Щелочка

Мне представлялось, что этот день станет отличным началом моей блестящей карьеры рисовальщика голой натуры. Я был чертовски взволнован. Не столько самим процессом, сколько предвкушением собственного успеха. В свои пятнадцать я успел занять достаточно приличное место среди прочих учеников художественной школы. Некоторые из них с удовольствием рассматривали мои «живенькие наброски с людей» и «симпатичные по цвету этюды», но большинство из них откровенно меня недолюбливало. Частично причиной этого были нелепые амбиции, какие обычно появляются у малоопытных людей, внезапно по каким-либо причинам превзошедших других, менее удачливых. Но в основном публику бесило то, что я был талантливый. Талантливый, но до одури ленивый. Ни черта не рисовал самостоятельно, вне мастерской школы. Народ недоумевал, как мне удается успешно выступать на набросках и длительных натюрмортах в классе, совершенно не практикуясь дома, в то время как они ночами пишут акварелью эти несчастные огурцы с ананасами, ничего особенного так и не добиваясь. Я им пытался объяснить, что для получения качественного рисунка с хоть какой-нибудь душой внутри него, необходимо рисовать, когда хочется, когда тянет, а не насиловать себя. Ведь понятно же, что у уставшего и измученного живописца из-под кисти выйдет только замученный огурец. Но никто из них меня не слушал. И не верил. В лучшем случае мне говорили «не всем везет так, как тебе» и отворачивались с надменными рожами.
Но не будем о серости. Итак, на улице было примерно минус сто градусов Цельсия. Снега за ночь навалило по самый пупок. Воскресные занятия начинались рано утром, поэтому улицы, конечно же, никто чистить и не думал. «Даже дворники еще спят»,- вздохнул я, проходя мимо сваленных в кучу снегоуборочных лопат посреди дороги, ведущей к школе. Вообще-то я люблю утренние прогулки от метро до школы, но сегодня я явно прогадал с погодой. Поэтому мои стопы потихонечку съеживались от холода в осенних фиолетовых кедах. Теперь погода в Москве меняется так часто и радикально, что мне приходится хранить всю свою обувь на четыре сезона в одной калошнице. Сегодня надеваем сапоги, завтра – шлепанцы, через два дня – валенки. Трудно не запутаться. Удивительно, как я еще не заболел от такого перепада температур. В общем, подходил к художественной школе я уже в полусосульчатом состоянии. В моих руках был пластмассовый черный тубус для бумаги. Перчатки я естественно оставил дома. Казалось, пальцы к нему примерзли намертво. Зубы танцевали чечетку. Сопли, которые я не мог вытереть занятыми руками, присохли к губам. Думаю, в этот момент я был дьявольски привлекателен.
Наконец, я дошел до спасительного убежища от холода. Пулей взлетел по каменной лестнице. И такой же пулей с нее слетел. Кто бы мог подумать, что кеды скользят по замороженным ступенькам. Отодравшись-таки от моих пальцев и улетев в сторону, тубус треснул. Но не мое самолюбие! Не теряя подросткового достоинства, насколько это было возможно, я поднял свое отмороженное тело и тубус и вошел в здание школы. 
С высокого потолка свисала огромная люстра и горела всеми лампочками. Яркий свет неприятно ударил по глазам. Я невольно зажмурил их. Странно, но когда ты закрываешь глаза, то сразу начинаешь чувствовать все тело как-то яснее. Так я ощутил резкую боль в правом полупопии. «Синяк будет, наверное». Гардеробщик, судя по его нарядной физиономии, отлично провел вечер субботы. Даже не вымылся, а на работу пришел. Я отдал ему свое пальто, и, не дожидаясь, как тот демонстративно швырнет его на первый попавшийся крючок, ушел в учебное крыло.
«Что-то день не задается. Сплошной негатив. Надо бы настроение себе поправить, а то так не пойдет. Что я нарисую в таком хреновом состоянии? Наверное, что-нибудь в духе Пикассо, ненавидевшего всех вокруг. Кроме животных. Фу. Надеюсь, моя первая женщина будет куда симпатичнее его шедевров».
С этими мыслями я поднимался в мастерскую. На стенах вдоль лестницы висели натюрморты уже выпустившихся ребят и старшеклассников. «Хорошо, что они не в моем классе. С ними бы мне было трудно соревноваться»,- невольно пришло в голову. И тут я заметил в бликующих стеклах мои оттаявшие сопли, размеренно стекавшие по фильтру и уже доползшие до верхней губы. «Очаровательно». В руках тубус, платок в рюкзаке за спиной. Опаздываю. «Чтож, я сегодня еще не завтракал…».
Хорошо, что все уже были в классе. Дурацкий тубус. Из-за него я ногой попытался аккуратно потянуть дверь на себя, но оступился и вышло как обычно. БахПарамБамПам. «Успокойся, идиот, и сядь на место». Уши мои предательски покраснели, но поскольку я был с мороза, то этому повседневное оправдание найти было можно. Но как найти повседневное оправдание огромному мокрому пятну у меня на заднице, я не знал. «А, черт с ним! Давайте, смотрите на мой зад! Всё внимание на меня! Сборище бездарностей…».
Посередине мастерской был установлен небольшой подиум. Сверху накинута пожелтевшая, но пахнувшая стиркой гигантская простыня. Свет горел общий, теплый, но это пока не пришла модель. Модель! Её еще нет. Ну хоть это я не пропустил… Кто захочет прошляпить такое зрелище, тем более, когда оно произойдет впервые на твоих глазах. Если что, я про раздевание девушки. Никогда не видел, как они раздеваются. До гола то есть. Нет, я конечно наблюдал за девочками в раздевалке на физкультуре, но это совсем не то. Разница, как у мультика и фильма. Дело в том, что в моем понимании девушки выглядят привлекательнее всего не когда они полностью раздеты, а когда на них еще остается какая-то одежда, но вот-вот и она будет снята. Это всего лишь миг. Миг обещания. Но мне ли об этом рассуждать.

Я направился к подиуму. У нас нет своих четких мест. Обычно мы выбираем их по приглянувшемуся ракурсу. И чаще всего я уже заранее представлял себе это место. Но поскольку мы до этого не рисовали голое тело, сечас я был в замешательстве. Народ расселся рандомно. Пожалуй, выбор ракурса - единственный аспект в рисовании, к которому я отношусь серьезно. Это как выбрать место перед телевизором.
- Что, не знаешь, куда пристроить свой мокрый вонючий зад, котяра? - раздалось из-за планшета.
Саша. Второй из двух парней в нашем классе. Ненавидит меня больше всех. Я, конечно, знаю - почему. Он невысок ростом, черезвычайно груб, никогда не чистит свои поганые зубы и ужасно прыщав. Нашим девочкам он не нравится. Но рисует он еще хуже, чем выглядит. И это, пожалуй, единственная причина, по которой его не чморят.
- Похоже, наш Мотенька неудачно сходил в лоток. Фууу, завоняло мочой.
Эти Сашины продукты отвратительного чувства юмора уже порядком надоели, но мне было его настолько жаль, что я никогда ему ничего не отвечал. Вообще, мое имя Мотвей, но узнав, что у меня аллергия на кошек (после набросков с котенка в первом классе), этот гад стал неустанно всячески напоминать мне об этом. В частности, называя меня разными кошачьими кличками, подсовывая шерсть в папку, протяжно мяукая или засовывая Китикэт в бутылку с водой. Остальных это веселило. Но я успокаивал себя тем, что на технику их рисования такие проделки положительно не повлияют, а значит, можно только радоваться. Да, в нужные моменты я умел быть оптимистом.
Но вот прошло двадцать минут от начала урока, а ни модели, ни учителя, встречавшего ее, до сих пор не было. Даже мои пальцы успели уже полностью отогреться. Я подозревал, что Саша от скуки сейчас придумает очередную издевку, тем самым нарушив мой настрой на серьезное рисование (к этому времени я привел в порядок свои эмоции, и мне уже не терпелось начать творить). Поэтому я тихо теребил пальцами смявшийся от падения уголок листа, прикрепленного к планшету, когда дверь в класс резко распахнулась. Комната моментально наполнилась запахом нарциссов и холода. Я повернул голову и увидел шубу. «Мех, брррр». Потом мимо нее проскочил учитель, и, по своему обыкновению активно размахивая руками во все стороны, заорал:
- А вот и Зоя Васильевна, ваша натурщица на сегодня. Надеюсь, все принесли мягкие материалы? У вас появилась отличная возможность поработать в манере быстрой зарисовки! - так и лился из него энтузиазм.
Мягкие материалы - это все, кроме акварели и простого карандаша. Соус, уголь, масляные карандаши, мел, пастель, тушь, линер. Все, кроме того, что было у меня.
- А если с собой только простые?
- Тогда у тебя ни хрена не выйдет,- ехидно прошипел Саша.
- Просто возьми самый мягкий из них,- успокоительно пропел учитель, метнув укоризненный взгляд в сторону Сашиного планшета.
Шуба вошла в класс. А когда учитель стянул ее и повесил на вешала, то под ней обнаружилось хрупкое создание.
- Проходите, проходите, Зоя Васильевана, - кудахтал преподаватель, - вот здесь подиум, а здесь - ширма. Вам как удобнее будет? На стуле или лежа? Да вы располагайтесь.
Я впился в нее взглядом. Женщина была похожа на маленькую хрупкую статуэтку. И какую прекрасную! Невысокого роста, но с удивительно длинными ногами и прямой спиной. Мне представилось, что к ней даже приклеена линейка(такой несгибаемой и ровной она казалась). Слишком легкая для такой погоды юбка плотно облегала небольшой крепкий зад женщины, но ее грудь весьма успешно скрывал розовый ангоровый свитер. Ее светлые глаза, большие и влажные, излучали какое-то притягивающее сияние. Желтые, с едва заметным серебром волосы были собраны в тугой узел на макушке, а тонкие изящные кисти спокойно держали сумочку.
- Я сяду, как вы скажете. Это моя работа, - вежливо ответила она нежным сипловатым голосом.
- В таком случае лучше лежа. Этим оболтусам еще стул не хватало косым нарисовать. Вы пока готовьтесь, а я схожу за сменной лампочкой.
И он унесся, хлопнув дверью. Как обычно. В классе повисло гнетущее молчание.
- Здравствуйте, - улыбнулась она куда-то в пол.
Я опомнился и быстро закрыл рот. Так, что зубы мерзко ударились друг о друга.
- Здрасьте, - неровно протянули мы.
Она поставила сумочку на соседний стул со мной, вытащила из нее (я не мог оторвать взгляд от ее кукольных рук) салфетки, халат, расческу с косметичкой и ушла за ширму. Ушла за ширму! Кажется, я не только ничего не понимаю в рисовании голой натуры, но и просто полный кретин, потому что считал, что если ты будешь сидеть перед людьми четыре с половиной часа голым, то раздеваться перед ними тебе стесняться уже не стоит. Или как? Короче, я просто полез в пенал за самым мягким карандашом.
Спустя некоторое время Зоя Васильевна, которая как мышка копошилась и шуршала чем-то непонятным за ширмой, выплыла из-за нее в резиновых домашмних тапочках и шелковом халате неопределенного цвета. Мое тело сжалось, подобралось и между ребрами замигала боль (так всегда происходит со мной, когда я сильно напрягаюсь). Пучок на голове женщины оставался неизменным, хотя и казался слегка более тугим. Я старался не пялиться. «Все равно сейчас она ляжет, и я смогу сколько угодно разглядывать ее абсолютно законно».
- Так, я вкручу лампочку, и мы начнем, - ворвалось в класс вместе с преподавателем, - О, я вижу, все уже готовы! Зоя Васильевна, прошу вас на подиум. Тапочки можно снять.
Не прекращая свою нервную, как я подозревал, жестикуляцию, учитель чуть ли не за мгновение заменил перегоревшую лампочку. Тем временем Зоя Васильевна взобралась на подиум. Ее тапочки остались на полу.
- Ну вот и все.
Учитель отошел подальше от подиума. Если бы на мастерскую можно было взглянуть сверху, то видно было бы деревянный черный квадрат посреди комнаты, накрытый простыней, а в радиусе двух метров вокруг него парочки из мольбертов и стульев с перевозбужденными детьми на них. Как в зоопарке. Можо было бы даже ров выкопать. Хотя и без него желания подходить к подиуму явно ни у кого не было. Когда воцарилась странная тишина, до меня и натурщицы одновременно дошло, что означала на самом деле фраза «Тапочки можно снять». Зоя Васильевна почувствовала на себе ожидающий взгляд учителя и скинула халат.
Я, как последний идиот, закрыл глаза. Может оттого, что сидел в первом ряду. Может потому, что привык это делать. А возможно и потому же, почему преподаватель активно жестикулировал. Но наконец, когда я как обычно почувствовал себя конченым придурком, я открыл глаза. Халат струился с подиума водопадом. А над ним возвышалась нимфа. Белоснежная. Мягкая. Восхитительная. Кто бы сомневался, но я никогда не видел такой красоты.
Когда состояние аффекта начало проходить, я заметил...точнее не заметил присутствия ни капли смущения во всем хрупком существе, возвышавшемся перед группой подростков абсолютно голым. Теперь уже женщина вопросительно смотрела на преподавателя.
- Прекрасно. Вы говорили, что были балериной? Это заметно. Прекрасно. Теперь мне надо настроить свет по вашему телу. Прекрасно.
Я обрадовался, увидев покрасневшие кончики ушей учителя. «Значит, я не один такой».
- Скажите, как мне лечь, - как-будто промурлыкала Зоя Васильевна.
Меня удивила перемена в ее голосе. Из него исчезли нотки робости, а на их место пришли новые, до селе не слышанные мною. Но от них кнопка между ребер еще сильнее пульсировала. Создавалось впечатление, что эта женщина чувствует себя комфортнее без одежды, нежели в ней.
- Лягте на левый бок, правую ногу положите на левую, локтем левой руки упритесь в простыню, а правую бросьте на бедро. Прекрасно.
Это прекрасное слово действовало на нервы. Натурщица послушно приняла позу.
- Поменяйте сторону.
- Так?
- Нет. Теперь ноги. Да, так лучше. Прекрасно. Свет!
Я завороженно наблюдал, как нимфа ползает по простыне, барахтается в ней. Теперь я разглядел не сильно заметную дряблость в районе ее живота и слегка отвисшую небольшую грудь. «Наверное, у нее есть ребенок».
Спустя вечность я взял карандаш в руки и начал рисовать.
- Ребята, прошу вас, живенько! Не мусольте долго, я хочу от вас схваченные формы, жизни на листе…, - ораторствовал учитель, проходя мимо каждого и проверяя выбранный им ракурс, - Саша, ты опять сел с тени?! Сколько раз тебя просить…
- Я не желаю сидеть около вонючего Мотеньки. От него кошачьей мочой воняет, - буркнул тот.
Учитель прекрасно знал о моей аллергии и неизменной "любви" Саши ко мне.
- Прекрасно.
Думаю, если от меня сечас чем-то и пахло, то только обожанием. Я понимал, что лежащая передо мной Зоя Васильевна явно не молода. Что она всего лишь женщина, жертвующая свое тело искусству за смехотворную плату. Но в штанах безусловно что-то шевелилось, и я не мог ничегошеньки поделать с этим. Из-за этого рисовать было трудно. Как только я подносил карандаш к листу и хотел провести линию, мои глаза магнитом притягивались к голому телу, и я боялся ошибиться в изображнии его совершенных форм. Мне был виден каждый темный уголок тела, но в одно место мне заглянуть все же не удавалось. Глаза. Она смотрела в нашу сторону, но ни на одного из нас. Вскоре я понял, что она где-то далеко. То есть ее мысли. Я осознал это, понаблюдав за руками. Женщина не напрягала их. Она будто слилась с подиумом и простыней. И упорхала, оставив бренное тело выполнять свою скучную работу. Да, учитель был прав насчет балерины. Ее вывернутые стопы с высокими подъемами и фигурные икры,  непропорционально большие для таких худых ног, говорили сами за себя. И "птичье" солнечное сплетение. И мускулистая шея. И осанка конечно же. Ровна, как грудь девчонок в шестом классе.
Занятие закончилось неожиданно. Я не понял ровным счетом ничего, когда учитель остановился около моего планшета и присвистнул:
Ого, Мотвей! Что с тобой сегодня? Ты нарисовал только подиум! Где натура?
Я задавал сам себе тот же вопрос. И не находил ответа. Очевидно, Сашу сейчас просто разрывало от ликования. Настолько, что он даже не смог ничего съязвить.
Вот тебе раз. Как же моя великая карьера рисовальщика голой натуры? Все собирались. Я был в панике. Но натурщица оставалась без движения.
- Если у тебя хватит наглости, можешь попросить Зою Васильевну посидеть еще пять минуточек для тебя, - похлопал меня по плечу преподаватель.
Я посмотрел на нее. Она вдруг ожила и внимательно посмотрела прямо мне в глаза. Ощущение, что по ним полоснули ножом. Через секунду она отвела взгляд, еле заметно кивнув головой.
Прекрасно. Я пойду пообедаю, а вы не засиживайтесь, Зоя Васильевна. Пять минут этому лентяю, не больше! Я не ожидал, Мотвей, что твоя лень перейдет и на классные занятия. Ты меня разочаровал.
Мне было стыдно. И неловко от новости, что я останусь наедине с этим божеством.
Но вот все ушли. Треклятая тишина. Все сжалось внутри меня, а кнопка мигала «Тревога!». Надо закончить работу. Где мой ластик. Какое я ничтожество.
- Ты ведь никогда прежде не видел голых женщин, да? - громом в тищи раскатился ее голос.
Я онемел.
- Не смущайся, просто это заметно.
- Вы очень красивая, - промычал я как аутист.
Она говорила со мной, и каждое ее слово эхом раздавалось в моем воспаленном мозгу. Интересно, что чувствуют другие в таких ситуациях? Должно быть я выглядел как дебил, потому что она улыбнулась. От этого мои щеки залились бардовой краской. Может, даже фиолетовой, в тон кедам.
- Ты забавный.
Ее взгляд уже не был где-то далеко. Он был здесь, и я чувствовал его на себе. Он сжигал. Я почти физически чувствовал боль от него. О рисовании можно было забыть, это невозможно.
- У тебя очень интересные уши…
«Дьявол! Заметила. Они точно фиолетовые», - запаниковал я.
- Подойди, я ими полюбуюсь.
И черт меня знает, но я подошел. Или не я. Но кто-то из нас, кто рулит телом Моти (хреново у него получается) подошел к подиуму и сел на стул рядом с ним. «Что ты творишь, осел?».
Меня забила дрожь. Руки стали липкими. Глаза вылезли из орбит (им стало холодно). Еще чуть-чуть, и кнопка между ребер сломается, и я задохнусь. В этот момент я заметил, какой у нас интересный пол. Такой дощатый. «Что я делаю на этом треклятом стуле?».
Женщина села. Я словно окаменел. Не мог пошевелить даже пальцами ног.
- Да, уши у тебя действительно особенные. Наверное, мамины.
- Папины.
- Надо же! Ты отвечаешь на вопросы, когда хочешь.
«Или когда ты полный олень».
- А что у тебя от мамы? Нос или глаза?
- Глаза.
Она замолчала, похоже, полностью удовлетворившись моим ответом. А потом слезла с подиума. «Черт, я просрал на этом проклятом стуле все дополнительное время! Это конец».
Но женщина, имя которой я вдруг забыл, пройдясь по мастерской и рассмотрев нарисованный мною одинокий подиум, вернулась к месту, но не залезла на него. Она подошла ко мне и опустилась на корточки прямо перед моим лицом. В близи она была так прекрасна, что я, кажется, на секунду потерял сознание. Я видел на обложке маминого журнала похожую девушку. Мне было тогда одиннадцать, и она была моей первой сексуальной фантазией.
В ее руках мой подбородок.
- Я хочу заглянуть в твои глаза.
И я посмотрел на нее. Так близко. Так горячо. Наши взгляды столкнулись. И я утонул. Пошел ко дну, как самый гнусный камень. Вместе со мной утонули и мозги, и самоконтроль, и совесть. Кнопка треснула и разлетелась по кусочкам. Я перестал дышать, но через секунду ее дыхание стало моим. Я проваливался во что-то мягкое. Руки чувствовали эту мягкость. Она теплая и упругая. Мягкость переливалась, струилась, пульсировала. Она наполняла меня всего до отказа. Я стал частью этого омута. Меня просто не было. Я пропал уже давно.

Всему есть предел. Когда мыльный пузырь надувается слишком сильно, он лопается. Я открыл глаза.
Свет. Простыня. Штаны. Мне вдруг стало холодно. Сознание неохотно возвращалось обратно. Но теперь вместо мыслей и планов внутри меня была пустота. Я будто был высушен солнцем изнутри. Сожгло все за и против. Остался только незнакомый вкус на губах. Она надевала тапочки.
- Брось мне халат.
Женщина направилась к ширме.
- Почему ты переодеваешься там? Какая разница?
Она обернулась.
- Потому что в одежде меня видят все. Без одежды меня тоже видят все. А что же остается мне? Я готова предоставить свое тело людям, знающим толк в красоте. Но не себя. Запомни, мой мальчик, если женщина предстает перед тобой голой, она для тебя просто голая женщина, и это ничего не значит. Но если она позволяет увидеть себя раздевающейся, то делится с тобой чем-то личным.
Удивительно, но я это понял. Или знал.Или понял, что знал. И мне стало неловко оттого, что я хотел выкинуть эту ширму к черту. Я уже пришел в себя и надевал штаны. Состояние напоминало пробуждение после комы. Она ушла за ширму. Я собирал карандаши. Лист с изображением одинокого подиума, убрал обратно в тубус. Поставил на место все стулья. Мольберт сложил и отодвинул в угол. Разговаривать совсем не хотелось. И думать тоже. Мне не было известно, что говорят в таких случаях. Поэтому я смолчал, как учила мама. И лишь подходя к двери, я заметил небольшую щель между ширмой и стенкой, в которую было видно, как женщина натягивает колготки, застегивает ливчик и расправляет свитер.

На следующее занятие к нам пришла какя-то Зина. Она сразу сняла с себя всю одежду, бросив ее на подиум. Ее грудь была похожа на два спелых баклажана, а распущенные волосы - на пальмовую ветку. Работа с подиумом так и осталась незаконченной. Как будто Зои Васильевны никогда не было в моей жизни. Как будто она никогда не оставляла щелочки в ширме. Как будто на высушенной земле прорастает трава.