Солнечный остров глава четвертая

Г л а в а   ч е т в е р т а я

ПОНЕМНОГУ ОБО ВСЕХ

Жизнь человеческая всегда происходит под гнетом обстоятельств. Эти же обстоятельства, подхваченные его счастливым сердцем, после именуют везением. Юрка имел от природы счастливое сердце, и не понимал, когда вокруг него беспричинно страдали.
Когда он возник на пороге, все были заняты.
Бабушка глушила валерьянку гранеными стаканами.
Мама непрестанно звонила во все отделения милиции и городские больницы.
Тетя Ирочка трясущимися руками гладила их обеих по плечам, а Евгений Иванович с криками пробегал под окном.
На Юрку никто не обратил никакого внимания. Он стоял, как будто выплыл из бурливой Селенги, по пояс в жиже, босиком и с книгой под рубашкой. Первым делом он бросился к рушнику у умывальника и обернул в него кожаную книгу.
- Я пришел! – объявил себя Юрка.
Бабушка кивнула и хлопнула новый стакан валерьянки.
Мама кивнула и набрала еще одно отделение милиции.
Тетя Ирочка кивнула и погладила бабушку, маму и Юрку.
В окне появилось ужасное лицо Евгения Ивановича, будто он хотел всех разом напугать. Завидев Юрку, он долго соображал, потирая глаза от ливня, потом открыл оконную створку. В комнату ворвался  дух дождя, что-то напоследок громыхнуло над головой Евгения Ивановича, однако вместо молнии показалась кривая луна. Евгений Иванович тотчас сделался фосфорным, с неба перестало лить, как отрезало.
- Это он? – прерывисто крикнул Евгений Иванович.
Мама посмотрела на Юрку и снова кивнула. Пальцы ее отказывались попадать в телефонный диск, они стучали по буквам чечетку.
- Куда звоним? – спросил Евгений Иванович с порога.
Юрка оглянулся на окно, его там не было.
- В ми-ли-цию! – заикаясь, ответила мама.
Бабушка встала курить у окна. Две папиросы переломились на выходе из пачки, несколько спичек остались без головы. Евгений Иванович прошел в сапогах через залу и спросил у бабушки папиросу. Он закурил и вернулся на крыльцо, осторожно прикрывая дверь за собой.
- Он уже дома! – тетя Ирочка выставила Юрку перед собой, и мама прекратила дробить телефонный диск. Она посмотрела на Юрку и быстро закрыла лицо ладонями. Тетя Ирочка усадила ее у стола Монтекристо, и с упреком посмотрела на Юрку.
Бабушка бездумно разглядывала луну, будто вся валерьянка разом дошла до ее революционного сердца. Бабушка была совсем девчонкой, когда во двор ее в станице Елани, что отсюда день переходом, ввезли на телеге распростертое тело ее изрубленного шашками отца, красного казака, теперь по-настоящему красного. Она запомнила только шею, которая прежде пахла махоркой, если уткнуться девчачьим носиком. У того, на телеге, шеи не было, поэтому бабушка поняла, что это не он. Кончилась гражданская война. Другой отец никогда не пришел. Теперь, когда кто-нибудь пропадал, бабушка знала, что уже никогда не придет.
Мама беззвучно плакала. Она никогда не плакала со звуком. Мама воспитывала себя сама, потому что не хотела, как бабушка, курить махорку и ругаться матом на допросе. Бабушка никогда не ругалась матом на допросе, но мама так думала. И говорила в пылу домашнего скандала. Юрка бежал домашних скандалов, но женщинам для чего-то это нужно.
Мама воспитывала себя на кинофильмах. Она совершенно искренне полагала, что там проистекает настоящая жизнь, только шагни за полотно. Так мама стала красивой женщиной, потому что все, что мы видим, становится нами. Еда становится нами, море становится нами – если мы в нем постоянно, конечно – и  красивые женщины становятся нами, если, конечно, мы девчонки в кресле кинотеатра. Когда на экране появилась прекрасная  блондинка Мэрилин Монро, мама вцепилась в тетю Ирочку, и продавщице тете Ирочке уже через неделю прислали белый парик – «Детские миры» сообщаются! Мама прознала, что Мэрилин даже мусор выносит напудренная и праздничном платье. Это известие перевернуло всю ее жизнь фрезеровщицы на паровозном заводе! Если театр начинается с вешалки, значит, станок – с макияжа. Аптечка над фрезой превратилась в гримерный чемоданчик с пудрой, тушью, губной помадой и карандашами для подводки глаз! Вместо сорванных «Правил техники безопасности»  аптечку украсило зеркало.
Первым о маму споткнулся фотограф из многотиражной газеты. От восторга он едва не попал под соседнюю фрезу и щелкал как пулемет. Когда закончилась пленка, он с самым невинным видом взял мамин домашний телефон и, вспомнив про цветочницу у проходной, спросил, какие цветы ей любы – Анютины глазки или Иван-да-Марья?
- Евгений Иванович, - ответила мама. – Есть такой цветок. Но он у проходной не продается.
Фотограф навсегда поперхнулся. Главный инженер паровозного завода мог искорежить любую конструкцию, если она вставала на пути его локомотива.
От настоящих газет примчался некто репортер Эдгар Штурм. Он огорошил редкими комплиментами, фотографируя лежа, в падении и свисая с башенного крана. Мэрилин Монро прекрасно вписывалась в заводской урбанистический пейзаж.
Фотография вышла в газете «Правда». Весь Советский Союз зашелся письмами. В стране возник дефицит бумаги и ручек. Почта перешла на лопаты. Отменили несколько пассажирских поездов и заменили их почтовыми. Газета «Правда» узнала, сколько в стране людей. Из соседнего Китая запросили мамин адрес, Евгений Иванович ответил твердое «нет»! Тогда китайцы начали готовить очередную провокацию на острове Даманский.
Если бы они только знали, на что точат зубы. Мамин взгляд искривляет рельсы, а слова ее из стали! Мама отличается тем, что всегда права, и довольно об этом! Она бы не стала фрезеровщицей, если бы ошиблась хоть однажды. Все ошибаются – академики, лауреаты Нобелевской премии, но только не фрезеровщики, поэтому с ними спорят исключительно токари. У мамы было одно незащищенное место – это Юрка, и потому теперь она беззвучно плачет.
Евгений Иванович докурил, обрывая наш подробный рассказ, и возник на пороге, вытряхивая ногу из сапога. Всякий раздевается по-своему – кто-то стряхивает сапог с ноги, а Евгений Иванович всегда вытряхивал ногу из сапога и выворачивался из рубашки. Он будто бы все время боролся, потому что в детстве был хилым и глупым. То, что хилый, он узнал на первой же стычке во дворе, на заре его Уральского детства. Побитый самым последним слабаком, утирая красную юшку, он вернулся домой и решил взять реванш. Забравшись по стремянке к потолку, он стянул со стеллажей «Капитал» Карла Маркса и уже на полу был раздавлен своей дремучей глупостью. Захлебываясь слезами, он обрушил на себя два тома «Высшей математики» авторства пяти ленинградских академиков, и довершил свое познание мира «Стереометрической геометрией», написанной на птичьем наречии. Буквы были русские, но это все, что связывало их с языком.
Таким и застал его отец – под книгами. Кулаками молотобойца он впихнул капитал и математику обратно в полки, сел к столу и объяснил соотношение жизни и книг, вдавливая каждое слово в клеенчатую поверхность. Отец был старый большевик, который постигал науку в тюрьмах. Спина его была исполосована белыми, грудь прострелена зелеными, ноги подрезаны желтыми – так называли монгольскую сотню. Теперь он был начальник уголовного розыска и знал из вредности два мертвых языка. Первый латынь, второй – суахили. На суахили говорили негры, но где же было их отыскать, чтобы погуторить о жизни, о бананах и грядущей мировой революции, когда все они станут неграми-колхозниками. За отсутствием негров отец объяснил все это сыну.
С тех пор Евгений Иванович всю жизнь боролся. Он освоил три вида борьбы и никогда не путался, на каких выступает состязаниях – по классической борьбе или по нанайской. Или по рукопашному бою – кулаком  по носу и в пах! Евгений Иванович выучил и немецкий язык – брать «языков» за линией фронта, если немцы вздумают вернуться! Евгений Иванович осваивал латынь  и сделал шахматы своей любимой игрой. Когда он понял, что не глуп, было поздно – он уже стал главным инженером завода и членом райкома партии. Хулиганы первыми здоровались с Евгением Ивановичем, развязно снимали кепки и хулиганили где-то на цыпочках.
Теперь Евгений Иванович вытряхнул ногу из сапога и вывернулся из мокрой рубашки. Он подошел к рукомойнику, и мыло завертелось в его ладонях. Ударила пышная струя, которой он, фыркая, подставил шею и плечи. Евгений Иванович никогда не разговаривал, когда был сердит. Всякий, кто сердится – неправ, говорил Евгений Иванович, не объясняя, почему. Теперь он проходил по плану Библию, Иисус Христос ему нравился как парень. Если бы Евгений  Иванович  вовремя оказался в Гефсиманском саду, он бы накостылял латинским полицаям, а Иисуса вынес на руках и обучил приемам нанайской борьбы. Для этого Евгений Иванович и выучил латынь – вдруг подвернется спасти Спасителя. Не то, чтобы он верил в обратимость времени, но ведь Христос обещал вернуться, а нормальные парни держат слово! Атеистические и теологические теории мирно уживались в его не покинутом детством уме.
- Я спать! – сообщил Евгений Иванович всем сразу. Он так всегда разговаривал, когда сердит. Все сразу, когда он сердит, кивали. Он поискал еще полотенце, увидел рушник, обернувший книгу, и вытер мокрой рубахой лицо.
Никто не хотел общаться с Юркой. Это было неприятно, но понятно. Теперь все будут разговаривать с ним безлично, вроде «Некоторым надо собраться в школу».
- Некоторым надо собраться в школу! – отстраненно напомнила бабушка.
Юрка снял мокрую одежду, вынул таз из-под шкафа и отправился в прихожую мыться. Он мылся холодной водой и отскребал себя ногтями – не возвращаться же к рукомойнику за мылом и губкой. Мама вышла и посмотрела на него глазами, полными слез. Она протянула мыло, губку и пушистое полотенце. Юрка был ее незащищенное место. Поэтому мама намылила ему спину, внезапно затряслась в немых рыданиях и ушла. Юрка полил себя водой, ему показалось, что вода в кувшине стала соленой. Он закутался в полотенце, появился в зале и присел на краешек стула, как взъерошенный воробышек. Он знал, что это разжалобит даже камень. Стояли две статуи – одна у окна с папиросой в руке, другая за столом, поглаживая клеенку, потому что некого осталось гладить. Третья статуя отправилась в спальню вослед Евгению Ивановичу.
Юрка посмотрел на них по очереди. Первым поплыло лицо у бабушки прокурорского работника. Бабушка схватила с подоконника книгу, будто спасательный круг. Юрка знал, что это за книга. Бабушка прокурорский работник читала одну и ту же книгу, кругами, роман Достоевского. Она дочитывала его до конца и открывала с первой страницы. Роман один и тот же - «Преступление и наказание».  Было бы странно, если прокурорские работники любили бы другие романы.
Правда, она читала название так:
- «Преступление? И наказание!»
Рядом с ней всегда раскрыт Уголовный кодекс. К каждому абзацу романа она подбирает соответствующую статью. Все сходится – шантаж, вымогательство, убийство старухи и одно плохое слово, которым занимается Сонечка Мармеладова. Уголовный кодекс в честь романа она тоже называла «Преступление? И наказание!».
Вообще же бабушка говорила, что писатель это представитель Вечности. Кто знал бы о Трое без Гомера? Кто помнил бы Александра Македонского, если бы не Тацит? Бабушка любит мудрено говорить и хмуро думать. Вот и теперь она хмуро выглянула из  романа и напомнила, что некоторым завтра в школу. Все ли они собрали, справилась бабушка.
Юрка кивнул и засеменил в полотенце к портфелю. Да, сообщил он по дороге, почти что все.
Смотри же, напомнила бабушка, честность есть лучший договор с совестью!
Для верности Юрка заглядывает в собранный трижды портфель.  Учебники в нем обернуты газетной бумагой. Как они рвутся под газетной бумагой – неподвластно законам физики. И законам русского языка, и математики. И даже учебник истории не знает, а уж он-то знает все – и про Куликовскую битву, и про картонные латы, и про то, как Юрка летал с ледяной горы на верном скакуне производства Ленинградской портфельной фабрики.
- Смотри-ка! – сетует бабушка у окна. – А еще говорят, что в Ленинграде делают лучшие в мире советские портфели! Просто никуда не годятся!
На деле, под действием валерьянки она уже давно простила внука.
- Замки отлетели! – подхватывает Юрка, примирение ему теперь нужно как воздух. – Копыта стерлись.
- Копыта?
- Вот! Скобки. Железные. По углам.
- Самое время жалобу написать! – досадует бабушка. – Да спать пора! Совсем уже распоясались! Что же теперь – каждый год портфели покупать?
Скромное молчание ей в ответ. Юрка согласен – могли бы и постараться. Когда портфель влетает в ворота – он просто трещит по швам! Ведь шьют же мячики! И ничего! Не сыплют школьными принадлежностями!
А скачки на портфелях? Некоторые сходят с дистанции уже на третьем круге! На школьном стадионе ленинградский портфель трижды приходил вторым, и дважды – первым! Его обогнал только ранец фабрики «Московская кожгалантерея». С Толькой Березкиным в седле.
- Может, мне  наваксить портфель? – искренне советуется  Юрка. – Будет как новенький!
Ничего, что портфель коричневый. А  вакса черная. Драят ведь желтые ботинки черной ваксой!
Юрка драит такие ботинки. Чтобы скорее закончились!
В желтых ботинках виновата Золотая рыбка. Как уж Юрка ее не ублажает – и кормит с ложечки, и мух кидает, а они по воде несутся как конькобежцы. Даже  принес со двора червяка. Червяк весь не сдался, половинка бежала в землю, но головой или  хвостом – непонятно!
- Рыбка-рыбка! – попросил он взамен. – Исполни мою мечту!   
Мечта его стояла в «Детском мире».
Это был сказочная желтая мечта. Спицы ее расходились солнечными лучами к серебристым кругам колес. Звонок обладал чудесной трелью, в ней звучали колокольчики с саней Деда Мороза. Кожаное седло поскрипывало, будто на  Коньке-Горбунке, устремленном в небеса. Покрышка переднего колеса,  заверченного Юркой, шершавила  кожу как Рыба-Кит.
Рыбка была золота да глупа. Когда наступил день рожденья, мама и Евгений Иванович  вернулись из «Детского мира» с огромной коробкой в руках. Они входили спиной, чтобы Юрка не видел подарка. Так и спрятались в своей комнате и радостно хихикали, разворачивая, верно, колеса, прикрепляя, наверное, руль и вкручивая, скорее всего,  педали!
Только бы не железный конь, суетился под дверью Юрка. Конь на колесах, с педалями и седлом для жокея его абсолютно не устраивал. Детский сад! В любом дворе засмеют! Юрку не устраивала даже педальная машина голубого цвета – коленки торчат и бьют по щекам на поворотах.
Спасибо, Золотая рыбка!  Юрка бросился к аквариуму, принялся стучать по стеклу и подмигивать ей двумя глазами попеременно. Исполнительница желаний глупо глянула на него и отправилась в норку. Устала.
За обеденным столом в присутствии восемнадцати гостей старше сорока – все заводское начальство – подарок был торжественно вручен! Восемнадцать гостей старше сорока исполнили туш на гребенках, расческах и железных ложках, когда из родительской комнаты мама и Евгений Иванович вынесли коробку.
Юрка насторожился сразу. Туда поместилось бы только седло. Неужели придется собирать свою желтую мечту прямо здесь, дрожащими руками? До чего же они любят сюрпризы, эти взрослые! Им лишь бы растянуть удовольствие – а ведь детская жизнь коротка!
Спасибо, кивнул он каждому из восемнадцати взрослых гостей. Хотя начальство всегда приходит с глупыми подарками. Юрке вручили карандаш – синий и красный с разных сторон. Книжку «Честное слово» о честном мальчике. Куклу – по ошибке, потом обещали обменять. И набор открыток «Фауна Средней Азии».
Юрка не любит вспоминать этот день. Восемнадцать гостей звенели вилками и говорили друг другу тосты, не замечая несчастного мальчика, который с горестными слезами, раскрыв в немом рыдании рот, уронил на колени раскрытую коробку. Из нее показывали язык два лоснящихся желтых ботинка.
Даже не сиденье! (Скакать на подушке!)
Следом за бабушкой оживает тетя Ирочка. Она не умеет сердиться долго, ведь скоро коммунизм! Это ей внушили поэты из томика.
Тетя Ирочка повсюду ходит с томиком поэзии. Она так любит свой томик поэзии. В нем собраны все великие поэты – конечно, советские. Томик открывается сонетом «Дымись, мартеновская печь!». А кончается томными стансами «Тянется рожь за комбайном».
Тетя Ирочка мечтает выйти замуж за советского поэта. Сладкой парочкой они будут гулять по Москве, Красной площади и Мавзолею. Он будет читать ей  сонеты про мартеновскую печь, а она – заботливо поправлять ему толстые роговые очки. Ночью они воссядут на подоконник в его московской квартире, чтобы до зари любоваться Кремлевскими звездами. К этому нужно быть готовой, ведь правда? Любящее сердце всегда подпоет про мартеновскую печь или комбайн!
- Юрка, я  спать! – лепечет тетя Ирочка. – Поклянись, что не будешь ваксить портфель! А то мне опять приснится  дядя Яша с ножом!
Дядя Яша всего лишь сапожник, и нож его сапожный, и зубы золотые!
Подумаешь! Уж кто бы говорил!
Сама работает в секции нижнего женского белья – какая гадость! Даже мысль о том, что у женщин есть нижнее белье – отвратительна! Есть две самые страшные вещи на свете – привидения и женское белье, оба не к ночи будь помянуты!
Евгений Иванович напевает за шахматами. Судя по всему, он не боится ни женского белья, ни привидений. Он разыгрывает партию Ласкер – Ботвинник и мурлычет на мотивчик «Хелло, Долли»:
                Ах, домовы-вые, привиде-денья,
Как мы очень-очень-очень любим вас
Ах, привиде-денья, домовы-вые
Приходите к нам в любой урочный час!
Зря он так.
Всякий мальчишка знает, что нельзя вызывать привидений, особенно подшучивать так над ними. Привидения непременно приходят!  В ту же ночь, без повторных приглашений! Бряцая костями в трухлявых ботфортах, они бредут в сгустившемся мраке через зал к дверям детской комнаты, где трясется под одеялом наглый охальник. Дверь в его спальню отпахивается, и ее заполняют полуистлевшие жители кладбища. Сладковатый могильный запах душит мальчика, он чувствует, как к одеялу тянутся сонмы костлявых рук с перекрученными когтями, слышит загробное пение и тяжкие вздохи, пытается крикнуть, но ужас стискивает горло!
Какой мальчишка не встречался с привидениями!
Ванька Темников, сродный брат, забросал свое привидение подушками, накинулся сверху и принялся мять и давить, пока оно жалобно не замяукало и не обратилось в  пушистого белого кота, домашнего баловня!
У Березкина старая  графиня потаскала  все банки с вишневым вареньем и абрикосовыми косточками! Ему досталось, а ведь он не виноват! Он на ночь и крестики  ставил на дверях, и  ногу к кровати привязывал бечевой – все напрасно! В полночь старая графиня срывала с него одеяло и тащила за ногу в подпол! Там она пытала его вишневым вареньем с абрикосовыми косточками, а после каталась на Березкине по спящему двору, поднимаясь по самую крышу над пятым этажом! Мальчик просыпался в поту, под осуждающими взглядами родителей, рот его был перепачкан вареньем, а пятки грязные!
За что привидения  любят мальчиков?
Неизвестно.
Наверное, у каждого на то своя причина.
Говорят, что жительница склепа Волконских, старая графиня с неизменной вышивкой в руках, специально поджидает мальчика на дорожках старого кладбища, чтобы выйти из покосившегося памятника и плыть навстречу, не сводя с него огненных глаз. Мальчик подпрыгивает, падает на дорожку и теряет сознание. С кладбища он приходит седым, вскрикивает, когда к нему обращаются, и путается в таблице умножения.
Старая графиня, например, выкрала у того же Ваньки Темникова дневник с одними пятерками, а взамен подсунула в двойках, а что самое подлое – подложила их в классный журнал! И снова никто не поверил, а Ванька пострадал!
Все подсказывает, что Юрка прощен. Последней не выдерживает мама. Она является из родительской спальни с мокрыми умиленными глазами. Все-таки лучше ругать сына, чем искать его. И за это можно простить. Мама торопливо чмокает в Юркину макушку и прижимает сынишку к сердцу. Теперь ей хочется наказать его. Она жонглирует кнутом и пряником с безумной для Юрки скоростью. Маме кажется, что она недостаточно строга, а слишком сурова. Одной рукой она гладит Юрку, другой пошлепывает.
Мама приходит в равновесие, выставив Юрку перед фотографическим портретом. Герой Гражданской войны не имеет к Юрке претензий, и смотрит на маму – что сделать? В кармане потертой шинели он сжимает Георгиевский крест.
- Ты уже разговаривал с дедушкой? – кивает мама на Ивана Флегонтовича.
Понятно. Иван Флегонтович взыскующе смотрит на внука. Это семейный ритуал. Перед важным событием (завтра в школу) Юрку ведут разговаривать с дедушкой. Армия Македонского поднимается к храму. На Куликовом поле машут хоругвями. Юрка разговаривает с дедушкой.
- Здравствуй, дедушка! – мычит пионер.
Мама за спиной поощрительно улыбается.
- Что ты ему обещаешь?
- Учиться на одни пятерки, - отводит глаза пионер.
- И?
– Не приклеивать учителя.
- Что еще не будешь?
- Корчить рожи у доски! Пририсовывать рожки!
- Кому?
- Классикам русской литературы.
- И?
- Великим физикам!
- И?
- Пионерам-героям.
- Хватит с рожками. Что еще не будешь?
- Курить в туалете.
- А драться?
- И драться.
- Мне что, тебя выпытывать? Что еще обещаешь дедушке?
Что же еще ему надобно, этому герою Гражданской войны? Юрка поднимает на портрет умоляющий взор. Ну не молчи же, Иван Флегонтович, что «и»?
 - И быть достойным твоей памяти, Иван Флегонтович! – завершает мама.
Слава богу! Клятва окончена.
- И мыть покои твоей старости, Иван Флегонтович! – торопливо повторяет Юрка и пытается улизнуть. Бедняга не знает, что ухвачен за воротник. Воротник трещит, но не рвется.
- Что ты забыл? – настаивает мама.
- Поклониться! – Юрка торопливо кланяется.
- Отдать салют, негодный клоун! – мама отпускает ему нежный подзатыльник и снова целует в макушку. – Спать!
Ленинградская скаковая снята со старта. Она влачит свои копыта по ковровой дорожке обратно в стойло. В стойле  уже темно. Поэзия дремлет. Преступление храпит с наказанием в два голоса. Яростно звонит телефон.
Вы не замечали, что ваш телефон звонит по-разному? Иногда он в прекраснейшем расположении духа, лучится солнечными зайчиками и тогда голосок его игривый и звонкий, как у отличницы на первой парте. Иногда, особенно в полдень, он деловит и лаконичен, как начальник у дверцы личного автомобиля. Иногда, особенно в полночь, он истеричен и требователен, как бабушка с ремнем!
- Это отделение милиции! – крикнула телефонная трубка. – Радуйтесь! Нашелся ваш мальчик! Сидит тут напротив нас. Вихрастый. Синеглазый. Курносый. Вредный как дьяволенок – говорить отказывается! Судя по всему, из дому сбежал – сидит на чемоданчике. Ну вот, по приметам все сходится! Алло? Подходит?
- Нет! – отвечает мама. – Наш лучше. 
Начинается долгая ночь.