругательств. Робот, правда, не мог их оценить в силу ограниченности заложенной в него программы функционирования. Он продолжал деловито герметизировать соединение подающего топливо шланга с ресивером катера, пока человек в красочных деталях излагал, где, когда и в каком виде он видел робота и всех, кто его создал, всех, кто создал его создателей, и вообще весь этот мир.
  Безответная безразличность заправщика к художественной лингвистике Штреззера ещё больше раззудила гнев Густафа. Но очередной виток виртуозных бранных оборотов он не закончил, потому что внимание его привлекла группа людей подошедших к полицейскому пикету. Их лица были ему слишком хорошо знакомы, чтобы он не разобрал их на расстоянии в семьдесят ярдов.
  Сердце Густафа зазвенело камертоном. Беда одна не приходит, и дела его теперь принимали совсем уж отвратительный ход. Разве он такого не подозревал? Подозревал! И будь он проклят миллион раз за такие подозрения! Древний философ-самоучка Дик Бах* утверждал, будто всё происходящее с нами суть наших подспудных мыслей и желаний. Ими создаётся индивидуальная вариация реальности для каждого её субъекта. То, о чём мы думаем, и есть наша реальность! Поэтому так важно уметь сосредоточиться на позитивных помыслах и оптимистическом настроении. А о чём последнее время думал Густаф? И не его ли смутные опасения теперь вполне себе настоящими охотниками Ордена предстали его взору? Проклятье!
  Люди тем временем заговорили с полицией. Предъявили какие-то документы. Улыбаются. Смеются. Кивают головами…
  Сволочи!!!
  Густафу не нужно было слышать, о чём они там беседуют. Он и без того прекрасно знал их приёмы, способы и типы поведения, каждую из их чёртовых чуть ли не хрестоматийных фраз.
  Вот сейчас охотники объясняют федералам, что это их звездолёт. Что некто угнал его. Что они получили сигнал о розыске некого Брэма Линьома. И эта информация дополнялась кодом корабля, на котором тот прибыл на Итаку. Теперь они хотят получить свою собственность обратно.
  А полиция им отвечает, что это невозможно пока не будет пойман Линьом.
  На это снова предъявляются документы.
  Ха! Съели, провинциальные простофили? ИнтерГпол, Особый Отдел! Расследование на попечении Суда Союза. Мы, де, работаем под прикрытием… Мы не хотели бы афишировать… Операция секретная…
  Полицейские, как загипнотизированные, кивают на фразы, произносимые многозначительным тоном: «Это очень важно… Спасибо за содействие… «Старший брат» о вас не забудет…» На планетах Центра охотники никогда бы не стали махать своими липовыми ксивами. Другое дело – периферия. Здесь вера в подлинность  документов порой вызывалась не качеством подделки, а наглостью и обаянием предъявителя. Того и другого у юпитерианских «борзых» хватало.  И вот полицейские козыряют, грузятся в флаеры и летят обедать, радуясь, что скучная сидня в засаде благополучно сгружена на чужие плечи.
  Засада!
  Это слово шарахнуло и размазало Густафа, словно монорельсовый экспресс. На корабль ему теперь уже точно не пробраться. Охотники не полиция – его вырубят раньше, чем он успеет сблизиться для дистанции рукопашного боя. А для верности, вот – пожалуйста, они уже подгоняют трак для слива топлива, и звездолёт превращается в огромный сейф с витафором. Но это уже не заботило Густафа, когда он со всех ног бежал обратно в город.
  Если бы юпитерианцы вышли на него через полицейскую ориентировку после заявления Огаст, то они бы не успели добраться до Итаки так скоро. А, следовательно, они вычислили Штреззера иным образом. И следовательно, действительно давно могли таиться на планете: следить, присматриваться, подмечать…Всё это означало, что Кэтрин грозит опасность, если охотники решат устроить засаду на Штреззера и в её квартире!
  И Густаф мчался на помощь любимой, забыв обо всём на свете. Ярость и страх стали неисчерпаемым источником энергии для его мышц, когда менее чем за полчаса он преодолел шестнадцать километров, отделяющие космопорт от города.*
  Замок не отреагировал на карточку. Кэтти сменила код. Ну, конечно! Или…
  Густаф саданул по двери ногой. Хлипкий пластиковый щит с оглушительным грохотом распахнулся и вывернутый с петель крутящим моментом инерции обрушился на пол. Штреззер вихрем влетел в квартиру.
  – Кэт?! Кэт?!
  Он успел уловить движение за спиной. И один из нападавших в мгновение ока с выдернутой из плеча рукой был размозжён о стену. Кулак снёс второму пол головы. А потом раздался знакомый треск электрического разряда, и Густафа, сдавившего горло третьего охотника, окутала тьма.

  А потом была расплата… Целый Океан, Космос, проклятая Вселенная мучений.
  Сучий Менгеле ликовал – вот у какого ублюдка зверство просто в генах!
  «Угадай, кто догадался проверить регистрационные карты космопортов? – хихикал он, пока Густафа выворачивали наизнанку. – Неужели так трудно было сменить код корабля, вундеркиндик?»
  Густаф всегда обходился общими фразами, рассказывая о том, что с ним творили хозяева за этот побег. Но Алисе и не нужны были подробности. Хватало того, как мужчина надолго замолкал и отчуждённо смотрел в пустоту, а его красивое лицо вдруг превращалось в страшную погребальную маску.
  «На самом деле человеческий организм может выдержать удивительно много, если знать, как и что в нём ломать и резать. Тем более, если он накачан витафором… И в профессионализме палачам во втором корпусе нельзя было отказать. А со стороны могло показаться, что я бессмертен», – сказал однажды Густаф в единственном порыве откровения.
  Он не пытался терпеть боль. Это было бесполезно. Да и доказывать свою стойкость было некому. Но он молчал в редких перерывах на допрос, когда от него требовали назвать тех, с кем он контактировал, или рассказать, где могут прятаться его возможные пособники.
  В нём теплилась надежда, что в итоге его порешат, если и не за побег, то за упрямство. Так пускай мучают сколько влезет, но, в конце концов, всё равно убьют. Эта мысль внушала ему хоть какое-то облегчение. Но он недооценил палачей. Если Бог хочет наказать, Он никогда не убьёт обречённого на Его гнев. Кара будет сохранением жизни. Ведь ад – это мы сами. Пока живо тело, душа мучается в этом аду. Боги Ордена, по крайней мере, зловещий Реклифт, следовали этому принципу. Но это не мешало им «убивать» Густафа вновь и вновь, особенно в самом конце, когда они поняли, что он будет молчать и дальше.
  Вот тогда началась настоящая БОЛЬ!
  Юпитерианцы притащили с Итаки шестерых людей. Густаф их знал. Это были служащие больницы, его бывшие коллеги и друзья Кэтрин, с которыми он завёл приятельские отношения.
Видимо, не имея возможности добраться до самой Кэт, они решили отыграться на них, а заодно выпытать информацию, где же может быть этот пресловутый «главный свидетель».
  Несчастных мучили на глазах Густафа и вместе с ним, попеременно задавая один и тот же вопрос: где Огаст? Густаф молчал. Больше ему ничего не оставалось. Он не знал (и, слава Богу!), куда подевалась Анастаси, и почему вездесущие охотники не могут её найти. Истязуемые тоже ничего не говорили, кроме «Не знаю!». Штреззер им верил, ему хотелось им верить. Никто бы не выдержал пыток садистов второго корпуса и развязал бы язык, будь ему что-нибудь известно.
  Но если хоть кто-то из этих шести был в курсе, где Кэтти…Густаф гнал прочь подобные помыслы, терзавшие его сознание едва ли не ужаснее, чем то, что творили с его телом палачи Грейса. И он молился на мужество ни в чём неповинных людей, терпящих сейчас невообразимые страдания, только за то, что судьба свела их с Густафом Штреззером. И не было предела его ненависти к самому себе, за то, что он может убивать людей даже вот так, просто познакомившись с ними! За то, что он, как инфекционное заболевание, разносит боль и проклятье, заражая ими всех, случайно оказавшихся рядом с его дьявольской персоной. Не псы Профессора рвали плоть шестерых знакомых Густафа, а он сам, тем, что стал причиной их мук.
  Чудовищная пытка. Он запомнил её поверх того, что ранее хранилось в его памяти. Эта пытка стала для него самым страшным грехом, какой он записал на свой личный счёт. Записал отдельно каждый миг из тех кошмарных двадцати трёх дней, восемнадцати часов, девяти минут и пятнадцати секунд. Он мерил время. Всё, что он мог – отмерять каждую крупицу песков Времени, падающую на весы, взвешивающие его прегрешения и добродетели. И ещё он молился, молился, молился, чтобы никто  не выдохнул вместе с кровью ужасное: «Огаст находится…»
  Нашли юпитерианцы Кэтти или нет, для Густафа осталось тайной. Спрашивать было бессмысленно и опасно. Ему бы не ответили. А если Кэт еще жива, интерес Густафа мог спровоцировать у Ордена новые поисковые мероприятия. С новыми пытками… Поэтому Густаф довольствовался лишь косвенными уликами того, что хозяева потерпели фиаско в погоне за Огаст. В корпусе №2 она не появлялась, но её могли убить и на Итаке. Такие рассуждения казнили Густафа. Но ни отец, ни Профессор не говорили ему, что его пассия мертва, а этого от них вполне можно было ожидать, как от Менгеле, который единственный, нет-нет да зубоскалил: «Покрошили твою зазнобу свиньям на прокорм».
  Густаф игнорировал подтычки подонка. Тот же добивался очередного срыва Густафа, чтобы лишний раз поиздеваться над ним – ему всё было мало. Его бесило, что Реклифт, несмотря на постоянное своеволие Густафа, не превратит его в обычного раба, каким был сам Менгеле.
  Реклифт же и его помыслы оставались непроницаемы. Он оставил жизнь Густафу. Он не стал ограничивать его свободу, но установил за ним тщательную слежку. Из-за неё Густаф опасался разыскивать Кэтрин – его расследование могло вывести Орден на след любимой. Такой риск был для него баснословной роскошью, и он попытался просто забыть Огаст.
  Попытался обмануть себя, что сможет забыть её – так всё обстояло на самом деле. Как в старой шутке: «Попробуй тридцать минут не думать о белом медведе». Если бы тебе не посоветовали этого не делать, тебе бы было абсолютно начхать на всех белых медведей в Галактике. Да ты бы даже не знал, что они существуют! Но твое внимание акцентировали именно на них. А ты теперь пытаешься выкинуть их из головы, но через это создаёшь лишь комфортные условия для их существования в твоих мозгах. Ведь чтобы не думать о чём-то, необходимо не сосредотачиваться на любых мыслях об этом «чём-то». Это не так сложно, когда изначально не даётся установка, сосредотачивающая на определённом ходе мыслей, так или иначе связанных с тем, над чем по условию думать не следует.
  Так получилось и с Кэт. Вычеркнуть её из памяти Густаф не мог хотя бы по той причине, что постоянно себе говорил, что, кого и почему он должен забыть. Что ради её же блага он не имеет права искать её или пытаться бежать вновь. Он поклялся себе, что другого побега не совершит. Его останавливало крепче всякого внушения  или иных препятствий понимание того, что вырвавшись с Карбуна, он непременно рванёт к Анастаси. И приведёт за собой Орден. Ну, а потом будет снова смотреть глазами со срезанными веками, как истязают людей только за то, что те перекинулись с ним парой слов. Как истязают его любимую…
  Убедив себя в обречённости, Густаф смирился со своим положением и вернулся к своей «спасительной» миссии, к тому единственному, чем он мог дать сатисфакцию ненависти к Ордену. Но себя-то он от этого ненавидел не меньше…

  Минуло три года. Кэтрин для Густафа стала так же недосягаема, как Бог. Иногда в минуты доброй меланхолии он думал, что их встреча ему лишь приснилась. Всё чаще и чаще в своих рассуждениях он склонялся к тому, что не только ради безопасности Кэт, но и просто для её душевного покоя он не должен помышлять о встречи с ней. «Наша связь оказалась ошибкой», – говорил себе Густаф. Ещё одна ошибка на его грешном жизненном пути, который никак не оборвётся. Он и сам был ошибкой. Ошибкой отца, наверно, рассчитывавшего, что Густаф пойдёт по его стопам и когда-нибудь займёт его место. Ошибкой Природы, вопреки всей противоестественности, питающей бренность Густафа жизненной энергией. Ошибкой Бога, позволившего Ордену создать его. В нем всё было неправильным, начиная с «условного» рождения и заканчивая его, не пойми каким, предназначением.
  Кэт и Густаф находились на разных полюсах мироздания. Их разделяло больше, чем преступления Штреззера. Так стоило ли сближаться? Стоило ли отдаваться этой сумасшедшей любви когда-то. Много ли они приобрели с Кэтти друг от друга? Мгновения счастья. А сколько потеряли? Учитывая, что друг друга, тогда – Всё. И Веру. И Надежду. И Любовь.
  Как мантру Густаф повторял выводы из своих суждений. Изредка он даже верил в них.
  Ну, а время бежало, бежало, увлекая своим потоком события и жизни, что-то шлифуя, что-то стирая, а что-то вымывая из-под осевшего ила Прошлого. И скоро судьба буквально столкнула Густафа с ней! С кажущейся такой хрупкой в своей растерянности девочкой. Но Густаф моментально распознал в ней мерцающую светлую силу. И увлечённый ей, вдруг уловил ту же ауру добра и нежности, которые он столь безуспешно пытался позабыть. Он мог просто закрыть глаза и с наслаждением купаться в исходящих от девочки флюидах счастья, представляя, что это Кэтти сейчас рядом с ним.
  И снова он потерял голову! Как тогда на Итаке. Все радостные воспоминания тех дней до малейшей детали ожили в нём и вдохнули новое пламя в его любовь. Счастливый миг. Счастливая встреча. Он не рассчитывал и не просил о большем, кроме этих воспоминаний, подаренных ему Фортуной и ласкающих его душу, когда он беззаботно вёл светскую беседу с прекрасной девочкой, совершенно забыв, что за ним следят через стоящего рядом киборга.
  И был приказ. Как он не сошёл с ума от бешенства, Густаф понятия не имел. Может, снова сказалась отцовская выдержка. Но корчи невыносимой боли сотрясали его каждый раз, как он представлял, явлённого ему в Эдеме, волшебного ангела в аду второго корпуса. И, Боже, Боже, она была так похожа на Кэтти! И он знал её как будто всю жизнь! Как будто всю жизнь он любил её! И ему вести этого агнца на заклание?!
  Демиург вновь глумясь предложил ему партию. Карты были сданы, и Густаф принял вызов, без банка, без козырей, без надежды. Но когда тем вечером на Блуке, прощаясь с Густафом, девочка помахала ему рукой, странное чувство пронзило его. Простой жест показался ему слишком знакомым. И волнение волос при повороте головы, и луч заката, отразившийся в наполненных любовью глазах, и улыбка нежная, как объятья богоматери – всё было ему откуда-то знакомо! Тогда Густаф понял, что его путь подходит к долгожданному концу, – из этой игры он не выйдет живым.
  Но это была уже совсем другая история…



Глава десятая

«Многое, многое могут простить нам любимые наши:
Больше, чем Бог нам простит и позволит нам совесть».

Александр Дольский
 
  Когда сгенерированное вокруг приземлившегося в космопорту Обужа Гай-до обеззараживающее силовое поле рассеялось, к вышедшем из кораблика Алисе и Густафу неуклюже подкатил робот паспортного контроля.
  – Добрый день. Рад вас приветствовать на планете Итака, – с механической учтивостью, зато довольно мелодично продзинькал робот. – Вы сопровождаете осуждённого? А Вы, извините, осуждённый?
  Конечно, робот знал, кто есть кто – ему уже загрузили соответствующую базу данных. Но правила служебного этикета требовали подобной педантичности.
  – Здравствуйте, – не уступая роботу в механичности тона, ответила Алиса. – Да, это мы. Пожалуйста, – она протянула контролёру пропуска.
  Робот поблагодарил девушку, отсканировал карточки и пригласил гостей проследовать за ним.
  «Проволочек, слава Богу, не намечается», – облегчённо выдохнула Алиса, когда они со Штреззером направлялись за чавкающим гусеницами по покрытию космодрома роботом в кабинет паспортно-визовой службы.
  Она чуть сжала вялую ладонь Густафа. Уголки губ мужчины поднялись в слабой улыбке.
  «Всё будет хорошо», – перемигнулись их глаза.
  Средних лет служащий с кислой физиономией шумно обрадовался их появлению. Ещё бы! Чай, не каждый день доводится работать на работе?
  Алиса с ледяной царственной вежливостью поблагодарила его за комплимент своему внешнему виду и на вопрос служащего о возможной для неё полезности его услуг попросила ускорить процедуру выдачи пропусков. Немного сконфуженный серьёзностью девушки конторщик спросил документы. Селезнёва подала своё удостоверение ИнтерГпола.
  Этот пластиковый прямоугольничек был, наверно, самой неоценимой услугой, оказанной Алисе комиссаром Милодаром. Одному дьяволу известно, какими хитрыми махинациями ему удалось поставить не достигшую положенных восемнадцати лет девушку на полицейское довольствие и присвоить ей офицерское звание в  специально созданном для неё отделе «Запаса». Кроме Алисы, в штате отдела состоял только… Милюшин!  Подобное ухищрение позволяло и Селезнёвой, и Николаю Валериановичу навещать Густафа в любое время, не согласуя этот вопрос со службой контроля за осуждёнными. А в случае необходимости выступать в роли полицейских-сопроводителей предписанных Штреззеру приговором. Таким образом, встречи их, нестесняемые посторонними соглядатаями, сохраняли положенную интимность. Однако, вручая Алисе бесценный дар, Милодар взял с неё честное-пречестное слово, что она никогда не воспользуется документом в малейших корыстных целях. И вообще, чтобы она пореже им «светила», поскольку фиктивности в карточке было не меньше, чем натуральности.
  «Ну, а о своем окредитовании из бюджета департамента вообще не вспоминай», – напутствовал комиссар Алису.
  Служащий с минуту переводил недоумевающий взгляд с монитора, где высветились данные карточки, на сидящую перед ним девушку и обратно. Такая молоденькая, и старший офицер? Да ещё с тремя орденами Союза Земли «За Доблесть» и серебряной медалью «Миротворец» Союза Галактики.
  На недоверчивость «паспортиста» Алиса ответила дежурной улыбкой.
  – Вас что-то смущает?
  – Э, нет… Что Вы… Нет, – замялся служащий под строгим взором. – Можно, документы Вашего спутника?
  Несмотря на работающий в полную мощность кондиционер, на лбу клерка выступили бисеринки пота, когда он погрузился в изучение карточки Густафа. Его удивление сменилось ощущением крайней неуютности. Судя по тому, как он заёрзал в кресле, «неуютность», прежде всего, относилась к сидению. Снова он поднял округлившиеся глаза на Алису.
  – В-ы… Сопроводитель? – выдавил служащий из пересохшего горла.
  – А это мой подопечный, – кивнула Алиса на Густафа.
  Служащий сглотнул.
  – В-ы бы не могли бы п-пройти анализ Д-ДНК? Извините… Правила…
  – Конечно, – Алиса безропотно подала руку для взятия анализа крови.
  Проделав необходимые манипуляции, а заодно проверив работу пеленгаторов Алисы и Густафа, конторщик приуспокоился и даже напустил на себя омерзительно важный задумчивый вид.
  – Могу я узнать цель вашего прилёта? – осведомился он.
  – Визит к другу.
  – У осуждённого ограничение на контакты.
  Алисе почудилась издёвка в голосе служащего.
  – Нам это известно, – холодным тоном согласилась девушка.
  Она бросила взгляд на Штреззера. «Подопечный» сидел расслабленный и с мечтательной безмятежностью смотрел в окно. Алиса, однако, предполагала, какие у него сейчас грёзы. И яркое воображение вызвало у неё  лёгкое волнение за друга. Клерк и не подозревал, что между ним и большой-большой проблемой пластического хирурга, которому стараниями Густафа может представиться возможность пособирать пазл из тысячи кусочков под названием «Морда бюрократа», сейчас находится только худощавая совсем юная девушка.
  – Могу я узнать имя того, к кому вы собираетесь в гости? – продолжал напрашиваться на неприятности неподозревающий о своём чудесном спасении служащий.
  Густаф в прямом смысле взял себя в руки, перекрестив их на груди. Алиса благодарно ему кивнула и повернулась к клерку.
  – Катарина Пауэл.
  Служащий сверился с компьютером и удовлетворённо крякнул.
  – Что ж, не вижу никаких препятствий для вашего визита. Рад приветствовать вас на нашей чудесной планете! – деланная вежливость конторщика степенью естественности проигрывала даже компьютерной галантности встретившего Алису и Густафа робота.
  – Мы тоже рады, – сухо отчеканила Алиса. – Выдайте, пожалуйста, пропуск.
  – Конечно-конечно! Сколько вы намериваетесь пробыть у нас?
  – А какой лимит может дать полиция?
  Клерк сунулся в компьютер.
  – Три дня. Если точнее, шестьдесят пять часов.
  – Это с учётом возможного пересечения часовых поясов?
  Снова сверка с компьютером.
  – Да. Так и есть.
  – Значит, три дня, – улыбка Алисы прибавила пару градусов тепла.
  Служащий кивнул и, совершив соответствующую перекодировку карточки Густафа, вернул пропуска Алисе. Затем, вдруг, спохватился и принялся рыться в бюро, бормоча: «Минутку-минутку, ещё кое-что». Наконец, он извлёк из ящика скромный электронный браслет.
  – Э, извините. Вы должны это надеть. Это дубликат на случай потери пропуска.
  На слове «потеря» служащий многозначительно приподнял брови.
Алиса наградила предусмотрительного клерка не подразумевающим благодарности "спасибом" и передала браслет Густафу. Тот с нарочито брезгливым выражением на лице защёлкнул его на запястье. Раздался короткий писк – карточка пропуска активировалась.
  – Назначить Вам служебный флаер и дополнительное сопровождение, мисс?
  – Спасибо, не надо, – Алиса поднялась. – До свидания.
  – Всего наилучшего, – клерк ринулся провожать посетителей до двери.
  – И как Вам не страшно в одиночку сопровождать такого опасного преступника? – громким шёпотом спросил он на пороге.
  – Преступники те, кто его так называют, – открестилась Алиса, испепелив нахала взглядом.
  И, к изумлению служащего, она взяла «опасного преступника» под руку, и они направились к выходу из конторы, будто обычная семейная туристическая пара.

  От столицы нужно было лететь две с половиной тысячи миль к океанскому побережью, а оттуда ещё три сотни километров на большой Черепаховый остров в городок Фиалковое Озеро. Название городка было симпатичным, но более странным, потому что фиалки не растут у озёр, да и озера возле городка не было, а только небольшая речка. Но история не сохранила причины возникновения такого непонятного имени. Алису оно, впрочем, не волновало. Её интересовала женщина, проживающая в Фиалковом Озере.
  Юпитерианцы не нашли Кэт. Не потому, что плохо искали, а потому, что искали не так, как следовало. Даже опытнейшему агенту Коре Орват потребовалось три месяца, чтобы вычислить Огаст, которая особо и не думала скрываться! Но разве порой то, что лежит на виду, не оказывается незаметнее всего?
  Руководствуясь логикой и исходя из последствий, произошедшего пять лет назад, Кора взялась проверять полицейские архивы программ защиты свидетелей. Ей действительно попались заявления Кэтрин с соответствующей просьбой. Причём, поданные не только в ведомство Итаки, но и Земли, и Паталипутры. Но, к удивлению Орват, получившие удовлетворение заявления заявителем не использовались. То есть, присвоенный ему статус остался без подтверждения согласием самой Огаст. А потому в полицейских базах она более нигде не числилась ни под своей фамилией, ни под какой-другой, данной ей полицией в соответствии с правилами конспирации.
  Не менее озадачил детектива тупик в кредитной истории Кэтрин. Женщина подала заявление о закрытии текущего планетарного кредита и нового не открывала. На что Огаст собиралась жить на планетах Союза с поголовным безналичным расчётом, Орват понять не могла. Предположение о том, нашла ли Кэтрин «спонсора» или перебралась за пределы Федерации, Кора изначально ставила под сомнение – ни то, ни другое не объясняло необходимости закрывать кредит.
  Само исчезновение Кэт с Итаки отдавало мистикой! Никто из её друзей и знакомых понятия не имел, куда она подевалась. Если она была жива, то не давала никому из них весточку о себе.  Многие склонялись к мысли, что она исчезла так же, как шестеро других людей из персонала злополучной больницы. Орват же, знакомая с историей Густафа, сомневалась в такой аналогии. У неё была информация, что Огаст купила билет на родину с открытой датой. И спустя неделю погасила его на Земле. Но иных данных о ней, кроме старых записей о её рождении и прохождении обучения, на голубой планете не оказалось. Огаст словно растворилась в воздухе! Правда, оставив после себя шлейф документов, в основном пресловутых заявлений, большинство из которых, по данным компьютеров организаций, куда они подавались, заявителем вторично не подтверждались, как и в истории с просьбой о полицейской охране.
  Кора догадалась, что женщина своеобразным образом пускает пыль в глаза. Она на десятый раз взялась изучать оставленные Кэтти следы, и её внимание привлёк невзрачный попечительский акт на имя некой Катарины Пауэл. Данные об этой загадочной женщине сильно напоминали информацию о самом попечители – Кэтрин Огаст. Вплоть до имени и фамилии, которую, как оказалось, носила в девичестве мать Кэт!
  И эта самая Пауэл появилась на Итаке и подала заявку в кредитный комитет аккурат после того, как свой кредит закрыла Огаст. Сверив биометрические данные из двух кредитных историй, Орват долго смеялась и над собой, и над грозными юпитерианцами. Биометрика Огаст и Пауэл была идентична…
  А дело обстояло так.
  Когда Густаф ушёл, Огаст обратилась в полицию. За ней прислали наряд и доставили для дачи показаний в центральный участок. Там женщине, испытавшей нервный срыв, стало совсем плохо. И ночь она провела в полицейском госпитале. А на следующий день ей сообщили, что на её квартиру совершён налёт.
  Кэт вспомнила последние слова Густафа и поняла, что, кем бы ни был её бывший возлюбленный, он желал ей добра и пытался оградить от чего-то более опасного, чем он сам. Трудно сказать, что сподвигло Огаст на дальнейшие действия: интуиция, присущая женской природе, или общая неопытность в хитрой науке заметания следов. В любом случае, если подобное и было, то оно полностью оправдало себя.
  Своими многочисленными заявлениями Кэт направила возможных преследователей по дюжине ложных путей, каждый из которых заканчивался глухим тупиком. Но охотники-то, знакомые с системой ИнтерГпола по секретизации, как раз упорно продолжали копать изначально бесплодную почву, полагая, что Кэт околотком присвоен статус «важного свидетеля», и теперь её скрывают с беспрецедентной тщательностью, чуть ли вообще не удалив из «списков живых» с закрытием кредита. Показания Густафа в ходе следствия над юпитерианцами потом заставят много важных чинов в управлениях внутренних дел и разведке Союза Галактики оставить свои посты из-за открывшейся халатности или недоработок в системе защиты баз данных, косвенно содействующих преступлениям Ордена, то и дело пасущегося на этих тайных нивах. Так что, то, что Огаст не воспользовалась услугами полиции по обеспечению своей безопасности, оказалось правильным поступком – нечего было мечтать спрятаться там, где синдикат давно нагрел лапы. Женщина, правда, о таком не подозревала и действовала по наитию или даже просто из-за навалившейся на неё беды и нервных переживаний забыла подтвердить своё участие в программе защиты свидетелей. Но это стало пунктом её спасения!
  Дальше больше! Так же, как Орват, юпитерианцы обратили внимание на то, что Огаст отправилась на Землю – об этом говорил купленный и погашенный билет. И их люди искали её на Земле. Но трудно найти чёрную кошку в тёмной комнате… особенно, если её там нет. Билет Кэт отдала одному из своих знакомых, собирающемуся в командировку в Солнечную систему. Именно его рука, а не Кэт, «прокомпостировала» карточку на таможне в Аризонской «Звёздной гавани».
  Кэтрин инкогнито продолжала находиться в полицейском госпитале, когда исчезли первые двое из её коллег, а старшего детектива по делу налёта на её квартиру нашли с прострелянной головой. Огаст осознала, в насколько серьёзный переплёт она попала, и что кольцо невидимых щупалец вокруг неё сжимается. Собственная безопасность её мало волновала – вместе с Густафом она потеряла интерес к жизни. Но её друзья и знакомые могли оказаться случайными жертвами охоты за ней. Обезопасить их она могла,  либо выдав себя, либо лишив своё близкое окружение какой-либо связи с собой. Она выбрала второе и, сменив имя, уехала из Обужа, ни сказав никому ни слова. Только проделала она это тоже не тривиально.
  Смена имени или кредита проходят через паспортный стол и отражаются в истории субъекта. Но если есть история, есть и то, где она записана, есть архив. И нет никакой гарантии, что к этому архиву нет доступа у посторонних людей с корыстными интересами. О степени вероятности того, что до неё доберутся через банк данных паспортного бюро, Кэт могла только смутно догадываться. Но запроса на смену имени или кредита в бюро не направляла. А оформила фиктивное поручительство на выдуманную женщину, в которую она и превратилась на следующий день. Уже эта женщина – Катарина Пауэл – на основании поручительства получила на Итаке и новый паспорт, и новый кредит. По существу это была гениальная в своей безыскусности афера, и Кредитный Космический Комитет за такие фокусы мог назначить серьёзный тюремный срок, если бы биометрика из кредитной карты Огаст совпала с таковой у Пауэл. Но Кэтрин благоразумно заблокировала свой кредит и… исчезла, оставаясь под носом у рыщущих по Итаке охотников Ордена.
  Скромная тихая женщина на деле доказала, что серой маленькой мышке для того, чтобы спрятаться, не нужна огромная галактика. Ей хватит гнёздышка под половицей даже в том же доме, где обитает её враг – кот.
  В Фиалковом Озере Кэт начала новую жизнь. Если это можно было назвать жизнью. В общей череде наполненных серостью дней с ней часто случались приступы совершенного безразличия, кто она и что вокруг происходит.
  Первое время она пыталась забыться, встречаясь с другими мужчинами. Её не успевшая увянуть красота, зажженная любовью к Штреззеру, привлекала к ней много поклонников. Но они недолго оставались с ней. Внутри Кэтрин уже совсем остыла. А новые неудачные романы всё увеличивали корку льда, сдавливающую её сердце. Огаст оставалась равнодушна к страстям кавалеров, на их внимание и ласки отвечала без интереса и души. Сначала, каждый из них думал, что это стратегия её любовных чар. Но скоро убеждался, что такова Катарина на самом деле, и настоящей взаимности от неё не добиться.
  Её последний роман был и самым долгим – почти восемь месяцев. Он оказался очень хорошим человеком: ласковым и терпеливым. Не докучая Кэт расспросами о её прошлом, он видел, что её теперешнее состояние происходит из когда-то произошедшей с женщиной драмы, и пытался как мог вернуть её к свету и радости жизни. Но он не был ни Стефаном, ни Валентайном, ни тем более Линьомом. Кэтрин была по-своему признательна ему, но всерьёз не воспринимала, до момента, когда мужчина сделал ей предложение. Он хотел создать семью, завести детей. Он имел на это право, и, возможно, смог бы, в конце концов, утешить Огаст, подарив ей уют семейного очага. Только холодный рассудок Кэт тогда сыграл с ней злую шутку: она нашла, что мужчина не соответствует её пониманиям защитника и опоры, к которым она привыкла. Тем более он не мог стать таковым, если бы у них появился ребёнок. И ещё Кэтрин понимала, что не может подарить новую жизнь, сама утратив к ней вкус. Это был бы слишком смелый эксперимент. И слишком жестокий по отношению к ребёнку.
  Они прожили вместе ещё месяц. А потом он ушёл. По-английски. Кэтрин была готова к этому. Терапия, в которой она изначально не видела смысла, себя не оправдала, и Огаст дала зарок больше ни с кем не встречаться – больше никого не мучить своей «фригидностью».
  Закончив заочные курсы ветеринаров, она перевелась из городской поликлиники на островную так называемую «китовую ферму» и ухаживала за её обитателями, с виду напоминавшими помесь дюгоней с гиппопотамами. А дома её ждали тихая и ядовитая, как мышьяк, грусть и три раскуса – популярные на Итаке домашние зверьки, похожие на боа модниц XIX века. Соответствуя старшинству, они носили имена Стеф, Вэл и Брэм.

  Перелёт на Черепаховый остров занял шесть часов. Гай-до не торопился. В космопорту Обужа Алиса провидеофонила Катарине и узнала от автоответчика, что хозяйка будет дома после семи вечера.
  Погода на острове стояла пасмурная. Низкие клочковатые тучи стекали на город скучным дождём. Редкие порывы ветра доносили угрюмый шум волнующегося моря. Живые изгороди из местного кустарника, прозванного сапиенсами «серебряной акацией», напоминали причудливые нагромождения отлитых из свинца прутков, проволоки и чешуй. В вуали тумана трёхэтажные королитовые дома походили на дождевики-переростки. Они понуро горбили свои крыши и тускло мигали на мир светом в окнах квартир.
  – Совсем как тогда, – вздохнул Густаф, глядя на улицу через витрину кафе, в котором они коротали время.
  Алиса накрыла ладонью холодную кисть Густафа.
  – Не надо, милый. Погода не имеет значения.
  – Да… Моё солнышко со мной, – одними глазами улыбнулся мужчина.
  – Тогда идём. Пора. Я освещу тебе путь, – подхватила шутку Алиса.
  Она вышла под дождь и подняла руки к небу.
  – Смотри, в нём нет ничего страшного!
  Штреззеру вдруг показалось, что тучи разошлись над девушкой, и радостный белый свет закружился вокруг неё, запереливался, зазвенел волшебной мелодией.
  И он шагнул ей навстречу. Он обнял её. Он погрузился в объявшее её сияние. Он зашептал, как никогда прежде слова, сказанные сотни раз, но так и остававшиеся не высказанными. Он больше не боялся. Оковы спали. Клетка разбилась…
  Им оставалось перейти улицу до дома, где жила  Кэтрин, когда Густаф внезапно остановился. Алиса удивлённо повернулась к нему.
  – Как я выгляжу? – растеряно спросил мужчина.
  – Как влюблённый мальчишка! – добродушно рассмеялась Алиса.
  – Всё так плохо?
  – Всё замечательно, Густаф! Ты великолепен! Идём!
  Алиса подхватила Штреззера под локоть и повлекла в здание.
  У дверей квартиры Густаф встал у косяка вне поля зрения, и Алиса нажала звонок. Дверь открыла женщина с короткой стрижкой.
  «Симпатичная, – с грустью подумала Алиса, – только не для своего возраста, а для лет пятидесяти-шестидесяти». В довершение к морщинам в уголках рта и обозначившимся мешкам под глазами, делающими женщину старше, в движениях её чувствовалась напряжённость и усталость. Она немного сутулилась, словно всё готовилась сжаться, отчаянно пытаясь спрятать в себе что-то. Голову она держала понуро, и тусклая русая чёлка скрывала её левый глаз. Правый настороженно смотрел на Алису, поблёкшей зеленью, едва пробивающейся из-под бурых осенних тонов медленно затухающей жизни. 
  В руке женщина держала большую чашку, из которой курился изумительно мягкий манящий аромат, жасмина и шиповника с примесью чего-то ещё, что Алиса никак не могла определить или припомнить, но что ей было очевидно знакомо.
  – Здравствуйте! Я Алиса Селезнёва. Я видеофонила Вам насчёт встречи.
  Женщина улыбнулась.
  – Да-да… Здравствуйте! С Земли? Не знаю, что там вызвало интерес к моей особе.
  Голос женщины был тихим, осторожным, будто она стеснялась говорить. Но его умиротворённый звук, похожий на листопад, пробуждал желание слушать её, слушать, слушать. Алиса даже растерялась от охватившего её странного чувства расслабленности, вызванной речью женщины.
  – Надеюсь, это не по поводу кредита, – спросила Пауэл то ли с сожалением, то ли с иронией.
  – Нет, что Вы, – пришла в себя Алиса. – Но дело важное.
  – Коль так – проходите. Вам нужно обсохнуть и согреться. Я как раз чай заварила.
  – Спасибо, – Алиса запнулась. – Только я не одна, а с другом.
  Улыбка женщины расширилась.
  – Молодёжь всегда ходит компаниями, да? Ничего, у меня хватит чаю и на сотню друзей. Проходите, не стесняйтесь!
  Алиса потянула Густафа за рукав из-за двери.
  Женщина вскрикнула. Чашка глухо звякнула об пол, расплескав душистый напиток, и его благоухание окутало всё вокруг.
  – Здравствуй… – проговорил Густаф, и синий свет его глаз стократ рассыпался в росе навернувшихся слёз. – Я скучал…

*  * *

  Это было самое долгое чаепитие, которое Алиса могла припомнить на своём веку. И у чая был вкус счастья.
 

20. I. 2014-26.III.2014




Пояснения и комментарии

Краткое содержание романа «Не время для плотников»

  Двое учёных, лектор Оксфордского университета Гай Рафаэль Эннингтон и его студент Реклифт Рудольф Штреззер, увлеклись идеей создания идеального человека. Для своих экспериментов в этом направлении они синтезировали препарат, позволяющий производить быстрое клонирование организма или видоизменять его генотип. Препарат получил название витафор или просто «зелье». Позднее Густаф Штреззер будет презрительно называть его «Ave Roll». Люди и их клоны, которым вводили витафор, оказывались жизненно зависимы от него. Без употребления препарата они долго и мучительно умирали.
  Эннингтон и Реклифт создали преступный синдикат – Орден Юпитерианцев (в тексте просто «Орден»). Это была сильная криминальная структура, занимающаяся торговлей наркотиками, оружием, органами и прочей противозаконной деятельностью, все средства от которой шли на опыты Эннингтона, получившего прозвища «Моро» или «Профессор».
  Полиции удалось ликвидировать Орден на Земле. Но Эннингтон и Штреззер сумели сбежать и укрыться на необитаемой планете Карбун, скрытой в звёздном скоплении NGC6397. Здесь они организовали базу, и отсюда Орден набрал новую мощь.
  Скоро опыты Профессора, взявшего новый псевдоним – Грейс, увенчались успехом. Ему удалось создать «идеал». Прототипом для него послужил Реклифт, поэтому создание – Густаф Штреззер – именует его отцом.
  Густаф оказался самым удачным из клонов, в плане своих физических способностей. Но сделать из него воина Ордена, так называемого «рыцаря», оказалось не просто. Реклифт Штреззер неожиданно отказался от внушения Густафу абсолютной рабской покорности своим создателям. Густаф получил ограниченную свободу выбора в своих убеждениях и поведении. Этого оказалось достаточно, чтобы он категорически воспротивился тому, что исповедовал Орден. Он начал тайно вредить синдикату, в основном тем, что убивал подопытных Эннингтона в страшной лаборатории, называемой «корпус №2». Мотивировал Густаф убийства тем, что у людей, попавших во второй корпус, не было шансов на иное избавление от садистских экспериментов и последующего рабства в плену юпитерианцев.
  Так минуло шесть десятилетий. Орден был тщательно законспирирован и не проявлял своего присутствия в Галактике. Эннингтона и Реклифта считали мёртвыми. О юпитерианцах мало кто вспоминал. Но их история изучалась школьниками на уроках Научной Этики. Так об Ордене узнала Алиса Селезнёва. Она и предположить не могла, что скоро судьба столкнёт её с ненавистными преступниками.
  Но именно так и случилось, когда девочка случайно встретила на планете Блук Густафа Штреззера, направленного Орденом на Блук для сбора информации о последних научных тенденциях Галактики. Алиса узнала лицо человека, о преступлениях которого она учила в школе. Но Густафу удалось отвлечь внимание Селезнёвой. Однако хозяева Густафа – Эннингтон и Реклифт – посчитали опасным, оставлять такого свидетеля, и Густафу был дан приказ привезти девочку на Карбун. Понимая, что его отказ ничего не изменит, и приказ Профессора выполнит кто-то другой, Густаф решился на похищение Алисы.
  Тем не менее, он не мог смириться с тем, что Алиса окажется в корпусе №2. Не желал он и избавлять её от мучений своим обычным способом – убийством. Поэтому на Карбуне Густаф подстраивает бегство Алисы, чтобы её судьбу решил случай. И, если бы она умерла, то умерла бы свободной, ни от рук садистов Эннингтона, ни от его. Но Алисе очередной раз везёт: в джунглях Карбуна она встречает человека, которому ранее так же помог сбежать Густаф. Этим человеком оказывается старый друг отца Алисы Николай Валерианович Милюшин. Он помогает девочке выжить в диких дебрях планеты.
  Тем временем на след похитителей выходит друг Алисы Павел Гераскин. Ему удаётся проникнуть на Карбун и спасти Алису, а заодно спровоцировать восстание на базе юпитерианцев. В ходе него Эннингтон и Реклифт погибают, а Густаф оказывается в плену у спасителей Алисы. Вместе с Алисой с Карбуна забирают и других пленников Эннингтона, и его бывших слуг.
  Но торжество победителей омрачается тем, что люди с Карбуна начинают мучиться от нехватки витафора, формулы которого никто, кроме Густафа, не знает. Густаф же, будучи всё ещё скован внушением, не раскрывать секретов Ордена, отказывается сотрудничать с людьми и желает только смерти. Алиса осознает спасительную роль Густафа и для себя и для тех, кого он убивал. Она всё ему прощает и уговаривает помочь, в некоторой степени своей любовью снимая табу, наложенное юпитерианцами на сознание Густафа.

Глава первая

  Ишерим – Гора высотой 1331 метр, вторая (после вершины хребта Тулымский камень) по высоте в Пермском крае. Относится к системе Уральских гор, расположена на территории Вишерского заповедника.

  «Апрель в тёмно-пурпурных тонах» – Густаф обыгрывает название песни «April» («Апрель») рок-группы Deep Purple (Тёмный Пурпур). Песня представляет собой миниатюрную пьесу. Лучше всего известна меланхоличная инструментальная первая её часть, иногда звучащая в эфире радиостанций, специализирующихся на ретро-музыке.

  Бьондетта – Персонаж повести Жака Казота (1719–1792) «Влюблённый дьявол». Воплощённый в прекрасной девушке Вельзевул, искушавший главного героя.

  КРОНОс – (здесь) «Комитет Реабилитации и Обеспечения Надзора за Осуждёнными».

  Беатриче – Беатриче Портинари (1267-1290)  – «муза» и возлюбленная итальянского поэта Данте Алигьери, воспетая им в «Божественной комедии». В знаменитом произведении Беатриче является проводником Данте в Раю.

Глава вторая

  «…персонаж из итальянской комедии масок» – Комедия масок  ((итал. commedia dell'arte) – вид итальянского народного (площадного) театра, спектакли которого создавались методом  импровизации, на основе сценария, содержащего краткую сюжетную схему представления, с участием актёров, одетых в маски.
  Одним из персонажей этого действа был Педролино. Он воплощал собой ловкого, но часто попадающего  впросак слугу. Обычным его сценическим нарядом была широкая бела рубаха и обсыпанное мукой или белилами лицо.
  Позднее Педролино послужил прототипом для Пьеро – персонажа уже французского ярмарочного театра. Его образ претерпел существенные изменения – теперь он олицетворял печального угнетённого человека. Но характерная деталь – вычурная бледность осталась, и даже стала акцентироваться. Именно в таком «меланхолическом» виде он закрепился в мировом искусстве.

  Борис Карлофф – Псевдоним британского актёра театра и кино Уильяма Генри Пратта (1887- 1969). Актёр прославился ролью Чудовища в фильме «Франкенштейн» 1931 года. Образ, созданный Карлоффом, стал хрестоматийным. Он постоянно цитируется в различных фильмах ужасов про оживление мертвых; в кроссоверах, связанных с Чудовищем доктора Франкенштейна; или в пародийных кинолентах черного юмора.

  Иолит – Одно из названий кордиерита – минерала, алюмосиликата железа и магния. Имеет сходство с сапфиром. Обычно тёмно-синего или фиалкового цвета. Прозрачные разновидности употребляются в качестве драгоценных камней.

Глава третья

  «Делай, что задумал, быстрее, пока я не изменил решения!» – «Иди и сделай то, что задумал»  –  слова сказанные Христом Иуде на Тайной вечере (от Иоанна, гл 13). В современных трактовках эта фраза интерпретируется как косвенное согласие Христа с Божьим замыслом, по которому его должны распять.
  Но иногда встречаются произведения, где Христос напрямую обращается к Богу с похожими фразами. Например, в либретто Тима Райса к рок-опере «Иисус Христос Суперзвезда».
  I will drink your cup of poison, nail me to the cross and break me
  Bleed me beat me kill me take me now – before I change my mind.
  (Gethsemane)
  «Я выпью твою чашу с ядом. Пригвозди меня к кресту и истязай меня. Бей, казни, убивай, бери меня сейчас, пока я не изменил решения». (Гефсиманский сад)

  Joker – Шут, паяц (англ.)

  Уроборос – Знак Бесконечности. Изображается в  виде изогнутой восьмёрки, кусающей себя за хвост змеи.

  Fons et origo mali – «Корень и источник зла» (лат.)

  Флагеллатсво – (здесь) Самобичевание, самоистязание.

  «Idea hicks» – Обыгран известный фразеологизм о навязчивых мыслях – «Идея фикс». В английском сленге «hick» означает: олух, простак, пустомеля. Употреблённое в форме глагола третьего лица единственного числа, слово придаёт фразе смысл, который можно перевести, как: «Идея мутит мозги».

  Аргус – В различных вариантах греческой мифологии многоглазый великан, титан или дракон. Олицетворяет собой небо. В переносном смысле – неусыпный страж.

  Двигатель МУЛ – (здесь) Установка Магнитной Левитации.

  Он желал себе гибели, но точно не «королевской» – «Фирменный» сарказм Густафа. Шутка основана на одной из «циничных» версий смерти Элвиса Пресли («Короля рок-н-ролла» или просто «Короля»), о том, что певец якобы скончался не от сердечного приступа, вызванного употреблением медицинских препаратов, а от отравления ими, приведшего к обмороку и асфиксии рвотными массами.

  Обуж – Искажённое французское «Auberge» – «кабак». Заглавная песня и название альбома английского блюз-мена Криса Ри (род. 1951). На обложке пластинки был изображён спортивный автомобиль Lotus Seven. Эту картину и отрывок песни далее по тексту вспоминает Густаф.

Глава четвёртая

  Лунная серенада – Moonlight Serenade – «визитная карточка» свингового джаз-оркестра Глена Миллера (1904-1944)

  «…под Челябинском упал метеорит» – 15 февраля 2013 в окрестностях Челябинска на высоте 15-25 километров произошёл взрыв вошедшего в плотные слои атмосферы небольшого астероида. Предположительно, суперболид имел диаметр 15-17 метров и массу 7-10 тысяч тонн. Спустя 32 секунды после входа в земную атмосферу астероид разрушился.
  По расчётам НАСА, это было самое крупное небесное тело, столкнувшееся с Землёй после Тунгусского метеорита (1908 год).
  Алиса вспоминает данное событие в связи с тем, что некоторые учёные предполагают возможность занесения подобными метеоритами различных бактерий из Космоса на Землю. Существует даже гипотеза, что таким образом на Землю была занесена жизнь пять миллиардов лет назад.

  «…из какого-нибудь екатеринбургского эпидемиологического центра снова упустили вирулентные споры, как в 1979 году» – Имеется в виду событие, когда из военно-биологической лаборатории военного городка №19, расположенного в Чкаловском районе Свердловска, произошёл выброс спор сибирской язвы.
  Вызванная этим событием эпидемия продлилась с 4 апреля по 12 июня, когда была зафиксирована последняя смерть от заболевания. Общее число смертельных случаев по официальным данным составило 64 человека. Но независимые исследователи и журналисты называют большее число, от ста до полутысячи погибших.

  Арес – В греческой мифологии бог войны.

  Индиговое – (здесь) Насыщенный оттенок синего цвета. Настоящее же индиго чернильного оттенка близкого к фиолетовому.

  «…как на мосту через Совиный ручей» – Имеется в виду знаменитейший рассказ американского новеллиста Амброза Бирса (1842-1913) «Случай на мосту через Совиный ручей». Главный герой произведения за один короткий миг видит длинный и удивительно реалистичный в деталях и ощущениях сон.

  Мергель – Осадочная камнеподобная горная порода смешанного глинисто-карбонатного состава.

Глава пятая

  Ода радости – Ода «К радости» – фрагмент 9-ой симфонии Людвига ван Бетховена (1770-1827), написанный на одноимённое стихотворное произведение Фридриха Шиллера (1759-1805). Симфония является одним из самых известных произведений классической музыки. Её фрагмент используется как Гимн Евросоюза, на основе мелодии создан гимн Южной Родезии.

  «…взаправду стала для Густафа «воскрешающей к жизни»» – Подразумевается значение второго имени Огаст – Анастаси – французская форма греческого «Анастасия»: «воскрешённая, воскрешающая к жизни».

  «Но и ты постаралась на славу, моя Соловушка!» – Густаф сравнивает Огаст с легендарной британской сестрой милосердия Флоренс Найтингейл (1820-1910). Nightingale – «соловей» (англ.).

Глава шестая

  «В конце концов, приходится считаться с последствиями собственных затей» – Фраза Мефистофеля из трагедии Гёте «Фауст».

  «Ангельские сумерки» Дэвида Сёркампа – Дэвид Сёркамп мультиинструменталист, вокалист, основатель и лидер американской рок-группы Pavlov’s Dog. В аранжировках песен коллектива используется скрипка. Упомянута песня «Angel’s twilight jump» с альбома 2010 года.

  «Амати» – (здесь) «Фирменное» название скрипки. Амати – Amati (итал.) – итальянское семейство из Кремоны, занимавшееся изготовлением скрипок и других струнных смычковых инструментов.
  Скрипки Амати имеют приятный, чистый, нежный, хотя и не сильный, тон; скрипки эти небольшого размера, красиво отделаны, сверху и снизу значительно выгнуты, вследствие чего не имеют широкого и звучного тона.

  «Плачьте люди! Или вы из камня?» – Видоизменённая фраза Лира из трагедии Уильяма Шекспира «Король Лир» (Акт V, Сцена третья)
 
  Брет Эшли – Героиня романа Эрнеста Хемингуэя «Фиеста» (1926). Брет горячо влюблена в журналиста Джейка Барнса, ветерана Первой мировой войны. Но из-за травм, полученных Барнсом на фронте, его роман с Эшли носит исключительно духовный характер.  Удовлетворение же своих телесных страстей Брет находит в объятиях других мужчин.

  «…«amantes» в небесах от «amentes» в бездне» – Обыгран латинский афоризм «Amantes amentes» – «влюблённые безумны».

  total Willenskraft  und Selbstbeherrschung – «Общая сила воли и самоконтроль» (нем.)

Глава седьмая

  Прекрасная Гипатия – Имеется в виду персонаж романа Умберто Эко «Баудолино». В книге это непорочная небесной красоты дева, наделённая глубокой духовностью и мудростью. Последовательница учения реально существовавшей греческой учёной Гипатии Александрийской (370-415 гг.).

  «…говорить правду приятно, как подметил классик. Но не всегда легко…» – Обыграна фраза вложенная Михаилом Булгаковым в уста персонажа романа «Мастер и Маргарита» Иешуа Га-Ноцри: «Правду говорить легко и приятно».

  Кама – В индуизме бог любви. А также сфера чувственной, эмоциональной жизни, вожделения и любви. Наиболее известным литературным произведением, посвящённым каме, является «Камасутра».

  Джордж Ромеро – Американский кинорежиссер (род.1940). Прославился фильмами ужасов «Ночь живых мертвецов» (1968) и «Рассвет мертвецов» (1978)

  Dapes multi sales – Двусмысленная фраза: «божественная острота» или «пересолённая пища богов» (лат.).

  Дзукин – Маска ниндзя.

  Пеннивайз – (Pennywise) В романе Стивена Кинга «Оно» клоун – одно из воплощений безымянного Зла.

  «Старый мятежник» – Подразумевается песня «Oh, I’m a good old rebel». Мелодия песни известна с середины XIX века под названием «Joe Bowers». Слова к ней в 1866 году написал майор Иннес Рэндольф.

Глава восьмая

  Козлоногая дева – В романе Умберто Эко «Баудолино» Гипатия имеет природу мифологического сатира: у неё человеческое тело с козлиными ногами.

  Великий Полоз – Древний медицинский символ, сохранившийся доныне: змея, свесившаяся над чашей. Бог врачевания Эскулап изображался с полозом, обвившим его посох. Отсюда произошло и название самой змеи  – эскулапов полоз (Zamenis longissimus ).

  Халхаский – Монгольский язык.

  Авалокитешвара – В буддизме одно из воплощений бесконечного сострадания всех Будд. Воплощённость (бодхисатва) характеризующееся стремлением спасти все живые существа от страданий и вывести их из бесконечности перерождений – сансары.
  Авалокитешвара в «классическом» буддизме имеет мужскую природу («Женский» эпитет –  Манипадма). Но Добун-Башер неверно употребляет имя Авалокитешвары применительно к  женской ипостаси, будучи приверженцем традиций восточноазиатского буддизма.

  «…у вас с отцом руки Манушей!» – В буддизме Мануша-будды – одно из воплощений космического тела дхармакайа, возникшего в результате медитации Ади-будды. Они соответствуют ангелам-вестникам христианской религии, несущим божественную волю непосредственно человечеству и человеку.

  «Мрачный жнец» – «Жнец» (англ. Reaper Man) – прозвище Смерти в одноимённом романе 1991 года английского фантаста Терри Пратчетта (род.1948) . Словосочетание «мрачный жнец» употребляется в русскоязычном переводе книги.

Глава девятая

  «Когда всё хуже некуда, не самые плохие вещи становятся хорошими, да, Уилли?» – Густаф переиначивает слова Шекспира: «Плохие, стало быть, не так уж плохи, когда есть хуже. Кто не хуже всех, ещё хорош». («Король Лир», Акт II, Сцена четвёртая)

  Дик Бах – Ричард Бах (род.1936) – американский писатель, публицист, долгое время служил в авиации. Прославился философскими новеллами «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» (1970) и «Иллюзии, или Приключения вынужденного Мессии» (1977). В своих произведениях Бах акцентирует внимание на том, что окружающий нас мир во многом зависит от наших мыслей и чувств. То есть, мы сами зачастую становимся творцами реальности, которая нас окружает: все наши беды и радости просто оказываются проекцией нашего воображения.
 
  «…за полчаса он преодолел шестнадцать километров, отделяющие космопорт от города» – То есть средняя скорость Густафа 37-40 км/ч. 
  Не такая уж фантастика. В 2009 году ямайский спринтер Усэйн Болт развил скорость в 44,17 км/ч. Но учёные предполагают, что этот предел можно поднять до 60-65 км/ч.
  Не будем однако забывать, что речь идёт о будущем, где и Алиса шутя прыгает через двухметровые заборы или с третьего этажа.