В мире один человек. Глава 39

Мы оставили Толю Коломейцева в тот момент, когда он в своей комнатушке предавался размышлениям о жизни… Теперь мы перенесёмся в вечер того самого дня, когда Коломейцев, повстречался с одним своим знакомым, которого видел-то всего раз пять-шесть и даже фамилии которого не знал, а только имя. Имя было редкое – Влас… Это был детина лет двадцати пяти, нагловатое лицо его словно говорило: «Я хитёр, нет такого человека, которого бы я не мог надуть!..» Глаза его постоянно смеялись, рот то и дело растягивался в улыбочке, словно резиновый. Впечатление от него у Коломейцева создалось за те несколько раз, что они встречались, не совсем приятное, Влас слишком развязно болтал о женщинах, рассказывая всякие грязные истории, в которых он участвовал или свидетелем которых был, смеялся над своими товарищами-собутыльниками, которых он в душе презирал, считая себя натурой более высшей. Несмотря на его отталкивающую внешность, в нём угадывалось что-то подкупающее, было что-то наивное и простецкое в этом заносчивом, изолгавшемся типе, сверх меры возомнившим о своих способностях и возможностях. К тому же Коломейцеву всегда был любопытен подобный тип людей, ему приходилось наблюдать за ним с интересом человека, делающего для себя выводы на основании чужих жизней, судеб, поступков, ошибок или прозрений, потерь или находок… В этот вечер Коломейцев находился в странном для него душевном состоянии какой-то милой грусти, приподнимавшей его над мелочами пошлой и невыразительной обыденности. Он шёл по улице не торопясь и каждым своим шагом словно утверждая себя в этом мире, который в эти минуты был к нему благосклонен, этот мир не покушался на него, не угрожал ему, не давил на его психику. Карнизы домов, когда Коломейцев поднимал голову, любуясь игрой звёздного неба, утопали остроконечными пирамидами, похожими на египетские, в бездне тёмного, обволакивающего Землю пространства, всегда манившего Коломейцева. Мёрзлые ветви деревьев утыкались в это сумрачное пространство, словно корни в почву, чтобы брать из неё жизнетворные соки. Деревья стояли недвижимы и в то же время проплывали над головой Коломейцева, и ощущения, сопутствующие этому парадному шествию деревьев, домов и звёзд, которые словно того и хотели, чтобы кто-то обратил на них внимание были такими чарующе лёгкими и воздушными, будто человек, попавший в эту круговерть удивительных явлений и ещё более удивительных мыслей о себе, и об этих явлениях, и обо всём, что окружало его, словно и не жил никогда, а только что родился, – этим прекрасным зимним вечером, когда дышится совершенно естественно этим здоровым пьянящим воздухом… Нет, отнюдь не чувствовал Коломейцев в эти благостные минуты духовного просветления обиды на жизнь, скорее он изъявлял благодарность бытию, в центре которого находился; с умилением взрослого, смотрящего на забавы детей, глядел он на людей, отлично их понимая без слов, видя одним сердцем их человеческую сущность и не проклиная её, не смеясь над ней, не подтрунивая, не издеваясь, как было бы в минуты душевной слабости, когда внутренний мир рушится и с ним – понимание и любовь к окружающему. Скорее он был наполнен грустного сожаления по чему-то не сбывающемуся, нереальному, принадлежащему не этой жизни, а загадочным фантазиям воображения, вступающего в свою силу в те часы, когда мы спим. Знал он, что многое из того, на что все надеются и рассчитывают, не сбудется, уже не сбудется никогда, но это не вселяло в его сердце горечь разочарования, он знал, что на место сказочного и воображаемого придёт другое, идущее от настоящей жизни, от её общих запросов, не считающихся подчас с отдельными претензиями каждого в отдельности человека. И он знал, что это, происходящее в реальности, будет законом для всех живущих людей – и этот закон надо чтить, уважать и любить, как выражение разума и силы всего существующего в Природе хода вещей, истинный смысл которых всегда от человека был скрыт и таким же скрытым всегда останется…
В этот вечер и все окружающие его люди, проходящие мимо него по своим надобностям, на которых он останавливал свой взгляд, чтобы затем фиксировать его на новых и новых лицах и фигурах, казалось, смотрели на него благожелательно, без тени злобы или раздражения, и Коломейцев думал о том, что так отнюдь бывает не всегда, как было это теперь, в нынешний вечер, что иной раз всё тебе кажется хмурым и недовольным – и тогда самому хочется скрежетать зубами, чтобы ломались и крошились во рту, как в дурном сне. Он ощущал общность со всем живущим на Земле человечеством, был одним из НИХ, нёс в себе ИХ жажду, их целеустремлённость, начало и конец человеческого разума, его радость и его печаль неизмеримые. Он попал в новую полосу духовного осмысления бытия, несмотря на то, что и вчера, и позавчера, и месяц, и год назад – он тоже жил, думал, надеялся, терзался, чувствовал и размышлял, но сегодня, в какой-нибудь последний час этого вечера он понял, что глубоко проникает в какие-то новые, ещё не понятные и ещё не умеющие выразиться чётко словами и образами сферы духовного и физического бытия, – ему открылось одному, а он шёл и думал, что вместе с ним в тайны этой жизни проникает всё существующее в эту минуту человечество, независимо от того, чем занят каждый по отдельности человек, составляющий его. И он был благодарен человечеству за то, что принадлежит ему, и ему пришло в голову, что он не один и рядом с ним бьются сердца миллионов людей. И он подумал: вот до каких простых вещей он наконец додумался и для того, чтобы прийти к этим вещам, понадобилось очень много времени, вся его жизнь, включающая в себя и это последнее мгновение…
Он просто так заходил в магазины, чтобы побыть среди человеческой толпы, вглядываться в человеческие лица, вообще бросить свой взгляд куда бы то но ни было, между тем в глубине души, на которую никто не мог претендовать, обдумывая что-то своё и живя этим своим. Без особой надобности он переступил порог кафетерия, купил себе стакан кофе и пирожное и уселся за столик. В этот час в заведении, куда он попал, людей было мало, человек пять или шесть. За соседним столиком сидели трое мужчин за недопитой бутылкой коньяка и что-то обсуждали. Коломейцев прислушался к их голосам: говорили о разном, о всяких житейских дрязгах, о деньгах, о том, как трудно нынче жить, о какой-то мебели, о предательстве, о международной обстановке. Коломейцев нарочито неторопливо попивал свой кофе, затем, опустошив один стакан, подошёл к прилавку и заказал себе другой стакан кофе. В это время народу в помещении несколько прибавилось, появились какие-то длинные парни в джинсах и девицы в шубках, женщина с измождённым, испитым лицом вошла погреться и таращила глазами по сторонам, словно что-то ища, не пустую ли бутылку из-под вина или лимонада?, в руках у неё была видавшая виды авоська из мешковины, из неё выглядывало что-то стеклянное. Коломейцев устроился на своём прежнем месте и тут в кафетерий вошло ещё несколько человек и среди них упомянутый выше Влас, в ботинках на высоких каблуках, в заношенных джинсах, белой некогда, теперь грязного цвета дублёнке с поднятым воротником и лохматой высокой шапке из кроличьего меха, цвет шапки тоже был какой-то неопределённый. С ним было двое дружков с какими-то угрюмыми, подозрительными лицами, один из них вошёл, одетый в широкие штаны и красные, как у цыган, сапоги и в настоящую шинель, разве что без погон и без ремня, фалды её развевались, она не была даже застёгнута на пуговицы, с шеи свисал длинный вязаный шарф, на голове красовалась чёрная спортивного вида с шаром, болтающимся то туда, то сюда, шапочка, напоминающая собою ночной колпак. Второй приятель Власа одет был в совершенно смехотворное, невообразимое пальто с двумя рядами огромных пуговиц и капюшоном. Поверх пальто он ещё что-то навязал вокруг шеи и теперь, войдя в тёплое помещение, сначала при помощи зубов снял  себя туго натянутые на пальцы замшевые перчатки, а затем стал разматывать то. Что у него было накручено вокруг основания головы, причём в этот момент выражение лица его, как отметили бы про себя многие, казалось прямо зверское. Тот, что был в шинели, сразу пододвинулся к стойке, за которой стояла в белой шапочке и белом фартуке хозяйка забегаловки, отвешивая кому-то порцию мороженого, и начал доставать из кармана мелочь, заодно привлекая к такому же мероприятию своих товарищей. Были выгребены карманы потёртых джинс и невообразимо широких штанин и на прилавок легли кулаки с зажатыми гривенниками и пятаками; красивые сапоги успокоились, на пол уже стекала с них холодная влага. Влас и другой его приятель, тот, что уже успел снять с себя длинный шарф и шумно дышал, расстегивая верхние пуговицы пальто, направились к тому столику, где находился Коломейцев, и, разворачивая широким движением рук стулья, уселись за него, одновременно с этим Влас, не подавая руки, одним лишь кивком головы, поприветствовал Коломейцева, как старого знакомого. Коломейцев, оказавшись напротив Власа, также движением головы ответил на это. Тем временем тот, что был в шинели и красных сапогах, неприлично громко выкрикивал что-то у стойки, дескать, будут его обслуживать или нет, а если нет, то он пойдёт в другое место, где его примут получше, чем здесь. «Тихо, парень! – одёрнул его один мужчина, – а то обслужат где надо, если вести себя не умеешь…» «Папаша! Ты кто такой? Где живёшь, на какой улице, как тебя звать, папаша? Я тебя что-то не видел!..»  «Я ветеран войны! – вот я кто! – сказал мужчина. – А вот ты кто такой?!.» «Ветеран он! Что-то ты больно врёшь насчёт ветерана, – в ответ ему раскрыл рот парень, – видно, в окопах отсиживался, если до сих пор не пришили!..» «Такого как ты, мародёра, в красных сапогах… я бы тебя на войне на первом столбе бы повесил, – выразил свою точку зрения мужчина, – пшёл отсюда, сопляк!..» «Видали! Оскорбляет!.. Да я тебя… я тебя! – вознегодовал парень и не докончил начатую фразу, потому что Влас бросился к нему и стал ему что-то горячо шептать на ухо, его слова возымели, видать, действие и «красносапожный» присмирел, только ограничившись свирепым взглядом в сторону «ветерана». «Это Вася! Хороший парень! – похлопывая по плечу приятеля, аттестовал его Влас, пытаясь улыбаться, но вместо этого все были свидетелями гримасы, очень мало похожей на весёлую улыбку. – Он только шумит маленько, но вреда никому не делает, – прибавил Влас. Через минуту вся компания сидела уже за столом и каждый вонзил в свою порцию мороженого алюминиевую ложку. Нарушитель спокойствия снял с головы вязанный колпак и Коломейцев увидел на лбу у того длинный, красный шрам, вроде бы как кто-то по лбу ножом полоснул…
Трое приятелей уписывали мороженое, понемногу их раскрасневшиеся от холода щёки и носы приобрели естественный цвет. Влас успел уже представить Коломейцева своим друзьям и вовсю расспрашивал его о положении дел в институте и университете, среди студентов которых у него и Коломейцева было много общих знакомых. Сам Влас полтора года посещал экономический факультет и, не выдержав гнёта тех обязательств, какие накладывает на себя человек, ставший студентом, сдал позиции, отдав предпочтение лёгкой и беззаботной жизни обыкновенного трудяги. Конечно, говорил он, трудяге приходится иногда и попотеть изрядно, но это в конечном итоге идёт молодому организму на пользу, не то что сидение за «скучными и неинтересными книжками».
– Вот взять Колю, – показал Влас на товарища, обременённого необыкновенного кроя пальтом, как говорят запросто русские люди вместо «пальто», – он у нас человек редких практических способностей! Умудряется работать на четырёх работах! Голова, значит, работает!.. И отхватывает «кусок», что надо!..
– Сколько же весит «кусок»? – поинтересовался Коломейцев, спрашивая об этом с улыбкой.
– Да семь сотен будет! – бросил «красносапожный», поглядывая кисло на Коломейцева. – Уж Коля нас не забыл, каждый день в кафе водил да в ресторан, пока деньги не кончились…
– Это расточительство, – мягко сказал Коломейцев, – будь у меня такие деньги, я бы иначе поступил…
– Ну, как поступил бы ты, это никого не интересует, – буркнул Коля. – Я-то, допустим, и для себя кое-чего оставил, не такой я простачок, как меня некоторые считают!.. Ну, поил, было дело! Ну, водил в некоторые места, вёл широкую жизнь, а теперь всё, хватит, шабаш!..
– Куркулём становишься, Коля! – вставил Влас, вздохнув по временам давно ушедшим. – А вот раньше широкой был души человек, не считал денег!..
– Пока в эту Маньку-облигацию не втрескался! – поддержал «красносапожный».
– Зависть! – усмехнулся Коля и посмотрел на Коломейцева выразительным взглядом. – Даже здесь мне завидуют… Я просто жить умею, а они – «Манька-облигация»!.. Эх!.. У этого человека, – он показал на Васю «красносапожного», – такие подруги, каких ещё я ни у кого не видел!.. А он – «Манька-облигация»!..
– Это правда, что ты ей деньги даёшь на хранение? – поинтересовался Влас.
– Она мне почти что жена… Может и даю, только тебя, Влас, пусть это не волнует!.. Может, и на книжку ложу…
– Старость свою хочет облегчить! – заметил с оттенком издевательства Вася. – Только всем нам крышка скоро, всем, кто работает и баклуши бьёт, кто копит в чулок и кто транжирит направо и налево!..
– Ты транжиришь направо, – сказал Влас невозмутимо.
– Это почему?..
– У тебя все деньги левые…
– А-а-а…
– Почему же это всем крышка скоро?.. – спросил Коломейцев, подавшись вперёд и отодвигая в сторону опустошённый стакан.
– Васю мировая скорбь заела, – ответил за товарища Влас, – боится войны и хочет войны!.. Сейчас многие боятся её и хотят…
– Это почему?.. Объясни…
– Ну как тебе сказать? – с важным видом произнёс Влас, закатывая очи горе. – Видишь ли, мой друг Анатолий, есть такие тонкие и важные обстоятельства… Долго объяснять, но я попробую в двух словах… Боятся войны потому, что кому-то умирать придётся, а умирать никому не нравится и не хочется… А хотят войны более инстинктом, чем разумом, инстинктом!.. Бесцельная жизнь мучительна, а смерть – она далеко, вот и поговаривают о войне, дурачьё, подавай им войну на тарелочке!.. Но это только разговоры, а наделе ни одна паршивая собака умирать не хочет, ни в мирное время, ни в военное!.. Вот такие, значит, друг Анатолий, обстоятельства!..
– И война будет и всё будет, нас не спросят! – эстафету опять взял Вася. – Всё к тому идёт… Американцы ни на какие переговоры не идут, да и зачем им сокращать вооружение, если им выгодно его производить?..
– Будет или не будет – это вопрос спорный, – остановил его Влас, чему-то хитро посмеиваясь, – а вот я думаю, что тебе, Вася, за ум пора взяться и начать наконец жить на законные доходы!..
– Сам-то на какие живёшь, вспомни!..
– За меня не беспокойся, Василий, я парень ловкий, а вот ты залетишь со своими дедовскими методами в какой ни то курятник! На Доминике петушком закукарекаешь!.. Шмотки тебя твои погубят, да твои пристрастия к слабому полу… Из кожного диспансера не вылезешь, протоптал дорожку, половой маньяк!..
– Я половыми извращениями не грешу, как НЕКОТОРЫЕ! – бросил небрежным тоном Вася, – это уж по вашей части! А мне женщину подавай!..
– Потише ты! – шикнул на него Коля, – итак на нас все смотрят!..
– Женщину ему!.. – вылупился на «красносапожного» Влас, и Коломейцеву показалось, что в другом месте и при других обстоятельствах Влас не постеснялся бы на крепкое словцо. – Ты больше ничего не знаешь, кроме этого! На этом твои интеллектуальные возможности кончаются!.. Тебе конокрадом быть от роду написано!..
– Заткнись! – угрожающе процедил Вася и вперил злобный взгляд во Власа.
– Ну ладно, успокойся, или обиделся?.. Вот ведь ты какой обидчивый, не хочешь критики слушать! Ну и чёрт с тобой!..
Вася продолжал смотреть на Власа исподлобья. Быстро доев мороженое, он бросил ложку на стол и резко встал.
– Ну, я пошёл, – натягивая на голову колпак, враждебным тоном сказал он, блестя белками глаз.
– Куда же это? – переглянувшись с Колей и Коломейцевым, который с любопытством продолжал наблюдать за тремя друзьями, поинтересовался Влас, даже не взглянув на Васю.
– Много хочешь знать!..
– Если будешь у наших друзей, передай от меня привет, кому надо. Скажи, что я скоро буду…
Неопределённо махнув рукой, с выражением отвращения на лице «красносапожный» пошёл к выходу, на ходу заматывая вокруг шеи шарф. Фалды его шинели смешно загребали воздух и Коломейцев подумал, что этому парню на холоде придётся туго, если он будет нерасторопен. «А впрочем, ТАКИЕ не мороза боятся, – рассудил он, – у них свои опасности…»
– Что скажешь? – кивком головы Влас показал на ушедшего товарища, он смотрел на Колю, который сидел прямо, не притрагиваясь к своему мороженому, в его фигуре угадывалось напряжение, видно было, что он словно бы чего-то ждёт…
– Что тут можно сказать…
– Я тоже ваши отношения что-то не пойму, – промолвил Коломейцев неуверенным голосом. – И чего это ваш приятель ушёл?.. Я так понял: он не совсем в духе… Чужие отношения всегда для постороннего загадка…
– Носом чую, Вася, сделает  мне сюрприз, – проговорил Влас с расстановкой, заглядывая Коле в глаза и ища в них сочувствия. – Этот субъект доведёт меня до инфаркта, если я не заткну ему глотку… Сейчас пошёл… я знаю, куда он пошёл… будет опять свою агитацию разводить: «Влас такой-сякой, обманом, да хитростью последние деньги у сироты несчастной выманил!..» Есть тут одна сирота казанская, – пояснил он Коломейцеву. – Учиться бросила в этом вашем университете, матери врёт… та ей деньги присылает, а дочь ведёт разгульную жизнь… Ну, заняли немного денег у сироты, но всё было честно! А этот… сукин сын, всё так повернёт, что я предстану в глазах честного человека извергом рода людского!..
– Да ты сам хорош, – буркнул Коля, облизывая чайную ложку, – надо было расписку дать, тогда бы всё было благопристойно, а то получается, как будто отнял…
– Я верну! Слово честного человека! – вспылил Влас, глаза его загорелись, видать какая-то мысль очень задела его, из тех, которые постоянно штурмуют сознание.
– Я не знаю, это твоё дело…
– Говорю же верну, до копейки, все сорок рублей!.. Да ты ведь знаешь меня, Коля! Неужели мне надо распинаться тут перед тобой! Вот человек, свидетель моим словам! При нём заявляю, что с моей стороны всё будет в самом лучшем виде… это гарантия!..
– Ты иногда бывал нечист на руку, Влас…
– Наветы врагов! Никому не верь! – Влас ударил себя в грудь кулаком, но в глазах появилось такое выражение, будто он чувствует за собой вину или какой-то промах, в котором его давно никто уже не упрекал, в виду тог, что о нём успели забыть. – Гадов развелось! Клеветники подколодные!.. Все под Власа подкоп ищут, наверху хотят оказаться! И кто же это, Коля?!.
– Есть людишки…
– То-то и дело: людишки! Людей нет, а мразь какая-нибудь!.. Да я чувствую носом – это Простокваша на меня бочку катит, мы с ним давно уже, с этим Простоквашей, с этим Квакушей болотным песни врозь поём, а он дня прожить не может, гнида, без того, чтобы не разнести по миру какую-нибудь сплетню!..
– Нет, мы с Простоквашей не встречаемся, а кроме него есть такие, которые очень тобой недовольны… Что им ты сделал – ума не приложу…
– Идиоты!.. – в бессильной ярости заключил Влас. – Я им ещё покажу!.. Всякий кретин… всякий… – он не нашёл слова для выражения своих горячих чувств и уже хотел было кулаком ударить по столу, да сдержался и теперь с изумлением разглядывал сжатый кулак…
– Ну, я пошёл, – подымаясь из-за стола, сказал Коломейцев, – спасибо за компанию…
– Да ты не торопись! – Влас через весь стол протянул руку и попытался усадить его на место. Во взгляде его читались растерянность и в то же время раздражение. Губы по привычке пытались изобразить нечто вроде улыбки, впрочем, без особого успеха…
Коломейцев с некоторым сожалением подумал о том, что такое поведение Власа не сулит ничего хорошего, его навязчивость в этот момент меньше всего импонировала настроению Коломейцева. Поколебавшись секунды две, Коломейцев опустился на стул и уставился на Власа, пытаясь понять, что ему от него нужно.
– Хорошо, – выдавил из себя он, – я ещё посижу с вами, если вам так этого хочется…
– Вот именно, мне хочется, чтобы ты посидел ещё немного… Ты мне чем-то нравишься, Анатолий, я не скрою. Уж если мне кто нравится – я скажу прямо… А ты парень упорный, себе на уме!.. Ты о чём сейчас думаешь, скажи?.. – он встал со своего места и подсел поближе к Коломейцеву. Его грубоватое лицо оказалось так близко к лицу Коломейцева, что тот уловил своеобразный запах, исходящий от Власа, – он почувствовал этот запах, не успев отметить про себя, нравится он ему или вызывает в нём неприятное чувство, и у него мелькнула мысль, смутившая его самого, мысль о том, что вот, перед ним, находится живое человеческое существо, по-своему постигающее законы этого мира, не важно – чуждое ему или близкое, но реально существующее, которое живёт с ним в одном пространственно-временном отрезке, в одной точке, или почти что в одной, а между тем он, Коломейцев, бесконечно далёк от этого человеческого существа, точно так же, как и оно бесконечно удалено от него. Коломейцев мог бы обняться с этим человеческим существом или это существо могло бы ударить его кулаком куда-нибудь, в лицо, например, или в живот – и произошло бы физическое соприкосновение двух материальных тел, – но это ничего не дало бы и бездна пространства, разделяющая двух человеческих существ, так и осталась бы бездной, и между двумя людьми всегда было бы далеко, вот как в этот момент, когда он чувствовал, почти физически, присутствие рядом чьего-то большого и грузного тела, работающего по таким же химическим, механическим и вообще физиологическим принципам и законам, как и его собственное тело, не принадлежащее ему, Коломейцеву, чуждое ему самому, тому, что он мог бы назвать обобщающим словом, коротким словом «Я». В эту секунду он представил себе отчётливо слишком многое, чтобы в следующую минуту мог помнить о нём или быть им озабоченным. Его мозг работал постоянно, ежесекундно миллионы клеток, скрытых от глаз Коломейцева, делали своё дело – и смысл его оставался Коломейцеву непонятен, хотя ему иногда и приходило на ум, что он совершает странные действия, думает странные мысли, о которых никому не известно кроме него одного, испытывает странные, а может быть, вполне естественные побуждения… Его действительность как бы расщеплялась на несколько полос, существующих вполне самостоятельно, и он всякий раз поражался тому, что в нём есть много чего, о чём он не подозревал минуту назад или попросту забывал о том, что было ему когда-то о себе известно… Человека, находившегося рядом с ним и принадлежавшего к человечеству. Которое он недавно, в этот вечер же, наделял положительными чертами, думая о нём уважительно и благоговея перед ним, как перед кумиром, которому он служит и несёт всего себя, этого человека Коломейцев не мог любить, не имел в себе силы относиться к нему с уважением, как к самоорганизующемуся субъекту, достойному всяческого уважения хотя бы только потому , что он является выражением какой-то неуловимой, глобальной мировой идеи, а также выражением самого себя, являющимся  также «икс» идеей, не определившейся ещё и тёмной, загадочной и ужасной в своей настоящей правде, показывающей себя в беспрерывном цикле чередующихся мгновений времени, может быть, только всего однажды и выступающей для этого «однажды» на сцене невидимого театра идей в пятом акте драмы, написанной неуловимой реальностью существующего бытия, под самый занавес, когда чему-то в этой жизни приходит конец…
– Что же ты молчишь? – Влас совсем близко приставил своё лицо к лицу Коломейцева и дышал на него каким-то тошнотворным перегаром.
– Нечего, наверное, сказать, – почти виновато улыбнулся Коломейцев, стараясь не смотреть в глаза Власу.
– Нечего, говоришь?.. – продолжая внимательно всматриваться в лицо Коломейцева, как-то неопределённо произнёс Влас. – Это плохо, что нечего!.. А ты, я вижу, обо мне ещё и плохо думаешь!.. – другим, более властным тоном, добавил он. – Я понимаю, у тебя эти мысли НЕ МОГУТ не возникнуть… Я сам повинен, это я тебе без утайки скажу… Ты вот думаешь, что я глупее тебя!..
– Ну почему-у? – пробовал было возразить Коломейцев.
– Эх, любопытный у нас с тобой разговор, Анатолий!.. Вот что!.. Если ты мною пренебрегать будешь – значит, дурак!.. Так и знай!.. Все гордецы и мнительные – дураки!.. Я – душа добрая, простая!.. У меня душа знаешь какая?.. Нежная, как лепесток майской розы!.. Я с виду грубый, а внутри… ах как тебе объяснить?!. Я люблю прекрасное, понимаешь!?. Оно, конечно того заслуживает, чтобы его любить, и каждый по-своему стремится познавать высшие достижения природы… полёт вдохновения, незабываемые моменты нашей пошлой и в то же время прекрасной жизни!.. Я бы изваял в памятнике, монументально, вечное и нетленное!.. я бы написал стихи, будь я поэтом, но я простой смертный, нам не дано воплощать и всё такое, и говорить высоким слогом о разных вещах… но это не возбраняет иметь чувствительную душу.. – сказав это, Влас с оттенком мечтательности вздохнул. – Я тебе не надоел своими глупостями?..
– Нет, говори я тебя слушаю!.. Это не глупости! Мне очень интересно всё, что ты говоришь, – поддержал его Коломейцев, испытывая в душе чувство стыда за недавние свои мысли.
Он взглянул на Колю, тот угрюмо, откинувшись на спинку стула, разглядывал предметы, стоявшие на столе, видно, угадывая в их случайном  расположении какой-то особенный, почти мистический смысл…
– Ты думаешь, я опустился и раскис, – Заговорил Влас, заглянув в глаза Коломейцева и тут же переведя взгляд на свои руки, лежащие на краю стола, – но есть причины всему… Легко осудить… понять трудно!..
– Я понимаю…
– Да?.. Навряд ли это так… Ты не знаешь, что со мной произошло… а надо знать чтобы понять…
– Что же произошло?..
– Не здесь, не в этом месте об этом говорить!.. – Влас поднял голову и посмотрел вокруг, в глазах его Коломейцев увидел тупую боль человека, который не знает, чем ему можно помочь. – Хорошо, я скажу… Перед тобой слабый, никчёмный человек, убивший свою мать, отправивший её в могилу… не в прямом, конечно, смысле, в переносном!.. Она умерла не сразу, она долго умирала, но я её до этого довёл!.. Ты знаешь, эти мои мысли непереносимы бывают по ночам! Вспомню мать – и слёзы из глаз льют сами собой!.. Она, бедная, всё для нас сделала, здоровье потеряла, работала, в отпуск не выходила, полы мыла, дворничала… думала, мы людьми будем, я и  Даша, сестра моя… Когда я учиться бросил, я в первое время скрывал… Потом она узнала, на неё сильно повлияло это… Она меня хотела грамотным, образованным видеть, у неё тоже комплекс был, как у многих… Ну что ж, я рабочим стал и зарабатываю неплохо… и разве беда, что я не инженер какой-нибудь там, да ведь и не все инженерами выходят!.. – В лице Власа мелькнуло что-то злое, но в другую секунду он улыбнулся, впрочем осклабился с презрением и не понятно было Коломейцеву, то ли себя имеет он в виду, когда улыбается презрительно, то ли других. – Вот я что думаю, Анатолий!.. Мать моя жила и умерла!.. Я не могу понять, зачем она жила и зачем умерла!?. Она и книг не читала и в кино не ходила, всё работала… для нас… и ещё для чего-то!.. Вся жизнь работа, одна работа! Нынче много работают, я навидался этих работников – и мне себя жалко и этих людей жалко, этих несознательных людей! На них, разумеется, всё держится, но этого им никто не зачтёт, всем одна доля – поумирают, каждый в одиночку, кто от рака, кто от сердца, от язвы, кто утонет, как будто бы для того и жил, чтобы утонуть!... Недавно мой приятель один – тоже утонул, прошлым летом было… Я думаю так: почему он утонул, почему не я?.. А потом и голос изнутри слышу: подожди, мол, и твоя очередь придёт держать ответ!.. Знаю, никому ЭТО с рук не сойдёт…
– Что не сойдёт?.. – Коломейцев смотрел напряжённо, пока он слушал Власа, его преследовало какое-то болезненное ощущение собственной физической неполноценности и уязвимости…
Влас опять всматривался в Коломейцева, прежде чем ответить ему, потом полез в карман, достал пачку сигарет и положил перед собой:
– Ну ладно, хватит на этом, а то ты решишь, что мне уж слишком плох!.. Не хуже, чем другим… Две с половиной сотни в месяц имею, крышу над головой… Жениться собираюсь, только вот ещё не решил на ком, на Гале, Вале или Светлане… Надо жениться и жить, как все живут, честно трудиться, приносить домой получку, растить детей, любить жену и… свою партию!..
– Это честно?..
– Это всегда было честно – жить так, как велит действительность… Выше головы не прыгнешь…
– А тебе не приходило в голову, что надо себя найти – а там всё при тебе будет?.. Себя найти – это вопрос важный… Если себя найдёшь – так рассуждать не будешь, как сейчас…
– Как же я буду рассуждать?..
– Ну, не знаю… Только мне кажется, ты немного сдал, Влас, да и то легко сказано… Ты вот, небось, о чём-то думал, мечтал лет пять или десять назад?.. Мечтал о другом, это я догадываюсь, а потом, как в той басне с лисой и виноградом: достать-то не можешь запретный плод, вот и внушаешь себе, да и другим: зелен, мол, плод, не зрел… А тут дело в себе самом. Надо цель поставить перед собой и зубами, если хочешь, грызть некую твердь!.. Это потруднее будет, чем любить жену, партию и честно жить!.. Честно жить с некоторого времени, я скажу тебе, – не слишком честно!.. Это только уловки одни, одни уловки, утешения, самоусыпления!.. Этак, брат, мы все в нирвану впадём!..
– Государству нашему мы все нипочём не нужны! – исподлобья глядя, заметил Влас…
– Нужны, Влас, ой как нужны – государству!.. Только ты не путай, пожалуйста, государство со всякими Иванами Ивановичами, да Павлами Романовичами!.. По молодости лет кто из нас не впадает в грубейшие ошибки!.. У государства врагов много… Ты пока ещё не враг, слаб для врага, но претендент как бы…
– Что же оно, государство, нас не защитит?..
– У него нас много… Надо не защиты вымаливать, надо бы бороться, да вот как, это я тоже не пойму!..
– Все трусы и ничтожества!.. Жизнь всех измотала!.. Передохнем, как собаки! Каждому придёт свой час! Кто бы ты ни был – молись богу, тварь, собирайся в дорогу! А что это за дорога, где ей конец – никому не известно!..
– Не надо, я наслушался!.. – возразил Коломейцев и внутренне посмеялся над собой: не пристало ему в этот вечер кого-либо учить, да и вообще – кого он может чему-либо научить?!. Советы давать нынче – каждый мастак, так же как и убеждать и обращать в свою веру, только вот чья вера правильная?.. Каждый талдычит что-то своё, в упоении повествует о своих бедах, с каждым что-то происходит, все придавлены и пришиблены, а в чём дело – не поймут. Копни немного – внешний лоск пропадёт, а наружу выйдет какая-нибудь язва…
– Наслушался, говоришь, – отвечая на какие-то свои мысли, обронил Влас, глядя на стол. – Ну ладно, не обижайся!.. Трусы и ничтожества – это так, а против правды ничего не скажешь!.. Я сам себя, может быть, презираю за многое, но это уж моё личное дело… а может, и не личное, может, дело государственного или мирового характера!..
– Может, и мирового, – согласился Коломейцев, – всё может быть…
Два приятеля – Влас и Коля, который всё это время разговора не проронил ни слова – обменялись взглядами, Коля давал понять своему «корешу», что пора трогаться в путь-дорогу, засиделись…
– Ну хорошо, на этом дискуссию будем считать законченной, – сказал сдержанным тоном Влас, пряча в карман пачку с сигаретами, затем, вспомнив, видимо, что надо делать с этим предметом, к которому он выказывает столько пренебрежения, он вынул пачку назад, достал одну сигарету и сунул её в рот.
Коля поднял своё, по всему видать ноющее тело, со стула и вслед за ним поднялись Влас и Коломейцев. Все трое не спеша двинулись к выходу, надевая на головы шапки и застёгивая пуговицы на одежде.
– Прозаседавшиеся!.. – изрёк приятель Власа, кивнув в сторону мужчин, сидевших тут ещё до их прихода и всё ещё о чём-то споривших между собой.
– До какой-нибудь истины уже можно было добраться, – откликнулся Влас, – а этим просто выпить нужно…
Один из говорящих мужчин полуобернулся к уходящим:
– Всего хорошего, ребята!..
И на лице его была такая радость, что у всех троих – Коломейцева, Власа и Коли – от изумления чуть не вытянулись лица. Никто из них не нашёлся, что сказать на такое пожелание, и в неловком молчании они вышли за дверь. Оказавшись на улице, они остановились. Влас достал зажигалку, извлёк огонь и с удовольствием закурил.
– Пиши письма, друг, до востребования! – широко улыбаясь, сказал он на прощание и поддал Коломейцева кулаком в плечо, что, видать, успешно заменяло ему рукопожатие.
– Напишу, – несколько неуверенно отозвался Коломейцев.
Коля только равнодушным взглядом удостоил его и, повернувшись, вместе с приятелем пошёл вправо. Коломейцеву осталось только отправиться влево, чисто символически, но это было бы глупо, ведь именно с той стороны он пришёл в это место. Выждав некоторое время, он не спеша тронулся следом за ушедшими подняв воротник пальто и втянув голову в плечи: было о чём подумать ему, странности человеческого бытия занимали его мысли. Неожиданно он снова вспомнил о звёздах и, задрав голову, посмотрел ввысь, чтобы убедиться – там ли они всё ещё… Куда было деваться звёздам, конечно, они находились на своём привычном месте!.. Коломейцев мысленно рассмеялся, как иногда бывает с ним, когда он замечал в окружающем или в самом себе что-то смешное. «Не хватает ещё себя только утешить тем, что на звёздах всё благополучно! – сказал он мысленно самому себе. – Да и так ли это?.. Всё ли благополучно там, на звёздах?..»

Там, на звёздах, тоже кто-то смотрит на нас и думает: «Там, у них, на звёздах, всё благополучно…» А может быть, сомневается в нашем благополучии, поскольку по себе знает, что полного, окончательного благополучия не бывает, да и не нужно оно… Никакие изобретения, новшества, никакие открытия не освободят разум от завтрашнего труда, когда день начнётся с просыпания, с первой мысли о прожитом и достигнутом. Человека или ему подобного, проживающего где бы то ни было, в каком бы то ни было уголке бесконечной вселенной, не удовлетворить!.. Может быть ощущение покоя или счастья, но это временно, ибо в самом центре человеческого сознания есть что-то удивительное и неразгаданное, дающее импульс всему его жизненному поиску, поиску новых возможностей раскрытия своего Я… Живёшь ты, человек, и не знаешь себя, спрашиваешь: «Кто Я? В чём моё предназначение?..» И жизнь твоя коротка, не можешь ты сосредоточиться на этих вопросах и дать на них правильные ответы, всё тебя отвлекает, рутина повседневных забот проглатывает тебя – и ты не принадлежишь себе, вся твоя свобода – иллюзорна, призрачна…
Я, пишущий эти строки, автор этой книги, не могу не отдавать отчёта в тщетности своей попытки донести до других людей своё понимание окружающего мира, тех узловых моментов человеческой жизни, которые бросали бы правильный свет на человеческий феномен. И в то же время я надеюсь на реальные последствия моего труда, хотя  я не успел в нём сказать слишком много, – всё же сказанного, я считаю, вполне достаточно, чтобы прийти к выводам, которые отсюда следуют… Можно бесконечно повествовать о душевных перипетиях человеческих, об  обстоятельствах жизни, сопутствующих тому или иному душевному сдвигу, для этого надо быть сколь человечным, столь же и безжалостным, – где-то там, далеко внутри, где кончается человек и начинается бесстрашный художник, стоящий выше всяких радостей и несчастий…
Итак, можно бесконечно смаковать, пользуясь художественным методом изображения жизни, человеческие страсти, радости и боли, печали и горести, слабости и душевные силы, противостоящие окончательному падению человека, пусть временно, но этим придающие человеческой борьбе присущую ей остроту!.. Было уже написано немало книг о падениях и взлётах человеческого духа, перепето немало песен, восхваляющих твёрдость его, это как-то влекло за собою вытекающие отсюда последствия, – человек уже начинал верить в свои безграничные духовные возможности и стремиться к проявлению таковых. Та жизнь, которую мы имеем перед собой, наглядное тому свидетельство, правда, книги повлияли на неё в той лишь мере, в какой сами являются неотъемлемой частью её, но не больше того. Искусство в человеческом обществе – действующий орган, совершающий свою деятельность по исправлению недостатков в устройстве этого общества, как и в душевной организации каждого в отдельности человека. Его надо рассматривать, как функцию по улучшению всей общечеловеческой организации, не умаляя его заслуг, но и не преувеличивая их, хотя всякое слово, сказанное когда-либо, а уж тем более записанное, не оставалось без последствий, иногда даже очень значительных… Вообще, что касается слова, оно всегда было как бы движущей энергией человечества! Куда бы мы ни обратили наш взгляд, – всюду первоосновой всякого действия и всякой глубокой и основательной деятельности было чьё-то направляющее умы и сердца людей слово. Так уж повелось, что при всей кажущейся хаотичности мировых сил, в основе которых лежит человеческая деятельность, всё когда-либо происходившее, как и происходящее в наши дни, закономерно и логично, если взглянуть на дела, суждения, взгляды и умонастроения прошедших времён…
Что можно сделать в наше время по благоустройству человечества, пользуясь отпущенной тебе возможностью сказать несколько разумных слов, так это, не отвергая фундаментальный опыт предыдущих поколений, выбрать из наследия, оставленного в наше пользование, главное и, пользуясь им, а также усвоенным в процессе жизни нашим личным знанием, о котором нам не придётся где-то читать, но который надо самим вырабатывать, на свой страх и риск, двигаться дальше в поисках новых приемлемых жизненных форм, не боясь при этом расстаться с нашей сегодняшней сущностью, которая уже трещит и расползается по швам, не выдерживая появляющихся день за днём каких-то невообразимых и не умещающихся ещё в нашем понимании новых социальных и связанных с ними духовных тенденций…
Оставлю своих героев там, где они остановились; но вехи, по которым они идут, имеют связь с подлинной жизнью, поэтому, надо думать, они продвинулись несколько дальше в своих поисках, чем это сказано здесь. Жизнь находится  в постоянном развитии. Ещё вчера я сам не знал, что мне придётся говорить от собственного имени в этом, может быть, не совсем уместном и своевременном эпилоге моей книги. Я предполагал увести Коломейцева в область новых грустных знакомств, в которых его точка зрения поддалась бы определённой трансформации, всегда переживаемой небезболезненно, но решил, что это уже не изменит сути дела и главная, стержневая идея книги выражена уже в полной мере; а иному может показаться, что  даже чрезмерно нагрузил её всяческими умственными посылками, для рассасывания коих в мозговом веществе понадобится немало времени и энергии… Как читатель уже понял из повествования или из хроники каких-нибудь нескольких дней, хроники из жизни нескольких людей, выведенной мною на фоне одного из сотен и тысяч городов, возведённых человечеством на поверхности нашей планеты, а эта планета также является еле различимой песчинкой в беспредельных пространствах космоса, под внешней личиной Коломейцева и Сушкина, Вениамина Галактионовича или Василисы Андреевны – я показал одно реально живущее человеческое существо, о котором, по мере моих знаний, моего опыта и умения попытался рассказать. Вначале, конечно, я и не предполагал, к каким результатам приду, но с течением времени я всё более укреплялся в мысли, что надо написать книгу по возможности всеобъемлющую и подводящую итог какому-то человеческому этапу, да и только ли человеческому?!. Временами меня занимали такие проблемы, которые за дальностью своей от настоящей действительности, от конкретных условий нашего существования, бродили во мне слишком смутно, но ведь это и понятно… И напротив, вещи слишком бросающиеся в глаза, может быть, тем меня и не удовлетворяли – и я пытался отмежеваться от разговора о слишком привычном, находя, что он будет неинтересен и скучен…
Я понимаю, что благоустройство человечества, его маленькие и большие радости – пред-мет, на который художник должен обращать максимум внимания, чтобы способствовать прогрессу той среды, которая его вскормила, взрастила и задала ему направление и цель (что отличает человека от прочих существ), но в то же время во мне нет-нет, да и даёт о себе знать ощущение, будто кроме этой запрограммированной, приземлённой цели по благоустройству нашей маленькой Вселенной, мною руководит какое-то более высшее стремление; а впрочем, тут нет ничего удивительного, это чувство должно быть во всяком истинном художнике, переступающем пределы искусства и вступающем уже в среду научных интересов…
Трудно мне писать этот эпилог, но подведение итогов никогда не было делом лёгким, к тому же никуда от этого не уйдёшь. И на мой взгляд существенным недостатком большого числа книг является именно перемывание человеческих ситуаций, читаешь книгу, ждёшь конечного вывода, авторского слова, пристрастного отношения, и не удовлетворив это желание, закрываешь книгу, чувствуя, что тебя надули. Это моё мнение, разумеется, чисто субъективное и иной читатель так не думает, но нельзя забывать, что ведь и я – читатель тоже. Впрочем, я и пишу с недавних пор по той причине, что ощущаю умственный, а также чувственный (сенсорный) голод, – книги, которые я читаю, не могут меня насытить и удовлетворить, духовная пища – да, но – увы! – слишком бедна калориями…
За бесконечным рядом так называемых человеческих ситуаций стоит всегда мысль о низменности человеческой природы, тормозящей наше развитие и мешающей нам жить подлинно свободной и разумной жизнью. Чего бы мы ни коснулись – всё утыкается в нашу умственную тупость, душевную глухоту, ну и, разумеется, в стечение неблагоприятных обстоятельств, либо, напротив, благоприятных, которое топит нас в нашей природной грязи ещё больше, либо совершает с нами чудо – и тогда мы выносимся на гребне волны над морем мрака к свету, источником которого служит всеобщее единение, взаимопонимание и любовь, относящиеся, как сами это понимаете, более к области прекраснодушного вымысла, чем к реально существующим условиям жизни!.. Да и выносимся-то мы на гребне житейской волны к слепящему свету, в просторечии называемому словом счастье, всего на один миг, сколь яркий и незабываемый, столь и краткий, чтобы в следующее мгновенье мутная пучина житейского моря навсегда увлекла нас обратно в свои глубины, где нам предстоит купаться в грязных подводных течениях, борясь с известным успехом и тщетностью в стихии, которая вокруг нас и внутри нас… За пределы этой трагической в целом ситуации мы, люди, как бы мы ни стремились изобрести что-либо уму непостижимое, выйти не можем; всё наше искусство сводится к тому, чтобы раз за разом давать нам понимать самих себя, определять наше место во вселенной и наше назначение… Таким образом, оно исполняет как бы роль волшебного зеркальца, хотя первоначально назначение искусства было более чем скромно, но, впрочем, уже тогда оно позволяло человеку осмысливать самого себя и замечать за собою такие странности, которые очень его озадачивали и давали ему повод всё более и более выделять себя из породившего его мира. Исходя из всего этого, можно составить некоторое представление об искусстве отда-лённого будущего, которое уйдёт в совершенно удивительные по нашим понятиям сферы и из пассивного наблюдателя человеческой жизни превратится в деятельного созидателя человеческой мечты, которая перешагнёт через коллекцию человеческих немощей и уродств и устремится в такие отдалённые духовные пространства, что сегодня и помыслить нельзя, ибо мы слишком прикованы к нашим ранам, болям, веригам и цепям, не дающим свободы нашему воображению… Вот многие мечтали и мечтают о свободе, а это ли не миф?.. Для свободы, для полной абсолютной свободы – надо ещё и созреть, а так сразу ею воспользоваться нельзя, ибо свобода, предоставленная бывшему рабу, застигнет его врасплох и ничего хорошего из этой свободы не выйдет; прежде, чем обрести эту свободу во вне, человек должен подготовить себя к этой свободе изнутри…
Наиболее удачные образы творческой деятельности человека, обозначенные как искусство, куда входит и живопись, и литература, и театр, и кино – в основе своей гуманны, но этого ещё не достаточно для той высокой миссии, которую первоначально взяло на себя искусство. Мало быть просто хорошим, надо ещё и знать способы сделать хорошими и других людей, а значит и отношения между ними… Искусство, не навязывая человечеству свои идеи, должно в непринуждённой форме предлагать ему решения благодаря которым человечество могло бы избавиться от своих старых пороков. Таким образом, войдя в его плоть и кровь, искусство ведёт свою исправительную работу над человеком, оно заражает человека своим оптимизмом и всеми присущими ему положительными качествами, а человек в свою очередь улучшает искусство, делая его более глубоким и тонким, масштабным и интеллектуальным, что не мешает ему нести в себе искреннюю и неподдельную душевность… Такое качество, как зло, в наше время приобрело много защитных свойств, его стало трудно улавливать и изобличать, а в будущем оно будет приобретать ещё большую изощрённость и хитроумность, зло – хамелеон, окрашивающийся под цвет окружающей среды, и в компании святых апостолов присутствует оно, но постороннему глазу не изобличить его, лишь тот, кто проникнет в вышеупомянутую среду, сольётся и сживётся с ней – лишь тот изобличит язву, давшую корни в теле избранного общества!..
Много я думал о судьбе человеческой, сколько дней и бессонных ночей посвятил я размышлениям, смыслом которых было моё неудовлетворённое желание познать глубинную суть моей собственной человеческой природы, а результатом явилась эта книга, где я, может быть, показал человека не столько как явление социальное и политическое, сколько дал понять, что человек в своём эволюционном развитии неизбежно должен прийти к переосмысливанию своей сути, в результате которого он вырастет в своих глазах до размеров поистине глобальных, совершив вновь открытие самого себя – теперь уже в новом качестве и в новой полосе вселенского бытия! Меня и сейчас не оставляет ощущение, что человек, в той совокупности вроде бы не прикасающихся друг с другом материальных сфер, в которой я его понимаю и которую, говоря здесь, подразумеваю, слишком беден в своей, обусловленной всем ходом его предыстории, вплоть до настоящего времени, действительности, ибо ограничивает и свою жизнедеятельность, не осознавая того сам, и не получает от своего существования сверх того, на что могут с полным правом рассчитывать и братья наши меньшие… Традиционными средствами, в распоряжении которых всё то немногое, к чему привык каждый из нас для удовлетворения своих потребностей, не слишком утешишь жизненную силу, вырывающуюся наружу и не находящую себе применения. Все известные способы времяпровождения не очень-то окупают ту затрату, которую человек совершает появившись на свет, а потом достигая какого-то уровня жизнеспособности, когда его, как гром среди ясного неба, поражает мысль, что он рождён и живёт и представляет из себя биологический и психический объект, называемый человеком. Огромный диссонанс между назначением человека, имеющим отношение к его сути и, мизерной ролью, выполняемой им, в данном случае губителен. Исполняя роль социальной пешки и биологического организма, человек, может быть, смутно чувствует в себе задатки более значительные, чем нужны для исполнения первых двух обязанностей, но не отдаёт себе в том отчёта, вот почему его существование замыкается в прямой линии, проведённой через две точки, не дающей ему возможности подниматься куда-нибудь вверх от этой линии и двигаться, например, в плоскости треугольника, где третьей точкой, кроме известных двух, было бы его саморазоблачение, о каком человек достаточно долго уповал, уделяя себе, наконец, ничтожное место существа, полностью лишённого воли, кроме, разумеется, воли выбирать себе наиболее симпатичного среди всех существующих в природе богов. Подсознательно он искал выхода из ситуации, когда его существование замыкалось на предметах, с которыми успешно справился бы и современный компьютер. Человеку нужно было объяснение самого себя, но даже логика божественного провидения не давала ему того, чего он хотел, и он стал её отвергать… Откуда ему было известно, что тот самый бог, поставленный на голову, вокруг которого он всегда ходил, ропща на своё скудоумие и забитость, есть он сам!.. Разве мог он предположить в источнике своего отчаяния те силы, к которым инстинктивно тянулся его разум, тонущий в муках безысходности!.. Конечно нет…
Всё это бродило во мне, искало место на этих страницах и выражалось с каждым словом всё отчётливей и настойчивей, потому что я чувствовал нутром, что во мне живёт бездна необъяснимого, которое надо вынести на свет и пристальным взглядом рассмотреть, ибо в чём ещё, скажите, можно видеть истинно человеческую задачу, как не в этом?..
Нависнув над этой книгой, как нависает скала над водным пространством или над бездной, я много раз ловил себя на мысли о том, что не знаю, о чём мне писать. Вернее, дело было в другом, – о чём писать – я знал, но чувствовал, что мало ещё о чём-то писать, но мне надо сказать о чём-то таком, о чём я ещё до этого никогда не говорил и, возможно, не думал, и, разумеется, мне не хотелось повторять то, что уже кем-то когда-либо произносилось до меня, хотя от опасности повторения не ограждены и маститые деятели литературы, за плечами которых длинный путь, ознаменованный славными свершениями. Всякий новый день, когда я вновь обращался к этой книге, меня беспокоил вопрос: что же я скажу сегодня такого, что стоило бы сказать?.. Уверенный в том, что я ничего не смогу родить нового, я бы, наверное, никогда не обратился к чистым листам бумаги, но в глубине моего сознания уже давно вспыхивали ошеломляющие меня самого искры неведомого, и в надежде на то, что я дам выход каким-то подспудным духовным силам, которых сам не осознаю в себе, я и предпринял мой этот труд – и не один только этот. Всё, что я когда-либо писал, всё, за что когда-либо я брался, было продиктовано внутренним отчаянием и являлось моей попыткой постараться, во-первых, объяснить себе самому смысл со мною происходящего феномена (приключения или злоключения – это уж кому как угодно считать), под которым я имею в виду жизнь вообще… Над попытками проникнуть в самые отдалённые закоулки собственного духовного бытия, не говоря уже о вещах слишком видимых и явных, можно сколько угодно глумиться, называя их самокопанием, но нельзя забывать ни на минуту, что это самокопание есть отличительная черта человека, его, если можно так сказать, проклятие и счастье, ибо это какой бы то ни был, но удел его, а кроме того это самокопание есть не что иное, как его самопознание, – и чтобы упрекать человека в желании познать себя, какие бы формы это познание не принимало, надо быть глухим по отношению к самому себе, ибо в самом основании человеческих душ лежит одно и то же и если кто-то один занят самопознанием, то плоды этого самопознания будут весьма полезны и остальным членам человеческого общества… Вообще надобно сказать, что все беды человечества и каждого человека в отдельности, происходили всегда, и происходят до сих пор, не потому, что человек слишком хорошо себя знает, но по причине того, что человек как раз не знает себя. Возможно, и даже вероятно, всякое зло творится с безотчётным желанием самопознания, но это уж слишком человеческое качество и винить тут можно только саму человеческую природу, попадающую как бы в замкнутый круг и расплачивающуюся за это, – а впрочем, нет, человеческая природа только выигрывает, а расплачивается всегда только человек… Итак, я сказал, что зло совершается там, где невольно или сознательно кипит самопознание (или только имел это в виду). И я полагаю, что покуда это самопознание будет происходить – по ту пору по миру и будет распространяться зло, я не говорю о формах зла, которые постоянно будут меняться. Не всякое зло в этом мире есть убийство и кража и тому подобное, слишком уж видимое действие… Но поскольку я не предвижу конечного пункта в самопознании, я также не предвижу и конечного злодеяния, при этом будучи уверенным в том, что те виды зла, от которого человечество страдает в настоящее время, отомрут сами собой, как нежизнеспособные проявления в жизни человеческого общества. Когда средства производства будут достаточно развиты, когда информация, которой располагает человечество, будет достоянием всех, а не избранной элиты, тогда сами собой отпадут такие  варварские замашки, как покушение на человеческую жизнь, свободу, совесть, душу. Изъятие чьей-то собственности насильственным путём будет немыслимо, как немыслимо сегодня быть каннибалом и грешить пристрастием к человеческому мясу, поскольку существуют разные виды питания и голодная смерть нам не грозит…
Противоречия, которые мы наблюдаем сейчас, между отдельным человеком и обществом, когда-нибудь устранятся, когда общество сделает всё возможное для человека и человек в свою очередь поймёт, что и он вне общества не может раскрыть себя и познать свою роль в природе – и так же постарается сделать всё возможное для блага общества, в котором живёт… Общность людей должна быть крепкой, надёжной, а для этого она должна быть взаимной, а всё это будет продиктовано необходимостью. Покудова мы этого не видим, необходимости в такой общности нет и не возникнет в ближайшее время. Когда же возникнут новые обстоятельства, так, например, угроза существованию человечества, которую оно не знало до сих пор – возникнет и необходимость в упомянутой общности… Вспомним о том, как зарождалась человеческая общность, вспомним те трудности, которые преодолевали коллективно первые человеческие общества – и многое нам станет понятно… Законы, писанные обществом, существуют, но не выполняются не в результате какой-то закоренелой тяги человека к преступлениям (эти «преступления» сплошь и рядом происходят в мире животных), но в результате отсутствия истинной общности среди людей. И эти законы не исправят положения и не сблизят людей между собой, просто люди делаются более увёртливы и хитры в достижении своих личных целей… Что же касается закона – то он совершает в некотором роде насилие над человеком, ибо человек живёт в несправедливом  и неравноправном обществе, где мораль и нормы постоянно попираются, и в силу многих причин не ограждён от деяний, которые считаются преступными, – и действительность наша, с её нездоровыми проявлениями, может служить убедительнейшим тому доказательством. И не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы прекрасно это осознавать. Другое дело – закрывать глаза на совершающийся факт насилия над человеком и человеческой природой…
Человек, обладающий большей долей принципиальности, чем его незадачливые собратья, может заметить тот факт, что в наше время, а также во времена последующие, человеку грозит не столько физическое, сколько духовное надругательство. Всё более эволюционизирующая сфера материального производства не в состоянии удовлетворить запросы человеческого духа, вот почему недовольство человека самим собою будет постоянно возрастать и пропасть между его материальным благополучием и духовной ущербностью увеличивается. Повелевать человеком, распространяя свою власть на его духовные возможности, будет вполне доступной мерой репрессии в не таком уж далёком будущем, и боюсь, как бы человечество не попало в новую эру более ужасного, чем когда бы то ни было до этого, рабства и зависимости… Когда ещё человечество остро нуждалось в самом необходимом и насущном, чтобы поддержать с помощью его своё физическое существование, перед ним ещё не стояло вопроса о возможных потенциальных границах духовного развития, – литература и искусство были уделом немногих избранных счастливцев, освобождённых от непосильных тягот трудовой жизни огромного большинства. Теперь можно смело ставить подобный вопрос, ибо человечество находится в стадии перехода на новую ступень материального обеспечения, после осуществления которой оно неизбежно должно будет столкнуться с дефицитом духовных ресурсов, необходимых для дальнейшего существования его в качестве средства избежать умственной деградации, ещё более опасной, нежели деградация физическая. Если мы только на минуту представим себе мир будущего, освобождённый от недостатков настоящего времени, то станет ясно, что духовные интересы человека будущего будут неизмеримо далеки от того, что занимает ум человека сегодняшнего дня. Если сегодня все наши чаяния сводятся к освобождению человечества от всяких вредных воздействий среды, то завтра, возможно, наши мысли будут устремлены к высвобождению той духовной силы, которая заключена в человечестве. И окажется, что материальное благополучие нужно нам было как база и основание для дальнейшего совершенствования в области духовной, углублять и расширять которую нам было доверено Природой без всяких ограничений до бесконечности…
Общество  должно платить благодарностью искусству, когда искусство пытается лечить и исправлять его от всяческих наследственных болезней и приобретённых уже путём существования, невыносимых для глаза понимающего человека уродств. Однако, часто получается так, что общество не хочет смотреться в зеркало, которое показывает его таким, какое оно есть в действительности, и в этом оно напоминает барышень, которые предпочитают смотреть в такие зеркала и под таким углом, чтобы можно было нравиться себе… В то время, когда этот мой труд не продвинулся ещё и до половины то, что он представляет из себя в настоящий момент, меня почему-то весьма обеспокоил вопрос о позволительной глубине реализма, которую я могу использовать здесь в частности и в других моих трудах вообще. Но потом, после некоторых раздумий, я пришёл к убеждению, что создать полностью реалистическое произведение в какой бы то ни было области искусства – затея, заранее обречённая на неудачу, ибо в самой идее искусства есть уже неизбежная условность. К примеру, автор описывает жизнь множества людей и вытряхивает на страницы книги их подноготную личной жизни и их сокровенные мысли, но мы воспринимаем это спокойно, без удивления, зная, что автор может пользоваться правом создавать такое впечатление, будто он лично всё это видел и до мельчайших подробностей знает, хотя на самом деле это далеко не так… Итак, с некоторого времени я взял себе на вооружение один принцип, в основании которого заключена одна глубоко продуманная мною мысль, мысль о том, что все литературные произведения сводятся к противоборству человека с неблагоприятными факторами среды его обитания и самый корень этих неблагоприятных факторов так непоколебим, что ни одному человеку, ни самом у обществу не справиться с ним, даже если оно и захочет, потому что всему есть свои причины и прежде надо устранить причины, порождающие тот или иной фактор, а это не всегда возможно, даже и при великом желании. Меня поразила мысль, что вся книжная продукция сводится к идее, которая должна обрушиваться на читателя, как смерч, как буря, как поток, о неудобстве и несовершенстве этого несправедливого и коварного мира, в котором принуждён жить человек, и как бы взывает к совести человечества, дабы оно прекратило разом все свои глупости и безобразия, но – по большей части тщетно, ибо книги пишутся, печатаются, читаются и изучаются, затем сдаются в макулатуру или рассеиваются в пыль, а преступления и глупости, совершающиеся сто и двести лет назад, совершаются и поныне, только под новой вывеской, под другим названием и соусом, что говорит не о прогрессе человеческой морали и совести, а об усовершенствовании всевозможных козней и беззаконий. Читатель поумнее испытывает не прилив энергии, а явное бессилие при том обилии гнусностей, красноречивые иллюстрации которых беззастенчиво показывает ему искусство каких бы то ни было направлений и форм. Читатель попроще рукоплещет и весьма доволен сходством того, что он находит в искусстве, с тем, что он повседневно замечает в жизни, он весьма доволен, ему достаточно того, что показан пример единичного наказания зла и торжество добра и истины (это, если дело касается романтического искусства), ну, а если наказание зла и торжество добра переносится на неопределённо долгий срок и кажутся уже несбыточными, как это часто и происходит в реальной жизни, что ж – свою печаль и прочие безрадостные чувства читатель прячет куда-нибудь поглубже в сердце, если не постарается избавиться от сих неудобных чувств путём их быстрейшего выветривания… Исходя из всех этих соображений, нетрудно прийти к выводу что бедный читатель и без того уже завален ужасами и страхами, сыплющимися на его голову, как из рога изобилия, со страниц литературных произведений, чтобы совать ему под нос ужасы того же «первобытного» сорта. Вполне законно в такой ситуации может прийти соображение о том, что надо бы оказать реальную поддержку загнанному в угол человечеству, на голову которого сыплются его же собственные безумства, или дать хотя бы совет тем, кто не знает выхода из создавшегося положения и хотели бы его найти… Тут совет какой-либо дать трудно. Исходя из этой ситуации я и решился, наверное, живописать вещи, на которые художники до сих пор останавливали свой взгляд несколько своеобразно, да и, признаться, хотелось мне уделить внимание таким сторонам человеческого существования, которые не находятся в прямой зависимости от слишком явных и грубых бесчинств и несправедливостей. Наконец, я давно уже считаю, что самую главную беду человек терпит не от окружающих, а от себя самого, от своей неразумности, верхоглядства, излишней доверчивости и прямого головотяпства. Поскольку сам человек это понимает – постольку ему представляется возможность избежать великого множества неприятностей, но при этом страждущее человечество будет продолжать голосить и воздыхать избавления от своих бесчисленных бед, и ему ничем нельзя будет помочь…
Мною двигала мысль или идея о том, что человек сам по себе слишком наполнен жизнью, чтобы ещё и требовать каких-то номеров, которые бы откалывало для него общество, желая  увеселять и ублажать упомянутого индивидуума, и что всё необходимое, по крайней мере, для хорошего самочувствия, он может и даже должен найти внутри себя, поскольку его душевная организация человека к тому способствует и даже обязывает его, в обратном случае он не имеет права требовать от себя хотя бы чувства самоуважения. Я и сейчас того мнения, что человек  может и должен обходиться минимумом, который соизволит ему отпустить для существования среда, в которой он обитает, иначе, в погоне за внешними проявлениями жизни, он рискует потерять гораздо большее – истинную жизнь, незаметную для окружающих, но переживаемую им со всею силой чувств, на какие он только способен, в глубине его души. Общество  в целом ещё неизвестно когда доберётся до такого состояния, когда все члены его будут ограждены от слишком явных несчастий наших дней, долго ещё люди будут претерпевать неравенство и несправедливость, долго ещё они будут зависеть от случая, от «счастливой звезды» и полагаться на удачу, долго ещё мелкие невзгоды будут восприниматься, как трагедии. Мы тем временем должны как-то жить и удовлетворяться тем, что имеем, по крайней мере, нам не мешает относиться к самим себе критически и выработать точку равновесия, «золотую середину», между нашей здоровой умеренностью, с одной стороны, и тем постоянным неудовлетворением, или жадностью, которая толкает нас на приобретение новых, ранее неведомых нам возможностей… Со стороны окружающего мира мы никогда не получим того, что озарит нас светом истины, близость которой лишь одна может дать человеку глубокое и подлинное удовлетворение, равное ощущению счастья и даже более возвышенное, ибо то удовлетворение будет духовным озарением человека, внутри у которого всё оживёт, испытает удивительное облегчение и получит новый окрыляющий смысл, – лишь один опыт, накапливающийся в нас и завершающийся вполне определёнными и законченными выводами, вознаграждает нас за бесчисленное количество совершённых ошибок и, казалось бы, впустую прожитых лет. Мы обретаем себя и это большее из того, что мы вообще можем получить от жизни и должны для себя желать. Именно это я постоянно говорю здесь, на этих страницах. Души человеческие, крепните и объединяйтесь! – взываю я. – В мире один Человек! Он рождается! Видите, слышите поступь его шагов, ощущаете его громаду, творческую мощь его интеллекта, бесконечную жажду его нарастающей, как снежная лавина, души, требующей раздвинуться в пространстве и вобрать в себя все галактики и вселенные со всем их строительным материалом, из которого надобно строить ДУШУ, созидать ЧЕЛОВЕКА, ОДНОГО ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕКА, не бывалого ещё ни в одном из миров!..
Я знаю, что один человек, без других людей мало что может. Наконец, если даже он подаст хорошую идею, то для воплощения её нужны люди, и к тому же ради чего рождаются идеи если не ради самих же людей?.. Всё, что мы делаем, всё, над чем мы работаем, всё, чего мы добились – было сделано и делается для нас, для людей. И жизнь отдельного человека теряет смысл, если она проходит в стороне от человеческого общества, несмотря на то, что это будет самый одухотворённый из людей, ибо человек по своей природе уже просто обязан брать то, что предлагает ему общество людей, и пользоваться им и входить в сферу интересов человеческого общества, чтобы принять эти интересы близко к сердцу и сказать себе: «Интересы общества – это мои интересы!.. Я должен вернуть обществу долг сторицей, потому что оно произвело меня, повлияло на меня и сделало меня тем, что я есть – человеком!..» Каждый из нас по мере своих сил и своего осознания долга обязан бескорыстно нести на алтарь человеческих достижений всего себя, ибо без этого утрачивается огромный смысл человеческой жизни, которым каждый из нас наделён с рождения и сознанием которого должен быть уже счастлив. Все мы, каждый из нас, стали людьми за счёт других, живших до нас и живущих рядом с нами ныне, все мы постигаем нас самих в совокупности того огромного человеческого общества, которое мы из себя представляем, все мы учим друг друга и учимся друг у друга – и с течением времени рост нашего самосознания становится очевиден. Мы идём к наибольшей справедливости и разумности, затрачивая годы и десятилетия на освоение всё новых и новых ступеней развития, по которым с упорством продвигаемся вперёд и вверх, над той нашей сущностью, которая была в нас вчера. Сегодня мы уже не те, что были вчера, завтра будем не такими, как сегодня. Но постоянно мы будем сталкиваться с мучительными, трудноразрешимыми вопросами, на которые порою уходит вся человеческая жизнь. Мы в гуще нашей деятельности, мы в поисках наших противоречий, потому что часто желаемое принимаем за действительное или хотим  себе блага ценою какого-нибудь зла, да мало ли причин найдётся нашей противоречивости. И вот понять себя, установить твёрдо, что мы хотим сегодня и что в действительности нам надо, и чем мы можем поступиться, как менее важным, в угоду более значительному – должно стать задачей для каждого и для всех нас вместе…

Он представил себе умершего, сгоревшего от водки, грубого и невежественного человека, одного из сотен и тысяч, живущих такой же постылой, бессмысленной жизнью, как и этот, которого скоро будут отпевать в церкви, затем опускать в глубокую, добротно выдолбленную в мёрзлой земле яму. Гроб будет покрыт чёрной материей и плотно заколочен железными, надёжными гвоздями. Даже если бы мёртвый ожил, у него не было бы возможности выбраться из тесного ящика наружу, да и зачем он кому-то был бы нужен, воскресший труп, что бы с ним стали делать, куда бы его пристроили, к каким таким проблемам и заботам, к какому станку или машине?.. Его бы заставили улыбаться и смеяться, сделали бы счастливым, наставили бы на путь истинный, обогатили бы важными понятиями, наполнили бы его душу благородными, человеколюбивыми помыслами, наделили бы ценными знаниями?.. Нет, всё это утопия, блеф и самая натуральная мерзость, думал Коломейцев, общество должно избавляться от такого бремени, от ненужного балласта, тянущего его назад и тормозящего его развитие, его прогресс. Конечно, это очень прискорбно, но то, что произошло и происходит каждый день  неизбежность. Колесо времени, колесо эволюционного развития не остановится, не пойдёт в обратную сторону… Чему быть, тому быть…
 Вот был человек, этот ваш родственник, который умер,  глухим голосом заговорил Коломейцев, не то обращаясь к хозяйке, сидевшей на табуретке у печки и чистившей картошку, не то к самому себе, не то просто бросая свои слова в пространство, какому-то высшему, мировому судье, который должен всё знать и всё понимать.  Был человек… какой-никакой, а всё же человек. Была в нём душа – и где теперь эта душа?.. И как так можно – прожить бестолковую жизнь и бессмысленно умереть!..
Он замолчал и его слух сосредоточился на звуке качающегося часового маятника, словно  только теперь висящие на стене часы привлекли к себе его внимание. Они отсчитывали время, секунда за секундой, год за годом, то время, сущность которого человеку никогда не понять, и с каждой секундой в мире что-то менялось и переходило в иное качество, старое и дряхлое отмирало, новое и молодое нарождалось и вступало в силу, чтобы занять непримиримые позиции к своему закоренелому оппоненту – консервативной и ленивой зрелости, которой очень скоро пора отправляться на покой, чтобы мир постоянно находился в движении, чтобы неугомонная мысль искала, задор юности бил через край и находил себе применение… Таков закон жизни, решил мысленно Коломейцев, он сидел у стола, откинувшись на скамье назад, и был с виду очень серьёзным. Он думал, что придёт время – и он когда-нибудь будет скрипучим и старым и уже, видимо, ни к чему ему будет задумываться о разных больших проблемах, потому что всё у него останется позади… Позади… Как это печально и как это мучительно – осознавать, что жизнь когда-нибудь потеряет для тебя вкус и ты будешь совершенно ненужным никому, даже самому себе, старым, дряхлым, ворчливым, всего добившимся – и ничего в сущности не добившимся, ничего не знающим, ничего не понимающим и глупым!..
Да полно, Коломейцев, так ли это будет! Зачем пугать себя кошмарами и впадать в ипохондрию, может быть, твоя жизнь сложится иначе и ты будешь не таким уж старым и конченым, как нынешние старики, не таким забитым и одиноким, как эта пожилая, простоволосая женщина, сидящая у печки и соскабливающая кожуру с картофеля!..
Время как будто замерло, словно затопталось на месте. Как знать, может, стрелка часов дрогнула и противоестественно отодвинулась немного назад, демонстрируя один из парадоксов, до которых наука доберётся ещё не скоро?..

ЧАСЫ И СЕРДЦЕ

Коля сидел возле постели, где лежал его умирающий отец, сказавший, что должен умереть ночью. Коля не хотел смерти отца, но отец был болен неизлечимой болезнью, раком – и врачи были бессильны что-либо сделать…
Они были двое в доме – Коля, шестнадцатилетний подросток, и отец – Иван Захарович. Уже часы на стене пробили десять часов вечера. На улице мороз крепчал, на термометре перевалило за минус сорок градусов. Коля смотрел в окно, покрытое причудливым снежным узором, и думал о том, что когда умрёт отец, то он, Коля, останется в этом доме один, и скучно ему будет жить одному, без отца, да и трудно. Но дело даже было не в этом, Коля не понимал, почему отец его, Иван Захарович, должен умереть!?. Как это!?. Глупая смерть!.. Непонятная, странная, жестокая жизнь!..
– Коля!.. – губы отца дрогнули и жалкая улыбка обозначилась на них.
– Да… я здесь! – отозвался Коля, почувствовав, как кривятся у него губы и изнутри его просится наружу что-то мучительное. Он понял, что в эту минуту может заплакать – и эта одна мысль его растопила в нём как бы кусок льда, мешавшего ему всё время, и Коля почувствовал в глазах, а потом и во рту солёную влагу. Он судорожно приоткрыл рот и издал звуки, совсем не похожие на плач, – а так примерно мычат немые, когда хотят что-то сказать. Он всхлипывал, закрыв нижнюю часть лица рукой, и из заблестевших глаз его бежали вниз, по красным, горячим щекам две струи…
– Ты плачешь, Коля? – спросил отец спокойным голосом, прозвучавшим словно бы издалека, как будто не рядом, а откуда-то из другого мира. – Тебе трудно, Коля!.. Тебе трудно, сынок!.. Я умру! Мне что?.. Мне ничего не будет… Там уже ничего не бывает, когда умрёшь… А вот жить – совсем другое дело!.. Я и думаю – как ты будешь жить без меня?..
– Не знаю… – сказал Коля, проводя кулаком по лицу и размазывая слёзы.
– Вот и я не знаю, – согласился Иван Захарович. – Но я думаю, ты привыкнешь и сладишь без меня… Пусть тётя Дуся приходит к тебе жить – и будете вы жить вдвоём. Она женщина одинокая, она тебя не оставит… Она добрая женщина…
– Ты бы не умирал?!. – умоляюще попросил Коля. – Не надо умирать!..
Отец посмотрел на него, еле прищурив глаза, и с чуть заметной иронией произнёс:
– Конечно, не надо бы умирать… Я и не хотел бы… зачем?.. Но чувствую – недолго осталось… Этой ночью всё кончится, часа в три… Я чувствую внутри себя болезнь, и она мне говорит: будешь жить до трёх!.. Как бы не проспать свою смерть! – он слабо улыбнулся.
Коля перестал плакать и при последних словах отца зачем-то тоже улыбнулся, не сознавая, что делает, а скорее повторяя за отцом его мимику.
– Как мы жили с тобой хорошо, Коля!.. – положив высохшую руку на белое одеяло, сказал Иван Захарович, растягивая губы в улыбке, сказал очень тепло, обнадёживающе. Дескать, вот, Коля, и у нас в жизни было что-то твёрдое, непоколебимое, и настоящее, и мы же жили, Коля!.. жили, хотя и не знали и не думали, что всё вот так получится!.. – Какие были деньки, Коля!.. – продолжал Иван Захарович, смакуя в уме приятные воспоминания. – Не зря мы жили, Коленька!.. А как мы с тобой на рыбалку ходили и рыбу удили?.. помнишь?..
– Помню, – сурово вымолвил Коля и добавил: – Я всё помню. И всегда буду помнить!..
– Правильно, Коля!.. Ничего не забывай!.. Всё держи в памяти!.. И на реку ходи, на то место, где мы с тобой всегда любили бывать… В лес ходи, смотри на природу – это очень для души полезно, когда кругом зелёные деревья, а ты идёшь один… и думаешь о чём-то своём, слушаешь тишину лесную… Птицы щебечут… Хорошо, Коля!.. Как мы с тобой жили!..
Отец прикрыл глаза и с минуту лежал так, спокойно и мирно, как будто уже отошёл, только по мерному его дыханию было видно, что он жив и в это время что-то видит перед собой, что-то представляет в воображении. Когда он открыл глаза, взгляд их был светел и лучист. Он сначала смотрел куда-то прямо перед собой, в пространство, затем перевёл взгляд на сына, сидящего напротив него на старом, скрипучем стуле.
– Это даже, наверно, хорошо, что всё кончится, – как бы успокаивая себя, проговорил он. – Только немного жаль… А знаешь, чего мне жаль?.. Я сейчас вот лежал с закрытыми глазами и представил себе, что будет лет через десять, какая жизнь… как жаль, что я этого не увижу!.. И уж никогда на работу не приду… А как я люблю работать!.. Я никогда работы не боялся – и этот дом своими руками построил!.. Он перестоит меня, дом, и тебе, Коля, в нём жить!.. Женишься со временем, детишки пойдёт… Исправится ещё твоя жизнь! Ты, Коля, не горюй! Не вешай носа!.. Обещаешь?..
– Я постараюсь, – откликнулся Коля. Перед ним всё плыло, теряя формы и очертания, пряча истинную сущность и подменяя её всякою нелепостью, как во сне. Всё как будто бы перевернулось набок и, как отец, лежало при смерти, – всё, всё в этом мире, несчастном мире, где умирают люди, не зная, зачем умирают, и спрашивая себя – зачем они жили, если умирают, мало что поняв из того, что они видели!..
Коля вдруг ощутил себя некоторой точкой этого мира, в которой бьётся сердце, стучит, отстукивая своё положенное время – и этому сердцу положен предел, ибо оно есть, а всё, что есть, что существует – всё имеет предел. И ему показалось, что он начинает только сейчас как бы что-то понимать, как бы проникать под покров ранее ему недоступного. И он чувствовал, очень чувствовал в эту минуту всю сложившуюся трагическую ситуацию, – и положение отца и своё, и даже больше – общее для всех положение, но словами ещё выразить своего чувства не мог. Прерывисто, урывками душа, он поднял голову и осматривался вокруг себя – и видел не просто обыкновенную комнату, а пространство, замкнутое в куб. И время показалось ему не просто временем, как раньше, а чем-то очень вещественным, похожим даже на посудный шкаф, пузатый и смешной посудный шкаф с кое-где облезлой краской. Он увидел часы, висящие на стене, маятник которых ходил из стороны в сторону – и удивился им, подумав, что предстоящая смерть отца и эти часы друг другу противоречат. Он представил себе на секунду такую картину: нет никого, все умерли на Земле, а эти часы идут, не здесь, на стене, а вообще, в пространстве, – висят, не прикасаясь ни к чему, и продолжают работать; стрелки этих часов бегают вокруг своей оси, по циферблату, где вместо цифр нарисованы загадочные, удивительные знаки – и эти стрелки так быстро бегают, что их и не видно вовсе… И вдруг Коля спросил себя: «А может, и нет никаких стрелок на самом деле?!.» И сердце его готово было остановиться. Он бросил взгляд на кровать и, увидев руку отца, взял её молча и жал своей рукой, – рука была живая и это теперь было важнее всего, Коля это понял вдруг…
– Половина одиннадцатого – только сказал Иван Захарович, бросив взгляд на стену, где висели часы. – Как медленно идёт время, Коля… Ещё у нас четыре с половиной часа… Очень много времени!.. Только бы не проспать!..

ЧАСЫ И СЕРДЦЕ

Опять Коломейцев загрустил, наплыв безрадостных, жестоких мыслей не мог придать ему душевной лёгкости. Перебрав в уме разные обстоятельства, он, как это бывает с людьми, наконец остановился на себе и стал рассматривать собственное душевное состояние. Он спросил, что его мучает постоянно и почему он вечно неудовлетворён и день ото дня становится всё мрачнее, когда, казалось бы, нет особых причин, чтобы чувствовать себя угнетённым… «Нет видимых причин, – вдруг сами по себе возникли в нём слова, – а внутренние всегда найдутся…» Он услышал эти слова и прислушался к ним ещё раз, они звучали в нём второй и третий раз, но на последнем слове предложение обрывалось и мысль не хотела развиваться дальше… И Коломейцев осторожно подумал, что он, конечно, опасается недосказанных слов, боится того таинственного существа, что сидит в глубине его сознания, тихо, мирно сидит до времени, пока однажды не проявит себя самым скверным образом: возьмёт, да и начнёт нашёптывать всякие неприятные, опасные слова о всяком таком… словом, о том, о чём не надо бы думать. Впрочем, он знал по опыту, что от правды, которая рано или поздно ему откроется, никуда не уйдёшь, однажды она проявится и тогда крепись, Коломейцев, борись со своим недугом, задуши его невидимыми руками в самом зародыше, чтобы этот недуг со временем не обрёл силу и не победил тебя!..
В иные моменты жизни, вот как сейчас, он будто чего-то пугался, словно с ним могло про-изойти нечто неизвестное и непонятное, более даже страшное, чем смерть!.. А он, оказывается, пугался своих собственных мыслей и пугался того, что может войти в состояние как бы постоянного испуга – и тога страх будет сопутствовать ему везде и всегда, во сне и наяву, в обществе и наедине с собой!.. И он подумал даже, что когда-нибудь начнёт дрожать и сотрясаться, и рассыпаться по кирпичику, как какое-нибудь бездушное здание… «Почему бездушное?.. – возник у него вопрос. – Я с этим в корне не согласен. Во всяком доме, по-моему, есть душа, и правы были язычники, приписывая всему одухотворённость: животным, деревьям, камням, вещам, сделанным руками!.. Везде есть эта таинственная душа, так думал древний человек, он создал для себя много богов, добрых и злых… а потом пришли христиане и отменили эту веру человека в одухотворённость воды, земли, воздуха и огня!.. Как жаль!..» Этот последний язычник, опомнившись от своих мыслей, обратил свой взгляд на женщину, чистившую ножом картофель – и его резануло по сознанию как будто ослепительной молнией!.. Женщина была спокойна, голы только состарили её, но не убили в ней веры в нужность и целесообразность, важность всех этих вроде бы незначительных занятий, которым она день за днём отдавала себя, пока не прошли многие годы, – и вот она сидела, как нив чём ни бывало, она, преисполненная достоинства и какого-то внутреннего знания, которого ещё не было у Коломейцева, ибо он жил на свете не так давно, как она, просто и непринуждённо занималась своим делом, которое позволило бы растянуть её самую заурядную жизнь и завтра, и послезавтра, и ещё бог весть знает сколько, до самой её смерти, когда с человеком случается, должно быть, что-то чрезвычайно важное, когда ему и хочется передать то, что он узнаёт вдруг, другим людям, да он не может – и так и умирает, унося своё не пригодившееся никому знание куда-то во вселенскую пустоту, куда ушли в своё время души всех умерших…
Он подумал о том, что со временем становится слишком уязвим для всего, что случайно или вполне намеренно колет в его сердце. Он перебрал в уме несколько последних случаев из своей жизни, которые на него очень влияли, вышибали из русла привычных мыслей и ощущений и делали его жизнь слишком напряжённой, хотя со стороны об этом трудно было бы догадаться, и на этот раз подумал со стыдом вот о чём: он, Коломейцев, несомненно, как, видимо, и всякий человек, слаб и ничтожен, но больше всего боится себе признаться именно в этом, а окружение, в котором он живёт, то и дело тычет его носом в то реально существующее положение, от которого он, Коломейцев, постоянно хочет отмахнуться!.. Разумеется, кому же захочется считать себя ниже других людей и постоянно сомневаться в своих способностях и возможностях, даже подозревать себя в отсталости, глупости и ненужности, а также в полнейшей своей непригодности?!.
Тут Коломейцев опять представил себе всюду настигающую человека смерть и уже недоумение, странное недоумение охватило его по поводу того, что он думает боб всех этих вещах, хотя в его положении, учитывая его возраст и те перспективы, которые он наметил для себя в будущем, думать об этом вроде бы и не пристало. Но с другой стороны – ему думалось ОБО ВСЁМ ЭТОМ и тут ничего нельзя было поделать, к сожалению, человек не в состоянии управлять своими мыслями и уж если что-то ему навязывается, то от него не сбежишь, поэтому лучше всё обдумать смело до конца и прийти к каким-то выводам, которые прояснили бы картину происходящей с ним нелепости…
Несомненно одно, – надо, чтобы жизнь его, Коломейцева, была осмысленна, наполнена внутренним движением и полезна для окружающего мира. С этим пока всё ясно… Ну, а если, к примеру, мир будет сопротивляться и не захочет той пользы, которую Коломейцев понесёт ему? Если этот мир жестоко и грубо обойдётся с ним и прикажет ему думать лишь о своих маленьких, суетных человеческих делишках и не совать носа куда не следует, потому что он, мир, сам найдёт себе пользу и без участия всяких там Коломейцевых и ему подобных?!.
Когда он закончит университет, что его ждёт?.. По-видимому, он не совсем ясно представлял, что ожидает его в будущем, – между тем, что могла ему дать жизнь, и тем, что он хотел, к чему подсознательно стремился, пролегала дистанция огромного размера. И он всегда как-то избегал прямо думать о том, к чему он должен будет ПРИЙТИ…
Ему сделалось тошно от всех этих размышлений, как это было с ним уже не раз, и он стал искать какой-нибудь приятной, облегчающей душу мысли, но всё как-то не удовлетворяло его, кругом он обложен был неудобствами, всё было под вопросом, столько существовало неясностей и за всем обещали появляться бесконечные хлопоты и беспокойства,  и всё говорило о том, что это будет продолжаться ещё долго-долго, может быть, всегда!.. И он понял, что душа имеет способность не только трудиться, но и уставать, так что человек впадает в состояние какой-то отрешённости от всего, а за всем этим стоит его, прочно вселившееся в него, равнодушие!..
Пожилая женщина, сидевшая в этой же комнате на табуретке и деловито чистившая кухонным ножом картошку, потому что ей надо было сварить котелок щей, всех этих мыслей не знала и не подозревала их за Коломейцевым. Да и Коломейцев весьма смутно представлял, о чём Вера Епифановна может в эту минуту думать…