Живые люди

               
                Бабушка  Анна  Петровна

           Так называли папину маму между собой у нас дома родственники с маминой стороны – этим обращением подчёркивалось уважение и отчуждение одновременно. Так я привыкла с детства мысленно проговаривать её имя, хотя вслух обращались просто: баба Анюта – не путать с Бабаней, сестрой бабушки Веры, маминой мамы, которую знала с того самого дня, когда меня десятимесячную привезли в Москву из Ашхабада.
            Но буквально на днях вспомнился мне один эпизод из жизни семьи уже в Ленинграде: папа -- декан биофака ЛГУ -- весь в работе, почти постоянно насуплен, мало вникает в домашние дела. Но именно в эти нелегкие годы: конец сороковых - начало пятидесятых -- были родители мои  заядлыми театралами. И для меня со второго моего класса покупали абонемент в Малый Оперный на дневные спектакли; так было принято.
           Бабушка Анна Петровна приезжает не часто, но в качестве «бонуса» её выпроваживают со мной в театр; помню, как ходили мы с ней зимним воскресным утром на оперу Дмитрия Кабалевского  «Семья Тараса». Места были шикарные, в партере, ряд девятый, на мне было только что сшитое мамой платьице из красно-белой косой клетки с большим белым воротником. Мне эта малоизвестная сейчас опера, по сюжету напоминающая «Молодую гвардию», только действие происходит в сельской местности, очень даже понравилась. И сейчас могу напеть основную мелодию:
«За околицей родимого села
Расставались мы как будто навсегда…
Прощайте друзья, уходить пора,
Пусть минута прощанья для всех тяжела»
                Но когда мы возвратились домой после окончания оперы, бабушка буквально бросилась перед мамой на колени и умоляюще заголосила: «Тыаня! За что? Лучше бы ты меня полы во всей квартире перемыть заставила!» Уже совсем взрослой, вспоминая этот и некоторые другие случаи с участием бабушки, свидетельницей которых я бывала, поняла, что некоторая склонность к театральности была ей присуща изначально. Кстати, что-то не помню, чтобы бабушка Вера, мамина мама, когда приезжала к нам в гости из Москвы, хотя бы разок сопровождала меня на дневной абонементный спектакль в Малый оперный театр. Вот я сопровождала её, вернее, она брала меня с собой в храм – это помню. Так что когда бабушку Анну Петровну, которая жила в Рязани, где оперного театра тогда вообще не было, снаряжали со мной в театр, то не гласно это было актом просвещения, приобщения к высокой культуре. А бабушка А.П., вероятно, на это и выразила свой протест – не надо меня просвещать и вообще тыкать в нос этой вашей культурой!
                Кажется, именно после посещения оперы «Семьи Тараса» она больше не приезжала в Ленинград, зато часто отправляла к нам в гости тетю Галю, папину сестру.
            Уточняю – это теперь мне вдруг открылось, что её выпроваживала бабушка. Хотя тогда, маленькая, я всегда бывала рада гостям, а тетя Галя ещё и привозила для меня что-нибудь красивенькое, например, «отрез» на детское платьице травянисто-зелёного маркизета в мелкие цветочки – просто мечта! Дома говорили, что это остаток от её платья, но мне какое было до этого дело? Было сшито чудесное летнее выходное платьице на кокетке, я себя в нём чувствовала очень красивой.
            Папа и мама, узнав о приезде папиной сестры, покупали уже не два, а три билета в лучший тогда Большой Академический театр драмы им. Пушкина, так называемую Александринку; в тот раз, кажется, на премьеру инсценировки романа А. Степанова  «Порт-Артур». Только тетя Галя почему-то совсем не радовалась -- ни услышав о премьере, ни тем более из театра вернувшись. Тогда я, страстный театрал-теоретик, никак не могла этого понять. А вот сейчас меня вдруг как осенило – я поняла её кислый взгляд и раздраженное выражение лица. Но чтобы это стало понятно, надо немного прояснить биографию самой Галины – так называла её мама; была между ними какая-то  стычка интересов, ещё во время войны, не хочу в неё вникать, когда в живых никого из «фигуранток» не осталось.
             Галина была в семье младшей сестрой, а папа мой отец Николай Васильевич – её старшим братом; после папы бабушка родила ещё троих сыновей: Ивана, Петра и Павла. И только затем появилась на свет долгожданная дочка. В нашу последнюю встречу в Рязани, когда бабушке Анне Петровне было уже под девяносто, она несколько раз повторила: «мой-то мне говорил -- рожать будешь до тех пор, пока не родишь мне девочку».
           Но женская судьба у долгожданной дочурки как-то не сложилась, неудачное время выбрала, наверное, родиться. В конце войны по призыву, военным медиком (она окончила медицинский институт), Галина оказалась на Дальнем Востоке, а через пару лет вернулась к бабушке в Рязань с сыном Олегом в свертке. Что фамилия её мужа Терещенко  -- мне запомнилось,  но Олега она записала Турбиным. В том, что не ужилась Галина с отцом ребенка, даже ба6ушкане не винила никогда не виденного ею отца Олега: «уж очень нелегкий у Галины характер». Думаю, самой бабушке больше всего от нелегкого характера дочери и доставалось.
             Итак, осталась молодая женщина с ребеночком без мужа, да ещё в Рязани, где все на виду, а в Ленинграде живёт старший брат-профессор, и бабушка отправляет её в отпуск в большой город в надежде, что познакомится с кем-нибудь её доченька, и хотя бы в хорошем настроении вернётся домой. А втайне надеялась, возможно, что и кандидата в женихи найдёт ей Коля! Естественно, открыто это ему не вменялось, не принято это было тогда. А вот папа всячески избегал скользких вопросов про женихов не только с бабушкой, но и с собственными дочерьми, как и с внучками впоследствии. Маму мою бабушка тоже попросить напрямую познакомить Галину со свободным молодым человеком не решалась, не простые у них были отношения. Ей казалось, наверное, что все и так понимают суть проблемы. На счастливый случай тоже, конечно, надеялась. Но после очередного похода в театр тетя Галя кричала, что не надо для неё ничего делать, с ней не посоветовавшись, и ушла жить к подруге, у которой было так тесно, что спала Галина, по её словам, « под роялем». Короче, ни с кем стоящим её в Ленинграде не познакомили, она сама в Рязани нашла впоследствии достойного человека.
           Но сейчас мне хочется подробнее о бабушке Анне Петровне вот в связи с чем: уже мы жили в Минске, когда в очередной приезд она подарила мне тонкую, но в твердой обложке книжечку стихов Юлиана Тувима, в великолепных переводах Анны Ахматовой, Давида Самойлова и Леонида Мартынова. Назывался  сборничек «Вёсны и осени», в суперобложке  желто-зелёного цвета; сейчас мне представляется, что это было первое издание знаменитого польского поэта на русском языке, кажется, в 1960 году.               
           Книжка оказалась для меня судьбоносной -- я училась тогда на втором курсе физфака БГУ. Уже прошел мандраж первого курса, страх вылететь после первой же сессии, жизнь постепенно налаживалась, и почему-то именно после прочтения чуть ли не первого в ней стиха:
                «сказать тебе не смею
                \ как эта грусть безбрежна/
                а день сегодня белый \
                а день сегодня снежный \»
 что-то со мной произошло. Нет, самым первым в той книжке было другое стихотворение:         «Мне стали безразличны большие города \
 они не скажут больше, чем эта либеда…».
               И вот стихи, которые давно, чуть ли не «от рождения сидели внутри меня, вдруг вышли наружу и пошли бродить по улице». Так писал  Тувим про то, что случилось с ним самим в юности после первого знакомства с книгой стихов Леопольда Стаффа. Именно после прочтения стихов Тувима у меня как пробку из души выбило – стихи пошли потоком, только успевай записывать. Почему так случилось?  Важно, что именно бабушка Анна Петровна, папина мама, подарила мне эту книгу. Сама она училась в школе совсем недолго, только четыре года, писала крупно, по детски. На книжке, ею подаренной, была надпись «ЛЮБЕ ОТ БАБУШКИ». Геночка Новицкий даже укорял меня, думал, что я нарочно сама эту надпись накарябала: «как не стыдно!». Он не допускал, что моя родная бабушка может так писать…
          А меня удивляет и восхищает другое: где отыскала бабушка эту книжку мне в подарок? Папа всю жизнь собирал книжки, а вот бабушка отнюдь книжницей не была, жизнь не позволила, не до этого было. Но она имела старшего сына, явно одаренного художественно и поэтически, и глаз у неё был намётан: что-то она во мне разглядела. Помню, когда я ещё училась в девятом классе, бабушка рассказала мне о том, как папа тайком от семьи бросил художественное училище в Рязани и уехал в Воронеж, где поступил в сельскохозяйственный институт. И я сказала просто так ей: «Если ты так хочешь, бабушка, я тоже убегу из дома». А когда вернулись родители, бабушка им взволнованно сообщила: «Следите за Любой, как бы она не убёгла!».
         Но это так, реплика в сторону. Именно она, дорогая моя бабушка Анна Петровна разглядела во мне поэтический талант, и счастливый случай подсунул ей ту самую книжку! Не более начитанные бабушки с маминой стороны, а именно она, окончившая четыре класса, но одаренная мудростью и проникновенностью, за что я ей бесконечно благодарна.
          Папа её очень чтил и говорил: «моя мама – святая». Долгое время это казалось преувеличением, пока от Гали Барановой, моей двоюродной сестре из Рязани, не узнала много подробностей из жизни бабушки. Она родилась в довольно состоятельной купеческой семье Салеховых, по крови – татарской, но по вере – православной, отличалась редкой красотой. Однако замуж вышла по тем временам не рано, в 22 года, муж был моложе её, ему было всего 18. Мой дед Василий Николаевич Турбин был младшим сыном, перед ним – три сестры. Их семьи жили рядом, бабушка дружила со старшими сестрами будущего мужа. В неё был влюблен начальник железнодорожной станции Тумы, и бабушка, как с её слов рассказала мне недавно Галя, тоже неровно к нему дышала. Но отец приказал выходить за Василия, и она не посмела ослушаться – какие-то там были меркантильные интересы. По старым фотографиям можно догадаться, что человек он был амбициозным, самолюбивым. И время способствует проявлению подобных черт характера – предреволюционные годы, первенец, папа мой, родился в 1912 году.   
           Дедушка окончил бухгалтерские курсы  и переехал с семьёй из Тумы в Великодворье – в рабочий поселок при стекольном заводе промышленника Мальцева, где получил должность бухгалтера, и даже издал брошюру: «Об истории профсоюзного движения на предприятиях стекольного производства». В 1926 году вышел из партии по собственному желанию – он верно почувствовал, что профсоюзное движение сворачивается, и таким образом выразил свой протест. Собственно, этим своевольным поступком он поставил крест на своей общественной карьере, переложив в какой-то мере заботу о материальном благополучии семьи на жену.
          Правда, он предложил ей переехать в Москву -- приблизительно тогда же, но бабушка благоразумно затормозила очередной авантюрный рывок мужа, сказав: «куда же я с пятеркой?» И дедушка Василий Николаевич настаивать не посмел. Перебивался кой-какой работой, и будучи в духе времени вполне атеистом, пел в церковном хоре. Потому что главная его невоплощенная одаренность была музыкальной: он играл на всех инструментах, включая фисгармонию, которая стояла в их доме. К сожалению никто из детей этой его музыкальности не унаследовал.
            А бабушка держала корову все голодные годы и этим, вероятно, спасла семью от голодной смерти. Даже после переезда в Рязань продолжала корову держать – ходила на окраину города её доить и выгуливать, вставая в любое время года на рассвете. Правда, стойкую идиосинкразию к молоку папа мой сохранил до последнего дня жизни. А кроме того она, Анна Петровна, оказывается, обшивала всю семью – младший сын мой,  дядя Паша научился от мамы шить всё, даже верхнюю одежду: например мог перелицевать свое пальто на вполне приличном уровне, что и пришлось ему однажды сделать к концу жизни, когда снова настали тяжелые времена. А я узнала после этого случая, что бабушка семью не только кормила, но и обшивала.
           Но как же я могла забыть ещё один бабушкин талант – она прекрасно вязала! Ещё в Ленинграде ни минутки не сидела без крючка или спиц: обвязывала любые кусочки ткани. Из них получались прекрасные платочки: долго хранился у меня в Минске один из лоскутка нежно-зеленого креп-жоржета, что подарила мне тетя Галя на платьице ещё в Ленинграде! И обвязан он был тонкими кружевами из бумажных катушечных ниток, на шелковые у бабушки никогда денег не хватало…               
           А вот страсть к театральным эффектам ещё раз проявлялась у неё в Крыжовке, на даче, когда родился мой брат Вася, и бабушка приехала летом помогать. Дачи академиков строились таким образом, чтобы по возможности отъединиться от всех прочих: заборы были из прозрачной сетки, обсаженной зелеными колючими кустами, что не лучше сплошных заборов. А бабушка была человеком живым, общительным: ей было просто нечем дышать, не смотря на целительный сосновый воздух, только среди своей семьи, отгороженной от прочих. В Минске, просидев не более часа на лавочке перед домом, она узнала о наших соседях по двору больше, чем мама за всё время  до этого: от кого ушел муж, кто болен по--женски и многое другое. На даче лавочки не были приняты, но бабушка выход своей энергии и любопытству нашла: посалила годовалого Васю в коляску и покатила её вниз под горку, к речке. Зато обратно, наверх ей было коляску не втащить. И она остановила коляску у подножья и прилегла на травку, негромко постанывая, чтобы привлечь внимание редко проходящих мимо владельцев дач. Конечно, нашелся человек, который помог поднять наверх и бабушку, и коляску с Васей. И если не произнес вслух упрека маме, встречающий их у калитки дачи, то уж на лице точно можно было прочесть: «как же вы бабушку так далеко отпустили, да ещё и с коляской?».
            Конечно, маму это не обрадовало: скорее всего, бабушка самовольно отправилась на прогулку, а теперь ещё и обрекла принимать упреки! Но не все бабушкины инициативы кончались так печально – она, например, закрывала каждую ночь деревянные ставни на окнах нашего дома в Крыжовке. Для этого залезала на лестницу – участок был неровным, с одной стороны дом был выше, чем с другой и достать до ставен можно было только с помощью лестницы. Бабушка даже по- детски гордилась, что именно она всех нас оберегает от нападения ночных пришельцев. И не таким уж это было преувеличением – Вокруг нашей дачи стояли пока ещё пустые, незастроенные участки… Но по настоящему, более всего она, конечно, гордилась своим Колей, который построил такой прекрасный дом!
          Помню из Ленинградского детства – я увлекалась тогда Жюлем Верном, и только что углядев в журнале портрет любимого писателя, воскликнула: «Папочка, вот здорово, да ты вылитый Жюль Верн!». Тут же сидевшая за столом бабушка Анна Петровна непривычно резко одернула меня: «твоим отцом можно гордиться без всякого там Жюля». И была, надо признаться, абсолютно права!
        Она любила яркие, чистые цвета в одежде: помню ярко-красную вязаную кофту, которую купил ей в подарок папа, выбирала и примеривала она сама. И в ответ на недоуменный взгляд мамы и на наши с Наташей насмешливые улыбочки отвечала: «Пусть я сама старая, зато кофта на мне новая, красивая!» Как я теперь её понимаю!
         Главное в ней – она была существом общественным – многосторонне одаренным, с врожденным коллективистским сознанием; иначе не назовёшь. Жизнь в деревне, в заводском поселке формирует его с неизбежностью; люди там всё знают друг о друге, живут друг у друга на виду. Приезжая к нам в гости в Минск, тут же на лавочке во дворе знакомилась, по маминому выражению, с кумушками, которые тоже всех знали и всем интересовались. И громко вопрошала вслед «молодящейся теще» - преподавательнице французского языка из Института иностранных языков; эта дама даже в летнее время выходила из дома не иначе, как  в шляпке и в капроновых перчатках: - «Это чья ж такая кляча?» Справедливости ради надо сказать, что и у нас дома говорили про соседей -  как же иначе? – и молодящейся тещей эту даму прозвал папа, после того, как сосед сверху, зять этой дамы, как-то спьяну звонил вечером к нам в дверь и требовал у папы вернуть свою жену, красивую брюнетку, её дочь…   
             И вот теперь я окончательно поняла, почему так мучительно было для бабушки идти со мной «в оперу» -  мне сейчас тоже совсем не хочется  в театр, даже в самый лучший в Москве. На традиционном представлении просто скучаю, а уж на осовремененных трактовках классики – их чаще всего показывают по каналу «Культура» - так от них просто оторопь берет, как скрип ногтя по стеклу, действует на нервы. К счастью, никто особенно и не заставляет – только если приезжают гости, особенно из-за границы: и приходится сидеть «без дела» час или два на месте, молчать, вникать в чужие страсти. Конечно,  современный театр – не чета театру моего детства,  сплошной балаган! Скорее всего, бабушка так же думала про хваленую оперу в Ленинграде. А может, дело вот в чём: в детстве рад любому выходу из обычной, будничной жизни, в книги, в театр…
А с годами именно эту будничную жизнь начинаешь ценить и видеть по-настоящему  интересной.
              Бабушку интересовали всегда живые люди; именно отсутствие книжных штампов и предубеждений позволило ей разглядеть мою суть и подарить  вовремя  ту самую книжку. Уверена также, что это не случайность, а закономерность: бабушка Анна Петровна, как и моя свекровь Мира Алексеевна, обладали природным чутьём на людей, которое притупляется излишней начитанностью и образованием; ничто не даётся даром.
             Но читать бабушка Анна Петровна любила – её младшая внучка Галя рассказала мне буквально на днях, бабушкин отзыв на роман «Анна Каренина»: - вот бы ей пять детей, да ещё огород, постоянной прополки требующей, не до романов бы ей, голубушке, было! По словам дяди Паши она была исключительно доброй матерью, никогда не ругала,  не наказывала своих четырёх сорванцов и капризную дочку – только огорчалась, когда они делали что-то не так.   
            Дома, в Рязани, у неё постоянно была включена радиоточка, и даже в мой последний приезд, когда бабушке было уже под девяносто, она утром бойко спускалась с третьего этаже на первый - за газетой. Жаль, что папа не разрешил мне взять Таню, мою дочь, которой тогда было восемь лет, с собой в Рязань, и внучка не познакомилась со своей прабабушкой; а ведь она так просилась в эту поездку!
            Папа мотивировал свой запрет взять Таню с собой тем, что для бабушки это будет утомительно. А для бабушки, возможно, знакомство со старшей правнучкой, от старшей дочери её старшего, любимого сына Коли – тоже могло быть чем-то очень даже значимым. Интересно, разглядела бы потенциал её возможностей, то, что именно эта девочка сумеет организовать и оплатить ( что было очень непросто и даже почти невозможно!) мемориальную доску в честь папы на доме номер 9 по улице Тверской, где папочка жил и откуда его вынесли в последний путь… Вот кто был бы доволен, что память её любимого Коли увековечена в мраморе в центре Москвы! Бабушка это бы оценила…