Плакальщица

                На случай прихода неожиданных гостей я запаслась индийским чаем с ароматными добавками.  Но так как кроме бабы Мани гостей у меня не бывает, то я держу еще и ее любимую фруктовую карамель. Мы садимся с ней друг против друга,  и чай  пьём не из чашек, а из блюдечек, как в стародавние времена. Я каждый раз с интересом наблюдаю, как старушка любовно берёт до краёв налитое блюдечко и, ловко поддерживая его тремя пальцами, осторожно дует, а затем, вытянув губы трубочкой, отхлёбывает маленькими глоточками ароматную коричневую жидкость. Это почти ритуал.  Мы его  проводим в полном молчании.  Вот когда разомлевшая и вспотевшая баба Маня откидывается на спинку стула, отдуваясь и вытирая лоб маленькой, сухонькой ладошкой, тогда  можно приступать к разговору.

               И на этот раз, пересев со стула в кресло, баба Маня  удовлетворённо вздыхает.
               -   Прошлый раз я тебе обещала рассказать про Евдоху.

               Обрадовавшись, что сейчас получу кучу удовольствия, закутываюсь в большую теплую шаль, удобно устраиваюсь на стареньком диване и погружаюсь в мир очередного необыкновенного бабы Маниного рассказа.

            -   Там,  в деревне за лесом,   -   машет она рукой в сторону лесного бора,  -   жила  одна  женщина. По возрасту моложе меня будет года на два или три. Она  была плакальщица. Искусство это передавалось из поколения в поколение по женской линии, так что все женщины в их семье  были плакальщицы. Можно сказать, что тем и жили.

            -  Что значит  плакальщица?  -   не утерпев, уточняю  я.

            Старушка хитро прищурилась, отчего морщинки вокруг глаз сделали ее взгляд лукавым.

            -  А вот представь себе, что умер человек и лежит себе в гробу не оплаканный. И родни вроде бы много собралось, и жаль его, и горем явилась эта смерть для всех, а слез нет. Как закаменело внутри. Лежит эта слезная глыба в груди у людей камнем, душит, а никак не выльется. Всем тяжело от этого, и родственникам, и знакомым, собравшимся на похороны, и усопшему, не окропленному горючей слезой, вот тогда и зовут плакальщицу. Садится она у гроба. За ней стоит скорбная толпа родни и знакомых покойного и тут  она  начинает причитать. До того проникновенно это получается,  что аж мороз по коже пройдет, и волосы на голове переберет. Вот какая душевная сила была у этой Евдокии. Не поверишь, так  всех заведет своими причетами, своим плачем, что собравшаяся толпа в голос рыдает, потом  еле успокаивались. После этого выплаканные и облегченные хоронили покойного и расходились по домам, а плакальщицу за её труд вознаграждали.
            
          Баба Маня удобно устроилась в кресле, вытерла губы кончиком головного платка и, окинув горницу взглядом, начала свой рассказ.

          -   Она частенько ко мне захаживала. Как побывает, так настроение  целую неделю, хорошее держится. Душевным человеком была  Евдокия. Жила, как песню пела. Не помню, чтобы кому-нибудь позавидовала или с кем-нибудь поругалась. Чужого не брала, а вот в помощи людям не отказывала. Может, поэтому и слова проникновенные, идущие из сердца, находила в своих причетах, пронимала каждого до самой печенки. Сколь раз с ней встречались, и не помню, чтобы хоть раз пожаловалась на что-нибудь, а, ведь, у нее тоже жизнь была не сахар.
           Старушка  немного помолчала, потом как-то виновато улыбнулась. 
           -   Вот пообещала рассказать, а что  рассказывать о хорошем человеке, если всё хорошо?
           -    По-твоему, рассказывать надо только о плохих людях?  -  не утерпела я. 
           Баба Маня окончательно смутилась и, покачав головой, заверила:
            -  О хорошем надо больше говорить, только не всем это интересно. Люди больше любят слушать и читать о преступлениях, а Евдокия не крала, не обманывала, чужого не присваивала, не сквернословила, ни с кем не ругалась. Вот что о ней рассказывать?  -  Баба Маня задумалась.  -  Хотя, постой, одну историю про нее всё-таки расскажу да и пойду. Дождь вроде бы перестал, а может еще, и солнце покажется, - пожелала старушка, выглядывая  в окно, и, показывая на светлеющие облака.


                ***

               Евдокия жила  одна. Так получилось, что замуж не вышла, детей не было. Родных постепенно всех перехоронила. Вела нехитрое хозяйство. Во дворе жила коза Манька, а в доме ленивущий кот Васька. Летом  сажала овощи, сама  управляла сенокос. Козе зимой сено нужно,  -  пояснила старушка, видя моё нетерпение быстрее добраться до сути рассказа.  -  Однажды осенним  вечером идёт она из соседней деревни к себе домой, а дорога проходит через кладбище. Осенью вечер короткий,  поэтому было уже темновато, а на кладбище и подавно темень несусветная. Идёт сердешная, оглядывается, и только сравнялась со свежей могилой как от нее, от могилы-то,  тень отделилась. Остановилась Евдокия, смотрит, а тень-то  постепенно стала превращаться  в человека. У нее аж дыхание перехватило. Остановилась,  прямо обмерла вся и давай молитвы твердить.  Видя, что человеческая тень стоит смирно, Евдоха немного осмелела и робко так спрашивает,  кто, мол, ты такой? Чей,  будешь и что тут делаешь? Мужик тихо, с хрипотцой отвечает:
          -  Не узнаешь что ли?

          -  Нет,  -  говорит  Евдоха, а сама того и гляди,  чувств лишится.

         Тем временем  тень  придвинулась ближе и хрипит:
          -  А ты приглядись получше, может, все же узнаешь,  -  и так  ближе к ней подвигается.  Евдокия со страху даже видеть стала плохо, а мужик  все  не  унимается.
          -  Это я, Петро, из могилы встал, чтобы тебя спросить, Евдоха, почему отказалась меня оплакивать? Чем я хуже других? Или может быть, я чем-нибудь обидел тебя? 

          Евдокия, вглядевшись в человека, и, узнав  в нем  Петруху, умершего несколько дней назад, лишилась чувств. Мужик, перепугался,  подхватил ее на руки и вынес с кладбища. Положил на обочину дороги, стоит и не знает, что делать. Но Евдокия скоро опамятовалась и, держась за грудь, как рыба стала хватать  ртом воздух. Мужик, не на шутку испугавшись, опустился перед ней на колени и давай  уговаривать:
          -  Прости, что  напугал.  Не думал, что не узнаешь меня…
 
          -  Ты что, воскрес?  -  прошептала  несчастная женщина  и  всхлипнула.
          -   Что ты, Дуня, кто великого грешника воскресит? Петька, ведь, был не святой. Я Пашка, брат его родной. Ты запамятовала, что нас было двое.  Я с отсидки  пришел и  на три дня опоздал…
 
         Тут Евдокия  вспомнила, что у Петра на самом деле был родной брат-близнец. Трясущимися руками она развязала узелок и, взяв из него таблетку, положила  в рот. Мало - помалу трясучка начала проходить, дышать становилось легче. Мужик что-то говорил, а она смотрела на живую копию Петьки, и в голове всплывали картины из прошлой жизни.


          Петька с родителями жил в соседней деревне, и почти каждый вечер бегал к Дуняшке  на свиданье. Если день или два она его не видела, то сама бежала на пригорок, с которого хорошо была видна  крыша Петькиного дома. Девчонка  смотрела  на  серую  крышу  так, словно это был её любимый.  В тот момент  Петькина  крыша  была самой  красивой и желанной  на свете. Налюбовавшись всласть драночным покрытием,  Дуня медленно шла домой грустная, но счастливая.

           В округе к Евдохиной семье было двойственное  отношение. Внешне  люди проявляли вроде бы  почтение, услугами плакальщиц пользовались охотно, но вот родниться с ними не спешили.  Две старших  Дуниных сестры замуж долго не выходили. Дуняшка с Петром хоть и встречались тайно, но в деревне об этом знали все и, затаившись, ждали.

          Однажды Петька не пришёл на свидание. Девчонка ждала  его весь вечер и, не дождавшись, всполошилась. Она не спала всю ночью, а утром, встав раньше матери, что есть мочи, припустила по наезженной дороге через поле в соседнюю деревню.  Несмотря на разгорающееся утро, в доме Петра  было тихо. Стараясь не шуметь, тихонько, словно вор, через незапертую дверь прокралась в сени и вошла в дом. Всё семейство  мирно спало. На диване и стульях лежала и висела небрежно брошенная праздничная одежда. Она никогда не была у Петьки  дома, поэтому ей  всё было  интересно. Пройдясь по избе и заглянув в одну из двух  спален, девушка увидела спящего Пашку. Кровать Петра стояла нетронутой. Быстренько ретировалась и на крыльце дома столкнулась с весёлым и хмельным  Петькой. Увидев нарядного парня, возвращающегося утром, всё поняла. Сразу вспомнились шушуканья людей и жалость, с какой  на неё смотрели девчонки, да и вообще много чего вспомнилось.

                ***

           Вернувшись из  прошлого,  Евдокия,  перебив Павла на полуслове, неожиданно призналась:
          -  Замуж не вышла, потому что  всю жизнь  Петьку  любила.  А, ведь, сватались парни….  Были желающие  породниться с семьей  плакальщиц….  Мы плакальщицы, а не жулики и воры...,  что в этом позорного?  -   Евдокия заплакала, всхлипывая, как ребёнок.

         Павел расстроился и стал успокаивать:
           -  Ну, дураки. Что уж теперь. Надо было признаться самой. 

           -  Признаться? В чём? -  Евдокия заплакала ещё сильнее.  -  Ты что,  с луны свалился? Не знал, что у нас с Петей любовь была?

           -  Не знал.  -  Мужик покачал  головой.

           -  Все знали, а ты не знал,  -  всхлипнула Евдоха, вытирая слёзы.

           -  Честно не знал.  Вот те крест.  -  Он набожно перекрестился.  -  Хоть он мне и брат, но скажу, что хитрый был и скрытный. Может, за обман его бог и наказал.  Жена ему попалась такая лахудра, что боже избави.…  Намучился он с ней.

          -  Должно быть, любил её, если терпел и всё  прощал.

          -  Деньги он любил. У её родителей деньги были….  Вот ты мне скажи,  -  он подвинулся ближе.  -  Если ты, как говоришь, всю жизнь его любила, почему не позвала? Ты же простила его?

           Евдоха невесело рассмеялась.
           -  Простила, но не сразу и не до конца. Да и не нужно было ему моё прощение. У него шла своя жизнь, у меня своя. Всё прошло и быльём поросло. Время лечит от таких недугов лучше всякого лекарства.

           Взглянув на сидящего перед ней  мужика, Евдокия  поинтересовалась:
          -   Ты-то  что думаешь делать? Как жить  дальше? Здесь останешься или  уедешь?

          Павел неопределенно пожал плечами.
          -  Не знаю. Дом  стоит пустой, а родня может и не признать, да и родня-то дальняя.
 
          Пока они беседовали, сидя на обочине, наступила ночь. На небе ярко выступили звёзды. Евдокия неожиданно оживилась.

          -  А знаешь что, живи пока у меня, а там видно будет. Я тоже, как перст, одна, а одной плохо. 

          Павел  не понял, шутит женщина  или всерьез к себе зовет. Он молчал, не зная, что ответить. Тогда Евдоха сказала:
           -  Пошли  в деревню, нечего тут сидеть.

           Так вот Пашка и остался у Евдокии. Пожалела она его.  Мужику одному плохо, к тому же только что освободившемуся из мест…. Стали жить они дружно. Как-то у них всё сладилось, жалели друг друга, но прожили вместе недолго, всего лет пять, а потом ее не стало.
          -   Зависть черная погубила  нашу  плакальщицу.  -  Печально завершила свой рассказ баба Маня.

          -   Подожди, подожди, что значит зависть чёрная? Ты уж доскажи до конца.

          -    А то и значит, что нашлась одна  завидущая, да так позавидовала, что на убийство решилась.

             Я снова не удержалась.

             -  А чему позавидовала-то?

             Баба Маня грустно вздохнула.

             -  Есть, Лапушка, сорт людей, которые всему завидуют. Постоянно жалуются на свою судьбу, всем недовольны и все-то у них плохо, бедные они и разнесчастные. Следят за  соседями, за друзьями, за теми, у кого в жизни все хорошо складывается. Это сорт людей ненавидящих благополучие других. Они все время подглядывают да подслушивают, что-то высматривают, а потом если видят, что там все хорошо, стараются сделать гадость, чтобы было плохо.
            Сразу, как только Павел из тюрьмы пришел, от него многие нос воротили,  с недоверием на него посматривали, а когда увидели, что мужик-то хороший, зажили они с Евдохой хорошо, что все у них идет ладком, успокоились. Но нашлась одна злыдня, сильно Евдокии позавидовала. Сначала  решила переманить  Павла  к себе. Стала порочить Евдоху, наговаривать на нее, а Павла  по разным причинам к себе зазывать. То придумает, что надо трубу починить, то что-то подремонтировать.
            Он сначала откликался на ее просьбы, и Евдокия была непротив, даже сама посылала. На личном опыте знала, как плохо в деревне без мужской сноровки и смекалки. Пашка ходил и помогал, делал, что умел, но когда догадался об истинном намерении, на просьбы  откликаться перестал, как отрезал. Ее дом  стал стороной обходить, но  женщина не только не успокоилась, а еще сильнее домогаться стала. Вот тогда Евдокия и попыталась с ней  поговорить. 

            Баба Маня  грустно покачала головой.
            -   Лучше бы она этого не делала, такие люди спокойного разговора не понимают. Может, стоило бы подождать, покуда перебесится эта злыдня.

            Я снова встряла.
            -    А что, если бы она так и не успокоилась? Сколько же надо было ждать?

            -  Уж и не знаю, как надо было им поступить, но только получилось все очень плохо.  В субботу истопил Павел баню, скутал  пожарче.  Стали ждать, когда баня выстоится, угар уйдет и мыться станет можно. Эта проклятая баба прокралась задами к бане и насыпала на угли какой-то отравы. Евдокия  пошла мыться первая. Они с Павлом мылись порознь потому, что она не парилась из-за больного сердца, а только грелась и всегда ходила первая, пока баня не опареная, сухая. Павел ждал ее, ждал из бани, чтобы самому идти париться, да и пошел встречать. Когда открыл предбанник, она уже мертвая лежала на полу и дверь в баню распахнута. Вот и все. Был человек, и нет его. Как хрупка человеческая  жизнь, как тонка эта ниточка, связующая человека с жизнью...

          -   Следствие-то, хоть, было?  -    перебила  я  рассказчицу.

          Баба Маня грустно покачала головой.

          -   Какое следствие? Заключили, что угорела. Никто ничего не расследовал.

          -   Тогда почему ты решила, что отравили…?

          -    Не я одна так решила, все так думают.

          -    Если все так думают, то почему дело не завели? В милицию-то хоть обращались?

          -    Какая милиция, Лапушка? Кому там охота разбираться? Списали на угар и ладно.

          Мне стало невыносимо грустно. Было жаль  людей, предоставленных самим себе, не верящих никому и не надеющихся на помощь.
          -   Если следствия не было, то почему все решили, что Евдокию отравили?

          Баба Маня опять печально вздохнула:
          -   Соседка Евдокии видела  душегубку, как она к бане пробиралась и из бани выходила. Скажи-ка, что она там делала? Чего ей там надо?

          -   Почему же эта соседка показания не дала?

          Старушка строго на меня посмотрела.
          -   Побоялась. Ведь ещё неизвестно поверит ей следствие или нет. А если нет, то пришлось бы весь остаток жизни  под страхом смерти жить.

          Я возмутилась:
          -    Дочего же вы все запуганы…

          Баба Маня в долгу не осталась и с достоинством ответила:
          -   Да, запуганы. А что ты, хочешь? Люди защиты не чувствуют. Кто свидетеля защитит? А от этой  злодейки  всего можно ожидать.

          -    Да вы здесь не такие уж и беззащитные овечки.   –   Поддела я старушку.  -  Вон про защиту свидетеля знаете.

         -    Знаем, знаем. Телевизор смотрим. Там теперь про всё рассказывают только, что толку?
         -    Ну,  хорошо, хорошо. А  где сейчас та  злая  женщина?  Жива или нет?

         -    Живая. Что ей сделается? Хорошие люди помирают, а такие живут. Такие-то, видно, и там не нужны.   –   Баба Маня подняла глаза к потолку. -  Коптит небо.  По слухам, ум и память потеряла.

        -   А Павел? У него как жизнь сложилась?

        -   Не знаю. После похорон  вскорости уехал. Жив он или нет,  никто не знает.       Здесь его больше не видели.

        Баба Маня еще раз вздохнула и заключила:
        - У каждого своя судьба. Кому сколько отмерено в этой жизни, тот столько и проживет, а как проживет, это уж от самого человека зависит.  Вот такая история, Лапушка, случилась с одной моей хорошей знакомой, которую люди до сего времени помнят и жалеют.
   Пойду я, пожалуй, пока дождь перестал, а ты заходи ко мне, не забывай старуху. Я еще что-нибудь вспомню.