Опять про любовь

Если вы до сих пор всерьёз думаете, что невозможно вот так, запросто, лишить человека
ума, физических и душевных сил, если наивно представляете человека настолько могучим,
способным на долгое сопротивление обстоятельствам, то вы молоды, здоровы и счастливы.

Сломить человека легко, а вот обратный процесс, период восстановления человеческого
облика может вообще не наступить или затянуться на годы. И сейчас не имеются в виду
внешние качества, то, как он выглядит, а берётся во внимание его внутреннее состояние,
его стержень, его вера в себя и в окружающих. Именно с этим при восстановлении
индивидуума как личности проблем больше всего.               

Попробуй отнять у человека способность быть полноценно здоровым. Оставь ему
возможность мыслить, но при этом лиши возможности двигаться, объяснив, что тела у него
теперь нет. То есть, формально оно присутствует, но чувствовать его он не может. И думать
о чём то ещё, кроме своей невыносимой боли, он тоже не в состоянии...
Потом медленно смешай его волю с ежедневными испражнениями под себя, раствори это
в ароматах гниющего пролежнями неподвижного тела, добавь невинных замечаний
медперсонала - "скорей бы уж отмучался, сердешный" ; вылей сюда же откровенную измену
близкого человека, - "извини, у меня своя жизнь" - и взбей весь этот коктейль
невозможностью быть услышанным, потому что речь человека тиха и невнятна, более того
она бессвязна, потому что слова надо произносить при помощи мышц, а если тела нет,
то нет ни слов, ни голоса.
 
Всё. Даже такой малости хватит, что бы увидеть как он сломается. Можно даже услышать,
как хрустнет в нём что то, надломится, точно так же, пару недель назад, хрустели ломаясь
его шейные позвонки. Затем потухнет взгляд, пропадут эмоции, голос станет сухим и
неприятно шершавым, как песок на зубах, а человек при этом весь обмякнет, станет
податлив, текуч и неподъёмен. Это снаружи, но то, что внутри, ты, здоровый, никогда не
почувствуешь. Не дай тебе Господь понять, как мечется его разум без привычной
поддержки тела, насколько дико оставаться ему одному в незнакомых условиях полной
неподвижности. Как человек плачет и сходит с ума от понимания обречённости, от
невозможности изменить хоть что то, хоть как то, любой ценой, за любые деньги...
Но потерянным навсегда физическим способностям никогда не придумают достойного
материального эквивалента.
Гордые, сильные, богатые, умные и глупые, - уже не имеет значения, под этим гнётом
ломаются все. Человек или уходит из этого мира так и не поняв, что же произошло, или
перестраивается и учится жить по новому, с каким то другим сознанием, где от былых
достоинств и пороков мало что остаётся. Они либо уходят вовсе, уступая место другим,
новым и неизведанным чувствам, либо перерождается в нечто злобное, и порой
агрессивное, с гипертрофированным ощущением собственной никомуненужности.
Человек меняется в любом случае, и не только внешне.


В начале, ему всё время было страшно. И очень больно. И стыдно. Неужели вот так на всю
жизнь? Бесчувственное бревно и все радости теперь мимо. Страх съедал душу, грыз его
изнутри, чавкал от удовольствия, доедая остатки когда то холодного разума, и, роняя слюну
лакомился гордыней. Потом наступил предел и всё закончилось.
Страх уходит, когда тебе всё равно. Нет, серьёзно, стало совсем не страшно, потому что в
определённый момент приходит полное безразличие к происходящему, даже колокол боли
теряет язык и уже не бьёт набатом в голову, а просто гудит одной басовитой нотой.

Вы бегали когда нибудь до изнеможения физических сил? Когда падаешь с ног, валишься
куклой, и пусть делают что хотят, потому что в сознании бухает пульсом - лучше умереть,
чем терпеть этот бег, даже пальцами, да что там пальцами, даже моргать и дышать сил уже
не остаётся. Вот если возвести эти чувства в десятую степень, то у него была именно такая
усталость, апатия и безразличие до искреннего изумления, - а зачем вообще? И кто эти
смешные люди в зелёном? Бегают, суетятся, кричат что-то про давление, или - "остановку
даёт, остановку... быстрее...",  "адреналина...прямой...десять, едриттвою мать, коли уже..."
А человеку уже светло. И спокойно.
Но главное... главное, что нет боли, это такое облегчение.

Получилось так, что молодой, здоровый организм и сознание оказались по разную сторону
баррикад. Пока сознание удивлялось как хорошо там, за линией горизонта, где спокойно
и совсем нет боли, бренному телу было невдомёк, что чувствует разум, находясь в объятиях
тепла и света. Тело было тут, в этом больничном мире, и оно отчаянно сопротивлялось,
цепляясь за жизнь. Если вам кто-то будет говорить, как он усилием воли заставлял себя
жить - поверьте, этот человек или не был за гранью, или лукавит, анонсируя себя на
комплименты. Воли там нет, по крайней мере, нашей, человеческой воли. И если уж так
случилось, что дух (душа, сознание, некая энергетическая субстанция, - назовите как хотите,
всё одно будет не верно) покинул тебя, а тело по инерции ещё живёт и в компании со всеми
органами противится уходу, то знайте, борется за жизнь именно тело, но не разум.
Разуму наплевать. Ему, там, где он отдельно от тела, уже хорошо и комфортно. 

Так они и жили, в вынужденном разводе, пока однажды больничную тишину ночного
коридора не взорвали Её шаги. Она шла к нему, и только к нему, потому что больше Её
никто не чувствовал и не слышал. Говорят, Она несёт холод, но его не было. Никто не
положил невесомую руку на его лоб, никто не вдохнул тепло, едва касаясь треснувших губ,
никто не звал по имени и не искал его душу по неведомым лабиринтам. Он, как- то вдруг
открыл глаза и всё вспомнил. И опять пришла боль. И поверьте, не было в этом никакой
его человеческой заслуги, ни его силы воли, ни силы духа. До определённого момента он
считал, что ему, как всегда, крупно не повезло. Его зачем-то оставили тут и приказали жить.
               
                *    *   *

Он не надеялся, что она останется с ним, так что сюрпризов не было. Жалкие просьбы о
встрече с сыном не нашли поддержки с её стороны, а потом и вовсе стали банальной игрой
в догонялки. Доказывать что либо, умолять по телефону, было неловко и бесполезно. При
попытке начать разговор на тему встречи с ребёнком, он каждый раз натыкался на полные
скорбного любопытства взгляды соседей, которые незримо, но постоянно присутствовали,
потому что своего средства связи у него не было, но милые люди выносили громоздкий
аппарат почти на площадку, набирали номер и уходили, а длинный провод тянулся тонкой
змеёй к ним в квартиру, где стеклянная дверь создавая иллюзию интимности разговора,
всегда мешала своей прозрачностью.
Эта чёртова дверь сводила на нет заготовки домашних фраз, неопровержимых доводов и
убийственных аргументов, потому что произнести их в нужной тональности, значило бы
привлечь внимание половины подъезда. А те тихие диалоги, которые он заранее выстраивал
в своей голове, равнодушно сметал монотонный голос хозяйки положения :

- Мы не можем. Нам пока некогда. Позвони через недельку.

Ему оставалось тайком упиваться до свинского состояния и обоссавшись хрюкать в
подушку. Просыпаться он не хотел. Да он и спать не хотел, просто забывался пока родные
хлопотали где-то около, жили его болью, его интересами и тем, что от него осталось.
Круг друзей для него затянулся удавкой пьянства. Сузился до понятия - лишь бы прошло
сегодня. Трезвость маячила завидным непостоянством, потому, что вино помогало
сделаться чуть свободней.

Он бы пил и хрюкал пока не загнулся, если бы не она. Откуда-то появилась в его жизни,
незаметно, но прочно обосновалась, красивая, юная. Он долго не принимал её всерьёз,
ровно до того случая, пока примчавшиеся за тысячу верст её родственники не поставили
дочь перед выбором :

- Или этот...инвалид, или дома у тебя нет, - и посмотрели на часы, - ждём десять минут.

Она загадочно улыбалась и не думала никуда собираться.

- У меня уже есть дом, - и присела к нему на кровать. Он начал было говорить о ненужности
жертв, потом ещё что-то, но почувствовал на губах её теплую ладошку, повернул голову к
стене, умолк и задергался, вздрагивая плечами.

Сделать такой выбор в восемнадцать лет, это было серьёзно...и глупо. Конечно же глупо,
а как иначе?
- Ты же здоровая, не дура, тебе надоест и через год-два сбежишь ты от такой
жизни, оставь его сразу, будет легче, - говорили одни.

- Ничего-оо, вот пропишется, квартирку себе захапает и выбросит тебя на помойку,-
утверждали другие.

- Говорят он её в карты выиграл. Продали ему эту девку, дооо... в рабство,- шептались
бабки на лавочках у подъезда.

- Добровольно? К такому? У него ж только голова работает, он ложку не в состоянии
удержать, его ж как ребёнка кормят. Господи...Вот дура-то.

- К нему? Это же фикус, растение, дерьмо за ним убирать? Он нормально даже сидеть не
может. Ты что, девочка, жизнь себе загубить хочешь, уноси ноги, - бредили самые
отъявленные доброхоты.

Равнодушных не было, все хотели принять участие в чужой судьбе, но советчики не
учитывали главного аргумента. Почему-то не могли они понять, что это любовь. До них не
доходило, что и таких как он можно любить, любить не "за", но "вопреки". Не понимали они,
что без него ей было бы во сто крат хуже, потому что как жить без любви? Да никак...
Для неё - не видеть любимых глаз, не быть центром его внимания, не слышать его голоса,
не ощущать ночного дыхания - было равносильно медленному самоубийству.

Пока люди качали головами, перемывая кости, цокали языками по причине доброты, которую
им некуда было девать, поэтому и выливали избыток сочувствия друг другу при встрече, эти
двое жили, не обращая внимания на пристальное участие соседей и прочих Кассандр.
Она закончила учёбу и стала реанимационной медсестрой. Он заново учился сидеть,
самостоятельно кушать и прочим бытовым мелочам, которые здоровый, взрослый человек
делает не замечая, например, чистить зубы...казалось бы чего проще? Но это, если работают
пальцы, а если нет?
Он высасывал зубную пасту сразу в рот, держал щётку двумя руками, зажимал её между
тощих, высушенных атрофией ладошек и дергал головой вправо-влево...
Ему сделали кресло с дыркой, справлять нужду стало удобнее, правда не всегда успевал,
но кто в детстве не марал штанов? А он был большим ребёнком потому, что всему учился
заново, даже таким простым вещам, как смеяться, ведь смеяться сквозь боль дано научиться
не всякому.
Он помнит, как они радовались новой коляске, маленькой, блестящей, лёгкой и очень
удобной. Родители подумали, что это чья-то злая шутка, когда в дверь позвонили,
спросили :

- Такой-то, тут проживает?

- Да, а в чём собссно...?

- Здрассте. Да мы это...коляску привезли... услышали, что у вас несчастье, вот решили...
извините - Игорь, заноси - крикнул посетитель между перил вниз, в подъездную прохладу.

Там зашумели, что-то застучало, через пару минут двое запыхавшихся парней внесли
в квартиру пару костылей на трёх ногах, коляску в упаковке, а к ней небольшой столик,
который очень удобно вставлялся в подлокотники и в то далёкое время был настоящим
чудом инженерной мысли итальянских дизайнеров.

- Как он там вообще, держится? передайте привет. Мы когда то учились вместе, только
я годом моложе, но он должен помнить, - и назвался по фамилии. - Всё, извините, пора
бежать, у меня совещание, опаздываю.

Родители онемели от такого натиска добра.  Никто не спрашивал, никто ничего не обещал,
не предупреждал. Этот человек предпочитал больше делать, чем говорить, хотя в умении
разговаривать ему не откажешь. Он так изящно ушёл от слов благодарности, от внезапных
слёз матери, от каких-то заискивающих ноток в голосе отца, что они были признательны
ему вдвойне только за то, что он избавил их, обескураженных, от тяжкого бремени
объяснять, вот тут, в коридоре, как именно и насколько они ему благодарны. Исчезли
дарители так же, как и появились. Незаметно растворились в темноте подъезда, пожелав
добра и терпения, оставив родителей один на один с неожиданной радостью.

Ему сшили перчатки из толстой кожи, без пальцев, наладонники, он надевал их зубами,
защёлкивал кнопки об угол стола или о косяк, и крутить колёса было гораздо удобнее и
проще. Теперь, за счет свободного доступа к окну у него расширились горизонты, но
пространство, там, за стеклом всё ещё оставалась недосягаемым. Дом без лифта и
четвёртый этаж не способствовали частым прогулкам, а на улицу очень хотелось, особенно
весной. В девяностых годах город не изобиловал пандусами, да ему и не нужно было,
ведь ни в магазины, ни в общественные места он не собирался. Его влекла близость
зелёной травы, запах земли после дождя, манила возможность видеть лица людей
реальных размеров, а не со стандартного балкона хрущёвки.

Посоветовавшись, они вскоре продали квартиру в городе, помыкались с переездами, зато
сейчас живут в деревне и достраивают дом. Сказать, что было тяжело - ничего не сказать.
Что такое для домашней девочки бросить налаженный быт, работу, сорваться с места и
добровольно уехать в деревню ? Это и беззаботным не всем под силу, а тут в двадцать три
года, с таким довеском в виде колясочника, на землю, в свой дом, топить печь, носить воду, дрова, только чтоб ему было хорошо.

Безрассудство молодости, вера в мужа, любовь и самоотверженность способна и не на
такие поступки. Она всегда верила в него, всегда. Потому, что любила. Это придавало ему
сил, а сильный, принимающий решения и отвечающий за слова и поступки мужчина - залог
спокойствия любой женщины. Он обещал сделать её быт в деревне, не хуже чем в городе,
и сделал. Как? Чужими руками разумеется, своих у него нет, но есть голова, и это до сих
пор то единственное, что у него работает.

Сейчас они определились точно и утверждают, что здесь им самое место. Тут и
родственники, которые помогают, и друзья, и люди добрее. Двадцать лет они вместе, вот
такой долгий, но счастливый обратный процесс.