Уильям Ш

Трагедия!



ХАМЛЕТ:
А, может – взять, и застрелиться
мне? Из пушки…

Разворачивает одно из орудий на крепостной стене к себе жерлом
и говорит, засунув голову в жерло:

Пятьсот золотников свинца
мне прочистят тромбы, как тромбон
сыграет, раз-два: тру-ру-ру… Так,
решено, из пушки.

ГОЛОС:
Лучше из пуськи.

ОПРЕЛИЯ:
Он должен быть моим.

СТАРУХА:
На что тебе?

ОПРЕЛИЯ:
Он мой, мой, мой! До дыр,
до бородавки, до самой последней.

СТАРУХА:
У него нет бородавок.

ОПРЕЛИЯ:
Будут. Потому что я намерена его
заточить в тело, о, мерзкое и
отвратительное тело бородавочника.

СТАРУХА:
Ты это что, серьёзно?

ОПРЕЛИЯ:
Да не знаю. Я ещё мала,
серьёзно рассуждать. Я Хамлета люблю,
а он…

СТАРУХА:
…по жизни бородавочник,
твой Хамлет!

КОРОЛЬ:
Мы что думали? Мы думали,
нам тут покажут сцены на
темы нравственности, смачные на
вид, на слух приятные, ужасные на…

ПОЛОНИЙ:
"На, на, на"… на! Нет
Хамлета, уж он бы Вас поправил,
государь, он любит редактировать.

КОРОЛЬ:
Вот как? Не замечал.
Давно ли это с ним, и на
какой почве?

ПОЛОНИЙ:
Я не агроном.

ХАМЛЕТ, появляясь из-под плаща ПОЛОНИЯ:
Агроном.

ПОЛОНИЙ:
Да отнюдь.

ХАМЛЕТ:
Не агроном?

Присматривается к КОРОЛЮ:
А это что за хрен? На
кого-то похож, вот не признаю, на
кого…

КОРОЛЬ:
*б твою мать!

ХАМЛЕТ:
А… король.

Забирается снова под плащ ПОЛОНИЯ и говорит оттуда:
Вчера, в начале стражи
полуночной, опять его я видел. На
моих глазах, величественно, на
четыре счёта, величество прошло – и над
стеной пропало.

КОРОЛЬ и ПОЛОНИЙ:
Ночью надо спать!

РОЗЕНКРАНЦ, верхом на ГИЛЬДЕНСТЕРНЕ:
Этак мы никогда не доедем.

ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Куда?

РОЗЕНКРАНЦ:
Да в Англию, мать её демократии!

ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Поехали в Париж.

РОЗЕНКРАНЦ:
Да ну их, этих парижанок! Все,
как одна, стригутся под Матьё. Все
маленькие, кривоногие, плечистые,
коренастые, как солдаты. Все
одинаковые. Тьфу.

ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Но англичанки ещё хуже.

РОЗЕНКРАНЦ:
А ты почём знаешь? Ведь не доехали.

ГИЛЬДЕНСТЕРН:
А вот и ошибаешься, Розенкрантик, доехали.

РОЗЕНКРАНЦ:
Эй! Любезный! Милейший! Можно вас!
Оглох? Ты, пидарас английский!

МОГИЛЬЩИК:
What can I do for you, sir?

ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Ну? "Не Англия"… Шпрехает, как лорд.
У нас учитель хуже шпрехал.

РОЗЕНКРАНЦ:
Аха… Velikobritain?

МОГИЛЬЩИК:
Yes, of course.

Проваливается в могилу. Через секунду-другую появляется за спинами
РОЗЕНКРАНЦА и ГИЛЬДЕНСТЕРНА. Бьёт их по головам лопатой, сперва
одного, затем второго. РОЗЕНКРАНЦ и ГИЛЬДЕНСТЕРН падают.

МОГИЛЬЩИК:
Two on the coffin.

ГОЛОС:
Cool.

ОПРЕЛИЯ cидит в трусах на подоконнике.
Волосы распустила, в зубах водяная лилия и папироска.

ОПРЕЛИЯ:
Маруся утопилась.
В больничку повезут.

В окно:

Эй, дядя! Хочешь? Я
говорю – хочешь, помяну в
своих святых молитвах?

Да, измельчал мужчина.
Повывелся. Экология, что ли,
действует? Помню, у нас в
пятом классе половина были
уже беременные…

КОРОЛЕВА:
Не знаю, как теперь в
глаза ему посмотрю, в
зенки-то его вечно пьяные.
Сыночку-то своему, Хамлетику!
Он душу мне приоткрыл, а
там – язвы, сор, дрянь
всякая. Не приведи бог. И
опять закрыл. Как с этим
жить? Вот, как?

Набирает на мобильнике:

Это ты, мой зайчик?
Солнышко! Твоя королевка,
твоя, м-м, как скучает… Зайдёшь?
Ах, послы… Пошли их всех!
Нельзя… поляки… ни
слова по-датски? Ну, тогда
жестом! Ах, руки связаны. Не
любишь меня. Ну и я тебя.

Швыряет мобильник за окно, где его ловит
cлучайно проходивший мимо ХАМЛЕТ.

ХАМЛЕТ:
О! Всё говорим, плохо
живём… Мобилы в окна
швыряем.  Эге-ге… да тут,
пожалуй, измена! Пойду-ка,
шпагу выловлю в пруду.
Вчера в Опрелию бросал,
она ловила… жива ли…
Да что с ней сделается…

Уходит.

ПРИЗРАК:
Там сегодня в небесах,
в высших сферах, ну, и в
полусферах, ведут борьбу за
душу такие силы, что сказать
не скажешь, перекрестишься…
Ну, просто Магиддон. Что
слева, в чёрном: тесное трико,
шлем с перьями, рукавицы,
копья, кирки, пулемёты… А
справа в белом, глаз не
отвести. А поют! Как они
поют! Сразу видно, это
наши. Но кому
такие почести? Из-за кого
шумиха?
Душонка – так себе, ну просто
тьфу… Низкая, мелкая, несортовая.
Траченая. Тут битва – а она
лежит на диване и
пускает пуки… Хамлет!
Пробудись!

ХАМЛЕТ:
Кто? Кто здесь? А там? А
там? Везде! И я, кто я,
и с целью, и не с целью. Что моя
судьба? Ужели между рюмкой
и постелью? Учительница
первая моя, помню, как-то,
вдруг, без повода – назвала
меня гадом. Помню, как
сейчас, её иррациональное:
"Хамлет, ты гад! Ты не
убьёшь и не ограбишь, но
ты – гад!". Потом я часто
вспоминал её слова, они меня
томили. Я жизнь потратил, чтобы
их понять. Я – гад?! Да, гад. Я
догадался. Пойду, Полония
прикончу…

За стеной шум возни. Вбегает ЛАЭРТ. Он тащит за волосы
ОПРЕЛИЮ, а она тащит за волосы ХАМЛЕТА.

Все трое:

Укройте нас, кто может!
Схорониться надо.

МОГИЛЬЩИК:
Это можно. Это нам, как
два пальца об асфальт. Про
Йорика слыхали?

Все:
Нет, кто это?

МОГИЛЬЩИК:
Ваш будущий сосед.
Сигайте, вон туда,
до Страшного суда.

РОЗЕНКРАНЦ и ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Ну, Хамлет, и подлянку же
ты нам устроил!

ХАМЛЕТ:
И вы тоже? Здесь? А
что это?

ЛАЭРТ:
Могила. Место для
таких, как ты, как я, как
бедная сестра. Здесь мы, как
водится, даём и получаем, но
разницы, приятель, –
никакой.

ХАМЛЕТ:
Я иначе представлял себе всё это.

Вскакивает:

Умер? Я – умер?! Кто же
на троне остался, когда я
всех там приколол, мамашу,
потом Полония, ну, ясно,
короля… А Дания?!

ЛАЭРТ:
Когда мы пробегали,
там шли поляки мимо.

Сверху валятся двое или трое, лопочут по-польски.

ХАМЛЕТ:
Ага! Вот видите! Датчане
не сдаются без драки! Дания
жива.

ОПРЕЛИЯ:
Что толку, мы-то нет…

Идёт к полякам, заводит с ними разговор: "Цо пан мае?".

ФОРТИНБРАС:
Что за шум? Бегом
узнать, и доложить!

ОФИЦЕР:
Там Хамлет, он
во главе немалой армии
стоит у дверей, требует,
значится, впустить его.
То есть, себя.

ФОРТИНБРАС:
Ты что, датский язык забыл,
балда?

ОФИЦЕР:
Забудешь, когда там
столько мертвецов. Толпа.
Сам выйди, посмотри.

ФОРТИНБРАС:
Нам этого здесь только не хватало!

Все, хором:
Хватало, хватало.

ФОРТИНБРАС:
Эй! Комендант Майдана!

Все, хором:
Дана, дана.

ФОРТИНБРАС:
Взять ещё людей, покрепче,
побойчей. И набить ему
хлебало!

Все, хором:
*бало, *бало.

Народ на площади:
Жили чинно-благородно,
и вдруг… Жили столько
лет чинно-благородно.

КОРОЛЬ:
Ша! Тихо. Видите
меня? И признаёте
во мне своего, законного?

Народ переглядывается с другим народом, что швыряет
из-за забора пирожки и презервативы.

КОРОЛЬ:
А это – самозванец, некто
Хамлет. Явился, как
из-под земли. И сам
земля, везде, в ушах, и в
волосах, и под ногтями…
Свидетельствуете? Или нет?
Что молчим,
датчане-громадяне?

ХАМЛЕТ:
Да это… те ещё
херои! За пирожок удавят
родную мать и жинку
продадут.

КОРОЛЬ:
Молчи. Ты говорить не
можешь. У тебя земля
во рту.

ХАМЛЕТ:
Говорит земля! И вопиет!
И просит, нет, требует
примерно наказать
все злодеяния, случившиеся
за тот период времени, что
мы существовали.

КОРОЛЬ:
Почему претерит?

РОЗЕНКРАНЦ и ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Опрелию давненько не видать.

ЛАЭРТ:
На кой вам?

РОЗЕНКРАНЦ и ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Так, не на кой.
Вместе отдыхали
мы как-то на югах. Там ещё
к ней клеился армян. Ну,
мы ему с братишкой… Да
что, Лаэрт! Небось про
Карабах – слыхал? Вот,
наши дела. Нагорный.

ЛАЭРТ:
Когда я слушаю все
эти речи, мне кажется, что я,
или не совсем умер, или я
схожу с ума, но не могу
сойти, нет остановок… Тянется,
как bramba, нелепый путь,
и чёрта с два узнаешь – за
что тебе такое наказанье: в
то же время, одно, лежать в земле
и Хамлетом дышать, и с
вами, дураками, рассуждать.

РОЗЕНКРАНЦ и ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Ты сам дурак. Сестру
свою спроси – она расскажет,
что жить осталось нам не больше
двух часов. В кислотной
среде вагины
дольше не протянем.

ЛАЭРТ:
Мы умерли!

РОЗЕНКРАНЦ и ГИЛЬДЕНСТЕРН:
Готовимся родиться.

УИЛЬЯМ Ш.:
С меня пример берите,
ребята! Умер и родился в
один и тот же день. А
родился ли? А умер
кто? Вдруг умер не
Шекспир, а Фрэнсис
Бэкон? Ну, к примеру. Или
Марло. Да мало ли тогда –
учёных, образованных, дотошных –
играли пьесы, сочиняли, пели?
Всё, всё мне приписали. А
за что? Жил честно, благородно.
Бедно жил. Как все. Вот, Эдвард.
Или Джон, через дорогу. Все
как-то жили, все концы
сводили, все зарабатывали…
И лишь я один, по воле судеб,
или Хамлета-язвилы,
не получив за это ни гроша,
от колыбели сделав до могилы
один-единственный,
и то едва ли, шаг,
теперь и не умру,
и не воскреснет
Шекспи-и-ир…
Не жил, но жив… куда!
Завидую, поэт:
тебе не светит
моя литературная судьба.

ХАМЛЕТ:
Светит.


Конец.


2014.