Сложные роды

Анатолий Георгиевич Пущин только что получил заказ на статью о друзьях Пушкина. Редактор сказал: «Это не обсуждается. Да и кто, если не ты?». Вопрос не имел отношения к фамилии Анатолия, а потому прозвучал особенно жестко.

Забавно, он мечтал написать эту статью уже несколько лет. Но не делал этого. Так как не считал себя достойным. А в иные дни - и имеющим право использовать имя гения для своих графоманских изысканий.

Анатолий Георгиевич был очень известным писателем. Его хвалили за умение сказать о сложных вещах простыми словами. Давали многочисленные премии и приглашали на интервью. Но усердно гложущая мысль о том, что не заслужил, не доработал, и вообще – скорее попсовик, чем творец, не давала покоя.

Он сел за стол и начала думать, с чего начать. В газете, где Пущин трудился штатным сотрудником уже около двадцати восьми лет, существовали свои жесткие правила распределения тем. Если ты пользуешься привилегированным положением «регулярно писать о чем считаешь нужным», то при назначении обязательного материала тебе остается «головоломка». Другими словами, по заданию ты пишешь только если остальные не взялись.

Неужели никто не хочет написать о влиянии на Пушкина? Никто?
Может это сделает сам редактор? Ведь он как-то говорил ему, что очень хочет реализовывать собственные идеи. Что он как беременная женщина. Анатолий, помнится, вздрогнул от сравнения.
Или мама права: «если постоянно посылать в Космос сигнал, то рано или поздно придет ответ»?

Настроение почему-то портилось с каждой минутой.
Кому интересны мои мысли о Пушкине? Ну кому? Ведь я претворяюсь уже много лет. Много-много-много длиннющих лет. О сложных вещах простыми словами? Фигня. Пишу простыми, потому что знаю, что сложные не поймут. Да и если поймут, то это так, на пару дней после прочтения. То есть это останется в памяти как художественный образ, но не пойдет дальше в жизнь. И тот, кто вчера читал о Христе и плакал, завтра смело забьет гвоздь. Поэтому надо брать одну тему и раскрывать ее, не отклоняясь. Минимум аллегорий и гротеска. Никакой многопластовости и, упаси Боже, парадоксальности. «Пиши проще – и к тебе потянутся читатели».

Но если эти приемы приносят деньги и славу, то, может быть, все, что он делает, - это вообще от Диавола? Что если вот эта вот всенародная любовь при отсутствии каких-либо изменений в окружающем мире говорит о том, что он идет по кривой дорожке? Что он лжепророк? Или сама мысль об этом – признак мании величия, и он просто болен?
Надо посоветоваться с женой.

Спать совсем не хотелось. Анатолий Георгиевич видел хорошие сны, только когда жена ночевала дома. В этих снах он черпал вдохновение. Они дарили ему идеи. Без жены он не видел ничего и при этом не высыпался.



Дамира Ильдаровна была лучшим гинекологом-хирургом в больнице. Ее вызывали на все сложные случаи.
И сегодня опять был такой. Пришлось срываться в ночь.

Она никогда не заказывала такси, всегда садилась за руль сама. Это был единственный способ прийти в себя и настроиться на работу.
А приходить в себя с каждым днем становилось сложнее.

Она выбрала свою профессию не случайно. С детства в голове звучал бабушкин рассказ об ужасе родов в советских стационарах. Об отсутствии обезболивающих средств и жесточайшем отношении женщины к женщине.
Бабушкины роды стали тяжелыми «благодаря» службе на торфяных разработках. И, конечно, ее рассказы казались мрачными только слушателям. Для рассказывающей они были не более чем простыми воспоминаниями.

И тем не менее, кроме медицинского, для Дамиры вариантов не было.
Она училась, забыв обо всем на свете, и почти бессознательно втянулась в тусовку анестезиологов-реаниматологов.
Они много общались вне ВУЗа и однажды познакомились с Александром – врачом-бизнесменом и, как оказалось, Другом ее будущего мужа. Друг руководил одной из городских больниц, куда и пошли работать все четверо: один оперирующий врач и три специалиста по наркозу.

Дамира не считала спасенных ею пациенток и их детей. Ее часто упрекали в чрезмерно личном отношении к каждой роженице. Пугали тем, что однажды она сгорит на работе. И она решила, что ее собственной границей будет именно это – не считать.

Но сказать то же самое о своих выкидышах она не могла. И если раньше Ильдаровна относилась к судьбе спокойно и с достоинством, то за последние месяцы все изменилось.
Вот так вот несколько недель вынашивать свое чадо, делать все возможное, чтобы сохранить, и снова терять. Не это ли та самая космическая несправедливость, в существование которой она никогда не верила, чем раздражала знакомых? Ведь Дамира хотела ребенка безумно, на уровне животного инстинкта. Была согласна на любые сложные роды, любые. Иногда даже хотелось отдать ногу или руку, и только мысль о том, что ее дочка будет переживать за маму-инвалида, пресекала просьбу к небу. Быть беременной много раз и не иметь возможности родить. Вот в чем земной ад.

Надо сосредоточиться. Включить радио-Джаз погромче и доехать. По телефону сказали, что случай сложный. Надо торопиться.

Операция шла два с половиной часа...
Дамира подошла ближе, как делала это всегда, оставаясь в реанимационной палате сколько требуется до пробуждения.
- Девочка? - спросил слабый голос совсем молодой женщины.
- Да, и очень хорошенькая. Вы не волнуйтесь: два триста. Сейчас принесут.
- Можно мы назовем ее в честь Вас?
Дамира смутилась. – В честь меня? Но вы русская, - зачем-то констатировала врач. - Знаете, мое любимое имя Настя. Вам нравится?
- Конечно, док. Настей звали мою прабабушку. Она была повитухой.

Дамира ехала домой медленно. Боялась, что если заплачет, то не заметит в темноте пешехода. Ей вдруг резко захотелось вернуться в родной город.

В дверь звонить не стала, муж должен уже спать: у него какое-то срочное задание от редакции, а ничего обязательного он не любил – отвлекало от главного дела.

Сонный Пущин вышел на звук ключа.
- Покормил, как и просила, спит.
- Кто спит?
Толя возвел глаза в потолку, через тринадцать этажных пролетов над которым должно было быть небо.
«Намекает на синдром Бога», - подумала Дамира.
- Твоя дочь. Настя.
- Моя кто?
- Слушай, я допишу про Пушкина и мы уедем к твоей маме. Смотреть на тебя больше не могу.
Более того, мы будем уезжать теперь регулярно. Раз в три месяца. Так и передай своему начальству. Пошел спать.

Дамира осталась в коридоре.
Такого просто не может быть.

Переодела тапочки, вошла в маленькую комнату. Прислушалась.
Сопение было едва слышно.
Она подошла к продолговатой и очень красивой кроватке. У девочки был бабушкин носик и волосики, как на самых первых фотографиях мужа.

Дамира вышла в коридор и заплакала. Муж выбежал из комнаты, теперь уже испуганный…



Веранда была вся залита солнечным светом. Гимназисты радостно переговаривались в предвкушении. Кудрявый мальчик, его лучший друг, сидел рядом и загадочно улыбался. Будто зная, что совсем скоро тишина сменит этот неупорядоченный гул.

Разговоры действительно начали стихать. И под направленными только на него взглядами, Саша медленно вышел вперед…


- Ну как?
- Ты гений. И ты это знаешь.
- А ты нет?
- В смысле?
- Значит до сих пор не догадался? - Загадочно улыбнулся Саша, который вдруг неожиданно повзрослел лет на двадцать. - Ну и хорошо. Чем дольше не будешь догадываться, тем дольше будешь со мной. Да и подумай: два врача в одной семье.
Скукотища. Это как если бы Наташа вдруг начала писать. Закрой глаза и представь, – и для завершения образа Александр зевнул.

Толя хотел еще что-то спросить, но внезапно обнаружил себя лежащим в кровати. За окном светило солнце, комната была залита светом.
Пущин немного полежал, раздумывая.
Посмотрел на спящую жену. И вдруг резко встал.

Он понял, о чем будет писать.
Но сначала надо было позвонить редактору.
Человеку, который безошибочно чувствовал «как».