Первый блеф

2 декабря, 2010 год


Надо владеть собой и вести себя так, словно бояться и вовсе нечего.
                Через некоторое время это ощущение становится реальностью и   
                человек на самом деле становится бесстрашным лишь оттого,
что действует так, словно он ничего не боится.
(Т. Рузвельт)

  То, куда мы вчера приехали – так это степь. Пустая и, на первый взгляд, безжизненная степь. Мёртвый ветер окрашивал всё в серый цвет и завывал так, что по позвонкам пробегала жуткая дрожь, от которой, казалось, с хрустом сломается спина. Но перед нами была огромная, как мне кажется, воинская часть. У неё печальный упаднический вид, прямо как у концентрационного лагеря. Мы высадились. Поезд ещё немного постоял, после чего, прошипев и покряхтев, начал снова свое движение.
 Нас встретил высокий статный военный с двумя звёздами в ряд (как я узнал позже, это погоны прапорщика). Его немного продолговатое лицо со слегка выступающими скулами, было строгим, но не злым, а зелёные глаза не казались глупыми или алчными. Прапорщик казался каким-то простым парнем в форме. 
Мы шли к бане и под ногами хрустели хлопья падающего снега, Куча плакатов патриотического направления, стенды с видами марширования и т.д.   Маленький белый памятник Ленину смотрел в циничный капитализм и буржуазию, классовую расслоенность и вдобавок ко всему расколовшийся мир людей до и после. Идеологи подобны собаке, которая лает, делая вид, что сторожит имущество хозяина. Однако, на самом деле лает, дабы не подпустить других собак к тому мясу, которое само успешно крадет. Оно так было. Оно так есть.
Он открыл дверь в серое бетонное помещение, от которого и так мрачное настроение вообще стало тяжелым. Я был бы готов бежать в ту минуту, но меня одолевало отчаяние безысходности и понимание, что это бесполезно. По должности прапорщик оказался старшиной 23 роты, и он должен был осмотреть нашу укомплектованность. Еще с отправочного я следил за всем, что было у меня, и за тем, чтобы всё оставалось в сохранности. Как ни странно, но для моего характера это оказалось крайне трудно: следить за тем, чтобы у тебя не пропала разбитая эмалированная грязная кружка и побелевшая алюминиевая ложка. Бред еще советского формалинового формализма.  Но даже такое простое испытание для меня тягостно.
- Один вышел из строя – холодно, не поднимая головы от своей писанины, произнес прапорщик – В магазин со мной пойдёт.
   Но ни один не выходил. Мы боялись. Боялись не прапора, ни стен серой сырой бани, в которой мы стояли. Мы боялись именно этого дня. Не знаю как пацаны, но я чувствовал себя загнанным в угол, как хищный зверь, который принужден к смирению.
    Прапор в недоумении, может даже с некоторым негодованием посмотрел на всех.
 - Так, я что-то не понял! Один. Из строя… вышел.
  Пошло волнение, но никто так и не собирался выходить.
    Это шанс, это шанс практиковать все знания, которые я получал и про которые мои знакомые, попивая пиво и надсмехаясь, говорили, что это бесполезно и чтобы я перестал заниматься ерундой и расслабился. Зона комфорта и преодоление самого себя – не совместимы. Это заставило меня выйти.
Сейчас мы все на одной ступени и дальше пойдет со временем узнавание друг друга. Белые фигуры ходят первыми, и с первого хода не проигрывает никто, но это уже значит: ты – на шаг впереди.  Перовое преимущество всегда у тех, кто не боится рискнуть и бросить вызов, прежде всего самому себе. Ведь «Стоит только подумать, что проиграл, и в тот же миг начнется поражение». А второе в том, что меня есть теоретические знания, которые нужно превратить в умения и сделать навыком, а у многих – нет.  История повторяется. Ох, мир,  изменяя всем и всех, ты не изменяешь лишь себе!!! Нужно сделать вид, что в отличи от них, я не боюсь.  В этом заключена седьмая стратагема, которая гласит: выдавай желаемое за действительное и оно станет действительным.   
 - Хорошо. Вот, возьми список, - уверенно хрустя по снегу, произнес старшина роты – я зайду и куплю что надо. Ты – будешь нести. Все понял?
    - Да.
     Он посмотрел на меня, хотя до этого шел, словно говорил сам с собой, а я был всего лишь призраком. Духом.
    - Не «да», а «так точно» – он шел и внезапно замолчал – Да, и ещё, не вздумай дезертировать. Далеко ты тут не убежишь – степь кругом, а искать тебя я, ой как не хочу! Завтра на свадьбу еду… Домой… в Ростов. И не дай Бог меня из-за тебя вызовут – лично тебе колено отстрелю. Поедешь домой комиссованным.
    Эти слова не прошли мимо меня и как-то задели меня тем, что меня считают трусливым. И я не сдержался ответить:
   - Я сюда не сбегать пришел. Я и на воле не плохо косил. Мне просто надоело скрываться.
   - «На воле» - зоновские говорят. А тут –  «на гражданке». – уже намного мягким и просто человеческим тоном стал говорить прапор.
   Мы зашли в армейский магазин, который зовется просто «чепок». Купили бритвенных станков, средств «для» и «после» бритья, кусачек для ногтей, пасты, щётки и прочие вещи. Я попросил, чтобы взяли тетрадь в 98 листов. Писать на клочках бумаги не удобно, и я растеряю эти листки. К тому же Жизнь человека — не разбросанные обрывки бумаги.. Она закрытый, тщательно сброшюрованный дневник... Раз  из головы даже вылетело взять из дома, то может вылететь из головы то, что со мной случается. Хотя, есть ли смысл того, что будет вбито на 365 дней в строгий распорядок?
   Тетрадь была точно такая как та, в которой я писал иероглифы. Мне стало и тепло и тоскливо – я потерял дорогое, но сейчас приятен даже его легкий след.
В казарме уже сидели в три ряда солдаты, в которых я узнал всех тех, с кем призвались. Здесь лучше, чем можно было себе представить: стены в светлых тонах, аккуратные кровати в два яруса, перед которыми стояли серые деревянные стулья, линолеум на полу в центре и окрашенный в спальных проходах. Но мне тут не нравится, все через чур давит на меня и нагнетает злость. А особенно сержант – очень нелепый с виду, картавый, отчего его речь больше походит на кряканье. Он должен был бы быть смешным, если бы не его жестокость, которая подминала эти черты под себя и внушала страх. Когда он кричал около двух сотен людей замолкало. Когда он улыбался – это не могло означать ничего, кроме того, что у него появилось нечто зловещее в его больном воображении. Его зовут Артем Соколовский – бледный серостью кожи, нахмуренный и эмоционально натянутый.   Он искал одного с хорошим подчерком –  мой ему понравился, как и тетрадь, немного ранее подаренная мне прапорщиком, и сержант посадил заполнять анкеты с данными прибывших, именами, датой рождения и т.д. Это хоть как-то убило время, которое не тянулось.
  Перед ужином я чуть не сцепился в туалете с Дьяконенко – самым не популярным среди военнослужащих нелепым смугловатым ефрейтором.  Соколовский раздел именно его, и мне не ясно: чтобы продемонстрировать ничтожность существования этого человека или просто, чтобы показать правила складывания обмундирования на стул и заправку кровати.  Мотивация не ясна, однако, на мой взгляд, это не тактично: не хорошо при самых младших по уровню унижать, стоящего чуть выше. Это объясняет то, что Дьяконенко захотел посредством меня как-то показать, что он чего-то стоит. Боже, я схожу с ума… но в мою голову тогда пришла мысль, которая когда-то попала мне на глаза. Это заметка… об абразивном материале: обрабатывающий материал должен иметь больший коэффициент твердости, чем обрабатываемый материал. Я притворился более твердым, чем он и ефрейтор невольно стал обрабатываемым материалом. В ту секунду, ефрейтор сам того не осознавая, создал во мне твердость, а себя немного опустил. Это печально было, но у меня не было выхода. Если отступить мне, то я создал бы свой образ среди безличных людей, которые хоть   как-то хотят определять окружающее его, в первую очередь людей вокруг себя, знать, как должно относиться к тому или иному лицу. Но с другой стороны мне пришлось, в некотором смысле, еще более смять и так подавленного человека. У меня не было выхода. Это печально.
В общем, сей день прошел куда легче из-за того что осознавали какая сложность последует за этой. К тому же пришла еще партия солдат. Соколовский схватился за голову, так как только вчера он завершил работу над нашими делами. Нам выдалась возможность посмотреть на себя со стороны посредством этой команды из Волгограда. Мы нелепы. Догадывался, но не мог представить даже степень этого. Как бы цинично это не звучало, но в том, что они пришли, для нас одни плюсы -  это живой громоотвод от молний Соколовского.
Я устал писать, и Хемингуэй тут будет кстати: Я всегда работал до тех пор, пока мне не удавалось чего-то добиться, и всегда останавливал работу, уже зная, что должно произойти дальше. Это давало мне разгон на завтра. Меня ужасает эта измотанность, ведь это только начало. Но усталость не только физическая, но и моральная: я устал бояться…
       Я лежу в кровати на втором ярусе. Свет выключился, и этот день закончился навсегда. «РОТА ОТБОЙ!»