Власть изображения

«Освободить изображение – как мы просили этого, как к этому взывали! И изображение, наконец, освобождено. Чего мы желали, то безвозвратно имеем. Изображение свободно от всякой цензуры, от любых технических ограничений. Свободное, оно обрушивается, осаждает, правит. Мы узнали заранее все его достоинства: в принципе оно информирует, оно обучает, оно развлекает, оно объединяет – в общем, служит свободе, равенству, братству. Пластические искусства могут, наконец, встретиться с «жизнью», поскольку и она, как и эти искусства, состоит из одних лишь изображений. Желание наконец извлекло свои объекты из мрака безвестности…. Изображение сделалось для нас не просто формой, оно стало миром. Мир сделался образом. Мы попросту живем в аудиовизуальный период истории. И никто не колеблется предсказать ей долгую жизнь, тысячелетнее царство».

«Эту тихую революцию можно праздновать с пылом, без малейшей настороженности. И все же мы не будем этого делать. Мы не говорим, что аудиовизуальная революция освобождает или возвышает. Потому что следует задать простой вопрос: чей образ предлагает это изображение? Иначе говоря, от какого оригинала оно происходит? К какому оригиналу возвращается в конце? Здесь ответ как будто напрашивается сам собой. Любой журналист, ведущий программы или телезритель ответят самодовольно, но и сочувственно:
изображение не имеет другого оригинала, кроме него самого, и только его».
«Изображения сегодня пробегают по поверхности земного шара – и по поверхности глазного яблока его обитателей, – так как производятся, размножаются и разбухают без всякой меры или связи с чем-либо».

«В отличие от бумажных денег, изображение умножает свою власть, отделываясь от какого бы то ни было оригинала…. Ему не нужно золотого эквивалента. Изображение имеет ценность само по себе и для себя самого, потому что имеет ценность благодаря себе. У изображения нет другого оригинала, кроме него самого, и оно производит себя, чтобы выдать за единственный оригинал».
«Какими же критериями регулируется такой образ? Так как ему недостает оригинала, регулирование его зависит от того, кто его видит. Как всякий объект, он зависит от пассивного или от активного субъекта, который конституирует его благодаря простой способности взгляда встречать и выдерживать его. Поэтому мера телевизионного образа – это охотник до зрелищ (voyeur). Прямо противоположно прозревающему (voyant) (тому, кто видит недоступное и невидимое) этот вуайерист насыщается самым доступным видимым. Охотник до зрелищ – так определяется тот, кто под нейтральными именами зрителя и потребителя подвергается воздействию образа, кто заведует им и задает ему рамки». (Жан-Люк Марьон «Перекрестья Видимого»)

Но кто оживляет изображение, которое нас занимает? Его оживляет актер.
Как изображение в целом замещает реальность, так в составе изображения актер замещает реального человека. Его игра в спектакле воспринимается нами как жизнь.
Мы знаем одного такого актера, успешно выступавшего в двух главных иллюзионах мира – в Голливуде и Белом Доме – и создавшего одну из главных иллюзий нашего времени.  Разумеется, мы говорим теперь о Рональде Рейгане.

Меня часто занимал вопрос: как могло случиться, что пост президента величайшей и сильнейшей державы мира, занял профессиональный голливудский актер? Ведь мы тогда еще не понимали  революции, произошедшей в мире – захвата изображением власти над людьми. У нас, в Союзе, изображение, конечно, тоже замещало реальность, но не было столь агрессивным, и столь самовластным: оно подчинялось партийным политикам. Политическая цензура фактически охраняла нас от власти изображения. Мы знали его повторяющуюся конструкцию и легко отличали нарисованную картинку от реальности.

Совершенно другим было положение в «свободном  мире». Там изображение никем не контролировалось. О возможных последствиях такой бесконтрольности живо напоминает нам чтение романа Герберта Уэллса о вторжении марсиан на Землю на американской радиостанции. Люди поверили безусловно, и стали покидать свои дома; образовался реальный поток беженцев из штата….
К еще худшим результатам привела и приводит продажа изображения на рынке информации. Необходимость лучших продаж в рамках рыночной конкуренции неизбежно ведет к слиянию и неразличимости информации и развлечения. А превращение изображения в капитал неизбежно ведет к захвату и удержанию власти изображения над сформированной им же толпой зрителей.
Отсюда лишь один маленький шаг к полному замещению политики политическим иллюзионом. Достаточно, чтобы политики осознали, что имеют дело уже не с народом, а со зрительным залом, и начали опираться на развлекающуюся толпу.

Именно в этих условиях оказался совершенно легким и органичным переход известного актера с одного экрана на другой – ведь американцы, в массе, уже перестали различать изображение и реальность. Не понадобилось этого различения и самому актеру. Его звездные войны с империей зла – чисто голливудский сюжет, тем более успешный, что повествует о внешнем враге.
Ведь властвовать с помощью изображения во внешней политике особенно легко, – в силу традиционного провинциального изоляционизма американской республики, и в силу того, что во внутренней жизни неумолимые реалии «свободного мира» дают себя знать через другие органы чувств, помимо зрения и представления.
Разумеется, в таких условиях производители изображений, постановщики зрелищ, выдвигаются на первый план. Это объясняет, почему в наше время бывшая «четвертая власть» фактически становится первой. Особенно, когда политики намеренно отодвигают себя на задний план, за кулисы спектакля «правдивой и объективной информации».

Власть изображения в нашей цивилизации имеет свою историю. Условно её можно начинать с эпохи Возрождения, когда развитие изобразительного искусства, открытие перспективы и ряд культурных факторов, увеличивших дистанцию между человеческими телами в общении, способствовали возвышению зрения и выдвижению его на первый план культуры, – с вытеснением обоняния, бывшего ранее важнейшим чувством общения, в область культурного «низа», и даже в преисподнюю. Как дурные запахи, несущие болезнь, так и благовония, несущие соблазн, стали атрибутами Дьявола, тогда как взгляд, сохранявший амбивалентность (дурной глаз!), стал атрибутом святости в противопоставлении ведовству (см. например, Робер Мюшембле «Очерки по истории Дьявола»).

Это возвышение зрения получило подкрепление и развитие с появлением массовой книги и практики чтения. Самостоятельное, покинувшее книгу информирующее изображение стало, по сути, усовершенствованием печати, в которой картинки всегда играли важную роль. Сначала картинка вышла из книги, как лубочный рисунок, потом стала движущейся, а затем и говорящей – устранив надобность в печатном тексте.  Это техническое достижение сделало сон явью, и воображаемое – реальностью зрения.

Соблазн отдаться сновидению и воображению существует и существовал всегда, но это было приватным делом. Однако, вместе с внедрением в публичный оборот движущихся и говорящих изображений, публичные массовые сновидения и коллективное воображаемое, разделяемое множеством людей, превратились в мощную общественную силу.

Есть ли у нас надежные механизмы контроля над этой силой? 
Исторический опыт и политическая логика подсказывают, что демократические институты плохо справляются с коллективными феноменами, поскольку базируются на коллективной власти. «Коллективное воображаемое» и связанные с ним предрассудки всегда были «ахиллесовой пятой» демократии. Однако свободное массовое производство и массовое потребление изображений реальности создают новые измерения общественного быта, пока еще плохо осознаваемые бодрствующей общественностью.