Ссадили

 
Ссадили меня с фирменного поезда «Лев Толстой» ноябрьской ночью 1997 года. Будь я потомком шотландских лордов, сочинившим Печорина, заявил бы: Выборг – самый скверный городишко из всех приграничных городов России. Во-первых, потому, что меня там чуть не убили…
В полной уверенности, что утром окажусь в Москве, я отправлялся из Хельсинки. Волглое чухонское небо провожало дождем со снегом. Проводник бизнес-класса, проверив билеты, с располагающей улыбкой предложил располагаться в купе. Мне это удалось не тотчас. Потому как купе с вертикально расположенными полками было заполнено налитой спиной, венчавшейся могутной шеей и аккуратно стриженным затылком. Мой попутчик переодевался обстоятельно. Сперва показалось, что придется соседствовать с инвалидом, отстегивающим перед дорогой протезы. Но то ли проводник намекнул мимоходом, то ли самому чутье подсказало: начальник. Я стоял спиной и видел в отражении, как обладатель начальственной выправки снимал пиджак, надевал его на вешалку, аккуратно расправлял лацканы и морщинки на плечах, одергивал полы, застегивал на все пуговицы и вешал в шкаф. Затем пришла очередь стягивать жилетку, подбитую шелком. Меня, ожидающего, он не замечал или просто не брал в расчет. На жилетке, подчеркивавшей монументальный рельеф спины, оказалась добрая дюжина пуговичек; с чувством, с толком, с расстановкой они были расстегнуты, жилетка снята и, обретя собственные плечики, последовала за пиджаком в шкаф. Настал черед отутюженных брюк. «Лев Толстой» уже тронулся, поплыли в ноябрьской черноте огни окраин, а я со своей сумкой и упаковками журналов все стоял в проходе и, не желая того, созерцал в оконное стекло переодевающегося, ибо дверь в купе была приоткрыта. Брюки он снимал, расправлял, оттягивал, разглаживал, вешал столь мучительно долго, что хотелось рявкнуть словами бессмертного Шарикова в петлистое островерхое ухо попутчику: «Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!» Но я не рявкнул, делая вид, что изучаю чухонскую жизнь за окном. Еще довольно продолжительное время он надевал тренировочный олимпийский костюм, тапочки, причесывался перед зеркалом, что-то раскладывал.
Наконец и я проник в законное купе. Закинул вещи на верхнюю полку, извлек нехитрую снедь, отдал билет проводнику, подобострастно улыбавшемуся моему попутчику и предлагавшему принести из вагона-ресторана жульенчики, помидорчики с огурчиками, икорочку, буженинку, курочку, коньячок.
– Вы будете что-нибудь? – осведомился попутчик запросто, и обшивка купе задрожала то ли от стыков рельс, то ли от неординарного тембра его низкого голоса.
– Вздрогнуть бы не мешало, – ответил я. – В такую хлябь. Ноги промочил.
– Может, выпить нам, познакомиться, как пел Высоцкий?
– Посмотреть, кто быстрее сломается… Дело святое, – согласился я, отмечая весьма приятную и мужественную наружность попутчика, извлекая из сумки початую бутылку кристалловской «Столичной».
– Из Хельсинки вестимо, остаток? – улыбнулся он, подмигнув по-свойски, кивая на водку и выставляя в свою очередь початую бутылку шотландского виски. – Касьянов Михаил Михайлович. Михаил.
Я тоже представился. Разлил. Похвастался свежеотпечатанным в хельсинской типографии «Путешественником».
– И я мечтал быть путешественником, – признался Михаил. – Запоем читал Верна, Дефо, Купера. Да и кто не мечтал! Много приходится путешествовать?
– Не очень. Стабильности нет.
– Это точно, – согласился попутчик.
В купе заглянул человек с бумагами, представившийся «тем самым Левой Левинсоном от господина Кархариса». Михаил, мельком взглянув на тяжелые часы «Cartier», украшавшие Левино запястье, на бумаги и отвернувшись, раздраженно повел плечом – просителя как ветром сдуло. Появился официант с закусками из вагона-ресторана. Попутчик сразу заплатил за нас двоих по счету, аккуратно вложив его в мягкий кожаный бумажник с фотографией жены, прибавив щедрые чаевые, и официант, одновременно кланяясь и пятясь, наткнулся спиной на лесенку, отчего как-то по крысиному мелко рассмеялся.
– Будем! – предложил тост Михаил. – За дальние страны. И наши мечты. Я пиратом мечтал быть. И любить красотку Мэри. Красивый журнал.
Он поинтересовался себестоимостью экземпляра, тиражом, расценками на рекламу, платежами за реализацию, валютной выручкой, оборотом, основными средствами.
– Вы не из налоговой инспекции? – поинтересовался в свою очередь я.
– Почти, – пробасил со снисходительной улыбкой Касьянов. – Заместитель министра. Финансов.
– Чертовски приятно, – сказал я и предложил выпить за то, чтобы в России поменьше было инфляции и девальвации.
– Чтоб х.й стоял и деньги были, – уточнил финансист с гагаринской улыбкой. – Поехали!
Мы перешли на ты, оказавшись почти ровесниками и земляками, с юго-запада Москвы: метро «Университет», Солнцево. О цели визита в Хельсинки Касьянов распространяться не стал, зато охотно рассказывал о себе, о службе в кремлевской роте, о студенчестве, о первом выезде за рубеж – мало что роднит бывших советских граждан более, чем воспоминания о похожих друг на друга как две капли воды первых выездах за кордон. Пили. Курили одну за другой. Время от времени в купе заглядывал Левинсон, улыбался, пытаясь протиснуться со словами: «Михал Михалыч, от Кархариса!..» – но Михалыч мгновенно отворачивался к окну, будто испытывал личную неприязнь к какому-то заокеанскому Кархарису, так что сидели мы хорошо, душевно и, по общему мнению, довольно капитально: уговорили вторую к тому времени, как по составу пошли меняльщицы денег с тележкой. Одна из девушек была столь живописной и смелой формами, что мы без нужды поменяли деньги, а после ее ласкового «китос» – «спасибо» решено было послать за третьей. «Бог троицу любит», – удачно сострил проводник.
– За Россию! За то, чтобы восстала с колен и процветала!.. Нас триста лет татары гнули, да так и не смогли согнуть, за семьдесят так нас загнули, что хер за триста разогнуть!.. Отец мой сочинил, поэт Марков.
– Счастливые вы – путешественники, писатели!..
– Да уж, – соглашался я. – Вам, министрам, можно только посочувствовать.
– А на островах Бора-Бора был? А на Гаити? А на Тайване? Мечтаю взять отпуск, забыть про дебет с кредитом, про бюджетный дефицит, махнуть куда-нибудь на… Огненную землю! Спрашиваешь, будет ли обвал? Девальвация рубля? Обязательно – только я тебе этого не говорил. И обвал, и провал, и завал! За Россию! У тебя расстреляли деда? Всех. У всех. Триста двадцать миллиардов баксов ушло, представляешь?! Интересуешься, куда я деньги деваю? Так я тебе и сказал… На Западе не держу. Потому как держать-то нечего. И не за что. Не телка. А деньги я в квартиру, например, вложил. Напротив Газпрома жилые дома строятся, видел?.. Но я знаю мужиков, которые не в активах, а личных имеют по 200-300 лимонов. Зелени. Серьезные люди. Даже два процента с этих бабок – уже серьезно. Не нам чета. Но они не вкладывают. Если уж на то пошло, они вводят – притом в извращенной форме. Так, что мало России не кажется! Махнем? – Бутылка из-под коньяка была уже плотно набита окурками и видимость в купе приближалась к нулю. Официант внес очередную партию провизии: еще шипящий свиной шашлычок с розовой корочкой, бутерброды с черной икрой, каперсы. – Хорошо сидим, – пробасил Касьянов, задумчиво глядя в темноту за окном, и от трескучего баса зазвенели опустевшие стаканы. – Иногда хочется бросить все к чертовой матери!.. Сидеть, ехать в поезде куда-нибудь – лишь бы ехать…
– Может, споем, Миша? – предложил я. – У тебя, я чувствую, чудесный волжский бас.
– Споем. Но позже.
– Михал Михалыч! – совершил очередную попытку проскочить Лева, но Касьянов лишь зычно икнул, а я, в свою очередь, хотя меня никто не домогался, вежливо, но настойчиво попросил не мешать людям отдыхать по-человечески; Лева, выходя, окутал всего меня с ног до головы атмосферой дружелюбия.
– Свободный народ – журналисты, – одобрил мой поступок Касьянов и ответил кому-то по мобильнику, что находится на переговорах. – Не нам, чиновникам, чета.
Окрыленный, я стал пытать финансиста по поводу демократизации, ваучеризации, приватизации, инфляции, девальвации, реструктуризации и прочего наболевшего. Он многозначительно отшучивался, пытаясь перевести беседу на анекдоты, путешествия, вино, девочек, будто нашего брата, журналиста, ничто другое и заботить не может. Туманно обещал помочь в случае чего, хотя в России ничего не случится, ибо все уже случилось. Но я с навязчивостью старой девы возвращался к обслуживанию внешнего долга, остаточному принципу финансирования и судьбам русской интеллигенции, к гласу коей не мешало бы чиновникам прислушаться, на презентации журнала, например.
– Голыми танцевать не будете при луне? – осведомился вдруг Касьянов. – Лавэ много просить не будете?
– Почему это мы должны просить лавэ и танцевать голыми? – возмутился я. – Для этого у нас существуют стриптизерши, то есть фотомодели.
– Ничего хоть?
– Во!
– А что умеют?
– Все!
– Тогда обещаю быть на презентации.
– Железно? – уточнил я.
– Железобетонно!..
В купе вошли финские пограничники. Стали проверять паспорта. За их спинами маячил Левинсон, излучая нежность, целенаправленную мне под дых. Я злорадствовал, внутренне ликуя по поводу того, что наконец-то и наша взяла, теперь уж кашу маслом не испортишь, а чем дальше в лес, тем больше дров… Когда финны удалились, я предложил Касьянову спеть «нашу, студенческую», и фальшиво затянул «По диким степям Забайкалья». Он выслушал, но не поддержал.
Поезд подходил к Выборгу. Попутчик мой сдул пылинку с предплечья. Вытащил расческу и, глядя на свое отражение в темном окне, стал выравнивать слегка сбившийся в процессе наших переговоров пробор.
– Скажи, Миша, – риторически промолвил я, когда вновь под вагонами заскрежетало, застучали колеса на стыках. – Будет Россия?
– Дрожащие огни печальных деревень, – задумчиво отвечал Касьянов, глядя в окно. – Умом Россию не понять, аршином… А ведь была держава. Государство. «Но и тогда, когда по всей планете, пройдет вражда племен… – Он разлил остатки, выпили. – Исчезнет ложь и грусть…» Как там дальше?
– «Я буду воспевать всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким – «Русь»!
– Ты эмигрировать не думал? – поинтересовался Касьянов.
– Думал. Чуть на француженке не женился, еще в СССР. Потом на немке чуть… Короче, не надумал. А ты?
– Ну, жили бы, – он прикурил следующую сигарету от предыдущей, глубоко, вздыбив богатырскую грудь, затянулся, – в Финляндии или во Франции, считали б франки, кушали бы «Камамбер», пили «Божоле»… Тоска.
– Да уж, – резюмировал я, запивая остывшим чаем. – Только у нас не соскучишься.
Потом был наш паспортный контроль. Таможенники, потребовавшие от меня предъявить все, включая швы вывернутых карманов, несвежие носки в чемодане и ручную кладь, в которой заподозрили двойное дно и долго прощупывали сумку, то и дело с пристрастием интересуясь, не забыл ли я случайно что-либо или чего-нибудь указать в декларации, не завалялась ли в моей наволочке или под стелькой в полуботинке какая-то мелочь что ни на есть, не соблаговолю ли я поднять руки, повернуться, наклониться, расставить ноги?..
– Может, на безрыбье самому раком встать? – участливо предложил я.
– Что вы сейчас сказали? – направил на меня из-под сурово, как поется в знаменитом сталинском фильме, нахмуренных бровей взгляд старший таможенник, за спиной которого маячил все тот же Левинсон.
– Сказал, что понапрасну время теряете. В то время как из страны миллиарды долларов вывозят.
– Миллиарды, говорите? – переспросил невозмутимый таможенник. – Долларов?
– Бакинских рублей, как говорят детишки. И марок, и фунтов, и франков, и йен – вот товарищ не даст соврать, – кивнул я в сторону финансиста-рыночника. Но тот молчал, пристально вглядываясь в темноту за окном.
– А где декларация, с которой вы выезжали за пределы Российской Федерации?
– Не знаю. Да мне и декларировать-то нечего! Ни золота, ни денег, ни оружия, ни наркотиков…
– Протокол составлять будем? – обратился старший к своим коллегам.
– Какой протокол?! – возразил я, все еще с надеждой поглядывая на попутчика, надеясь на его участие. – По поводу миллиардов йен? – Я предъявил журналистское удостоверение, но должного действия оно не возымело: изъяли. Дверь в купе захлопнулась. – Ну, дают, – сказал я.
– Да, – неопределенно пробасил Касьянов.
– Что ж ты не подтвердил?
– Я не Счетная палата, – он как давеча по-гагарински ослепительно улыбнулся.
До отхода поезда оставалось немного, когда по путям прошел стрелочник, постукивая по колесам, дверь открылась и явились трое милиционеров.
– Гражданин такой-то? – обратились к Касьянову. Тот сидел неподвижно, как сфинкс. Приблизились, изготавливая наручники. – Такой-то, такой-то? Пройдемте. – Его бы, наверное, взяли в оборот, если б не вмешался проводник, расставивший все по местам. – Значит, вы? – перевели они стрелки на меня, но еще соблюдая внешний пиетет. – Пройдемте, гражданин!
– Не пройдемте, – заупрямился я. – Поезд отходит.
– Иди, говорят. Не ясно? Русский язык не понимаешь? Оказание сопротивления в состоянии алкогольного опьянения…
– Кто – в состоянии? Да мы вообще не пьем! Скажи им, Михалыч!..
Михалыч молчал, сосредоточенно глядя в окно. Молчал его аккуратно стриженный затылок, венчавший малиновую богатырскую шею.
– Михалыч, мы ж с тобой еще не спели!..
На запястьях моих гулко защелкнулись наручники. Я попытался оказать сопротивление при исполнении, но меня зафиксировали и нагнули. Как смертника, которых так и водят – лицом вниз. Сумку и связку «Путешественников» проводник выбросил из вагона, когда меня вели по хляби перрона в привокзальное отделение. Журналы рассыпались, молоденький сержант принялся поднимать их, вымокшие в луже, благоухающие свежей типографской краской. Мелькнуло мое купе фирменного поезда «Лев Толстой», в котором уже стоял Лева. Я отчаянно рванулся за удаляющимися огнями, представив себя найденным в реке, распухшим, с водорослями в ноздрях. Но был утихомирен коротким сильным ударом по почкам.
– Мы тебя тут живо уделаем, – обрисовали мне ближайшую перспективу.
Отобрав документы, деньги, ремень и шнурки, чтоб не повесился сразу, заперли в обезьяннике, пропахшем мочой и блевотиной. Наручники были тесны, запястья болели. Под храп, хрип и прочие органические звуки и выделения явно нетрезвого мужского организма, лежавшего в углу камеры, я сидел, задаваясь вопросом: о чем же молчал мой высокопоставленный попутчик, о чем размышлял, вглядываясь в российские дали, сокрытые мраком за окном бизнес-класса, когда меня уводили в наручниках? Что он там видел?
И еще я вспоминал, как на заре моей издательской деятельности, еще только задумывая «Вояж», сидел в московском обезьяннике с валютной проституткой Анжелой, звавшей меня в даль светлую. Эх, жаль, что отказался.
Часа через полтора вывели на допрос. Разглядывая мои многочисленные удостоверения, в том числе международное журналистское, денежные купюры, разложенные по степени изношенности (как будто Паниковский из «Золотого теленка» делил), листая «Путешественник», старлей признался, что в детстве собирал марки и мечтал быть пиратом, влюбленным в красотку Мэри. Объяснил, что-то какой-то Левинсон навел, дал проводнику бабок, чтоб меня ссадили с поезда, им-то по барабану, дали пару сотен финских марок, они для всех эти Левинсонов, Шнеерсонов, Рабиновичей не люди – волки позорные!
– И таможенникам – дали? – спросил я.
– Они и вызвали наряд. А что за шишка с тобой в купе ехала? – поинтересовался чуть позже, когда я предложил отметить наше знакомство, и он откомандировал сержанта в привокзальный коммерческий ларек за водкой и «сникерсами» (другой закуски не было). – Из-за него весь базар.
– Замминистра, – объяснил я. – Наверняка и министром будет. Крепкий мужик. Специалист по рыночной экономике. Касьянов Михаил зовут.
– А в углу камеры у тебя кто, по-твоему, пердит? – вдруг почти также, по-гагарински заулыбался, осветился изнутри мрачный старлей. – Он и есть Касьян. Мишка. Наш. Местный. После Афгана срок отмотал, в Чечне потерял ногу по колено, а все туда же. Вчера из-за бутылки ларек подломил на рынке. Снова сядет. Вот, бля, рыночная экономика! Этот твой – как все они. А ты говоришь.
– Ничего я не говорю. Сними наручники.
– И сниму! Что думаешь – не сниму?!
– Сними. И снова посылай в ларек гонца-сержанта. Возьми там денег, сколько надо.
– И пошлю! Что думаешь – не пошлю? Я скоро их всех так пошлю… Ездят тут – туда, сюда… А толку? Не люблю я их.
– Кого? – уточнил я.
– Их. Всех. Туда, сюда, бизнес-класс… Это у чухонцев бизнес. А у нас жопа. Все воруют. Мне, может, наш родной Касьян в тыщу раз дороже того Касьяна, допускаешь?
– Допускаю, – согласно икал я.
– И поэтому я его отпущу! Что думаешь – не отпущу? И тебя. И еще прощенья попрошу. Прости, скажу, человек…
– Да ладно, это лишнее, – говорил я, укладывая вещи. – Не грохнут меня тут у вас?
– Могут, – признал блюститель. – Что думаешь – не могут? Поэтому до Питера мы тебя сами отвезем, с мигалками, с ветерком! Автограф дай, вот здесь, на твоем «Путешественнике». Я тоже мечтал…
До Москвы я таки добрался. Забегая вперед, отмечу, что во время августовского (1998-го) кризиса «Путешественник», как большинство порядочных организаций в России, лишился средств. И выходить перестал. Памятуя заверения финансиста, что поддержка будет, но уж где-где, а в новой России кризиса не случится, я позвонил в министерство финансов. Поговорил с вежливой секретаршей. Она записала фамилию, имя, отчество, название журнала, даже год основания Русского географического общества. Сказала, что непременно передаст Михаилу Михайловичу, мне не о чем беспокоиться. Но я беспокоился. Снова назойливо звонил, посылал конверты с журналами в качестве наглядной агитации… Не передала. Должно быть, забыла.
М.М. Касьянов был назначен премьер-министром РФ. Я понял, что поезд ушел. Давно заметил: все зло у нас от секретарш и проводников.