Стихи и встречи. О поэте Андрее Изюмском

                Часть первая. «Джазовый портрет»

     Поэт – труд. И поэт – дар. Общение с поэтом – дар не меньший. Осознание этой награды пришло ко мне сразу, сразу после знакомства с поэтом Андреем Изюмским. Пытаюсь найти эту незафиксированную чудесную точку, давшую направление моему движению к встрече с Андреем. Отслеживаю цепочку заведомо известных одному Богу событий. Кого благодарить? Кто мною правил? Кто наставлял? Где же начало?

     «Не склоняйте же колени мы воспримем как награду
     Только то что невозможно не принять от НИКОГО».

     К встрече с Андреем я готовилась давно, пребывая в своем «ашраме». Я была знакома с его стихами, читала сборник «НЛО» ("Наша Личная Ответственность"), где печатались стихи еще Вити Резункова и Леши Соболева. На меня тогда больше произвели впечатление стихи Вити. Казалось, у него все звенит! Рушится! Гремит! Все было звенящее, и сам он – звон! И только одно «шуршащее» запомнилось, строки:

     «И лишь коты шуршат хвостами».

     Витя в своих стихах был открыт на все четыре стороны, Андрей казался замкнутым на понимании себя.

     «…В себе самом
     Сижу
     Как в яме
     Пленный.
     Зимой и летом.
     Качаюсь в дрейфе
     Среди склок
     И лести.
     Что козырь? Крести?..»
              («Чуть-чуть о себе». 1976)

     Он знал себе цену как поэта уже в ранних, юношеских стихах, потом, после знакомства с Кари Унксовой, его стихи стали совсем другими, его поэтический дар нашел новую форму для воплощения. Именно с «Пяти композиций», написанных осенью 1978 года, начался новый этап в его творчестве.
   
     "но осень наступит - осень наступит и память проснется
     знаю - осенью прошлой в морозном слегка но еще не пронзительном
     воздухе
     столько витало миров
     вот лепестки
     никогда не вернусь к изголовью
     будет сентябрь
     кто же в этом быть может уверен
     раннее утро "роскошно -
     - буддийские" двери
     в море рассвета
     пылающий холод дождя
                ("Прощание с Москвой". Август 80 Москва)

     Андрей для меня был сначала – только стихи. Его стихи для меня неслись всегда впереди его самого. И знакомство было – сначала стихи, потом он сам. На первую встречу напросилась я. Было это теплой осенью 1988 года. Фотохудожники группы "ТАК" в составе Юры Матвеева, Димы Шнеерсона и Андрея Чежина проводили очередную выставку, в той среде и в том времени были в ходу нестандартные решения экспозиций, так называемые инсталляции. На этот раз выставка проходила в готовящемся под снос полуразрушенном здании, недалеко от станции метро «Нарвская». Андрей Чежин, в то время уже известный фотохудожник, был моим давним другом, и мне пришла в голову мысль о возможности выпуска сборника типа «Фото-Текст», в котором работали бы равнозначно фотографии Андрея Чежина и тесты Андрея Изюмского. Чежину эта идея понравилась, и я позвонила Андрею. Разговор оказался легким сразу настолько, будто мы были знакомы давно и долго. Это меня удивило и обрадовало.

     Знакомство наше личное с Андреем на той выставке и состоялось. Но за скоплением большого числа приглашенных, поговорить не получилось, и решили встретиться уже у меня. Встреча эта получилась довольно забавной, и вот какой. В это же самое время у меня в расписании появилась еще одна встреча, и, чтобы избежать дальнейших накладок, я договорилась встретиться с двумя Андреями у станции метро «Чернышевская». Чежин приехал первым, я передала ему ключи от своей квартиры и убежала. Каково же было мое удивление, когда, быстро решив дела и приехав домой, я уже не застала там никого. Позже Чежин рассказал, что Изюмский приехал не один (по описанию и поведению, похоже, это был Витечка Резунков), на кухне они скрутили по сигаретке и потом быстро свалили. Отмечу, что Чежин никогда не курил, не было исключения и на этот раз, своим отказом он удивил двух друзей и, рассказывая мне потом эту историю, довольно урчал в свою кудрявую бородку. Тем не менее результатом всех этих перипетий явилось то, что у меня с Андреем завязалась дружба, а с Чежиным у него совместной работы так и не получилось.

     Каким был Андрей внешне? Таким же, как и его стихи. Он мог быть серьезным, насмешливым, суровым, ранимым, пьяным, смущенным, нервным, поучающим… но он всегда знал, что он – поэт. И я «влюбилась» в него заранее – по его стихам, за его стихи, в его стихи. Когда-то, так же, Андрей «влюбился» в Кришну – ТАКОГО. Открыв мне как-то книгу «Удьогапарва», нашел иллюстрацию, где Кришна восседал, окруженный братьями Пандавами, выслушивая их сестру. Именно ТАКОГО Кришну Андрей и полюбил. Много раз я замечала в Андрее именно такой взгляд, как у этого Кришны на этом рисунке. Я понимала, что они стали единым целым, как всегда бывает с теми, кто любит.

     Той осень, как всегда, в Петербурге проходил джазовый фестиваль «Осенние ритмы». Чежин, который обожал джаз, ходил практически на все концерты. Частенько к нему присоединялась и я. И мне кажется, кроме стихов, именно с помощью джазовых композиций  Андрей мог писать свою жизнь, он ее импровизировал, проигрывал, а потом фиксировал на бумаге ноты - музыку прожитого дня.

     "...Блюз расползается по мостовой
     Колонка торчит в распахнутом окне
     О да!
     Этот блюз как чудесное озеро
     Тысячи рыб
     Плавают в озере о! блюз блюз
                о!
     Ты дорогая возьми от кальяна чубук
     Зеркало озера все отразит потому что в нем плавают плавные рыбы
     С Ми на - Ля
     Плавают рыбы в озере блюза
                О!
     Блюз блюз!
    
     Не приходи долгожданный покой поутру
     Он прикоснется к щеке еще мокрыми пальцами
     Едва оторванными от руля

     Пространство:
                дУхи
                запахи
                звуки
                мысли
                прозрения
          бЛюзЫ
                бЛЮЗы
                Блюзы
      ......"

                ("Аппликация". 1979 Москва)

     Андрей попросил меня перепечатать только что написанную им поэму «Возрождение наук о вере, или Семь зерен риса». У меня была старенькая любимая «Москва», которая помогала мне справляться с хаосом моих мыслей, отображая их в последовательных строках на бумаге. Во многом новая поэма была навеяна политическими событиями в России. Я выписывала в то время чудесный журнал «Родник», он издавался в Риге, в нем печатались отличные статьи, стихи, проза, в основном современных авторов, в том числе было много молодых петербургских имен, которые мне были интересны. Андрей набрал себе стопку этих журналов и, возвращая, не удержался от восхищения. Потом, перелистывая их, я с большим интересом отслеживала тот путь, который проделала мысль Андрея в написании поэмы, как появлялись у него образы, как они облекались в поэтическую форму. Мне казалось так понятно, ясно, видно, слышно – КАК он это писал. Почти физически приходило ощущение, как это рождается – единожды и навсегда.

     Свежая поэма меня потрясла, и хотя я позволила себе немного пошутить, написав пародийный стишок, но впечатление было пронзительное. Поэма состояла из семи стихов (семь зерен! В стихах 4,6,7 завязка с нумерологией видна даже неискушенному читателю). Это рождение из мирового хаоса, космоса – Гармонии, проявление Сути и понимание Истины.

     "Тихо. Темно. Суета углубилась. Вселенная.Ширится-полнится
     О! До чего огроменная. Чудо любви. Это в хаосе мира таинственном
     Теплое топливо. Гонит к границе единственной духа и тела..."

     По мере продвижения по поэме меняется не только внутренняя мысль, но и стихотворное звучание – от абстрактного:

     «Всё. Тебя уже нет. И никогда не будет. Кончено.
     Мальчики-девочки. Лада. Растёт и стремится
     Рокеры. Гопники. Правые-левые. Левые. Тихо-мертво…»

     И вдруг закручивается ритм, как закручивается вселенная, мы летим в этом ритме над землей на все четыре стороны ее света – север, юг, запад, восток, попадая в самые дальние ее уголки; вихрь начинает успокаиваться, стих обретает стройность, рифмованные строки приводят к простоте и пониманию; седьмой стих – это почти кристальность, лаконичность хокку:

     «Семи белых зерен белого риса вполне довольно.
     Вот вам, духи, приданое и запас на дорогу.
     Идите с миром. Поистине: идите с миром».

     Это – поэма о России, и в то же время – о Вселенной, о понимании человеком сути Бытия.

     "Встань же и пой и пари и клубись и рассейся
     Милая бедная блудная злая Россия
     Былью и небылью пылью времен Агни дымом
     Встань златовласая в Царствии этом незримом
     Римом ли Неримом горстью спасеньем бессильем
     Встань и ори твою мать Голубая Россия!"

     «Юноша праздный», где, в какой же «праздности» являлась ему эта Суть? Откуда это знание, эта уверенность, эта способность овеществить то, что проносится – вихрем, сильнее вихря, быстрее мысли. Как поймать ее, безумную, как ухватить, ослепительную? Рукою – за хвост молнии – и не обжечься. Строки обретают созвучие, созданное однажды, но вдруг – снова все погружается в хаос. Возникнет ли снова? Гармония. Жизнь. Вселенная. Возникает. Являет Суть. «Идите с миром». Но мы – еще там, и сызнова:

     «Крошится. Память. Спрессованная временем
     Бьется кусочки куски кусищи – летят…»

     Один экземпляр поэмы был отдан Дмитрию Волчеку, и через некоторое время она была напечатана в «Митином журнале», в номере 26 за 1989 год; а потом, в 1990 году, Андрей включил ее в «Шестую книгу», выпущенную в самиздатском варианте.

     Отдавая Андрею напечатанные листы, я попросила у него дать почитать его стихи, и он принес мне так называемую «Пятую книгу», которую он еще называл «Роман в продолжениях»,  - самиздатский машинописный сборник, озаглавленный: «Пять Композиций В стиле Джаз-Рок И Случайные стихи», куда вошли стихи, написанные в 1978-1985 годах, статья «Рок-культура и куртуазный идеал рыцарства», «Песни живого Гаутамы» и воспоминания о Кари: «"Прекрасный новый мир" Кари Унксовой».  Андрей сам исправил в этом сборнике опечатки и сделал черной шариковой ручкой несколько графических рисунков, соответствующих духу этой книги. До сих пор эта книга со мной, я увезла ее с собой в Сибирь.

     Андрею пришло в голову напечатать «Пять композиций», входящие в «Пятую книгу». Эти стихи были ему особенно дороги, он много говорил о них, объяснял, цитировал. Позже, уже будучи в Израиле, он писал:

     "Мой "Роман в продолжениях" (5 книжка) - неделим почти. Это именно один неделимый сюжет, с автореминисценциями, самопародиями, прорывами и падениями. Он не жив без настоящего большого читателя - большого духом. Это не маразм одиночки, это прорыв группы людей в безграничную жизнь величайшего духа, санкционировавшего и курирующего эту отнюдь неслучайную "тусовку". Случайны только сами стихи (написаны по случаю, без самодовлеющей литературной формы, без нарочитой шлифовки (в чем заключен основополагающий принцип)...» (из письма 20.03.91 Иерусалим).

     Безусловно, можно сказать, что Андрей с его миропониманием и стихотворным выражением  не вписывался в свой век; как и многие поэты, несмотря на сопротивление внешней среды, он,  должно быть, вписывается в век следующий.

     В середине декабря я напечатала «Пять композиций», и Андрей был очень благодарен, отметив, что никто еще так бережно к этому не относился. Не скрою, мне было приятно такое услышать.

     Мы стали много и долго общаться по телефону. Именно общение по телефону для Андрея представляло какое-то живое действо, что ли. Он мог говорить по телефону часами, то длинными монологами, то затихал, прислушиваясь и вопрошая: «Ты хоть воспринимаешь?». И уже в конце многочасового разговора звучало: «Но лучше, конечно, по-человечески общаться». Мне нравилось говорить с ним. Не было той темы, на которую он не мог бы общаться, приближая не только к себе и своему миру, а – тем самым – к познанной им истине. Он мог вести, продвигая, властно и нежно. Порой мне достаточно было двух слов, и мое состояние – через что? – сразу было понято. Я редко встречала такого мгновенного понимания ситуации. Наверно, в будущем общение будет проходить на более высоком витке, на другом уровне, не на уровне слов.

     «Где найду человека, забывшего про слова?»

     Я читала «Пятую книгу», и когда он звонил, то с ходу спрашивал: «Привет!  Читаешь?» - с интонацией «приветливо-весело-рад-открыт-лукав-хитрит». Он всегда спрашивал мое мнение; думаю, ему вообще было интересно мнение тех, кто читал его стихи. Спрашивал: «Тебе хоть нравится?» И когда отвечала: «Нравится…» - и после некоторой заминки: «Но не всё», - он, казалось, подпрыгивал от удовольствия: «Так ведь это только дуракам ВСЁ нравится!» Бывало, мы обсуждали его стихи очень весело, и он позволял мне шутку, направленную в его адрес или в адрес какой-то его строчки. Он понимал, что я, хоть и смеюсь, но смеюсь над тем, что я как-то выделила, отметила, что мне нравится. Порой, при чтении его стихов, вернее, при полном погружении в его поэтический мир, я вдруг ощущала в них себя, приходило понимание: «Это я знаю, я так вижу, я так пишу!» Наверно, в этом и есть настоящее мастерство и сила – писать так, чтобы твоё стало – всех!

     Мы долго «прощупывали» друг друга, знакомясь с внутренним «я», наблюдая реакции и обмениваясь мнениями о многом. Он мог читать мне стихи любимых своих поэтов, цитировать Кришнамурти, Лао Дзы, Библию, объяснять свои стихи, петь мантры, иногда запинался на какой-то одной фразе, одном слове, и тогда не мог успокоиться – происходила целая проповедь. Эти долгие разговоры были еще интересней, это как полное погружение в какую-то тему.

     Иногда он подолгу замолкал, и я, выждав паузу, вскоре получала объяснение: «Листаю тетрадь… Ночь…» Андрей вел дневники, это была особая часть его творчества. Не знаю, сохранились ли они в своей полноте или что-то оказалось утерянным со многими переездами. Дневники велись и в Израиле, смог ли он привезти их в Россию? Дневники Андрея - это очень сложное повествование, чтение которого вряд ли может быть легким. Анализ событий, оценка людей, наброски мыслей, изобилие санскритских терминов и имен - все это было еще более непонятным, чем его стихи. Если когда-либо дневники увидят свет, на тот же самый свет выльются и все слова, сказанные в адрес многих «сейчас-знаменитостей».

     Андрей не был уживчивым человеком, он не принимал людей такими, как они есть, с их проблемами, это отмечали многие. Он не щадил и не оправдывал – ни мир, ни людей, ни их действия. В конце концов из всех друзей остался один Сережа, да и то благодаря его мягкому характеру и покладистости. Имея фамилию  Февралев, Сережа сам называл себя Февралем. И я сначала не поняла, когда при первом звонке ко мне он сказал: «Привет… - подумал и продолжил:  - Февраль!». Я тут же отреагировала, в общем-то довольно предсказуемо: «Достать чернил и плакать…»

     Сережа был другом Андрея еще со школы, спустя 10 лет он продолжал слушать Андрея и играть его музыку. Именно он после отъезда Андрея в Израиль пытался продолжать его дело в музыкальном творчестве и часто повторял слова Андрея, соглашаясь с ним в оценке общих друзей по музыкальному цеху - Гребенщикова, Шевчука, Кинчева, Троицкого, Бутусова. Когда Андрей был в Израиле, Сережа все равно интересовался, есть ли у него  что-то новое в музыке, он всегда надеялся на сотворчество, в отсутствие Андрея двигал кого-то, искал басиста для группы, ругал леность и неповоротливость и даже частенько говорил: «Изюмского на них нет!» Это было забавно слышать от Сережи, внешне мягкого и приветливого.

     Бывая часто в Москве, Андрей заходил в созданную тогда «Рок-лабораторию», с иронией называя ее «рок-амбулаторией», как-то он похвастался, что в Москве берут на вооружение его новые песни. Мне говорили, что песня Кинчева написана о нем: «Я мотаюсь между Ленинградом и Москвой. Я здесь чужой, я там чужой…»

     Вот маленький, сдержанный комментарий, записанный в январе 1983-го: "Гребенщиков очень обаятелен в песнях, в натуре ему не хватает великодушия и смелости. Майк же, наоборот, выставляет себя в естественном и часто малопривлекательном свете, отчего симпатия к нему - глубже".

     В общении Андрей был разным, мог быть эмоциональным, резким и дерзким. Я не боялась этих его выступлений, воспринимая с юмором его высказывания, и даже позволяла себе его останавливать: «Перестань меня обзывать!». «И ты меня перестань!» - и это становилось забавным, и мы улыбались. Но чаще в разговоре он вел себя как мудрый и ласковый «гуру», любил давать наставления, осторожно выбирая при этом слова: «А ты не думай. А ты не блуждай». И соглашался со многим: «Наверное, ты права». Мы болтали о стихах, он что-то советовал почитать, иногда неожиданное, например стихи Толстого, много читал стихов по телефону. В то время в «Новом мире» напечатали стихи Бродского, и, к моему удивлению, Андрей мне их стал читать, хотя к Бродскому в целом у него приязни не было.

     В «Пятую книгу» входили и воспоминания о Кари Унксовой – учителя Андрея, и не только в области стихотворчества. Стихи Кари, изданные в самиздате в виде четырех томов, я к тому времени уже прочла, и поэтому мне было интересно, как Андрей возьмется анализировать ее поэзию. Я помню, как она меня ошеломила, это было какое-то промывание мозгов, очищение их от шлаков. Такие стихи было трудно объяснять, да и не нужно. Это такое таинство – поэзия! Есть строки в поэзии, которые не могут нравиться и не могут не нравиться, они – это улёт от себя, паренье в облаках, плаванье в волнах – то поверх, то вглубь. Они – это вздох, вдох, вздрог, вбрызг (в нерв, в кровь, в дух).

     О написанных о Кари воспоминаниях Андрей говорил с усталостью: «Проза – Бог с ней, мне тяжело о ней говорить». Имя Кари проносится по всей его поэзии, это была именно «бессмертная любовь». Но об этом чуть позже.

     "...Пишем осенние циклы
     И слушаем "лето" Вивальди

     А что?
     Почему бы и нет?
     Почему бы не вообразить себе Кари верхом на слоне
     На фоне буддийского храма

     Она угощает нас яблоками и креветками
     Когда я читаю: Кассандра тоже зря кричала!
     она говорит: тсссс.....

     Рядом с Ее домом - сад
     Фонарей нет
     Фонари там - за деревьями
     Черные деревья на фоне фонарей

     Мы допиваем чай почти молча
     Кари смотрит на авоську с картошкой в углу
     И она
     То есть Кари
     Похожа
     Если если осенью сыграть "весну" месера Вивальди
     Прямо под этими самыми деревьями
     ....."
                ("Настоящая осень. Пьеса для флейты с
                дождем и оркестра". Октябрь 1978)

     Как-то он перечислял имена им почитаемых и говорил, как легко было их читать. Я спросила: «А себя?» - «Мне было тяжело читать. Уставал». (Прежде чем отдать мне «Пятую книгу», он ее перечел, поэтому это впечатление было свежо).

     Его легко можно было разбудить, позвонив днем, часов в 12. Поэтому я иногда шутила: «Доброе утро-день-вечер-ночь. Я не слишком рано?» Или сразу переспрашивала: «Спишь?» - и всегда не ошибалась!  Если я предлагала перезвонить, то было это обычно не раньше, чем через час. Звонит: «Я проснулся!» ЧТО его ко мне тянуло – я не могу на это ответить. Спустя долгие десятилетия, когда было дано время на изменение себя, я писала ему письма, будучи уже совсем другой, эти перемены видел и Андрей. Но в то время, молодое и стремительное, мы вели себя порой глупо. Он был откровенен в своих оценках, говорил прямо и открыто, к этому надо было привыкнуть и принять как норму. Порой я тоже позволяла себе грубости, но одно было для него бессомненно, и поэтому он со мной так долго «возился», - это моя тяга к продвижению. Андрей понимал: «То, что я в тебя втюхивал, не пройдет даром».

     Андрей называл меня «следопытом» (термин Кастанеды), и мне требовались осторожность на «тропе», трезвость, холодность, неомраченность сознания и ясность ума. «Я потому к тебе и прикалываюсь…» - ждет. Я – молчу, «почему» нет, а потому он и подтвердил, выждав мое терпение, а потому и остался доволен: «Потому что ты – следопыт; и следопытом может быть только женщина, но в нашей среде, среди советских женщин, их практически встретить невозможно; рождены мы в среде бытовых магов и вынуждены ими становиться…» Он замолчал, я прислушивалась (к тишине). «Правильно, следопыт так и должен поступать». Он сам прислушивался ко мне, особенно к интонациям по телефону, когда я позволяла себе «высвобождаться», до следующего горестного: «Замкнулась». «Ты все время ускользаешь», - но это его и притягивало.

     Именно особенность моего характера служила причиной обрыва наших общений – на полгода. Я просто не захотела в очередной раз встречаться, а разговоры по телефону мы на тот период уже, наверное, переросли.

     На этом завершается Часть Первая. Повествование будет продолжено в следующих частях:

Часть 2. «Дети зари».
Часть 3. «Шестая книга».
Часть 4. Письма на иврите.
Часть 5. Через Россию.